Ее муж уходит со спортивной сумкой через плечо. Она не варит кофе, таинственный запах тунца по-прежнему исходит из таппервера, даже если никто, кроме нее, этого запаха не чувствует. Заливает горячей водой пакетик с травяным чаем и смотрит, как Матиас уплетает два круассана, купленные утром для него и его отца. Она есть не хочет, кусок не лезет в горло.

Покончив с завтраком, Сандрина включает пылесос. У Матиаса свои обязанности: он выносит мусор, стирает пыль с нижних полок большого книжного шкафа с серьезными книгами, который стоит у стены в глубине гостиной. Оба сосредоточенны, Матиас старается, и комок у Сандрины в горле потихоньку рассасывается. Несколько раз, совсем ненадолго правда, ей удается даже забыть, почему они затеяли такую большую уборку и делают все еще более тщательно, чем обычно.

Утро проходит. Погода портится, на землю падает несколько капель, и Сандрина радуется, что не начала с мытья окон. Она показывает Матиасу, как выбрать программу на стиральной машине. Очень скоро он сам ее запускает и обменивается с Сандриной заговорщическим взглядом – его отец не желает, чтобы сын «обабился», а Матиасу нравятся кухня, приправы и ингредиенты, свое место для каждой вещи. Когда приближается время обеда, она готовит салат и поджаренные хлебцы с сыром и ветчиной для Матиаса. Это исключительный день, она не посылает никаких СМС-сообщений, не спрашивает, когда придет муж, что будет есть. Когда он играет в теннис, он проводит вне дома почти весь день, перекусывает, ходит в ресторан. Это его личное время, которое идет ему на пользу, и она его не дергает.

Около трех часов звонят в дверь, она думает, что муж забыл ключи, быстро оглядывается кругом и удовлетворенно вздыхает: порядок безупречный. Матиас сидит в носках на диване, уперев подбородок в колени, и смотрит мультики, он это заслужил. Сандрина идет открывать с тряпкой в руке; но это не он.

Там двое: она – худая с мужской выправкой, он – с седеющими висками и обветренными щеками; они что-то говорят, а Сандрина думает – она их где-то уже видела. Все стоят и смотрят друг на друга. Матиас, заинтригованный тишиной и осмелевший после победы над стиральной машиной, прижимается сзади к ее ногам.

Она копается в памяти, пока они спрашивают, дома ли отец Матиаса. Да, вспомнила. В день Белого марша. Нет, его нет дома, отвечает она. Пара хочет войти ненадолго, и она теряется. Она знает, что должна сказать «нет». Она знает, что в этом доме она не хозяйка. Что она не может решать. Вот уже несколько дней, как появление Каролины, первой жены, напоминает ей об этом с бесчеловечной настойчивостью; сегодня, к примеру, мысль о Каролине с большим трудом оставила ее только перед обедом.

Тем не менее они заходят, хотя Сандрина так и не поняла, с чего они приняли ее смущенное молчание за приглашение. Все, что ей удается выдавить из себя, это: «Полы! Я только что вымыла пол!» Они озадаченно застывают. И в это мгновенье Матиас ускользает и приносит чистые прямоугольные насадки на швабры. Протягивает их гостям, те вставляют в них ноги и шествуют, будто императорские пингвины, в сторону дивана. Она не хотела их впускать, не хотела позволить им сесть, но вот они вошли и сели. И что теперь?

– Когда он вернется? – спрашивает мужчина.

– Часам к четырем или позже.

Сандрина смотрит главным образом на женщину, на ее тонкие руки, обтянутые рукавами черной куртки; унылый дождь, который все никак не решается пойти в полную силу, оставил пятна на матовой коже, и ей, этой женщине, должно быть, жарко.

Незнакомец представляется. Они из судебной полиции. Они вели следствие по делу о пропаже Каролины, супруги господина… Может быть, нам поговорить в другом месте? Женщина обрывает себя на полуслове, взглянув на Матиаса. Малыш отрывается от дивана, на котором только что устроился, и безропотно идет наверх. Сандрина ждет, пока проскрипит ступенька, и только потом отвечает:

– И что? В чем дело?

– Теперь мы узнали, что она нашлась. Именно к нам обратились из больницы. Именно мы сообщили Маркесам. И ее мужу, разумеется. Мы говорили с ним этим утром, вы знали об этом?

Женщина не спрашивает, а скорее настаивает, и Сандрина не понимает, зачем все это. Само собой, они с ним разговаривали, это же его жена. Чего они от нее добиваются, что хотят услышать в ответ? Все это как-то ненормально.

Полицейская добавляет:

– Это мы ему звонили, потому что мы с ним хорошо знакомы, с мужем Каролины. Мы допрашивали его после ее исчезновения. Он был под подозрением. Вы это знали?

Сандрина ничего не понимает. Сандрина ничего не говорит. Сандрина больше ничего не слышит.

Ей непонятно, что делают здесь эти люди, усевшиеся на диван, что дает им право откидываться на подушки и говорить такие вещи… говорить, что ее муж находится… находился под подозрением, смотреть на нее в упор, без стеснения рассматривать журнальный столик, книжный шкаф, подставку под телевизор, все, с чего она смахнула пыль, заглядывать дальше, в кухню; их взгляды все портят, пачкают… В это мгновение она слышит за окном шум мотора, и ей нет надобности видеть своего мужа, чтобы понять – он колеблется. Он не мог не заметить незнакомую машину на площадке у дома и теперь задается вопросом, кто к ним приехал. Она слышит, как тихо, тише, чем обычно, поворачивается ручка двери, он заходит, и Сандрина сразу же понимает, что ее муж взбешен. Полицейские не торопясь встают с дивана. Особенно медлит женщина, она ничуть не смущена и, похоже, чувствует себя как дома; поднимается, опершись ладонями на колени, поправляет джинсы, руки не протягивает.

Отец Матиаса переоделся после тенниса, на нем чистые брюки и голубая рубашка, он выглядит элегантным рядом с полицейскими в темных футболках и потертых джинсах; он любит быть в прямом смысле слова ухоженным, любит вызывать уважение у тех, кто ему неприятен, его мокасины хорошо начищены, на одежде ни одной лишней складки. Он подходит к Сандрине, которая, зная его наизусть, видит в его глазах досаду и возмущение. И хотя он предельно вежливо здоровается, по биению жилки у него на лбу, по сжатым кулакам, засунутым глубоко в карманы, она тут же догадывается: он их ненавидит, обоих, и особенно женщину.

Сандрина его понимает. Очень хорошо понимает. Они проникли в его дом без всякого стеснения, да еще косо на него смотрят. Они его не уважают, особенно эта дама, и это сразу чувствуется: полицейская ниже ростом, но, можно сказать, она смотрит на него сверху вниз. Сандрина видит: в этой незваной гостье нет ничего, что может ему понравиться, ничего из того, что он одобряет, в ней ни капли женственности, она небрежно причесана, таких особ, несмотря на их крепкие руки и плоские животы, он презирает, и тут уж можно быть спокойной, хотя это меньшее, о чем ей сейчас надо волноваться, – эта женщина не соперница ей, безоружной, ни с кем не сражающейся на равных.

Он слегка дернул локтем, и Сандрина неуверенно шагнула в сторону кухни. Знак был, но не было указания – понятно, тут дело не в том, чтобы предложить им кофе. Поколебавшись, она в конце концов уходит, сославшись на Матиаса: посмотрю, сделал ли он уроки.



Сандрина не спеша поднимается на второй этаж, всем своим весом наваливаясь на скрипучую ступеньку. Уже наверху она видит, как Матиас выглядывает из своей комнаты, желая посмотреть, кто идет. Она заговорщически улыбается малышу, но это обман, и улыбаться ей совсем не хочется. Душу Сандрины одолевают сомнения. Если ее мужчина не хочет, чтобы она и ребенок слышали разговор с полицейскими, значит, им слышать не положено. Особенно Матиасу, маленькому мальчику, кто их знает, что они скажут. Ей невыносимо думать, что ребенок может услышать что-то грязное, пугающее. Она прижимает палец к губам – тс! – подходит к нему, как к своему сообщнику, и берет за руку, не позволяя остаться в коридоре. Плотно прикрывает за собой дверь и рассеянно просматривает тетрадь с сочинениями. Матиас хороший ученик, не блестящий, но прилежный, сосредоточенный; единственная его проблема – это замкнутость и отсутствие воображения. Матиас превосходно справляется с диктантами и сдает безупречные с точки зрения грамматики сочинения, но они до того безличные, что учительница однажды вызвала в школу его отца. «Ваш ребенок ничего не говорит от себя», – пожаловалась она. «Да ему просто нечего вам сказать, – недовольно скривился отец, – к тому же не все обладают воображением». Тем не менее у Матиаса оно есть – он рисует птиц, громадных птиц, одновременно изящных и хищных, их клювы всегда полны зубов. Знаешь, у птиц не бывает зубов, как-то раз мягко заметила Сандрина. Да, ответил тоненький голосок. Но было бы хорошо, если б были. Вот как? А почему? Он промолчал.

К понедельнику надо выучить стихотворение. Сандрина спрашивает, готов ли он, и Матиас, раскладывая игрушки, быстро тараторит «Альбатроса»[6], прерываясь только затем, чтобы перевести дух, – ему главное поскорей отделаться. Она не настаивает, хотя эта исполинская птица должна была бы понравиться мальчику; она предлагает ему поиграть, и Матиас, поколебавшись, как будто это его секрет, указывает на большую конструкцию лего: дом с ровными, крепкими стенами. Там одна комната с одной кроватью, а на кухне стол и один стул.

– Это дом для одного человека? – спрашивает Сандрина и содрогается, вспомнив о своей прежней квартирке и единственной чашке, которая по вечерам дожидалась ее в раковине. – Немного печально, как по-твоему?

Матиас молчит, он собирает забор вокруг дома, и это требует внимания.

– Знаешь, мне было немного грустно, когда я жила совсем одна. – Слова вырываются у Сандрины прежде, чем она успевает прикусить губу; она знает, что взрослые не должны взваливать на детей бремя своих тревог, она читала об этом в книге, которую купила еще до того, как переехала к Матиасу и его отцу.

Проходит несколько минут, слышится только шорох пластиковых деталей и короткий щелчок, когда ребенок соединяет их друг с другом. Потом он спрашивает:

– Тебе все еще грустно?

– Нет, Матиас, мне очень нравится жить с вами. С тобой.

Снова тишина, ее нарушают только приглушенные, неясные голоса, которые доносятся до них снизу, из гостиной.

Сандрина оглядывается. Они убрали эту комнату утром, но в ней до сих пор полный порядок. Матиас хороший ученик; его отец не любит, когда игрушки валяются, и потому здесь много коробок для пластмассовых динозавров и цветных карандашей.

– Я схожу пописаю, Матиас, сейчас вернусь.

Она поднимается, опираясь на кровать, и сразу же садится на чистое покрывало с самолетиками.

– Тебе плохо? – спрашивает ребенок.

– Нет, – говорит Сандрина, – просто слишком быстро встала, в глазах потемнело.

Она снова встает, на этот раз все нормально, и бредет в туалет. Окошко под потолком, выходящее на аллею к дому и улицу, открыто. Аромат уходящего лета проникает в ванную и колышет маленькую белую занавеску. Она спускает джинсы и садится на унитаз. Снаружи доносится шум: входная дверь отворяется, на аллее раздаются шаги. Полицейские уходят. Дверь закрывается, резко, с грохотом. Она надеется, что все прошло хорошо.

Голос женщины-полицейского доносится с аллеи:

– А он не промах. Черт, как это он так быстро нашел себе девушку, вот загадка. И она к тому же очень мила.

– Откуда тебе знать, – отвечает ее коллега, – может, с ней он ведет себя ласково.

– Это ненадолго, – возражает женский голос; Сандрина слышит, как открываются дверцы автомобиля. – Знаю я этих парней. Они не меняются. В тот раз нам не удалось его…

Дверцы хлопают, голоса обрываются, Сандрина смотрит на свое колено: расчесанная кожа покрылась коричневой коркой.

Она боится, что ее мужчина будет бесноваться, но визит полицейских словно сразил его наповал. Он зовет их ровным голосом и, когда они спускаются, усаживает на диван, сам садится верхом на журнальный столик и объясняет, что будет дальше. Завтра вместе с бабулей Нини и дедулей Патрисом к нам придет одна дама. Она проведет с нами какое-то время. Дедушка, бабушка и… полицейские думают, что это твоя мать.

Сандрина обнимает Матиаса за плечи. Слово «мать» врывается в гостиную, точно пушечное ядро, и малыш содрогается всем телом. Новость ошеломляющая, и Матиас вжимается в диван, почти сливается с ним; кажется, что он раздавлен. Мальчик оборачивается к Сандрине, она кивает, он открывает рот, и из него льется поток слов: ребенок щебечет, быстро-быстро, нанизывает вопросы один на другой, Сандрина никогда не слышала, чтобы он так говорил. Так она не умерла? И где она была? Она останется, потом останется? Почему нельзя увидеть ее прямо сейчас, почему она ушла, почему вернулась, где она сейчас и где была, бабушка и дедушка уже видели ее, они придут вместе с ней и… Отец опускает голову, прячет лицо в ладонях, Сандрина видит: он сыт по горло этими вопросами, этой новостью, которую ему пришлось против воли сообщить, и ее последствиями; он сознает, что выпустил что-то на свободу и это что-то ему неподвластно, он не сможет ничего изменить, это все равно что остановить реку или склеить разбившееся зеркало, это невозможно.

Однако это случилось, первая жена вернулась, он сказал это вслух, она снова существует, назад дороги нет.

Снаружи перестают стучать капли, дождь раздумал идти. Он говорит Матиасу: «Завтра будет видно», поднимается и уходит косить газон.



Вторая половина дня спокойна, как грозовое небо. Не зная, имеет ли она на это право, Сандрина пытается объяснить Матиасу, как все произошло. Твоя мама, так предполагают, попала в аварию. Ее нашли далеко отсюда, в Италии. Из-за аварии она ничего не помнила. И не говорила. Ее лечили в больнице, а потом отправили в санаторий. И она провела там немало времени. А несколько дней назад она заговорила. Поскольку она заговорила по-французски, итальянская больница связалась с итальянской полицией, а та – с французской. Твоя мама попросила как можно скорее вернуть ее во Францию. Ее привезли на прошлой неделе. И французская полиция начала искать в своей… картотеке, ну, это как большой словарь, в котором перечислены все пропавшие люди. Твои бабушка и дедушка узнали ее, когда смотрели репортаж, и полиция тоже установила ее личность по своей картотеке.

Она думала, что объяснение будет долгим, но, как оказалось, рассказ занял всего несколько минут. Рассказ о воскрешении первой жены и обо всем, что это означает для них – для нее, Сандрины, и для него, Матиаса, – уложился в несколько коротких фраз.

Матиас говорит «понятно» и торопливо идет в свою комнату.

Сандрина достает утюг, включает радио. Во дворе ее муж продолжает ездить на мини-тракторе по уже выстриженному газону. Она хотела бы подойти к нему, сказать, что все будет хорошо, но в том, что все будет хорошо, она далеко не уверена, зато понимает, что он также, как и она, отчаянно цепляется за обыденность, за заранее запланированные дела.

Завтра здесь будет первая жена. Здесь – у него, у них, у нее, у нее, у Сандрины. Это не укладывается в голове: это слишком странно. Как ей обращаться с этой женщиной? Как с соперницей, врагом, бывшей женой?

Внезапно Сандрину бросает в жар, рот наполняется густой горькой слюной, она быстро ставит утюг и бежит к раковине. Ее рвет.

Во дворе шум от газонокосилки обрывается. Спустя несколько секунд он заходит через дверь, ведущую в дом с террасы, и ищет Сандрину глазами. Она только что прополоскала рот и боится, как бы он, приблизившись к ней, не почуял резкий запах рвоты, прилипшей к ее губам. К счастью, он говорит коротко: «Не оставляй утюг вот так, без присмотра» – и идет за средством от слизней в прачечную, да, в прачечную, а не в гараж, потому что в гараже упаковка отсыреет, пакет развалится, все пропадет, а деньги под ногами не валяются.

Когда он снова проходит мимо, Сандрина улыбается, кивает, говорит, что, если он не против, она приготовит на ужин овощную запеканку. Муж смотрит на нее пустыми глазами, кивает и выходит в сад. Она видит его через кухонное окно, видит его плечи и маленький полысевший пятачок на макушке. Потом идет наверх чистить зубы.

Проходя мимо комнаты Матиаса, Сандрина слышит за дверью какой-то шум и тихонько стучится. Она не спрашивает, можно ли войти, Матиас прекрасно понимает, что это она – его отец никогда не стучится, для него важно правило открытой двери. Стучится и ждет ответа – это его отец полагает, что ребенок не имеет права на «нет», но она, Сандрина, не такая, она ждет, потом снова стучит.

Матиас плаксивым голоском говорит: «Да!», она заходит и видит, что прелестная, тщательно прибранная комната теперь похожа на пляж после бури. Одежда разбросана, валяется на кровати, на письменном столе, на полу, а ведь совсем недавно тут был полный порядок… Сандрина до того поражена, что ей и в голову не приходит рассердиться, ведь Матиас очень аккуратный мальчик. Он переоделся, на нем желтая футболка с вылинявшим драконом на груди, и эта футболка ему совсем уж мала.

– Но… Матиас, что такое? – мягко вопрошает Сандрина.

На тумбочке лежат фотографии: Матиас совсем маленький со своей матерью, и на нем новенькая футболка с драконом. Сандрина узнает эти фото, она видела их в семейном альбоме до того, как альбом отправили в гараж под предлогом наведения порядка. Тогда она не поняла, почему средство против слизней надо беречь от сырости и держать в прачечной, а фотографии – в гараже; потом решила, что мужчина, который плачет, не хочет нечаянно наткнуться на них, увидеть, страдать. Вероятно, спустя какое-то время Матиас принес фотографии в свою комнату и спрятал. Она смотрит на мальчика, на его мышиную мордочку, на тонкие ручки, стянутые слишком узкими рукавами. Матиас спустился в гараж, дотянулся до полок, до альбомов, забрал свои фотографии, и никто этого не видел.

Сандрина им гордится, гордится вопреки своей книжке о детях, в которой утверждается, что скрытность – плохой знак. Чтобы сделать такое, надо исхитриться, надо быть очень ловким, в этом доме трудно что-то сделать незаметно.

Не глядя на нее, Матиас как-то странно перемещается по комнате; он запаниковал и позволил ей войти, но ему неприятно ее вторжение; а ведь она никогда не повышает на него голоса, и ей непонятно, чего он боится, а потом до нее доходит: он хочет встать между ней и фотографиями, он разрешил ей войти, забыв, что они тут лежат. Неужели он опасается, что она накажет его? Отругает за то, что он без спросу взял фотографии и припрятал?

– Какие хорошие фотографии, – говорит Сандрина как ни в чем не бывало, и явное напряжение, охватившее ребенка, мигом исчезает. Она не сердится, и он успокаивается.

Она приближается к нему, под ногами что-то хрустит – это мешок для мусора. Одежда, из которой Матиас вырос, выстиранная и сложенная, хранилась в шкафу в коридоре, но Матиас извлек ее из шкафа и из мешка.

– Тебе немного маловата эта футболка. Эй! Я жду. Что скажешь, мой хороший?

– Я хочу, чтобы она меня узнала, – тихо-тихо отвечает Матиас.

Сандрина приседает, в нерешительности смотрит ему в глаза:

– Понятно. Понятно. И… ты уже выбрал, в чем будешь завтра?

Матиас склоняет голову, указывает на дракона.

– Как хочешь. Отлично. Может, уберем остальное? Твой папа… для него это тоже очень непросто, может быть, лучше, чтобы ко всему прочему в доме не было такого бардака? Вдруг мама захочет посмотреть твою комнату?

Они вместе все собирают и складывают. У Матиаса не сразу получается. Обычно Сандрина сама занимается его вещами, но он быстро схватывает, его движения обретают четкость, и в итоге перед ним вырастают аккуратные стопки футболок. Теперь их можно уложить в темно-зеленые мешки для мусора и вернуть в стенной шкаф в коридоре.

– Как будто ничего и не было, – говорит Сандрина и спускается вниз: пора приниматься за запеканку.

Он во дворе; стоя спиной к дому, размеренными движениями стрижет живую изгородь. На миг он поворачивается в профиль, и Сандрина видит, как хмурятся его брови и как сильно напряжены шея и плечи. Когда Матиас появляется на кухне, она сознает, что ее мысли уже давно унеслись куда-то вдаль, а сама она, застыв перед раковиной, невидящими глазами смотрит в окно. Малыш снова в той футболке, что была на нем с утра, в футболке без дракона, по размеру, и надо очень внимательно вглядеться в его лицо, чтобы различить на нем признаки нетерпения. Сандрина чуть не плачет. Теперь она прекрасно знает, каковы ее мужчины. А ведь ей так хотелось принести им счастье. Что ж, остается лишь мечтать, чтобы это не стало для нее концом, расторжением брака в одностороннем порядке, чтобы с ней не поступили, как с дефектной моделью, подлежащей возврату. Она чувствует, что уже на грани, ей хочется сделаться злой, эгоистичной, хочется думать только о себе, но каждый раз, когда Матиас задевает ее или стоит рядом и до нее доносится исходящий от ребенка аромат мыла и выпечки, она сдается. Она хочет одного: чтобы он не страдал.

Странный ужин, можно подумать, что это самая обычная суббота, а ведь завтра они откроют дверь и впустят в дом неизвестное, неведомое, крушение их хрупкого счастья. Сандрина не отрывает глаз от Матиаса. Перечеркнуть, склеить, восстановить нельзя, долгие месяцы он был сиротой без матери, больше года, почти два, как такое можно исправить? Возвращение, которое бередит его раны, вызывает тревогу в его птичьих повадках и страх, который целиком отразился в простых вопросах: «А что, если она меня не узнает? Что тогда? Она все равно будет моей мамой?» И как его сердечко переживет второе исчезновение матери? Сандрина заводит разговор о шоколадном пироге на завтрашний обед, она надеется, что отец Матиаса подхватит его, скажет, что он думает, чего опасается, но слышит: «Они должны приехать к двенадцати» – и больше ни слова.

Вечер у телевизора тянется долго и мучительно. Дождь так и не пошел, а небо все так же хмурится. Пульт у него, и ему все не нравится, все неинтересно; он не дает посмотреть документальный фильм, который увлекает Сандрину и Матиаса, переключает каналы все чаще и чаще. Матиас сидит между ними, прижав ноги к груди и уперев подбородок в колени; когда его отец говорит о фильме: «Какая фигня», мальчик еще сильнее прижимает коленки к груди, и по его пустым глазам Сандрина видит, что он ушел куда-то в себя, где сам себе по секрету что-то рассказывает. Она смотрит на его ножки, на пальчики, обтянутые носками.

Отвергается еще одна передача, наконец отец говорит:

– Ладно давайте вашу документалку.

Он находит нужный канал, и в этот момент голос за кадром подводит итог: «…в ближайшие годы» – затем идут финальные титры.

– Ну вот, уже конец! – Отец возмущен так, как будто это их вина. – Иди спать, Матиас.

Мальчик опускает ноги на пол и спешит в свою комнату.

– А где «спокойной ночи»? – звучит ему вслед низкий голос.

Ребенок застывает, упираясь взглядом в носки, говорит:

– Да, спокойной ночи.

– Ступай, – разрешает отец; он негодует; весь мир негодует, и сумеречное небо наваливается всей своей тяжестью на уже давший трещину дом.

Хорошо бы унять его раздражение, думает Сандрина, но как? Он все время отмалчивается, уклоняется от разговора, ясно, что он не желает обсуждать ни завтрашний день, ни вчерашний, ни тот, когда по телевизору показали его первую жену, и Сандрина не хочет настаивать. Она спрашивает наобум:

– Может, чаю?

И немедля получает резкий окрик:

– Это ты мне?

Сандрина колеблется. Ей кажется, что снаружи по плиткам террасы стучат капли дождя – неужели пошел? Она говорит:

– Да, а кому же еще. – И пытается усмехнуться, как будто это всего лишь шутка, но она знает, что это не так.

– А-а… наконец-то ты вспомнила, что я тут живу, а то я уж думал, что я в чужом доме, в гостях. – Он цедит слова сквозь зубы, швыряет пульт на мраморный пол, встает с дивана и идет к лестнице.

Сандрину берет оторопь, она восклицает:

– Подожди, не уходи, что с тобой?

Он не останавливается, он поднимается наверх и чуть ли не кричит:

– Сколько раз повторять: дверь должна быть открыта! – Потом идет дальше, и все.

Внезапно на Сандрину наваливается усталость; напряжение отняло у нее все силы. Снаружи только теплый ветер, гроза так и не разразилась. Она опускается на пол, собирает части пульта, вставляет выскочившие из него батарейки. Теперь надо подняться, поправить подушки на диване, разобрать посудомойку. Каждая нога весит не меньше тонны, но она делает все, что полагается, и благодаря повседневным обязанностям избавляется от боли и тревоги, повторяя про себя: «К тому времени, когда я приду в спальню, он уже успокоится и мы сможем поговорить».

Но когда она все заканчивает, принимает душ и заходит в спальню, он лежит недвижимо, отвернувшись к стене, и Сандрина засыпает с ожиданием бури.

7

Она просыпается на рассвете. Небо по-прежнему черное, а сад изнемогает от жажды. Дождь так и не пролился; сквозь сон она различала короткие вспышки молний и раскаты грома, и небо представлялось ей громадной бесплодной и немой утробой, способной разродиться лишь тихим урчанием.

Спускается на кухню, с опаской открывает кофе, и к горлу тут же подступает тошнота: опять этот отвратительный запах тунца. Наверное, надо показаться врачу. Может, с ней что-то не так, что-то серьезное, откуда это извращенное восприятие запахов? Опухоль мозга – вот что у нее такое. Она ослабеет, зачахнет, сделается смертельно бледной, как героиня классического романа, и они оба, ее мужчины, придут к ней в больницу – навестить. Любящие руки будут сжимать ее исхудавшие пальцы, «Я люблю тебя, я тебя люблю, не умирай», – скажет каждый из них, и она с последним вздохом прошепчет: «Будьте счастливы…» – и оставит их первой жене. Но они никогда ее не забудут, обольют слезами ее смертное ложе, думая про себя, что она нужна была им для счастья, и первая жена, та, которая вернется и завладеет и домом, и обоими мужчинами, сделается навеки второй. Это о ней, о Сандрине, они будут сожалеть; ее фотография будет стоять в желтой рамке, и она глазами загадочной Сфинкс изо дня в день будет следить за каждым шагом Каролины. И первая жена содрогнется, ей будет не по себе, этой самозванке, которой позволили жить в ее собственном доме. И тогда, только тогда, они будут на равных. Первая станет второй, вторая – первой.

Сандрина пьет чай, ежится, бюстгальтер жмет и врезается в тело. Похоже, она опять поправилась. Мысль пролетает мимо невесомым перышком. Раньше она бы вся напряглась, запаниковала, растерялась, но как сбить с ног того, кто уже и так стоит на коленях, тяжело барахтаясь в волнах зыбучего песка? Случившейся катастрофы оказалось довольно, чтобы перестать считать себя уродиной, чтобы все ушло, чтобы наконец-то сделалось безразлично, сколько места ее тело крадет у этого мира. Да, освобождение совсем безрадостное, и она вспоминает бабушку, какой та была отстраненной, перед тем как улететь в неведомые края: оболочка тут, а глаза все дальше и дальше. Может, она, Сандрина, и в самом деле умирает, умирает от неудавшейся любви? Думая об этом, она позволяет себе погрузиться в болезненные видения: у нее будет инсульт, ее муж спустится, найдет ее распростертой на полу, позовет на помощь, но все будет напрасно. Который час? Семь пятьдесят две. Время есть, если инсульт случится прямо сейчас, до того мгновения, как первая жена постучится в дверь, ее, Сандрину, уже успеют увезти. Она вздыхает и ставит свою чашку в посудомойку. От чашки несет лакрицей, обычно она не выносит этого запаха, но в последнее время такой чай – это единственное, что она может пить. Да, определенно, инсульт на пороге.

Ладно, хватит уже. Она достает из холодильника масло, смешивает муку и сахар, и, когда Матиас появляется на кухне, пирог уже в духовке.

Малыш заглядывает в раковину, смотрит, не осталось ли в миске тесто. Сандрина готовит для него с удовольствием и знает, как он любит вылизывать остатки. Это помогает ей не съесть их самой: гораздо проще себя урезонить, если хочешь сделать приятное ребенку, но в это утро разводы теста не внушили ей никакого желания, а сильный запах топленого шоколада она даже не почуяла – была слишком занята, воображая себя бледной и неподвижной, в пиджаке прекрасного покроя и шелковой блузке, в великолепном гробу.

Она еще не залила миску водой, чтобы отмочить. Сует руку в раковину и вытаскивает ее. Держи, сладкоежка, сырое тесто – это все, что ты хочешь на завтрак? Он кивает, да, так и есть, и уже облизывает вымазанный в тесте палец. Сандрина замечает, что волосы, окружающие личико вороненка, слегка влажные. Он уже оделся и умылся, хотя обычно по выходным спускается на кухню в пижаме. Сандрина видит на нем желтую футболку с динозавром, ту, вчерашнюю, которую он приготовил, чтобы мать узнала его. У Сандрины сердце разрывается, и ее не может утешить даже улыбка, которую между двумя порциями теста дарит ей обычно далеко не щедрый на ласку Матиас.

На улице серо и сыро, небо по-прежнему предгрозовое. Может быть, муж захочет, чтобы она накрыла аперитив на террасе? Ведь ему нравится показывать свой безупречный сад, аккуратные ряды цветов и идеальную живую изгородь. Эту изгородь он кромсает каждую субботу, кромсает до тех пор, пока листья не перестают упрямиться и не выстраиваются в ровную линию.

Когда стрелка часов приближается к десяти, Сандрина запускает кофемашину и просит Матиаса понюхать:

– Чем пахнет, как по-твоему?

Он колеблется:

– Кофе? Нет? – Как будто она задает вопрос с подвохом.

– Да, спасибо, я просто хотела проверить.

Ставит чашку и тосты на поднос и поднимается на второй этаж.

Сгорбившись и спустив ноги на ковер, ее мужчина неподвижно сидит на краю постели. Как будто он хотел встать, но застыл в нерешительности, раздавленный тем, что ему предстоит. Его голова медленно приподнимается. Неожиданно луч солнца, чуть ли не рукотворный в своей силе, проникает сквозь стекло и рисует у него на лице причудливые тени; впадины и кратеры похожи на пропасти сомнения и гнева. Сандрина пятится, отступает, говорит: «Я принесла кофе». Он проводит рукой по лбу, как будто хочет пробудиться ото сна, вырваться из кошмара; солнце прячется за тучу, и когда его большая, резких очертаний ладонь опускается, Сандрина видит в его глазах отчаяние. И узнает мужчину, который умеет плакать.

Она ставит поднос на комод и, распахнув руки, подходит к нему. Он приникает к ее животу в позе потерявшегося ребенка, в позе, которая его так расслабляет и нежит, и говорит:

– Это какой-то кошмар, кошмар, я не знаю, что делать.

Сандрина гладит его голову, плечи; он тоже предвидит минуту, когда все станет неоспоримой явью, когда уже нельзя будет запереть первую жену в шкатулке умолчания, спрятать подальше от глаз и тем самым позволить им жить дальше, как прежде; да, конечно, первая жена, которую он давно перестал ждать, вернулась из небытия, но только когда она войдет в его дом, она окончательно обретет плоть и кровь, ее жизнь сделается настоящей, а присутствие – неотвратимым. Может быть, первая жена видится ему черной тучей – черной тяжелой грозовой тучей, которая надвигается на них, готовая обрушиться ураганом, готовая разнести все, что они создали, что воссоздали все втроем.

Она продолжает молча гладить его. Муж ненавидит показывать свою слабость, она это знает. Советовать рискованно, это все равно что навязывать, порядочные жены так никогда не делают, но ведь она уже почти изгнанница, сосланная за границу этой семьи. Она думает, что он любит ее, но уверенности в его чувствах нет никакой; она видит себя на тонкой ветке, которая вот-вот сломается; сломается, и злая сила унесет ее далеко-далеко, далеко от мужа, от ствола, питавшего ее.

Тем временем он берет себя в руки, приступ паники остается позади, и оба не скажут о нем ни слова.

Она говорит:

– Я вчера погладила твои рубашки, они висят в прачечной, но я могу их принести, если хочешь, или, может, ты хочешь сам выбрать? Может, ты хочешь, чтобы я накрыла стол на террасе?

Он отрывается от нее и встает; без одежды он всегда кажется ниже ростом, и всякий раз она вспоминает то, что ее мозг упорно отвергает: она выше на несколько сантиметров. Он делает глоток кофе, гладит ее по щеке. У нее по телу бегут мурашки, она прижимает руки к груди. У нее такое ощущение, будто она сдала тест, будто кофе и рубашки были ее форой и она ею воспользовалась. Главное, не подать виду, что решаешь за него, дать ему время снова надеть на себя маску мужчины, притвориться, что не видела его сомневающимся, голым.

– Да, – говорит он наконец, и изо рта у него пахнет кофе. – Голубая там?

– Да, да, голубую я тоже постирала. Подожди, сейчас принесу.

Она уже подходит к лестнице и заносит ногу над первой ступенькой, когда он громко кричит ей вслед:

– Нет, накрывай в доме, будет дождь.

Незадолго до полудня они слышат на улице шум мотора. Стол уже давно накрыт. Сандрину полностью поглотило выравнивание скатерти и приборов. Она пытается устроить прием по случаю важного события, но не праздничный. Это должно быть что-то вроде поминок – неотчетливо крутится у нее в голове; да, так и есть, для нее это похороны, и с самого утра ей кажется, что каждое ее движение, каждая мелочь, сделанная по дому, – это гвоздь в крышку ее собственного гроба.

Звонок застает Сандрину у раковины на кухне, и ослепительная молния разрезает небо прямо над липой на краю сада.

Она снимает фартук и остается в своем офисном костюме, который заставляет ее держать осанку, чувствовать себя подтянутой; если она надевала его в воскресенье, он обычно возмущался. Конечно, ведь он предпочитает, чтобы она одевалась иначе – носила светлые вещи, блузки в цветочек; но в этот раз он промолчал, может, даже и не заметил, ему было не до того, он долго выбирал вино, потом вышагивал по гостиной, выискивал пыль там, где ее не бывает, и все это время немая Каролина в желтой рамке не спускала с него глаз.

Матиас, который сидел на своем любимом месте в гостиной – в уголке между креслом и окном, машинально рассматривая картинки в книжке про птиц, вскакивает и несется к двери.

Еще одна вспышка молнии освещает гостиную, час назад так потемнело, что они никак не могли решить, включать свет или нет. Сандрина, глядя на Матиаса, думает: вот что такое молниеносная скорость, она с таким никогда прежде не сталкивалась, и вот увидела, как с молниеносной скоростью мальчик мчится к своей наконец-то вернувшейся матери.

– ПОДОЖДИ! – кричит отец, и Матиас встает как вкопанный, протянув руку к двери. Ему так не терпится, что он стонет и оборачивается – Сандрина в жизни не видела столь ясно читаемого выражения мольбы на лице, – но отец хватает его и отодвигает в сторону. Он сам открывает дверь

– Ах! – вскрикивает Матиас с удивлением и волнением и прикрывает ладошками рот.

За дверью не Каролина, а двое полицейских, тех же самых, что уже приходили к ним в дом. О, наверное, они попали в ДТП, думает Сандрина. Машина с Анн-Мари, Патрисом и Каролиной по дороге сюда опрокинулась в кювет. Ну что же, прекрасно, это гораздо более милый сценарий. Она, Сандрина, хорошо относится к родителям первой жены, но это очень серьезная авария и сейчас им объявят: «Они все погибли на месте, они не страдали»; такое иногда случается в фильмах и книгах; там полицейские так и говорят: «Они умерли мгновенно, даже ничего не почувствовали».

Сандрина вешает фартук в шкафчик в кладовке, на специальный крючок – каждая вещь должна быть на своем месте. Она совершенно спокойна, безучастна, ей все равно, и лучше не придумаешь. Полицейские что-то говорят, Матиас топчется на месте, рука его отца упирается в дверной косяк, Сандрина продолжает думать: «Если бы они все разом погибли, наверное, нам было бы проще»; но ее муж отступает в сторону и освобождает проход. Следом за полицейскими появляется Патрис, за ним Анн-Мари. На пороге она оборачивается и машет рукой хрупкой женщине, чей силуэт застыл посреди аллеи.

Все сгрудились в прихожей и расступились, давая этой женщине пройти, это как неспешная волна, набегающая на берег, а за волной идет она – Каролина.

Худенькая, темноволосая, в джинсах и белой футболке, в черных балетках… Она делает несколько шагов и как будто что-то ищет, потом ее глаза останавливаются на Матиасе, закусившем пальчики во рту.

– Матиас, это ты… – говорит Каролина с некоторой неуверенностью, и вместо ответа он подлетает к ней и прижимается с такой силой, что его пальцы, обхватившие джинсы матери, белеют от напряжения, а лицо полностью скрывается у нее между ног.

Та, наклонившись, гладит головку маленького вороненка.

Сандрина смотрит на мужчину, с которым она живет, – на мужа Каролины, она видит его спину, плечи, руки и с этого внезапно и неожиданно возникшего расстояния замечает, до чего скованы все его жесты. Если он сейчас подойдет к Каролине и обнимет ее, то, может быть, сама она, Сандрина, рухнет как подкошенная и сдохнет прямо тут немедленно. Стоит ни жива ни мертва, но он не делает ни одного движения, он даже не протягивает руки женщине, которая не глядит в его сторону, довольствуется тем, что обходит ее и закрывает наружную дверь. Все мнутся в замешательстве, полицейские топчутся на месте, даже родители Каролины, которые тысячу раз бывали в этом доме, не осмеливаются пройти в гостиную и присесть.

Каролина не может пошевелиться из-за Матиаса, человечка-присоски, скулящей пиявки; наконец ей удается извернуться и наклониться к нему, она шепчет что-то ему на ухо, спрашивает:

– Может, сядем? Эй, Матиас? Ну же!

Малыш слегка отпускает ее, она подходит к дивану, но он и там усаживается ей на колени и снова прилипает.

Сандрина поздравляет себя с тем, что ничего не чувствует. Все эти дни она готовилась к худшему, твердила себе, что все кончено, и это сработало, а иначе при виде Матиаса, до краев переполненного любовью, она бы обязательно расплакалась, ведь за все это время она не получила от него ничего, кроме вежливого безразличия, в лучшем случае – молчаливое согласие на ласку, редко взаимную. При всей странности происходящего Сандрина делает, что положено: она берет поднос с тартинками из белого хлеба и входит в гостиную.

Анн-Мари вежливо улыбается, завидев ее в роли прислуги, и даже приподнимается навстречу.

– Здравствуй, Сандрина, погоди, я помогу.

Но Сандрина говорит:

– Нет, что вы, Анн-Мари, не стоит. – И ставит поднос на журнальный столик.

Затем молча ждет, что ее представят первой жене, а та глядит на нее с выражением, которое невозможно понять.

Кажется, время остановилось. Патрис смотрит на Сандрину, Анн-Мари – на Каролину, Каролина – на Матиаса, полицейские – на его отца. Наконец отец Матиаса выходит из оцепенения; оторвавшись от пятна на полу за диваном, он смотрит на Сандрину и говорит:

– Это… это нормально, что ты ее не помнишь, это Сандрина… она, я встретил ее после твоего, после того как ты… она живет с нами с недавнего времени… – Потом, поколебавшись, добавляет: – Она очень ласкова с Матиасом.

Анн-Мари и Патрис дружно кивают, и Каролина отвечает только:

– А, хорошо, добрый день, Сандрина.

Неловкость никуда не исчезает, но Сандрина не обращает внимания на тяжелую атмосферу и старается по возможности превратить нелепую встречу в нечто не выходящее за рамки обыденного.

Она идет на кухню за подносом со стаканами, соками, вином и пивом; за окном шумит дождь; потом подает блюдца с арахисом, рулетики из слоеного теста с сосисками, а тем временем слово за слово с большим трудом начинается разговор.

Говорят о странной погоде и дожде, который должен был зарядить с самого утра, но нет, вот только-только пошел. В конце вступает Каролина:

– Мне очень жаль, думаю, вы ждете объяснений, особенно ты, Матиас, но я ничего не помню, и следствие еще продолжается, надеюсь, когда-нибудь выяснится, что же со мной случилось.

Матиас глядит ей в глаза и говорит:

– Но меня, меня-то ты узнаешь, мама?

Каролина гладит его по щеке и улыбается – мило, широко и тепло, но ничего не отвечает, она отворачивается и смотрит на полицейских.

Женщина-следователь переводит взгляд на Матиаса и говорит, что, может быть, ему лучше пойти в другую комнату, но Матиас не слышит, он безразличен ко всему, кроме своей матери.

Каролина кивает и спрашивает:

– Ты не хочешь показать мне… – И, спохватившись, продолжает: – Хочешь, мы пойдем поиграем в твою комнату?

Она забыла этот дом, думает Сандрина. Вспомнила ли она Матиаса?

Пока они вдвоем поднимаются по лестнице, Сандрина раздает напитки. Женщина-следователь от вина отказывается, выбирает газированную воду. Она начинает говорить, и Сандрина сколько угодно может рассматривать ее. Теперь видно, что она не так молода, как показалось поначалу, но в ее лице и резких движениях есть немалая энергичность. На ней кожаная куртка и светло-серая футболка, и сквозь расстегнутые полы куртки видно, что ткань под мышками потемнела от пота. Сама Сандрина никогда не носит футболок, легкая одежда вообще не для нее при таких-то телесах, и она никогда не допустит, чтобы другие видели, как она потеет. Однако эта женщина абсолютно уверена в себе, подобной уверенности ей, Сандрине, в жизни не достичь.

Когда Каролина и Матиас достигают скрипучей ступеньки, Сандрина открывает бутылку с фруктовым соком так неловко, будто ее тело решило подтвердить этот приговор.

Женщина говорит, что следствие по делу об исчезновении Каролины было закрыто, но Анн-Мари и Патрис уговорили дочь снова подать заявление, в котором написано, что на нее было совершено нападение; возможно, ее хотели убить. Они с коллегой взялись вести это дело, поскольку уже занимались предыдущим, сразу после исчезновения.

Полицейская не сводит глаз с Сандрины, смотрит на нее в упор, но без осуждения, однако Сандрина не привыкла смотреть людям в глаза – привыкла прятать их, опускать. Она всегда настороже, как травоядное животное, и как быть с этим прямым, пристальным взглядом, она не знает. Такое чувство, что следовательница ждет от нее показаний или же она ее от чего-то предостерегает. За окном капли дождя падают на террасу, на газон. Когда женщина наконец переводит взгляд на мужа Каролины, Сандрина с облегчением позволяет себе посмотреть в окно. Дождь – нет, ливень – ударяется о бетонные, с примесью мелкой гальки, плиты и, разлетаясь в разные стороны, пропитывает влагой тщательно постриженную траву. Но Сандрина все слышит – слышит, как Анн-Мари поясняет, что в Италии ее дочь наблюдалась у психотерапевта, а после возвращения во Францию ее осмотрели специалисты в Питье-Сальпетриер… и ей посоветовали… в Париже ей посоветовали… найти кого-то здесь, поблизости… чтобы вновь обрести память. Хотя Анн-Мари говорит с паузами, в голосе ее нет ни малейшего сомнения в том, что ее дочь целиком и полностью восстановится – это неизбежно произойдет; Патрис проводит рукой по губам, подбородку и смотрит себе под ноги; у него вид не столь уверенный. «Ах да», – добавляет полицейская, и тут раздается какой-то шорох. Сандрина отрывается от окна и видит, что дама в пропотевшей футболке протягивает Анн-Мари лист бумаги. Здесь имена психотерапевтов, которых рекомендует специалист, сотрудничающий с полицией, говорит женщина в куртке. Разумеется, выбирать должна сама Каролина, вмешивается Патрис, мы сделали бы это за нее, если б она не могла решать, но это не так, у нее нет явных психических отклонений, она только не может вспомнить, что произошло.

Фраза повисает в воздухе; Анн-Мари прижимает пальцы к губам, и Патрис берет ее за руку, повторяя:

– Да в этом все дело. Специалисты говорят, что это может… что память, может быть, вернется, но пока – нет, наша Каролина ничего не помнит. – Затем Патрис смотрит на мужчину, который снова стал его полноценным зятем, и повторяет: – Она ничего не помнит.

– Совсем ничего? – переспрашивает зять, который одновременно продолжает оставаться мужем Сандрины. – Она совсем ничего не помнит?

Анн-Мари говорит:

– Какие-то мелочи начали всплывать после того, как мы приехали к ней в Париж. Детские воспоминания… И еще одно очень четкое воспоминание: когда она вернулась домой, в нашу квартиру, она вспомнила день, когда получила водительские права. Она потому и поехала с нами, что узнала нас, своих родителей. Но мне очень-очень жаль, тебя она не помнит.

Все поворачиваются к Сандрине, и она понимает, что вслух задала вопрос:

– А Матиаса?

Анн-Мари хриплым голосом говорит:

– Нет, она не помнит даже Матиаса. В больнице, где она находилась, врачи сказали, что у нее был по меньшей мере один ребенок. Она очень хотела его увидеть. Она думала, что уж это она обязательно вспомнит… материнский инстинкт…

Сандрина снова отворачивается и смотрит на сад. В материнский инстинкт она не верит. Однажды они с Матиасом смотрели документальный фильм, там говорилось, что самка может не признать своего детеныша, принять его за чужого, даже бросить его умирать, если запах покажется ей незнакомым. Чтобы узнать об этом, Сандрине никакие фильмы не нужны, ей хватило собственной матери. Зато Матиас слушал голос за кадром, замерев, и, когда на экране появилась обезьяна, прижимающая к груди детеныша погибшей самки, Сандрина сказала: «Ты это видел, Матиас?» И не посмела добавить: «Это совсем как мы с тобой».

– Анн-Мари, вы думаете, она узнала своего сына? – спрашивает мужчина-полицейский. Он редко открывает рот. Голос у него ровный. Мягкий, приятный.

– Нет, не думаю, – говорит Анн-Мари и всхлипывает.

Патрис прижимает ее к себе и говорит:

– Все будет хорошо, все наладится, Нини, она уже здесь, с нами, разве это не чудо? Ну что ты? Ну что ты, Нини, дорогая, если она узнала нас, то нет ничего невозможного.

Сандрина сидит на табуретке, ей не хватило места на диване или где-либо еще, и в это мгновение ей очень хочется, чтобы муж тоже обнял ее и сказал: «Все будет хорошо, все наладится», но нет, он слишком подавлен, уставился в пол, сцепив пальцы.

Раздается скрип, все поднимают голову: по лестнице спускается Каролина. Анн-Мари высмаркивается, они с Патрисом успевают немного отодвинуться друг от друга, пока их дочь одолевает последние ступеньки. Все лица обращены к ней, все ждут, и она, скрестив руки на груди, говорит:

– Он уснул чуть ли не на полуслове, думаю, для него это слишком.

Сандрина еле слышно поясняет:

– Да, он плохо спал этой ночью.

Каролина пытается улыбнуться:

– Я тоже. – Потом она достает из заднего кармана джинсов слегка помятую пачку сигарет. – Ничего, если я покурю на улице?

В ответ – тишина. Муж Каролины по-прежнему молчит, он в шоке, и Сандрина сглаживает момент:

– Конечно, идите, вы не промокнете, если постоите у стены под навесом.

Женщина-полицейский встает, засовывает руку в карман куртки и говорит Каролине:

– Я с вами.

Застекленная дверь движется в одну сторону, потом в другую. Сандрина идет включить духовку – пора подогреть курицу. Из окна кухни она не видит ни Каролину, ни следовательницу, они прижались к стене. Но видит их руки. То одна рука поднимается, то другая, сигарета подносится ко рту, вдох, постукивание по фильтру. У Каролины кисть маленькая, загорелая, с недлинными пальцами и коротко остриженными ногтями. У полицейской кисть крупнее, сильнее, ногти у нее тоже короткие, слегка пожелтевшие от табака. Окно приоткрыто, и Сандрина слышит, как они переговариваются. Слышит и то, что в гостиной мужчина-полицейский ровным голосом пересказывает и так всем известные факты – про день, когда пропала Каролина, про недели безрезультатных поисков, про овраг на краю поля. Он уверяет, что они тогда прошли по всем следам. Сандрине нет нужды слушать это снова, ей все это рассказывал муж, и пока она моет листья салата, прислушивается к женским голосам, раздающимся снаружи.

– Как вы? – спрашивает полицейская.

– Неплохо, только очень странно, – отвечает Каролина. – Я надеялась, что, увидев все это… это…

Голос обрывается, и женщина-полицейский говорит что-то подбадривающее, уверяет, все наладится.

Сегодня все как один говорят «все наладится», потому что все идет наперекосяк, думает Сандрина.

– В самом деле ничего? Совсем ничего? – снова спрашивает женщина спустя несколько мгновений.

– Ничего, – отвечает Каролина. – Его лицо, запах… ничего. Я хочу сказать, да, это мой сын, я вам верю, но я этого не знаю, то есть знаю, но это как если бы… я путаюсь, не знаю, как объяснить…

– Понимаю, – говорит женщина, – да, я понимаю. Это начало сложного процесса, Каролина. Я не психотерапевт, но я говорила со специалистами из центра, когда мы вместе с вашими родителями приехали в Париж. Они сказали, что не могут ничего обещать, что нужно время. То, что вы вспомнили своих родителей, это хороший, очень хороший признак. Как вы хотите пока все организовать?

Молчание, выдох, облачко дыма, и Каролина говорит:

– В любом случае я хочу остаться у родителей. Они так тоже считают. Все так считают… И я хочу сказать в ответ на ваши мысли, что этого мужчину я тоже совсем не узнаю, и к тому же здесь теперь другая женщина.

Это о ней. Каролина говорит о Сандрине. Они говорят о ней.

Сандрина ждет.

Каролина добавляет:

– И он почти все время молчит, можно подумать, что он тоже меня не узнает.

По ходу разговора у женщины-полицейского нашлось для Каролины несколько любезностей, она говорит мягко – это совсем не тот голос, что звучал в гостиной, – и Сандрина думает, что и сейчас следовательница найдет подходящие слова. Скажет: ну да, для него это тоже шок, я его понимаю, он был очень взволнован, когда узнал, что вы нашлись, или что-то в этом роде, но нет, она молчит. Еще несколько облачков дыма. Тишина. И наконец она произносит:

– Мы это уже обсуждали, Каролина. Я была с вами откровенна во всем, что касается вашего… исчезновения. Вы знаете, что я думаю о вашем муже. Бывшем муже. Я тоже думаю, что будет намного лучше, если вы предпочтете держаться от него подальше.

Сандрина напряглась. Каролина не сказала, что ей лучше остаться у родителей, она сказала, что это то, чего она хочет. И кто это все, кто тоже так считает? Ее родители? Полицейские? Психотерапевты центра, откуда ее забрали?

Салат уже вымыт. За окном не знают, где затушить сигареты. Наконец дверь распахивается, Каролина входит с двумя окурками в руке, она заходит в кухню с вопрошающей улыбкой. Сандрина говорит «да» и указывает на мусорный бак рядом с холодильником.

Каролина выбросила окурки и подошла к раковине:

– Можно я помою руки?

Сандрина отвечает:

– Да-да, конечно! – И отодвигается, забрав сушилку для салата.

Каролина решительно намыливает руки, ополаскивает их, потом открывает шкафчик под раковиной, в котором хранятся полотенца. Сандрина ошеломленно наблюдает за ней. В этом доме ничего не валяется где попало, он этого не любит. Полотенца всегда лежат в этом шкафчике, и когда у них гости, обязательно кто-нибудь с мокрыми руками спрашивает: «А где можно?..» Но Каролина знает, определенно знает, где найти то, что нужно.

Она закрывает дверцу, коротко улыбается Сандрине и идет в гостиную. Там она ловко проскальзывает между журнальным столиком и диваном, и Сандрина снова ловит себя на том, что повадки Каролины кажутся ей змеиными. Женщина, которая так мало говорит, женщина гибкая, словно угорь… Она лжет. Наверняка хочет что-то захапать, что-то украсть.

Каролина садится рядом с матерью, это видно из кухни. Рассматривает своего мужа, явно пытаясь привлечь к себе его взгляд. Он поднимает голову, коротко смотрит на нее, стискивает пальцы, оборачивается в сторону кухни и командует: «Пора садиться за стол». Сандрина кивает. Она пытается улыбнуться своему мужчине, подбодрить его, но, похоже, все, на что способны ее губы, это гримаса, отнюдь не похожая на улыбку. Внезапно ей делается жарко, она ставит салатницу, которую только что наполнила, и хватается за край столешницы. Тянется к крану, повторяя про себя: «Пить, пить, это поможет…» – но вдруг все делается белым-бело.



Спустя месяцы, а может, спустя секунду, она открывает глаза. Мужчина-полицейский поддерживает ее голову, а Каролина приподнимает ей ноги. Каролина была медсестрой. То есть она училась на медсестру. Начала учиться до того, как встретила своего мужа, а после не захотела возвращаться на курсы, потому что любила заниматься домом. Да и Матиас родился. Сандрина все это знает – так рассказывал муж в самом начале их жизни, чтобы не было вопросов и чтобы больше не заводить об этом разговор, потому что, как поняла Сандрина, ему было больно вспоминать. Еще Каролина могла бы стать ветеринаром, но у нее были проблемы, она сомневалась в своих силах, – так сказала Анн-Мари, когда они вдвоем пили кофе, пока мужчины во дворе любовались новой машиной, а Матиас играл с солдатиками. У мальчика была особая манера игры: пластиковые солдатики у него по большей части страдали от ран, потому что на них напали. И он их укладывал, укутывал, укачивал – так девочки играют со своими куклами. Анн-Мари, заметив это, поделилась воспоминанием о своей дочери – рассказала о великодушии Каролины, о ее предрасположенности к заботе и уходу, о том, как она любила животных. «Этому мальчишке нужны куклы, смотри, как он обращается со своими солдатиками!» Сандрина рассмеялась: «Его отец никогда такого не одобрит!» Анн-Мари ответила на это: «Да, правда…» – и больше уже не улыбалась.

С собакой была та же история. Матиас любит собак, а собаки любят Матиаса, это очевидно. При виде любой собаки глаза Матиаса становились огромными. В это невозможно поверить: все собаки любят Матиаса. От мелких шавок до огромных алабаев. Они подбегают к нему на улице, лижут руки, бодают, требуя погладить. На прогулках, когда они выходят втроем, это почти комедия. Собака улыбается Матиасу, как умеют улыбаться собаки, потом видит его отца и рычит, шерсть встает дыбом. Радость и злоба, злоба и радость. Увидев такое впервые, Сандрина сказала: «Да это же готовый цирковой номер!» Но, разумеется, ее муж был непоколебим: никаких собак в доме. Причем Анн-Мари и Патрис готовы были взять на себя все расходы и купить породистую собаку, потому что поначалу отец Матиаса говорил: «Ну нет, вы возьмете дворнягу неизвестно откуда. А вдруг пес больной, заразный?» Тогда они предложили купить спаниеля или сеттера, с родословной, с прививками, все как полагается, но отец сказал: «Нет, он с собакой возиться не станет, собак надо выгуливать, от них шерсть по всему дому… У Сандрины прибавится хлопот». Сандрина приподняла брови, вот уж не думала, что станет предлогом; она бы предпочла, чтобы они с мужем обсудили это между собой. Но, с другой стороны, дорогущий пес мог проникнуться отвращением к главе семьи, вот тогда да, это и вправду было бы непросто. «А если вам самим взять собаку?» – предложила она старикам, чтобы найти компромисс. И теперь у Анн-Мари и Патриса есть пес, который безумно любит Матиаса и всеми силами ненавидит его отца, чего и следовало ожидать. Анн-Мари и Патрис, особо не раздумывая, выбрали в приюте дворнягу неизвестных кровей и ни о чем не жалеют. Когда Сандрина привозит к ним Матиаса, то назад забирает счастливого, пахнущего псиной ребенка с испачканными после игр на воздухе коленками; полуовчарка-полунезнамокто по кличке Пикассо вылизывает мальчика, заставляя его позабыть об обычной сдержанности… Эти быстрые живые картинки мелькают в голове Сандрины, когда она открывает глаза лежа на полу кухни.

Она возвращается к жизни при ослепительно ярком свете. Вокруг обеспокоенные лица, а на заднем плане ее раздраженный муж не выдерживает и говорит:

– Хватит, дайте ей отдышаться.

Каролина осторожно опускает ее ноги на пол.

Полицейский говорит:

– Вроде бы никакой серьезной раны нет, но из головы сочится кровь.

Он отходит, и его место занимает мужчина, с которым Сандрина живет, ее муж. Опускается рядом с ней на колени, спрашивает, как она. Сандрине нравится, что он обеспокоен, она рада, что он наконец-то вышел из оцепенения. Помогает ей сесть, говорит:

– На голове ничего не видно.

Она ощупывает свой череп и не находит даже шишки, только локоть слегка побаливает.

– Все хорошо, – говорит она. – Если хочешь, мы можем сесть за стол. – И протягивает руку, чтобы он помог ей встать на ноги.

Женщина-следователь возражает, и Сандрина думает, что та противится из вежливости, как это делают гости, которые отказываются взять последний кусок торта: «Нет, нет, что вы, спасибо». Но женщина достает мобильник и звонит в скорую. Он еще не выпустил руку Сандрины, и она чувствует, с какой силой сжались его пальцы. Она знает, что в эту минуту ее муж спрашивает себя: «Черт, да кто она такая?!» Еле сдерживаясь, ее мужчина роняет:

– Но она же говорит, что все нормально!

И полицейская спокойно отвечает ему:

– Удар головой. Вызываем скорую. Или, если хотите, Сандрина, я отвезу вас в отделение неотложной помощи.

Сандрина медлит с ответом, но ей не удается принять решение, потому что он стискивает ей пальцы, делая больно, все больнее и больнее.

Полицейская говорит:

– Отпустите ее, господин Ланглуа.

И в долю секунды странная атмосфера, которая колебалась, не зная, к чему склониться, сменяется неприкрытой враждебностью. В каком-то смысле это приносит облегчение, как разразившаяся гроза. Ему не нравится эта женщина из полиции, а ей не нравится он. Она его унижает, она командует в его доме, и не исключено, что она делает это нарочно.

Чувствительность пальцев восстанавливается, дыхание, мысли возвращаются. Главное – не раздражать его еще больше, найти правильное решение. Сандрина понимает, что будет лучше, если она поедет в неотложку, а обед подаст Анн-Мари. Ведь, если она останется и каким-то образом испортит возвращение первой жены, он ее возненавидит. Он не выносит истеричек и не выносит баб, попадающих в истории.

– Хорошо, – говорит Сандрина, – если вы в самом деле думаете, что так правильно, можно поехать в больницу.

На самом деле это звучит как последний шанс для женщины-полицейского сказать: «Вы правы, останемся, раз, по-вашему, все нормально». Но нет, та лишь кивает и протягивает руку, помогая ей встать.

Покидая дом, Сандрина чувствует приступ паники, ей кажется, ее изгоняют, выталкивают. Это ровно то, чего она боялась: возвращается первая жена, а она, вторая, оказывается на улице. Она сглатывает, глубоко дышит, пытается успокоиться. Ее муж смотрит на них, машет рукой, стоя у двери. Сандрина отвечает тем же, заставляет себя улыбнуться.

Полицейская говорит:

– Пристегнитесь.

Маловероятно, что они успеют вернуться к десерту.

Полицейская заводит мотор, уверенно выруливает на проезжую часть и направляется в сторону больницы.



Мимо проплывают домики коттеджного поселка, потом круговой перекресток, развязка и шоссе.

– До больницы минут пятнадцать, – говорит женщина.

– Да, знаю, – отвечает Сандрина. И добавляет, чтобы как-то поддержать разговор: – Вы живете где-то поблизости?

– Нет, но я очень часто бывала здесь после исчезновения жены господина Ланглуа.

«Жена господина Ланглуа», «мадам Ланглуа» – это Каролина, а кто же еще, пусть Сандрина даже в мыслях ее так не называла. Для нее она «Каролина», или «первая жена», или «его бывшая», или «мать Матиаса». Себя она порой воображала настоящей, официальной женой господина Ланглуа, мадам Ланглуа, госпожой Ланглуа и даже доставила себе парочку приятных минут, выписывая на клочке бумаги Сандрина Ланглуа. Так делают все девочки-подростки, но когда она была девочкой, у нее не было ни любимого, чье имя можно было бы примерить на себя, ни времени на каракули, так что она позволила себе это маленькое удовольствие гораздо позже, но верить в то, что правда когда-нибудь станет мамам Ланглуа, запретила себе. И была права.

– Вы это знали? – спрашивает женщина, и Сандрина понимает, что не слышала ничего из того, что ей только что сказали.

Может, ей и в самом деле нездоровится? Да еще эти преследующие ее запахи… Наверное, хорошо, что она покажется доктору, она и сама думала об этом, хотя, конечно, момент не самый подходящий. Но, по крайней мере, дело будет сделано, и вечером, когда она расскажет ему, что у нее уже случались головокружения и тошнота, может, он не будет так злиться из-за того, что женщина-полицейский настояла на поездке в больницу и она, Сандрина, согласилась.

– Прошу прощения? – говорит Сандрина, усилием воли возвращая себя к разговору.

– Я сказала: ваш сожитель был под подозрением после исчезновения госпожи Ланглуа, вы это знали или нет?

Сандрина кивает. Она не хочет, чтобы ей напоминали об этом. Да, знает, это было в новостях. Но она тогда влюбилась в мужчину, который плакал, и ей совсем не хочется вспоминать отвратительные комментарии Беатрисы, а также измышления тех, кто ничего не знает, но говорит гадости. Она уверена, что ее мужчина – мужчина, который плачет, – не мог причинить зла своей жене.

Она надеялась, что на этом следовательница остановится, но нет, куда там, и Сандрина, слушая вполуха, уже вообразила, как расскажет вечером об этом человеку, которого она полюбила: «Что за противная баба, какая злая, зачем говорить мне такие вещи, говорить мне гадости о тебе, она несла бог знает что».

– Одежду, в которой Ланглуа был в день исчезновения жены, так и не нашли. Свидетели видели его в то утро в сером и белом, а вечером – в белом и голубом. Он приехал за сыном в школу после окончания занятий, чего не делал никогда, но так и не заявил о пропаже жены. Впрочем, он и заявления не подавал, это сделали ее родители, Анн-Мари и Патрис. Их дочь должна была заехать к ним с Матиасом после школы, но так и не появилась. Это вы тоже знали?

Сандрина глядит на свои пальцы, скребет ногтем выемку на ногте другой руки, потом переходит к следующему ногтю, и так без конца.

– В тот день, когда Каролина исчезла, он не вышел на работу. Он никого не предупреждал, что его не будет. Нам он сказал, что заболел и остался в тот день дома из-за простуды. Сказал, что его жена отвезла Матиаса в школу, потом приехала домой, переоделась и ушла на пробежку в лес, который находится у восточного края поселка. Какой мужчина, поняв, что его жена не вернулась после пробежки – а пробежка обычно занимает минут тридцать – тридцать пять, никому не позвонит и не заявит о пропаже? Он сказал, что думал, будто она поехала за покупками. Это тоже? Это вы тоже знали? А то, что когда вечером к нему пришли, он был здоров как бык? Без малейшего симптома простуды?

Сандрине безумно хочется, чтобы эта женщина замолчала. Да, полагается быть вежливой, но ей хочется, чтобы эта женщина заткнулась.

Наконец, чтобы поставить точку, она говорит:

– Да. Он мне все это рассказывал, когда мы встретились. Ему нечего скрывать.

– Правда? – Следовательница произносит это тоном рыбака, который только что почувствовал, как рыба заглотила наживку. – А он сказал вам, что его объяснения ни черта не стоят, потому что он не позволял жене водить машину? Почти два месяца она была вынуждена ходить пешком. До школы полчаса пешком. Они с ребенком проделывали этот путь без машины утром и вечером, и так по меньшей мере шесть недель.

Сандрина трет виски. У нее и в самом деле начинает раскалываться голова. Да, безусловно, это прекрасная мысль – поехать к врачу.

Женщина-полицейский паркуется неподалеку от входа в отделение неотложной помощи. Выключает зажигание, несколько мгновений молчит, а потом говорит совсем другим тоном – мягким, обеспокоенным:

– Сандрина, господина Ланглуа не просто допрашивали в рамках расследования. Два года назад он был главным подозреваемым, и все так считали. К нему было не придраться, и нам стоило огромных, огромных трудов найти улики, но в конце концов мы кое-что нашли. Мой коллега и я, мы оба думаем, что Каролина вовсе не пропала. Вы понимаете, что я хочу сказать?

Сандрина отвечает лишь:

– Пожалуйста, можно мне выйти?

И ее собеседница вздыхает.

Она неловко вылезает из машины. Все, что наговорила ей эта женщина, жужжит у нее в голове, как гигантское черное насекомое. Оглушительное, невыносимое жужжание… Эта женщина лжет! Зачем она лжет, зачем преподносить уже известную историю, уродуя ее, искажая до ужаса. Сандрина знает, что это неправда, муж все рассказывал ей. Он плакал и ничего не утаил, вывернул душу наизнанку, и она долго гладила его влажные от слез щеки и клялась себе, что позаботится о нем, потому что любит его, потому что он тоже любит ее, а люди не врут, когда любят друг друга. Эта тощая полицейская не любит ее мужа, значит, она врет!

Сандрина переводит дух. От свежего воздуха ей делается лучше, но от ощущения, что виски сдавлены тисками, избавиться не удается. К счастью, следовательница ничего больше не говорит, и вообще-то они приехали сюда не для этого, спохватывается Сандрина, пока они идут от машины к отделению.