Эрик Аксл Сунд

Бумажные души

“Если забрать птенца из гнезда и дать ему вместо матери резиновый сапог, птенец будет считать, что сапог и есть его мать. Если показать птенцу два “гнезда” – одно жесткое и холодное, но с едой, а второе мягкое и теплое, но на том его достоинства будут кончаться, то птенец всегда выберет второе. Мягкое и теплое”. Пер Квидинг “Жизнь и смерть Стины”
Eric Axl Sund

Otid



Published by agreement with Salomonsson Agency



© Erik Axl Sund, 2022

© Е. Тепляшина, перевод на русский язык, 2023

© ООО “Издательство АСТ”, 2023

Издательство CORPUS^®

Глава 1

Сортировочная станция Томтебуда

Товарный поезд с грузом балансовой древесины прибыл для маневровых работ на станцию Томтебуда ранним утром. Машинист не знал, когда можно будет ехать дальше. Судя по расписанию, поезд опоздает еще больше; строго говоря, ему вообще нечего здесь делать. Состав должен был пойти прямиком в Хальсберг, на бровикенскую бумажную фабрику, но из-за проблем с полотном поезд направили в бутылочное горлышко в центре Стокгольма. Может быть, к югу от города его, машиниста, ждет сменщик.

В последние годы машинист подумывал вернуться в Финляндию – страну, где железнодорожные перевозки контролируются как положено. За услугу одного и того же качества житель Финляндии заплатит вдвое меньше своего шведского соседа, а Швеция по числу частных железнодорожных перевозок обгоняет другие европейские страны. Здесь никто не отступится от либерального мифа о том, что рынок решает все. “Как детишки, которые играют в железную дорогу”, – подумал машинист.

Получив очередное сообщение о том, как обстоят дела на маршруте, машинист решил проверить вагоны. Это следовало сделать еще в Бурлэнге, однако из-за проблем с логистикой не хватило времени.

Но сначала он покурит, курить давно уже хочется. Машинист вылез из кабины. Над пустынной сортировочной разливался желтый рассветный свет. Машинист прислонился к ограде у путей и свернул сигарету.

Ветер уже теплый. Хороший будет день. Машинист сунул самокрутку в рот, пососал табачные крошки. У “бороды”, как это называлось у него на родине, был сладковатый вишневый вкус.

В одном из последних вагонов наверху лежали еловые бревна потоньше; покрывавший их белый пластик шуршал на ветру. Отошел всего один угол, но и того достаточно, чтобы брезент за что-нибудь зацепился и потащил за собой нетолстые бревна. Иногда во время погрузки в вагон попадает всякая ерунда, но оторвавшийся брезент крановщики должны были заметить еще в Свеге?

Так и не закурив, машинист сунул самокрутку в нагрудный карман и пошел вдоль ограды к вагону. Когда он подошел ближе, ему показалось, что под брезентом не только бревна.

Perkele[1].

Машинист перешагнул рельс и запрыгнул на площадку вагона. Уцепившись за железную опору, он поставил ногу на толстое бревно и потянулся вверх, рассмотреть получше.

Вот оно.

Черт, да это же рука.

Чья-то грязная рука торчала из рукава рваной темно-зеленой куртки, а когда порыв ветра приподнял брезент, машинист увидел волосы.

В длинные светлые пряди набилась хвоя и опилки.

Покойница, подумал машинист. Посмотреть самому, что там, или вызвать полицию? Стараясь удержать равновесие, машинист нерешительно взялся за следующую опору.

Единственным мертвецом, которого ему до сих пор доводилось видеть, был его отец. Ветеран Зимней войны, летом шестьдесят пятого отец рассмеялся в лицо полученному на фронте тяжелому расстройству: дома, в Карлебю, отошел в лес, сунул “ананас” в рот и сорвал чеку. Когда отца нашли, жуткие останки мало напоминали человеческое лицо.

Вряд ли эта покойница выглядит страшнее. Машинист потянулся и приподнял белый брезент.

На него внимательно уставился черный глаз. Мертвая до этой минуты рука внезапно ожила.

Глава 2

Мидсоммаркрансен

Стояла необычная для этого времени года жара – двадцать семь градусов в тени – и безветрие. Комиссар уголовной полиции Жанетт Чильберг устроилась с чашкой холодного чая в гамаке в саду за домом, пытаясь насладиться последним свободным днем. Она взяла недельный отпуск пораньше, чтобы по возможности привести дом в порядок.

Осматривая участок восемь месяцев назад, Жанетт обошла и эту развалюху в два этажа. За прошедшее время дом не изменился. Жалкие остатки красной краски на фасаде и редкие белые чешуйки, задержавшиеся на углах. Проржавевшие водостоки, потемневшие оконные рамы.

Жанетт нравилась эта идея: не хлопотать о внешнем – о том, что у всех на виду, – а сосредоточиться на том, что внутри. Самой ей это давалось с трудом.

Гамак скрипнул: Жанетт потянулась за чашкой и сигаретой. Стояла духота, в воздухе как будто не хватало кислорода, отчего Жанетт одолела апатия. Столько всего надо сделать, чтобы обжить дом.

Она посидела еще, допила чай, вернулась в дом, включила в гостиной телевизор и села на диван с коробкой фотографий. Хотелось выбрать что-нибудь, что можно повесить на холодильник.

По телевизору шла литературная передача, и Жанетт вполуха слушала, как ведущий – у него явно выдалась трудная полоса в жизни – представляет гостя-писателя.

– …итак, это ваша пятнадцатая книга, и действие впервые разворачивается в прошлом, а точнее – во второй половине девятнадцатого века. Вы не могли бы поподробнее рассказать о том, как родился этот сюжет?

– Ну, это не пятнадцатая моя книга, а шестнадцатая…

Жанетт подняла взгляд на экран и, увидев гостя программы, вздохнула.

Пер Квидинг – ее ровесник, он недавно разменял шестой десяток – выглядел на удивление хорошо. Двадцать лет назад, в конце девяностых, он дебютировал с “Дорогой жизни” – романом в духе нью-эйдж. Жанетт его читала, и “Дорога жизни” запомнилась ей как философская книга, которая призывала читателя оставаться верным мечте. Книга показалась Жанетт поверхностной и плохо написанной, так что она изрядно удивилась, когда “Дорога жизни” стала бестселлером. Квидинг заработал целое состояние и объездил весь мир, продвигая “Дорогу жизни”; он получал престижные награды и участвовал во всех мероприятиях, достойных определения “культурное”.

Жанетт вернулась к разложенным на столе фотографиям; ее взгляд задержался на снимке, который она распечатала прошлой весной. Ее сын Юхан на весенних каникулах в Сан-Франциско вместе с какой-то девушкой. По его улыбке и выражению глаз становилось ясно, что девушка рядом с ним – не просто приятельница.

На экране телевизора Квидинг рассказывал о своем новом романе, основанном на реальных событиях, и Жанетт вспомнила, что произошло после того, как его первая книга завоевала успех. Квидинг развелся с супругой и женился на своей литературной агентше. С разводом вышла какая-то грязная история; бывшая жена в нескольких резких интервью жаловалась, что “Дорога жизни” – это плагиат и что автор рукописи – она. Квидинг с бывшей женой тогда достигли чего-то вроде мирового соглашения, но Жанетт не сомневалась, что Квидинг просто купил молчание жены. В любом случае, теперь все выглядело не более чем досужими рассуждениями. Жена Квидинга ничего больше не могла сказать: она скончалась от рака груди.

Жанетт подумала о собственном бывшем муже Оке, художнике, который разбогател, добившись успеха. Успех пришел к Оке почти десять лет назад, и хотя в паршивые времена Оке поддерживала Жанетт, она не дождалась от него даже “спасибо”.

Жанетт смотрела на фотографию их улыбающегося сына. Ему уже двадцать три года. Официально они оформили совместную опеку, но неофициально великого художника ни капли не интересовал его единственный ребенок. Интересно, думала Жанетт, какие у них сейчас отношения?

Ты или борешься с одиночеством, или принимаешь его с распростертыми объятиями.

Сама она, как правило, выбирала одиночество сознательно, однако были два исключения. С той стороны, где Юхан, все еще зияла пустота.

Вскоре после того, как Оке удрал, она сама кое-кого встретила. Человека, который потом внезапно исчез из ее жизни, и она никак не сумела воспрепятствовать этому.

София Цеттерлунд, которая помогла ей распутать невероятно запутанное дело.

София Цеттерлунд, которая стала ей близкой подругой.

София Цеттерлунд, которую она со временем смогла бы полюбить.

Проклятая София.

А теперь уже ничего не изменишь. Слишком поздно. Поздно рожать детей, поздно менять жизнь.

– Недавно я осматривал дом, доставшийся мне по наследству – дом моей тетки возле Юсдаля, в Хельсингланде, и нашел дневники, которые одна моя родственница вела в шестидесятые годы девятнадцатого века. Женщину эту звали Стина, она родилась в отдаленной деревушке, в Емтланде.

Жанетт снова перевела взгляд на экран телевизора. Что-то в голосе Пера Квидинга пробудило ее любопытство. Жанетт она отложила в сторону и фотографию Юхана, и воспоминания десятилетней давности. Голос у Квидинга был как у хорошего рассказчика: внушающий доверие. Голос старого друга, подумала Жанетт.

– По ряду причин Стина оказалась в Стокгольме. Вероятно, она, как и многие, бежала от Большого голода и в Сёдермальме сделалась чем-то вроде местной достопримечательности. Она бродила по улицам, кликушествовала; в конце концов ее отправили в лечебницу для душевнобольных с диагнозом “религиозная одержимость”… Я абсолютно уверен, что Стина не была безумной. На самом деле она пыталась нам о чем-то сказать. О чем-то, что она пережила в детстве, когда едва не умерла. В новом романе я постарался изобразить ее переживания. Я знаю, о чем речь: мне тоже случалось переживать нечто подобное…

Жанетт мало знала о личной жизни Пера Квидинга. Знала только, что он время от времени исчезал из поля зрения общественности, и его имя появлялось в СМИ, только когда он начинал продвигать очередной роман. Рецензентов его новые книги не слишком впечатляли, однако читатели не перестали покупать их. Частная жизнь Квидинга так и не сделалась достоянием общественности, зато вечерние газеты с удовольствием обсуждали его финансовое благосостояние.

– Я всегда ревностно оберегал свою личную жизнь, почему и не предъявлял эти дневники широкой публике. Но теперь, мне кажется, пришла пора назвать вещи своими именами…

Жанетт слушала Квидинга с некоторым удивлением. В молодости тот работал медбратом-анестезиологом, вел обычную с виду жизнь, но при этом пил и принимал волшебные таблетки. Во время одного из практически ежедневных возлияний он вышел в море на моторной лодке. Произошел несчастный случай, Квидинг едва не утонул, впал в кому, и пока врачи бились над спасением его жизни, Квидинг очутился в каком-то пограничье.

– Это было не ментальное переживание и не физическое… Какое-то другое. Интересно, что я очнулся на седьмой день. Когда Господь отдыхал, я очнулся…

“Чуть не утонул?”, – подумала Жанетт.

– Спасибо, Пер. Мы с интересом прочитаем обо всем этом и о вашей давней родственнице Стине… После короткой паузы мы вернемся в студию.

Жанетт унесла на кухню и повесила на холодильник фотографию Юхана, сделанную на весенних каникулах, пару его старых школьных снимков и фотографию футбольной команды.

На кухне она убрала посуду, простоявшую на столе с самого завтрака, и запустила посудомоечную машину. Телевизор в гостиной продолжал работать.

– Стина верила, что видела Бога, чистилище и рай. Сам я, как вы, наверное, догадываетесь, далек от религиозности. Мне кажется, все, связанное с духовностью, остро нуждается в новом дискурсе, и по возможности я избегаю слов вроде Бог, ангелы, небеса и преисподняя. Разговорами о божественном можно распугать людей, такие слова препятствуют серьезной дискуссии.

Голоса из телевизора и шум работающей посудомойки не заглушили телефонного звонка. Жанетт вернулась в гостиную и поискала взглядом телефон.

– Хватит разграничивать духовное и научное. Разве не глупость – не изучать непонятное? Предположим, что мы точно так же смотрели бы, например, на микробиологию… Насколько ограниченнее и невежественнее мы были бы! К откровениям людей вроде Стины стоит отнестись серьезнее, а не объявлять их сумасшедшими или одержимыми. Давайте извлекать уроки из опыта этих людей, а не упрятывать их в лечебницу…

Когда живешь в большом доме, телефон норовит исчезнуть при каждом удобном случае. Наконец Жанетт определила, откуда идет звук. Вернувшись с покупками, она положила телефон на столик в прихожей.

– Я думаю, что рассказ Стины будет нам сейчас особенно интересен. Мы, люди, стоим перед…

Жанетт выключила телевизор, вышла в прихожую и взяла трубку.

Звонил Йимми Шварц – он, как и Жанетт, служил в полицейском управлении “Сити” и был одним из ее подчиненных.

– Еду на Кварнхольмен, – сказал он. – По-моему, тебе тоже стоит туда приехать, хоть ты и в отпуске.

Пока Шварц излагал суть дела, Жанетт с сожалением поняла, что в работе она нуждается больше, чем в отпуске.

Когда надо избавиться от пустых мыслей, то лучше работы средства не найти.

Глава 3

Белая меланхолия

На юго-западе Емтланда, там, где лес граничит со скалами, стоят три бревенчатых дома. С гор течет речка, которая впадает в озерцо неподалеку. Тропинка там только одна, от домов к озеру, и если хочешь попасть куда-то еще, то придется пробираться по опасным местам: коварным торфяным болотам, дремучим лесам, крутым горам и каменистым ущельям. В лесу водятся волки, медведи, рыси и росомахи – звери, которых мы, жители этих мест, не называем вслух. У нас был козлик, но несколько лет назад он увяз в болоте – там его потом и нашли, растерзанного на куски. Сейчас у нас из всей живности только куры.

В одном доме живут Ингар и его семья, в другом – мы, Квидинги. Есть еще две постройки поменьше: сарай (и еще там хранятся семена озимых) и курятник с заборчиком. Между постройками несколько скудных наделов, но растут там в основном репа да свекла. Третий и самый большой дом стоит поодаль от двух других, в долине под скалой, в густом ельнике. Это дом Старейшин.

По вечерам над горой кружит сапсан, словно стережет ее, а иногда, особенно в летние месяцы, из одного дома доносятся звуки струнных. Я играю на никельхарпе[2], а Ингар – на виолончели.

Сегодня вечером музыка внезапно прервалась. Ингар перестал играть; почти тут же замолк и мой инструмент.

Ингар так тонко чувствует виолончель! Когда он подкручивает колки и водит смычком по струнам, то закрывает глаза, склоняет голову к плечу и слушает. Иногда наши инструменты расстраиваются от сырости, которая проникает сквозь бревна; даже огонь, что горит в очаге, не в силах прогнать ее.

Стоит август моего шестнадцатого года жизни; никогда еще я не видела такого сурового дождливого лета. Ингар может это подтвердить, потому что мы ровесники и всю свою жизнь прожили в Витваттнете. Здесь все не вовремя, безвременье не хочет кончаться. Хорошо, что мы есть друг у друга: когда ты не один и есть чем заняться, проще забыть про голод.

В скудном свете сумерек, проникающем в окно, я изучаю руки Ингара – мягкие, с тонкими пальцами – и вспоминаю, что они делали ночью.

Ингар похож на ангела. У него светлые вьющиеся волосы, а глаза такие глубокие, что, кажется, ведут в другой мир. Ужасно жалко, когда он закрывает глаза – вот как сейчас. И сердце у него тоже чудесное – он очень любит Видара, моего младшего брата, и я этому рада, потому что Видар пришел в мир совсем недавно – всего семь лет как.

Я осторожно касаюсь струн. Для никельхарпы не написано ничего великого. Скрипка, наверное, гораздо важнее: почти во всех нотах, что я видела, есть указание настраивать никельхарпу так, чтобы ее звук походил на скрипичный.

Ингар открывает глаза и смотрит на меня. Прижимает струны виолончели, заставляя ее стонать, как сухие дрова в камине. Я улыбаюсь в ответ, делаю вид, что его взгляд меня ничуть не взволновал.

Пьеса, которую мы только что играли, написана в стране, которая называется Австро-Венгрия, хотя композитор вовсе не венгр. Того, создал эту прекрасную мелодию, зовут Франц Шуберт. По его замыслу, играть ее надо на фортепиано. Я плохо представляю себе, что такое фортепиано, но в нотах указаны короткие сильные доли, и иногда, когда я подражаю этому звучанию, зажимая струны, выходит по-настоящему красиво.

Ингар кивает мне, и мы начинаем сначала.

Больше всего мне нравится, когда мы переходим некую черту и забываем о нотах. Иногда Ингар начинает играть слишком быстро, но замечает, что увлекся, лишь когда я догоняю его. Тогда глаза у него блестят, и он еще больше гонит музыку вперед, не обращая внимания на темп. Жилы на руках надуваются, смычок с силой скользит по струнам, а я не отстаю, играю так, что по всему телу расходится приятный зуд. Заканчиваем мы потные и счастливые, хотя и нарушили правила. Мелодия простая, всего несколько музыкальных ходов – туда-оттуда, вперед-назад, – но она пробуждает во мне смутные фантазии.

Прекраснее всего, когда мы – запретным образом – восстаем против указаний нотного листа. В музыке появляются новые звуки, новые ритмы, и создаем их мы с Ингаром. На краткий миг делаем старые мелодии, написанные в дальних странах, своими. Мы вдвоем. Он и я.

Мы играем дальше в темно-синем свете летней ночи; мысли текут свободно, и я думаю об отце, который надолго уезжал, но теперь уже вернулся домой. Пе любит нас с Ингаром, в отличие от матери, которая теперь не любит никого, кроме Видара. Ее интересует только Видар, ну еще кара Господня. Так что она, наверное, и Бога любит. По крайней мере того, каким Он предстает в Ветхом завете, до Христа.

Такие мысли приходят в голову мне, Стине из Витваттнета, когда я играю пьесу, и у нас с Ингаром одно дыхание на двоих. Окончив, он смеется – громко, словно с облегчением, прислоняет виолончель к плечу и протягивает мне руку.

На кончике среднего пальца у него капля крови; я стираю красное, подношу палец Ингара к губам и пробую: капля отдает железом. Потом я сплетаю свои пальцы с пальцами Ингара, и мы сидим так долго-долго – уставшие, держась за руки.

– Как ты думаешь, что там, за горами? – спрашиваю я.

Ингар не отвечает, только улыбается мне.

“Есть такие слова – безмолвные, будто камни в горах”, – думаю я. Другие слова шепчут… Я обдумываю, как лучше сказать. Другие слова шепчут, как лес шумит… или грохочут, как речные пороги весной. Потом я запишу это в дневник.

* * *

Когда мы с Ингаром спускаемся по тропинке к озерцу, уже совсем темно, но мы ощущаем каждый узловатый корень, каждую неровность так, будто они – часть нашего тела. Ноги сами знают, куда идти; на полпути я останавливаюсь и разуваюсь. Целый год прошел с тех пор, как я ходила по лесу босиком.

Мне вспоминается, как мама рассказывала про одного мальчика. Он родился слишком рано, очень слабеньким и почти сразу умер. Вот и это лето такое же. Умрет, не пожив, жалкое, бессмысленное.

Мы спускаемся ниже, к воде; тропинка холодит ноги. Скоро она покроется серебристым хрустящим инеем. Глаза медленно, но верно привыкают к тусклому свету, и я смотрю на Ингара. Как он исхудал всего за одно лето! Щеки ввалились, виски запали, шея под длинными волосами тощая, жилистая.

Это лето хорошо перенес только мой отец: из поездки он вернулся с округлившимися щеками. Ездил он в большой поселок под названием Сэрна. На юге голод явно не такой жестокий, и все же Пе не много привез с собой: мешочек хлеба и несколько мешков с большими, твердыми как камень, зернами, которые приходится несколько часов варить, чтобы они сделались съедобными, и вкус у них сухой, какой-то земляной. А в другой раз, когда Пе ездил совсем далеко, в Норвегию, он привез мне новый смычок.

На берегу мы останавливаемся; я ставлю башмаки на землю. Дует холодный ветер, и когда платье спадает с меня, я покрываюсь гусиной кожей.

Мы купаемся в этом озере с детства. А теперь мы уже почти взрослые.

Потом мы ложимся в прибрежную траву и лежим на спине. Время – заслонка, оно процеживает секунды и минуты наслаждения и забытья; мы как будто в маленькой комнате, где значение имеют только законы тела, а весь остальной мир остался снаружи.

Я провожу пальцами по животу, нажимаю небольшую выпуклость под пупком и говорю:

– Ты добрался вот сюда. Было почти больно.

Губы Ингара скользят по моему телу ниже, ниже, а я смотрю в ночное небо. Там, вверху, движется светлая точка – комета или горящий метеор; я провожаю ее взглядом, пока она не исчезает за зубчатым ельником у меня над головой.

Ощущая его рот там, внизу, я закрываю глаза и зарываюсь пальцами в его волосы, влажные после купания. Потом осторожно закидываю ноги ему на спину.

Его руки сжимают мне бедра, и я начинаю двигать ими – сначала медленно, потом быстрее.

Но что-то нарушает ритм. Я замираю и вслушиваюсь.

Сквозь шум леса доносятся чьи-то голоса. Говорят где-то далеко, как за стеной. Один голос мужской, другой – женский.

Я открываю глаза и приподнимаюсь на локтях; Ингар смотрит на меня.

– Мы давно ушли? – шепчу я.

Он улыбается и пожимает плечами.

– Они нас ищут. Твой отец и моя мать… Надо одеваться.

У Ингара на теле часто видны синяки. Отец у него строже, чем моя мать, да еще и странностей у него больше, чем у Эм. Нельзя, чтобы они нас тут застали.

Мы молча одеваемся. Я думаю: в счастье есть что-то нечестное, счастье часто приманивает тревогу. Как будто разум наказывает тело, которое позволило себе наслаждаться.

Мы шагаем по тропинке назад. Когда мы приближаемся к дому, моя дурнота усиливается.

Ингар останавливается и поворачивается ко мне. Глаза блестят в тусклом свете; он раскидывает руки, и я заползаю в его объятия, кладу голову ему на грудь, слушаю, как стучат наши сердца, случаю двусердый перестук.

Все плохое сразу вытекает из меня, уходит в землю и дальше, в скальную породу.

Когда я приду домой, то опишу все это в дневнике. Опишу, как Ингар показал мне, как может выглядеть и ощущаться настоящая жизнь. “В крови появились новые, незнакомые элементы, – напишу я. – Они заставляют кровь быстрее бежать по жилам, из-за них стучит в висках, из-за них я ощущаю трепет в груди. Никогда, никогда еще лесные цветы не цвели так ярко, кислица не была такой свежей на вкус, никогда еще лесной запах не был таким крепким”.

Через две недели, утром, тропинка между деревней и озерцом уже покрыта белым сверкающим инеем.

Глава 4

Кварнхольмен

Стокгольм похож на тело на операционном столе. Если не надо приводить в порядок измученные конечности, удалять тромбы или родинки, значит, требуется или что-нибудь ампутировать, или что-нибудь пришить.

Полуостров, втиснутый между Сальтшёном и Свиндерсвикеном, за свою историю попадал под скальпель не один раз. Всего полвека назад он был островом; потом пролив заполнился грунтовыми массами, и остров превратился в полуостров. Согласно плану зонирования, через несколько лет, когда бетон взорвут, чтобы устроить канал, полуостров снова станет островом.

Району предстояла обширная пластическая операция. Вот почему участок, который полиция обнесла лентой заграждения, оказался окруженным стройплощадками.

Труп лежал там, где через несколько лет протянется канал: под мостом, на голом асфальте площадью в сто квадратных метров. Жанетт констатировала, что этого человека застрелили.

Часы показывали начало десятого, но над щебенкой еще дрожало знойное марево. Тень вертолета уплывала на север, по направлению к причалу Сальтшёна. Техники-криминалисты только что прибыли и теперь держали совет с полицейскими в форме.

Жанетт натянула на ботинки бахилы и встала у самой ленты заграждения, поодаль от остальных. В руке она держала телефон.

– Да, предмет, похожий на пистолет, – говорила она. – Свидетельница стояла на мосту и сняла преступника на видео, так что у нас есть его приметы. Мы со Шварцем на месте. Как только выяснится что-нибудь новое, я позвоню. – Жанетт закончила разговор и сунула телефон в карман.

В тени возле опоры моста стояла полицейская машина. Свидетельница – девушка в студенческой фуражке и белом платье – расположилась на заднем сиденье.

Девушка явно была пьяна, однако не растерялась и записала подозреваемого на телефон. Проходя по мосту, она услышала выстрел и остановилась у перил: в одной руке банка пива, в другой телефон. Не будь девица пьяной, она, может, и не решилась бы включить камеру, подумала Жанетт, возвращаясь к машине.

Запись оказалась отличного качества. На ней ясно был виден мужчина лет тридцати, среднего роста, полноватый, со светлой щетиной и бритой головой. Мешковатая белая рубаха, синие джинсы, обрезанные чуть выше колен, и грязно-серые кроссовки. Скорее всего, он еще не покинул Кварнхольмен, поскольку патрульные машины быстро перекрыли мост Свиндерсвиксбрун, а также проход между Финнбудой и этой низиной. Подозреваемый вооружен, по всей вероятности – на взводе и, судя по записи, пьяный или под наркотиками.

Жанетт утерла тыльной стороной руки потный лоб, размышляя, какие у убийцы могут быть возможности. “Если он не собирается застрелиться, – подумала она, – выбор у него невелик: или сдаться, или броситься в Сальтшён”.

* * *

Комиссар уголовной полиции Жанетт Чильберг следила за карьерой своего младшего коллеги Йимми Шварца с тех пор, как он был еще аспирантом. Она поддержала его, когда он, вчерашний выпускник полицейской академии, увидел свой первый труп; она похлопала его по плечу, когда он раскрыл свое первое дело. Когда Шварц возглавил следовательскую группу, Жанетт пригласила его выпить пива.

И вот Жанетт и Шварц быстро шагали вдоль Губной гармошки – старого офисного здания, обязанного своим прозвищем фасаду, плоскому, длинному, с окнами, походившими на отверстия упомянутого инструмента.

– Не Стокгольм, а Нью-Йорк какой-то. – Жанетт кивнула на старые промышленные кварталы, ныне переделанные в жилые. Высокие по шведским меркам дома располагались так близко друг к другу, что солнце не проникало на улицы. Время от времени до Жанетт доносился вой сирен, над головой трещал вертолет. Лопасти стригли солнечный свет, и по фасаду бежали тени.

Жанетт казалось, что она чует исходящий от Шварца запах адреналина. Или это ее собственный адреналин? У пота какой-то особенно резкий запах; Жанетт припомнила чье-то объяснение: это потому, что в крови вдруг становится много гормонов стресса. Они со Шварцем оба торчали на адреналине, но реагировали на него по-разному. У Шварца в такие минуты рот не закрывался, а сама Жанетт делалась молчаливой и сосредоточенной.

Годы службы в полиции закалили Шварца: теперь он выглядел образцом патрульного полицейского. Холодильник с лицом боксера. Характер у Шварца всегда был железный, и Жанетт спрашивала себя, не сказалось ли тут трудное детство на окраине города. Регулярные возлияния и драки сформировали внутреннюю суть Шварца, как служба в полиции сформировала его внешность. Но на щеке, на пару сантиметров под глазом, у него было небольшое родимое пятно, которое, если смотреть под определенным углом, походило на слезу.

– Вон там, – сказала Жанетт и ускорила шаг.

В конце улицы белела бетонная ограда. За оградой раскинулась стройплощадка, где, как доложил пилот вертолета, по всей вероятности, скрывался объект их охоты. В ограде были ворота из рабицы, а расстояние между ними и землей оставалось приличным, в него вполне мог протиснуться человек. На стройплощадке царила тишина; в воздухе над горами металлолома и строительной техникой висел слой пыли.

– Погоди-ка, – сказал Шварц и поднес рацию к губам.

Пока он переговаривался с пилотом, Жанетт быстро оглядела площадку за воротами. Стройка казалась бескрайней: нагромождение двухэтажных бараков, контейнеры со всевозможным строительным мусором, возле скелета будущего семиэтажного дома высится гигантский подъемный кран.

По лбу Шварца скатилась капля пота, потом еще одна.

– Значит, стройка еще дальше?

Рация затрещала.

– Да, – ответил пилот. – Нам сообщили, что работы не ведутся уже две недели, так что там никого нет. Но я попробую получить более четкие изображения с тепловизора и дополнительную информацию. Не отключайтесь…

Взглянув на Шварца, Жанетт поняла, что адреналиновый кайф выветривается и Шварц старается не растерять его остатки. Она сознавала, что Шварц совершил ошибку, что адреналиновый угар толкнул его на необдуманные действия, и Шварц ринулся в бой, не просчитав последствия.

Но все еще можно изменить. Жанетт записала Шварца на курс по психологии, который должен был начаться осенью, а еще настаивала, чтобы он снова занялся боксом. Она знала, что бокс – кратчайший путь к умению держать адреналин под контролем. В юности Шварц входил в первую пятерку Швеции в полусреднем весе, но в семнадцать лет все бросил, отчего эта дверь для него закрылась. Чтобы справиться с агрессией, Шварц начал играть на баяне. Сейчас, разменяв пятый десяток, он продолжал музицировать.

– Тепловизор зафиксировал движение в нескольких точках, – доложил пилот. – Чуть восточнее этой стройки есть небольшой огороженный участок. Им владеет строительная фирма “W&W Bygg”. Там сейчас не меньше десятка людей. Это бывшая вилла управляющего, раньше там располагался детский досуговый центр… Я пришлю вам ссылку на трансляцию с тепловизора.

Огибая бетонную ограду, Жанетт вызвала подкрепление. Две машины группы захвата уже прибыли на место, и Жанетт попросила бойцов приближаться как можно незаметнее.

Вскоре слева, у склона, показался дощатый забор – такой высокий, что заглянуть за него не представлялось возможным. К нему вела гравийная дорожка; когда они подошли к ограде, у Шварца звякнул телефон.

Стоя рядом с ним, Жанетт изучала изображения с тепловизора. Она усомнилась было, что в такую жару вообще можно зарегистрировать тело человеческого тела, но, почувствовав, что от Шварца только что пар не валит, передумала.

На изображении она насчитала одиннадцать человек.

– Можно влезть тебе на плечи? – спросила Жанетт, однако по голосу было ясно, что это не столько просьба, сколько приказ. Шварц нагнулся, Жанетт поставила ему на плечо одну ногу, потом вторую. Шварц крепко схватил ее за лодыжки, и Жанетт распрямилась.

– Что-нибудь видишь? – спросил Шварц, но Жанетт в ответ только шикнула.

Постояв у него на плечах пару минут, Жанетт шепотом попросила спустить ее на землю. В ту же минуту позади них показались машины спецгруппы.

Жанетт коротко пересказала десяти полицейским в “балаклавах”, что она увидела по ту сторону забора.

– Там метрах в тридцати – двухэтажный дом. Заброшенный, заросший.

Все двинулись к северной стороне забора. Когда они проходили мимо таблички, сообщавшей, что это частное владение и здесь установлены видеокамеры, послышался звук, от которого уровень адреналина у Жанетт снова подскочил.

По ту сторону забора плакал ребенок.

* * *

Пилоту вертолета не впервой было наблюдать события, разворачивавшиеся сейчас на земле. Один из светившихся оранжевым источников тепла быстро удалялся от главного здания к забору; внезапно камера зарегистрировала еще одну точку, до этого незаметную. Учитывая ее размер, речь могла идти о ребенке.

Пилот уменьшил масштаб и стал следить за передвижениями полицейских. Те разбились на четыре тройки и окружили ограду; подозреваемый снова побежал к дому, держа ребенка в руках. Теперь Чильберг предстоит решать, что делать дальше.

– Они все в доме. Ребенок находится в комнате в южном торце вместе с объектом.

* * *

Подростком Жанетт, чтобы чудесным образом успокоиться, могла съехать на велосипеде с Торнбергет в Ханинге, однако потом психолог объяснил ей, что за вожделенный всплеск адреналина она платит слишком высокую цену. Вовсе не обязательно расцарапывать руки в кровь; стоит поискать другие способы обрести душевный покой. Однако бег, силовые тренировки и скалолазание оказались и вполовину не так эффективны, и Жанетт снова вернулась на Торнбергет, в самую высокую точку Стокгольма и окрестностей – сто одиннадцать метров над уровнем моря.

С маунтинбайком на плече она поднималась на самую вершину и немного отдыхала у смотровой башни, после чего спокойно, методично спускалась на велосипеде по крутым съездам горы, понимая, что все дело в том, чтобы бояться – и в то же время быть хозяйкой своему страху.

И вот сорок лет спустя комиссар уголовной полиции Жанетт Чильберг стоит перед обветшалым двухэтажным домом, сжимая рукоять пистолета. Где-то на первом этаже находится мужчина, подозреваемый в совершении убийства; возможно, он вооружен, и с ним – маленький ребенок. На заборе возле двери был кодовый замок, и еще Жанетт насчитала три камеры видеонаблюдения.

Через открытую дверь сарая, в котором должны были храниться садовые инструменты, виднелась двухъярусная кровать, пара стульев и столик для пикника. Рядом с сараем стоял большой контейнер, метров шесть в длину и два с половиной в ширину; в нем помещалась такая же кровать, что и в сарае. На перевернутом ящике из-под пивных бутылок стоял ноутбук. В темных глубинах контейнера угадывалась какая-то куча. Запах старого платяного шкафа свидетельствовал о том, что это в основном одежда.

В центре связи подозреваемого идентифицировали как Рикарда Стрида, двадцати восьми лет, чей послужной список включал в себя множественные случаи рукоприкладства и преступлений, связанных с наркотиками.

Руководитель спецгруппы, стоявший рядом с Жанетт с мегафоном в руке, только что сообщил подозреваемому, что его местонахождение установлено и что полицейским известно, что с ним ребенок.

– Рикард Стрид… выходите первым. И без оружия. Потом пусть выходят остальные. Руки держать на виду. Спокойно и без резких движений.

Иные окна в доме были разбиты, иные зияли, а где-то стекло заменили прозрачным пластиком. Дом не подавал признаков жизни, чего нельзя было сказать о плюще. Жанетт показалось, что зеленые листья растут у нее на глазах, в такт с медленным, размеренным стуком в висках. Адреналиновый покой, сорок ударов сердца в минуту. Чтобы достичь этого состояния, Жанетт когда-то требовалось съехать с горы на велосипеде; секунды перестали нестись вскачь, теперь их можно было взять под контроль и проанализировать.

За занавешенным окном промелькнула тень.

– Выходят, – сказала Жанетт.

Через мгновение входная дверь распахнулась, и на старые каменные ступени осторожно вышла девочка лет трех. Девочка почти беззаботно тащила за собой плюшевого медведя. Казалось, ей не столько страшно, сколько интересно.

Жанетт ожидала увидеть запущенного ребенка, однако, по контрасту с окружавшим ее запустением, где все разрушалось, зарастало или вовсе было заброшено, девочка выглядела вполне благополучной; ярко-желтая пижама нигде не порвана, не испачкана. Девочка начала спускаться по ступенькам. Следом появился Рикард Стрид с поднятыми руками.

На белой рубашке темнели пятна пота, бритая голова блестела.

– Йонни застрелил не я, – забормотал он. – Пистолет там лежал, он вообще не мой… Это пистолет Йонни. – Он кивнул на девочку. – Ну, ее папы… Ее зовут Клара.

Иногда какие-то биохимические процессы в теле Жанетт говорили ей, что ситуация больше не опасна. Это чувство напоминало похмелье после вечеринки, которая кончилась, не успев начаться как следует: слабое разочарование легко перекрывалось благодарностью за то, что никто не слетел с катушек, и теперь нужно всего лишь прибраться.

Жанетт уже хотела было попросить кого-нибудь из полицейских постарше позаботиться о девочке, как вдруг Шварц, к ее величайшему изумлению, опередил ее. Он присел перед малышкой на корточки и взял ее за руку.

Пульс у Жанетт ускорился до обычных пятидесяти пяти в минуту, а тем временем те, кто скрывался в доме, один за другим выходили на каменное крыльцо. Рикарда Стрида препроводили в полицейский фургон: до получения ордера на арест его следовало отделить от прочих. Жанетт собиралась допросить Стрида позже.

Теперь, когда людей в доме не осталось, Жанетт разглядела, что все здесь находится в разных стадиях запустения. Все, кроме девочки в желтой пижаме.

Шварц тихо заговорил с малышкой; Жанетт не слышала, о чем именно, но девочка вела себя спокойно. Жанетт с трудом проглотила комок в горле. “Йонни”, – подумала она. Тот убитый под мостом. Отец Клары. Шварц, конечно, молодец, но надо доставить сюда профессионала. Сама она в разговорах с детьми была полным профаном.

Жанетт сообщила пилоту, что его задание завершено; слушая затихающий стук лопастей, доносившийся с неба, она оглядела задержанных. С десяток людей сидели на сухой, пожухлой от солнца траве, а один из полицейских обходил их, спрашивая имена и фамилии. Те не протестовали, только что-то тихо бормотали в знак согласия. Иные были гораздо моложе Жанетт, хотя годы прошлись по ним суровее. Семеро мужчин и три женщины. Сколько среди них граждан Швеции, еще предстоит выяснить, однако уже сейчас было ясно, что группа представляет собой коктейль из самых разных веществ. Это наркоманы, а не обычные сквоттеры и уж точно не рабочие-нелегалы.

Интересно, они платят аренду? Жанетт достала телефон и быстро погуглила “W&W Bygg”. Торговое предприятие, зарегистрированное в Салеме. Членов правления двое: Лейф и Маргарета Веттегрен.

– Здесь одиннадцать человек, одного не хватает, – заметил руководитель группы, походя к Жанетт. – Есть еще двенадцатый, он живет в старом трейлере у стены, под жестяной крышей.

– В трейлере?

Командир кивнул.

– Дверь заперта изнутри, нам никто не ответил. Пара моих ребят ждут отмашки, чтобы войти.

* * *

Небольшой трейлер семидесятых годов, скрытый высокими кустами, стоял под листом ржавой жести, прикрученным к фасаду дома. Жестяной лист, вероятно, защищал обитателя от дождя, потому что крыша трейлера была залатана досками и фанерой.

– Молодая девушка, ни на что не реагирует, – сообщил один из взломавших дверь полицейских. – Думаю, обезвоживание, – прибавил он, отмахиваясь от мухи.

Жанетт вошла в трейлер следом за двумя бойцами группы, бывшими еще и парамедиками: во время задержания они действовали как спецназовцы, а теперь выступали в другой роли. В полутьме в глубине трейлера лежала на койке спиной вверх женщина – совершенно голая, если не считать носков.

В трейлере было градусов на десять жарче, и парамедики первым делом отдернули шторы и открыли окно, чтобы впустить свет и свежий воздух.

Солнечный луч осветил тело на койке; под ребрами и лопатками легли тени. Койку покрывали темные пятна влаги – простыня словно впитала всю вытекшую из девушки жидкость.

– Пульс?

Оба парамедика склонились над девушкой. Жанетт отметила, что их голоса и движения стали мягче, не утратив при этом эффективности.

– Слабый пульс… Дышит?

– Еле-еле.

– Инъекция адреналина, – сдержанно скомандовал один из медиков. Он осторожно отвел черные волосы от лица девушки и большим и указательным пальцами открыл ей глаз.

Белок был мутно-желтого цвета.

Глава 5

Кварнхольмен

Время близилось к полуночи. Тускнеющий вечерний свет пыльными слоями разливался по столовой. Инспектор уголовной полиции Йимми Шварц и его непосредственный начальник, комиссар Жанетт Чильберг, сидели за столом напротив одного из жильцов, или как их там можно назвать. Задержанные утверждали, что ничего не видели и понятия не имеют, что произошло.

Но человек, сидевший перед Шварцем, похоже, был поразговорчивее остальных. Уроженец Стокгольма, тридцати девяти лет, старший из проживающих в доме. Звали его Йеппе; он был, по собственному признанию, бездомным и много лет сидел на метадоне, что отразилось на его внешности: Йеппе выглядел на пятьдесят пять и ни днем меньше.

Шварц никак не мог сосредоточиться. Мысли то и дело возвращались к Кларе – девочке, которая только что потеряла папу. В эту минуту служащая полиции, специалист-психолог, беседовала с девочкой в покосившемся домике на дереве. По словам женщины, девочке требовался покой – тогда она почувствует себя в безопасности.

“Глупость какая”, – подумал Шварц. Разговаривая с ним, Шварцем, девочка чувствовала себя вполне спокойно. Он нашел нужную тему для разговора – футбол; девочка сообщила, что ей нравится Роналдо. Шварц оспорил ее заявление, указав, что Мбаппе обошел Роналдо на полкорпуса и гораздо больше подходит на роль кумира; девочка улыбнулась и кивнула, соглашаясь с ним. И вот когда она спросила, что значит “обошел на полкорпуса”, а Шварц не знал, как ответить, ее и увели.

Девушку, обнаруженную в бессознательном состоянии, увезли в больницу. Если верить паспорту, найденному в сумочке, ее звали Беса Ундин. Недавно исполнилось восемнадцать, гражданка Швеции.

Жанетт посмотрела на Йеппе.

– Вы знаете Бесу?

– Ну, – ответил тот, – я бы так не сказал.

– Вам известно, как она познакомилась с убитым, Йонни Бундесоном?

Йеппе пожал плечами.

– Она здесь не жила, просто наведывалась в трейлер время от времени. Я слышал, она сбежала из какой-то клиники. Иногда сидела голая на пороге трейлера и курила. Его персональная шлюха.

Шварц отметил, что глаза у Жанетт мрачно блеснули.

– Итак, он платит ей за секс, – констатировала она, хотя это было излишне. – Наркотиками?

– None of my business[3].

Шварц и Жанетт уже знали, что на покойном Йонни Бундесоне пробы было негде ставить – из центра им прислали внушительное досье. Три года назад его арестовали за то, что он до смерти избил свою бывшую подружку, мать Клары, однако освободили из-за недостатка улик. “А теперь у Клары ни матери, ни отца”, – подумал Шварц.

– Йонни прожил здесь несколько месяцев, – говорил Йеппе. – Я знаю, что в мае ему исполнилось тридцать – в трейлере дым стоял коромыслом… Ну и, конечно, то, о чем писали в той старой газетенке.

– Какой газетенке?

– Которая лежит у него в трейлере. Он тогда от гордости чуть не лопнул, всем эту статью показывал. А правду там написали или нет – кто же знает.

Жанетт кивнула Шварцу:

– Сходи поищи газету.

Шварц поднялся и вышел. Идти было всего за угол дома, но он все равно почувствовал себя мальчиком на побегушках. Зря Жанетт погнала его за газетой. Подождала бы немного – он сам бы сходил.

В трейлере работала команда в комбинезонах. Руководила криминалистами женщина, уже давно служившая в полиции. Шварц поздоровался с ней и спросил про газету.

– Вон она. – Руководительница указала на столик, где были сложены улики в пакетах. – Газета двухлетней давности, и, как обычно бывает со старыми газетами, на ней полно отпечатков, так что перчатки можете не надевать.

На обратном пути Шварц полистал газету; добравшись до каменного крыльца он сел и стал читать.

Статья, посвященная Йонни Бундесону, заняла целый разворот, но состояла в основном из фотографий, что для вечерней газеты не удивительно. На некоторых снимках Бундесон с несчастным видом сидел, держа на коленях годовалую тогда Клару. С шведским идентификационным номером девочки вышли какие-то сложности, потому что ее покойная мать была гражданкой Польши, и когда Йонни явился за помощью в социальную службу, оказалось, что девочку попросту не учли.

Помимо печальных семейных обстоятельств, речь в статье шла о тяжелых условиях содержания в шведских тюрьмах, которые даже послужили объектом критики Amnesty; также автор статьи выражал сочувствие Бундесону, парню, который свернул на кривую дорожку, но теперь встал на путь исправления. Он больше не употребляет наркотиков и нашел в себе силы порвать с уголовным прошлым. В статье ни слова не говорилось о том, что Шварц совсем недавно прочитал в досье. Йонни Бундесон и не думал завязывать ни с дурью, ни с бухлом. Но автор статьи разливался дальше, повествуя о страданиях человека, несправедливо обвиненного в убийстве матери своего ребенка. Ведь у Йонни имелось алиби. О том, что Бундесона и раньше наказывали за избиения подружек, а также о том, что в одном случае он был на волосок от тюрьмы, статья умалчивала.

Шварц сложил газету и вернулся к Жанетт, которая продолжала беседовать с Йеппе. Жанетт сидела, расслабленно откинувшись на спинку стула.

– Ладно. Я поняла, что здешние обитатели заключили негласный договор заниматься своими делами и не лезть в чужие. Но о самом этом месте вы рассказать можете? Мы все равно о нем рано или поздно узнаем, так что вы могли бы сэкономить нам время. Кто они – “W&W Bygg”?

– Понятия не имею, – ответил Йеппе. – Но эта тетка и ее мужик являются дважды в день. Утром, до семи, когда стройка еще не гремит, и в семь вечера, когда работа на стройке заканчивается. Их зовут Лейф и Магган.

Шварц сел и подтолкнул газету к Жанетт. Та нашла статью и стала читать.

– Значит, Лейф и Магган были здесь три часа назад? – Шварц повернулся к Йеппе, и тот кивнул.

– Вечером они просто проверяют, как тут что, а утром накладывают еду вон в ту кастрюлю. – Йеппе указал на плиту в маленькой кухоньке. – На следующий день, если мы не доели, они наваливают новую порцию на остатки вчерашней. Каждый раз одно и то же месиво. Иногда Магган приносит несколько яблок.

Шварц заглянул в эту кастрюлю, когда они только вошли в столовую. Бурое содержимое походило на массу, которую выгребаешь, когда чистишь сток в душевой, но пахло не так уж противно. Чем-то сладким и слегка острым. Еще в вареве угадывалась прорва чеснока.

– Она утверждает, что в этой каше – все необходимые питательные вещества, что она полезная, но это ерунда. Просто повод выжать из нас еще несколько монет. – Йеппе замолчал и почесал руку. – Хотя вообще-то она классная. Ей можно платить пустыми банками, а однажды она закрыла глаза на то, что мне не хватило заплатить за койку.

Жанетт с шуршанием перевернула газетный лист.

– А сколько вы платите за возможность жить здесь?

Йеппе тускло улыбнулся.

– Смотря какой номер снимаешь… Сейчас – сотню в сутки за нижнюю койку в сарае. Система “все включено”. Никто ни с кем не скандалит, район в центре, но в то же время уединенный. Приватности гораздо больше, чем в каком-нибудь хостеле, не говоря уж о ночлежке.

– Мы насчитали тридцать кроватей, – сказала Жанетт. – А вас всего тринадцать, включая Йонни. Где остальные?

– Понятия не имею. Кто-то возвращается вечером, кто-то вообще не возвращается.

Шварц подвел итог увиденному в доме. Шесть спальных мест наверху, шесть на первом этаже, да еще два в подвале, из которых одно – в котельной. Вместе с сараем, контейнером и трейлером всего выходило семнадцать спальных мест в гостинице, гаже которой и представить нельзя. “W&W Bygg” – креативные ребята, заняли нишу, в которой у них нет конкурентов. Отель класса “ноль звезд”, подумал Шварц и стал ждать следующего шага Жанетт.

– Ясно. – Жанетт отложила газету. – Сюда можно водить проституток, здесь можно употреблять наркотики и радоваться жизни. Пока не достроена высотка по соседству, вы никому не мешаете.

Шварц перевел взгляд с Жанетт на Йеппе, который продолжал улыбаться.

– Вот именно, – подтвердил тот. – Я-то не покупаю девчонок, на метадон у меня рецепт, ничего крепче пива не пью. Живу здесь, потому что ничего лучше для себя не нашел… Хотя после вашего появления придется искать другое место.

Жанетт вырвала из блокнота листок, что-то написала и протянула листок Йеппе.

– Позвоните по этому номеру, скажите, что вам его дала Чильберг из стокгольмского управления полиции. Думаю, у них найдется для вас угол.

Вид у Йеппе стал не столько благодарный, сколько удивленный. Он взял листок, поскреб заросший щетиной подбородок и тихо пробормотал “спасибо”.

– Вы хорошо знали Рикарда Стрида? – спросила Жанетт, внимательно глядя Йеппе через плечо.

Во время допросов она иногда прибегала к такой технике – по возможности не смотреть на сидящего напротив нее человека. Опытный лжец умеет манипулировать: улыбка, жесты, язык тела. Но как у слепых развивается острый слух, так и ты со временем учишься различать нюансы и оттенки голоса.

Жанетт в таких случаях предпочитала смотреть не в другую сторону, а в блокнот.

– Я вам этого не говорил, – сказал Йеппе, – но Рикард и Йонни приторговывают оружием, травой и героином.

Жанетт изучала его мимику. Морщинки у рта, иногда подмигивает одним глазом, а другим – нет, часто улыбается без причины. Все вместе могло указывать на человека, склонного к вранью, но в случае Йеппе речь с большой вероятностью могла идти о застарелом алкоголизме и наркозависимости, а в улыбке угадывалась изрядная доля страха перед полицейскими.

– Когда вы в последний раз видели Рикарда и Йонни? – спросила Жанетт.

– В столовой… Около семи.

– Около семи? То есть сегодня вечером?

– Ну. Они о чем-то трепались, курили, пили водку. Я зашел, чтобы налить воды в канистру, и когда уходил, они все еще сидели.

Жанетт случалось слышать о таких, с позволения сказать, гостиницах. Теневые заведения, они существовали в самых разных формах; согласно внутренней записке, которую Жанетт не так давно просматривала, в Стокгольме и окрестностях таких мест не меньше сотни, причем несколько – в центре города. Специалист из компьютерного отдела бился сейчас над тем, чтобы найти владельцев. Жанетт надеялась, что они еще не успели удалить записи с камер видеонаблюдения.

– Спасибо, Йеппе. Думаю, мы закончили. Вы ведь позвоните, если еще что-нибудь вспомните?

Йеппе снова улыбнулся.

– У них черный внедорожник.

– У кого?

– У Лейфа и Магган.