– Говорят, зрителей каждый день полный зал. Вы были на спектакле?

– В феврале, – говорит он. – Чуть не замерз до смерти.

– В феврале холодно, – говорит он, вкладывая ему в ладонь большие чаевые. – Спасибо, месье.

Лизелотта и Кристабель присоединяются к людям, заходящим в театр, и забирают свои билеты в кассе. В фойе знак с указателем на ближайшее бомбоубежище и указание театралам держаться в стороне от балконов на случай бомбежки, поэтому они идут к партеру.



Внутри театр темный, изогнутый, интимный. Красные кресла партера стоят близко к сцене, и между актерами и зрителями очень небольшая дистанция. В здании нет света, и персонал театра фонарями указывает гостям на их места. Лизелотта машет нескольким знакомым.

Кристабель замечает герра Шульте, и в животе поднимается тошнота от мысли, что она называла его имя мадам Обер, которая вскоре может передать эту информацию тем, кто расследует убийство офицера СС, и добавить описание высокой женщины, которая назвалась Клодин. Герр Шульте весело машет. Он в самом первом ряду, в вечернем наряде, вместе с несколькими другими похожими на немцев мужчинами. Лизелотта сообщает ей, что театр обязан оставлять некоторое количество мест для немцев на каждой постановке.

Вечер начинается с короткого спектакля под названием À Quoi Rêvent les Jeunes Filles[65] драматурга XIX века, и спектакль сразу же прерывается воем сирены воздушной тревоги. Зрители невозмутимо берут свои вещи и выходят обратно на площадь, не прерывая разговоров. Небо над городом персиковое, разрезанное длинными облаками заката, а на деревьях собираются воробьи. Кристабель замечает, что зрители разные: люди постарше в строгих нарядах рядом с молодыми людьми в рубашках и юбках. Группа последних стоит неподалеку, разделяя одну сигарету на пятерых.

Когда раздается сигнал отбоя, они заходят обратно досмотреть первую постановку. Отсутствие освещения на сцене каким-то образом приближает актеров, будто зрители наблюдают за репетицией, а не за спектаклем. Затем они ждут, пока поднимется занавес «Антигоны».

– Вам знаком сюжет? Это греческая трагедия, – говорит Лизелотта, щурящаяся на программку через пенсне.

– Знаю, – говорит Кристабель.

– Самое интересное в версии Ануя, – говорит Лизелотта, – в том, что никто не может прийти по ее поводу в согласие. Все критики ее обожают, но по разным причинам. Некоторые хвалят ее за то, что это пьеса Виши или фашистская пьеса, другие за то, что это пьеса Сопротивления или даже анархистская.

– Анархистская?

– Да. В ночь премьеры, когда упал занавес, в зале была кромешная тишина. Никто не мог поверить, что такую пьесу пропустили цензоры. Но что удивительней всего, немцы хотят посмотреть ее не меньше французов. Все уверены, что она обращается к ним.

На словах Лизелотты занавес поднимается над пустой затененной сценой, освещенной только колонной естественного света, падающего через окно верхнего света. Задняя стена похожа на драпированные занавеси, и актеры сидят на ступенях под ними. Женщины в черных платьях, мужчины в смокингах, некоторые в плащах и фетровых шляпах. Они играют в карты, болтают, будто только что вышли с вечеринки.

Один из них, мужчина в очках и бабочке, подходит к краю сцены. Он привычно улыбается зрителям и говорит:

– Voilà. Собравшиеся здесь люди вот-вот разыграют историю Антигоны. Главную роль играет худощавая девочка, что сидит там. Смотрит перед собой. Думает. Она думает, что вскоре станет Антигоной. Что внезапно перестанет быть худой темноволосой девочкой, чья семья не принимает ее всерьез, и одна восстанет против всех. Против Креонта, короля. Она думает, что умрет… – он замолкает и смотрит на ближайших к нему зрителей, – …хотя она еще молода и, как все прочие, предпочла бы жить.

Кристабель подается вперед.



Пьеса идет быстро. Она начинается с Антигоны, тайно пытающейся похоронить тело брата, который был убит в битве, но объявлен предателем. Ее арестовывают стражи и отводят к Креонту. Креонт говорит ей, что никто не выше закона и что кто-то должен управлять кораблем. Он говорит:

– Единственные, у кого осталось имя, это корабль и буря. Ты понимаешь?

Антигона отвечает:

– Я здесь не для того, чтобы понимать. Я здесь, чтобы сказать тебе «нет» и умереть.

На этих словах по зрителям прокатывается волна, коллективный вдох, редкие хлопки.

Креонт не сдается. Он хочет спасти Антигону. Он говорит ей, что сказать «нет» легко, что сказать «да» задача сложнее, что она требует закатать рукава и запачкаться. На это в аудитории кивки, согласное бормотание.

Но падающий из окна свет тускнеет, тьма в театре наползает на сцену, а Антигона отказывается от спасения. Оттуда механическая трагедия разворачивается сама по себе, и смерть идет за смертью, пока не падает занавес.

Мгновение тишины, а затем зрители встают и яростно аплодируют, крича браво, браво. Кристабель остается в кресле. Смотрит перед собой. Думает.

Она всю пьесу внимательно следила за Антигоной, следуя прямо по пятам – за Антигоной, которая рано поднимается, чтобы быть первой живой, Антигоной, которой кажется, что весь мир ждет, и раздраженной тем, что он ждет не ее. Кристабель следила за ней как человек, заметивший кого-то, кого будто бы знает. Но постановка Ануя повела ее сперва в одну сторону, затем в другую и оставила где-то посередине, считающей, что, хотя Антигона была права, она вела себя глупо, и, хотя Креонт был виноват, он не был однозначно неправ.

Она понимает, как жертвенность Антигоны должна привлекать парижан среди зрителей, но какая свобода есть у Антигоны? Ее единственное самостоятельное деяние ведет к ее смерти – за кулисами. Она защищает брата, затем удачно избавляется от себя, повесившись на собственном платье. Как в «Мере за меру» Шекспира непокорная сестра, которая защищает брата, удачно убирается в невероятный брак в конце пьесы. Что если, думает Кристабель, была версия, в которой они остались? Остались живыми. Остались собой.

Кристабель смотрит на Лизелотту, которая вместе с остальными зрителями хлопает актерам, которых теперь едва могут разглядеть. Она видит гордый профиль Лизелотты в полусвете, пышную массу жемчуга вокруг ее шеи.

Актеры покидают сцену, и снова появляется персонал театра с фонарями. Зрители движутся к выходам, спеша успеть на последний перед комендантским часом поезд метро. Следуя за Лизелоттой вдоль ряда кресел, Кристабель видит, как двое рабочих юркают на сцену, подобрать забытый реквизит: бутылку вина, игральные карты. Ее взгляд цепляется за того, что помельче, а затем падает занавес.



Снаружи театра один из уличных фонарей, что стоит на площади, с мерцанием вспыхнул. Он покрыт синей бумагой и сияет потусторонним, морским светом. Другие фонари не работают, только несколько коротких свечей горят в окнах ближайших ресторанов, где подметают официанты.

Велотакси Лизелотты вернулось, чтобы забрать ее домой. Кристабель говорит, что доберется сама, и смотрит, как Лизелотта исчезает в ночи в колеснице с мускульным приводом. Затем Кристабель обходит театр, выискивая служебный вход. Найдя его, она ждет в тенистых дверях здания напротив, следя за тем, как актеры выходят, обмениваются поцелуями, машут на прощанье, пока не выходит тот невысокий рабочий сцены в низко надвинутой шляпе и с поднятым воротником.

Она на расстоянии следует за ним по крутым мощеным улочкам Монмартра, останавливаясь только затянуть шнурки. Он заворачивает за угол, и она ускоряет шаг, но когда доходит, он уже исчез. Она осторожно продвигается вперед, оглядываясь по сторонам. Она на вершине, ветер дует, и она видит раскинувшийся под ногами темный город с тонкой виселицей Эйфелевой башни вдали. Затем она слышит шаги, и голос позади говорит:

– Ты думала, они меня ничему не научили, Криста?

Мы

Июль 1944

Она так возмущена, что не может его отпустить. Она крепко прижимает его к себе и обильно ругается на яростной смеси французского и английского. Он обнимает ее в ответ, повторяя:

– Знаю, знаю.

Она отталкивает его от себя.

– Где ты был? Дигби, где ты был?

– Здесь я Денис, – говорит он по-французски, – и нам нужно убраться с улиц, пока нас не арестовали. Сюда – у меня поблизости есть место.

Он ведет ее в маленькое бистро. Он открывает дверь сбоку здания и смотрит по сторонам, прежде чем провести ее внутрь. Она идет за ним следом в крошечную квартирку над рестораном. Внутри темно, все окна зашторены, но она видит мерцающий свет свечи в одной из комнат, и мужской голос спрашивает:

– Денис?

– Со мной гостья, – отвечает Дигби. Он кидает взгляд на Кристабель, затем заводит ее в комнату, говоря, – Жан-Марк, это Кристабель, моя сестра. Кристабель, это Жан-Марк.

Она видит молодого француза в очках, с кудрявыми каштановыми волосами, читающего в потрепанном кресле при свете свечи газету. Он одет в жилет и брюки, босые ноги скрещены перед ним. Он поднимается, когда она заходит, смотрит на Дигби:

– Твоя сестра.

– Я должен был знать, что она меня найдет, – с улыбкой говорит Дигби.

Жан-Марк спешно опускает газету и протягивает ладонь.

– Такая честь встретить вас, Кристабель. Я столько о вас слышал.

– Здесь я Клодин, – говорит она, твердо отвечая на дрожащее рукопожатие. – Что вы слышали?

– Только хорошее, – говорит он. – Могу я предложить вам выпить? Я бы предложил кофе, но газа так мало, что вскипятить воду требуется час.

– Я принесу вино, – говорит Дигби, уходя на кухню. – Криста, садись. Боже мой, нам столько надо обсудить. Не могу поверить, что ты тут.

Жан-Марк указывает на кресло рядом, и Кристабель присаживается на мгновенье, только чтобы обнаружить, что слишком взвинченна для вежливой беседы. Она встает и идет следом за Дигби на кухню, где он вытаскивает пробку из бутылки вина.

– Это всего лишь местное вино… – начинает он.

– Где ты был? – шепчет она. – Я была вне себя от беспокойства.

– Тебя кто-то послал найти меня? – говорит Дигби.

– Нет, я заметила тебя, потому что случайно была в зале, когда ты вышел на сцену.

– Это мое прикрытие, я там работаю, – говорит он.

Кристабель смотрит на него, пытаясь понять, что видит. Он Дигби, но не Дигби. Он выглядит совершенным французом. Темные волосы длиннее, зализаны назад, как у молодых парижан. Он одет в мешковатые брюки, перетянутые тонким кожаным поясом, полосатая рубашка распахнута у горла, рукава закатаны. Он не брился несколько дней, худой и загорелый, но карие глаза очень яркие. У нее страннейшее желание провести ладонями по его лицу, удостовериться, что он настоящий.

– Ты работаешь на Орг, – говорит она, – который прямо жаждет узнать, где ты. Я тоже работаю на них. Я была во Франции в прошлом году, выполняя свою миссию, и меня отозвали, чтобы допросить о твоем местонахождении.

– Вот как?

– Мне это не доставило удовольствия.

– Да, это вряд ли было весело. Расскажи мне все, чем ты занималась, Криста. – Дигби кладет ладонь на ее руку, добавляя: – Я так скучал по тебе. Мне нравится твое платье.

– К черту мое платье. Почему ты не связывался с Лондоном?

– Они на меня сердятся?

– Никто не знает, чем ты, черт возьми, занимался, Дигс. Я думала, тебя схватили нацисты. Я чуть с ума не сошла. – Ее голос кажется очень громким в маленькой кухне.

Он вдруг кажется озабоченным.

– Прости. Я не думал, что ты что-то об этом узнаешь. Отец в курсе? А Флосс?

– Только я.

– Что тебе сказали?

– Что твой округ раскрыли, но ты остался на свободе. Они подозревали, что ты скомпрометирован.

Он качает головой.

– Эта история намного сложнее. Они нас очень постыдно использовали.

– Кто?

– Лондон, – говорит он. – В прошлом году они все говорили нам, что высадка вот-вот случится. Мы пошли на огромные риски, чтобы все подготовить. Но это был обман.

– Обман?

– Трюк, который они разыграли для немцев, чтобы отвлечь их. Чтобы заставить их думать, что она случится в сентябре. Мы уверены, что они так поступили. Жан-Марк говорит, что нас использовали как приманку. – Он поворачивается достать бокалы для вина из ящика.

– Я уверена, что у них были свои причины, – говорит Кристабель.

– Я тоже уверен, и это те же причины, что и на все остальное, что они делают: их собственные интересы.

– Агентам на заданиях не все рассказывают.

Он яростно поворачивается к ней.

– Они солгали мне, и я поверил в эту ложь, и я убедил своих друзей поверить в эту ложь, и они рисковали своими жизнями ради меня, и большая их часть теперь в тюрьме или мертва. Потому что они поверили мне.

Она ничего не говорит.

– Что бы ты сделала в этой ситуации, Криста? Должен ли я вернуться в Лондон, к лжецам за столами, которые думают, что жизни наших союзников бросовые, или мне стоит остаться здесь и сражаться в войне, на которую я записался?

Когда она продолжает молчать, он наливает вино в бокалы, передает ей один. Он говорит:

– Я бы связался с тобой, если бы мог. Пойдем в другую комнату.

Жан-Марк привстает, когда они появляются. Кристабель возвращается к свободному креслу. Жан-Марк садится обратно. Дигби садится на ковер. В освещенной свечой комнате тишина, и в городе снаружи тоже. Кристабель смотрит на пол, размышляет о сказанном Дигби.

Жан-Марк поворачивается к ней.

– Как вы нашли Дениса?

– Я была в театре, – отвечает она.

– Ты пришла одна? – спрашивает Дигби.

– Я не буду рассказывать детали, – говорит Кристабель, устраиваясь в кресле. На ее теле синяки, и она не может найти удобную позу.

– Ты можешь говорить при Жане, – говорит Дигби. – Здесь нет секретов.

– Полагаю, что секреты здесь должны быть, – говорит она, потирая глаза. Она хотела бы поговорить с братом без свидетелей и хотела бы, чтобы он догадался, что она хочет этого. Она безгранично благодарна, что он еще жив, голова почти кружится от облегченья, но их внезапная встреча выбила ее из колеи, и она сбита с толку этой ситуацией. Она чувствует, что безопаснее всего идти по рабочей колее. Она говорит:

– Денис, ты останавливался в квартире, за которой присматривает мадам Обер? Возле Триумфальной арки.

Он смеется.

– О, так ты тоже ее нашла, да? Я отследил ее после того, как наш округ был разоблачен. Я жил там, пока Жан-Марк не нашел это место. Разве она не ужасна? Она у Жан-Марка в списке.

– Списке?

– Мы составляем список известных коллаборантов, – говорит Жан-Марк, – на послевоенное время.

– Кое-что случилось в этом доме, – говорит Кристабель, не глядя на них. – Офицер СС был убит. Будет разумно предположить, что, хотя немцы немного заняты, они будут искать возможных подозреваемых. Особенно тех, кто сообщил мадам Обер о своем английском происхождении.

– Я знал, что это рискованно, – говорит Дигби, корча рожу, – но это убедило ее позволить мне остаться.

– Тебе разумнее было бы не оставаться на месте, – говорит Жан-Марк.

– У меня есть контакт, который ищет мне жилье, – говорит Кристабель. – Ты можешь пожить со мной. Если хочешь.

Дигби кивает.

– Ладно. Мне нужно будет забрать кое-какие вещи в театре.

– Можем пойти завтра утром, – говорит Жан-Марк. – Ты должен забрать новые листовки.

– Мы писали манифест революции, чтобы распространить по Парижу, – говорит Дигби. – Жан, ты должен прочитать то, что написал вчера, Кристе. С части, которая начинается: «Преданные старейшинами». Я поищу нам еды.

Кристабель следит за Дигби, когда он уходит в кухню. В его движениях энергия. Нервозность, которую она заметила во время их последней встречи в Дорсете, будто пропала, или, вернее, сфокусировалась и теперь движет им, держит на плаву.

Жан-Марк поднимает с пола записную книжку, вежливо кашляет и зачитывает:

– «Преданные старейшинами, буржуазной псевдо-элитой, мы обнаружили себя вне закона в собственной стране. Мы сказали “нет” лжи, и мы братья потому, что сказали “нет”».

– Очень вдохновляет, – говорит Кристабель.

– Последняя строчка вдохновлена «Антигоной», – говорит Жан-Марк. – Вы видели, в программке ее описывают «сестрой всем нам, кто говорит “нет”»? Мы столько раз ее видели. И каждый раз она нас вдохновляет.

Дигби возвращается с пустыми руками.

– Не знаю, зачем пошел в кухню. Я знаю, что у нас нет еды. Расскажи, что с милой Флосс?

– Она в порядке. Вступила в Земледельческую армию.

– Великолепно! – восклицает Дигби.

Жан-Марк прикладывает палец к губам.

– Поздно.

– Криста, ты, должно быть, устала – я ужасный хозяин, – говорит Дигби. – Жан, мы можем разложить ей лежанку?

– Конечно, – говорит Жан-Марк, опуская свою записную книжку и выходя в соседнюю комнату.

– У нас не часто бывают гости, – радостно сообщает Дигби.

Кристабель вдруг чувствует себя на пределе душевных сил. Она устала, у нее все болит, она недовольна тем, что ее заставили слушать революционные речи, обижена неспособностью Дигби заметить ее недовольство, а теперь ее как ребенка укладывают в постель, и это злит ее, раздражает и, что ужасно, доводит почти до слез.

– Ты правда по мне скучал? – спрашивает она.

– Да. Почему ты спрашиваешь?

Она качает головой, не в силах ответить.

Он становится на колени рядом с ней, в широко распахнутых глазах озабоченность. Она снова качает головой, отводит взгляд, чувствуя, как наполняются слезами глаза. Он наклоняется вперед, обнимает ее.

– Что такое? Расскажи мне.

– Ты не знаешь, – выдавливает она, – каково это.

– Что ты имеешь в виду?

– Каждое утро ты просыпаешься, и есть миг, когда все в порядке. Доля секунды. Но затем ты вспоминаешь. Ты не знаешь, где они, не знаешь, живы они или мертвы, и это все, о чем ты, черт побери, можешь думать, каждый час каждого дня. Это чертова агония.

Он крепче обнимает ее, целует макушку.

– Теперь ты здесь. И я здесь. Ты всегда так сильно обо мне переживала.

– Я должна была, – говорит она, прислоняясь к нему. – Никто другой этим не займется.

– Так-то лучше, – говорит он. – Ты звучишь довольно обиженно, как в старые добрые.

Она смеется, вытирает нос рукавом.

– Кто такой Жан-Марк?

Дигби отодвигается и улыбается.

– Лидер Сопротивления, и преотличный. Мы планируем…

– Нет, я имею в виду – кто он тебе? Ты здесь из-за него?

Он снова смотрит на нее.

– Мы здесь потому, что это правильно. Почему ты спрашиваешь?

– Просто задумалась. Многие твои предложения начинаются со слова «мы».

– Разве это не хорошее начало? – говорит Дигби. – Мне нравится представлять себя частью «мы». Я имею в виду не только тех из нас, кто здесь, а всех тех, кто думает так же, как мы.

– Ты всегда хотел, чтобы все присоединялись к тебе, – говорит Кристабель, отмечая, что он не полностью ответил на ее вопрос. – Всегда сгонял людей участвовать в твоих играх. Помнишь, как убедил почтальона прочитать монолог леди Макбет?

Дигби улыбается и смотрит на записную книжку Жан-Марка, лежащую на полу.

– Криста, тебя не тошнит от необходимости всегда поступать по их указке? Это так шаблонно, так педантично. Мысль о том, чтобы победить в этой войне, только чтобы вернуться к тому, как все было устроено прежде, невыносима.

Жан-Марк зовет из соседней комнаты:

– Ты не мог бы помочь мне с пледами, Денис?

Кристабель смотрит, как Дигби уходит, допивает свое вино. Она слышит, как снаружи начинает идти дождь. Она думает о том, как они вдвоем сидели на крыше Чилкомба, когда были «я» и «я» поменьше, которые составляли «мы» – и это, кажется, уже не те «мы», частью которых он хочет быть.



Кристабель раздевается в комнате-коробке, в которой будет спать, осторожно забирается на раскладушку. Стены квартиры тонкие как бумага, и она слышит, как открываются ящики в соседней комнате, как тихо разговаривает с Жан-Марком Дигби, как они укладываются в кровать. Что-то в их теплом тоне и тихий смех Дигби говорят ей, что они очень близки. Что-то детское и капризное в ней подначивает выбраться из постели, прижать стакан к стене и послушать, о чем они говорят, но они перешли на шепот, и она их не расслышит, как бы ни старалась. Она натягивает одеяло на голову и лежит неподвижно, пока не засыпает.



Они уходят ранним утром. У Дигби сумка с одеждой, а у Жан-Марка пустой чемодан с пустым портфелем. Оба наполнятся в театре. Выходить на Монмартр из тесной квартиры, потягиваясь и зевая, все равно что выбираться из палатки, установленной высоко в горах. Солнце только поднимается над серыми крышами Парижа. Пока они спускаются по крутым мощеным улицам, первые его лучи вертко взбегают по узким канавам города им навстречу, поджигая золотом окна квартир.

– Так тихо, – говорит Кристабель, дойдя до площади с театром. Она по-прежнему в вечернем платье и туфлях с прошлой ночи, и не в первый раз мысленно ругает непрактичность женской одежды, ее ограниченное назначение.

– Город, населенный только птицами, – говорит Дигби, поднимая взгляд на деревья, где щебечут воробьи. – Представь, каково жить в таком городе.

Она смотрит на него, и сердце вдруг болезненно сжимается от понимания. Он всегда был полон надежд, был нездешним, мальчиком верхушек деревьев и света.

– Обычно пекари бы уже поднялись и занимались своими делами, но им нечего печь, – говорит Жан-Марк, отпирая служебный выход.

– Когда прибудут союзники, у нас снова будет хлеб, – говорит Дигби.

– С толстым слоем масла, – говорит Жан-Марк.

– Прекратите, у меня в животе бурчит, – говорит Кристабель, заходя за ними следом. Она оказывается рядом с кабинетом с ящичками для почты актеров и несколькими вянущими букетами. Жан-Марк запирает за ними дверь, и они идут по коридору, неоштукатуренные стены покрыты плакатами прежних постановок. Коридор закручивается по задней части здания, проходя мимо тесных гримерок, заваленных вешалками с костюмами и захламленными туалетными столиками.

Дигби забирает пустые чемоданы и уходит по узкой лестнице, бросив:

– Я постараюсь побыстрее.

– Встретимся на сцене, – говорит Жан-Марк, ведя Кристабель по лабиринту проходов, которые обрываются на краю сцены. Она впервые в закулисье театра. С того места, где они стоят, видны свисающие слои различных фонов, мягко покачивающиеся нарисованные сцены разных мест, многих измерений. Рядом сложносочиненный ряд веревок, тянущихся к крыше театра, как снасти на корабле. Она будто на краю чего-то церемониального, чего-то большего, чем она сама, будто ждет за занавесью аудиенции с императором.

Жан-Марк поворачивается к Кристабель.

– Отсюда удивительно смотреть постановки. – Голос у него уважительно приглушен, хотя в театре пусто. – Денис говорит мне, что в Англии эти места называют «крыльями», как у птицы.

– Да.

– Мне это нравится. Здесь усилие, понимаете, взмахи крыльев, поднимающих актеров.

Откуда-то снизу раздается шум. Затем мгновение спустя в середине сцены распахивается деревянная крышка люка, и из нее, как чертик из табакерки, появляется Дигби:

– «Если тени оплошали, то считайте, что вы спали, и что этот ряд картин был всего лишь сон один!»[66]

Его голос эхом разносится по театру, и Кристабель слышит в нем его отца – теплый повествовательный баритон Уиллоуби – будто в Дигби на краткий миг воплотилась старшая версия его самого. Не видя его долгое время, она теперь будто наблюдает разные его версии, некоторые знакомые, иные странные. Бывшего, настоящего и будущего Дигби.

– Я подам вещи, – говорит он, затем исчезает под сценой.

Жан-Марк выходит на середину, и Кристабель идет следом, поглядывая на ряды красных сидений. Как изобличительно быть здесь, даже без зрителей. Театр не кажется совсем пустым.

Дигби снова высовывается из люка. Заглянув в него, Кристабель видит, что он стоит на регулируемой деревянной платформе. Он подает кожаный портфель, теперь тяжелый.

– Что ты забираешь?

– В основном чернила и бумагу, – говорит Дигби. – Ты не поверишь, насколько они драгоценны.

– Они наше лучшее оружие, – добавляет Жан-Марк, – особенно учитывая, что Лондон не шлет нам пистолетов.

– Жан-Марк не перестает просить, но они его игнорируют, – говорит Дигби. – Все равно что писать моему отцу. Знаешь, что Перри мне сказал однажды? Он сказал, что они не хотят давать французам слишком много оружия, потому что те могут воспользоваться ими для хулиганства после войны. Будто мы здесь непослушные дети.

Кристабель думает о Перри, разливающем чай в кафе в «Фортнум и Мейсон», объясняющем, что войны ведутся, чтобы определить, что будет после. Любые мольбы от кого-то вроде Жан-Марка, что окажутся «на его столе», будут тут же выброшены.

– Ты что-то знаешь о нем? – говорит Дигби. – Об отце, в смысле.

Она качает головой.

– Денис, мы должны поторопиться, – говорит Жан-Марк. – Скоро придут уборщики.

– Мне нужно собрать чемодан. – Дигби исчезает под сценой.

Кристабель и Жан-Марк ждут вместе. Через какое-то время она вежливо спрашивает:

– Вы смогли держать театр открытым всю войну?

– Мы закрылись, когда нацисты только появились, – говорит он. – Когда открылись снова, мы были ограничены в том, что можем ставить. Ничего слишком патриотичного. Мифы, легенды, ностальгия. Все старые театральные призраки. Но зрители быстро вернулись.

Кристабель гадает, не ощущает ли она присутствие призраков на сцене. Роли, которые ждут, что их заполнят, снова оживят – как Антигона в начале постановки Ануя, которая ждет, что станет Антигоной.

Жан-Марк продолжает:

– Прошлая зима была для нас самой тяжелой, людям было так холодно, так голодно, но зрителей было больше, чем когда-либо.

– Почему?

– Ну для начала, в окружении других людей теплее, – он улыбается. – Но когда ты переживаешь трудности, когда чувствуешь себя одиноко, ты приходишь сюда и видишь других, что переживали трудности, – как Антигона.

– Видишь ее отвагу.

– Антигона умирает в одиночестве. Но мы рассказываем ее историю в театре. Здесь у нас все еще есть голоса.

– Даже если вы не говорите прямо.

– Говорить можно по-разному, – говорит он. – Помните ту строчку в «Антигоне» – «Ничто не истинно, кроме того, о чем мы молчим». Мы все понимаем, что это значит.

Кристабель оглядывает театральное пространство, свернутое клубком, будто ракушка с эхом моря. Она представляет зрителей, дрожащих в неотапливаемом театре, жмущихся к незнакомцам за теплом. Она думает о драматургах, пытающихся дотянуться до них сквозь затыкающие рот слои официозности. Затем она думает о собственных довоенных постановках, которые теперь кажутся своего рода бессмысленными пантомимами, пустым маскарадом.

– Полагаю, Дениса было непросто удержать от сцены, – говорит она.

Жан-Марк смеется.

– Так и было. Он хороший человек, ваш брат. Нам повезло, что он с нами. – Он замолкает на мгновение, затем добавляет: – Этот синяк на вашей голове. Он свежий, нет?

– Сильно заметно?

– Нет, я заметил, только когда мы были снаружи, но у нас есть театральный грим, который его скроет. Я поищу.

Снова появляется Дигби, поднимая сквозь люк холщовый чемодан, который забирает из его рук Жан-Марк.

– О чем беседуете?

– О театре, – говорит Кристабель. Она надеется, что Дигби не заметил синяк. Она не хочет говорить о той квартире с ним или с кем-либо еще.

Снаружи доносится шум приближающихся самолетов.

– Союзники могут быть всего в нескольких днях от нас, – говорит Дигби.

– Мой ленивый старик вылезет из кресла впервые с начала войны, нацепит на себя все свои ржавые медали, – говорит Жан-Марк.

– Не позволим старикам присвоить это, – говорит Дигби, улыбаясь им обоим.

Они вслушиваются в рев самолетов над головой, затем Кристабель говорит:

– У вас есть контакты во Френе, Жан-Марк?

Он кивает.

– Один мужчина, служащий здесь, работает в тюрьме столяром. Если вы вернетесь этим вечером, то сможете поговорить с ним во время представления.

– Мне нужно зайти в отель переодеться, – говорит она. – Денис может где-то остаться? Только на сегодня.

Жан-Марк улыбается.

– Неподалеку отсюда одна женщина с удовольствием пускает молодых мужчин. У нее идеальное прикрытие. Нервные мужчины заходят и выходят из ее дома в любое время. Она говорит немцам, что держит для них лучших девочек, но она лжет. Настоящая патриотка. Лучшие девочки только для французов.

– Она правда очаровательная женщина, – говорит Дигби.

– Звучит идеально, – отрывисто говорит Кристабель, поднимая портфель.



Тем же вечером Кристабель возвращается в театр де л’Ателье. Снаружи собираются толпы, но на этот раз она заходит через служебную дверь. За кулисами суматоха. Проходя мимо гримерок, она замечает полуодетых актеров, наносящих грим, с белыми от густой основы лицами, уже лишившихся себя, но еще не ставших своими персонажами. Они болтают, курят, поют. Она даже мельком видит Антигону в черном платье, наклонившуюся к зеркалу, чтобы нанести румяна под высокие скулы. Жан-Марк, ведущий ее через здание, оборачивается:

– Вы ее видели?

Кристабель кивает, против воли чувствуя волнение.

Чем ближе они к сцене, тем отчетливей она слышит шум, неразборчивый гомон, и понимает, что это заходят зрители. Она не знала, как это громко. Жан-Марк проводит ее по коридору, который пересекает кулисы, позволяя актерам перемещаться с одной стороны сцены к другой по время спектакля. Трепетно проходить там невидимой, зная, что зрители занимают места по другую сторону газового фона. Кристабель привыкла прятаться в коридорах и на площадках лестниц, во всех потайных местах дома, но здесь, в доме театра, жизнь течет по его тайным отделениям.

Жан-Марк приводит ее к местечку за кулисами, рядом со столом с реквизитом, откуда она может смотреть, если не будет мешать.

– Не переступайте за эту черту, иначе зрители увидят вас, – говорит он, указывая на выкрашенную на полу белую линию. – Актеры ждут здесь своей очереди. Я иногда нахожу здесь Дениса. Привычка вторая натура, non? Увидимся во время антракта.

Кристабель следит за происходящим с острым интересом. Рабочие передвигают декорации, двое актеров из первой пьесы шепотом обсуждают продовольственные карточки, держа в руках парики. Последний звонок разносится по сцене, крик эхом отзывается по лабиринту коридоров. Спереди замолкают болтающие зрители. Актеры завершают беседу, надевают парики. Рабочий тянет за толстую конопляную веревку, перебирает руками, и, когда открывается занавес, Кристабель слышит его протяжный вздох, несущийся по сцене. Один из актеров подходит к белой черте. Он поднимает лицо, чуть шевеля губами, а затем переступает черту и выходит на свет.



В антракте между первым и вторым спектаклями снова появляется Жан-Марк. Он указывает на лестницу, прикрученную к стене в задней части театра. Она ведет к подмостям, платформе, зависшей высоко над сценой, чтобы дать техникам доступ к освещению.

– Там, наверху, – говорит он, – если кто-то спросит, мы проверяем проводку.

Они взбираются по узкой лестнице в темноту, вслушиваясь в звуки запертого под далекой крышей над ними голубя, тихий клекот, шелест крыльев. Кинув взгляд вниз, Кристабель видит, что рабочие подготавливают сцену к началу «Антигоны».

Подмости маленькие и деревянные, ненадежно присоединенные к трубам, тянущимся вдоль стены. Они качаются и скрипят, когда Жан-Марк и Кристабель покидают безопасную лестницу и взбираются на них. Столяр уже сидит там – немолодой мужчина с сигаретой во рту, крутящий в руках отвертку. Он кивает Кристабель, пожимает руку Жан-Марку.

– Френе, – шепотом говорит Жан-Марк. – У нее есть вопросы.

– Я ищу двух человек, – говорит Кристабель. – Немцы, наверное, считают их британскими агентами. – Она называет имена прикрытия Софи и Антуана и кратко описывает их внешность.

– У женщины темные волосы? – говорит столяр.

– Да, – говорит Кристабель. – Она невысокая. Много улыбается. Она, наверное, даже в тюрьме популярна.

Он кивает.

– Я видел ее. Не его, но ее.

– Она жива?

– Думаю, да. – Он снимает кусочек табака с губы. – Не всегда хорошо иметь в тюрьме популярность. – Он переводит взгляд с Кристабель на Жан-Марка.

– Ты сможешь передать ей сообщение? – говорит Жан-Марк.

Столяр смотрит вниз на сцену, где актеры занимают места.

– Возможно, но я не могу обещать. Ее держат отдельно.

Кристабель смотрит на Жан-Марка.

– Сообщение стоит того?

Столяр мгновение колеблется, затем говорит:

– Если вы что-то хотите сказать подруге, скажите сейчас.

Что-то серьезное в его голосе наполняет Кристабель беспокойством. Она хватается за одну из веревок сбоку от подмостей.

Жан-Марк кладет руку ей на спину.

– Что вы хотите сказать?

– Я не знаю, что могу сказать, – говорит она.

– Мы должны поторопиться, – говорит столяр. – Они скоро начнут.

– Скажите, что вы с ней, – шепчет Жан-Марк.

– Но это не так, – отвечает она.

– Возможно, она захочет услышать это, пусть даже это не так, – говорит Жан-Марк. – Что еще она хотела бы услышать?

Кристабель слышит, как затихает театр. Она шепчет:

– Скажите, что я рядом.

Столяр кивает, прячет отвертку в карман, машет на лестницу.

– Что-нибудь еще?

– Скажите ей, что мы еще погуляем в Лондоне, – говорит Кристабель.



Кристабель уходит из театра до начала «Антигоны» и идет через город в летнем сумраке. Воздух теплый, неприятно теплый, и улицы пахнут выгребными ямами и несобранным мусором. Один день остался до конца июля, и Париж катится в пустыню августа без еды и с небольшим количеством воды. Все кончается. На жестяной стене вонючего писсуара Кристабель читает накорябанное граффити: Vive les Soviets![67]

Пересекая Рю-де-Риволи, она видит, как в штабной автомобиль немцев у одного из отелей загружают несколько женщин в серой нацистской форме. Они заполняют его странным набором предметов: коробкой папок, ящиком шампанского, швейной машинкой. Одна из них раздает пачки масла непонимающим прохожим, некоторые из которых остановились поглазеть. Проходя мимо, Кристабель чувствует запах дыма и поднимает глаза, чтобы увидеть, как горящий пепел, обрывки обугленной бумаги, сыплется с неба, как снег.

Остров

Август 1944

Когда Кристабель добирается до ресторана на встречу с Лизелоттой, та уже уходит.

– Если хочешь брать за камамбер почти тысячу франков, удостоверься, что твой персонал должным образом обслуживает посетителей, – громко говорит она, вручая Кристабель сумочку со своей собакой. – Подержите его, пока я привожу себя в порядок. – Она отвлекается, чтобы надеть перчатки и сдвинуть шляпу – ярко-красную геометрическую структуру – набок. – Вот. Идем.

Спускаясь по бульвару Сен-Жермен, Лизелотта забирает свою сумочку и говорит:

– Нельзя оставаться в разочаровывающих ресторанах, Клодин. Жизнь слишком коротка.

Она шарит под собачкой и достает связку ключей и конверт, которые передает Кристабель.

– Ключи от вашего нового дома. Адрес в конверте. Там же немного денег и новые документы. Квартира освободится этим вечером, когда мою свекровь оттуда удалят. Я буду иметь удовольствие проводить ее в Авиньон, где мы присоединимся к моему мужу.