Странствие по дороге сновидений. Середина октября - смерти лучшая пора. Место, где убивают хороших мальчиков. Хризантема пока не расцвела. Старик в чёрном кимоно. Ниндзя: специальное задание (сборник)

Млечин Л. М.

Странствие по дороге сновидений; Середина октября - смерти лучшая пора; Место, где убивают хороших мальчиков; Хризантема пока не расцвела; Старик в черном кимоно; Ниндзя: специальное задание

Странствие по дороге сновидений

Когда занялась заря, весь отряд уже был построен. Десять пилотов, которым предстояло лететь, стояли лицом к своим товарищам. Солнце медленно поднималось за их спинами. Ночная прохлада еще не ушла, но день обещал быть жарким.

Из штабного барака появился командир отряда майор Мацунага. Старший группы лейтенант Кавабэ отдал рапорт. О том, что ему предстоит лететь, лейтенант узнал ночью. Его растолкал дежурный унтер-офицер. В штабном бараке кроме телефониста сидел только майор Мацунага. Кавабэ поднес руку к козырьку, но Мацунага указал ему на соседний стул. Кавабэ осторожно присел. Он торопился и, одеваясь, неправильно застегнул пуговицы на кителе, но Мацунага сделал вид, что этого не заметил.

— Адмирал Хомма сообщил нам, что крупное соединение противника движется к острову.

— Американцы все же решили высадиться? — нетерпеливо спросил лейтенант.

Мацунага кивнул.

— Похоже, что так. Завтра на рассвете они будут в пределах досягаемости наших самолетов.

В бараке было тесно. Единственная лампочка горела над столом телефониста. Время от времени он поднимал трубку, проверяя связь, и тогда тень от его круглой стриженой головы ложилась на лицо лейтенанта Кавабэ. Постоянная смена света и тени странно меняла обычно неподвижное лицо Кавабэ. Сидевшему напротив него майору казалось, что лейтенант гримасничает, и эта непозволительная вольность раздражала Мацунага. Но дать волю раздражению он не мог и продолжал свою речь, стараясь закончить ее поскорее.

— В составе соединения три авианосца. Они должны быть уничтожены. Тогда частям береговой обороны легче будет отразить попытку противника высадиться. Мы можем поднять в воздух завтра только десять самолетов. Они исправны, готовы к полету. Как раз сейчас техники навешивают двухсотпятидесятикилограммовые бомбы на бомбардировщики и пять оставшихся у нас монопланов «Ока» на самолеты-носители.

Мацунага посмотрел на часы.

— Адмирал спросил меня, кто поведет самолеты. Я назвал и твое имя. Но сказал, что предварительно должен переговорить с тобой. В таком деле приказывать не может ни он ни я… Тут дело чисто добровольное. Как ты решишь, так и будет.

Мацунага сделал паузу. Он специально посадил Кавабэ лицом к свету, однако не мог разглядеть выражение его глаз.

— Так что ты скажешь?

Телефонист замер, и на лицо Кавабэ легла тень. Он сидел не двигаясь, в глубоком раздумье, обхватив руками голову. Потом резко выпрямился и твердо сказал:

— Я согласен.

Мацунага порывисто встал.

— Спасибо. Я немедленно доложу адмиралу.

Он взял со стола листок бумаги, исписанный писарским каллиграфическим почерком.

— Инструкторы наметили девять кандидатов. Посмотри. По-моему, они назвали достойных людей.

Выходя из барака, Кавабэ поднес листок к глазам и сразу же увидел знакомые имена: Идзуми Арима, Эйдзи Хаяси… Что ж, это справедливо. Они были вместе два последних месяца.

Кавабэ обошел бараки, чтобы спросить каждого, кто значился в списке, готов ли тот стать героем. Известие о предстоящем вылете мгновенно облетело весь отряд. Когда Кавабэ появлялся, десятки пар глаз с надеждой устремлялись на него. Услышав свои имена, летчики со слезами счастья на глазах благодарили командование отряда. Остальные не могли скрыть своего разочарования. Один из летчиков, чье имя не было названо, расплакался.

Те, кто должен был лететь, быстро оделись и стали приводить в порядок свои вещи. Пилоты постарше писали завещание и — по самурайской традиции — клали в конверт пряди волос и ногти: для обряда погребения. Они раздавали деньги и книги тем, кто оставался. Белые шарфы и наголовные повязки были у всех наготове.

Арима и Хаяси лейтенант Кавабэ разбудил в последнюю очередь. Он потряс сначала одного, затем другого за плечо и что-то тихо сказал. Хаяси и Арима переглянулись и стали одеваться.

Все уже проснулись. Один пилот подошел к Кавабэ:

— Когда же меня пошлют на задание? Я вступил в отряд одним из первых, а те, кто появился здесь позже меня, уже исполнили свой долг. Сколько же мне ждать?

Кавабэ не знал что ответить. Его выручил Арима.

— Неужели вы забыли, как величайший из японских воинов Масасигэ Кусуноки накануне решающего сражения отослал своего сына домой? Он сделал это не потому что хотел сохранить сыну жизнь. Кусуноки понимал, что у каждого поколения своя война… Мы летим сегодня. Возможно, ваше время наступит завтра или послезавтра, когда вы потребуетесь Японии. Атаки наших специальных отрядов будут продолжаться до тех пор, пока не наступит мир во всем мире. Вы должны считать себя первыми из многих, а не жаловаться, что кто-то встретился с врагом раньше вас.

— Все это верно, — пробормотал один из недовольных, — но все же лучше было бы не ждать так долго.

Арима вытащил из своей сумки привезенный из дому «пояс с тысячью стежков». Этот пояс сшила ему мать. Вечерами, после работы она выходила на улицу и просила проходивших мимо девушек — их чистота увеличивала ценность пояса — сделать по одному стежку. У летчиков такие пояса считались талисманами. Один из пилотов даже написал перед вылетом стихотворение, которое стало известно всему отряду:

Теперь, когда я готовлюсь к последнему бою,
Я не чувствую себя одиноким,
Ведь пояс матери
Опоясывает мою талию.

Эйдзи Хаяси вытащил из сумки несколько листков чистой бумаги и сел писать прощальные письма, первое отцу. «Дорогой отец! По мере приближения смерти я сожалею только о том, что мне не удалось сделать в своей жизни ничего хорошего для вас, и я ничем не могу отплатить вам за вашу доброту. Про-стите, что ухожу из жизни раньше, чем вы. Мне оказана огромная честь. Я не испытываю печали от того, что расстаюсь со всеми вами. Я спокойно выполню свой долг. Я надеюсь, что последним ударом по врагу смогу хоть в малой степени показать, что достоин носить славное имя нашего рода».

Другое письмо, предназначенное старшей сестре: «Сегодня мой последний день. Судьба родины зависит от решающего сражения на Южных морях. Нанеся оглушительный удар врагу, я упаду в море, подобно цветам лучезарной вишни… Как я признателен командованию за эту возможность умереть достойно. Я благодарен всем сердцем родителям, которые воспитали меня своими молитвами и нежной любовью. Я также благодарен командиру нашего отряда и инструкторам, которые относились ко мне, как к сыну, и старательно учили меня. Спасибо тебе, сестра, за бодрые письма, вдохновлявшие меня в трудные минуты. Передай всем нашим, что я не хочу, чтобы вы горевали обо мне. Я не против того, чтобы вы поплакали. Поплачьте, если вам от этого станет легче. Но постарайся объяснить отцу и впоследствии младшим братьям и сестрам: моя смерть — во имя лучшего будущего родины. И не испытывайте горечи, думая о моей смерти. Вчера я, словно чувствуя, что мне предстоит, совершил чудесную прогулку за пределами расположения нашего отряда. Я шел вдоль рисовых полей, слышал кваканье лягушек, срывал головки клевера, и мне казалось, что я дома… Итак, я прошу вас радоваться, что мне выпала такая судьба. Возможно, о нас напишут газеты, и вы увидите среди прочих мое имя. Пусть наша смерть будет мгновенной и чистой».

Самое короткое письмо он написал маленьким братьям и сестрам. Они еще не умеют читать, но отец прочтет им его вслух. А потом, став взрослыми, они, возможно, захотят вновь перечесть последнее письмо старшего брата.

«Дорогие братья и сестры! Сегодня утром я покину землю навсегда. Ваша огромная любовь ко мне наполняет меня всего. И так трудно принять мысль о том, что с исчезновением моего тела эта нежность тоже исчезнет… Но меня призывает мой долг. С годами вы поймете, что я делаю это и ради вас. Я искренне прошу простить меня за то, что не смог выполнить все мои обязательства перед семьей. Дорогие братья, растите настоящими мужчинами и воинами. Прощайте, дорогие сестры. Оставайтесь всегда добрыми и достойными японскими женщинами».

Тамио Кавабэ не стал писать писем. Он еще раз тщательно просмотрел содержимое своего вещевого мешка, завязал его и отложил в сторону. Все, что останется после него, будет переслано домой. Адрес в канцелярии отряда имеется.

Кавабэ расстелил койку, с которой его подняли два часа назад, и, несмотря на шум в бараке, сразу уснул. Когда его растолкали, он с улыбкой сказал:

— Как стремительно идет время, не правда ли?

Он быстро умылся, надел чистое обмундирование. Арима и Хаяси ждали его у дверей барака. Они вышли на улицу. Утренний туман медленно таял, открывая светлеющее на востоке небо. На юго-западе было еще темно. И в этой черноте неба таилась какая-то угроза. Оттуда, не видимая за горизонтом, на Японские острова двигалась вражеская армада.

Эйдзи Хаяси остановился и долго смотрел в ту сторону, куда им предстояло лететь. «Солнце будет вставать за нашими спинами, — подумал он, — и мы обрушимся на врага, словно воины самого дневного светила, разящего мрак».

Идзуми Арима с тревогой размышлял над тем, что почта в последние месяцы работает совсем плохо, в деревне не скоро узнают о его героической гибели и, следовательно, родителям придется долго ждать правительственной помощи.

Тамио Кавабэ предстояло взлететь первым. В себе и в своем самолете он не сомневался. Но остальные… Справятся ли они, имея столь малый летный опыт? Да еще на стареньких машинах. Правда, от летчиков требовалось немногое. Взлететь, следовать за ведущим, затем направить свой смертоносный груз на цель. Особого опыта и познаний для этого не требуется. Корабли противника совсем недалеко, сказал майор Мацунага. Они быстро доберутся до цели… Американцы, должно быть, еще спят. Они будут деморализованы внезапным налетом и не смогут сопротивляться. Да у них и нет зенитных средств, способных сбить стремительно пикирующую цель.

У штабного барака стоял военный автомобиль с маскировочной сеткой. А за строящимся вдоль взлетно-посадочной полосы отрядом наблюдал какой-то вице-адмирал в полевой форме.

— Хомма! — восторженно зашептал Хаяси. — Создатель специальных отрядов. Он будет руководить нашей атакой, а потом доложит императору. Слышишь, Идзуми? — он толкнул Арима в бок. — Самому императору!

— Если о нас напишут в газетах, — с надеждой сказал Арима, — тогда все в деревне будут знать о моей смерти и помогут родителям.

Десять летчиков выстроились у своих самолетов. Адмирал Хомма подошел поближе. Он обращался только к ним, но его громкий командирский голос разносился по всему полю. Он говорил медленно, словно ему трудно было выговаривать слова.

— Японии грозит смертельная опасность. Ни министры, ни генеральный штаб, ни мы, несущие на себе ответственность за боевые действия частей императорской армии, не в силах спасти страну. Спасение может прийти только от вас. Только такие одухотворенные молодые люди, как вы, способны отвести угрозу от Японии и императора. И потому от имени ста миллионов ваших соотечественников я прошу вас принести эту жертву… Я молюсь о вашем успехе и нисколько в нем не сомневаюсь.

Он замолк, словно собираясь с силами.

— Вы уже боги… Я буду следить за вашими действиями до конца. И сегодня же доложу о вас императору. Можете быть в этом уверены.

Эйдзи Хаяси увидел, что глаза адмирала Хомма наполнились слезами. Хаяси вытащил из кармана вместе с носовым платком случайно оказавшиеся там деньги. Он протянул пачку инструктору с просьбой отослать деньги в Токио.

— Пусть они пойдут на строительство нового самолета. Взамен того, что доверен мне для последнего полета.

На летном поле был накрыт длинный стол. На белой скатерти стояли фляги с остывшим сакэ и сушеной каракатицей. Майор Мацунага наливал каждому из пилотов чашечку сакэ. Летчик, принимая чашечку, кланялся. Он держал ее обеими руками, подносил к губам и отпивал небольшой глоток. Один из инструкторов вручал пилотам небольшие коробочки с едой. В другое время летчики, вероятно, с удовольствием бы поели, но сейчас аппетита не было ни у кого.

Майор Мацунага отдал последнюю команду, и пилоты побежали к своим самолетам. Чтобы подготовить их к вылету, техники работали всю ночь. Кавабэ жестом подозвал к себе техника и поблагодарил его. Тот отдал честь.

Прощально помахав рукой из кабины, пилоты быстро взлетали. Предыдущие группы сопровождались истребителями. Но истребителей не осталось. Встающее солнце помешает — противнику вовремя засечь бомбардировщики и перехватить их, сказал Мацунага.

Кавабэ предупредил всех, чтобы взлетали осторожно: взрыватели на бомбах были уже установлены. Прежде летчики делали это в последний момент перед атакой, оставляя себе возможность вернуться на базу, если цель не будет найдена. Но в последние два месяца взрыватели устанавливали на земле. Почему? Во-первых, потому, что несовершенный механизм часто заедал, а под обстрелом зениток особенно некогда возиться. Во-вторых, были случаи, когда летчики в страшном волнении просто забывали привести бомбовый груз в боевое состояние и разбивались зря. Зато теперь у летчиков не существовало даже теоретической возможности выжить: посадить самолет, не взорвавшись, было невозможно. Но и взлетать следовало с особой осторожностью. Справятся ли его ведомые с этой задачей? Вот что беспокоило Кавабэ. О возвращении он не думал. Бензин даже у запасливого Мацунаги был на исходе, и бензобаки самолетов группы Кавабэ были заполнены наполовину; этого горючего могло хватить только на полет к цели.

Опасения Кавабэ не сбылись: никто не подорвался. Но два самолета не смогли взлететь. У них заглохли двигатели. Сделав круг над аэродромом, Кавабэ увидел, что вокруг обеих машин собрались отрядные техники. Ждать он не мог и развернулся на юго-запад. Остальные семь самолетов повторили его маневр. Радиостанция была только у Кавабэ, и во время полета он не мог переговариваться с товарищами. Он внимательно следил за своими самолетами и всматривался в небо, откуда в любой момент могли появиться американские истребители.

Они быстро набрали высоту, и начинавшие розоветь облака закрыли землю. Был сильный ветер, и облака стремительно неслись куда-то в сторону Японских островов, поминутно меняя конфигурацию. Возбужденному Кавабэ воображение рисовало картины, походившие на театральное представление… Словно какой-то спектакль разыгрывался у него на глазах. Но какая роль отводилась ему самому? Зрителя? Участника?

Два облака кувыркались одно возле другого, исполняя небесный танец. Одно облако напоминало мужскую фигуру, второе — женскую… Этот танец был странно знаком Кавабэ… Лейтенант судорожно сжал штурвал. Облака повторяли хорошо ему известный по средневековой классической драме лирический танец «странствие по дороге сновидений». Примерно так его исполняли герои пьесы Мондзаэ-мона Тикамацу «Двойное самоубийство влюбленных в Сонэдзаки».

Тикамацу был любимым драматургом Кавабэ, томик его драм остался в вещевом мешке там, на земле, на койке, которую занимал командир ударной группы… Но и без текста Кавабэ, студент отделения японской классической филологии, знал, в какой момент в постановках пьес Тикамацу начинала звучать тревожная музыка, сопровождавшая начало танца. «Странствие по дороге сновидений» готовило зрителей к тому, что героев ждет кровавый конец — казнь, убийство или самоубийство…

Заря разгоралась, и кружившиеся в немыслимом танце облака приобретали кроваво-красный оттенок. Наступал новый день — пятнадцатое августа 1945 года.

В 1943 году Сакико Хаяси заканчивала женское педагогическое училище в Токио. Министерство просвещения одобрило новую инструкцию для школьных учителей, и, готовясь к экзаменам, Сакико Хаяси вечерами заучивала ее наизусть. Она ходила по узенькому коридору студенческого общежития и вполголоса бормотала:

«Следуя духу императорского рескрипта об образовании, следует разъяснять фундаментальные принципы нашего государственного устройства; ученики должны отчетливо осознать истинную ценность таких качеств, как верность и лояльность, забота о процветании Императорского дома.

Почитание богов и предков, а также государственной службы должно воспитываться изучением Императорского пути во всех сферах жизни.

Следует показывать уникальность нашей Императорской системы и воспитывать стремление бороться за процветание нации и распространение нашей культуры.

Ясному пониманию фундаментальных принципов Императорского пути следует учить, показывая различия между культурой Запада и Востока.

Школьники должны осознать миссию империи на Дальнем Востоке и в мире, жизненную необходимость национальной обороны; следует воспитывать интеллект и дух, соответствующие великой нации.

Изучая японскую классическую литературу, ученики должны понять традиции Империи и укреплять наш образ жизни и нашу культуру.

Разъясняя особое, центральное положение Империи, школьники должны изучать историю Империи и остального мира как единого целого, получая тем самым необходимую основу для дальнейшей жизни.

Школьники узнают о достижениях, которые предстают как проявление духа Империи, и таким образом приходят к углубленному пониманию ее величия и к осознанному патриотизму.

Широкий взгляд на судьбу народов Восточной Азии и мира, с учетом вторжения Европы и Америки в Восточную Азию, позволит понять историческое значение создания Великой Восточной Азии и миссии нашей Империи.

Географию следует преподавать, ставя Японию в центр мира…»

На выпускных экзаменах преподаватели придирались, требовали отличного знания не только императорских рескриптов, но и документов министерства просвещения. Познания студентов в конкретных науках интересовали их значительно меньше.

После экзаменов, исполненная надежд и ожиданий, Сакико начала преподавать: вела уроки японского языка в младших классах. Следуя приказу министерства просвещения, Сакико должна была даже японский язык преподавать малышам по-новому. Ученикам младших классов по-прежнему надо было изучать грамматику и овладевать иероглифическим минимумом, необходимым для чтения учебников и детских книг. Но прежде всего следовало неустанно воспитывать в ребятах качества, необходимые будущим солдатам, внушать им гордость за военные успехи Японской империи, дабы они осознали, каким великим счастьем является принадлежать к японской нации. Возможность сражаться за родину и императора откроется тем, объясняла Сакико, кто с детских лет готовит себя к подвигу самопожертвования. Когда воинские эшелоны с новобранцами следовали через город, занятия в школе прерывались. Сакико вела своих подопечных на станцию, чтобы, выстроившись на перроне и размахивая маленькими флажками, они могли приветствовать храбрых воинов.

Под зданием школы родители вырыли бомбоубежище. Город находился в индустриальной зоне, и весной 1944 года его бомбили почти каждый день. В мае из министерства просвещения пришло указание эвакуировать младшие классы в сельские районы. Малышей следовало спасти в первую очередь, иначе империя рисковала остаться без будущего.

Прежде всего родителям предложили списаться со своими деревенскими родственниками (у кого они были, разумеется), не согласятся ли те принять городского малыша. Положительных ответов было получено немного, в деревне тоже жилось несладко, и делиться рисом с горожанами, которые только в трудное время вспомнили о своих родственниках-провинциалах, не хотелось. Все же нескольким семьям повезло — они уехали из города все вместе. Остальным родителям, хотя им и не хотелось разлучаться с детьми, пришлось писать прошения в городское управление. Вскоре школьный отряд был готов к эвакуации. Но не хватало учителей, которые могли бы его сопровождать. У большинства преподавателей в городе оставались пожилые родители, нельзя было бросить их на произвол судьбы. Сакико Хаяси оказалась в такой же ситуации: один старший брат в армии, другой отбывал трудовую повинность, а четверо маленьких братишек и сестренок — еще дошкольного возраста — остались к тому же без матери. Она умерла в туберкулезной больнице. Сумеет ли отец один справиться? И все же Сакико была убеждена в том, что ее долг — ехать. Прощание вышло печальным и каким-то скомканным. Сакико перецеловала маленьких, поклонилась отцу и вышла из дому, сжимая в руках платок, в который завернула все свои вещи. Отойдя на несколько шагов от родительского дома, она оглянулась. Из окна их комнаты на нее смотрели сестры. Прямо под окном был наклеен растрепанный ветром плакат, призывавший к тысячелетней войне против американских дьяволов. Сакико отвернулась, чтобы сестры не успели заметить слезы на ее глазах. Суждено ли им увидеться?

Недавняя бомбежка вывела из строя водокачку, и по всему городу протянулись очереди за водой. Электричество включали на несколько часов в день, бензина у муниципальных властей практически не было, и Сакико через весь город шла пешком.

На станции уже все было готово к отъезду. Сопровождать сто пятьдесят малышей вызвались двое учителей, шестеро матерей, у которых было по одному ребенку, и пожилой фельдшер. Во время ночного дежурства у фельдшера полутонной бомбой разнесло дом. Никто не спасся. С той ночи у него стала трястись голова. Директор школы с сомнением посмотрел на него, но ничего не сказал. По стране гуляли эпидемии холеры, тифа, дизентерии — выбора не было. Скромных размеров чемоданчик фельдшера с вытертым красным крестом тоже не внушал особых надежд — все лекарства отправлялись на фронт.

Когда поезд тронулся, остававшиеся в городе школьники что-то радостно закричали вслед своим одноклассникам, с которыми они, быть может, расставались навсегда. Разлученные с детьми родители стояли молча. Сакико прижалась к окну, окруженная своими подопечными. Лица родителей медленно проплывали мимо нее, слабосильный паровозик с трудом тащил тяжелый состав. Мужчин среди провожавших почти не было. Несколько стариков и списанных вчистую инвалидов, остальные — матери, отпущенные с работы на проводы. У всех были совершенно одинаковые глаза — полные тоски и горя. И каждая пара глаз, видя Сакико, на мгновение загоралась робкой надеждой. Или это только казалось Сакико? Старенький паровоз протащил ее через весь этот строй, и у нее не было сил отвести взгляд. Когда перрон кончился, Сакико опустилась на деревянную скамью. Только теперь она поняла, сколь тяжела будет ее ноша.

Высадка американцев на острове Ангаур началась 17 сентября. 18 сентября было ясно, что удержать остров не удастся. У одного из летчиков нашли американскую листовку — одну из тех, что во множестве сбрасывались над островом накануне наступления. На листовке под фотографией улыбающихся японских солдат можно было прочитать следующее: «Эти люди больше не враги нам. В соответствии с международными правилами им гарантируется личная безопасность, одежда, питание, жилье и медицинская помощь. Американское командование вновь обращается к солдатам и офицерам японской армии: поймите, что глупо умирать в безнадежной борьбе. Ваш истинный долг состоит в том, чтобы сохранить свою жизнь для создания будущей Японии. Настоящая листовка гарантирует гуманное отношение к любому японцу, пожелавшему прекратить сопротивление».

Майор Мацунага внимательно прочитал листовку, рассмотрел ее со всех сторон, недоуменно пожал плечами и приказал построить отряд. Его помощник собрал на разбитом бомбами плацу остатки авиаотряда. Майору пришлось почти кричать: бой не затихал ни на минуту. Теперь грохотала не только корабельная артиллерия американцев, но и полевая: они уже переправили на берег несколько батарей.

Летчик, у которого нашли листовку, стоял на плацу без оружия, с непокрытой головой. На загорелом лбу отчетливо выделялась полоска белой кожи, оставленная козырьком. Он странно покачивался и смотрел куда-то в сторону совершенно безумными глазами. Вряд ли он слышал хотя бы одно слово, сказанное майором.

— Я должен был передать его жандармерии, — кричал Мацунага. — И его расстреляли бы как подлого предателя, забывшего свой долг в решающий для страны час. Но я не могу представить себе, чтобы наш товарищ готов был сдаться американцам. На такую низость летчик императорских военно-воздушных сил не способен. Он виновен лишь в малодушии: пожалел себя, подумал, что его жизнь важнее судьбы империи. Для солдата это тяжкое преступление. Солдат не аптекарь, который все взвешивает на чувствительных весах. Солдат не рассуждает. Солдат сражается. И мы с вами будем сражаться до последнего. В этом наш долг перед родиной… Проявим доброту к нашему товарищу.

Мацунага вытащил из кобуры пистолет, взвел курок и выстрелил летчику в затылок.

В строю кто-то тихо ойкнул. Мацунага знаком подозвал к себе помощника.

— Уберите труп, — скомандовал майор. — И внесите его имя в список героически погибших при обороне острова. Дети не должны знать о позоре отца.

Майор Мацунага чудом сумел сохранить два самолета. Самая удачная маскировка, способная ввести в заблуждение вражеских летчиков, не могла спасти машины от беспорядочного обстрела американской артиллерии. Тем не менее два истребителя «дзэро» были готовы к вылету. Оба самслета не раз попадали под губительный огонь зениток и хранили следы вражеских пуль, но летать на них было можно. Не осталось только патронов для орудий и 20-миллиметровых пулеметов, установленных на истребителе.

Но в то, что остров удастся отстоять, майор не верил и потому приказал приготовить самолеты к уничтожению. Мацунага не собирался ни сдаваться в плен, ни оставлять американцам боеспособную технику.

Вечером 19 сентября его вызвали в штаб войск, оборонявших остров. Связной из штаба заставил его половину пути проделать ползком — американцы не желали тратить впустую ни одного часа и продолжали обстрел, готовясь к последнему штурму. Связной и Мацунага переползали из одной воронки в другую, стараясь держаться подальше от района обстрела. Американцы не знали, где находится штаб, и возле штабного бункера было сравнительно тихо. Часовой, тускло светя фонариком, для порядка просмотрел документы Мацунага и сделал шаг в сторону. Майор, нащупывая в темноте деревянные ступени, спустился в бункер. Он нашел там начальника штаба и нескольких смертельно усталых офицеров. Начальник штаба поманил Мацунага к себе.

— Самолеты еще целы? — поинтересовался он. Днем в горячке боя он сорвал голос, и Мацунага пришлось нагнуться, чтобы понять вопрос. — До наших долетите? Командующий хочет отправить донесение.

— Я выделю двух лучших пилотов, — щелкнул каблуками Мацунага.

— Одним из них будете вы, — так же тихо сказал начальник штаба. — Не возражайте. Сейчас вам дадут два пакета. Может, хотя бы одному из вас повезет. — Он повернулся к своим бумагам.

Мацунага получил оба пакета, спрятал их в сумку и, козырнув, вышел. Сидевшие в бункере офицеры смотрели на него. Мацунага спиной чувствовал их взгляды.

На обратном пути он попал под обстрел и решил, что штабные офицеры напрасно позавидовали ему. Затем американцы перенесли огонь в глубь острова, туда, где находились остатки авиаотряда, и Мацунага решил, что на сей раз они точно сожгут обе машины. Но, видно, это был счастливый для него день. Истребители уцелели. Несколько осколков, ударивших по обшивке, не причинили им особого вреда.

Мацунага и самый опытный из его летчиков вылетели через час. Своему помощнику майор приказал отправить отряд на передовую — в этот последний день обороны острова каждая винтовка будет на счету.

Искореженная взлетная полоса меньше всего годилась для использования в этом качестве, но выбора не оставалось. Мацунага взлетал вторым, понимая, что у первого самолета больше шансов уцелеть. Когда первый самолет поднялся в воздух, американцы даже не сразу сообразили, что к чему. Но когда взлетал Мацунага, они уже спохватились и открыли огонь и по самолетам, и по расположению авиаотряда, думая, что там остались еще машины. Скоростные, легкие «дзэро» стремительно набирали высоту. Это был лучший самолет, созданный японскими конструкторами. В начале войны по боевым качествам он намного превосходил американские истребители и, пока не появились «лайтнинги», господствовал в воздухе. Единственным его слабым местом была облегченная броневая защита — вынужденная уступка в пользу скорости и дальности полета. Мацунага устремился в небо, думая только о том, чтобы поскорее набрать высоту. Второй летчик отвернул в сторону, чтобы уйти из зоны обстрела, и попал под огонь зенитного пулемета, установленного на американском эсминце. «Дзэро» завалился набок, вспыхнул и начал падать. Рычаги управления не были перебиты, и летчик пытался направить самолет туда, где у берега стояла американская эскадра. Истребитель упал возле эсминца, который был занят теперь охотой на Мацунага. Но майор уже набрал необходимую высоту и был вне пределов досягаемости. Ему предстоял опасный ночной полет, посадка в незнакомом месте, возможно, под огнем противника, но смерти на гибнущем острове Ангаур он счастливо избежал.

Вице-адмирал Хомма относился к тем людям, чей образ жизни, манеры и привычки, достаточно экстравагантные сами по себе, служат окружающим благодатным материалом для создания разного рода легенд, иногда самого фантастического свойства. Об адмирале Хомма говорили, что он не знает страха и поражений.

На флоте рассказывали, что безусым лейтенантом Хомма попал на курорт Югавара, известный своими горячими источниками. В первый же день в овощной лавке он увидел мандарины и проглотил за один присест сорок семь штук. На следующий день он попал в больницу с подозрением на аппендицит. В самом ли деле у будущего адмирала воспалился червеобразный отросток слепой кишки, или он просто переел, осталось неизвестным, поскольку для оной легенды это не имело ни малейшего значения. В кубриках и кают-компаниях рассказывали, что Хомма наотрез отказался от обезболивающих средств при операции. Врачи не могли скрыть своего удивления: с такой странной просьбой к ним еще не обращались. Больные всегда просят избавить их от страданий и боли… «Зачем ты это сделал?» — спросил будущего адмирала один из сослуживцев после операции. «Хотел узнать, что ощущает человек, когда делает харакири» — таков был ответ.

Когда осенью 1944 года американцы начали высадку в заливе Аейтё, вице-адмирал Хомма был назначен командующим морской авиацией. Из Токио он вылетел прямо на базу Кларк-филд, где было сосредоточено около полутысячи японских самолетов. Ставка надеялась сорвать высадку американских десантных подразделений с помощью авиации. 24 и 25 октября японские самолеты поднимались в воздух и волна за волной обрушивали бомбовый груз на транспортные и боевые корабли американцев в заливе Аейтё. Командиры авиаотрядов наперебой докладывали о потопленных и подожженных кораблях противника. Настроение в штабе японских войск на Филиппинах заметно улучшилось. В офицерской столовой говорили о том, что военное счастье возвращается к Японии и Макартуру не удастся высадиться на Филиппинах. Не все были столь оптимистичны, но даже самые осторожные в оценках офицеры были бы изумлены, узнав, что именно в эти дни адмирал Хомма отправил домой письмо, которое не должно было попасть в руки военной цензуры.

Хомма писал своим детям: «Я не знаю, сколько лет продлится эта война, хотя, пожалуй, не так долго, как многие считают. Война становится все более ожесточенной, и нет гарантии, что Токио, как и другие крупные города, не превратится в пустыню. Гамбург и Берлин уже снесены с лица земли. У вас обоих нет никаких перспектив на будущее. Мне жаль вас. Однако вся Япония находится в подобном положении, и я могу сказать только одно: будьте храбрыми, нужно выстоять».

Жене Хомма отправил отдельное письмо: «Всей Японии суждено испытать ужасы войны. Ты должна иметь это в виду. На острове Сайпан, захваченном американцами, находятся 150 бомбардировщиков В-29, готовых бомбить Японские острова; весной их будет 250, а к лету, вероятно, 500. Это означает, что налеты станут более интенсивными. Если оправдаются мои худшие предположения, враг может высадиться на побережье Тиба и атаковать Токио. Кампания на Филиппинах складывается не в нашу пользу. Мы готовы ко всему. Не обольщайся относительно моего возвращения, вряд ли ты увидишь меня живым, будь сдержанна, подумай о детях».

Сводки Императорского штаба, передававшиеся по радио под звуки военных маршей, возвещали о крупных победах японского оружия. В Токио и Осаке состоялись митинги в честь редкой победы. В радиопередачах на заграницу назывались грандиозные цифры потерь американского флота. Офицеры американской разведки, знакомясь со сводками радиоперехвата, насмешливо хмыкали. Высадка на Филиппинах началась. Генерал Макартур объявил в характерном для него высокопарном стиле: «Народ Филиппин, я вернулся. Милостью всемогущего Бога наши войска опять находятся на земле Филиппин…» Адмирал Хомма понимал, сколь велико торжество Макартура, два с лишним года назад бежавшего с Филиппин, захваченных победоносной японской армией.

В Токио приняли решение дать американцам решительный бой в заливе Лейтё. Заместитель начальника генерального штаба Хата прибыл в Манилу, чтобы объяснить обороняющимся войскам: американцы совершают грубую ошибку, высаживаясь на Филиппинах. Нужно воспользоваться наглой самоуверенностью бездарного американского командования, сконцентрировать все силы на острове Лейтё и покончить с американцами одним ударом, изменив ход войны.

Командующий 14-м фронтом генерал Ямасита и адмирал Хомма пытались возражать: переброска войск на Лейте под огнем вражеской авиации приведет к большим потерям и неразберихе. В ответ они услышали холодное: «Это приказ императорской ставки».

Когда Ямасита и Хомма вышли из здания штаба, их глаза на минуту встретились, и они вдруг дружно расхохотались. Была уже глубокая ночь. Они долго стояли молча и смотрели на луну. Оба они прекрасно сознавали, что в грядущем сражении нет надежды на успех и скорее всего им суждено погибнуть. Они надеялись подороже продать свои жизни, убив побольше врагов, и задержать противника насколько возможно, продлевая время, отпущенное Японским островам для строительства оборонительных сооружений и мобилизации резервов. Теперь даже это было невозможно. И от безысходности они предпочли рассмеяться, обретя таким образом некоторое душевное равновесие. Они должны подчиниться судьбе, как положено солдатам.

Адмирал Хомма вызвал в свой штаб всех старших офицеров из подчиненных ему авиасоединений. После нескольких бессонных ночей он ощущал усталость, и это чувство передалось всем присутствующим. Потери авиации от зенитного огня американцев превосходили все допустимые нормы, летчики не имели возможности передохнуть. Созванные на совещание офицеры украдкой поглядывали на часы. Что нового мог сказать им адмирал? Летчики хорошо относились к Хомма. Сам он летал до последнего времени, первым совершил более чем рискованный поступок — прыжок с парашютом, учитывая, что создавали его в большой спешке. Было известно, что Хомма в чести у высшего командования, но многие в Токио считали его безрассудным и самонадеянным — типичный «торчащий гвоздь», который нуж-но забить. Молодым пилотам, напротив, импонировали его мужество и бесстрашие, искренность и бескомпромиссность. Крупный, добродушного вида с округлыми, несколько одутловатыми чертами лица Хомма не был похож на большинство высших офицеров, бравировавших своим бесстрашием. Те чувствовали себя немного политиками. Хомма — никогда.

— Я не стану говорить вам о значении сражения на Филиппинах. Это вопрос жизни или смерти для Японии. Для того чтобы добиться успеха, нужно либо потопить американские авианосцы, что маловероятно, либо вывести из строя их взлетные палубы как минимум на неделю. Защита американских кораблей с воздуха истребителями и собственными средствами ПВО почти безупречна. Попытки наших бомбардировщиков и торпедоносцев добраться до авианосцев были неудачными, — произнося эту речь, адмирал переводил взгляд с одного офицера на другого. — По моему мнению, если летчикам ударной группы все равно суждено погибнуть, то правильнее ли было бы с самого начала отказаться от надежды выжить и пойти на таран? Нужно повесить 250-килограммовые бомбы на истребители «дзэро» и таранить авианосцы. Я не вижу другого способа достичь цели, поставленной перед нами императорской ставкой.

Хомма сделал паузу, давая возможность офицерам осмыслить услышанное. Его глаза продолжали пристально изучать лица летчиков.

— Но такое нельзя приказать, — закончил Хомма. — Если же экипажи захотят пойти на подвиг по собственной воле, то, я полагаю, не стоит их останавливать.

Первое письмо от старшей сестры Эйдзи Хаяси получил в тот же день, когда почтальон с поклоном вручил ему повестку о призыве в армию. Повестку Эйдзи ждал весь месяц, пока отбывал трудовую повинность. Вот уже два года, как необходимость помогать победоносной армии заставила Эйдзи Хаяси и его одноклассников забыть об учебе. Сначала в министерстве просвещения решили, что каждый школьник должен отработать один месяц на военном предприятии или на строительстве. Но предприниматели не хотели возиться с теми, кто приходит всего на месяц. Срок трудовой повинности увеличили втрое. Летом 1944-го учеба, по существу, прекратилась. Занятия велись один раз в неделю: по праздникам или после работы. Руководители военных объектов быстро пришли к выводу, что школьники охотнее подчиняются приказам и лучше работают, если рядом с ними учителя. Поэтому преподавателей тоже заставили отбывать трудовую повинность.

Эйдзи Хаяси, хрупкий, болезненный мальчик, не очень подходил для работы на медеплавильном заводе. Ему приходилось тяжело, но он не жаловался. Рабочий день официально продолжался десять. часов, но управляющий мог задержать школьников еще на два часа, откликаясь на их «желание проявить на деле свои патриотические чувства». Выходные были давно отменены. Но многие рабочие попросту прогуливали, если им нужно было повидать родных, съездить в деревню помочь по хозяйству или передохнуть от непосильного труда. Школьники не могли себе такого позволить, когда родина в опасности и надо было жертвовать личным во имя будущего. Эйдзи не считал это чем-то особенным. Что может быть дороже для человека, чем родина? Ради нее можно пожертвовать всем, даже собственной жизнью. Так считали все в семействе Хаяси. Ведь и Сакико оставила малолетних братьев и сестер, понимая, что эвакуированные малыши больше нуждаются в ее заботе. Эйдзи прочитал ее письмо в короткий обеденный перерыв. Впрочем, каким бы коротким ни был перерыв, более чем скромную порцию пищи, которая им полагалась, они съедали еще быстрее. Тарелка супа из соленой трески и немного бобов были обычным рационом.

Эйдзи сел подальше от шумной компании одноклассников и углубился в письмо.

«Дорогой брат!

Извини, что не сразу написала тебе. Мы благополучно добрались до места назначения. В деревне, расположенной среди красивых гор, нас встретили очень тепло. Часть детей разместили в буддистском храме, остальные живут в деревне. Здесь есть школа, и поначалу мы попытались наладить занятия; учебники и какое-то количество тетрадей мы привезли с собой. Но скоро выяснилось, что дети не могут заниматься. У нас очень плохо с едой, у двух мальчиков во время уроков случился голодный обморок. И теперь мы не чувствуем за собой морального права заставлять их сидеть над учебниками, где то и дело встречаются упоминания о съестном.

В местечке, где мы расположились, живут одни шахтеры, поэтому все, что удается раздобыть для наших детей, это карточная норма риса, немного соленой капусты и суп из соевой пасты. Я слышала, что долгое пережевывание пищи способствует появлению чувства насыщения, поэтому уговариваю своих ребятишек не глотать сразу же, а долго держать каждый кусочек капусты, каждый комок риса во рту…

Все, что родители смогли дать детям в дорогу, быстро кончилось, а нормы выдачи риса еще уменьшились. Группа самых маленьких находится на грани истощения. В городе нам тоже приходилось тяжко, но здесь ситуация несравненно хуже. Кроме того, выяснилось, что староста деревни и его подручные открыто похищают часть продуктов, предназначенных для детей. Пожаловаться на них нельзя: они действуют как будто бы по закону — берут себе рис или овощи и платят за них по официальному курсу. На самом деле за эти деньги нигде ничего приобрести нельзя. Я пыталась спорить с ними. Но они заявили, что оказали школе большую любезность, пустив к себе такую ораву, и, если их гостеприимство нам не по вкусу, можем возвращаться в город под бомбы. Я заплакала и ушла.

Теперь время от времени я, как нищенка, обхожу окрестные деревни и в прямом смысле прошу подаяния для моих ребят. Узнав, что происходит, кое-кто из родителей пытается прислать какую-то еду, но им самим негде ее взять…

Тяжелый комок стоит у меня в горле, когда я вижу, как голодные мальчики в закатанных по колено брюках ловят в холодной реке мелких раков, насаживают их на побеги бамбука и жарят на костре…

Голод, спартанские условия жизни, первое в жизни расставание с родителями послужили причиной постоянных заболеваний. Каждый день кого-то приходится вести к доктору. Лихорадка, понос, астма, ангина… Дети больше ничему не радуются и даже не просят еды. Они только спрашивают меня, когда приедут родители.

Один раз мы попробовали организовать экскурсию, чтобы посмотреть на старинную статую Будды возле водопада, высеченную из камня неизвестным мастером. Когда мы после трудного пути поднялись по ступеням, ведущим к статуе, нас буквально атаковала стая ос. Они искусали всех детей до единого. У одной девочки горло после укуса так распухло, что она не могла глотать. Дети были страшно напуганы. Я испугалась, когда доктор рассказал мне, что бывают смертельные случаи от шока, вызванного укусом…»

Эйдзи Хаяси плакал, читая письмо сестры. Он думал о детях, обреченных на безмерные страдания, потому что Япония окружена врагами, которые пытаются уничтожить ее. Эйдзи аккуратно положил письмо в карман ученической куртки — единственной своей одежды, полученной в школе по карточкам. Теперь письмо лежало рядом с повесткой. Послание из призывной комиссии как-то согревало душу Эйдзи. Скоро он попадет на фронт и будет защищать Сакико и ее голодных учеников от кровожадного врага.

Идзуми Арима было грустно. Он в последний раз присутствовал на торжественной церемонии поднятия флага в своей школе, а затем на зачтении императорского рескрипта в актовом зале, где висел большой портрет императора. Идзуми Арима заканчивал школу. Он прощался с товарищами, преподавателями и священным достоянием школы — текстом рескрипта и портретом Сына Неба. На уроках говорили, что Япония — уникальное государство-семья. Император, ведущий свое происхождение от богов, воплощает в себе единство народа и государства. Основа японской семьи — почитание предков, власть старших, подчинение и почтительность младших. С сыновней почтительностью должен японец относиться не только к главе семьи, но и к тем, кто выше его по положению — к начальнику, военному командиру, государству. «Любимые родители дали мне возможность появиться на свет, чтобы я мог служить Его Императорскому Величеству».

На еженедельных уроках морального воспитания изучался главный принцип, стержень мировоззрения японца: «почитание императора, любовь к родине». Подъем национального флага, созерцание императорского портрета и чтение рескрипта превратились в важнейшую церемонию, требующую безукоризненного соблюдения ритуала.

Читал рескрипт обыкновенно сам директор. Он вносил его в актовый зал не дыша, на руках обязательные белые перчатки. Читать следовало с выражением и без ошибок. Предыдущий директор, об этом было известно в школе, во время чтения рескрипта пропустил целый абзац. В тот же день, чтобы искупить позор, он покончил жизнь самоубийством. В случае пожара или землетрясения рескрипт и портрет следовало спасать в первую очередь, если надо — ценой собственной жизни.

Выпускников приветствовал директор школы.

— В момент прощания следует грустить, — говорил он, глядя из-под очков на сидевших перед ним юношей и девушек. — Но я расстаюсь с вами, исполненный чувства радости. Ибо вы вступаете в жизнь любящими родину и императора, готовыми исполнить великие предначертания наших предков. Школа закалила вашу волю и ваш характер, снабдила вас знаниями, необходимыми японцу. Осуществление великой миссии Японии зависит от каждого из нас. Вам повезло: вы вступаете в жизнь в тот момент, когда страна достигла огромных успехов в создании сферы совместного процветания Великой Восточной Азии. Вам предстоит закрепить успех.

Дождь шел всю ночь и прекратился только к утру. Новобранцев подняли в половине шестого утра и, не покормив, сразу погнали на станцию. Идзуми Арима с сожалением смотрел на испачканные в грязи новенькие ботинки, неделю назад выданные в казарме. Такой прекрасной обуви у него еще не было. И он сам, и его родители, да и все жители деревни ходили в тэта, которые делали себе сами из деревянного обрубка, куска ткани и веревки. У отца Идзуми (и еще у нескольких человек в деревне) были брезентовые сапоги на резиновой подошве, но их носили только в очень холодную и дождливую погоду. Кожаной обуви в деревне ни у кого не осталось. Вся кожа и резина шли на изготовление обуви для армии и флота, поэтому еще до войны правительство стало убеждать сограждан носить исключительно патриотическую обувь — тэта. С началом войны хорошая обувь исчезла совершенно, ее нельзя было получить и по карточкам. На черном рынке в городе, правда, продавалось все, но в деревне не было никого, кто мог бы себе позволить что-то там купить. Они не голодали и уже за одно это были благодарны судьбе.

Идзуми Арима родился и вырос в Корее, в деревне возле Пусана, которую очистили от корейских крестьян и передали японским поселенцам. Его отец одним из первых откликнулся на призыв правительства взяться за колонизацию Кореи — в родной деревне на его долю земли не осталось. Он был третьим сыном в семье. Идти в город ему не хотелось. Много поколений Арима выращивали рис, и он не хотел порывать с семейной традицией. Он получил подъемные и на пароходе отправился в Корею. В Пусане чиновник военной администрации широким жестом развернул перед ним карту.

— Выбирай любой участок. Бери землю пожирнее. Дом тебе ставить не надо. Корейца выставим, будешь жить в его доме.

Арима посмотрел на чиновника с испугом.

— Нет, нет, я поищу незанятый участок.

Таких совестливых, как Арима, оказалось не много. Он действительно нашел пустующий участок, оформил его аренду, получил пособие, на которое построил дом, женился. Он вполне ладил со своими соседями-корейцами, но их с каждым днем становилось все меньше. Японские колонисты бесцеремонно выставляли их из деревни. Делалось это просто: приезжал наряд жандармерии, вещички складывали на телегу и отправляли корейца на север. До Арима потом доходили слухи, что кое-кто из корейских крестьян, воспылав гневом, решил сквитаться с обидчиками. В соседней деревне, тоже «японизированной», однажды ночью убили старосту, отставного жандарма. У соседа Арима сгорел амбар. Сам Арима тоже ожидал какой-то беды, но его не тронули.

Идзуми был единственным ребенком в семье. Он ходил в городскую школу, а когда окончил ее, отец решил отправить его на родину учиться в университете. Но этой идее не дано было осуществиться. Идзуми было всего восемнадцать лет, прежде в армию брали в двадцать, затем в девятнадцать, но Идзуми вернулся на Японские острова в неудачное время: была объявлена тотальная мобилизация.

На призывном пункте врач презрительно осмотрел его: низкорослый, с длинными руками.

— Раньше мы таких уродов браковали и посылали в строительные части, — громко сказал врач, не стесняясь присутствия юноши. — Мы недопустимо снизили требования к физическому состоянию призывников. Какая от них будет помощь доблестной императорской армии?

Поручик, присланный из учебного полка за пополнением, равнодушно отмахнулся:

— На фронте все сгодятся.

Поручика сунули в учебный полк после третьего ранения, служба ему нравилась, и потому он постоянно пребывал в благодушном состоянии. В отличие от унтер-офицеров, которые нещадно мордовали новобранцев, словно задавшись целью выбить из них все человеческое.

Отправка в учебный полк задерживалась, и за неделю унтер-офицеры, щедро раздавая зуботычины, заставили новобранцев вволю помаршировать на плацу перед казармой и совершить два форсированных ночных марша. Двадцать километров следовало пройти за три с половиной часа. Новобранцы, разумеется, в норматив не уложились. Посему вместо отдыха полдня занимались строевой подготовкой в полном снаряжении, под тяжестью которого сгибались и крепкие деревенские парни. Идзуми Арима, который своей исключительной старательностью пытался произвести положительное впечатление на командира отделения, высунув язык, навешивал на себя ранец, скатанную шинель, палатку, плащ, запасную пару обуви, котелок, флягу, малую лопату, стальной шлем; тридцать патронов следовало положить в ранец, еще сто двадцать — в патронташи. Индивидуальный пакет пришивали к подкладке мундира. Закончив сборы, Идзуми первым ринулся из казармы на плац. Но унтер-офицеры никому не делали скидок. И Идзуми ушел с плаца совершенно измочаленным.

К изучению боевого оружия командиры отделений отнеслись с меньшим интересом. Новобранцев, правда, познакомили с винтовкой образца 1905 года, но только издали, в руки не дали. Поручик лично продемонстрировал, как обращаться со станковым пулеметом Гочкиса образца 1914 года. Перечислил его достоинства: точность попадания, быстрота смены стволов и охлаждения. Отметил заслуги капитана Кодама, который сконструировал новый колесный станок, чтобы один человек мог переносить пулемет.

— Остальное узнаете в полку, — сказал поручик.

На следующий день новобранцев погнали на вокзал. Поезд шел долго, с остановками. Поручик благодушно разрешил курить и рассказывал смешные истории. Ближе к расположению учебного полка его веселье несколько уменьшилось. Он дал понять новобранцам, что их ждет жесткая муштра и, вообще, им придется несладко.

— А кормят плохо, — совсем по-домашнему заметил поручик. — Надо в авиации служить, там рацион другой: много риса, шоколад, сахар.

Новобранцам дали в дорогу несколько рисовых колобков и немного красного перца. Они поспешно проглотили свои порции и теперь ощущали ноющую пустоту в желудке. Рисовыми эти колобки были только по названию; на самом деле они больше чем на три четверти состояли из ячменя.

— В авиацию не попадешь, — заметил кто-то. — Нужно иметь образование, да и особое здоровье.

— Это раньше так было, — отозвался поручик. — Теперь формируются специальные авиаотряды, туда берут каждого, кто желает совершить подвиг во имя императора.

Идзуми Арима внимательно слушал поручика. Специальный отряд — что это за штука?

Курсанты вытянулись по стойке «смирно». Тамио Кавабэ пытался скосить глаза, чтобы увидеть приближающегося командира отряда. Высокий для японца майор Мацунага медленно шел вдоль строя. Лицо его показалось Тамио самым обыкновенным: жесткое, малоподвижное. С обязательными усиками. Мягкий суконный козырек офицерского кепи почти закрывал глаза. Ничего доброго такое лицо не сулило. Особенно для Тамио, в личном деле которого наверняка сделана соответствующая пометка: «Ненадежен. Подлежит контролю политического офицера или сотрудника военной жандармерии». Хотя… Возможно, все его опасения напрасны. Стоило ему заикнуться о желании вступить в отряд — просьба была немедленно удовлетворена. Разве неблагонадежных зачисляют в отряд, созданный решением императорской ставки? Если бы за ним числилось что-то серьезное, его бы сразу отправили на Южные моря, в одну из пехотных частей, гибнущих под ударами американцев…

Майор Мацунага счел своим долгом сказать несколько слов курсантам. До Тамио Кавабэ доносились обычные формулы: «Божественное Провидение, сто миллионов сердец, бьющихся как одно, воля к победе, сила духа, вера в императора, величие Японии…»

Эти слова были знакомы ему с детства. О божественной миссии Японии говорили учителя в школе, о ни с чем не сравнимом счастье родиться японцем писали в газетах. В третьем классе Тамио Кавабэ написал сочинение, которое было признано лучшим на конкурсе ученических работ, и директор школы сам пришел в класс, чтобы вручить победителю Золотую медаль. Сочинение называлось «Хочу умереть за императора».

Получив повестку, Тамио стал искать какие-то документы и нашел это сочинение, написанное неустоявшимся детским почерком.

Юный Кавабэ написал: «Мысль о том, что со временем я смогу поступить на службу в императорскую армию, наполняет меня счастьем и гордостью. Я буду старательно учиться воинскому делу и, когда начнется война, не испугаюсь смерти».

Держа в одной руке повестку о призыве на воинскую службу, а в другой — школьное сочинение, Тамио не знал, что ему делать: то ли плакать, то ли смеяться. Он хотел было разорвать и выбросить листок с выцветшими иероглифами, но потом раздумал.

Какой в этом смысл? Прошлое нельзя уничтожить. «По крайней мере хорошо, что отец никогда не видел этого сочинения», — подумал Тамио. Пока младший Кавабэ живописал свои будущие ратные подвиги во имя императора, старший отбывал тюремное заключение за оскорбление императора.

Майор Мацунага решил закончить свою речь поэффектнее.

— В этом году император отказался отмечать Новый год как обычно. Члены правительства и высшее военное командование, которые обычно являлись к нему в парадной форме с поздравлениями, не были приглашены во дворец. В полдень первого января военный адъютант подал его величеству белую деревянную тарелку с чашкой сваренного риса и красной фасолью, кусочком жареного морского леща и фляжкой сакэ. «Ваше величество, — сказал он, — вот что дают нашим камикадзе, когда они улетают на задание». Император посмотрел на него — глаза его были полны слез. Он резко встал и вышел из комнаты, не притронувшись к еде. Целый час он ходил по саду, запущенному и поросшему сорняками. Он думал о будущем страны и о патриотизме камикадзе… В этом году, — закончил свою речь майор Мацунага, — только души наших камикадзе засвидетельствовали свое почтение его величеству… Давайте будем помнить всегда, что и будущее страны, и настроение императора теперь зависят от нашей с вами силы духа…

Курсантов разбили на две эскадрильи и повели обедать. По дороге в столовую они обсуждали слова Мацунага. Все испытывали гордость за то, что принадлежат к одному из специальных отрядов, о судьбе которых в Новый год размышлял император.

А Тамио Кавабэ рассказ о трапезе летчиков-камикадзе, предложенной императору, почему-то напомнил день, когда он в последний раз видел мать. В 1942 году Тамио удалось поступить в Киотос-кий университет. Университетскому начальству хорошо была известна его фамилия, что не оставляло ему никаких шансов. Но мать Тамио происходила из древнего самурайского рода. Ее влиятельные родственники ничем не желали ей помогать, потому что она никогда об этом не просила. Но когда сын заканчивал школу, она, сломив гордость, отправилась на Кюсю. Ее просьба возымела действие: Тамио был зачислен в университет. Родственники, зная, что семья Кавабэ бедствует, предложили ей денег. Она отказалась.

За два с лишним года учебы Тамио ни разу не смог выбраться домой. Понимая, что за его поведением внимательно наблюдает университетская администрация, Тамио старался в занятиях быть первым. Он занимался вдвое больше любого своего однокурсника, хотя отличные оценки ему ставили весьма неохотно. Не менее рьяно участвовал он в выполнении трудовой повинности — работал на спичечной фабрике. Домой он попал поздней весной 1945-го, когда сакура уже отцветала.

— Есть ли известия от отца? — спросил он первым делом.

Постаревшая, осунувшаяся мать покачала головой. Семья Кавабэ всегда жила скудно, но в этот приезд Тамио поразился нищете, в которой существовала его мать. Тамио появился, не предупредив о приезде, и в доме не оказалось никакой еды. Увидев сына, мать захлопотала, хотела бежать к соседям, занять немного риса, но Тамио удержал ее. Он привез несколько кусков мыла, которые собирался обменять на черном рынке на рис.

— Все свои вещи я уже обменяла на еду, — тень улыбки скользнула по бледному лицу матери. — Я не рисковала ходить на черный рынок, ездила в деревню. Один раз — неудачно. Полиция устраивала облаву, и у меня отобрали рис и картофель, вырученные за праздничное кимоно.

В последние месяцы по карточкам давали так мало, что горожане обменивали на еду все, что было в доме ценного. Редко ходившие поезда были забиты людьми, отправлявшимися на поиски съестного. Тамио слышал историю об одной женщине, которой не с кем было оставить маленького сына. Она привязала его к спине, как принято в Японии, и поехала. Когда вернулась домой и развернула его, то увидела, что он мертв… В набитом людьми вагоне он задохнулся…

Свое мыло Тамио обменял на рис, который в те годы называли «серебряным», хотя с неменьшим успехом его можно было назвать «золотым» — настолько дорого он стоил. Впрочем, сами деньги не имели никакой ценности. Валютой становились предметы первой необходимости: консервы, сигареты, спиртное. Мыло тоже пользовалось спросом.

Оказавшись на черном рынке, Тамио Кавабэ испытал странное чувство. Ему казалось, что он попал на какой-то странный праздник, который следовало бы назвать пиром во время чумы.

На черном рынке было все: мясо и вино, белоснежный рис и дорогие украшения, велосипеды и мебель. За прилавками стояли прекрасно одетые люди, которые могли есть шоколад, свежую рыбу и рисовые колобки. Тамио давно уже не видел таких сытых, довольных лиц. По внешнему виду все они были призывного возраста, но, видно, верно говорили, что богатому военная служба не грозит. Здесь же шныряли мальчишки, которых торговцы гоняли с непонятным для Тамио озлоблением. Потом он понял, в чем дело. На его глазах босой мальчик в коротких обтрепанных штанах подскочил к зазевавшемуся торговцу, схватил с лотка несколько рисовых колобков и исчез в толпе.

Здесь было много плохо одетых стариков. Продать им было нечего, купить не на что. Часами стояли, глядя на рисовые колобки. Украсть они не решались, понимая, что не успеют убежать. Больше всего в тот момент Тамио хотелось иметь много риса, чтобы дать каждому из стариков по колобку.

К рису, который он принес домой, мать добавила мелко нарезанную редьку, сказав, что в «такое время нельзя есть чистый рис». Прежде чем они сели за стол, она тщательно заперла дверь. О тех, кто ел рис, соседи сообщали в полицию. Такого доноса было достаточно для того, чтобы полицейские являлись немедленно и переворачивали весь дом вверх дном, допытываясь, откуда у хозяев рис. Не промышляют ли на черном рынке? А может быть, воруют?

Тамио Кавабэ не набрался мужества в тот приезд сказать матери, что записался в отряд камикадзе. Подумал, потом напишет в письме. К семьям камикадзе относятся с уважением. Может быть, матери увеличат паек… А вдруг и отцу выйдет снисхождение? Узнает тюремное начальство, что сын заключенного Кавабэ записался в камикадзе, и решат: отец столь патриотически настроенного юноши заслуживает снисхождения.

Около года вице-адмирал Хомма проработал в министерстве вооружений, которое было создано в ноябре 1943 года на базе министерства торговли и промышленности. Он получил видный пост в бюро технического авиационного снабжения и, работая в министерстве, хорошо разобрался в возможностях японского самолетостроения. В 1945-м оно уже не справлялось с плановыми заданиями. Самолеты, выходившие из заводских ангаров, страдали серьезными дефектами. Особенно опасными были неполадки в двигателе. Некоторые отказывали в первом же полете. Лучшие летчики гибли, не успев встретиться с врагом, который безраздельно господствовал в воздухе.

Ставка требовала от министерства вооружений новых усилий по увеличению выпуска самолетов, прежде всего истребителей. Но промышленность не могла дать больше того, что она давала. Не хватало не только высококачественного сырья. Тотальная мобилизация забрала на фронт самых квалифицированных рабочих. «Здесь уже никто по-настоящему не работает, — жаловался адмиралу управляющий одного из авиационных заводов. — Число прогулов увеличивается с каждым днем. Люди плохо питаются, совсем не отдыхают и в буквальном смысле падают с ног».

Предложенная адмиралом, назначенным к тому времени командующим морской авиацией, стратегия камикадзе облегчала и задачу авиационной промышленности.

Пригласив к себе высших офицеров военно-морского министерства и главного штаба флота, адмирал Хомма продемонстрировал опытный образец нового оружия, названный «Ока» — «Цветы вишни».

Моряки и морские летчики столпились вокруг моноплана, сделанного практически из одного дерева. Вооружившись длинной указкой, Хомма давал пояснения:

— Простота конструкции гарантирует не только дешевизну самолета, но и его выпуск большими партиями. Нехватка дорогого сырья, дефицит сложных приборов управления никак не отразится на производстве, поскольку для создания «Ока» требуются самые простые материалы.

Принцип использования: «Ока» поднимается в воздух двухмоторным бомбардировщиком «Мицубиси» и доставляется к месту нахождения кораблей противника. В зоне зенитного огня «Ока» освобождается из зажимов и начинает самостоятельный полет. Он может спланировать примерно на расстояние в восемьдесят километров со скоростью в триста шестьдесят километров в час. Выбрав цель и приблизившись к ней, летчик включает реактивные двигатели и на скорости в девятьсот километров в час прорывается сквозь средства ПВО и обрушивает бомбовый груз на палубу вражеского корабля. Силовая установка находится в хвосте — три реактивных двигателя на твердом топливе. Самолет, доставивший «Ока» к цели, благополучно возвращается на аэродром.

Добавлю: как показывает опыт, чтобы добраться до вражеского авианосца, нужно не менее двух десятков бомбардировщиков плюс истребители сопровождения. И при всем том результат чаще всего плачевный. Наши самолеты гибнут, а американские корабли получают повреждения, которые быстро ликвидируются. Попадание «Ока» гарантирует уничтожение цели. И если сейчас мы с трудом формируем эскадрильи для бомбовых ударов из-за нехватки исправных самолетов, то массовый выпуск «Ока» позволит нам разумно использовать наличные ресурсы.

Морские летчики с сомнением разглядывали опытный образец, больше похожий на устаревшую деревянную торпеду с игрушечным фюзеляжем и обрубленными крыльями.

— Во время полета камикадзе находится в кабине бомбардировщика. Перед входом в заданный район через бомбовый отсек перебирается в «Ока». Слуховая труба связывает его с пилотом бомбардировщика, он получает подтверждение о наличии цели и дергает ручку сцепления… Реактивные двигатели делают его совершенно неуязвимым для истребителей и зениток. Удар он наносит примерно под углом в пятьдесят градусов. При благоприятных обстоятельствах пробивает палубу и взрывается в трюме.

— Я так понимаю, — прервал его один из адмиралов, — что до последнего момента он должен держать глаза открытыми?

— Совершенно верно, — подтвердил Хомма, — до последней секунды он должен корректировать курс «Ока». Иначе корабль успеет выйти из-под удара.

— А наши летчики способны таким необычным образом совершить хладнокровное самоубийство? — задал новый вопрос тот же адмирал.

На сей раз ему ответил начальник главного штаба флота.

— Сомнение в способности наших летчиков пожертвовать своей жизнью может высказать только тот, кто напрочь забыл о героических традициях японского народа.

— Я полагаю, — продолжал начальник штаба, обращаясь уже к Хомма, — что использование «Ока» прежде всего внушит страх и ужас американцам. Противник психологически не готов к таким атакам. В этой войне победа не за техникой, а за духом. А боевой дух японской армии крепче, чем американской.

Эйдзи Хаяси был зачислен в первую группу камикадзе и отправлен в летное училище. Их было одиннадцать человек, все — обычные пехотинцы, изъявившие желание стать летчиками-смертниками. Преподаватели были удивлены, познакомившись с новенькими. По физическим данным половина из них не могли бы пройти медицинскую комиссию ВВС. Изумление преподавателей достигло предела, когда они узнали, что должны втиснуть учебную программу в трехмесячный курс. Начальник училища попытался заикнуться насчет установленного объема учебных программ и необходимости учить летать все же в училище, а не на фронте, но его резко оборвали.

Ускоренный курс включал самые элементарные дисциплины и всего несколько коротких полетов с инструктором и без него. «Остальное вам предстоит изучить самостоятельно, — сказал на прощанье начальник училища, который так и не понял, что происходит. — К сожалению, мы не могли дать вам теоретических знаний в достаточном объеме. Да и летали вы слишком мало. Но что поделаешь… Нет бензина…»

Он не сумел — впервые за девять лет службы в училище — закончить прощальную речь и, махнув рукой, сошел с импровизированной трибуны. Курсантам присвоили сержантские звания. Эйдзи Хаяси был на вершине счастья. После обеда их отпустили в город. Все пошли в кино, а потом завалились в убогий ресторан.

— Куда нас отправляют? — утром поинтересовался Эйдзи у старшего группы.

— Говорят, на Окинаву, — равнодушно ответил тот, занятый упаковкой вещей.

Эйдзи был разочарован. Окинава? Так далеко от фронта? Эйдзи мечтал поскорее встретиться с врагом.

Его мечта осуществилась быстрее, чем он предполагал.

21 марта на рассвете большое соединение американских кораблей — среди них семь авианосцев, за которыми охотились камикадзе, — было обнаружено в опасной близости от архипелага Рюкю. Это означало, что американцы готовятся к высадке на Окинаве — последнем оборонительном рубеже императорской армии за пределами собственной Японии. Стремясь обезопасить атакующее соединение, американцы уже четвертый день бомбили все известные им аэродромы в западной части Японских островов.

Вице-адмирал Хомма понял, что настал его час.

Рано утром была сформирована ударная группа. Эйдзи Хаяси хорошо помнил этот день. Его не включили в состав группы. Нарушив субординацию, Хаяси бросился к капитан-лейтенанту, которому поручили возглавить добровольцев.

Тот внимательно выслушал юношу.

— Я понимаю ваши чувства, — вежливо ответил капитан-лейтенант. — И глубоко уважаю ваш патриотизм. Но я не мог отказать старшим по боевому опыту летчикам, которые просили оказать им эту честь. Каждый имеет право умереть за императора, но, согласитесь, они вправе ожидать, что им окажут предпочтение.

Он прошел мимо Хаяси к самолетам, где уже собралась большая группа техников. На всякий случай Хаяси надел комбинезон, надеясь, что в последний момент понадобится еще один человек.

К вылету готовили восемнадцать двухмоторных «Мицубиси», к ним цепляли «Ока». Для сопровождения ударной группы со всех аэродромов собрали полсотни истребителей «дзэро». Кто-то из стоявших рядом летчиков сказал, что истребителей маловато. Эйдзи Хаяси с удивлением посмотрел на говорившего: сопровождение нужно тем, кто надеется возвратиться назад.

Под барабанную дробь экипажи разбежались по самолетам. У каждого под комбинезоном был белый шарф и белая повязка вокруг головы — традиционный символ решимости и мужества. Барабаны трещали не останавливаясь, заглушаемые шумом заводимых моторов. Над полем реяло знамя части с любимым изречением древнего полководца:

Неправда не может восторжествовать над Правдой
Так же, как Правда не в силах подчинить себе Закон;
Закон не может восторжествовать над Властью
Так же, как Власть не в силах подчинить себе Небеса.

Когда взлетел последний самолет, барабанная дробь прекратилась, и на поле стало тихо. От этой тишины у Хаяси неожиданно заложило уши. Он содрал с головы шлем и побрел в казарму, проклиная свою неудачливость.

Вскоре после взлета адмиралу Хомма сообщили, что первоначальные данные воздушной разведки не точны. Кораблей противника значительно больше, чем считалось, и пробиться к ним будет трудно. Несколько минут Хомма раздумывал: не вернуть ли группу назад? Даже встал, чтобы самому зайти в комнату связи и отдать приказ. Но передумал. Сберечь два десятка бомбардировщиков — дело неплохое, но не подорвет ли возвращение экипажей моральный дух камикадзе? Ведь у них не должно быть пути назад. Их смерть принесет больше пользы, чем возвращение, решил Хомма.

Ударная группа была в полете два с лишним часа, когда из облаков появились истребители американцев. Абсолютное превосходство в силах сразу же определило исход боя: американцы атаковали один бомбардировщик за другим, поджигали его и принимались за следующий. Прежде чем упасть в океан, летчики салютовали командиру группы. Пытаясь увеличить скорость, бомбардировщики сбрасывали «Ока», которые, мягко планируя, бесполезно падали в море. На аэродром вернулось лишь несколько истребителей. Когда их летчики рассказывали адмиралу Хомма о судьбе, постигшей ударную группу, он слушал их молча; только слезы тихо катились по его щекам. Летчики-истребители говорили потом в казарме, что впервые видели плачущего адмирала.

Утром 23 марта противник начал обстрел японских позиций на Окинаве. Артиллерийские снаряды и бомбы обрушились на четыре военных аэродрома, потом был подожжен порт Наха.

Адмирал Хомма собрал остатки своих самолетов и перелетел с ними на главный из Японских островов — Хонсю. Он взял с собой и всех оставшихся в живых камикадзе. Им пришлось проделать путь в пустых бомбовых отсеках. Они сидели на голом металлическом полу. Без теплой одежды было холодно, и на большой высоте не хватало кислорода. Эйдзи Хаяси сморил сон. Ему снилась белая повязка вокруг головы невернувшегося из полета камикадзе, с которым они вместе были в училище, и печальные глаза сестры. Сакико почему-то не писала ему вот уже несколько месяцев. Прежде он получал от нее письмо каждую неделю. Возможно, во всем была виновата почта. Заваленная похоронными извещениями и красными призывными повестками, она не успевала обрабатывать обычные письма.

При заходе на посадку самолет затрясло, будто в него попал зенитный снаряд. Эйдзи больно ударился головой обо что-то невидимое в темноте и проснулся. Несмотря на странную тряску, самолет сел спокойно. Дрожа от холода и разминая затекшие ноги, камикадзе спустились на поле. Было абсолютно темно, на фоне ночного неба виднелись лишь силуэты каких-то гор. Кроме тускло горевших посадочных огней, не было ни единого фонаря. Из темноты появился какой-то заспанный человек без головного убора и повел всех в совершенно необжитый барак. Щелкнул фонариком — желтый кружок обежал голые, без матрасов и постелей лежаки.

— Спать будете здесь.

Неизвестный человек исчез. Летчики разбрелись по койкам. Легли не раздеваясь, в бараке было прохладно из-за выбитых окон. «Во время бомбежки не успели открыть», — решил Хаяси засыпая.

Идзуми Арима оказался в строю рядом с младшим унтер-офицером, который озирался вокруг, осматривая убогие бараки, заброшенный пункт управления полетами, обветшавшие ангары. Авиабаза была в отвратительном состоянии. Взлетно-посадочная полоса нуждалась в срочном ремонте. Но в трудные для страны дни не следует удивляться тому, что на все не хватает сил. Арима больше беспокоило отсутствие самолетов. Утром до общего подъема он осмотрел все ангары до единого — они были пусты. Фронт ощущал катастрофическую нехватку самолетов, каждая машина была на счету. Неужели им не хватит самолетов? Ну что же, Арима был готов и к такому повороту судьбы. Он перейдет в пехоту и тоже сумеет умереть достойно. Стать «живой гранатой» — к этому призывает командование японского солдата. Если каждый боец передовых частей откликнется на этот призыв, американцам никогда не удастся высадиться на Японских островах.

Перед строем появился майор Мацунага.

— Солдаты! Вы включены в состав формирующегося здесь специального отряда. Многие из вас знают меня. Мы вместе сражались на Окинаве. С остальными познакомимся здесь. Я должен сообщить вам печальную новость, переданную мне из штаба морской авиации. Окинава пала. Все ее защитники погибли смертью храбрых. Генерал-лейтенант Усидзима, возглавлявший оборону Окинавы, покончил жизнь самоубийством. Его примеру последовали офицеры гарнизона. Я надеюсь, эта новость наполнит ваши сердца ненавистью к врагу и желанием отомстить за погибших товарищей, защитить святую японскую землю от осквернения чужеземцами, спасти ваши семьи от белых варваров.

С моря, дул холодный ветер, многие из летчиков мерзли в легком летнем обмундировании. Майор Ма-цунага придерживал козырек кепи, чтобы не слетело.

К обеду на авиабазу прибыл батальон аэродромного обслуживания, из соседних корейских деревень нагнали крестьян: часть занялась взлетно-посадочной полосой, остальные приводили в порядок бараки.

На следующий день начались учебные занятия. Их проводили майор Мацунага и три инструктора. Ознакомившись с познаниями своих новых подчиненных, они пришли в ужас: многие не знали самых азов. Все имевшиеся в наличии учебные пособия развесили по стенам, разбили летчиков по группам и занялись изучением материальной части, тактикотехнических данных японских и американских самолетов, тактикой воздушного боя.

Через три дня прибыли самолеты: семь Ки-45 и двенадцать легких Ки-27. Один из летчиков привез с собой сумку с письмами. Он отыскал Эйдзи Хаяси и протянул ему сразу четыре письма. «От Сакико!» — обрадовался Эйдзи.

— Очень вам признателен, — горячо сказал он.

— Тамио Кавабэ, — представился новенький.

К ним подошел низкорослый летчик, чью прилежность на занятиях с одобрением отметили все инструкторы.

— А мне нет писем? — спросил он.

— Фамилия?

— Арима. Арима Идзуми.

Кавабэ покачал головой.

— А где ваши родные? — поинтересовался он.

— В Корее.

— О! — безнадежно махнул рукой Кавабэ. — Транспортное сообщение с Кореей, говорят, совсем прервано. Вражеские подводные лодки бесчинствуют в океане, топят даже гражданские и госпитальные суда. Так что нет ничего удивительного, если письма не доходят.

— Зато ваши родители находятся в большей безопасности, чем те, кто живет на Японских островах, — вмешался в разговор Хаяси. Получив сразу несколько писем, он чувствовал себя немного виноватым перед этим парнем, давно не имевшим весточки из дому. — В Корее нет бомбежек, там спокойно. Война кончится, а они и не почувствуют ее.

Кавабэ сдал документы в штаб отряда и получил назначение в пятое звено. Вечером, придя в барак, который занимало его звено, он обнаружил, что единственная свободная койка осталась у самого окна. Он бросил на нее свои вещи. Соседями оказались те же летчики, с которыми он познакомился утром. Худенький, болезненного вида сержант читал письма, а низкорослый, чьи родители остались в Корее, сразу подсел к Кавабэ.

Его интересовала битва на Окинаве.

— Правду ли говорят, что потери американцев в пять раз превосходят наши?

Кавабэ посмотрел на Арима. В его глазах не было ничего, кроме искреннего интереса.

— Точные цифры мне неизвестны, — осторожно ответил Кавабэ. — Но сообщалось, что потери врага действительно огромны. Первую линию обороны занимала 62-я дивизия, имеющая большой опыт боев в Китае. Кадровые солдаты — они сражались, как тигры. Командование с самого начала отказалось от обороны береговой линии, которую американцы ожесточеннее всего обрабатывали корабельной артиллерией, зато оборудовало надежные бункеры в пещерах.

— Пещер там много, — подтвердил Хаяси, оторвавшись от чтения писем. — Удобная позиция для обороны. Американцы надеются на превосходство в технике, а мы — на боевые качества каждого солдата. Там, среди холмов, танкам, должно быть, негде развернуться.

— Да, американцы воюют по шаблону. Сначала засыпают позицию снарядами, потом пускают танки, и уж под их прикрытием появляется пехота, — продолжал Кавабэ. — Но на Окинаве у них ничего не получалось. Их орудия сметали деревья, но снести холмы и добраться до пещер они не могли. Как только начинались атаки, наши бойцы появлялись из укрытий и поджигали танки. В одном месте уничтожили двадцать два из тридцати танков. Если американцам удавалось днем выбить наших солдат с какой-то высоты, ночью они вновь захватывали ее.

Арима слушал его с горящими глазами.

— Мы победим, — уверенно сказал он. — Ясно, они бросают в бой последние резервы, но скоро их напор иссякнет. Ничто не может противостоять мужеству наших солдат.

Кавабэ, собираясь спать, стал раздеваться.

— Американцы боятся смерти, — подал голос Хаяси, — а японцы нет. В этом все дело.

Кавабэ молча улегся.

Арима никак не мог успокоиться:

— Дело не в том, что японцы не боятся смерти. Просто мы сознаем свою обязанность отплатить за то, что имели счастье родиться японцами и жить в великой стране, управляемой императором, потомком богов. А за что умирать американцам? За миллионы, которые зарабатывают на войне их банкиры?

Все уже улеглись, и кое-кто уже заснул, когда до Кавабэ донеслись еле слышные слова Эйдзи Хаяси:

— И все же Окинаву не удалось отстоять. Неужели железо сильнее духа, и все жертвы напрасны?

«Дорогой Эйдзи!

Писем от тебя все нет. Надеюсь, что ты жив, здоров и получаешь мои письма. Больше всего мне хотелось бы поддержать твой дух, ибо на фронте тебе необходимы мужество, бодрость и уверенность в своих силах и в конечной победе Японии. Я рассказываю тебе о наших трудностях, чтобы ты понял: сколь бы они ни были велики, мы их преодолеем. Твоя сестра исполнит свой долг.

Наше положение нисколько не улучшилось. Дети голодают, и начались кражи. Первыми стали исчезать продуктовые посылки, присылаемые им из дому. Затем обнаружилось, что регулярно крадут прямо с нашей кухни. В результате и без того минимальные порции еще больше уменьшились. Воров не удалось поймать, и я молю бога, чтобы они остались неизвестными, потому что полагаю: еду берут свои — дети или хуже того — воспитатели, врач, те несколько матерей, что поехали с нами…

Местные жители хотят, чтобы мы им помогали. Ребята, выросшие в городах, не очень привычны к физическому труду, поэтому нам поручили носить из леса уже заготовленные дрова. Мы связываем их веревками и носим на спине. Пока ребятам казалось, что это веселая игра, они охотно таскали дровяные вязанки. Но скоро заметила, что чем больше они таскают, тем больше им хочется есть. А кормить их нечем… Даже самые крепкие выбились из сил, и мы не выполняем наше задание полностью.

Единственная радость — письма из дому. Но и здесь есть свои сложности. Мы не хотели, чтобы дети сообщали родителям о трудностях, ведь они огорчатся и не смогут плодотворно работать на благо родины. Но когда мы проверили написанные детьми письма, то обнаружили, что все просят забрать их отсюда или, по крайней мере, приехать и привезти немного еды… Плохо, если родители не могут навестить детей, но, пожалуй, еще хуже, когда они это делают. Одному ребенку радость, остальным горе. Да и радость-то недолговечная. Родители быстро уезжают — кто в наше время может позволить себе долго отсутствовать на работе? — и тоска по дому и родным становится еще острее.

Тем временем нам пришлось расстаться с нашим доктором — у него развилось какое-то душевное заболевание. Он стал вслух разговаривать со своими погибшими детьми и женой. Мы отправили его в Токио. Сразу вслед за ним уехали две женщины, которые нам очень помогали. У обеих открылся туберкулез. Видимо, от недоедания и тяжелой работы.

Оставшимся стало еще труднее. Но мы справимся, и ты, Эйдзи, должен быть в этом уверен. Будь мужественным.

Сакико».

Эйдзи Хаяси сразу же написал ответ.

«Дорогая сестра!

Ты единственная, от кого приходят письма. Вести из родительского дома до меня не доходят. Вероятно, отцу некогда писать. Мне ничего не известно и о нашем старшем брате. Он служит на подводной лодке, и у него под рукой нет почтового ящика. Только твои письма связывают меня с семьей и прежней жизнью. Впрочем, я не вправе жаловаться. Многие мои сослуживцы вообще не получают писем.

Я не писал об этом раньше, но понял, что настала пора сообщить тебе: я вступил в отряд камикадзе. Уверен, ты одобришь мое решение.

Ты же знаешь, я рос слабым, часто болел, не любил и не умел драться. Собирался быть ученым и по-детски неразумно распорядился собой. Когда настал решающий час, выяснилось, что я плохой защитник родины, плохой солдат… Отряд камикадзе открыл передо мной возможность искупить свою вину. Когда я на огромной скорости направлю свой самолет на палубу вражеского корабля, ничто не остановит меня. В этот момент я буду равен по силе лучшему солдату американской армии.

Сейчас нет необходимости подробно говорить об этом, но за свою почти двадцатилетнюю жизнь я выработал собственную философию.

Я ощущаю горечь, когда думаю о том, как некоторые хитрые политики, недостойные чести быть японцами, обманывали ничего не подозревавших сограждан. Но я готов выполнить любой приказ высшего командования и даже этих политиков, потому что я верю в Японию.

Японский образ жизни поистине прекрасен, и я горжусь им так же, как историей Японии и ее мифологией, отражающей чистоту наших предков… Образ жизни — это проявление всего лучшего, что оставлено нам в наследство. А живым воплощением всего прекрасного в нашей жизни является императорский дом. Отдать жизнь в защиту этих идеалов — высокая честь. Твой младший брат».

Инструктор, который вел занятия в пятом звене, сразу приметил Тамио Кавабэ и всегда выделял его. Кавабэ был выше и крепче своих товарищей, сообразительнее и, пожалуй, более других преуспел в овладении летным делом. Да и налетал он больше других. Ему быстро присвоили офицерское звание. Инструктор дважды поднимался с ним в воздух, потом наблюдал, как тот справляется с самостоятельным заданием, и назначил Кавабэ помощником инструктора.

Тамио принял назначение равнодушно, в командирский барак не переселился и в столовую ходил вместе со всеми. Он чувствовал себя неуютно в компании инструктора и майора Мацунага.

Настройки шрифта

Фон