Всмотритесь, как безукоризненно точно описывает Булгаков этот холм с террасами многоярусного сада, холм, на вершине которого, между двумя крыльями дворца Ирода Великого, находится балкон Пилата. Топография просчитана так тщательно, как если бы писатель побывал в этом месте сам и все эти шлепающие под шагами ступени и хрустящие мокрым песком дорожки прошел подошвами своих башмаков.

Холм описан сверху вниз. Балкон: мозаичный пол, кресло Пилата, фонтан и колоннада… Верхняя площадка сада, на которую сходят ступени балкона; здесь воркуют голуби, их слышно в колоннаде… (Эта обрамленная кипарисами площадка превращается в площадь, когда Пилат выходит на нее: «…выйдя из-под колоннады на заливаемую солнцем верхнюю площадь сада с пальмами на чудовищных слоновых ногах, площадь, с которой перед прокуратором развернулся весь ненавистный ему Ершалаим…»). Два белых мраморных льва охраняют широкую мраморную лестницу, уходящую вниз… Скамья в тени магнолии… И отягощенный розами куст…

Ярусом ниже — терраса, на которую попадает Афраний, уходя от Пилата, «пытавшегося спасти Иуду из Кириафа»: «Покинув верхнюю площадку сада перед балконом, он по лестнице спустился на следующую террасу сада, повернул направо и вышел к казармам, расположенным на территории дворца».

Почему — направо? Случайность? В топографии Булгакова нет случайностей. Несколькими страницами далее: «Дворец Ирода Великого не принимал никакого участия в торжестве пасхальной ночи. В подсобных покоях дворца, обращенных на юг, где разместились офицеры римской когорты и легат легиона, светились огни…»

Но если «подсобные покои дворца», в которых «разместились офицеры когорты», и примыкающие к этим покоям казармы обращены на юг, то Афраний, спускаясь от парадной части дворца, «где был единственный и невольный жилец дворца — прокуратор», спускаясь от колоннады, обращенной на восток, может повернуть к казармам только направо — на юг…

Еще ниже терраса, где круглая беседка с фонтаном и ожидающие вызова Пилата приглашенные им два члена Синедриона и начальник храмовой стражи… Ниже, ниже уходит широкая мраморная лестница меж стен роз, источающих одуряющий аромат, — туда, где нижние террасы дворцового сада отделены от городской площади каменной стеной, к воротам, выводящим на гладко вымощенную площадь, на другой стороне которой колонны и статуи ершалаимского гипподрома…

Однако топография Булгакова не только продумана и просчитана — она поразительно лаконична. Деталей немного. Они немногословны, неназойливы, ненавязчивы. Увлеченный сюжетом читатель не задерживает на них внимания, как бы не замечает их. Остается это общее ощущение — высоты, каких-то террас, роскошного сада и одуряющего запаха роз, от которого у прокуратора болит голова… Остается ощущение того, что все это было, было здесь, было так и никаким образом иначе быть не могло.

А Эса де Кейрош? Прежде всего у Эсы нет этого высокого многоярусного холма. Его «старый дворец Иродов» стоит прямо на площади, чернея гранитом колонн в ее глубине[382]. Нет этого одиночества Пилата в самый главный час его жизни. Вспомните: в ответственный момент допроса булгаковский Пилат изгоняет с балкона всех. Выходит, мерно стуча калигами, конвой. Выходит вслед за конвоем секретарь. Пилат должен говорить с Иешуа один на один! Он говорит с Иешуа один на один… Кто, кроме их двоих, да еще дьявола, загадочным образом присутствующего здесь, и мастера, все «угадавшего» через две тысячи лет, мог знать, что здесь происходило?.. У Эсы де Кейроша суд Пилата вершится публично, во дворе «претории», на этой самой площади у дворца, и досужий герой романа свободно входит в этот двор…

И нет у Эсы де Кейроша такой важной для Булгакова — такой булгаковской — встречи Иешуа и Пилата на одной плоскости ровного мозаичного пола. У Эсы Пилат восседает в некоем «курульном» кресле, на возвышении. Плоскость разрезана: судья и тот, кого он судит, находятся на разных уровнях пространства. Впрочем, не знаю, имело ли это значение для Эсы де Кейроша…

Несовпадения бесконечны. Я остановилась только на тех, что относятся к организации художественного пространства.

У большинства прозаиков мир плоский: в каждой его точке два измерения, или, как говорят физики, две степени свободы. В пространствах Михаила Булгакова всегда присутствует третья степень свободы — высота. У него не два измерения, а три. Ну, а там, где три измерения, недалеко и до четвертого. Или даже до пятого. («Тем, кто хорошо знаком с пятым измерением, ничего не стоит раздвинуть помещение до желательных пределов», — толковал, как известно, Коровьев.)

Третье измерение — вертикаль — особенность художественного мироощущения у Булгакова. Причем чаще всего вертикаль не снизу вверх, а — сверху вниз.

Сверху смотрит на Ершалаим Понтий Пилат. Сверху спускается он по широкой мраморной лестнице на площадь — чтобы объявить свой неправый приговор.

С крыши-террасы «одного из самых красивых зданий в Москве» — Румянцевской библиотеки — не отрываясь, рассматривает Москву Воланд, и город виден ему «почти до самых краев». («Какой интересный город, не правда ли?» — говорит он. «Мессир, мне больше нравится Рим», — почтительно отвечает Азазелло. «Да, это дело вкуса», — замечает Воланд.) И я думаю, что по крайней мере однажды, а может быть, и более чем однажды, здесь стоял Булгаков, закрытый от ненужных взоров балюстрадой с гипсовыми вазами и гипсовыми цветами, и смотрел на «необъятное сборище дворцов, гигантских домов и маленьких, обреченных на слом лачуг», а «в окнах, повернутых на запад, в верхних этажах громад зажигалось изломанное ослепительное солнце»…

Дон на этот раз не пытался запрыгнуть на плечо хозяйки или забраться на руки, просто шагал след в след, не забывая при первой же представившейся возможности потереться об её ноги.

Прежде чем покинуть Москву, Воланд и его свита, уже сидя на конях, «на высоте, на холме, между двумя рощами» (поэтические повторы Булгакова!), с Воробьевых гор обозревают «раскинувшийся за рекою город с ломаным солнцем, сверкающим в тысячах окон, обращенных на запад, на пряничные башни Девичьего монастыря».

– Шура сегодня не звонил, – обронил Морис, когда они допивали после ужина чай.

И мастер отсюда, с обрыва холма, прощается с городом, в котором жил и который его не понял. («Группа всадников смотрела, как черная длинная фигура на краю обрыва жестикулирует, то поднимает голову, как бы стараясь перебросить взгляд через весь город, заглянуть за его края, то вешает голову, как будто изучая истоптанную чахлую траву под ногами».)

Мирослава кивнула:

Последний полет мастера над темнеющей землей, последний полет как метафора смерти — тоже взгляд сверху («Ночь начала закрывать черным платком леса и луга, ночь зажигала печальные огонечки где-то далеко внизу, теперь уже не интересные и не нужные ни Маргарите, ни мастеру, чужие огоньки»).

– Я была сегодня у него.

Миндаугас не спросил зачем, не поинтересовался, как продвигаются дела по раскрытию преступления, просто пожелал ей спокойной ночи, когда она собралась подняться к себе. Она благодарно улыбнулась ему:

Как всё у Булгакова, его вертикали парадоксальны. Маргарита спускается к вершинам своей любви — по ступеням подвальчика к любимому. И поднимается в подземные глубины, в преисподнюю Воланда, на его весенний бал полнолуния — по бесконечной лестнице, ведущей вверх…

– Спокойной ночи.

А место мастера внизу — не в первом этаже, не на уровне земли — ниже, в «подвальчике». В том самом подвальчике, где очень редко зимою в оконце видны чьи-нибудь черные ноги и слышен хруст снега под ними. Внизу, откуда мастер так хорошо видит всё — роскошный сад в сжигаемой солнцем Иудее, высоко вознесенный балкон Пилата и Лысую Гору с последними мгновениями жизни Иешуа Га-Ноцри.

Глава 24

«…Буду писать Демона»

Утром Мирослава проснулась раньше обычного. За окном только начинало светать. Притом светало как-то неохотно, точно новый день никак не мог проснуться, приоткроет один глаз, и из него выскользнут несколько лучей, но глаз тотчас снова закрывается, и утренний свет становится блёклым. Потом день, преодолевая себя, открывает второй глаз, и из него вырывается несколько лучей, затем та же самая картина. Наконец не выдержала утренняя заря, она взмахнула своим алым платком, день и проснулся, широко распахнул свои голубые глаза, и солнце стало подниматься ввысь. Мирослава на цыпочках прошла мимо комнаты Миндаугаса, стараясь его не разбудить, спустилась вниз и направилась на кухню. Но, ещё не доходя до неё, она услышала тихое шкворчание масла на сковороде и почувствовала дразнящий запах поджаривающихся сырников.

Когда-то нужно было доказывать, что наша Земля — круглая, и требовалась немалая ученость, чтобы это понять. Во второй половине XX века человечество впервые воочию увидело свою Землю сверху — из космоса. Маленький шарик, освещенный то луною, то солнцем. Шарик, который так легко облетают самолеты и опутывает паутина телефонных, потом телевизионных, потом интернет-связей… Пространственное ощущение мира, в котором мы живем, изменилось.

Булгаков жил в первой половине столетия. Его предощущение пространственного сознания XX века — одно из проявлений его гениальной принадлежности этому веку.

– Морис, – удивлённо проговорила она, – ты уже встал? Доброе утро!

Это умение видеть землю сверху, очевидное не только в «Мастере и Маргарите», но и в «Белой гвардии» и в других сочинениях (скажем, в «Блаженстве»), художественное восприятие пространства, включающее вертикаль, вероятно, восходят к детству писателя. Город, в котором он родился — Киев — для него всегда был «городом на горах».

– Доброе утро! Просто я ещё вчера догадался, что вы надумали удрать в город пораньше. Не голодной же вам ехать.

Городом, который иногда был виден снизу — с заднепровских низин: «…Сверкал электрический белый крест в руках громаднейшего Владимира на Владимирской горке, и был он виден далеко, и часто летом, в черной мгле, в путаных заводях и изгибах старика-реки, из ивняка, лодки видели его и находили по его свету водяной путь на Город, к его пристаням» («Белая гвардия»).

– Я могла бы доесть вчерашнюю рисовую кашу или сделать пару бутербродов.

Замечание автобиографическое — ибо кто же из киевских юношей на заре ХХ века хотя бы однажды не блуждал в туманах заднепровских низин пешком или в заводях «старика-реки» в лодке… Строгие гимназические «Правила» запрещали гимназистам «катанье в лодках по Днепру… иначе как с родителями или заступающими их место», но правила — правилами, а жизнь сама по себе. С отроческих лет Булгаков любил лодочную греблю, и, надо думать, ему не раз случалось выводить к пристаням заплутавшую в ночной мгле или утренних туманах лодку…

– Нет, так не годится, – решительно заявил он, – завтрак должен быть горячим, свежим и вкусным.

Но еще настойчивей с высот «города на горах» открывались бесконечные дали…

Мирослава развела руками и весело рассмеялась. В город она приехала, когда люди только-только начали выходить на работу, большинство из них уже выглядели бодрячками, а кто-то откровенно зевал и спал на ходу.

Они открывались с «крутейшей горы» (на самом деле это был мягкий холм, теснящий дворик дома № 13 по Андреевскому спуску), когда в прозрачные сентябрьские вечера здесь сидел, обхватив колени руками, подросток Михаил Булгаков… Вечернее солнце валилось назад, за спину. Высоко на горах расположенный город еще был залит его лучами, горели и дробились стекла в верхних этажах домов, повернутых на запад, и внизу, под ногами, сверкали в последних лучах купола и кресты Братского монастыря. А низкий восточный дальний берег, заслоненный от солнца городом на горах, был темен, печален, тих, и где-то вдали уже загорались огонечки низко расположенной деревни Выгуровщины.

В принципе не обязательно было приезжать к дому Лизы Журавко в такую рань. Но Мирослава не знала, во сколько именно девушка отправится в больницу к жениху. Прежде чем подняться на её этаж и позвонить в квартиру, Мирославе нужно было быть уверенной на сто процентов, что Лизы дома нет. И вот она наконец увидела вышедшую из подъезда Журавко. Девушка быстро зашагала в сторону автобусной остановки. Видимо, на этот раз она решила не идти до метро пешком, а доехать на автобусе. Мирослава на всякий случай выждала двадцать минут и только после этого направилась к подъезду, набрала номер квартиры на четвёртом этаже, а когда звонкий детский голос спросил, кто там, ответила невозмутимо: почта. Дверь подъезда открылась, и Мирослава по лестнице поднялась на этаж, где находилась квартира Лизы Журавко. Нажала на звонок. Было естественным, что никто не поспешил к двери и не поинтересовался, кто же это пришёл в такую рань. Зато тихо щёлкнул замок двери напротив и в щель, приоткрывшуюся на ширину цепочки, выглянул один глаз, потом появилась половина лица, и наконец старческий голос спросил:

– Девушка, вам кого?

Бесконечные дали открывались с обрывов Царского сада, описанных в «Белой гвардии»: «…Старые сгнившие черные балки парапета не преграждали пути прямо к обрывам на страшной высоте. Отвесные стены, заметенные вьюгою, падали на нижние далекие террасы, а те расходились все дальше и шире, переходили в береговые рощи над шоссе, вьющимся по берегу великой реки, и темная, скованная лента уходила туда, в дымку, куда даже с городских высот не хватает человеческих глаз, где седые пороги, Запорожская Сечь, и Херсонес, и дальнее море».

– Лизу Журавко.

– Так Лизочка, скорее всего, уже ушла к жениху в больницу.

Молодые читатели уже давно воспринимают это как художественную гиперболу: обрывы на страшной высоте… отвесные стены… нижние далекие террасы… Теперь от верхних площадок и прогулочных дорожек садов до берега реки — склоны, густо засаженные разросшимися деревьями; летом буйная зелень скрадывает шум врезанного по склону шоссе, и только на смотровых площадках открывается перспектива…

– Ой, а мы договорились, что я к ней сегодня забегу! – натурально воскликнула Мирослава.

– Так вы позвоните ей на сотовый.

– Звоню! Телефон не отвечает.

Но тогда обрывы над Днепром были именно такими, какими их описывает Булгаков. Нагие склоны уступами и отвесными стенами срывались вниз. Заметенные вьюгою зимой, летом желто-глинистые, в зеленых пятнах кустов и мхов, они просматривались до самого берегового шоссе, и высота казалась страшной. Между разогретых камней шныряли ящерицы, и какое-то деревце, уцепившись в расщелине, росло под ногами, — если упасть, можно было угодить в его раскрывшуюся вершину.

– Она, наверное, спустилась в метро, – задумчиво проговорила старушка и спросила: – А Лиза вам не говорила, что у неё жених в больнице лежит?

– Вроде бы обмолвилась, – Мирослава сделала вид, что пытается припомнить слова Журавко, – но я как-то не придала этому значения, – с виноватым видом призналась она и попыталась объяснить свою невнимательность, – ведь теперь многие попадают в больницу. Так что мало ли.

Бесконечные дали открывались с Аскольдовой могилы… С огражденной площадки в Купеческом саду… С Владимирской горки… От подножия Андреевской церкви… На юг, на восток, на северо-восток, к Москве… С каждой точки обзора — другие…

– Лизиного жениха избили до полусмерти, – сердито произнесла старушка.

– Боже мой! – воскликнула Мирослава. – Я же опоздала на пятнадцать минут! Наверное, поэтому Лиза меня и не дождалась.

– Надо приходить вовремя, – наставительно проговорила старушка.

И потом Булгаков приезжал в Киев. Было для него в этом городе что-то поддерживающее, что-то «утешающее», по выражению Елены Сергеевны. Он водил ее на Владимирскую горку, на Андреевский спуск. И однажды даже зарисовал в записной книжке схему Андреевского спуска — с развилкой Владимирской и Трехсвятительской наверху и с ответвлением Воздвиженской пониже, пометив кружками Андреевскую и Десятинную церкви и прямоугольничком дорогой его сердцу дом № 13.

– Я знаю! – вырвался из груди Мирославы крик раскаяния. – Но это всё автобус! – Про себя она подумала, что ни в чём не повинный автобус начал икать, и, представив себе это феерическое зрелище, едва не улыбнулась. – Что же мне теперь делать? – состроила она скорбную мину.

И старушка, сжалившись над безалаберной, по её мнению, девицей, сказала:

– Зайдите в «Ватрушку»!

Рядом с кружком Андреевской церкви на этой схеме — легкий вьющийся штрих. Это не «проба карандаша». Старожилы Андреевского спуска говорили мне, что здесь, от Андреевской церкви вниз, с немыслимой крутизны и почти напрямик, сбегала к Подолу тропинка. Мальчики и девочки с Андреевского спуска хорошо знали эту тропинку и нередко пользовались ею. А старые карты города утверждают, что здесь была даже лестница, и может быть, в годы булгаковской юности она еще существовала… Киев был пронизан вертикалями.

– В «Ватрушку»? – удивилась Волгина.

И был еще один очень большой художник, чье воображение будоражили и питали эти «единственные» пространства. Речь о Врубеле.

– Ну да, здесь за углом. Чайная, – пояснила старушка, – там продают самые разные ватрушки. Хозяйка «Ватрушки» Тося Князева – Лизина задушевная подружка. Она уж точно знает, где Лиза. И в случае чего подскажет вам, как добраться до больницы, где лежит Лизин жених. Если, конечно, Лиза нужна вам настолько срочно, что вы решите тащиться в такую даль, – проворчала старушка и собралась закрыть дверь.

…В Киеве возле Андреевской церкви, там, где к булыжному перекрестку сходятся три улицы — Десятинная (бывшая Трехсвятительская), Владимирская и Андреевский спуск, — два дома один против другого.

Но Мирослава успела спросить:

Рядом с церковью, числясь по Десятинной, — дом, на котором, вероятно, и ныне табличка с именем Врубеля. Об этом доме великий художник в 1886 году писал сестре: «Нанимаю за 30 руб. мастерскую, устроенную Орловским, с комнатою при ней и балконом на Днепр, возле церкви Андрея Первозванного… там буду писать „Демона“… Если у меня будет мастерская Орловского, то ты можешь приехать гостить ко мне хоть на все лето, комфортабельно поместясь в комнате с балконом на единственную в Киеве панораму…»

– А как отчество Тоси?

Прямо напротив, но числясь по Андреевскому спуску — дом, связанный с именем Михаила Булгакова.

– Георгиевна вроде, – донеслось из щели, которая уже сузилась до сантиметровой ширины…

– А полное имя – это Татьяна?

Андреевский спуск когда-то назывался Взвозом (по-украински он и теперь Узвiз), застраивался не сверху вниз, а снизу вверх, с Подола, и нумерация домов на нем — снизу. Дом против Андреевской церкви носит номер 38. В начале ХХ века большую квартиру во втором этаже этого дома (от угла Владимирской — первый подъезд) занимал замечательный детский врач Иван Павлович Воскресенский, а комнату в его квартире — угловую, светлую, отделенную от других лестничной площадкой — в течение трех лет, с осени 1913 до осени 1916 года, снимали студент-медик Михаил Булгаков и его юная жена Татьяна. За комнату, как было принято в интеллигентских кругах, щепетильно платили, но доктор Воскресенский был близкий семье человек, и молодые Булгаковы в его квартире чувствовали себя дома.

– Скорее всего, но только её все Тосей зовут.

Этот дом на углу Андреевского спуска и Владимирской Булгаков описал в повести «Тайному другу»:

– Спасибо вам большое!

«Опять был сон. Но мороз утих, и снег шел крупный и мягкий. Все было бело. И я понял, что это Рождество. Из-за угла выскочил гнедой рысак, крытый фиолетовой сеткой.

Дверь закрылась, но Мирослава надеялась, что любопытная старушка всё-таки услышала слова её благодарности и уж непременно следила за ней в глазок до тех пор, пока могла её видеть, а там небось поспешила к окну.

— Гись! — крикнул во сне кучер. Я откинул полость, дал кучеру деньги, открыл тихую и важную дверь подъезда и стал подниматься по лестнице.

«Ватрушку» Мирослава нашла быстро. И ей не составило никакого труда добиться расположения её хозяйки Тоси – Татьяны Георгиевны Князевой.

В громадной квартире было тепло. Боже мой, сколько комнат!..»

Татьяна Георгиевна даже «вспомнила», что однажды видела их вместе с Лизой в магазине одежды.

– В каком? – вскользь спросила Мирослава, которая, естественно, никогда ни в какой магазин вместе с Лизой Журавко не ходила…

Дом давно перестроен. Это случилось на рубеже 1970-х и 80-х годов. Он остался двухэтажным, и окна второго этажа выглядят с улицы так, как будто за ними ничего не изменилось. Три закругленные сверху окна (среднее шире) — гостиная доктора Воскресенского. Левее — двойное окно поменьше (из двух, почти вплотную одно к другому и тоже закругленных сверху окон) — это лестничная площадка. Еще левее — два булгаковских окна. Но «тихая и важная дверь подъезда» исчезла, на ее месте теперь окно первого этажа. Исчезла лестница — этажи разобщили, в дом теперь можно попасть только со двора. И ни гостиной доктора Воскресенского, ни комнаты молодых Булгаковых, ни лестничной площадки между ними больше нет: есть коридор, одинаковые двери и равномерно нарезанные учрежденские кабинеты…

– Так в «Одежде» же на Ленинской, весной! – задорно воскликнула Тося.

Я все-таки успела побывать в этом доме в конце 70-х годов. Жильцы уже съехали, дом был пуст, парадный подъезд заколочен, и лестница, обреченная на слом, разбита и засыпана мусором. Я прошла со двора — несколько ступенек вели прямо во второй этаж, который отсюда — как и в знаменитом «доме Турбиных» (расположенном ниже по Андреевскому спуску), как и во многих старых киевских домах — был первым. Прошла мимо кухни и угловой булгаковской… «Громадная квартира» оказалась не так уж велика. Двойное окно нарядно освещало лестничную площадку; мне показалось даже, что под слоем щебня и битого стекла площадка мраморная или была мраморной и что в узком простенке двойного окна когда-то непременно стояла изящная скульптура или прекрасная ваза.

– Точно! Мы там были, – подыграла ей Мирослава.

Большая угловая комната была просторна и пуста, как будто Булгаковы выехали совсем недавно. Несколько неправильной формы комната: стена фасада в этом месте изогнута. Два больших окна на Андреевский спуск. Если выглянуть — чуть левее — Андреевская церковь. А прямо против окон — на другой стороне, рядом с Андреевской церковью, — дом, в котором Врубель собирался писать Демона…

– Поэтому я вас сразу и узнала, – раскраснелась от удовольствия Князева и спросила: – А вы давно знаете Лизу?

К высоко вознесенному подножию церкви ведет роскошная чугунная лестница. «Я только дошел бы до площадки у Андреевской церкви, — просительно говорит в „Белой гвардии“ Николка сестре, — и оттуда посмотрел бы и послушал. Ведь виден весь Подол». Андреевский спуск в «Белой гвардии» переименован автором в Алексеевский, но площадка «у Андреевской церкви» сохранила свое название. «Виден весь Подол»… Крыши и купола, брусы многоэтажных зданий и силуэты церквей, улицы, переулки, площадь, берег, река, заднепровские дали…

– Не так чтобы, – уклончиво отозвалась Мирослава.

– Тогда вы, наверное, не знаете, сколько ей всего пришлось пережить, – вырвалось у Тоси.

Упомянутый Врубелем «балкон», которого давно нет и который так легко домыслить, находился как раз на уровне площадки церкви. «Единственная панорама», о которой писал художник, с тех пор существенно изменилась. Затоплявшиеся низины подняты и укреплены насыпными землями. Меловые откосы вынесенных за Днепр новых многоэтажных кварталов заметно приблизили горизонт. Изменился Подол — в 1930-е годы разрушен Братский монастырь. Даже Андреевская церковь, с конца 1970-х годов обремененная сусальным золотым декором, в значительной степени потеряла свою удивительную летящую легкость и прелестную простоту… Но все равно в ясные летние вечера на площадке церкви Андрея Первозванного в Киеве подолгу у чугунной решетки стоят люди или сидят, обхватив колени руками, прямо на траве склона, над огромным простором, и завороженно смотрят вдаль.

– Лиза о своей прошлой жизни говорила мне только намёками, – обронила детектив.

А в 1916 году, когда студент и молодой врач Михаил Булгаков взбегал своим стремительным шагом к подножию Андреевской церкви, и самая церковь и «единственная панорама» были точно такими же, какими их видел тридцатью годами раньше Врубель.

– Ещё бы! Конечно, кому захочется вспоминать о прошедших горестях.

Здесь замышлял Врубель своего Демона. И первого, написанного в Киеве, не сохранившегося, запечатленного в таинственной записи мемуариста: «Фон картины — ночной пейзаж, он должен быть тоже демоном…»[383] И того, что написан уже после отъезда из Киева, в Москве, — знаменитого «Демона (сидящего)», воплощение молодой силы, космического одиночества и печали… Может быть, у специалистов есть другие трактовки, а мне всегда кажется, что Юноша-демон сидит над киевскими просторами, что каменные цветы справа — романтическая метафора киевских круч, а светящиеся пятна внизу слева — не закат солнца, как толкуют специалисты (какой же закат, если киевские кручи — на восток), а доносящаяся откуда-то снизу не нужная ему, чужая музыка, что так часто звучала на берегу… И предчувствие «Летящего демона» тоже, вероятно, родилось здесь…

– Вроде бы у неё была несчастная любовь, – осторожно проговорила Мирослава.

– Не то слово, – вздохнула Князева, – даже представить страшно, сколько кровушки попил из неё этот гад.

Здесь, с этой же точки обзора, над пространствами, бесконечными, как время, соткался булгаковский демон — вместе с ощущением высоты и предчувствием и жаждой полета…

– Гада вроде бы звали Эдуардом, – по наитию назвала имя Мирослава, вовремя вспомнив о подслушанном Метёлкиной разговоре.

Парадоксы бытия — Врубель родился в Омске, самые активные годы творчества провел в Москве, умер в Петербурге. С Киевом связан не столь уж большой временной отрезок его жизни. Но киевляне (с детства помню) любовно и ревниво считали его своим, киевским художником…

– Точно! Мало того нервы мотал, издевался всяко над ней, так ещё и деньги сосал из неё похлеще пылесоса.

Врубелем написаны иконы для иконостаса и настенные фрески в киевской Кирилловской церкви. Старые киевляне не забудут вам с гордостью сообщить, что Врубель расписывал и популярнейший — новый, в конце XIX века выстроенный — Владимирский собор. Это простительное преувеличение: Врубелю принадлежат замечательные эскизы настенных росписей для Владимирского собора — «Надгробный плач», «Воскресение», «Вознесение» и другие. Увы, не осуществленные. Роспись стен, несмотря на все просьбы художника, ему не доверили. А принадлежат кисти Врубеля в киевском Владимирском соборе всего лишь орнаменты — удивительные орнаменты — в боковых нефах собора…

– Хорошо, что она его бросила, – вздохнула сочувственно Мирослава.

Но какая-то образная связь между городом и художником — духовная, тайная и глубокая связь — по-видимому, все-таки существовала. В 1910 году, в год смерти Врубеля, в киевской печати о нем писали особенно много. Булгаков в ту пору студент университета, и нет сомнения, что имя Врубеля, общие контуры творчества художника и черты его биографии будущему писателю знакомы. Хотя до ощущения родства и художественной близости, думаю, еще далеко.

– Кабы она! Он её чуть не сгубил, когда ребёночка ей заделал, Лиза в больницу попала, а он смылся. И уже года два от него нет ни слуху ни духу. А она так тяжело болела, после больницы почти полгода в себя прийти не могла.

А в 1931 году, в пьесе «Адам и Ева», неожиданно вспыхнет один из образов Врубеля — доказательством того, что к этому времени Булгаков и знает и помнит его картины. Отблески «Демона поверженного» вдруг заиграют на облике «авиатора» Дарагана, падающего на сцену — с неба. «Откуда он? Откуда?» — кричит Адам. «Он упал здесь с аппаратом с неба», — отвечает Ева. И далее реплика Дарагана: «Но оперение мое, оперение мое! Цело ли оно? Кости мои разломаны». Три реплики, три цитаты, отсылающие нас к картине Врубеля.

– Ну и хорошо, – сказала Мирослава, – что его больше нет.

«Адам и Ева» — незавершенная пьеса. Очень незавершенная. И, может быть, Булгаков снял бы впоследствии эту краску, если бы была надежда на постановку и над пьесой стоило бы работать. Или, напротив, проработал бы ее более внятно, если эта краска была для писателя важна.

– Лизочке только сейчас и повезло. Встретила, наконец, человека порядочного. Олежка золотой парень! Я как увидела его, сразу это поняла.

– То есть она познакомила вас со своим женихом?

Но по-настоящему близость художника Булгаков осознaет еще позже, и произойдет это дважды. В 1934 году и, в еще большей мере, в 1938–1939-м, когда Врубель — и творчеством, и личностью — активно войдет в ход мыслей и воображение автора «Мастера и Маргариты» и оба раза мощно и своеобразно отразится в зеркалах романа. Но об этом в свое время…

– Познакомила, – улыбнулась Тося, – он тогда ей ещё и женихом не был. Просто встречались они. Но Лиза так расцвела! До этого нападения на Олега она вся светилась от счастья!

– А с родными жениха она знакома?

«Ты совершишь со мной мой последний полет»

– Ой! И не говорите! – Тося прижала пухлую ладошку ко рту, потом скосила глаза, точно желая убедиться, что их никто не подслушивает, и только после этого доверительно сообщила: – Олег повёз её знакомить с дядей и с остальными родственниками как раз под Новый год.

Думаю, отголоски детской мечты о полетах остались с Булгаковым навсегда. Мечты, которую так подпитывали и любимый с детства Вагнеров «Полет валькирий» — предвестие «последнего полета» Воланда[384]. С детства же знакомая повесть Тургенева «Призраки». А может быть, и «Ночь перед Рождеством» — Гоголя тогда в России читали с младенчества.

– По-моему, это неплохо, – осторожно заметила Мирослава.

С начала 1930-х годов слово полет у писателя все настойчивей соединяется с понятием судьбы. «Мысль о вас облегчает этот полет в осенней мгле», — говорит Голубков Серафиме в «Беге» (в редакции 1937 года). И Булгаков надписывает Елене Сергеевне «Дьяволиаду» 21 мая 1933 года, в первый год их брака, так: «Тайному другу, ставшему явным — жене моей Елене. Ты совершишь со мной мой последний полет. Твой М.»

– Это было бы замечательно, – сказала Князева, – если бы дядю не убили в новогоднюю ночь! – глаза женщины расширились от возбуждения.

«Полет Воланда», или мотив полета как судьбы, проходит от редакции к редакции в романе «Мастер и Маргарита», то наполняясь яростной жаждой свободы («Я провел свою жизнь заключенный. Я слеп и нищ») в редакции второй, то трактуемый как уход из жизни после сведения всех счетов — в редакции последней.

– Какой ужас! – воскликнула Мирослава.

И все-таки полет — и слово, и образ — остаются в романе и в своем первоначальном, в своем простом и сладостном смысле — как вольное перемещение в пространствах, как купанье в пространствах… подобно птице? Нет, еще свободней, чем птица… И так же, как, раскрывая себя в мастере, писатель тем не менее какие-то черты своей личности вкладывает в Воланда, так же что-то глубоко сокровенное, что-то свое, собственное он отдает Маргарите.

– И не говорите, – кивнула Татьяна Георгиевна, – и ведь не успели ещё от этого отойти, как тут на Олежку напали и чуть не убили его, изверги!

Маргарите он отдает полет. Свою мечту о полете. Свое физическое ощущение полета.

Мирослава согласно кивнула. И Князева неожиданно предложила:

Возможно ли это? Да, конечно.

– Съешьте ватрушечку! Не пожалеете.

Давно замечено, что в большом треугольнике романа «Мастер и Маргарита» (треугольнике: мастер — Воланд — Маргарита) не все так просто и не все совпадает с треугольником у Гете (Фауст — Мефистофель — Гретхен). Замечено, что в булгаковской Маргарите очень много от Фауста. Она, а не мастер, заключает сделку с сатаной. Ее, а не мастера, Воланд берет на великий бал полнолуния — аналог «Вальпургиевой ночи» у Гете.

Детектив решила не огорчать словоохотливую женщину, съела ватрушку, выпила предложенный чай, несмотря на то, что он был сладким. А Волгина сладкий чай терпеть не могла. Но ради дела…

Воплощение вечной женственности в понимании художника ХХ века, булгаковская Маргарита — очень не Гретхен. Она, как выразилась одна исследовательница, — «духовный партнер» мастера[385]. Опора мастера и его защита. У Маргариты и мастера общий взгляд на мир, общее отношение к творческому труду. Можно сломать мастера («Он мне ненавистен, этот роман, — ответил мастер, — я слишком много испытал из-за него»). Но Маргариту — ни в ее любви к мастеру, ни в ее преданности его творчеству — сломать невозможно. Она неизменно верна себе…

Прихватила пару ватрушек для Мориса и Дона. Хотя и знала, что коту все эти излишества есть нельзя, но успокаивала себя тем, что крохотный кусочек можно. И уже почти дойдя до двери, вернулась и попросила положить в отдельный пакет дюжину ватрушек. Тося посмотрела на неё расширенными от удивления глазами, и Мирослава поспешила объяснить:

Маргарита и мастер — удивительное сочетание, сплетение, почти слияние ее сильного женского начала и его — менее наступательного, поскольку творческого, и тем не менее — мужского…

– Решила заехать по пути к друзьям и попотчевать их вашими волшебными ватрушками.

И полет должен принадлежать ей. Это ее — «невидима и свободна!» Ее — колдовское, русалочье, бесконечно женственное, родственное природе, сама природа…

Князева от её слов буквально на глазах расцвела как маков цвет от удовольствия и, одобрительно кивая головой, собственноручно упаковала заказанные Мирославой ватрушки.

Никогда не расспрашивала Елену Сергеевну об этом, но, думаю, она любила купаться в реке и плавать. Булгаков пишет ей в Лебедянь, летом 1938 года: «Лю! Три раза тебе купаться нельзя!»[386] (Три раза в день, разумеется.) И с тем бoльшим удовольствием дает так похожей на нее Маргарите наплаваться в ночной реке:

До вечера у Мирославы был вагон времени. В том, чтобы возвращаться домой, она не видела смысла. Можно было пойти в кино, в котором она не была сто лет, посидеть с Кешей в «Старой мельнице» или навестить подругу детства Людмилу Стефанович в её автосервисе и попить чаю из пивных кружек с её отцом дядей Пашей. Мирослава даже зажмурилась от удовольствия, представив кабинет дяди Паши, стилизованный под советский гараж, и на столе горку конфет «Мишка косолапый».

«Вода манила ее после воздушной гонки. Отбросив от себя щетку, она разбежалась и кинулась в воду вниз головой. Легкое ее тело, как стрела, вонзилось в воду, и столб воды выбросило почти до самой луны. Вода оказалась теплой, как в бане, и, вынырнув из бездны, Маргарита вдоволь наплавалась в полном одиночестве ночью в этой реке».

Всё это было чудесным, но у неё не было никакой гарантии в том, что вечером Лиза Журавко уедет домой, а не останется ночевать в палате жениха. Поэтому нужно было что-то придумать. Доехав до Звягинцевской больницы, Волгина остановила свой автомобиль так, чтобы он не бросался в глаза и в то же время сама она могла видеть парадное крыльцо. После чего она решилась, вынула из сумки «левый» сотовый, который она много лет назад выкупила у пожилого гастарбайтера, вернувшегося на родину. Пользовалась она им очень редко. Вот и теперь, достав аппарат, детектив набрала номер сестринского поста, который находился недалеко от палаты Олега Кушнарёва. Когда сестричка взяла трубку, Мирослава взволнованным голосом попросила срочно сообщить Елизавете Журавко, что сидит с Олегом Кушнарёвым, что из-под её двери идёт дым, приехали пожарные, и тотчас отключилась. Она знала, что стационарный телефон не отражает номер сотового, но, как говорится, «бережёного бог бережёт».

Чувствуете это русалочье, из Лермонтова: «И старалась она доплеснуть до луны / Серебристую пену волны»… Я подчеркнула несколько слов и у Булгакова и у Лермонтова, потому что уверена: совпадение не случайно. В предшествующей, рукописной редакции романа было просто: «Столб воды выбросило почти до самого неба». И только диктуя на машинку, в редакции пятой, Булгаков вводит эту тихую аллюзию с лермонтовской «Русалкой»…

Через несколько минут она увидела выскочившую на улицу Журавко. Девушка бросилась к дороге и замахала рукой. Возле неё остановился частник. И Журавко юркнула в салон автомобиля.

Конечно (и я писала об этом) купанье Маргариты в ночной реке — это ее «крещение» в ведьмы. Точнее, антикрещение. Наверно, отправляясь в гости к дьяволу, она должна была пройти через отказ от чего-то, что было дано ей традиционным крещением в младенчестве… Но символическое, тайно проступающее из «подтекстов», у Булгакова никогда не оттесняет реальности. На первом плане все равно остается чувственное и поэтическое. В данном случае — радостное наслаждение плаванием. Приобщение к природе. Растворение в природе.

Итак, путь был расчищен. Мирослава поднялась на этаж, увидевшая её сестра приветливо улыбнулась:

И полет — еще более самозабвенный, бесстрашный и сладостный, чем купанье в реке. Даже кувырок вниз головой дает еще раз почувствовать, как естественно и надежно ей в воздухе:

– Что-то вы к нам зачастили. – И спросила: – Всё расследуете?

«Маргарита сделала еще один рывок, и тогда все скопище крыш провалилось сквозь землю, а вместо него появилось внизу озеро дрожащих электрических огней, и это озеро внезапно поднялось вертикально, а затем появилось над головой у Маргариты, а под ногами блеснула луна. Поняв, что она перекувыркнулась[387], Маргарита приняла нормальное положение и, обернувшись, увидела, что и озера уже нет, а что там, сзади за нею, осталось только розовое зарево на горизонте».

– Расследуем, – отозвалась Мирослава. – Как Кушнарёв?

– Уже лучше, – порадовала её медсестра.

– Я тут соки и минералку принесла. Лиза в палате?

Впрочем, и этот кувырок Маргариты нашел в булгаковедении некое символическое, даже философское истолкование. «Можно… сравнить разрыв пространства, когда Маргарита летит (со скоростью света) к Воланду, с путешествием Данте в чистилище и ад», — пишет Павел Абрагам, предлагая считать свидетельством брошюру П. А. Флоренского «Мнимости в геометрии», вышедшую в Москве в 1922 году и сохранившуюся в числе немногих уцелевших книг булгаковской библиотеки.

– Нет, там у неё что-то случилось.

– Где? – сделала вид, что удивилась, Мирослава.

– Позвонила какая-то соседка и сообщила, что в квартире Журавко то ли проводку замкнуло, то ли утюг Лиза не выключила.

Трудно сказать, когда собственно брошюра была приобретена Булгаковым или, может быть, подарена ему одним из его друзей. Не исключено, что это произошло в конце 1930-х годов. Саму брошюру, наполненную математическими формулами, Булгаков, по-видимому, не штудировал. По крайней мере, в начале 1970-х, когда я держала эту брошюру в руках, очень многие листы в ней оставались неразрезанными. И только последние страницы (48–53), те, где Флоренский, отодвинув формулы, говорит о гениально неевклидовом построении пространства в «Божественной комедии», привлекли внимание писателя: на этих страницах остались булгаковские пометы — в виде подчеркиваний и нескольких восклицательных знаков на полях.

Про себя она улыбнулась тому, как медсестра интерпретировала сказанные ею по телефону слова.

– То, что принесли, поставьте на тумбочке, – между тем сказала ей девушка, – Лиза придёт и разберёт.

– Хорошо, спасибо вам.

Павла Абрагама однако заинтересовали не подчеркивания, а те страницы, на которых булгаковских помет нет. И, почему-то решив, что именно на этих страницах следует искать «структурные правила построения» романа «Мастер и Маргарита», он цитирует строки (повторю: не тронутые булгаковским карандашом), в которых Флоренский описывает движение Данте и Вергилия сквозь центр Земли к южному полушарию: «…когда поэты достигают приблизительно поясницы Люцифера, оба они внезапно переворачиваются, обращаясь ногами к поверхности Земли, откуда они вошли в подземное царство, а головою — в обратную сторону…»

Волгина вошла в палату и поняла, что ей несказанно повезло – в палате никого не было, кроме спящего Олега. Детектив выложила на тумбочку привезённые ею соки, яблоки. Бутылку же с водой она поставила в тумбочку, вынув предварительно точно такую же, стоявшую в ней. Название минералки Мирослава успела запомнить в прошлый раз, когда Лиза доставала её из тумбочки. Спрятав бутылку в сумку, Мирослава очень надеялась, что её принесла Лиза и на ней остались отпечатки пальцев девушки. Заменила она и стоявший на тумбочке стакан точно таким же, принесённым с собой. «Как хорошо, – подумала она, что Вера Мухина ваяла не только монументальные скульптуры, ту же «Рабочий и колхозница», но и создала привычные всем гранёные стаканы».

«Если вернуться к полету Маргариты, — неожиданно делает вывод Павел Абрагам, — можно заметить, что, когда она достигает „поясницы Воланда“, то переворачивается по образцу Данте. Так как она летит со скоростью больше скорости света (или со скоростью света), пространство ломается и условия его существования характеризуются мнимыми параметрами». И далее (считая это безусловным подтверждением своей мысли) приводит строки из романа: «Поворачивая голову вверх и влево, летящая любовалась тем, что луна несется над нею, как сумасшедшая, обратно в Москву и в то же время странным образом стоит на месте…»

И в это время в палату вошла медсестра. Девушка выглядела настороженной. «Не заподозрила ли она чего-нибудь?» – промелькнуло в голове у Мирославы. Отвлекая внимание девушки от себя, детектив быстро подошла к окну и воскликнула:

– А вон, кажется, и Лиза возвращается.

Как это слишком часто бывает в клубках, сложно заверчиваемых булгаковедами, за какую ниточку ни потянешь — ничего вытянуть не удается. Маргарита — «со скоростью света»… Ну, Степу Лиходеева, может быть, и выбросило из Москвы в Ялту со скоростью света («И тогда спальня завертелась вокруг Степы, и он ударился о притолоку головой и, теряя сознание, подумал: „Я умираю…“ Но он не умер. Приоткрыв слегка глаза, он увидел себя сидящим на чем-то каменном. Вокруг него что-то шумело. Когда он раскрыл глаза как следует, он понял, что шумит море…»)

– Где? – спросила подошедшая следом сестричка.

А под Маргаритой, которая летит на своей щетке еще веселее, чем кузнец Вакула на черте, струится ночная земля… И мы вместе с летуньей видим эту землю, вдыхаем запахи земли («…и Маргариту уже обдавало запахом зеленеющих лесов»), слышим звуки земли («Под Маргаритой хором пели лягушки…»). А в редакции четвертой, рукописной, где многое подробней, писатель не отказал себе в удовольствии спустить Маргариту на землю и дать ей прогуляться в одиночестве на какой-то плотине… Да, Маргарита летит с «чудовищной» быстротой. Под нею вспыхивают и исчезают «озера» электрического света («Города! Города!» — кричит Маргарита). Она обгоняет поезд («…а где-то вдали, почему-то очень волнуя сердце, шумел поезд. Маргарита вскоре увидела его. Он полз медленно, как гусеница, сыпя в воздух искры. Обогнав его, Маргарита…»). Но это все же не «скорость света».

Может быть, на обратном пути, в буланой машине с остроносым черным грачом на шоферском месте? «Ровное гудение машины, летящей высоко над землей, убаюкивало Маргариту, а лунный свет ее приятно согревал. Закрыв глаза, она отдала лицо ветру…» Нет, «скорости света» нет и здесь.

– Да вон же!

То же и с «разрывом пространства» в этом полете. Читатель знает: Булгаков свободен в обращении с пространствами. Где-то явно на границе Земли и Неба (писатель подчеркнул у Флоренского слова о «границе Земли и Неба»), ломая пространство, Воланд обрушивается в провал вместе со своей свитой, чтобы уйти с Земли и из романа. На границе Земли и Неба ждет мастера вечный дом с венецианским окном. Там же, между Землей и Небом, возникают и гаснут по манию Воланда навсегда оставшийся в вечности Ершалаим и только что покинутая Москва (что так напоминает картину в «Страшной мести» Гоголя: «За Киевом показалось неслыханное чудо… вдруг стало видимо далеко во все концы света. Вдали засинел Лиман, за Лиманом разливалось Черное море. Бывалые люди узнали и Крым, горою подымавшийся из моря, и болотный Сиваш… — А то что такое? — допрашивал собравшийся народ старых людей… — То Карпатские горы! — говорили старые люди…»).

Девушка посмотрела в окно и покачала головой:

А в полете Маргариты никакого разрыва пространства нет — есть волшебство осуществившихся сновидений. И то, что луна несется над нею и стоит на месте — так ведь иначе и быть не может. Это с замечательной точностью переданное впечатление: вы мчитесь вперед — и все летит мимо вас назад, и луна со всем вместе… и все уходит, а луна остается…

– Вы ошибаетесь. Та девушка на Лизу нисколько не похожа. Да к тому же она не могла воротиться так быстро.

Нет, не срабатывает в конструкции Павла Абрагама ни «скорость света», ни «разрыв пространства», ни несущаяся и странным образом остающаяся на месте луна, ни, тем более, «поясница Воланда». Воланд все-таки не Дантов Люцифер. Совершенно другой персонаж — в другом художественном мире. И все же… все же на самом донышке этой во всех отношениях нелепой идеи, кажется, таится прелюбопытное зернышко, и если оно действительно есть, то восходит, конечно, не к Флоренскому, а непосредственно к Данте, который безусловно Булгакова интересовал.

– Пожалуй, вы правы, – легко согласилась Мирослава, – тогда я не буду её ждать, – и, не дожидаясь, пока медсестра сообразит что-то и остановит её, быстро вышла из палаты и покинула больницу.

Да, в последней главе «Ада» Вергилий ведет Данте — в этом месте даже не ведет, а влечет на себе, велев покрепче обхватить себя за шею, — туда, где на самом дне Ада, в Джудекке, навеки вмерзло в ледяную сердцевину Земли огромное тело Люцифера, подобно исполинскому червю «пронзившее мир». И там, достигнув середины тела Люцифера, Вергилий переворачивается («Но я в той точке сделал поворот»), чтобы нормально, вверх головою, выйти в южном полушарии, где — по Данте — находится остров Чистилища…

– Странная она какая-то, – между тем пробормотала медсестра, закрывая за собой дверь палаты.

Так совпало, что как раз приближался обеденный перерыв, и Мирослава спешила, боясь, что Наполеонов ускользнёт от неё, отправившись в какое-нибудь кафе. Она даже собралась позвонить ему на сотовый, но потом передумала и немного прибавила газу, надеясь, что не превысила скорость, дозволенную в этом месте.

Дерзкая шутка Булгакова — и нагая Маргарита вместе со своей щеткой переворачивается в полете, пародируя Данте? Восхитительная мысль! Если только это не случайное совпадение…

Снова повалил снег, и Волгина, невольно улыбаясь, подумала о том, что на этот раз Матушке Метелице повезло и её перину выбивает трудолюбивая девушка, а не ленивица какая-нибудь.

А луна, светило Воланда, сопровождает Маргариту всю дорогу — полная луна в ночь весеннего полнолуния. Как серьезно занимает Булгакова эта мелодия лунного света!

Горожане радовались снегу только тогда, когда надеялись, что он прикроет грязь, в то время как полям, лугам, лесам и садам снег был жизненно необходим. Снеговая вода напоит их весной и даст силы для цветения и плодоношения.

Рукопись второй редакции романа. Беспощадно выдранные страницы с описанием полета Маргариты — от момента ее вылета из Москвы до того, как она, перелетев реку, приземляется на низком противоположном берегу. А на уцелевшей странице надпись, которую можно датировать первыми числами ноября 1933 года: «Луна! Проверить луну!»

Не знаю, как он проверял луну тогда, в конце 1933 года. В Дневнике Е. С. Булгаковой сохранилась запись, сделанная 25 июня 1937-го: «М. А. часто уходил к себе в комнату, наблюдал луну в бинокль — для романа. Сейчас — полнолуние». (В. И. Лосев приводит черновую редакцию этой записи: «М. А. возится с луной, смотрит целыми вечерами на нее в бинокль — для романа. Сейчас полнолуние».)

Глава 25

Записи самого Булгакова, почти дневниковые, с общим заголовком «Луна» и с множеством зарисовок луны, то полной, то почти полной, то ущербной, сохранились начиная с марта 1938 года — с той самой поры, когда пишутся соответствующие главы четвертой редакции:

В кабинет к Наполеонову Волгина буквально влетела.

– Ты чего, подруга? – спросил он опасливо. – За тобой гонится, что ли, кто?

«10. III.38 г. без двадцати одиннадцать вечера она была такова: <рис.> (белая) (видна из окон, обращенных к Б. Афанасьевскому пер.)

– Ага. Время!

Вскоре пропала (облака?).

– В смысле? – не понял он.

В ночь с 11.III на 12.III без двадцати час на том же месте. <рис.>

– Боялась, что ты улизнёшь у меня из-под носа, отправившись на обед.

В ночь на 14.III небо затянуто, снег.

– А позвонить не могла?

– Могла. Ладно, не ворчи! Смотри, что я тебе принесла! – Она вытащила пакет со стаканом и бутылкой.

В 4? часа утра 15.III бежит, прорезывается среди темных облаков.

– Что это? – удивился он. – Я пить не хочу! Я хочу есть!

<рис.> Видна была с Никитской Большой в стороне Арбата и его переулков.

– Шура! Не трогай! Там отпечатки.

В ночь с 10.IV на 11.IV 38 г. между часом и двумя ночи луна висит над Гагаринским и Афанасьевским <рис.> высоко. Серебриста.

– Чьи?

В ночь с 12-го на 13-е апреля около 2-х часов луна почти полная висит высоко над домом против кухни.

– Пока не скажу, а то ты опять топать ногами будешь.

<рис.> В четыре часа ночи ее уже нет над домом, но как будто чувствуется ее отсвет слева. Возможно, что она светит слева.

– Не буду! Я должен знать.

В ночь с 13 на 14 апр. В 10 час. вечера в упор с Пречистенки светит в Чертольский пер. В 2 ч. ночи тоже. Значит, из моего кабинета тоже слева. Почти полная. А, может быть, и полная».

– Много будешь знать, скоро состаришься.

(14 апреля 1938 года Е. С. записывает в своем Дневнике: «Вчера вечером М. А. пошел к Сергею Ермолинскому…» Следовательно, в 10 часов вечера он шел к Ермолинскому, а в 2 часа ночи возвращался в одиночестве, рассматривая и рассчитывая направление лунного света.)

– Славка!

В конце мая четвертая редакция романа будет закончена; эпилога в ней, как помнит читатель, нет; стало быть, в мае пишутся последние главы. Тем не менее записи продолжаются:

– Будь другом! В первую очередь себе. Отдай немедленно на экспертизу и сравни эти отпечатки со всеми, что обнаружены в квартире Эдуарда Твердохлёбова.

«В ночь с 12 на 13 мая над Пречистенкой высоко. Почти полная или полная. Матовая (небо затянуто).

– Ты хочешь сказать, – он потряс пакетом, – что здесь отпечатки убийцы?

В 9 ч. 20 м. вечера 13 мая из окон моей квартиры небо чистое. Темносинее, пониже к горизонту грязновато желтое, с одной беловатой и блестящей звездой справа (над Арбатом). Луны нет (или не видна из квартиры)». (Подчеркнуто Булгаковым.)

– Да, я так думаю.

И далее:

– Ты шутишь! К тому же на ноже отпечатков нет! Это значит, что убийца был в перчатках.

«Луна.

– А я думаю, что убийца просто вытер нож.

13-го мая в 10 ч. 15 м. позлащенная полная луна над Пречистенкой (видна из Нащокинского переулка).

– Откуда такая уверенность?

18 мая в 5 ч. утра, белая, уже ущербленная, беловатая, над Пречистенкой. В это время солнце уже золотит окна. Перламутровые облака над Арбатом».

– Посуди сам! Эксперты установили, что замок в квартире открывали только родным ключом. Значит, дверь убийце открыл сам Эдуард.

В июне диктуется пятая, машинописная, редакция романа. И снова возникает запись о луне:

– Ну и что? Сейчас зима, и убийца мог войти в перчатках, не удивив этим хозяина.

«Продолжение луны:

– Шура! Лично я бы очень удивилась, если б люди, пришедшие ко мне в гости, расхаживали в помещении в перчатках! Я бы ещё поняла, если б Эдуард был убит в прихожей. Но нет, убийца и хозяин прошли в квартиру, и только там Твердохлёбова ударили ножом.

В ночь с 10-го на 11-е июня. Без четверти час. Полная или почти полная, над Пречистенкой, на левой руке у меня».

– В спину!

– В спину, – согласилась Мирослава, – точно так же, как его отца, сзади.

Благодаря сохранившимся письмам Булгакова к Е. С. диктовку отдельных глав можно датировать. 10 июня писатель диктует главу 18-ю, завершая первую часть романа. В следующие три дня продиктует три первые главы второй части: 19-ю, 20-ю и 21-ю. «Маргарита»… «Крем Азазелло»… «Полет»… В ночь на 11-е июня, в предчувствии второй части романа, он стоит у окна, всматриваясь в луну, повисшую слева…

– Бутылкой!

Несколько месяцев спустя. Идет правка по машинописи. И снова луна — вставкой в старые записи:

– И что? – пожала она плечами.

«В ночь (2–3 часа) с 8-го на 9-е октября 1938 г. луна полная высоко над Пречистенкой (из моих окон)».

– Ты хочешь сказать, что их убил один и тот же человек?

И еще позже, в 1939-м:

– Мы уже говорили с тобой об этом!

«Луна.

– Допустим, Твердохлёбова-старшего он убил, когда тот наклонился за вином, но младшего…

29 марта 1939 г. около 10 часов вечера была на левой руке высоко, если смотреть из окна моей комнаты, в виде <рис.>.

– Ой, Шурочка, – воскликнула Мирослава, – что это у тебя ползёт по стене?!

30 марта 39 г. <рис.> 10 час. 45 м. вечера».

– Где? – повернулся Наполеонов и тут же почувствовал у себя между лопатками твёрдый предмет.

Как определялось положение луны по отношению к летящей Маргарите во второй и третьей редакциях романа, неизвестно, поскольку соответствующие страницы не сохранились. В редакции же четвертой оно отмечено только однажды, так:

– Ты с ума сошла?! – прошипел он.

«Сосны сдвинулись, но щетка полетела не над вершинами, а между стволами, посеребренными светом. Легкая тень ведьмы скользила впереди, луна светила Маргарите в спину».

– Нет, – предмет исчез.

Наполеонов обернулся и увидел в руках Мирославы телефон.

И только в пятой редакции появляется это положение луны — слева: «Поворачивая голову вверх и влево, летящая любовалась тем, что луна несется над нею…» Причем в полете ее между стволами сосен луна по-прежнему светит сзади, писатель помнит об этом и, пробуя снять противоречие, вводит крохотный интонационный штрих: «Легкая тень летящей скользила по земле впереди — теперь луна светила в спину Маргарите». (Подчеркнуто мною. — Л. Я.)

– Просто я показала тебе, как легко можно заставить человека отвернуться.

И навсегда (по крайней мере, надолго) останется загадкой: Маргарита ли изменила направление? или передвинулась луна? или, может быть, живописи Булгакова было нужно, чтобы там, недалеко от цели, перед Маргаритой, подчеркивая яркость лунного света, летела тень?.. Шестая редакция этих глав, увы, не состоялась.

– Даже если убийца был без перчаток, он вытер все отпечатки своих пальцев!

Но куда же летит Маргарита?

– Убийца не был профессионалом и поэтому мог допустить ошибку. Шура, не будем спорить, отдай бутылку и стакан на экспертизу.

– Ладно, – отмахнулся он, – с тобой спорить бесполезно.

Куда летит Маргарита

– Вот, хороший мальчик, – похвалила Мирослава и положила на стол пакет с ватрушками.

«— Пора! Вылетайте, — заговорил Азазелло в трубке… — Потом полетайте над городом, чтобы попривыкнуть, а затем на юг, вон из города, и прямо на реку…»

– Что это? – спросил Наполеонов, опасливо косясь на свёрток.

На юг от Москвы множество соблазнительных мест. Очень далеко — Иордан. Но Маргарита летит явно куда-то значительно ближе, пейзажи под нею русские, и нет никаких морей… Поближе — Дон, где в июне 1938 года, когда диктуется пятая редакция романа, три раза в день купается превратившаяся в шоколадку Лю. Но в Лебедянь Булгаков поедет позже, когда закончит диктовку романа, а до того, кажется, на Дону не бывал…

– Открой и увидишь.

Остается предположить, что Маргарита летит все-таки не совсем на юг, а скорее на юго-запад — туда, где, недалеко от Днепра, на знаменитой Лысой Горе, испокон веку собирались ведьмы. Киевские, надо думать. Чему свидетель Николай Васильевич Гоголь («Ведь у нас в Киеве все бабы, которые сидят на базаре, — все ведьмы», — говаривал его Тиберий Горобець). Да и Пушкин что-то знал об этом («То ль дело Киев!» — признавался его Гусар, слетавший вслед за своей Марусенькой на какую-то, не иначе как Лысую, гору).

Но Шура уже шевелил своим острым, как у лиса, носом и пропел:

Пейзажи у самой цели волнуют и явно рассчитаны на узнавание:

– Ой, чую! Чую!

Прошли сутки. Наполеонов позвонил Мирославе и спросил:

«Маргарита летела по-прежнему медленно в пустынной и неизвестной местности, над холмами, усеянными редкими валунами, лежащими меж отдельных громадных сосен. Маргарита летела и думала о том, что она, вероятно, где-то очень далеко от Москвы». Сосны расходятся, возникает река под меловым откосом… Причем эти холмы, эти редкие валуны между сосен, река в тени крутого берега и низменный остров на другой стороне — присутствуют и в предшествующей редакции…

– Чьи это отпечатки?