Мария Шенбрунн-Амор

Месье Террор, мадам Гильотина

Издание подготовлено при участии литературного агентства и школы «Флобериум»

© М. Шенбрунн-Амор, 2022

© ИД «Городец», 2022

* * *



Что успевает почувствовать отрубленная голова? Никто из казненных уже не расскажет. Но если якобинский террор продолжится, многие сами узнают эту тайну.


I

– КАЖДЫЙ ДЕНЬ КОГО-НИБУДЬ тащат на эшафот, – надтреснутый, резкий старушечий голос метался по подвалу ломбарда. – Вчера казнили хромого нотариуса Легонье, позавчера – кюре Мулена. Собака де Ла Гройе до сих пор на его пороге лежит.

Очередь безмолвствовала, только шуршали линялые шелка, шаркали ноги в стоптанных ботинках с серебряными пряжками, и вокруг тощей, как ветла, старухи ширилось пустое пространство.

Гражданин в якобинской куртке-карманьоле наставительно пояснил:

– Казнят врагов народа.

Противница революционного правосудия резко повернулась, каркнула:

– Народ себе столько врагов нашел, что друзей скоро не останется!

Окружающие усердно делали вид, что не слышат безумных речей, лишь крепче сжали приготовленные заклады.

Патриот кивнул на очередь:

– Не нужны французской нации такие друзья. Взгляните на себя!

Он был прав: приход парижской церкви Сен-Жерве в квартале Маре населяли люди старорежимные – прежние господа, а ныне никуда не годные ситуайены[1]. В темном душном ломбарде переминались женщины в вытертой парче и выцветшем утрехском бархате, мужчины в траченных молью париках, вытянутых на коленях кюлотах и посеревших шелковых чулках.

Александр Воронин, молодой, выше всех на голову, со сверкающими глазами, в свежей щегольской батистовой блузе и узких панталонах, выглядел среди «бывших» женихом на похоронах. И заклада у него никакого не имелось. Он, как Орфей за Эвридикой, последовал в душный подвал за хорошенькой соседкой, с которой уже неделю искал случая познакомиться. Девушка походила на взбитые сливки, на перламутр ракушки, на искрящийся в солнечных лучах снег. Жила она этажом выше в том же доме на улице дю Барр, в котором недавно поселились Александр и его дядя Василий Евсеевич. На входных дверях по приказу Парижской коммуны висел список жильцов. Из него было ясно, что на чердаке обитала домовладелица Бригитта Планель, ниже – гражданки Франсуаза Турдонне и Габриэль Бланшар, под ними – Воронины, а над подвалом ютились стряпуха Жанетта Дюбуа и истопник Пьер Карбош. Следовательно, очаровательную девушку звали либо Франсуаза, либо Габриэль. Александр уже несколько раз сталкивался с ней, но каждый раз юная соседка оказывалась со старшей компаньонкой, и случая представиться и завязать знакомство никак не выпадало. А сегодня он заметил дам у дверей ломбарда и, не раздумывая, последовал за ними. Это они привели с собой полоумную роялистку, несущую крамольные речи. Теперь старушенция торчала прямо перед Ворониным, норовя выколоть ему глаз обломанным страусиным пером на шляпе, и упорно заслоняла красавицу, ради которой он спустился в это подземелье.

Девушка стояла к нему спиной. Темные волосы свободно падали на плечи, полоски канифасового платья сходились на талии, как стебли цветов у горлышка вазы. Эту талию Александр мог бы двумя ладонями обхватить. Прелестница его не замечала, а когда чуть поворачивала голову, мелькали круглый абрис ее щеки и дрожащие ресницы.

Вклинившаяся меж ними карга продолжала возмущенно трясти всклокоченной головой, увенчанной перекошенной шляпой:

– А все потому, что доносят! А почему бы и не доносить, когда вон этот их Марат каждый день призывает рубить всем головы! Вот негодяи и стараются. Выслеживают, кляузничают, а потом – р-р-раз! – и на эшафот!

Размашистым жестом старуха показала, как падает нож гильотины, при этом пребольно пихнула Александра острым локтем и негодующе уставилась на него.

– Пардон, мадам, – он отступил назад и в свою очередь толкнул стоявшего позади мужчину. Обернулся: – Пардон, ситуайен!

От толчка мужчина потерял равновесие, черный плащ, в который он упорно кутался несмотря на духоту, распахнулся, под ним мелькнул синий мундир национального гвардейца с трехцветной перевязью. Форму солдата революции, похоже, заметили и остальные клиенты ломбарда. Бывшие дамы и господа словно съежились и еще теснее прижались к своим фамильным реликвиям.

Но отчаянная правдолюбица не умолкала:

– Графа де Клермона казнили! Якобы он тайно сочувствовал мученику королю. Спрашивается, с какой это стати графу сочувствовать своему суверену тайно? – Задрала острый подбородок, отчеканила: – Он ему вполне открыто сочувствовал, как всякий истинный дворянин и христианин!

Несколько посетителей выбрались из очереди и поспешно покинули помещение. Лишь одна толстуха в чепце и грязном фартуке шагнула на середину лавки, уперла руки в бока:

– Прошло ваше время! Теперь народ властвует! Кому не нравится – на площадь Революции, под национальную бритву!

Но даже неопровержимый довод санкюлотки[2] – святая Гильотина! – не образумил монархистку, вооруженную безумием и обломком страусиного пера. Старая дама вскинулась боевой кобылой, заслышавшей звуки трубы, при этом едва не оставив Александра без левого глаза.

По счастью, ее перебила спутница очаровательной девушки:

– Мадам де Жовиньи, ваш черед. Прошу вас, сюда.

Скандалистка энергично пробилась к прилавку. На ее продавленной шляпе уныло болталась сикось-накось пристроенная трехцветная кокарда, с апреля ставшая обязательной для всех гражданок. Девушка, за которой следил Александр, потеснилась, пропуская старуху, и наконец-то обернулась. Издалека юная соседка казалась красавицей с картин Буше: высокий лоб, нос с едва заметной горбинкой, округлые щеки. А когда Воронин увидел ее лицо в вершке от себя, у него дух захватило и внутри защемило от невозможности прикоснуться к этому живому чуду. Девушка оказалась единственной и неповторимой. От изгиба ее губ в груди Александра словно орел крыла простер, а в ушах загрохотали барабаны.

– Ваша милость, вы уверены, что он честный человек? – громко допытывалась мадам де Жовиньи у спутницы девушки, с сомнением разглядывая ростовщика.

Очередь дружно уставилась на «ее милость». Та съежилась, тихо прошипела:

– Уверяю вас, мадам, у месье Рюшамбо безупречная репутация, он даст вам наилучшую цену. – Окликнула девушку: – Габриэль!

Габриэль… Очень верное имя, хоть и непривычное для русского уха, зато ангельское, как сама красавица. Значит, если верить списку жильцов, она и есть Габриэль Бланшар. А «ее милость» – Франсуаза Турдонне. Для матери молода, для сестры старовата и внешне на Габриэль вовсе не похожа: невысокая, с мелкими чертами лица, носик вздернутый, живые карие глазки, пепельные волосы вьются короной над высоким лбом. Да и фамилия у нее иная, но обращается с девушкой ласково. Тетка, небось.

Мадам Турдонне склонилась к маленькому окошку в железной решетке, отделявшей хозяина лавки от публики. Александр привстал на цыпочки, пытаясь разглядеть, что дамы сдают в заклад. Ломбардщик вдел в глазницу увеличительное стеклышко, повертел небольшой родовой герб – лазоревый щит из сапфира с тремя алыми башнями из рубинов.

Толстуха в фартуке кивнула на дам:

– Видали, что старорежимные принесли? А еще жалуются, что их преследуют! Мало их преследуют!

Габриэль покраснела, закусила нижнюю губу, «ее милость» сжалась у окошка, словно пытаясь заслонить драгоценность. Одна мадам де Жовиньи обернулась, явно намереваясь всласть поцапаться с санкюлоткой.

Александр быстро выступил вперед и строго спросил сторонницу ужесточения режима:

– Гражданка, вы недовольны тем, как Революционный трибунал делает свою работу?

Толстуха смешалась, отпрянула, потуже затянула грязный фартук на необъятной талии. Мадам Турдонне, не теряя времени, подпихнула госпожу де Жовиньи к прилавку. Дрожащими узловатыми пальцами в драных кружевных перчатках старуха развязала шнурки бархатного мешочка и выудила оттуда несколько драгоценностей. Ломбардщик положил на весы отделанный бриллиантами нательный крест. Приподнял острый нос, пробормотал что-то из-под усов.

– А он меня не обманывает? – бдительно поинтересовалась мадам де Жовиньи. – Этот крест подарил мне покойный Шарль, когда я родила Антуана.

Госпожа Турдонне принялась тихо убеждать ее, к ней присоединилась Габриэль. Наконец склочницу уломали. Ростовщик вынул из ящика конторки несколько ассигнатов, просунул их в окошко.

Мадам де Жовиньи уставилась на бумажные деньги республики, словно на дохлую жабу:

– Что это такое?! Что на это можно купить, по-вашему?

Толстуха не выдержала, высунулась из-за спины Александра, взвизгнула:

– Видали? Ассигнаты ей не нравятся! Наши революционные ассигнаты, между прочим!

Но очередь отводила глаза и отмалчивалась. Покупательная способность ассигнатов таяла весенним снегом, и никто из присутствующих не радовался необходимости обменивать драгоценности на бесполезные бумажки, хоть и напечатанные с повеления Национального Конвента. Девушка с ангельским именем растерянно теребила платок на груди.

Александр шагнул к санкюлотке, грозно предложил:

– Пройдемте-ка со мной, гражданка. Разберемся в трибунале.

Патриотка огляделась, подхватила юбку и поспешно покинула ломбард. Александр крикнул ей в спину:

– Привет и братство!

Старуха с кислым видом инспектировала полученные ассигнаты.

– Мадам, – решился окрыленный победой Александр, – для вас эта сделка весьма выгодна. Ведь ломбардщик позволит вам и выкупить ваши заклады ассигнатами, невзирая на их будущий курс. Не так ли, ситуайен Рюшамбо?

Ростовщик только кисло взглянул на Александра сквозь вставленное в глазницу увеличительное стекло. Но, видимо, старорежимная не привыкла торговать фамильными драгоценностями – у нее все еще оставались сомнения:

– А вдруг он украдет мой крест?

– Не украду, – равнодушно бросил процентщик.

– Так все говорят! – презрительно оборвала его старушенция. – Учтите, как только получу деньги от сына, тут же выкуплю все обратно!

Она продолжала мешкать, нащупывая в складках платья прорези для привязанных под юбкой карманов. Карманы съехали набок, и мадам де Жовиньи без малейшего смущения задрала подол, обнажив костлявые ноги в гармошке перекрученных чулок. Наконец ассигнаты были надежно припрятаны, и старуха двинулась к лестнице. Ее прямая спина говорила о столетиях феодальных привилегий ничуть не меньше, чем ее дерзкие речи. Габриэль и мадам Турдонне поспешили за ней.

Александр намеревался скрепить знакомство, предложив дамам проводить их, но помешал гвардеец в черном плаще. Он опередил Воронина и, растопырив локти, застрял посреди узкой лестницы.

– Месье, ситуайен, пардон…

Александр и справа и слева пытался проскользнуть мимо гвардейца, но тот словно нарочно медлил: оправлял плащ, поддергивал перевязь, нахлобучивал шляпу с трехцветным плюмажем. Когда Воронин наконец-то выскочил на улицу, дамы уже свернули за угол. Впрочем, не беда, они же соседи, а приятное знакомство, можно считать, уже завязано.

У самого дома, в тени собора Сен-Жерве, Александр снова заметил странного гвардейца. Несмотря на июльскую жару, тот продолжал кутаться в плотный плащ.

II

АЛЕКСАНДР ВОРОНИН БЫЛ в Париже уже целую неделю, но голова от увиденного по-прежнему шла кругом: в Национальном Конвенте сидели люди, приговорившие к смертной казни собственного суверена! Правда, с тех пор некоторых из них – жирондистов[3] – успели обвинить в предательстве революции. Этих сынов Вольтера и проповедников свободы скинули при помощи коммуны якобинцы[4], более радикальные последователи Руссо и сторонники равенства. Прочие народные избранники присмирели и ныне слепо следовали за якобинским клубом и его вождем Робеспьером.

Это в столице. А провинции лихорадило куда сильнее: Нормандия, Лангедок, Бретань, Вандея, Прованс и Корсика были охвачены антиреволюционными восстаниями. У Воронина, отставного подполковника русской армии, дух захватывало от известий с фронтов. Четырнадцать французских армий отчаянно сражались с грозящими со всех сторон интервентами: пруссаки и австрийцы оттеснили солдат республики от Рейна, на юге испанцы перевалили за Пиренеи, побережье Франции блокировал английский флот. И со всеми изменниками и врагами народа якобинский Париж боролся с помощью двух своих вернейших союзников – месье Террора и мадам Гильотины. Каждый день рождались новые декреты и множились аресты заподозренных в измене генералов.

К сожалению, в Париже Александр был лишь сторонним наблюдателем того, как осуществляются на деле мечты Вольтера, Руссо и Дидро. Десять лет назад он не удержался и, находясь в познавательном вояже по Европе, тайком отплыл из Франции в Северную Америку, где под командованием де Ла Файета сражался за свободу тринадцати колоний Новой Англии. Но тогда, в семнадцать лет, море казалось по колено. Он был восторжен, безрассуден и верил, что фортуна всегда пребудет с ним, а впереди его нетерпеливо ждет слава. Письма дяди, грозящие опалой и возможным судом по возвращении в Россию, Александр выбрасывал в грязь Йорктауна. Однако лавры так и не стяжал: сначала его ранило в руку, затем наступило перемирие, а вскоре мать прислала весточку, что находится при смерти. Александр поспешил в Россию. Мать, Елизавету Платоновну, к счастью, застал в отменном здравии.

Вернувшись из тайной и безумной американской эскапады, молодой Воронин доблестно воевал в Крыму под командованием Суворова. После блистательной русской победы над османской Турцией вышел в отставку в чине подполковника и с тех пор маялся. Столичная жизнь после осад и боев показалась пустой, поскольку к азартным играм Воронин склонности не имел, в фавор не стремился, жениться не намеревался, а иного пути к великим свершениям при дворе, где заправлял «дуралеюшка» Зубов, фаворит императрицы, не предвиделось.

От скуки состоялась вздорная дуэль. Скандал замяли, спасибо влиятельному дяде Василию Евсеевичу Воронину, но Санкт-Петербург все же пришлось покинуть. Начитавшись Руссо, Александр в поисках достойного занятия перебрался в родовое имение, намереваясь жить в гармонии с природой, добросовестно хозяйствовать и облегчать жизнь своих крестьян. Однако праведная деятельность помещика скоро опостылела. У матери насчет него оказались точно те же намерения, что и у столичных матрон, – женить, да поскорее. Александр затосковал и уже подумывал о возвращении в действующую армию, когда ему несказанно повезло: дядюшка Василий Евсеевич внезапно собрался в секретный вояж в Париж, туманно объясняя это какими-то важными и конфиденциальными государственными потребностями.

Тайные нужды, видно, и впрямь были настоятельными, если дядюшка, домосед и сибарит, давно оставивший службу в Коллегии иностранных дел, вдруг вознамерился покинуть любимое Рогачёво Старицкого уезда и подвергнуть себя не только тяготам путешествия, но и превратностям революции, которую почитал мерзостным и преступным бунтом. Тут уж Александр в стороне оставаться не мог. Всем сердцем почуял, что это и есть его счастливая фортуна, его необыкновенная судьба. Во Франции сегодня вершились великие дела, и многие соратники Воронина по Вирджинской кампании и в революционной республике успели выдвинуться на исторические роли. Знаменитый маркиз де Ла Файет превратился в гражданина Лафайета, автора великой Декларации прав человека и командующего Национальной гвардией. Генерала Филиппа Кюстина назначили главнокомандующим армии на Рейне, бывшие «американцы» Феликс Вимпфен и Александр Ламет тоже отважно сражались за республику. Один Воронин в деревне с озимыми ковырялся.

Он уговорил, улестил, уломал дядю. Василий Евсеевич сдался, взяв с племянника обещание заботиться о нем и слушаться беспрекословно. Александр обещал, сделав оговорку на тот случай, если дело коснется долга чести. Воронин-старший выправил себе паспорт на имя Базиля Ворне и вписал туда племянника в качестве камердинера.

Оказаться в Париже было неслыханным везением. Ее императорское величество Екатерина II, хоть и переписывалась когда-то с Вольтером и встречалась с Дидро, уже три года назад повелела собственным подданным покинуть мятежную Францию. Тогда вернулись в Россию молодые князья Голицыны. Поговаривали, что один из них – Дмитрий – даже во взятии Бастилии участвовал. Оставил революционную столицу и Павел Строганов, по слухам, вступивший в якобинский клуб. Александр их невероятным авантюрам страстно завидовал, но Франция становилась все недоступнее: полгода назад, сразу после казни Людовика XVI, императрица полностью разорвала дипломатические отношения с цареубийственной республикой. Тем сильнее тянуло Воронина внести собственную лепту в перевернувшие историю события.

Втайне надеялся, что самодержица послала дядюшку ознакомиться с новым государственным порядком, дабы и в России внедрить немного свободы, облегчить тяжкую долю крестьянства и тем самым предупредить новую пугачёвщину. Северная Семирамида хоть и перестала называть себя республиканкой, но продолжала печься о просвещении народа, улучшении нравов и всеобщем благополучии. Опыт народовластия в духе излюбленных ею энциклопедистов и философов мог оказаться полезным и поучительным. Ежели Александр во Франции отличится, то не только себе славу снищет, но и родимому Отечеству немалую пользу принесет.

Перед отъездом не поленился, съездил в Братцево, где указано было проживать опальному якобинцу Павлу Строганову, расспросил его о революционных деяниях и, обязав словом чести хранить тайну своей поездки, испросил разрешения обратиться в Париже к бывшему гувернеру Строганова, а нынче известному якобинцу Ромму за протекцией и налаживанием связей среди членов нового парламента Франции – Национального Конвента. Захватил с собой и сохранившееся еще с американских времен рекомендательное письмо Лафайета.

В Париже Александр позорную личину камердинера скинул. Напуганные заговорами республиканцы каждого иностранца принимали за шпиона, так что Ворониным пришлось скрывать свое русское подданство, благо родной с детства французский позволил выдавать себя за коммерсантов из Нормандии. Поселились Ворне в доме вдовы Планель в бывшем квартале Маре, переименованном в секцию Дома коммуны. До революции Маре славился аристократическими особняками, но нынче половина домов стояла заколочена. Зато отсюда рукой было подать до Отель-де-Виль, то бишь городской ратуши, в которой свила себе гнездо Парижская коммуна. Последний год именно санкюлоты коммуны определяли жизнь в Париже, это ее сорок восемь секций стали острием революции. И Национальный дворец, бывший Тюильри, где заседал французский парламент – Национальный Конвент, – тоже располагался неподалеку от дю Барр.

Париж страшил, ошеломлял и завораживал. На площади Революции кровожадным языческим божеством вздымалась гильотина. Каждый день на эшафот поднимались выловленные неприсягнувшие священники, вернувшиеся эмигранты, заподозренные в роялистских симпатиях обыватели, обвиненные в утайке урожая крестьяне или лавочники, превысившие дозволенные максимумом цены. На площади Единства, бывшей Каруззель, собирались патриоты: обсуждали последние события, клялись жить и умереть во имя республики – единой и неделимой. Стены узких зловонных улиц и дворцов сплошь залепили плакаты, воззвания и декреты. В садах Тюильри развели огороды, в остальных городских парках устроили плацы и обучали там новобранцев воинским артикулам. А поблизости дети играли в серсо или волан, пока их няньки строили глазки гренадерам. В роскошных ресторациях армейские поставщики и спекулянты выкладывали по триста ливров за ужин с трюфелями и устрицами, а перед булочными с рассвета граждане с меловыми номерами на спинах выстраивались в огромные очереди, прозванные хвостами.

С первого дня в Париже Александр начал исправно посещать места, в которых решалась судьба республики. Проведя несколько недель на галерее для зрителей в Зале равенства Национального Конвента, понял, что повестку дня в собрании устанавливают только члены партии якобинцев, да и то не все, а лишь те, кто способен риторикой или посулами воодушевить и повести за собой народ Парижа. Остальное большинство депутатов, презрительно прозванное болотом, покорно вотировало все их предложения, цитируя себе в утешение свободолюбивых римлян. Прочих фракций в Конвенте не осталось, с тех пор как в мае якобинцы добились ареста жирондистов, а знаменитый вождь революции Жорж Дантон, умевший увлечь за собой парламентское болото, отошел от политики. Правление якобинцев опиралось на всесильную Парижскую коммуну, способную в любое время набатом вызвать на улицы всех рабочих, мастеровых и мелких торговцев столицы. Вдобавок коммуне повиновалась и городская милиция – отряды Национальной гвардии.

Насытившись вдоволь цитатами из Плутарха, Цицерона и Саллюстия и закусив постановлениями Общего совета коммуны, Александр за тридцать су обедал пищей материальной в одном из киосков Национального сада, а потом до сумерек бродил по городу. Вечера проводил с дядей. Со случайными людьми Ворне опасались сходиться, а от прежних американских сослуживцев Александра неуклонно левевшая революция успела отречься. Даже знаменитый генерал Лафайет, на покровительство которого Воронин возлагал столько надежд, не удержался на гребне событий. После падения монархии генерал покинул вверенную ему революционную армию и бежал в Австрию вместе с Александром Ламетом, другим соратником Воронина. Теперь оба сидели в австрийской тюрьме. Генерал Филипп Кюстин был отозван Конвентом из действующей армии, дабы оправдаться в потере Майнца. А генерал Феликс Вимпфен взял сторону свергнутых жирондистов и собирал в Нормандии мятежную армию добровольцев им на подмогу.

Революционный репертуар французских театров Василию Евсеевичу не пришелся по душе, так что единственными вечерними развлечениями остались карты да ужин. После третьей партии в «дурачков в навалку» и в «ерошки или хрюшки» дядя обычно интересовался:

– Чем трапезничать-то будем, Сашка?

Прислугу Воронины не держали, дабы не подслушивала и не подглядывала, так что хозяйство дядюшка поручил Александру. Тот быстро обнаружил, что разжиться в голодном Париже разносолами труднее, чем добыть провиант для полка в неприятельском тылу. Но сегодня все же надеялся порадовать Василия Евсеевича.

– Дядюшка, нас ждет пир горой! Я лангустов на рынке достал.

– Лангусты? – Василий Евсеевич поморщился. – Чего только французы не жрут с голодухи. Скоро пауков в бешамеле подавать наловчишься.

Александр пошел на кухню, перевернул корзины, опорожнил сундук, развязал все мешочки, потряс железными банками и браво отрапортовал:

– Бобы сушеные нашел! Еще две картофелины и ботву какую-то. Не уверен, что съедобная. И кусок сала.

– Сейчас все съедобное. Кидай все в котел с этими лангустами, такое блюдо лягушатники изысканным рагу называют! – повеселев, скомандовал дядя.

– Изысканным, кажется, не получилось, – констатировал Александр, попробовав готовую стряпню.

– От французов ничего хорошего и не жди, им главное – любую пакость назвать покрасивше. Жареные сухарики потерянным хлебом окрестили – «пан пердю», вареного петуха «кок-о-веном» объявили, а свое кровавое безобразие, – дядя кивнул на улицу, – счастьем человечества не постыдились наречь.

Наконец Александр торжественно водрузил на стол раскаленный котел. Дядюшка уже и салфетку за ворот заправил, и рюмку наполнил, предвкушая трапезу. Но попробовал, сморщился и ложку отложил:

– Я, Сашенька, неприхотлив, как инок на Афоне, но в следующий раз, умоляю тебя, не гонись ты за этой французской пакостью. Готовь что-нибудь привычное, простое – пироги, блины. Чем тебе щи да каша не угодили?

Александру дядюшка напоминал скорее Лукулла, нежели инока. Забыл новоявленный анахорет, как ему капустная похлебка с гороховой кашей обрыдли. Но без муки и яиц отставной подполковник печь блины с пирогами пока не научился. Впрочем, заметив расстройство племянника, Василий Евсеевич смилостивился:

– Ладно, в «никитишну» давай перекинемся.

Выбранной игрой и отличался один вечер от другого: иногда Василий Евсеевич затевал «мушку», «фараона» или стуколку с прикупом, а иногда отдыхал душой за дурачками в навалку.



ОТ ОТСУТСТВИЯ ДЕЛА, развлечений и общества Александр все сильнее увлекался молодой соседкой. Габриэль Бланшар пленяла не одной только красой. Воронина волновала в ней редкая для девушки невозмутимость, отстраненность и надменность. Даже ее серо-голубые глаза обдавали холодком. В другой это Александра оттолкнуло бы, но он влюбился, а в этом случае нравится то, что есть. Сколько точно лет было красавице – определить затруднялся, однако уверенная манера держать себя выдавала зрелость и сложившийся характер. Впрочем, соседки оказались аристократками, а за четыре года революции всем старорежимным пришлось обзавестись нелегким жизненным опытом. Узнать бы о них побольше. Жаль, в лавке Рюшамбо он так и не рассмотрел их фамильный герб. Описал бы его специалисту по геральдике, узнал бы, кем на самом деле являются дамы.

Через пару недель Александр не выдержал, вернулся в ломбард.



НА СЕЙ РАЗ в подвале было пусто, лишь одинокий месье Рюшамбо прел за толстыми прутьями частой решетки, да на темно-зеленом бархате маленькой витрины переливался и подмигивал бриллиантовый крест. Александр сразу узнал драгоценность, с которой так душераздирающе расставалась полоумная мадам де Жовиньи.

– Простите, а почему крест продается? Вы же обещали владелице дать возможность его выкупить!

Ростовщик неохотно поднял голову, вынул из глазницы лупу:

– Вам какое дело? Если я что-то продаю, значит, имею право. Вы заинтересованы его купить? Пожалуйста, восемь луидоров.

Продажа креста Александра встревожила: вещица была явно дорога своей хозяйке, и залог за нее составлял лишь малую часть настоящей цены. Брошенное фамильное сокровище наводило на самые печальные предположения о судьбе задиристой аристократки.

Александр облокотился о стойку, прищурился:

– Восемь луидоров? Значит, вам больше не нравятся замечательные революционные ассигнаты? Ай-яй-яй. Это ведь строго карается законом.

Рюшамбо пожевал губами:

– Мне много чего не нравится, но, разумеется, я приму эту сумму в ассигнатах. Сделка совершенно законная: невыкупленные в срок вещи переходят в мою собственность.

– А что случилось с мадам де Жовиньи? Почему она не выкупила свой заклад?

– Не мое дело, – Рюшамбо демонстративно раскрыл тетрадь и принялся писать в ней, время от времени левой рукой перекидывая костяшки большого деревянного абака.

– Дайте мне ее адрес. Я бы хотел удостовериться, что владелица не заинтересована в выкупе.

– Адресов клиентов не выдаю. На то и ломбард, чтобы сделки через меня шли, – отрезал ростовщик.

Александр просунул в окошечко ассигнаты. Рюшамбо молча смахнул облигации в ящик и подал крест новому хозяину.

– Простите, а нельзя ли взглянуть на заклад гражданки Франсуазы Турдонне? Такой герб в виде лазоревого щита с рубинами? Если она его не выкупит, я бы, пожалуй, и его приобрел. Он мне сразу понравился.

– Мадам Турдонне герб выкупила, – процедил Рюшамбо.

В подвал вошел старик в напудренном парике и выцветшем камзоле с яркими следами от споротой золотой вышивки. Александр отошел в сторону, сделал вид, что тщательно рассматривает новоприобретенный крест. Краем глаза заметил внутри развернутой стариком тряпицы орден в виде креста с портретом посередине.

– М-м-м, крест Святого Людовика? – хмыкнул Рюшамбо, вооружаясь лупой.

– Большой крест Святого Людовика, – спесиво прошамкал старорежимный бедолага, пытающийся выжить продажей прежней чести.

Александр покинул ломбард. Здесь больше нечего было делать. Рюшамбо не собирался выдавать свои тайны. Но судьба чокнутой старухи Жовиньи невольно тревожила.



НА СЛЕДУЮЩИЙ ДЕНЬ Воронин заметил в окне уходящую со двора Габриэль. Захлопнул энциклопедию и, не отвечая на кудахтанья покинутого дяди, помчался следом за девушкой. Наконец-то застанет ее одну, наконец-то сможет завести с ней разговор.

Впрочем, Габриэль в летнем платье из розового шелка неслась так стремительно, что он не посмел останавливать ее и до самого Пале-Эгалите следовал за соседкой в некотором отдалении, надеясь на удачный случай. В эти послеполуденные часы знойной июльской субботы торговые аркады и парк бывшего Пале-Рояля переполняла шумная, разношерстная, праздношатающаяся публика, состоящая из мастеровых, солдат и мелких чиновников. Мадемуазель Бланшар прогуливалась по тенистой галерее вдоль торговых лавок.

Александр уже собирался догнать ее и учтиво предложить свое сопровождение, как вдруг у кафе «Феврие» Габриэль громко окликнула стройную белокурую девушку в шляпе с черной кокардой и зелеными шнурками:

– Мари, Мари!

Мари обернулась. У нее оказалось миловидное, ничем не примечательное лицо. Почему-то она не остановилась, а, наоборот, подхватила юбку и постаралась скрыться в толпе, но Габриэль не сдалась: нагнала ее и ухватила за руку.

Александр следил за ними из-за ствола липы. Было очевидно, что Мари встрече нисколько не обрадовалась – она явно намеревалась оборвать разговор и уйти. Однако мадемуазель Бланшар не уступала: шла рядом с ней и что-то упорно твердила. Мари бросила короткий ответ, потуже запахнула косынку на груди и прибавила шаг. Габриэль продолжала настаивать. Хотел бы Александр, чтобы красавица так его о чем-нибудь просила. Видит бог, ей бы не пришлось долго стараться. Постепенно Мари смягчилась: уже не делала попыток убежать, даже позволила Габриэль взять себя под руку.

Девицы шли по Круа-де-Пти-Шан так, словно не по колдобистой мостовой ступали, а плыли над землей. Их скользящая походка и умение смотреть мимо людей выдавали в них старорежимных очевиднее, чем их шелковые платья. Может, поэтому встречные ремесленники в грубых длинных штанах и распахнутых на груди хлопковых рубахах не уступали «бывшим» дорогу, а наглые парижские прачки с засученными рукавами нарочно задевали ненавистных аристократок.

Внезапно Габриэль остановилась, загородила подруге дорогу, схватила ее за руки, принялась жарко в чем-то убеждать, даже ногой топнула. Мари, похоже, теперь оправдывалась, а мадемуазель Бланшар качала головой в знак отказа. Александр с возмущением заметил, что два щеголя в вызывающих сюртуках с огромными лацканами и в шейных платках размером со скатерть остановились и, играя тросточками, принялись лорнировать барышень.

Мари опять вырвала руку и ринулась вперед, но Габриэль и на этот раз догнала ее и цепко ухватила за локоть. Девушки оказались так близко от Александра, что он едва успел спрятаться за лотком с сине-бело-красными флажками.

Мари спросила:

– Обещаешь?

Габриэль дернула плечом:

– Обещаю, обещаю.

Дальше обе продолжили свой путь, беседуя уже по-дружески. Их опережали лавочники в полосатых жакетах, им подмигивали военные в треуголках и мундирах цветов триколора, а крестьяне в сабо и войлочных шляпах почтительно уступали дорогу парижанкам. На площади Национальных Побед подруги крепко обнялись. Кажется, дав какое-то обещание, мадемуазель Бланшар добилась всего, чего хотела.

Мари, не оглядываясь, поспешила к наемным фиакрам, которые поджидали седоков вокруг нелепой деревянной пирамиды, воздвигнутой на месте снесенной статуи Людовика XIV. Когда она поднималась на подножку кареты, из складок ее юбки выпал длинный кухонный нож в шагреневых ножнах. Мари быстро подняла его, оглянулась, спрятала оружие обратно в карман и скрылась внутри фиакра. Кучер тряхнул вожжами, кляча тронулась.

Воронин взглядом поискал Габриэль. Опустив голову, мадемуазель Бланшар медленно брела по Круа-де-Пти-Шан.

Странная это была встреча: девушки явно близко знали друг друга, но светленькая пыталась избежать разговора. Тем не менее Габриэль навязала той свое общество и принялась ее в чем-то убеждать. Обе даже поспорили, и в конце концов настойчивая мадемуазель Бланшар одержала верх: под конец свидания Мари слушала и согласно кивала. А распрощались обе уже с жаром и печалью, словно навеки.

Александр с восторгом почуял тут какую-то тайну. Куда и зачем послала Габриэль белокурую подругу? И почему Мари прятала нож? Узнать это можно было, лишь последовав за ней. После минутного колебания он решил отложить куртизирования за привлекательной соседкой и поспешил за фиакром Мари.



БЛАГОДАРЯ СУТОЛОКЕ И дряхлости росинанта экипаж едва двигался, и Воронин легко поспевал за ним. Путь оказался долгим: по Пон-Нёф карета перебралась на левый берег, миновала Сен-Жерменское аббатство, превращенное в пороховой завод и тюрьму, проследовала мимо монастыря Кордельеров в предместье Славы, бывшее Сент-Антуанское, проехала вдоль темной громады Пантеона и потянулась в гору по длинной, узкой и грязной улице Кордельеров.

Чирикали воробьи, цокали копыта о булыжную мостовую. Часы пробили восемь, улица погрузилась в тень, только в окнах верхних этажей еще отражался закат. Александр уже собрался бросить бесконечное преследование, как экипаж остановился. Воронин едва успел укрыться за ближайшим углом. Девушка спрыгнула на землю и вошла в распахнутые ворота одного из домов. Пересекла крохотный дворик, огляделась, поднялась по наружной лестнице с коваными перилами на второй этаж и постучала в дверь. Ей открыла служанка. Мари быстро скользнула внутрь. Дверь захлопнулась.

С улицы послышались шаги. Александр спрятался в углу опустевшего дворика за колодцем. В воротах появились двое рабочих, один тащил кипу типографской бумаги. Они поднялись по той же лестнице, что и Мари, и вошли без стука, как к себе домой. Из распахнувшейся двери вырвалось мерцание свечей, донеслись женские голоса и будничный перезвон посуды.

Обычный дом, ничего загадочного. Не стоит терять здесь время. Александр уже выступил из укрытия, торопясь окликнуть все еще хлопотавшего вокруг кобылы кучера фиакра, как из дома вырвался отчаянный женский вопль:

– Мон дьё! Они убили его! Его убили!

В квартире закричали, кто-то побежал, гулко упала мебель, зазвенело разбитое стекло.

Пока Александр колебался – бежать на улицу или в дом, – из соседней двери выскочил и бросился на шум мужчина в красном фригийском колпаке. За окнами замелькали фигуры, истошно завопила женщина, выбежал гражданин, заорал:

– Врача! Врача! Полицию! Марата убили!

Тут же двор заполнили соседи и прохожие, все они ринулись внутрь, за ними просочился и Александр.

В коридоре растекалась алая лужа, в ней валялась растоптанная зеленая шляпка Мари, пол пятнали кровавые следы. Саму Мари держал за локти рабочий, только что принесший кипу бумаги, а в волосы девушке вцепилась молодая брюнетка. Не размышляя, Александр подскочил и оторвал нападавшую, ее тут же обняли голосившие утешительницы. В глубине коридора сквозь распахнутую дверь виднелось наполовину вывалившееся из медной ванны нагое тело мужчины, голова его была замотана светлым полотнищем. Вода в ванной была красной, весь пол тоже залила кровь.

Кто-то кричал оставшимся на улице:

– Марата убили! Друг народа заколот ножом! Убийца – аристократка! Ее схватили! Где полиция? Позовите полицейского комиссара! Пошлите за представителями Конвента!

Домочадцы причитали, соседи суетились, одна бледная Мари, вся в крови, с растрепанными белокурыми волосами, стояла спокойно, словно не понимала, что произошло. Растерзанное платье сползло с ее плеч и обнажило грудь, она тихо попросила стоявшего за ней санкюлота:

– Освободите мне руки – платье оправить.

Мастеровой только злобно тряхнул свою добычу но Александр метнулся к нему:

– Дайте ей прикрыться, вы ведь не животное.

Тот на секунду растерялся, видимо, не зная, как правильно поступить, потом все же отпустил руки девушки. Ни на кого не глядя, Мари натянула платье на плечи и вытащила из-под корсажа какое-то письмо. Письмо у нее тут же выхватили, а руки стянули за спиной веревкой. Вокруг ахали, кричали, рыдали, проклинали убийцу, а она словно не слышала, уставившись поверх голов и беззвучно шевеля посеревшими губами.

Сквозь заполнивших квартиру зевак протиснулся хирург, констатировал смерть Друга народа. Синее тело вытащили из ванны, перенесли на софу. Молодая женщина, та, что рвала волосы Мари, теперь душераздирающе рыдала, прижавшись к покойнику.

Из секции Французского театра прибыли национальные гвардейцы, окружили связанную Мари и оттеснили возмущенных. Вскоре примчался запыхавшийся полицейский комиссар с чиновниками.

– Добрые патриоты, расступитесь!

Комиссар взглянул на труп, затем осмотрел место происшествия. Полез под ванну, выудил оттуда кухонный нож с костяной рукояткой и окровавленным лезвием. Повернулся к девушке:

– Как вас зовут?

Та ответила еле слышно:

– Мари Анна Шарлотта де Корде.

– Это ваш нож?

Она кивнула.

– Кто вас послал?

У Александра все сжалось внутри – сейчас Мари Шарлотта скажет: «Габриэль Бланшар». Но девушка ответила тихо и решительно:

– Любовь к свободе и ненависть к тиранам. – С недоумением добавила: – Эти несчастные люди требуют моей смерти. Они должны воздвигнуть мне алтарь, я спасла их от чудовища!

Голос мадемуазель Корде заглушили крики и проклятия, кто-то норовил ударить ее, и, если бы не гвардейцы, «несчастные люди» разорвали бы свою спасительницу на месте.

– Добрые патриоты, ее нельзя убивать, пока мы не раскроем весь заговор! – кричал комиссар.

Раскрывать заговор он начал с опроса присутствующих, и Александр почел за лучшее выбраться на улицу. Он-то знал, кто послал Шарлотту, и невольно надеялся, что убийца не выдаст соучастницу. Во дворе допрашивали привезшего девушку кучера, но вряд ли тот заметил, что до фиакра Мари Шарлотту проводила сообщница.



ВОЗВРАЩАТЬСЯ НА ПРАВЫЙ берег пришлось пешком. Жаркий, душный город бурлил, навстречу текли толпы с чадящими факелами в руках. Группа патриотов пела свой гимн «Са ира!»:

Аристократа веревка найдет.Дело пойдет, дело пойдет!Аристократов повесит народ,А не повесит, то разорвет,Не разорвет, так уж сожжет.Дело пойдет, дело пойдет!

Остальные с яростью подхватили:

– На фонарь! Аристократов на фонарь!

Александр заметил, что при этом многие недобро поглядывали на него. Он и сам знал, что мало похож на санкюлота. Худощавый, высокий, кость тонкая, нос с подозрительно аристократичной горбинкой, длинные, светлые волосы схвачены на затылке лентой, а одет хоть и просто, но слишком изящно для рабочего из парижских предместий. К тому же двигался навстречу обозленным ватагам уверенным, размашистым, легким шагом и глядел на поющих недостаточно восторженно-патриотично. От греха подальше Воронин свернул в темные проулки. Шпагу он в Париже не носил, а без нее был лишен возможности защищать свою честь. Имелось, правда, свидетельство о благонадежности, но сегодня ночью добрые патриоты были расположены любого заподозренного в благородном происхождении вздернуть на фонарь, не отвлекаясь на проверку документов.

Воронин проплутал по незнакомому городу до глубокой ночи, обходя горевшие на перекрестках костры с пляшущими карманьолу санкюлотами. От всего этого захватывало дух. Париж не обманул, сразу встретил необыкновенными событиями. Ему случалось читать газету Марата, все парижане знали Друга народа. И сама газета, и ее издатель и сочинитель, в каждом выпуске требующий как можно больше казней, вызывали у Александра отвращение. Но и убийство беззащитного больного в ванной мало чем отличалось от призывов самого неврастеника. И все же девушка была такой хрупкой, такой юной и мужественной! Настоящая Жанна дʼАрк! И убила не из-за угла, а смело, собственной рукой. Не побоялась ни расправы, ни наказания. Хорошо все-таки, что он смог заступиться за нее, заставил санкюлота проявить к ней уважение.

Другое дело – мадемуазель Бланшар. Он ведь видел, как она упорствовала, убеждала, не отставала от Шарлотты, пока не добилась своего. Подбила полубезумную девушку на преступление, а сама осталась в стороне. Услала подругу на верную смерть и спокойно ушла домой. И никто, кроме него и Шарлотты, не знает об этом.

Похоже, мужественная и стойкая мадемуазель Корде не собиралась выдавать никого из сообщников. У Александра руки тоже были связаны. Не вызывать же мадемуазель Бланшар на дуэль! И сдать девицу властям русский дворянин не способен. Но следить за таинственной соседкой ему никто запретить не мог.

III

РОГАТАЯ ГАРГУЛЬЯМИ ТЕНЬ церкви Сен-Жерве уже наползла на улицу дю Барр, когда Габриэль добрела до дома. Входная дверь оказалась запертой, и на стук никто не отвечал: консьержку рачительная домовладелица не держала, спальня тетки выходила в соседский двор, а Пьеру и Жанетте лень да и боязно выходить и проверять, кто в дом бьется. Наконец дверь распахнулась, из нее вышел мужчина в черном плаще. Он галантно придержал створку и жестом пригласил девушку войти. Секунду она колебалась: в этот знойный вечер незнакомец кутался в плащ и выглядел зловеще. Но он же выходил! К тому же воспитание не позволяло ответить на вежливость грубым недоверием. Габриэль ступила в полумрак парадного, гвардеец тут же шагнул вслед за ней и захлопнул дверь! В наступившей кромешной тьме девушка взвизгнула, метнулась к лестнице, споткнулась о ступеньку и упала, больно ударив голень и левый локоть. Услышала над собой сдавленное сопение, тихое бормотание, почувствовала чужие руки, шарящие по ее телу. Потеряв голову от ужаса, она завизжала:

– Спасите, спасите!

На верхней площадке распахнулась дверь, свет из проема очертил широкоплечий, плотный мужской силуэт. В руках сосед держал взведенный пистолет, который тут же навел на посягателя.

– Что происходит? Кто такой? – голос у него был твердый и зычный. – Пшел вон, каналья!

Человек в плаще отпрянул от Габриэль. Она тут же вскочила, подобрала юбки, стремглав взлетела по ступенькам и шмыгнула за спину соседа. Внизу гулко грохнула парадная дверь: насильник удрал.

Сосед участливо поинтересовался:

– Вы невредимы, мадемуазель?

Еще задыхаясь, Габриэль выдохнула:

– Вы видели этого гвардейца, месье? Кто он такой?

– Понятия не имею, мадемуазель.

Габриэль потерла локоть:

– Месье, простите, не знаю вашего имени. Я вам очень благодарна.

– Ворне, Базиль Ворне. К вашим услугам, мадемуазель. Впрочем, нынче вроде полагается именоваться ситуайенами, – в голосе пожилого господина звучала насмешка над революционными требованиями.

Габриэль поняла, что имеет дело с человеком своего круга. У него была короткая седая бородка, а над смеющимися глазами – густые смоляные брови с изломом. Она чуть присела в привычном поклоне:

– Габриэль Бланшар, счастлива знакомством, месье Ворне.

Сосед усмехнулся:

– Оставьте, милая, церемонии. Они сейчас только неприятности на вас накличут. Экономная наша Бригитта даже фонаря у входа не оставляет. Вы с собой хоть огарок носите.

– Это все моя вина, я без ключа оказалась. Сейчас зайду к хозяйке, выпрошу еще один. До чего дошло – национальные гвардейцы уже на лестницах нападают!

– Подождите минуту, – он скрылся в глубине апартамента.

Габриэль заглянула внутрь: в коридоре блестела красным деревом консоль, стены переливались серебристым шелком. В гостиной красовались похожие на древнеримские жакобовские кресла, ставшие модными из-за современных картин, живописующих Античность. На девушку пахнуло кожей, лавандой, табаком и одеколоном.

Месье Ворне вернулся уже без оружия, протянул зажженную свечу:

– Вот, голубушка, чтоб вы хоть лестницу видели.

– Значит, вы и есть новый жилец, для которого декорировали эти апартаменты? Вы ведь недавно сюда переехали?

– Недавно, вместе с племянником Александром Ворне.

Габриэль уже заметила высокого худощавого красавца с длинными светлыми волосами, собранными на спине черной лентой. И сразу поняла, что нравится ему. Он даже в ломбард за ней пошел, переминался там за ее спиной, дышал ей в макушку, а потом так смело одернул зарвавшуюся санкюлотку И сегодня в Пале-Рояль за ней потащился.

– А откуда вы?

– Из Нормандии. Я коммерсант.

– Боже, какая же сегодня коммерция? – Тут же осадила себя: – Простите, месье, я не подумав.

– Да не извиняйтесь. В мутной воде рыбка лучше ловится.

Месье Ворне, конечно, был прав. На различных поставках четырнадцати армиям республики, на перепродажах конфискованных земель и имущества, на обесценивании бумажных ассигнатов, на ростовщичестве – на всем, что ввергало остальных в нищету, – небрезгливые люди сколачивали гигантские состояния. Выходит, заступившийся за нее учтивый сосед оказался из числа подобных ловкачей. Значит, и племянник его, который так уверенно приструнил хамку в закладной лавке и держался с благородством дворянина и отвагой военного, на самом деле торгаш, покупающий в Нормандии задешево и продающий в Париже задорого. Теперь понятно, откуда шелковые обои в такие времена.

– А откуда из Нормандии?

– Э-э-э… Из Кана.

– Из Кана? Месье Ворне, я воспитывалась в тамошнем пансионе при бенедиктинском монастыре Святой Троицы. Может, вы знакомы с нашей настоятельницей – мадам де Бельзенс де Кастельморон?

– Нет, увы, не имел чести.

Ах, верно, откуда спекулянту приятельствовать с аббатисой!

– Сделайте милость, расскажите, что там на самом деле происходит.

Именно туда, в Кан, бежали девятнадцать предводителей жирондистов, обвиненных якобинцами и Парижской коммуной в предательстве революции. Габриэль не испытывала к свергнутым революционерам ни малейших симпатий, но с их устранением режим стал только жестче, гильотина скользила в пазах все чаще, власть окончательно перешла к секциям коммуны, а жизнь не улучшилась ни на йоту. К тому же жирондисты пользовались поддержкой провинций, и, по слухам, генерал Вимпфен формировал в Кане добровольческую армию, готовую идти на Париж свергать якобинскую узурпацию. Габриэль от всей души желала повстанцам успеха, поскольку их победа позволяла надеяться на возвращение прежних порядков.

Но месье Ворне только неопределенно поиграл пальцами:

– Всякое происходит. Лучше об этом не говорить, голубушка.

– Я вас умоляю, расскажите хоть что-нибудь! Что с армией генерала Вимпфена?

– С армией генерала Вимпфена? – Месье Ворне почесал бровь. Заметив ее удивленный взгляд, успокоительно махнул рукой: – Воюет себе помаленьку.

– Не может быть! Разве она уже сформирована?

– Да я как-то мало интересуюсь сведениями с фронтов, – безмятежно ответил месье Ворне.

Габриэль почувствовала неловкость за собеседника. Вряд ли человек, прибывший из Кана, нес бы такую околесицу. Впрочем, она сама виновата, привязалась к соседу как банный лист. Он явно что-то скрывал, и ее расспросы застигли старика врасплох.

Месье Ворне кивнул на лестницу:

– Позвольте, я вас провожу?

– Спасибо, месье, с помощью вашей свечи я прекрасно поднимусь.

– Если я могу вам хоть чем-нибудь быть полезным, стучитесь без робости, прошу вас.

– Мерси, месье! Доброго вам вечера.

Освещая ступеньки подаренным огарком, Габриэль поднялась к мансарде, где пауком под стрехой засела хозяйка дома Бригитта Планель. Домовладелица встретила жилицу сурово и дополнительный ключ выдать наотрез отказалась. Гражданка Планель давно растеряла всю ту любезность и угодливость, с которой обращалась к мадемуазель Бланшар и мадам Турдонне в первые месяцы их проживания в ее доме. С каждым ужесточением в правительстве хозяйка становилась все суше с нищими съемщицами, а последние полгода, после казни короля, и вовсе заподозрила, что дамочки-то – бывшие аристократки.

И все-таки Габриэль не утерпела:

– Гражданка Планель, а что за люди эти Ворне?

Бригитта оперлась бедром о дверной косяк, ради удовольствия посплетничать снизошла до неблагонадежной жилички:

– Достойные граждане! Очень уважаемые! Состоятельные, почтенные. Заплатили за год заранее!

Жаль, Ворне не спросили Габриэль, каково жить в этом доме после того, как уляжется радость владелицы от полученных денег. Виконтесса де Турдонне уплатила за три года вперед, с тех пор миновала лишь треть срока аренды, а они уже чувствовали себя назойливыми приживалками.

– Расспрашивали про остальных жильцов. Ты и тетка твоя им очень не понравились, – Бригитта тыкала «бывшей» с нескрываемым торжеством.

– Вы им что-то про нас сказали?

– А мне скрывать нечего! У меня все на виду. Их, конечно, старорежимные не обрадовали, но такие апартаменты, да в таком месте, да с садом и воротами, где еще найдешь?

Мало у кого в Париже были деньги снимать дорогие квартиры, а Бригитта Планель не держала консьержку и не освещала лестницу. Гораздо экономнее было окрестить садом пыльный крошечный дворик с вытоптанной травой и зарослями дикой жимолости у ограды.

– Молодой гражданин Ворне такой красавчик и такой учтивый! Ручку целует! – сдавленный корсажем бюст домовладелицы заштормило от смущенного хихиканья.

– А откуда они?

Хозяйка посуровела. Жильцы принадлежали ей, делиться ими она не собиралась.

– А чего это ты ими так интересуешься?

– Просто так. А кто этот национальный гвардеец в черном плаще?

– Какой еще гвардеец?

– Темноволосый такой, с бородавкой на левой щеке. Я его уже несколько раз в округе видела, а сейчас он навстречу мне вышел.

– Знать не знаю никакого гвардейца. Небось к тетке твоей таскается.

Бригитта Планель захлопнула дверь.



ДОМА ФРАНСУАЗА УЖЕ садилась за стол:

– Где вы были, мадемуазель? Я страшно волновалась.

Габриэль предъявила саднящий локоть:

– Мадам, смотрите, как я на лестнице грохнулась.

– Что за выражения, душа моя? Покажите. Бедняжка. – Поцеловала Габриэль в лоб. – До свадьбы заживет.

– Вряд ли мы сами до моей свадьбы доживем.

Габриэль тут же пожалела о своем замечании. Тетка не заслуживала раздражения, и не ее вина, что мир перевернулся. Но даже в перевернутом мире в двадцать два года хочется любви и счастья.

– Вот я вам свой ключ одолжила, в результате меня в дом впустил тот самый гвардеец, которого мы на днях в ломбарде видели. Захлопнул за мной дверь и тут же напал на меня на темной лестнице.

– Напал?! Не может быть!

– Почему не может быть? Что, национальные гвардейцы – ангелы?

Тетка смутилась:

– Я имела в виду: как это случилось?

– Он придержал мне входную дверь, а едва я вошла, захлопнул ее за мной и набросился на меня. К счастью, на мои вопли выскочил с пистолетом наш новый сосед снизу, месье Ворне, и мерзавец сбежал.

Франсуаза всплеснула руками:

– Я просто не могу поверить! Он на вас набросился?

– Мадам, вы его знаете? – Мелькнула шальная мысль: уж не для него ли тетка выпросила второй ключ? – Что он делал в нашем доме?

Франсуаза де Турдонне отвернулась к зеркалу, легкими движениями пальцев взбила пышные пепельные кудри на висках.

– Понятия не имею, кто это. Вы голодны, душа моя?