Валерий Георгиевич Шарапов

Человек в чужой форме

Пролог

Очнулась глубокой ночью, испугавшись, что проспала. Глянула на часы, висевшие над кроватью: полтретьего.

«Совсем разваливаюсь. Нервы ни к черту».

Сигареты еще вчера все вышли, пришлось разжиться мужскими. Втиснув одну в мундштук, закурила, встав у окна. Там было белым-бело, пусто и полосато: сперва накатанная снежная дорога, лес, далее снова — гладкий, как стекло, заснеженный луг, потом снова деревья, деревья, и за ними поблескивает железная дорога, единственным выходом и итогом.

Она привычно размечталась, потягиваясь: «Взять бы билет на поезд куда-нибудь далеко-далеко, на край света, Хабаровск или, там, Улан-Удэ… Ничего, глядишь и поедешь, да еще и без билета, в полосатой робе».

Как же ярко сверкает снег под полной луной, аж глаза режет…

Ан нет, не тень это, не блик. Это он там стоит, в знакомом пальто, в своей распрекрасной шляпе, смотрит прямо в окно, закинув голову, и как зло, глумливо поблескивают на свету очешные стеклышки.

Она вздрогнула от рыжей макушки до пяток, отпрянула от окна, спиной прижалась к стене, зажмурилась — и все-таки как гибельно, неодолимо тянуло глянуть снова.

«Прекрати, глупо», — и немедленно высунула нос, очень осторожно, точно из-за бруствера.

Разумеется, не было никого под окнами.

«Показалось. Наверное, тень от еловых лап да нечистая совесть».

Он, подобравшись со спины, как всегда неслышно, обнял, поцеловал, шепнул на ухо:

— Отстреливаемся?

— Все шутишь! — И все-таки на сердце заметно полегчало, стало куда спокойнее.

Такой уж он человек, действенный, как веронал. Вздохнув, закинула руки ему на шею, прижалась, спрятав лицо на груди:

— Уедем? Давай, а?

— Куда же?

— Все равно, главное, чтобы далеко-далеко. Папы больше нет, некому за меня заступиться. А ты можешь. Ты же все можешь, правда? Я не вынесу так больше.

Он, целуя мокрые глаза, шептал:

— Золотая моя, куда ж мы все бросим, на кого? Иван-дурак куксится, как бы не натворил чего, а бежать просто так — себя же оговорить. Ну а твой…

— Не говори про него. Он меня убьет.

— Ох. Что ты. Он занят лишь тем, чтобы денежки распихивать по кубышкам. Да и почитает себя великим комбинатором, Макиавелли, так просто он мараться не будет…

— О меня? Спасибо, — фыркнула она и попыталась оттолкнуть, но он держал крепко. Голос его изменился, стал повелительным:

— Довольно. Успокойся, соберись. Что на тебя нашло?

— Боюсь. Я знаю, ты хочешь меня бросить. Я была тебе нужна как выход на папу, на мужа…

— Ох. Глупая ты, глупая.

Чуть оттолкнув ее от себя, он пошарил в тумбочке и вынул коробочку, обтянутую зеленым бархатом:

— На́ вот.

— Что это? — всхлипнула она, но в заплаканных кошачьих глазах уже заискрило, слезки, как бы сами втянувшись, высохли.

— Думал на Новый год подарить. Да вот не терпится узнать, угадал я с цветом?

Она, открыв крышечку, опешила.

— Да ты с ума сошел! Пусти.

Но он уже орудовал, бережно, умело вдевая сережки в мягкие мочки:

— Тс-с-с, не дергайся, уши оборву. Вот, теперь смотри, — и, включив бра, развернул ее к зеркалу.

В нем отразилось очаровательное, пылающее от удовольствия молодое, но уже тронутое временем и горем личико, в обрамлении небрежно рассыпавшихся рыжих кудряшек. Над все еще свежим ртом красовалась бархатная нежная мушка, но наметилась боковая складка, и один край уже пополз вниз, сияли прозрачные зеленые глазки, под которыми уже лежали глубокие тени. И свежие изумрудные блики от сережек лишь подчеркивали следы увядания.

— Какая красота…

Он обнял ее, любуясь:

— Угадал. Смотри, как играют на свету. И в жизни никто не догадается, что это не бутылочные осколки.

— А что же? — не подумав, спросила она и застеснялась.

— Изумруды, моя прелесть. Теперь спать, а то с утра некрасивая будешь.

— И ты меня разлюбишь?

— Обязательно. Мигом в койку.

Часть первая

Глава 1

В последнее время Колька Пожарский начал серьезно подозревать: то ли что-то сломалось в земном порядке, то ли грядет грандиозный шухер. Ибо мировая тельняшка приберегала для его семейства исключительно белые полосы, что всегда подозрительно.

О спиртном батя абсолютно позабыл, добросовестно, безропотно трудился на своем скромном месте: сторожем в промтоварах. Однако при этом в свободное время дни и ночи просиживал над литературой: изучал, подсчитывал и чертил. В паре случаев подкинул интересную идею по металлообработке, так что в итоге простым изменением угла приложения удалось ускорить процесс и улучшить.

Даже вечно всем недовольный мастер Семен Ильич восхитился: тут на патент, не меньше. Отец лишь улыбался: никакого смысла в формальностях и волоките он не видел никогда, считая, что наградой должна быть не бумажка в рамочке и даже не премия, но сама работа.

Главврач Шор, Маргарита Вильгельмовна, поставила Антонину Михайловну перед фактом: с понедельника вы — старшая над медсестрами. И как-то так само получилось, что никто не возражал, то есть недовольных не было.

Наташка — теперь первоклашка — тоже пристроилась, как солидно заявляла сама, «в медицине». После школы бежала к маме, управившись со своими крючками-прописями, облачалась в белый халат, специально подрубленный по ее коротышечному росточку, и хлопотала. Помогала при смене белья, раздаче питания и без капризов драила не только посуду, но и места общего пользования. Теперь и не узнать вечную плаксу: что бы ни делала, она не проявляла ни тени недовольства. Невыносимая Наташка превратилась в настоящее золото, а то и со впаянными алмазами мамкиного наследства, терпением и трудолюбием.

У самого Кольки все шло без сучка-задоринки, он уже почти верил: скоро непременно удовлетворят и его ходатайство на условно-досрочное. Правда, незаменимый Сорокин, который всегда мог подсказать, куда, что да как писать, загремел в больничку, далеко в центре, и пока неясно, когда вернется.

Пожалуй, это самое плохое событие за последнее время. Главное, ничего не предвещало: только-только сидел капитан, копался в бумагах — и вот побледнел, глаза завел и опал, как озимые. Прибывшая на «Скорой» врач сориентировалась немедленно: у нас не откачаем, срочно везем в Семашко. Поспели вовремя, откачали, руки-ноги двигаются, разговаривает внятно, слюни не текут — и то хлеб, есть надежда.

«Ничего, наше от нас не уйдет», — рассудил Колька. Пока же можно с полным правом наслаждаться тем, что есть: отличным снегом, морозом и предвкушением небольшого забега в хорошей компании. Как раз есть время проглотить что-нибудь и подправить смазку новехоньких лыж.

Дома, кроме отца, не было никого. Игорь Пантелеевич, подняв глаза от книг и брошюр, разложенных на столе, спросил:

— Ты перекусить, что ли? Сейчас погрею.

— Пап, да брось. Что я, безрукий? Не отвлекайся.

Отец отшутился:

— Ладно ершиться. Дай понянчиться с крошкой-сыном.

Налив щец щедро, «с горкой», нарубив не менее полбуханки, Игорь Пантелеевич пристроился напротив за столом. Колька, голодный с мороза, отправив в рот несколько ложек, остановился и проворчал:

— Смотришь, прям как мама, аж кусок в горло не идет. Пап, случилось что?

— Случилось, — признался отец.

Невольно защемило сердце.

— Выкладывай.

И Игорь Пантелеевич выложил кратко: через неделю он приступает к работе на «почтовом ящике», разрабатывающем приборы и, вообще, авионику для нужд гражданской и военной авиации.

— Это наверняка? — замирая, уточнил Колька.

— Абсолютно, — заверил отец, подливая еще поварешку.

И продолжил поражать: заниматься предстоит испытанием новых образцов приборов, в качестве врио руководителя лаборатории. Это для начала, а через несколько месяцев — на повышение.

— Станешь заведующим! Куда ж прежний-то делся, что ли подсидел? — ворчливо спросил сын. Он был на седьмом небе, чувствовал: если он чего-нибудь не скажет, грубости какой, то просто лопнет от ликования. Так распирало, что надо было снизить градус радости.

— Да вот делся. Устал, наверное, — отшутился Игорь Пантелеевич.

Не светила бы ему никакая лаборатория, если бы не одно обстоятельство камерного характера, от посторонних глаз надежно скрытое.

А именно: за последние полгода в результате масштабной чистки на авиазаводах страны полетело множество голов. Корректные товарищи в серых костюмах — ревизоры из Мингосконтроля — без особого напряжения повскрывали множество интересных вещей: от невыполнения плана до разбазаривания авиабензина, от нарушения финансовой дисциплины до незаконного содержания на балансе футбольных команд, проведенных по подсобному хозяйству как молодняк на откорме.

Что до конкретной лаборатории, в главы которых прочили Игоря Пантелеевича, то тут речь шла о банальном перерасходе спирта. Он не без оснований рассудил: Кольке все это знать ни к чему, к тому же имеется иной момент, который надо обговорить прямо сейчас.

А именно: Николаю снова придется оставаться за старшего.

— Дело вот в чем. Рабочий день, как ты понимаешь, ненормированный, а два часа в один конец на дорогу тратить бессмысленно. Выделяют на первое время койку в служебном помещении, в общежитии на Бахметьевской, прямо рядом с заводом. Да не семейное оно, и к тому же у нас жилплощадь эта имеется. Так что если и буду выбираться, то лишь на выходные.

— Пап, ну так ничего страшного. Не война, чай, переживем.

— Что, спишь и видишь, как бы от бати избавиться?

Разумеется, Игорь Пантелеевич подтрунивал. И ему, человеку по складу семейному, тяжеловато будет одному.

— Ты же приезжать будешь, да и мы выбираться, — заметил сын.

— Да это понятно.

— Вряд ли будет время тосковать.

Отец согласно кивнул:

— Само собой.

Признаться, Пожарский-старший лелеял тайную мысль о переезде. После реабилитации он серьезно работал над восстановлением прежних навыков, реанимировал английский, поскольку немецкий после плена у него и так был на уровне переводчика, разве техническую терминологию подтянуть. Чем он активно и занимался.

Очевидно было, что в нем, Пожарском, теперь серьезно заинтересованы, иначе не стали бы ни предложение выдвигать, ни под большим секретом намекать на то, что и в смысле жилья «все возможно».

Нет, Игорь Пантелеевич не бредил тем, как бы покинуть родную окраину, но все-таки отдельная квартира и ближе к центру — тут тебе и культура, и образование. На предприятии имеется медкорпус, санатории, или вот, рядом с заводскими помещениями — аж две больницы, так что при желании и Тонечке найдется место. Если так, то все сложится отлично: уже полгода как она старшей медсестрой трудится, как раз еще шесть месяцев, пока все утрясется, — и отношение к ней будет совершенно иное. На каком угодно месте примут.

На семейном совете, как только утихли восторги и ликования, размышления Игоря Пантелеевича поддержали: не время семейно переезжать. Антонина Михайловна резонно заметила, что не может подложить свинью Маргарите, она на нее рассчитывает. Колька упирал на то, что добираться неудобно в ремесленное. «И Ольга», — думал, но не сказал он, родители и так понимают. Наташка тоже приуныла: все-таки только первый класс, привыкла уже и к друзьям-подружкам, и к первой учительнице, ходила в любимицах. Да и Оля нет-нет да забежит проведать, как там «сестренка», принесет конфет или булку.

В общем, все обязательно будет хорошо, но не сразу.

Тут Колька, спохватившись, молниеносно навострил лыжи и умчался проветриться, а Наташка завалилась в кровать — как солидно заметила, «отсыпаться после смены». Супруги же все обговорили окончательно.

— Тонечка, ты же понимаешь.

— Ты все правильно решил, Игорек. Считаю так: ни в коем случае нельзя отказываться. Во-первых, второй раз могут не предложить, во-вторых, специалисты нужны стране, нехорошо манкировать.

Игорь Пантелеевич, вздохнув, согласился:

— Оно так. Да просто как представлю, что приходишь после работы, а вас и нету.

— Тебе не до тоски будет, — с улыбкой заметила Антонина Михайловна, поглаживая его по руке, — знаю я тебя: заработаешься до такого состояния, что приползать будешь — и спать. А там и выходные: или ты к нам, или мы к тебе.

— Колька вот.

— Да взрослый он, Игорь. Взрослый! Спит и видит, как бы отделиться от нас. Сам припомни, как иной раз себя ведет.

— Я потому и переживаю, — вздохнул Пожарский-старший, — все сам мечтает, своей головой. Почитает себя взрослым, ни мать, ни отец не указ, а сам-то… своя-то голова полна идеализмов и прочего белого дыма.

— Ничего. Не те времена сейчас, он уже ученый, разберется. И потом, на новом месте ты больше сможешь сделать, чем сейчас, для Коленьки.

Допив чай и окончательно успокоившись, супруги пошли укладываться. Кольку нечего ждать, не маленький.

Глава 2

Оля, невероятно хорошенькая в ярком свитере и в шапочке с помпоном, для порядка поворчала:

— Где ты пропал-то? Битый час жду.

Колька хотел традиционно огрызнуться, но вместо этого, отставив лыжи к стеночке и отобрав Олины, принялся целовать и тормошить, как куклу, чуть не подбрасывая к чернильным небесам.

— Я тебя люблю-люблю-люблю, — приговаривал он, а Оля, сменив гнев на милость, отбивалась с криками:

— Коля, не бей Олю, вспотеешь!

Отсмеявшись и пристегнув лыжи, поехали, разминаясь, не торопясь, рядом, и Колька, стараясь не прыгать от радости, поделился с Ольгой новостями.

— Это ж слов нет как хорошо! — просияла она, но тут же тревожно уточнила: — Погоди, вы что, переезжаете?

— Не-а. Пока некуда.

— Что значит «пока»?

Он объяснил. Но Оля продолжала допрос:

— То есть потом переедете? Позже?

Колька легонько наподдал ей палкой по пятой точке:

— Оль, тебе лет сколько? Куда я от тебя денусь-то? Вот закончу ремесленное, устроюсь на работу — и поженимся.

Она смутилась:

— Ты уж все решил.

— И давно уж. Не отделаешься от меня, понятно? — и, заложив крутой вираж, преградил ей путь.

— Отстань! — отталкивая его, протестовала девушка. — На морозе целоваться!

Колька, с трудом оторвавшись от приятного, пусть и нездорового на холоде занятия, попрыгал, попробовав крепления, свистнул по-разбойничьи и помчался вперед, к лесу. Беспокоиться не о чем: сзади быстро, бесшумно летела Оля. Эх, как было замечательно нестись на отличных лыжах среди заснеженных елок и берез, сзади тают огни домов, впереди — темень, синева!

И никого. Ни детишек, ни пенсионеров-дачников тут и в помине не бывало, эта лыжня не для тех, кто предпочитает степенно ковылять по дорожкам. Отличную трассу прокладывают вдоль железки и общего забора «Летчика-испытателя»! С обеих сторон плотная полоса деревьев и кустарника, дорога идет сначала прямо, как струна — как раз для разминки, а потом начинает резвиться, то устремляясь вниз под опасным углом, то петляя, точно горный серпантин.

Колька коротко глянул за плечо: вот так так, куда ж эта спортсменка делась? Прислушался, различил скрип снега под лыжным полотном, успокоился и решил пошалить. Как раз очередная горка, пологая, но длинная, так что конца ее не видно, да еще и с поворотом.

Колька, пятясь, отошел за толстую ель. Ежась от снега, ссыпавшегося за шарф и за шиворот, он переминался с лыжи на лыжу, чтобы не замерзнуть. Пьексы, может, и хорошие, и носки теплые, только не для того, кто стоит неподвижно. Скрип был слышен совсем рядом, и вот уже близко, из сумерек вылетела Оля — уже порозовевшая, со сдвинутыми бровями, наверняка уже злющая. Колька, мысленно хихикая и потирая ручки, прикидывал, как она будет верещать и ругаться, если, к примеру, прямо сейчас тихонько поддеть лыжной палкой…

Он не успел напакостить: Ольга, оттолкнувшись, полетела вниз с горки, как угорелая. Колька, сплюнув, выскочил из засады и устремился вдогонку. Воздух сгустился, еле заметные снежинки вдруг распухли до невозможности так, что застили глаза и секли лицо. Сквозь опущенные ресницы он еле видел, куда ехать, а Ольги не наблюдал вообще.

Р-р-раз! — откуда-то вылезла невидимая до того горка, Колька подлетел, как с трамплина, чуть не потерял равновесие. А впереди послышался сдавленный крик и шум падения.

Николай, припустившись под последнюю, самую крутую горку, еле успел сперва перепрыгнуть лыжи, отстегнутые и валяющиеся опасным крестом, а потом и затормозить. Оля стояла на коленках и ворошила какую-то кучу яркого тряпья.

Глава 3

— Т-твою ж…! — выругался Колька, освобождаясь от своих лыж.

Прямо на снегу валялась дамочка лет двадцати — двадцати пяти, одетая ярко и не по сезону: переливчатое платье с бессовестно низким вырезом, цигейковая шубейка — и почему-то чулки и туфли-лодочки. На голове, за исключением рыжих кудрей, уложенных в сеточку с «мушками», никакого покрова не было. Длинная голая шея, посиневшие, растопыренные, должно быть, закоченевшие уже пальцы с длинными гладкими ногтями, обильно унизанные кольцами, серьги, шарики на нитках, зеленым стеклом усыпанные, неуместно ярко сверкали в побелевших ушах. Обвешана разным, точь-в-точь елка.

— Что делать-то? — растерянно пролепетала Оля.

— Дышит? — спросил он грубо и ткнул пальцем в белую шею. Ага, что-то там прощупывалось. — Поднять ее.

Схватив дамочку под мышки, Колька потянул ее вверх, отметив невольно: «Ничего так кралечка, хорошенькая».

Более чем милым было это бледное личико со вздернутым носиком, родинкой над пухлыми губками, но как же плотно несло от нее! Дымом, табаком, духами, но более всего перегаром.

Оля хлопотала:

— Осторожно, не дергай. Вдруг перелом какой?

Колька огрызнулся:

— Сама тащи, цацкаться со всякими. Лыжи не забудь!

Вроде бы не особо тяжелая, но тащить-то ее придется, пожалуй, до самой больницы. Сейчас в поселке мало кто остался, а те, что зимуют, вряд ли откроют среди ночи. Колька все еще соображал, куда податься со своей ношей, как решение пришло само, скользя с горки в сияющих сапогах. Человек в шинели нараспашку, подскочив на последней кочке, съехал и упал ребятам под ноги.

И хотя ударился сильно, только и выдохнул:

— Ох, граждане, — поднялся, отряхнулся и тотчас освободил Кольку от его бремени.

Держа дамочку без особого почтения, как портфель, под мышкой, проговорил быстро:

— Здешние? И на лыжах, хорошо. Дача по Нестерова, пять.

И велел:

— Сбегайте за участковым.

Из-под шинели блеснула красная звезда, Колька невольно подобрался.

— На седьмой даче телефон, — робко заметила Оля.

— Нет, не стоит людей беспокоить, — возразил военный, — а отделение недалеко. Номер пять на Нестерова, запомните?

— Есть, — кратко отозвался Колька. Прицепив лыжи, проверив крепления, они поспешили вверх по горке.

Глава 4

Колька с места взял в карьер, мчался так, что в ушах свистело. И потому не сразу услышал, как взывала за спиной Оля:

— Стой ты! Остановись!

— Что? — чуть притормозив, отрывисто бросил он.

Оля нагнала его, перевела дух:

— Куда несешься?

— Как куда — к вам, — не подумав, ответил парень.

— У нас его нет, — сухо, сдержанно сообщила она.

Пожарский прикусил язык. Сменив направление, они помчались уже к отделению. Колька давно уже не решался обзывать любимую девушку ментовской падчерицей, ибо дело с Верой Вячеславовной у Палыча, по всему судя, разладилось.

После происшествия на голубятне у Акимова начала отказывать рука — всего-то одна, а расквасился он так, как будто ослеп и ног лишился. Вбил себе в голову, что не вправе навязывать себя, инвалида, в мужья, и о второй попытке похода в загс он более не заикался. Вера Вячеславовна сначала отнеслась к этому с иронией, но Палыч продолжал вести себя, как идиот, и в конце концов просто перестал появляться. Маргарита Вильгельмовна похлопотала, ему выдали путевку на Кавказ для восстановления, и он воспрял было духом, но тут свалился с сердцем Сорокин. И сержант Остапчук взвыл:

— Вы что, сговорились? Работать-то кто будет?!

— Сергеевну попроси, — сострил Акимов. Обреченно, ибо уже понял, что санаториум ему не светит.

Саныч угрюмо возразил:

— Ей не до того.

Он, оказывается, уже нанес визит Введенской, ранее Елисеевой, которая на правах члена семьи занимала теперь полхибары на третьей улице Красной Сосны, — прямо изложил дело: работать некому, выручай, попросись-переводись и все такое. Сергеевна выслушала с сочувствием и нетерпением, потирая ручки; глазки ее лисьи так и горели энтузиазмом. Она, часто кивая, уже открыла было рот, но тут без церемоний вмешалась золовка Наталья:

— Иван Александрович, на пару слов позвольте.

Ухватив его за рукав, утащила подальше от дома и уже без свидетелей развопилась сиреной:

— С ума сошли?! А с ребеночком что случится? Миша меня убьет!

— Лукинична, какой ребеночек?! Как убьет?! — возмутился Остапчук. — Что несешь-то?

Вспыхнув, Наталья объяснила прямо и натуралистично: сгоняв на длительное свидание с ненаглядным своим Мишенькой, Катька вернулась уже на сносях.

— В общем, забудьте, — предписала она, — никаких посторонних нагрузок. С ее субтильностью только на сохранении валяться.

Величественно завернувшись в платок, аки в мантию, Введенская удалилась, оставив сержанта в глубоком отчаянии.

— …и из колонии умудрился-таки нагадить, — завершил рассказ Саныч.

Выслушав, Акимов сперва улыбался, потом совсем сник:

— Тогда пошли трудиться. Кто, кроме нас?

Остапчук, злодей Саныч, сразу поставил перед фактом: ты с образованием — ты и руководствуй. Теперь Акимову на своей шкуре пришлось убедиться в том, что жизнь начальства не просто не мед, а сплошной деготь — куда ни повернись, виноват и перемазан.

Не хватало ни времени, ни нервов, ни тем более опыта — а ведь казалось, что чему-то научился за эти годы. К тому же назойливо лезла в голову мысль: а ну как сейчас пришлют на смену новое руководство, ту самую метлу, которая выметет все старое и бесполезное, в том числе и их с Остапчуком? За ненадобностью.

Не поднялась волна преступности, и даже ничего крупного не стряслось в районе. Однако вот эти мелкие происшествия, как мешок щебня и камушков, тянули его на дно не хуже большого мельничного жернова.

Надеясь на то, что терпение и труд таки перетрут, добросовестный Акимов, стиснув зубы, дневал и ночевал в отделении. Однако народная мудрость в его случае не работала, не сбылись его тайные надежды на то, что все пойдет как по маслу, как только дадут работать своей головой, самостоятельно, «как учили». Вот не станет никто стоять над душой, нудить «как у тебя дела с…?» — и все будет невероятно хорошо.

Вот тишина. Никто не орет, не ругается, не издевается, не кличет недоопером — ан нет, все равно ничегошеньки не получается. К тому же обличает теперь не Сорокин, который повопит, да и успокоится, и успокоит, поможет. А совесть, зараза… ее и в больницу не отправишь, и не оправдаешься перед ней, и не договоришься с нею.

И она совершенно точно сигнализирует: инвалид, дурак и саботажник. Не решался Сергей заваливаться к Вере с таким приданым.

Что по этому поводу думала сама Гладкова-старшая, ни он, ни кто иной не знал. Наверняка ей было плохо и обидно, но не того полета была эта птица, чтобы страдать прилюдно.

Глава 5

Ребята быстро домчали до отделения. В окне, как и следовало ожидать, горел свет.

Оля, бросив: «Я домой», испарилась. О том, чтобы эту упрямицу сначала догнать, а потом проводить, сейчас и речи идти не могло. Сняв лыжи, пристроив их в коридоре, Колька постучал в знакомую дверь. Не дождавшись ответа, вошел.

Акимов спал в неудобной позе, уткнувшись лбом в стол, больная рука свешивается до пола, рядом валяется выпавший карандаш. Бумаг и папок было тут так много, что самому лейтенанту места едва хватало. И все они были разложены с тщательностью отчаяния, по старой заповеди записного неряхи: «Не убираешься — сложи ровно».

Колька потряс его за плечо:

— Сергей Палыч.

Тот проснулся, поднял голову, огляделся ошалело:

— А, что? Который час?

— Первый. Сергей Палыч, тут буза какая-то, на «Летчике», Нестерова, пять.

— Так а чего сюда-то? — недовольно спросил Акимов, морщась и растирая плечо. — Звонили бы ноль-два.

— Попросили — я вот передал.

— Кто еще попросил?

— А я почем знаю? Военный какой-то. Орден у него, Красного Знамени. И баба еще…

Акимов лишь отмахнулся.

— Все, все, понял. Иду.

— Мне с вами? — спросил Колька, но Сергей, уловив характерные признаки (нервы и подергивание), великодушно отпустил его:

— Беги, беги, я сам, — и, хмыкнув, заметил: — Небось специально тащится еле-еле, чтобы нагнал.

…Может, он и недоопер, но тут не ошибся: Николай без труда нагнал Олю, которая в самом деле едва плелась.

— Крепление сбила, — сердито и неумело соврала она, отворачиваясь.

— А чего лыжи не снимешь? — добродушно попенял парень, быстро отстегнул свои, встал на колени, отщелкнул Ольгины, само собой, абсолютно исправные крепления. Связав обе пары лыж, взвалил их на плечо. Некоторое время шли молча, потом Оля, которую распирало невыносимо, задала универсальный вопрос:

— Вот что в голове у таких дамочек?

Он солидно поддакнул:

— В самом деле, что?

Опытный в общении с этой отдельно взятой красавицей и умницей, он предпочитал сначала выяснить предмет дискуссии, а до того огульно поддакивать.

— Пьяная, вылетает на мороз в туфлях, несется под горку, в лес. Потом начинается: спаситепомогите, меня, несчастную, ссильничали…

— Или что похуже, — со знанием дела добавил парень, — может, гулящая?

Оля, вздернув нос, глянула снизу вверх и все же свысока:

— Само собой, какая же еще! Рыжая, вырез до пупка, когти полированные, да еще и губы крашеные — фу!

Колька, вспомнив пьяницу-красавицу, лишь ухмыльнулся.

— Интересно, что за военный? — вслух размышляла Оля. — Никогда его не видела.

В «Летчике-испытателе» народу было мало, и все наперечет. Упрямых зимовщиков знали в лицо, и не только письмоносица товарищ Ткач. Летчики запросто, не чинясь, как простые землеходящие, наведывались в магазины, смотрели кино, бегали на лыжах. Согласившись, что тоже никогда его не видел, Колька замолчал.

В окне Гладковых было светло. Вера Вячеславовна трудилась.

— Чайку попьешь? — спросила Оля, берясь за дверную ручку.

Колька представил себе Гладкову-старшую, неестественно спокойную, осунувшуюся, с покрасневшими, но неизменно сухими глазами, и снова без тени духов, цветных платочков, сережек.

«Нет, не хочу», — решил парень и отказался:

— Что ты, неловко, поздно уже.

Поцеловались и распрощались.

… На обратном пути Колька размышлял: а ведь неприятно будет приходить домой, а бати нет. Отец, он такой тихий, даже незаметный, никогда не лезет с нотациями, не дает советов, когда не просят. Не как иные: так, я все понял, сейчас наставлю — а сам дурак дураком. Нет, отец молча занимается своими делами, не чураясь при этом ни прибраться, ни окна помыть, ни собрать поесть. Кисель сварить или свой знаменитый борщ с мозговой костью, вареное мяско с которой полагалось, тонко настрогав, поглощать, погрузив его в самодельную горчицу — вырви глаз…

Конечно, не это главное. Просто Колька и самому себе бы никогда не признался, как до сих пор чертовски рад, что отец жив и что со времен его возвращения никак не может ни нарадоваться этому факту, ни намолчаться с ним. Разговаривали-то они, как и положено мужикам, редко.

Выяснилось, что и у Пожарских горел свет.

— Ты что, меня ждешь? — сурово вопросил Колька.

Игорь Пантелеевич тотчас возразил, указывая на бумаги и какие-то немецкие журналы, разложенные на столе:

— Конечно, нет, тружусь вот. Замерз, что ли? Чайку?

И тотчас отправился на кухню.

Вымывшись и переодевшись, Колька чаевничал, пристроившись с другого края стола. Уютно светила лампа, за задернутыми занавесками шел плотный снегопад. Отец, сверяясь с записями и словарями, что-то обмозговывал, вычерчивал, иной раз впадая в особый транс, глядя в стену, на которой, кроме ковра, изучать было нечего. Молчали, как положено, но Колька совершенно очевидно понял: тоскливо будет без бати.

Глава 6

И ведь точно помнил Сергей, что надо бы заскочить к Остапчуку, мстительно сдернуть этого опытного: пускай поработает тоже, а спохватился лишь у ворот дома пять по Нестерова.

«Совсем из ума выжил. Куда вот опять побежал, под горочку с песней? И зачем я вообще поперся сам? И что там за буза, что нельзя позвонить ноль-два, как все нормальные люди? Опять, поди, ерунда на мою голову».

Калитка скрипнула, выглянул человек, протянув руку, представился:

— Инженер-полковник Кузнецов, Максим Максимович. С кем имею честь?

Акимов отрекомендовал сам себя участковым, спросил:

— Что все-таки у вас стряслось?

— Прошу вас, товарищ, — и, развернувшись, последовал к дому.

Ничего и не оставалось, как последовать за ним. Лица хозяина Акимов не разглядел, понял лишь, что человек нестарый — шаг упругий, резкая отмашка. Дошли по расчищенной дорожке до дома, хозяин отворил дверь, вошел первым.

Сергей огляделся. Он припомнил, что дача эта пустовала долго, казалось бы, за ее заколоченными окнами должны развиться обычные при таких обстоятельствах напасти — сырость, грибок, жучок или что там заводится. Ничего подобного тут не наблюдалось. Напротив, судя по всему, недавно закончили ремонт, и дом, изначально летний, теперь был доведен до ума так, что на улице мороз, а тут тепло, как на курорте.

Мебели и скарба немного, но все к месту, уютно. В ярко освещенной прихожей зеркало в богатой оправе, лосиные рога, на них папаха, ушанка и женская шапочка из меха неведомой зверушки. У тумбы две пары мужских валенок и изящные женские сапожки. На вешалке, бережно пристроенная за плечики, шинель.

Вторую Кузнецов как раз скидывал с плеч. И как раз сверкнул орден Красной Звезды: не ошибся глазастый Пожарский.

«Откуда это он, эдакий, среди ночи да при параде?»

Глаза привыкли к свету, Акимов смог разглядеть хозяина. Лет под сорок, высокий, поджарый, в отлично пошитой форме. Внешности самой обычной: продолговатое лицо, волосы темные, с проседью, вьются, лоб высокий, широкие брови, срощенные над переносицей. Глаза карие, нос удлиненный, с заметной горбиной, тонкие губы, подбородок треугольный, выдается, выскоблен до синевы.

По-прежнему не пускаясь в разъяснения, Кузнецов отворил дверь и кивком пригласил Акимова подойти. Было в его манерах нечто эдакое, превосходящее по властности полковника, — генерал, не то и маршал.

Сергей заглянул в помещение, оказавшееся уборной. Там было распрекрасно, как в музее: стены и пол отделаны невообразимой плиткой, новехонький сияющий унитаз и поразительная, пожалуй, что и медная, ванна на толстых львиных ногах, с кольцами на бортах.

И в этой красоте, откинув голову, уронив челюсть и выставив кадык, лежал мертвец.

Бледная до синевы кожа, на которой курьезно выделяется темная бородавка на крыле носа, провалившиеся глазницы, острота черт — все говорило о том, что «Скорая» тут не нужна.

Кипенно-белый ворот рубахи колом стоял над красной водой, торчали колени, обтянутые галифе. Тускло поблескивали защелки помочей. Рукава рубахи были ровненько, тщательно подвернуты до локтей, обе руки чинно, покойно лежали вдоль тела, ладонями вверх. На запястьях зияли две глубокие раны — изначально тонкие, теперь расползшиеся, с набухшими, пористыми краями разошедшейся плоти.

И ведь до такой степени, отчаянно замученным был Акимов, настолько в больной голове было пусто и гулко, что хватило его лишь на то, чтобы, пощупав пульс, буркнуть:

— В таких случаях все-таки принято «Скорую» вызывать.

Полковник скривил рот:

— Шутите вы так, товарищ? Какую «Скорую»? Тут все три литра, как на скотобойне.

Сергей соображал: «Нет никакого смысла сейчас детально шарить — все равно надо идти к телефону, вызывать врача, понятых… опергруппу-то? А стоит ли? Картина очевидная, даже если вспомнить указания на недопустимость хвататься за первую напрашивающуюся версию. А вызову — приедут и в ор: чего дергаете опергруппу, своих глаз-мозгов нет?»

Было такое пару-тройку раз.

Он осторожно обнюхал полуоткрытые губы погибшего — так и есть, выхлоп, и нешуточный. Увидев на его пальце обручальное кольцо, спросил:

— Женат? Кому сообщить?

— Вот как раз по этому поводу… — начал было Кузнецов и вновь замолчал, потирая лоб.

Акимов подождал продолжения, не дождавшись, спросил:

— Ну что?

— Видите ли, товарищ, именно с этим моментом связана была моя просьба позвать вас. Я должен объяснить. Это мой друг, давний. Капитан Павленко, Иван Исаич, казначей увээр семь. Квартирует на этой даче, временно.

Сергей наконец прозрел:

«Вот где я его видел. Этот новый Верин снабженец, который ей подряд с военстроем подладил».

Из военного городка часть перевели, а расквартировали строителей, участок военработ номер семь, которых подрядили на ремонт подъездной дороги к текстильной фабрике. Вот этот-то отставник, инженер-полковник, который недавно устроился на фабрику в отдел снабжения, и уладил дело с подрядом. Акимов сам в части не был, но этот товарищ по поручению командования части звал Сорокина на «прописочный» банкет, что по случаю прибытия строителей был закачен на территории. Не бойца послали, а инженер-полковник прибыл нарочно за рулем черной «Победы».

«Кстати, она не тут ли? Может, и телефон не нужен?»

— Машина где ваша?

— Моя? — удивился хозяин. — Нет у меня машины. Не мой, служебный транспорт.

— Понятно, — вздохнул Акимов. Значит, придется-таки тащиться к соседям.

— Вы не откажетесь пройти со мной в седьмой дом?

— Пожалуйста, только зачем? Боитесь, что я его в сортир спущу?

— Не то чтобы… — начал было мямлить Сергей, но Кузнецов справедливо заметил:

— Товарищ Акимов, если бы я хотел скрыть что-то от власти, не стал бы за вами посылать.

— Так почему не позвонили ноль-два, как положено?

— Я и пытаюсь втолковать, — проворчал полковник, начиная раздражаться. Гладко выбритые скулы заалели. — Момент личного характера имеется. И еще одна персона.

— А. Понимаю, — наконец сообразил Акимов, припомнив рапорт Пожарского, — так можем и ее прихватить, персону-то.

Тонкие губы дрогнули, можно сказать, что Кузнецов улыбнулся, и оттого лицо у него стало куда приятнее. Мрачноват инженер-полковник, если не сказать угрюм.

— Если только волоком. Идти она не может.