Арест Королева только спугнет его сообщников, и вот тогда они могут пойти на убийство Ковригиной, чтобы уничтожить улики.
Королев — это пока было все, что можно было использовать для поисков.
— Королев приведет нас к Ковригиной, — утверждал Пронин. — Надо только заставить его к ней пойти!
— Если Ковригину не вывезут за это время, — сомневался Ткачев. — Может быть, Королева специально держат, чтобы отвлечь наше внимание.
— А как вывезут? — спрашивал Пронин. — Забросить легче, чем вывезти. Человек не иголка.
— Ведь были же попытки? Помните, в Киеве? Пытались же!
— Пытаться пытались, но ведь не получилось…
На всякий случай по всем таможням было дано указание приглядываться к громоздким вещам.
Но от основной своей мысли Пронин не отступал.
— До сих пор Королев делал то, чего хотел он сам, — не уставал повторять он Ткачеву. — Наша задача заставить его делать то, чего хотим мы.
…Но не так-то просто заставить врага действовать вопреки своим интересам. Ты его загоняешь в ловушку, а он подстерегает тебя с капканом! Сколько таких операций заканчивалось гибелью, увы, не только наших врагов, но и наших товарищей. Враг хитер и коварен. Малейший просчет может оказаться роковым.
Глава одиннадцатая
Допрос под пыткой
Мария Сергеевна не знала, сколько времени она находилась в заключении. Плафон над ее головой светился непрерывно. Белый, мягкий, матовый свет… Ох, хоть бы он погас! Окон не было, часов не было, свет не выключали. Она потеряла счет времени. Она не знала — день за стенами тюрьмы или ночь…
Постепенно она привыкала к своему положению. Да, как ни странно, но привыкала…
Она сменила лиловую пижаму на синее платье, платье было узковато, но все-таки она натянула его: нельзя же все время оставаться в пижаме, туфли, наоборот, чуть велики. Это было неудобно, потому что она много ходила. Она заставляла себя ходить. Она часто мылась, сперва стеснялась, боялась, что ее застанут раздетой, потом перестала об этом думать, стала обтираться холодной водой до пояса. Ела, пила, спала, читала. Налаживался какой-то быт. Делала все, чтобы не ослабить волю, не утратить физические силы.
Офицер и Вайолет — вот и все люди, которых она видела. Офицер был у нее три раза. Вайолет заходила чаще. Она, вероятно, служила здесь надзирательницей или чем-нибудь в этом роде. Она была интеллигентна, во всяком случае, достаточно интеллигентна, чтобы найти себе дело поприличнее.
Вайолет приносила пищу, помогала убирать камеру, старалась оказывать мелкие услуги. Иногда у Марии Сергеевны складывалось впечатление, что Вайолет хочет с ней поговорить, но не осмеливается. Вероятно, это было ей запрещено, а может быть, кто-нибудь следил за Вайолет. Как-то она принесла Марии Сергеевне флакон. “Женщине трудно без духов, — сказала она, — возьмите”. В другой раз предложила: “Может быть, вам сделать аперитив?”
Это действительно была какая-то особая тюрьма, если надзирательница осмеливалась предлагать заключенной спиртные напитки!
Но на вопросы Марии Сергеевны — где она, что ее ожидает, какой сегодня день, который час, Вайолет не отвечала.
Из непродолжительных разговоров с офицером Мария Сергеевна поняла, что ничего хорошего ее не ждет. То есть все было бы хорошо, если бы она оказалась нечестным человеком… Впрочем, это было сказано слишком мягко. Вещи следует называть своими именами… Если бы она оказалась предательницей. Вот в таком случае все кончится для нее хорошо. Но Мария Сергеевна готова была десять раз умереть, но совершить предательство она не могла.
Офицер очень ясно давал понять, что упорство Марии Сергеевны все равно будет сломлено. “Есть средства, — обронил он, — которые способны заставить заговорить любого человека”. Вероятно, он так и думал.
“Что могут со мной сделать?” — думала Мария Сергеевна и запрещала себе об этом думать. Если ей и предстояло пережить что-либо страшное, не следовало это предварять. Она вскрывала банку и принималась за сосиски. Грызла галеты. Пила кофе. Накладывала больше сахару. Противника следовало встретить во всеоружии. А у нее единственным оружием был ее несгибаемый дух. “В здоровом теле — здоровый дух” — вспоминала она с улыбкой любимое выражение Леночки. В здоровом теле — здоровый дух. Сосиски, печенье, кофе, сахар…
В одно из своих посещений Вайолет предложила принести еще какие-нибудь книги. Мария Сергеевна поинтересовалась, нет ли в тюремной библиотеке книг русских поэтов. Поэзия родственна математике, стихи тоже должны быть точны, логичны, закончены. Хорошие стихи чем-то напоминали уравнения. Вайолет усмехнулась и сказала, что чего-чего, а русской поэзии здесь достаточно. Мария Сергеевна попросила принести Тютчева и Некрасова, одного она любила за кристальную ясность образов, другого за высокий гражданский пафос, и Вайолет не обманула, принесла.
Мария Сергеевна с наслаждением читала стихи, и они помогали ей сохранять твердость духа.
Весенней негой утомлен,
Я впал в невольное забвенье:
Не знаю, долог ли был сон,
Но странно было пробужденье…
Ни тени слабости, ни признаков малодушия не должны увидеть те, кто рассчитывает на ее слабость и малодушие. Она не Трубецкая, не Волконская, не Космодемьянская, но все они — ее сестры… Русские женщины!
Бог весть, увидимся ли вновь,
Увы, надежды нет.
Прости и знай: твою любовь,
Последний твой завет
Я буду помнить глубоко
В далекой стороне…
Не плачу я, но нелегко
С тобой расстаться мне!
Она сердилась на себя за то, что чувство жалости к Леночке на какую-то минуту заставило ее потерять осмотрительность…
В свое последнее посещение этот неизвестный офицер выразил ей свое сочувствие.
— Вероятно, ваша дочь очень о вас тревожится, — сказал он. — Мы можем переслать в Москву ваше письмо. Ничего лишнего, конечно, ни где вы находитесь, ни как с вами обращаются, никаких подробностей, несколько ободряющих слов. Если хотите, напишите записку…
И она захотела! Фактически этот офицер продиктовал ей записку. Она растерялась от неожиданности, от возможности хоть что-то сообщить о себе, и офицер подсказывал ей слова: “Не беспокойся обо мне, все будет в порядке. Держи себя в руках…”
А вот сама она не сумела держать себя в руках! Ничего не надо было писать. Кто знает, для чего понадобилась записка. Может быть, нужен ее почерк, может быть, хотят обмануть Леночку… Мария Сергеевна простить себе не могла, что на какое-то мгновенье поддалась слабости…
Мария Сергеевна задумалась. День сейчас или ночь?
Дверь отворилась… Опять этот офицер! Никаких записок больше она писать не будет…
Офицер вошел и тотчас захлопнул за собой дверь.
— Добрый день, — поздоровался он.
Говорит — добрый день, а на самом деле сейчас может быть ночь…
Он взял стул и сел у стола.
— Поговорим, — произнес он.
А о чем говорить, если эта женщина вообще не хочет разговаривать. Ее посадили в тюрьму, она отлично понимает, что это не шутка, понимает, чего от нее хотят, и после всего этого желает, изволите ли видеть, читать стихи!
Неужели эту женщину не тяготит одиночество?
— Вам не скучно здесь? — осведомился офицер.
— Напротив, — сказала Мария Сергеевна, — Мне очень весело. В вашем обществе и в обществе Вайолет.
— Вайолет славная девочка, — возразил офицер. — Она тоже жалуется, что ей с вами невесело. Она любит теннис, музыку, танцы, мечтает о том, чтобы ее отпустили…
— Так отпустите ее, — сказала Мария Сергеевна.
— Только вы можете ее отпустить. Все зависит от вас. Можете отпустить и ее, и себя. Вам предлагается выгодная сделка. Вы посвящаете нас в суть открытия своего шефа, а взамен…
— Вы не хотите позавтракать? — предложила вдруг ему Мария Сергеевна.
— Я уже пообедал, — нечаянно вырвалось у ее собеседника, не ожидавшего такого вопроса.
“Он уже пообедал”, — отметила про себя Мария Сергеевна. Значит, время сейчас к вечеру. Во всяком случае, сейчас вторая половина дня. Послеобеденное время.
— В таком случае, позвольте мне…
Мария Сергеевна налила себе кофе, отпила несколько глотков…
— Я вас слушаю, — сказала она.
Она хочет его слушать… Тем лучше!
— Вы заполняете несколько листков. Три, два, даже один. Я не знаю сколько. Основные формулы, а взамен…
— А если я напишу ерунду? Набор цифр?
— С тем, что вы напишете, ознакомятся ученые. Если это в какой-то степени ориентирует их, поможет продвинуться в решении каких-то задач, вы получите…
— А до тех пор?
— До тех пор вы будете находиться в обществе Вайолет и вашего покорного слуги.
— А кто же все-таки мой покорный слуга?
Марии Сергеевне показалось, что ее собеседник колеблется, назвать себя или нет. Он действительно колебался. Если эта женщина очутится когда-нибудь на свободе, он не хотел бы, чтобы она знала его имя. Потом подумал: или она согласится на все, что он предлагает, или вообще перестанет существовать, освободить ее уже нельзя ни при каких обстоятельствах. Он ничем, в сущности, не рискует…
— Майор Харбери к вашим услугам, — назвался он.
— Теперь я буду знать, — сказала Мария Сергеевна и повторила: — Майор Харбери. Я запомню вашу фамилию.
— Мы еще подружимся, — пообещал Харбери. — Вы еще будете меня благодарить.
— За похищение?
— За ту жизнь, которая предстоит вам в дальнейшем.
— А вы знаете, какая жизнь предстоит мне в дальнейшем?
Харбери сел поудобнее, достал пачку сигарет, закурил:
— Я вам сейчас опишу…
Мария Сергеевна тоже поудобнее села на кровать, на розовое пушистое одеяло, такое пушистое, каких она не видела до сих пор.
— Не лучше ли, если я сама скажу, какая жизнь мне предстоит? — сказала Мария Сергеевна. — Я представляю ее себе.
Она провела ладонью по одеялу — такое мягкое, что кажется, будто оно и не из шерсти.
— Возможно, мне дадут институт, специально оборудованный научный институт, в котором все будет подчинено только мне. Не так ли, господин майор?
— О да! — подтвердил Харбери. — И не только институт…
— Как-никак я доктор наук, профессор, и притом незаурядный профессор, иначе не стоило бы меня похищать, — сказала Мария Сергеевна. — Значит, я получаю институт. Само собой разумеется, у меня будет машина. Я представляю себе эту машину. Я была на американской выставке. Пожалуй, единственное, что мне там понравилось, так это ваши машины. Значит, роскошная, мощная, большая машина…
— Две, — сказал Харбери. — Даже три. Для деловых поездок, для прогулок и для ваших домашних.
— Пусть две, — согласилась Мария Сергеевна. — Три — это уже чересчур. Две современные комфортабельные машины. Я не очень в них разбираюсь, но, скажем, цвета топленого молока и с сиденьями, обтянутыми светло-желтой кожей.
Она села на кровати поглубже, точно уже находилась в машине и устраивалась в ней поудобнее.
— Значит, две машины. Где-нибудь в пригороде собственный дом. Пять спален, три гостиных, столовая, две веранды, две… нет, три ванные… Цветник. Цветное телевидение. Может быть, даже установка для кондиционирования воздуха…
— Не может быть, а вы будете ее иметь, — сказал Харбери. — Мы не жалеем денег на крупных ученых.
— Отлично, — сказала Мария Сергеевна. — Значит, кондиционирование. Кроме того, я буду получать большие гонорары. Мои книги будут издавать крупные издатели, они не скупятся на оплату больших ученых. Однако наибольший успех выпадет не книгам по математике. Я напишу еще книгу… Назовем это социальной темой. Что-нибудь вроде того, что… Ну, скажем, “Почему я бежала из Советской России”. Или — “Закат науки за железным занавесом”…
— Если вы это сделаете, вы разбогатеете, — сказал Харбери. — Мы даже найдем человека, который напишет за вас такую книгу.
— Нет, зачем же, я уж сама это сделаю, — сказала Мария Сергеевна. — А летом, в каникулярное время, поеду отдыхать… Говорят, у вас хорошо во Флориде?
— У нас много хороших мест, — сказал Харбери. — Вам будет из чего выбрать.
— Первоклассные отели, море, прогулки на яхтах… — задумчиво произнесла Мария Сергеевна. — И, наконец, вы привезете ко мне мою дочь. Если удалось похитить меня, то уж мою дочь вы сумеете переправить. Ей предстоит блестящая будущность. Туалеты. Развлечения. Брак с каким-нибудь молодым адвокатом или офицером. Таким, как вы, например…
Мария Сергеевна загадочно смотрела на своего собеседника; он верил ей и не верил, но во всем его облике появилась какая-то размягченность.
— Все это вы мне можете гарантировать? — спросила Мария Сергеевна.
— Да, — сказал Харбери.
— Я не обманываюсь?
— Нет, — сказал Харбери.
Мария Сергеевна улыбнулась.
— Это рай. Настоящий американский рай. Как видите, я сумела его нарисовать, майор… Я не ошибаюсь, майор Харбери? В таком раю я обречена блаженствовать?
Да, она улыбнулась!
Сперва Харбери не поверил своим ушам: эта женщина слишком быстро сдавалась, даже в лагерях для перемещенных лиц русские, которых вербовали после войны в иностранную разведку, даже они труднее поддавались на уговоры. Но Ковригина перечислила именно все те блага, какими приманивали за океан иностранных артистов и ученых. Все может быть! Может быть, она и не такой уж преданный своей Родине человек, как ее рисовали.
Харбери полагал, что Ковригина перечисляет условия, на которых согласна перейти на службу к другой стране. Она, конечно, запрашивает… Хотя, кто знает, может быть, она и в самом деле стоит такой цены?
Мария Сергеевна продолжала улыбаться.
— А вы сумеете привезти мою дочь? — спросила она. — Вы не обманываете?
— Можете не сомневаться, — охотно подтвердил Харбери. — Для нашей разведки нет невозможных вещей.
Лицо Марии Сергеевны потемнело.
— А знаете, что сделает моя дочь, — спросила она, — когда вы привезете ее ко мне?
— Бросится к вам в объятия?
— Вы угадали, — сказала Мария Сергеевна. — Но только наполовину. Она действительно бросится… для того, чтобы плюнуть мне в глаза!
Харбери пытливо посмотрел на Марию Сергеевну.
— Я не совсем вас понимаю…
— И не поймете, — с насмешкой произнесла Мария Сергеевна. — Вы предлагаете мне все блага? Вам они представляются верхом человеческого существования? Но вы просто недостаточно осведомлены о моей жизни. Значит, институт, машина, собственный дом, деньги, курорты, туалеты. Что еще вы можете обещать мне? Представьте себе, все это я имела в Москве. Институт у нас такой, что не мы интересуемся вашими открытиями, а вы нашими. Машина… Когда мне бывает нужна машина, я ее получаю, а то, что она не моя, не так уж важно. Не нужен мне и собственный дом с пятью спальнями и десятью гостиными, меня и мою дочь устраивала наша квартира. Мы с дочерью не раз отдыхали и на Кавказе, и в Крыму, где нисколько не хуже, чем на ваших курортах. А что касается туалетов, это просто смешно. Ведь не мы у вас, к примеру, а вы у нас покупаете меха… — Мария Сергеевна горько усмехнулась. — Я не знаю, что вы делали и долго ли жили в России, но вы совсем не знаете советских людей.
Харбери поднял руку, как бы желая остановить свою собеседницу.
— Извините, — сказал он. — Вы умней и сильней, чем я думал. Но есть нечто, от чего и вы не захотите, не сумеете отказаться. Свобода! Свобода, которая есть необходимое состояние всякой души. Истинная и полная свобода.
— О, майор Харбери, вы перешли к другим категориям… Но навряд ли вы успеете и здесь. Вероятно, свободу мы тоже понимаем по-разному.
— Свобода духа — вечная и неизменная категория.
— Допустим. Позвольте же вас спросить: вы свободны?
— О да!
— В таком случае выпустите меня отсюда.
— Не могу!
— Но ведь вы же свободны?
— Мне просто невыгодно вас отпускать.
— Что же это за свобода, которая нуждается в подавлении свободы другого?
— Свобода борьбы!
— Или конкуренции. В том мире, который вы представляете, свобода в том и заключается, чтобы лишать свободы других. Свобода сильного.
— Но я и предлагаю вам силу!
— Силу или свободу?
— Средства, которые сделают вас свободной.
— Свободной жить за счет других? Это для меня не свобода. Позвольте вам объяснить. У вас свобода — это свобода для небольшого количества индивидуальностей и за счет массы других индивидуальностей. А у нас свобода для большинства, для всего народа; приобретя свободу, народ наделяет ею всех, кто трудится. Моя свобода вечна и благотворна. Вы же служите тем, кто подавляет свободу, и сами, сами вы не пользуетесь ею ни в малейшей степени…
— Но творчество, творчество… — Харбери чувствовал: где-то внутри его набухают злоба и тоска. — Вы же не можете делать то, что хотите!
— А что же я делаю?
— То, что предписывают власти!
— Точно у вас власти ничего не предписывают! Только ваши власти поставлены теми, кто над народом, а наши власти лишь представители народа, и так как я тоже часть народа, мои интересы не расходятся с интересами большинства.
— Но вы могли бы иметь больше!
— Чего и зачем?
Он не знал, что ответить…
Мария Сергеевна презрительно посмотрела на Харбери.
— Вам это непонятно, — сказала она. — Творчество не покупается…
Нет, Харбери не хотел признать, что эта женщина оказалась сильнее его, что ему не под силу с нею справиться!
— Не покупается, — повторила она и решительно махнула рукой, точно отрубила что-то в воздухе. — И все! И больше нам не о чем говорить.
— Вы имеете последний шанс, — негромко произнес Харбери. — Я не собирался вас покупать. Все, о чем мы говорили, это лишь добавление к вашей жизни, потому что… потому что… — Он задохнулся. — Потому что — не забывайте — в наших руках ваша жизнь!
Харбери чувствовал, как его распирает гнев. Нет, не гнев, а бешеная ненависть… В войну он осуждал фашистов за их зверства, но сейчас понял, почему фашисты зверели… От советских фанатиков добром не добиться ничего! Они не понимают разумных доводов. Бить, бить! Их пытать нужно! Сломить, заставить…
И Харбери не выдержал.
— Встать! — заорал он вдруг. — Встать!
Мария Сергеевна удивленно посмотрела на него.
— Что с вами?
— Встать! — еще громче, переходя на визг, орал Харбери. — Я приказываю вам встать!
Мария Сергеевна медленно поднялась. Она стояла, а Харбери, развалясь на стуле, смуглыми пальцами нервно разминал сигарету.
— Не хотите нашего рая? — прохрипел он. — Так узнаете наш ад!
Мария Сергеевна молчала.
— Вы слышите? — спросил Харбери, беря себя в руки. — Вы узнаете наш ад!
Она молчала по-прежнему.
— Не молчите, черт вас подери. Чего вы молчите?
Мария Сергеевна пренебрежительно пожала плечами.
— По-моему, все уже сказано, — сказала она. — Я не хочу ни вашего рая, ни вашего ада, но даже адом меня вы не испугаете.
Харбери злился сейчас на весь свет. На эту чертову русскую бабу, из-за которой загорелся весь этот сыр-бор. На Джергера, на Нобла…
Его, респектабельного и образованного офицера, заставляют исполнять обязанности тюремщика!
Проклятый Джергер требует, чтобы он любыми способами выжал из Ковригиной формулы. “Мы уже не можем выпустить ее из своих рук, — говорит Джергер. — Поэтому не церемоньтесь. Если не удастся уговорить, бейте ее, как положено бить упрямых ослов. Уж лучше потрудиться здесь, чем устраивать перевозку ее через границу. С этим в два счета влипнешь”. Но он офицер, а не палач. И бить женщину не будет. Такие люди, как она, физическую боль переносят легче, чем нравственные муки. Он попытается ее запугать, не прибегая к побоям…
Харбери вскочил, резко оттолкнул ногой стул и, сделав шаг к Марии Сергеевне, закричал:
— Вы будете стоять… час, два, три, сутки, пока не упадете. Я лишу вас воды и пищи…
“Началось, — подумала Мария Сергеевна. — Кажется, началось! Ну что ж, не я первая и не я последняя.
— Отвечайте! — проговорил Харбери металлическим голосом. — Отвечайте! Вы хотите, чтобы вас уморили голодом?
— Я не хочу с вами разговаривать, — звонко произнесла Мария Сергеевна. — Вы можете делать что угодно, мне это безразлично.
— Так слушайте, ученая мадам, если не хотите говорить, — грубо произнес Харбери. — Я скажу, скажу, что вам предстоит. Мы будем поить вас касторкой. Вставим в рот воронку и будем вливать касторку. Бутыль за бутылью. Это отличное угощение! Потом мы будем топить вас в ванне, в холодной воде и в горячей. В очень холодной и очень горячей…
Мария Сергеевна видела его бесцветные глаза и понимала, что человек с такими глазами способен на все.
А Харбери припоминал все, что он вычитал в книгах о фашистских застенках.
— Мы свяжем вам руки, посадим в зубоврачебное кресло и будем сверлить зубы, — продолжал он, входя во вкус собственных рассказов. — Это очень приятно, когда вам сверлят зуб за зубом! Мы не пощадим вашей стыдливости, посадим голой в железную клетку и выставим на обозрение солдатам на одном из полигонов. Под кожу вам будут загонять иголки…
То, что он говорил, было и страшно, и гнусно. Это было, пожалуй, даже более гнусно, чем сами пытки.
А Харбери упивался собственными измышлениями, они произвели впечатление даже на него самого и не могли не подействовать на эту женщину. Он заметил, что за эти несколько минут она осунулась. Она уже не была так красива. Лицо у нее удлинялось, на нем появилась бледность… Оно стало похоже на лица святых, изображенных на старинных русских иконах. А глаза у нее стали какие-то сумасшедшие, пронзительные… Впрочем, все святые были немножко сумасшедшие. Потому они и были святые…
— Так что же вы скажете? — спросил он Марию Сергеевну. — Договоримся мы или нет?
Этот человек пугал ее, он хотел ее уничтожить. Она это хорошо понимала, и вместо ответа она пошла прямо на этого офицера, пошла так решительно, что Харбери невольно отступил, отгораживаясь от нее стулом.
— Вы что?
— Пойдемте, — сказала Мария Сергеевна.
— Куда? — спросил Харбери.
— В ваши застенки, к вашим палачам, — почти кричала Мария Сергеевна. — Я не боюсь вас!
Она действительно была готова ко всему. Она не знала, что скрывается за серой дверью, из-за которой появлялся ее тюремщик. Она не знала, кто ждет ее в коридорах, по которым ее сейчас поведут. Не знала, какие пытки ждут ее за этими стенами. Но она верила, что этот человек говорит правду.
И тогда Харбери предпринял еще одну попытку.
— Нет, — сказал он. — Не торопитесь. Вы испробуете все, о чем я вам говорил. Но сперва все это мы проделаем с вашей дочерью. На ваших глазах…
Зрачки его превратились в сине-желтые огоньки, точно в каждом глазе вспыхнуло по серной спичке.
— На ваших глазах, — удовлетворенно повторил он и, как бы забивая ей в голову гвозди, принялся повторять одни и те же слова: — На ваших глазах, на ваших глазах, на ваших глазах…
— Нет! Нет! — закричала Мария Сергеевна.
Она покачнулась. Все-таки он добил ее, этот майор. Больше она не могла стоять. Она рукой нащупала постель. Опустилась, села. У нее закружилась голова. Этого она не выдержит. Если она увидит в его руках Леночку, она умрет. Она убьет себя. Она не знала, как она это сделает, но твердо знала, что сумеет себя убить. Не увидит, как будут мучить Леночку.
Глава двенадцатая
Контрольный пакет акций
Встречаться было опасно, но и нельзя было не встречаться, слишком далеко зашла “операция”, чтобы ее можно было прервать. Да они и не хотели ее прерывать. Ковригина была похищена, похищение прошло на редкость удачно, но конечный, заключительный результат операции был все так же далек, как и до приезда Джергера в Советский Союз. Нобл хранил молчание, и виновники похищения понимали тайну этого молчания. Если Ковригина будет доставлена на Запад, над похитителями опрокинется рог изобилия. Но если Ковригина погибнет раньше времени, Джергеру и Харбери несдобровать. Нужно было заканчивать операцию. Каждый лишний день грозил провалом.
Они не рисковали больше встречаться у Барнса, они устраивались теперь иначе.
Харбери выезжал на своем “шевроле” за город, гнал по шоссе до условного места, останавливался, и тут из лесу или из-за угла какого-нибудь дома появлялся Джергер и нырял в машину.
Здесь они и разговаривали, вернее, сговаривались о дальнейших действиях. Машина была удобным местом для свиданий.
Опаснее всего было незаметно покинуть машину. На большой скорости Харбери возвращался в Москву. На людном перекрестке, где-нибудь поблизости от станции метро или у вокзала, посреди большого скопления людей, Харбери притормаживал, Джергер выскальзывал из машины и тут же терялся в толпе.
А теряться он умел, этому он был обучен весьма квалифицированными детективами!
На другой же день после злополучного разговора Харбери с Ковригиной они встретились на Ленинградском шоссе. Харбери окончательно убедился, что ничего от пленницы добиться им не удастся. Приходилось переправлять Ковригину за рубеж.
Миновав Химки, Харбери остановил машину у края дороги, осмотрелся — в глаза не бросалось ничего подозрительного. Он приоткрыл дверцу и даже сам не заметил, как откуда-то вынырнул Джергер.
Тот, как всегда, устроился на заднем сиденье, под прикрытием задернутых занавесок.
— Хэлло, Билл! Все в порядке?
— Я опять не заметил, как вы подошли, Робби, — признался Харбери.
По тону Харбери Джергер догадался, что дела у того по-прежнему не ладятся.
— Ничего не получается, Билл?
— Изображает Жанну д’Арк!
— Надо бить. Применять физические меры воздействия.
— Ерунда. Я вам сразу сказал, что из этого ничего не получится. Я-то их знаю.
— Тогда, Билл, придется вывозить!
— Да, придется.
— Вывозить придется вам, а не мне.
— Но как, черт побери?
— И побыстрее. Я больше не могу держать дочь Ковригиной на вожжах.
— Проявляет беспокойство?
— Поймите, она или потребует свидания с матерью, или, наконец, просто проговорится.
— А как вывезти?
— Билл, старина, мы, по-моему, уже договорились с вами об этом.
— Вы имеете в виду…
— Багаж! Хорошо замаскированный багаж.
— Джергер, вы молодой человек, послушайте меня: это авантюра, отсыревший патрон. Понимаете…
Джергер резко подался вперед и почти на ухо Харбери зло проговорил:
— Русские вам испортили характер. Вы хотите получать деньги и не хотите работать!
— Пошли вы к черту, Робби, с вашими проповедями. Если хотите знать, я уже прощупал кое-кого из посольства. Они вряд ли согласятся. Вдруг осечка, понимаете! А престиж государства дороже любого военного секрета.
— Значит, надо попытаться обойтись без дипломатов. Отправим багаж с тем, кто не вызывает подозрений и чье общественное положение освобождает от таможенных формальностей.
— А такой есть?
— Мистер Паттерсон. Миллионер Паттерсон. Гость нашего посольства, точнее, личный гость мистера Уинслоу. Формально он обычный турист. Но с ним не могут не считаться. Советские таможенники, вы сами говорили, деликатные люди. Надо надеяться, Паттерсона они не потревожат.
— А вы полагаете — он согласится?
— Как попросить!
— Потом неизвестно, сколько времени он здесь еще проболтается.
— А мы попросим поторопиться.
— Так он и поторопится!
— Поторопят. Это в наших возможностях. Можете мне поверить, поторопят…
— А что я ему скажу?
— Скажете, что нужно срочно отправить ценный архив. Ценные документы. Которые только ему и можно доверить…
— Нет, Робби, старик все равно не возьмет чемодан.
— Припугните.
— А вы слышали, до чего он упрям?
— Сошлитесь на Нобла.
— А он плюет на Нобла. У него хватает денег, чтобы плевать.
— Пригрозите ему политическими неприятностями.
— Это его не испугает. Деньги, Робби, деньги. Я говорю, у него хватает денег.
— Все-таки попробуйте.
— Попробую.
— А послезавтра встретимся. Я не могу больше ждать.
— Боитесь своей девицы?
— А что вы думаете!
Они ехали и разговаривали. Джергер, пригнувшись к переднему сиденью, и Харбери, не оборачиваясь, обменивались короткими репликами. Они понимали друг друга с полуслова.
— Значит, в среду, на Можайском шоссе, у Баковки…
Сотни машин проносились мимо, но Джергер не смотрел по сторонам, безопаснее было не выглядывать из-за занавесок.
У Белорусского вокзала Харбери обогнул площадь и въехал под мост.
— Давайте, Робби…
На одно мгновенье он остановил машину прямо против входа в метро и даже не обернулся, а когда машина пошла дальше, Харбери был в ней один.
Ему не очень-то хотелось идти к Паттерсону, хотя они и знали уже друг друга. Но не идти было нельзя.
Он был неплохим бизнесменом, Герберт Ф.Паттерсон, он даже человеком был неплохим, не слишком жестоким, не слишком жадным, не слишком завистливым, но к нему привалило много денег и его потянуло в политику. Вернее, в политику потянуло миссис Паттерсон, а мистер Паттерсон просто не осмеливался ей возражать.
Полмира мылось мылом “Командор” и пользовалось стиральным порошком “Майское утро”. Стиральный порошок и сделал Паттерсона миллионером. Во многих городах Запада дымили его фабрики, производившие “Майское утро”. Герберт Ф.Паттерсон не отличался гибким умом, но у него имелся отличный текущий счет, и этого было достаточно, для того чтобы пытаться “делать политику”.
Харбери отправился в посольство и перехватил старика в холле.
Паттерсон выглядел весьма импозантно. В золотом пенсне, с подстриженными седыми усами, он смотрел на собеседника торжественно и сурово. Тот, кто впервые разговаривал с ним, чувствовал себя совершенно подавленным его величием.
Харбери решительно преградил дорогу миллионеру.
— Добрый день, мистер Паттерсон!
— О да, — сказал тот. — Но я не даю сегодня интервью…
— Мне не нужно интервью. У меня к вам просьба, мистер Паттерсон.
Старик благосклонно кивнул.
— Говорите…
— Я слышал, вы уезжаете?
Опять величественный кивок.
— Да, уезжаю.
— У меня скопилось большое количество весьма важных документов, — объяснил Харбери. — Я бы хотел, чтобы вы захватили их с собой.
— В Сочи? — удивился Паттерсон. — Но что я там буду с ними делать?
— Почему в Сочи? — удивился в свою очередь Харбери. — Разве вы едете не домой?
— Я еду в Сочи, дорогой Харбери, — пояснил Паттерсон. — Официально — я хочу отдохнуть на советском курорте. На самом деле это маневр. По моим сведениям, там сейчас находится высокопоставленный советский деятель, и я надеюсь встретиться с ним на неофициальной почве. Это способствует сближению.
Харбери недоумевающе взглянул на него. О каком сближении толкует этот старый идиот? Совсем выжил из ума! Жаль, нельзя включить магнитофон. Послушал бы его Нобл!
— О каком сближении вы говорите, мистер Паттерсон? — почтительно осведомился Харбери.
— Генералы связаны с военной промышленностью и заинтересованы в обострении отношений между государствами, — продолжал Паттерсон. — А я мыловар, и чем на земле спокойнее, тем чаще моются люди.
“Ах вот почему, проклятый мыловар, тебя несет в Сочи, — подумал Харбери. — Тебе нужно торговать своим мылом, а мне до зарезу необходимо перевезти через границу шестьдесят килограммов живого веса! И сперва ты поедешь куда надо, а потом можешь лететь хоть на Луну!”
— Мне кажется, вам лучше вернуться домой, — промолвил Харбери с подчеркнутой вежливостью. — Заодно вы захватили бы мои бумаги.