* * *

Отец, неравнодушный к французам, решил отправить меня во Францию, в пансион миссис П. Нас у нее было шесть англичанок. Днем мы садились на автобус или в метро и ехали на площадь Соединенных Штатов к мадам Аните – монахине, которая ходила в обычной одежде и учила нас говорить по-французски и готовить шоколадные трюфели, а также водила в Музей человека, где мы осматривали всякие диковины в банках. Предполагалось, что по возвращении в Англию состоится мой выход в свет и я выйду замуж за приличного человека.

* * *

Я прилетела в Париж два дня назад и поселилась у миссис П., которая живет на шестом и последнем этаже в доме 67 на бульваре Ланн. Когда мы позвонили в дверь, она спросила: «Кто там?» – но быстро поняла, кто мы такие. Поскольку мы четверо прибыли первыми, нам удалось выбрать себе спальни. Я остановилась на шумной, но просторной комнате, окнами выходившей на Булонский лес. Из них открывался очень красивый вид. Вместе со мной эту спальню делила еще одна девочка. После чая толстый сын миссис П. принес наши чемоданы, и мы разложили свои вещи. Он неплохой парень, у него есть чувство юмора, и он ненавидит генерала де Голля. Мне кажется, его ненавидят ВСЕ. Не понимаю, почему его до сих пор не убили. Судя по всему, люди не хотят, чтобы его воспринимали как мученика. Но половина молодежи, выходившей на манифестации против него, сидит по тюрьмам.

Еда здесь восхитительная, хотя они везде пихают чеснок, и мне приходится в неимоверных количествах поглощать мятные пастилки.

Вчера мы ходили смотреть на Эйфелеву башню и винные погреба, устроенные монахами. Во время Революции монастырь сгорел, и погреба были заброшены. Владелец двух ресторанов на Эйфелевой башне угостил нас бокалом белого вина.

Завтра должен позвонить Робер[58] – парень, который опекал меня во время морской прогулки по греческим островам, когда меня выворачивало наизнанку. Слушаю по радио новости из Англии, и мне становится грустно.



Суббота

Ходила в Булонский лес кататься на лодке с Бертраном[59]. Какой прекрасный день! Сначала светило солнце, но потом пошел дождь, и мы побежали к машине, а затем вернулись в старый парижский парк, где было полно битников и прочих субъектов артистического вида. До чего здорово прогуливаться по узким улочкам, посреди каких-то подозрительных иностранцев. Мы пили английский чай в модном чайном салоне.

На обратном пути мы прошли мимо Триумфальной арки. Господи, до чего прекрасен Париж! И как приятно гулять с Бертраном! Он мне как брат. Мы вели откровенный разговор о любви. Он делился со мной своими романами с разными девушками. Я не боялась, что он неправильно поймет мои намерения, и мне не пришлось думать про себя: «Господи, надеюсь, он не собирается меня тискать. И что мне делать, если он меня поцелует?» Возможно, в четверг мы пойдем смотреть «55 дней в Пекине».



Воскресенье

Ходили в роскошную католическую церковь. Снаружи она выглядит впечатляюще, но, когда мы зашли внутрь, оказалось, что в ней нет окон. Это самая большая в мире церковь без окон, но самое ужасное, что конгрегация НЕ УЧАСТВУЕТ В МЕССЕ и даже не произносит: «Аминь». Некоторые прихожане сидели, другие стояли, третьи сидели на корточках, четвертые стояли на коленях, а один просто зевал. Священник постоянно звонил в три колокола и дымил на всех ладаном. Все это могло бы показаться интересным, но, на мой взгляд, было затянуто и скучно. Я очень рада, что принадлежу к англиканской церкви.

Днем я хотела пойти одна в Булонский лес, чтобы писать, но миссис П. сказала, что это слишком опасно и она никому не разрешает ходить туда в одиночку. Тогда я вернулась в то место, где мы с папой были в прошлом году. Я чуть не расплакалась, так мне его не хватает и так хочется с ним поговорить.



Понедельник

Сегодня днем всей школой ходили на блошиный рынок. Было замечательно, но за нами постоянно таскались какие-то отвратительного вида старикашки. Несмотря на это, было очень интересно – повсюду целые горы всякой всячины. Я прогуливалась между рядами, ничего не покупая, и оторвалась от группы. Тут меня напугали два сексуальных маньяка, которые следовали за мной по пятам и пытались со мной заговорить. Я пошла быстрее, стараясь их не слушать. Начал накрапывать дождь. Я накрыла голову носовым платком в горошек и побежала к метро, где нас ждала воспитательница. Остальные девочки опаздывали, и она волновалась.



Среда

Проклятый диктант! Учительница застала нас врасплох, заставив писать глаголы. И подсмотреть негде.

Днем ходили в Зал для игры в мяч смотреть французских импрессионистов. Я в восторге. Особенно от танцовщицы Де-га – она ничего не делает, просто поднимает голову (кстати, на лицо она довольно-таки страшненькая), но с какой грацией! И эта прозрачная пачка на загорелом теле! Больше всего мне нравятся танцовщицы Дега, которые завязывают пуанты. Еще мне нравятся краски у Гогена, но большинство его персонажей ужасно уродливы. Мне нравится бедняга Тулуз-Лотрек, в его живописи столько печали. В его картинах видна вся вульгарная сущность людей, понапрасну растрачивающих свою жизнь. Мне нравится Ренуар, но только не его толстые красные ню – не женщины, а какие-то бочки!



Четверг

За мной зашел Бертран и повез меня в Версаль. Он сидел за рулем. Мы обсуждали любовные приключения до свадьбы. Мне кажется, что он говорит разумные вещи, и я думаю, что он прав. Возле самого входа мы видели следы аварии – кровь на асфальте. Бедняга Б. попытался убедить меня, что это масло, но масло не бывает такого красного цвета. Версаль – это самое красивое место в мире: весь этот зеленый парк, и белые ступени, и неожиданные руины, и озера. Дорогому Шарлю, в смысле генералу де Голлю, следовало бы перенести свою резиденцию сюда.

Сегодня вечером ходили смотреть «Самый длинный день». О господи, это и правда длинно!

Купила себе бюстгальтер в «Эно» – там даже в 9 вечера было открыто! Сунула себе в карман и весь сеанс боялась, что он у меня выпадет. Там же, в кино, его примерила. Странный фасон, весь в каких-то буграх.



Пятница

Вернулась обедать и обнаружила перед нашим домом огромную очередь. Мы знали, что там живет Эдит Пиаф, и решили, что это как-то связано с ней. Все посмеялись, довольно зло, над этими чудаками, но я подумала, что это здорово. К нам подошел фотограф и сказал: «No cheese». Я ответила: «No cheese, у меня нет никакого сыра». Он еле сдержал смех, а второй фотограф шепнул нам: «Тсс!» Мы немного удивились и вошли в лифт. Чуть позже кто-то сказал нам, что Эдит Пиаф умерла. Это было ужасно. А мы еще смеялись! Мы почувствовали себя полными ничтожествами. После обеда толпа стала еще гуще.

Ходили в Лувр на выставку Делакруа. Очень красиво, но слишком много секса.



Суббота

Перед домом собралась огромная толпа. Вокруг полно полицейских. Днем, когда я выходила из дома, какая-то идиотка крикнула: «Франсуаза Арди!» Это одна из самых популярных французских певиц[60]. Кажется, я немного на нее похожа, и, поскольку я выходила из подъезда Эдит Пиаф, все решили, что я точно кинозвезда. К ней пришли ее друзья – Ив Монтан и Б. Б. Поначалу это было даже забавно, но очень скоро обернулось настоящим кошмаром – журналисты и какие-то типы с фотокамерами обступили меня: «Вы Франсуаза Арди?» И не желали верить, что это не она!



Воскресенье

Мы прибились к церкви при британском посольстве. Служба была очень красивая, и проповедь хорошая, но сколько же там собралось снобов и девиц на выданье! Миллионы! А мужчин я насчитала всего троих. От чая у викария мы отвертелись, потихоньку удрав.

На обратном пути нам встретилась многотысячная толпа, выстроившаяся в очередь. Тело Эдит Пиаф выставили на всеобщее обозрение. Ну не ужас? Я с трудом пробилась через толпу – меня не хотели пропускать, думали, что я норовлю пролезть без очереди, чтобы посмотреть на труп. В нескольких метрах от подъезда меня схватил за рукав полицейский.

«Я здесь живу!» – крикнула я, сама не своя от изумления.

«НЕТ! – отрезал он и добавил: – Убирайтесь отсюда!»

Я достала свое удостоверение личности и сунула ему под нос. Он дико обозлился, но пропустил меня.





Зеваки, привлеченные видом смерти, заходили через черную лестницу, а выходили через парадную. Насколько я поняла из их разговоров, все, что они увидели, – это что она старая и невзрачная, а нос у нее уже начал разлагаться…



Понедельник

Ходили в Лувр смотреть греческие и римские статуи. Очень красиво! Но одна из тех, которые понравились мне больше всего, оказалась копией!

Сегодня утром похоронили Эдит Пиаф. Мы видели возле подъезда гору цветов и венков. Дверь завесили черной тканью. К вечеру на улице осталось всего несколько зевак и двое полицейских.



Вторник

На площади Холма собираются лучшие художники. Двое из них увязались за мной. Хотела бы я жить на Монмартре! Один чрезвычайно приятный мужчина предложил написать мой портрет. Я бы согласилась, но у меня совсем не было времени, к тому же я не знала, это бесплатно или нет.

Кстати, я получила два чудесных письма от Саймона. И – хочешь верь, хочешь нет, – но этот прекрасный писатель, Робер, ответил на мое письмо и прислал мне свою книгу «Дневник человеческого существа». Я не понимаю в ней ни слова, но очень рада, что она у меня есть. Возможно, в один прекрасный день я смогу ее прочитать.

A star fell from the sky last night. Звезда упал из неба один ночь назад[61].

1964

В 17:30 я приехала на вокзал Ватерлоо. Странно было вернуться в Лондон с его серыми зданиями и солидными кирпичными домами. В своей школьной форме я чувствовала себя маленькой и ничего собой не представляющей. Мне хотелось как можно скорее попасть домой и переодеться. В Челси я взяла такси. Кингс-Роуд нисколько не изменилась. Когда я увидела старую ратушу Челси и бассейн справа от нее, меня охватило чувство, что я дома. «Поезжайте вниз по улице, а потом сверните направо». Вот наконец и наш дом. Мне открыла Эльда. Она меня расцеловала.

* * *

Эльда жила у нас, что называется, «за стол и кров». Она постоянно ходила в черном и была потрясающе интересной личностью. Годы спустя я встретилась с ней в Милане. Мы были с Сержем и пригласили ее в бар «Гарри». Какая-то светская дама высокомерно смерила ее взглядом, потому что юбка у нее была заколота английской булавкой. Я сказала, что это моя мать. Серж вел себя с ней превосходно. Когда мы с Линдой были маленькими, она по утрам, перед школой, готовила нам сабайон из яичных желтков и марсалы. «Darling, – приговаривала она, – это очень полезно для здоровья». Она проводила с нами каждое лето. Приезжала из Италии с пустым чемоданом, а уезжала с битком набитым красочными приложениями к газетам. Она никогда не ходила посередине тротуара и всегда, как тень, скользила, прижимаясь к стенам.

* * *

«Darling!» – Эльда заплакала и позвала сверху маму и папу. Они ничуть не изменились. Оба всегда болезненно воспринимали тот факт, что я становлюсь взрослой, что должно было меня растрогать, поскольку означало, что они стареют. После ужина я пошла к себе в комнату. Посмотрелась в зеркало и поняла, что выгляжу никак. Тогда я взяла ножницы и выстригла себе челку. Так стало значительно лучше, и я осталась довольна.

На следующий день я отправилась на Кингс-Роуд и купила все необходимое: тушь для ресниц и губную помаду, хотя я не люблю красить губы, потому что разрушает трагичность образа типа «я всю ночь не спала, думая о тебе», а потом зашла в туалет «Питера Джонса»[62] и всем этим намазалась. Мне показалось, что вышло очень даже неплохо, во всяком случае, намного лучше, чем было. Дома, у себя в комнате, я надела матроску и влезла в суперузкие джинсы. Они сели, как и было задумано, потому что я два с половиной часа просидела в них в обжигающе горячей ванне. Мама с папой встретили меня восхищенными возгласами, оправдав мои надежды, а я изобразила из себя страдалицу, за обедом отказавшись от персиков со взбитыми сливками. Они-то не изменились, а вот я – еще как. Я переоделась в более скромный наряд, но макияж с глаз не смыла. Папа воскликнул: «Ты похожа на Клеопатру и на шлюху!» Его замечание меня обидело; он этого не понял, но я все равно обиделась.

Я вышла из дома и отправилась прогуляться к реке. Моя гордость была задета. Я думала, что выгляжу сногсшибательно, и не собиралась отказываться от этой мысли. У реки жизнь пошла чуть веселее. Старая добрая Темза – все такая же зеленая, вонючая и восхитительная! Я добежала до места, куда часто ходила, когда была маленькой. Там висела табличка «Детям запрещено играть на ступенях». Передо мной мелькнула чья-то большая изящная тень. Это был мужчина лет тридцати семи[63]. Никогда еще я не видела такого красавца. Меня на миг охватило безумное желание, чтобы он за мной увязался. Странное желание. Мне следовало возмутиться, но этого не произошло, – при виде его силуэта на меня напало какое-то наваждение. Я нарочно стала с шумом двигаться, чтобы привлечь его внимание, а потом принялась кормить чаек. Когда я почувствовала, что он на меня смотрит, меня окатило теплой волной. Он подошел ко мне, хотя я почти не сомневалась, что он этого не сделает.

– Привет! Что это ты тут делаешь одна?

– О! – Я изобразила удивление, но, пожалуй, не слишком убедительно, потому что продолжала есть его глазами.

– Я люблю сюда приходить. Обожаю чаек.

– Я тоже.

– Ты художница?

– В каком-то смысле.

– А что ты пишешь?

– Все, что захочу.

– О!

– Что ты делаешь в выходные?

– Пойду в кино. Ты любишь кино?

– Да. Особенно в жанре кухонной мойки[64].

Не слишком блестящий ответ, но я чувствовала, что должна сказать именно это.

– А что ты уже видела?

– «Такую вот любовь». Ты смотрел?

– Вроде бы. Про что там?

– Одна девушка и один парень…

– Точно, смотрел.

Я засмеялась. Неважно, шутил он или нет, но его слова помогли мне сбросить напряжение. На самом деле я видела всего три фильма с маркировкой «Х» и поспешила их перечислить: «Угловая комната», «Квартира»…

1965

* * *

Вскоре после моего возвращения из Парижа мы с отцом поехали в Италию. Мы побывали в Венеции и Флоренции, а в Риме поселились вместе Кэролом Ридом и его женой Пемпи, двоюродной сестрой моего отца. Кэрол снимал там «Муки и радости» с Чарлтоном Хестоном – игровой фильм о жизни Микеланджело. На съемочной площадке, куда он меня пустил и которая произвела на меня неизгладимое впечатление, я спросила его, есть ли у меня шанс стать актрисой. «Если камера в вас влюбится», – ответил он. Мне кажется, я тогда мечтала пойти по стопам матери и стать театральной актрисой, но отцу ни за что в этом не призналась бы, потому что он хотел, чтобы я поступила в art school[65] неподалеку от нашего дома. Мама, благодаря своим театральным связям, знала, где какие пьесы готовятся к постановке и какие труппы ищут актрис. Мы уходили в парк Баттерси, и она помогала мне учить текст пьесы «The Lady Is not For Burning»[66] Кристофера Фрая для моего первого показа. Я отправилась туда в маленьком платье, которое мама купила мне для поездки в Италию. Папа приколол мне на него розу и пожелал удачи. Перед театром выстроился длинный хвост из девушек в майках и джинсах; я встала в его конец. Когда подошла моя очередь и я вышла на сцену, выяснилось, что я забыла текст. Режиссер сказал: «Ну, это много времени не займет» – и спросил меня, много ли я вешу. Ко мне подошел худощавый парень. Он поднял меня и подтвердил, что я легкая. Они сказали, что я им подхожу на роль глухонемой девушки, которую преследует своими домогательствами некий доктор и которая от отчаяния бросается под колеса автобуса. Ее оставляют лежать мертвой у подножия статуи Бога, которую ваяет скульптор (актер сэр Ральф Ричардсон). Автор пьесы – мой любимый писатель Грэм Грин, по книгам которого Кэрол Рид снял фильмы «Третий человек» и «Наш человек в Гаване», – сидел тут же, в зале. У него были такие голубые глаза, что казалось, будто ты сквозь дырки в его черепе смотришь в лазурное небо. Я получила роль. Мне было 17 лет. Мой дебют состоялся в Брайтоне, а затем в «Хеймаркете» – одном из лучших лондонских театров. Критика встретила постановку в штыки, оскорбленная тем, что Ральф Ричардсон осмелился ваять интимные части тела Бога. Если я ничего не путаю, поскольку мы играли в Вест-Энде, – кстати, там же, на соседнем рынке я купила себе корзинку, которая потом стала знаменитой, – нас приходили смотреть известные актеры, в том числе Майкл Кроуфорд[67]. Однажды он пригласил меня в «Пиквик-клуб», где я познакомилась с Габриэль – ведущей музыкальной программы на радио и актрисой, его будущей женой.

Я знаю, что с Романом Полански и его продюсером Джином Гутовски я познакомилась в очень модном тогда заведении Ad Lib Club. Они и уговорили меня пойти на прослушивание к постановке мюзикла «Отель “Цветок страсти”». Композитором мюзикла был Джон Барри. Я получила роль, и для меня сочинили комическую песенку «I must I must increase my bust». Мне попрежнему было 17 лет, Джону Барри – 30. Он уже успел создать знаменитую группу John Barry Seven и сочинил музыку к трем фильмам Бондианы – «Доктор Но», «Из России с любовью» и «Голдфингер». Он был самым известным в то время композитором, работавшим для кино, и невероятно привлекательным мужчиной.

Очень скоро он сделал мне предложение. Мой отец был категорически против и даже собирался подать на него в суд, потому что я была несовершеннолетней. В саду родительского дома в Челси состоялись переговоры, заснятые на камеру Эндрю. На записи видно, как отец безуспешно пытается уговорить Джона Барри отложить дату свадьбы, как Эндрю корчит рожи, а я с корзинкой в руках через весь дом иду за Джоном к его «ягуару» спортивной модели и сажусь в него. Три месяца спустя мне исполнилось 18, и мы стали man and wife[68].

* * *

Август, свадьба с Джоном Барри

Через 7 недель я выхожу замуж. Кажется, что это еще не скоро, но время летит быстро. Я выхожу за композитора Джона Барри. Он сочинил музыку ко всем фильмам Бондианы, и к «Сеансу дождливым вечером», и еще к куче фильмов. Мы познакомились в феврале на вечеринке, которую Роман Полан-ски устраивал в клубе Ad Lib. Мы с Джоном и Джином Гутовски вместе поднимались в лифте, но, поскольку мы явились намного раньше времени, я целую вечность провела в туалете. Потом мы наконец-то смогли сесть. Джон и Джин спросили, умею ли я петь и танцевать, я ответила, что да – самонадеянная идиотка! – и тогда они предложили мне прийти на прослушивание к мюзиклу «Отель „Цветок страсти“». Я задавала Джону глупейшие вопросы типа: «Как вы сочиняете музыку?» Сейчас он говорит, что в тот вечер не обратил на меня особого внимания. Музыку к «Сноровке» написал тоже он, и я не без гордости сказала, что снималась в нем. Позже он признался, что, посмотрев картину и убедившись, что роль у меня там микроскопическая, подумал: «Ну и хвастунья!» После этого мы долго не виделись. До самого прослушивания «Отеля…».

При следующей встрече он показался мне настоящим красавцем. Мы столкнулись на лестнице, и я подумала: «Если он скажет мне хоть слово, я умру». Он заговорил со мной о преподавателе вокала. Я чуть не грохнулась в обморок, и он ушел.



Ноябрь

Сижу в студии CTS. Джон записывает музыку к «Шаровой молнии». Я замужем уже почти четыре недели, и, если подумать, это как-то странно. Мы с ним знакомы всего полгода, но я знаю, что он хороший. Он уже был женат, и у него есть ребенок – прелестная белокурая девочка. Он как раз гулял с ней, когда в самом начале мы встретились, и я постаралась вести себя с ней так, как будто это моя дочь. Еще у него была шведская girlfriend[69], потрясающе красивая. Не понимаю, как он мог влюбиться в меня после нее. У них тоже есть общая дочь, и тоже очень хорошенькая и беленькая. Она еще совсем маленькая, ей всего два года. Мне кажется, он переживает из-за того, что не увидит, как она растет, – в смысле день за днем и час за часом. На каждой новой фотографии, которую он получает, она прибавляет по 15 сантиметров. По-моему, он очень рад, что у него две дочки. Будь я на его месте, я бы тоже этому радовалась. Меня нисколько не огорчает, что в его жизни были эти две женщины. Он сам мне про них рассказал в первые пять часов нашего знакомства, поэтому я принимаю его таким, какой он есть, как ребенок принимает все, считая это нормальным. Тот факт, что одна из девочек родилась вне брака, в наши дни уже никого не шокирует. Он намного старше меня, и это замечательно: ему 32 года, а мне 18, и он ведет себя со мной очень предупредительно. Иногда я на него немного дуюсь, потому что очень его люблю и хочу, чтобы мы проводили вместе больше времени. Весь день я чувствую себя как на иголках, мне не терпится его увидеть, а вечером, когда я прихожу домой после репетиций в этом ужасном «Отеле „Цветок страсти“», я просто счастлива. Меня переполняет энергия, которой ему, бедняжке, уже не хватает, и он просит меня успокоиться; тогда я плачу как дура, но только потому, что не могу видеть его постоянно, и мне кажется, это добрый знак.



18 ноября

День начался плохо. Утром я играла, но была печальная и холодная. Мне не терпелось позвонить Джону, но он не ответил на мой звонок. Мне стало совсем грустно, и я отыграла второй спектакль. Джон сказал, что позвонит мне или зайдет за мной, и я переодевалась как в горячке, а потом почти полчаса сидела, его ждала. Возле театра дежурили двое полицейских – те же самые, которые были в понедельник вечером, когда Джон за мной так и не заехал. Я два часа простояла на холоде. Они меня дразнили: «Что, жизнь уже не так прекрасна, как раньше, а? Никто не подает автомобиль? Он, наверно, с кем-нибудь развлекается!» И так далее и тому подобное. «Ничего подобного, – ответила я, – он мне звонил». На самом деле никто мне не звонил. Я взяла такси и попросила водителя ехать как можно быстрее. Дома я еще раз ему позвонила, но никто не брал трубку. Тогда я оделась как можно сексуальнее – черные чулки и все такое, как в прошлый вечер, и села в якобы непринужденной позе, а сама прислушивалась, не шумит ли лифт, чтобы не пропустить прихода Джона. Так прошло полчаса. Я позвонила в ресторан «Ла-Попот», и мне сказали, что Джон ушел час назад. Я уже начала беспокоиться, даже вышла на балкон. Я злилась на себя за то, что мне без него так плохо и так одиноко. Я смыла макияж и села на кровать. Между двумя спектаклями я уже звонила в «Ла-Попот» и знала, что Джон заказал столик на двоих на 21 час, но сейчас его не было ни в ресторане, ни дома. Я уже была на грани слез, когда хлопнула дверь. Дж. прошел сразу в ванную, он был мертвецки пьян. «Где ты был?» – спросила я. «С женщиной», – ответил он. Я решила, что он шутит, но он повторил это еще раз. От шока я чуть не разрыдалась, а он сказал: «Ты же не хочешь, чтобы я тебе лгал?» Я весь вечер его ждала, а он развлекался с другой женщиной. «Извини, – добавил он, – не заметил, как пролетело время». Это было еще хуже. Ты не заметил, как пролетело это чертово время? Он сказал, что я не знаю всех обстоятельств дела и с моей стороны глупо плакать. У меня вновь вспыхнула надежда, что он пошутил, а на самом деле был со своей матерью или со своей секретаршей, но он уточнил, что встречался с Эдиной Ронай, – сногсшибательной блондинкой в стиле Брижит Бардо – про которую все знали, что она – девушка Майкла Кейна. Он сказал, что собирался ужинать с Ником и Эдиной, но Ник не смог прийти, поэтому они ужинали вдвоем, а потом он проводил Эдину домой. Представляешь, каково мне было это слушать? Какое унижение! Я вовсе не подозревала Джона в неверности, дело было совсем не в этом, просто я не могла не думать, что, пока я дрожала от холода и лила слезы, он спокойно ужинал. Джон велел мне прекратить нытье и идти спать.

Когда я вставала с постели, налетела на дверной косяк. Теперь у меня под глазом синяк, а в сердце тоскливый вой. В ярости я вышла в коридор. На кухне разбила в раковину яйца и принялась скорлупой драть себе ноги, пока не пошла кровь. Мне было очень плохо. Потом я вернулась в постель. «Прекрати!» – буркнул Джон и добавил, чтобы я перестала хныкать и ради всего святого дала ему поспать. Мне хотелось с ним поговорить, объяснить ему, что я не могу так долго сидеть одна… Я встала, пошла к мини-бару и достала херес и портвейн в надежде напиться. Но тут в гостиную влетел Джон и заорал, чтобы я шла спать, потому что он устал и ему надо выспаться. Кажется, после этого я уснула. Не знаю, почему я вечером так взбесилась. Просто чувствовала себя ничтожеством, и мне было очень грустно.



На следующее утро

По дороге в театр настроение у меня не улучшилось. Меня не покидало ощущение, что я в любую минуту могу разреветься. Завтра в 11 утра у меня фотосессия. Надеюсь, что синяк под глазом к этому времени пройдет, а мои свинячьи глазки раскроются. Чувствую я себя ужасно. Вчера вечером мне было так плохо, а утром я лежала рядом с Джоном и дрожала. Он ворочался во сне. Только что я ходила на прием к доктору Роберту, что всегда дается мне нелегко. Мы с ним просто поговорили. Он сказал, что не видит ничего страшного в том, что у меня кровит, возможно, месячные пришли немного раньше срока, но я объяснила, что после этой кошмарной недели чувствую себя отвратительно. Тогда он сказал, что, возможно, я беременна и это начало выкидыша.



Декабрь

Дорогой Джон!

Мне так хочется с тобой поговорить, но ты спишь. Я очень странно себя чувствую, но сама не могу объяснить почему. Если бы я это понимала, мне не было бы так плохо. Мой разум сейчас похож на сорную траву, которая все собой заполонила, и все, чего мне хочется, – это от нее освободиться. Я чувствую, что способна причинить себе вред. Я вижу стакан и думаю, как его разбить, чтобы порезаться осколками. Это не значит, что я мечтаю о смерти, – я вовсе не хочу умирать, потому что я тебя люблю и у меня масса причин продолжать жить, но иногда, когда ты спишь, а я понимаю, что так и не сумела рассказать тебе о том, что я чувствую, единственным способом – отвратительным способом – вернуть себе душевное спокойствие остается возможность в кровь разодрать свою кожу, чтобы боль вытеснила печаль. Опять я плачу – от одиночества, от того, что я с тобой, но мне все равно одиноко. Больнее всего то, что я не способна с тобой поговорить. Порой мне кажется, что я задыхаюсь, мне хочется запереться в туалете, сесть на унитаз и выть, пока не лопнут легкие, и до крови исцарапать себе руки и ноги. Я замужем, я живу с мужчиной, но меня убивает недостаток общения. Я не могу выразить словами, до какой степени я тебя хочу, люблю, до какой степени ты мне нужен. Бывают минуты, когда моя любовь к тебе так сильна, что причиняет мне боль, и тогда я говорю себе, что лучше бы я перестала дышать. Мне должно быть безразлично, что тебя нет дома, что ты проводишь время с кем-то другим, что ты меня не замечаешь и не разговариваешь со мной, а если разговариваешь, то кричишь на меня. Раньше мне было плевать на людей, которые так себя ведут, но с тобой все иначе. С тобой все это делает меня несчастной. Прости, что я так нетерпелива в своей любви. У тебя столько дел, что ты, как мне кажется, вообще не придаешь значения тому, что мы почти не видимся. Я стараюсь, это правда, я внушаю себе: он работает, он дал слово, у него обязанности, он за многое отвечает, к тому же скоро он закончит, но вокруг меня молчание одиночества и пустыня вопросов, на которые нет ответов. Меня так легко обидеть. Я так безнадежно тебя люблю, что вынуждена плакать и делать себе больно, потому что в темноте спальни, когда я слушаю звуки твоего дыхания, меня охватывает паника одиночества.

Дорогой Джон, я люблю тебя. Я очень хочу сказать тебе обо всем, но не могу, потому что это всегда некстати. У меня был выбор – написать об этом или взорваться изнутри. Я решила написать.



Без даты

В 1965 году, учитывая рост преступности, вспыхнула дискуссия о возможности вернуть смертную казнь. Я всегда была против смертной казни – я и сейчас против. Хладнокровно приговорить человека к смерти? Я убеждена, что это недопустимо и глубоко неправильно с моральной точки зрения. Я не верю в ветхозаветный принцип «око за око, зуб за зуб». Когда-то давно отец сказал мне одну вещь: «Если ты сама не способна это сделать, нельзя перекладывать эту ответственность на кого-то другого».

* * *

С раннего детства я сопровождала отца на манифестации против смертной казни и писала письма в министерство внутренних дел. Позже, переехав во Францию, к Сержу, я продолжала делать то же самое уже с Сержем. В редакции газеты France-Soir я познакомилась с Робером Бадентером и написала статью «Браво», адресованную присяжным из Труа, участвовавшим в суде над Патриком Анри. Я полагала, что этот процесс ознаменует отмену смертной казни во Франции. Серж говорил, что ему на все это плевать, и мне даже кажется, что моя активность его раздражала, хотя он все-таки помог мне написать письмо президенту Жоржу Помпиду.

* * *

Без даты

Все, чего я сейчас хочу, – это ребенок. Пока это только мечты, что неудивительно, учитывая, что мы спим вместе не чаще трех раз в месяц. Моя жизнь представляется мне ненормальной: играть с самой собой, когда ты замужем, представляется мне унизительным, и я чувствую, как у меня портится характер. Меня потихоньку душит чувство, что я нелюбима и нежеланна. Джон всегда говорил по поводу Уллы: «Мы постарались сделать ребенка». Я думаю, что это правда, с ней он и в самом деле очень постарался, чего не скажешь обо мне. У меня паршивое настроение. Почему? Потому что у него никогда нет на меня времени? Или потому, что он не хочет, чтобы я – в отличие от Уллы – родила ему ребенка? Или я больше не внушаю ему страсти? Я не могу с ним даже поговорить, а мне надо ему сказать, что мне одиноко и это приводит меня в отчаяние, но каждый раз, когда я пытаюсь объяснить ему, что у меня на уме, он только отмахивается и бросает: «Давай не сейчас». Очень хорошо. Только я боюсь, что, если мы не поговорим прямо сейчас, потом будет поздно. Мне 19 лет, и я чувствую себя старухой. Мне нужно немножко любви, чтобы быть счастливой, но у него нет времени на любовь. Это превращается у него в привычку. Никогда бы не подумала, что со мной такое случится. Я плачу каждую ночь. Он ничего мне не прощает. Если я что-нибудь сделаю не так, он никогда не скажет: «Не переживай! Когда я был моложе, я тоже делал глупости! Так что не волнуйся! Я люблю тебя несмотря ни на что!» От него таких слов, а еще лучше – поцелуя – не дождешься. Сейчас я сплю в другой комнате, одна, потому что бужу его своим плачем. Он меня не утешает, не гладит, не целует. Пробурчит: «Заткнись, чтоб тебя!» – и перевернется на другой бок.

Завтра утром я проснусь и попрошу у него прощения. Не знаю почему, но мои опухшие глаза заставляют его делать вывод, что я в чем-то виновата. Потом он скажет: «Чай?» – и я пойду на кухню его заваривать и принесу ему газеты. Он прочтет одну, за ней вторую… Я наполню ему ванну, он побреется и примет ванну. Все в том же унынии я провожу его до дверей. Он бросит мне: «Cheer up!»[70] – и испарится. Я выйду на балкон помахать ему на прощание рукой, его фигура скроется вдали, а я опять буду плакать. Делать мне будет нечего. Я нарочито медленно вымоюсь и оденусь. Мне совершенно НЕЧЕГО делать весь длинный день. Работы у меня нет. Возможно, я пойду на очередной урок вождения, или схожу в гости к кому-нибудь такому же одинокому, или отправлюсь тратить деньги. Может, навещу папу, и он меня развеселит. Обычно он тоже целыми днями сидит один.

Джон скажет: «Я позвоню тебе ближе к обеду. Ты будешь дома?» Я подумаю: «Может, да, а может, и нет». Не исключено, что я даже произнесу это вслух, но на самом деле я буду сидеть на месте, потому что я его люблю и хочу слышать его голос. Правда, я не думаю, что он расстроится, если меня не будет дома; зато я точно расстроюсь. Мне грустно и плохо. Все, что я сейчас могу сказать, – это что я его люблю, хотя моя гордость страдает оттого, что я до такой степени его люблю и беспрестанно задаю себе вопрос: «А он любит меня так же, как я его?» Или еще хуже: «А он любит меня так же, как любил других женщин?»

Послушай, даже когда он спит, а я терзаю себя подобными вопросами, я ему не нужна. Я надеялась, что он будет настаивать, чтобы я спала с ним, но, знаешь, это не так. Я понимаю, что замыкаюсь в себе, становлюсь холодной, заледеневшей изнутри, состоящей из раненого самолюбия и неосуществленных желаний. Я становлюсь мелодраматичной. Это опасное ощущение, оно питает не поддающиеся контролю чувства и эмоции, и с ним надо покончить. Сделать это может только Джон. Но как это осуществить, если мы вообще не общаемся, а у него нет времени на чувства?

Ты так нужен мне, Джон, я так тебя люблю, пожалуйста, не дай мне засохнуть. Джон, я люблю тебя. Я знаю, что должна не реагировать на происходящее в настоящем, а думать о будущем, но какое у меня будущее? Работа? У меня нет ничего стоящего, ничего такого, чем я дорожила бы больше, чем тобой. В том-то все и дело. А что до остального… Я боюсь одиноких дней и часов, ничем не заполненных, бесполезных минут, вместе с которыми утекает моя жизнь. Я способна на большее, у меня есть мозги, воображение и чувства, я люблю людей, но у меня должна быть цель. Если бы у меня был ребенок, больше я ни в чем не нуждалась бы. Во всяком случае, я стала бы добрее.

1966

Понедельник 3 января

В субботу закончили работу над «Отелем „Цветок страсти“». Она была не слишком утомительной, но все же я рада, что целую неделю ничего не буду делать, а 11-го мы уезжаем в Нью-Йорк. Не знаю, какую работу буду искать потом. На вечеринке встретила Уоррена Битти; он сказал, что видел меня в Риме с Джоном. Я ему нравлюсь; он расточал мне комплименты и без конца говорил про меня Джону всякие любезности. По его словам, я умею смешить и он подумывает о том, чтобы предложить мне роль в своем будущем фильме. В субботу он был на утреннем представлении «Отеля…», но таинственным образом исчез после антракта. Джон повел себя очень мило, потому что я решила, что спектакль провалился, а Уоррен счел меня бездарью. Правда, Джон от кого-то слышал, что Уоррен раздает обещания направо и налево, но никогда их не исполняет. Джон – сама доброта. О, чуть не забыла: я познакомилась с Питером О’Тулом. Он просто чудо, как и его жена. Мы проговорили до трех часов ночи.



Воскресенье, утро

Позвонил Уоррен. Сказал, что ушел в антракте потому, что ему надо было позвонить режиссеру и продюсерам, но, поняв из разговора, что у них сейчас Чарли Чаплин, решил к ним присоединиться. Вроде бы Чарли Чаплин хорошо обо мне отозвался. Там они и застряли и не пришли на второе представление, и это к лучшему, потому что оно было последним, на всех нас напал дурацкий смех, и мы играли кое-как. Все же это лучше, чем услышать похвалу от С.С.



Пятница, Брайтон

Только что посмотрела спектакль с маминым участием. Она была блистательна – живая, органичная, – и пьеса мне понравилась, хотя я готовилась к худшему. Сэр Ральф был восхитителен, его игра меня по-настоящему растрогала. Мы с мамой прошлись до побережья – прекрасная прогулка. Я, как была в черных шерстяных чулках, зашла в воду, позволив прибою замочить мне ноги, и умылась морской водой. Мы с мамой проговорили до четырех часов утра. Это было замечательно. Я совсем не чувствовала усталости и не заметила, как пролетело время. Как же я ее люблю.

Какое-то время мне казалось, что все настроены против меня, а она – больше всех. Я думала, что она меня не любит и завидует моей свободе и той легкости, с какой я без всяких видимых усилий отвоевала себе место под солнцем. Меня не покидало чувство, что она ревнует меня к отцу, которого я обожаю, а его упрекает в том, что он постоянно оказывает мне знаки внимания. С моей стороны это был чистый эгоизм, и сейчас я понимаю, что, бесконечно жалея себя, наносила ей глубокую обиду. Должно быть, она чувствовала себя брошенной и никому не нужной – и все из-за меня. Я понятия не имела, что она только и говорила что обо мне, и волновалась из-за всего, что со мной происходило. Своей холодностью и равнодушием я как будто отхлестала ее по щекам. Подозреваю, что жизнь у нее была несладкая, и она, наверное, часто чувствовала себя одиноко. Я помню, что она поддержала меня, когда я сказала, что хочу стать актрисой; с тех пор папа твердит, что она чуть ли не принудила меня пойти на сцену. Она даже не пыталась защищаться, а я попросту забыла о ее существовании, о ее любви, ее помощи и ее потребности быть частью моей жизни. Она такая гордая… Она все всегда держит в себе, никогда ни о чем не говорит, пока ее не доведут до кипения, и только тогда она выплескивает наружу всю горечь обид, которые пожирают ее изнутри. До чего же легко причинить боль тому, кто так тебя любит. Так у нас все и шло. Видимо, у меня в голове сложилась совершенно превратная картина: мама вечно всем недовольна, она ко мне несправедлива, ну и ладно, я тоже буду с ней холодна, все равно я всегда все делаю не так, а она никогда меня не понимала… Оказывается, она страшно переживала из-за того, что я не приглашаю ее к нам. Какое счастье, что эту ночь мы провели вместе. У меня ощущение, что теперь я наконец-то ее узнала, и это прекрасно.

Мама сказала, что утром ей звонил ее режиссер. «Это твою дочь мы видели в театре?» – спросил он. Мама подтвердила, и тогда он сказал: «Так я и думал. Я сидел рядом с прелестной девочкой с удивительно черными глазами и длиннющими ногами в черных чулках; я заметил у нее на пальце обручальное кольцо и подумал, что она слишком юна, чтобы быть замужем. Под креслом у нее стояла огромная корзина. Через некоторое время из корзины донеслось тиканье. Curioser and curioser[71]. Замужнее дитя с корзиной, в которой тикает бомба… Я понял, кто она такая, по твоему описанию: малость с приветом, очень молодая, ходит с огромной корзиной».



Без даты

Вчера вечером я выставила себя в глупом свете. Мы с Ником и Джоном пошли ужинать в «Кассроль». Не знаю почему, но разговор зашел о бывших подружках Джона, и я повторила то, что уже говорила не раз: что я хочу увидеть фотографию Уллы. Джон пришел в ярость и сказал, что прошлое осталось в прошлом и что он в любом случае не желает, чтобы я на нее смотрела. Ник добавил, что он прав и что я все разрушаю. Джон спросил, до каких пределов доходит мое любопытство, и я ответила, что считаю свой интерес нормальным – я же не собираюсь над ней издеваться или что-нибудь в этом роде, – и что отношусь к ней с большой симпатией. Мне грустно, что у меня не такая фигура, как у нее, но, если нельзя быть такой же красивой, имеет смысл быть хотя бы другой. Готова спорить, что Джону хотелось бы посмотреть фотографии моих бывших дружков, если бы они у меня были или если бы я от одного из них родила ребенка. Как бы там ни было, я заявила, что больше не буду об этом говорить и самую память об этом поставлю в рамку с черным траурным кантом. Джон за весь вечер не сказал мне больше ни слова. А мне всего-то и нужно было, что услышать от Джона: «Я люблю тебя, ни о чем не беспокойся». Но он этого не сделал, а потом сказал, что плохо себя чувствует и хочет спать. Он и правда заснул сразу, как только лег. Я шептала ему: «Ты меня любишь? Ты меня понимаешь?» Но он спал и меня не слышал. В комнате было темно, ледяная луна тактично удалилась, уступив место серому туману. Голова у меня гудит от ночных обид. Я утратила свою мечту.

* * *

От Трейси Рид – дочери Кэрола и Пемпи – я услышала, что Микеланджело Антониони проводит в одной из студий в окрестностях Лондона пробы к фильму «Фотоувеличение». Там была большая черная стена. Мне дали кусок мела и попросили написать свое имя. Через каждые три буквы меня поворачивали в профиль, чтобы убедиться в моей фотогеничности. Происходило это так. Я написала: J, A, N – профиль; E, B, I – профиль. Вошел какой-то итальянец и сказал: «Крупнее! Напишите свое имя как можно более крупно!» Я начала сначала: J, A, N – профиль; E, B, I – профиль. «Это так вы хотите получить роль? – спросил итальянец. – Вы считаете себя такой великой, что пишете свое имя такими огромными буквами?» От смущения я не нашлась с ответом, хотя должна была ему сказать: «Вы же сами меня об этом попросили! Или меня пробуют на роль политической активистки? Типа Ban the Bomb![72]?» Итальянский синьор гнул свое: «Вы что, рассчитываете таким образом обольстить режиссера?» Тут я не выдержала и расплакалась. Тогда ко мне подошел другой синьор, очень элегантный, с приятными манерами, и сказал: «Это все, что я хотел видеть». Это был Антониони. Он дал мне несколько страниц сценария, велел ехать домой и хорошенько подумать, потому что сниматься предстояло совершенно обнаженной. На размышления он дал мне несколько дней. Дома я обо всем рассказала Джону Барри, и он сказал, что у меня ни за что не хватит на это духу, потому что я всегда выключаю свет, когда раздеваюсь. Впрочем, он добавил, что Антониони – великий режиссер, о чем я понятия не имела, и что если уж сниматься голой, так только у него, потому что игра стоит свеч. Но я все равно не осмелюсь. Я осмелилась.

Я провела несколько незабываемых дней с Джиллиан Хиллс. Во всем «веселящемся Лондоне» Антониони не смог найти для нас костюмы и сам нарисовал эскизы наших платьев и туфель, он же был архитектором. Ее одели в розовые, а меня – в зеленые колготки; меня перекрасили в блондинку, а ее – в брюнетку. Для нас съемки начались в небольшом домике. Мы снимались с Дэвидом Хеммингсом, который вел себя как ангел. Когда я пыталась спрятаться от камер, которых насчитывалось по меньшей мере три, он сказал мне: «Скорее уж вам следовало бы прятаться от меня». Уличные мальчишки забирались на фонари, чтобы подсмотреть, что происходит на площадке, где как раз снимали сцену с документами. Антониони проявил себя настоящим перфекционистом. Помню, как он накричал на гримершу, у которой не оказалось под рукой пульверизатора, чтобы изобразить пот. Она думала, что просто нанесет капли влаги на лицо Дэвида рукой, но Антониони моментально это заметил. Он страшно злился, если кто-нибудь хоть на сантиметр передвигал предметы мебели, которые он расставил в точном соответствии со своим замыслом; а он тщательно обдумывал абсолютно все, ничего не оставляя на волю случая. На самом деле в «Фотоувеличении» мы с Джиллиан Хиллс служим своего рода отвлекающим маневром, средством подчеркнуть, как растет напряжение Дэвида Хеммингса, пока он проявляет свои фотоснимки. Я помню один план из фильма, который преследует меня всю жизнь: я в сумерках иду через парк, поднимаю глаза к кронам деревьев – картинка практически черно-белая – и слушаю вой ветра в листве; затем мой взгляд скользит вниз по древесному стволу, и я с ужасом понимаю, что сейчас он наткнется на фигуру Ванессы Редгрейв, склоненную над мертвым телом.

Джон Барри обрадовал меня, когда рассказал, что в Нью-Йорке очередь перед кинотеатром, где шел фильм, тянулась вокруг всей площади Таймс-сквер, а киномеханики вырезали из ленты кадры, запечатлевшие нас с Джиллиан в обнаженном виде. Если я не ошибаюсь, это был первый случай, когда в кино целиком показали обнаженное тело. Газеты подняли страшный скандал. Ко мне прилепилась кличка «Джейн Фотоувеличение Биркин». Она не отлипала от меня до того момента, когда я превратилась в «Джейн Я-тебя-люблю Биркин». В 1967 году, когда фильм показали на Каннском фестивале и он получил Золотую пальмовую ветвь, я была беременна Кейт и уже ходила с необъятным животом. Заранее напуганная шумихой, я отправила мать посмотреть «Фотоувеличение» в кинотеатре на Кингс-Роуд, но она, как всегда, оказалась на высоте: «Это прелестно! Вы там как две девочки в городском бассейне!» Я испытала огромное облегчение. Никто меня не узнал. Фильм не принес мне никакой славы, никто не засыпал меня предложениями новых ролей, зато несколько месяцев спустя у меня появилась Кейт.

* * *

Калифорния

Сегодня я впервые за пять дней выбралась на калифорнийский пляж, потому что наконец-то установилась хорошая погода. До того шел дождь и висел туман. Говорят, здесь это часто бывает. Я не особенно надеюсь загореть, но все равно приятно. Рассчитываю завтра вернуться домой. Страшно скучаю по Джону. Он сказал, что загорел и похорошел, хотя провел в Истбурне всего пару дней или что-то в этом роде. С ума сойти, гр-р-р-р…

В четверг я ходила к Тони Кёртису на пробы к фильму «Не гони волну». Не знаю, подойду я им или нет. Вроде бы они остались мной довольны, но у меня такое ощущение, что им нужна звезда – они придают огромное значение громким именам. Не исключено также, что я слишком молодо выгляжу, а они не хотят иметь проблем – мне на вид не больше шестнадцати лет. Не знаю, чем все кончится.



Лондон

Вчера провела восхитительный вечер с Дж. Никаких ссор, никаких споров. Я уж думала, что сегодня к обеду между нами наконец-то произойдет какое-то сближение. В четверг Дж. снова уезжает. У него это успело войти в привычку, вот я и подумала, что хотя бы накануне отъезда он проявит ко мне немного внимания. Но я почти его не видела. Он все время работал. Вчера он ни разу меня не обнял, даже не сказал: «Привет» – только читал, а потом лег спать. Я одинока и несчастна. Он уезжает как минимум на неделю – и это всего пять дней спустя после моего возращения из Америки. Не знала, что меня ждет такое одиночество.



11 декабря

У меня будет ребенок. Какое странное чувство. Всего девять месяцев – и пожалуйста. У меня было ужасное предчувствие, что я никогда не стану матерью. Я так на это надеялась и так часто делала вид, что не верю в возможность забеременеть, – что впору сунуть себе под платье мячик, чтобы извлечь его перед тем, как принять ванну, признав, что все это – вранье. В детстве перед сном я могла часами размышлять о том, как это будет – идеальный дом, семеро детишек… Я воображала, какие у них будут волосики, какие глазки… В моем представлении они были полным совершенством. Мама сказала, что в свое время занималась тем же самым. У нее было для обозначения этого особое словечко – thinkums[73]. Я боялась засыпать, потому что во сне теряла контроль над своими планами: моих любовников могли убить, мой дом разрушить, моих детей стереть с лица земли. Сейчас, когда у меня начал расти живот, я испытываю постоянную потребность его трогать. Как же это чудесно – перестать по-идиотски витать в облаках и растолстеть по-настоящему, и не только потому, что я нарочно выпячиваю живот. У меня болит грудь, и это доставляет мне огромное удовольствие. Странно будет рожать. Во всяком случае, так было, когда я перед зеркалом изображала родовые схватки и так в это верила, что на глазах появлялись слезы.





В поезде по пути в замок Меркюэс

Сейчас 18:10, на место я должна прибыть около полуночи. Журнал Elle прислал очень милого сотрудника по имени Франсуа, который проводил меня на вокзал. Я дала ему денег, в пересчете на наши примерно фунт, чему он очень удивился. Но он правда был чрезвычайно предупредителен, и без него я ни за что бы не нашла нужный вагон.

Выясняется, что быть замужем – очень полезно, и я стараюсь всем демонстрировать свое обручальное кольцо. С ним я, как мне кажется, выгляжу гораздо старше, тогда как раньше чувствовала себя более уязвимой. Поскорее бы в купе появились два остальных пассажира: пока что здесь только я и какой-то мужчина, который делает вид, что читает газету, а сам разглядывает меня. Я знаю, что, когда стемнеет, я буду умирать от страха. Ненавижу путешествовать в одиночку. Интересно, как пройдет фотосессия. На вокзале меня должна встречать Инид – мать Ингрид. Если я не ошибаюсь, она возглавляет отдел моды в Elle. Ну, хоть одно знакомое лицо! Я пыталась дозвониться до миссис П., но на линии был слышен только какой-то неясный гул. Полагаю, их никого не было дома. Я все время думаю, скучает ли по мне Джон. Я жутко по нему скучаю и даже взяла с собой его майку, в которой собираюсь спать, но ему ничего не сказала – он наверняка решит, что я слишком сентиментальна. Как чудесно – знать, что у тебя внутри растет ребенок! Пока еще ничего не видно, но я-то знаю, что он там есть, и постоянно повторяю про себя: «Будь что будет, но он уже во мне и я его люблю». Если я его потеряю, то умру от отчаяния. Надеюсь, что Джон его полюбит, даже если он будет не такой прекрасный, как двое других его детей, и будет совсем на них не похож…

1967

Рождение Кейт. «Baby Book»

Все началось 7 апреля, незадолго до полуночи.

Я шла по Кингс-Роуд, собираясь на чай к маме и папе, и упала. По-видимому, это и послужило толчком. Шагала я довольно быстро, чтобы отвязаться от вроде бы безобидного, но совершенно пьяного старикашки, который все пытался со мной заговорить и почти кричал. Мне было неловко, потому что вокруг было полно народу. То ли я поскользнулась, то ли попала каблуком в щель в тротуаре – во всяком случае, именно об этом твердил старик, пока я валялась на земле, выставив себя на всеобщее обозрение: «Надо подать жалобу! Она из-за этого упала!» Два молодых парня помогли мне подняться. Они боялись, что я начну рожать прямо у них на глазах. Они усадили меня и предложили зайти выпить чаю, но эта история так меня смутила, что я постаралась поскорее оттуда убраться. Быстро купив то, что мне было нужно, я взяла такси и поехала к маме с папой. Когда я вернулась домой, Джон брился. Я приготовила ужин и вымыла голову. Пару раз за вечер я почувствовала острую боль в области живота, но в последнее время ребенок так брыкался, что я не придала этому значения. Мы довольно рано легли спать. Джон принял снотворное и мгновенно заснул как убитый. Мне не спалось, и я взяла книгу доктора Спока. Живот у меня затвердел, и появились болезненные ощущения, но вполне терпимые. Я кругами ходила по комнате с часами Дж. в руках и замеряла промежутки между схватками. Я дважды пыталась его разбудить, но он спал очень крепко. Когда до меня дошло, что происходит, схватки повторялись через каждые пять минут, с завидной регулярностью, не то что недавнее беспорядочное покалывание. Тогда я поднялась этажом выше, чтобы позвонить в лондонскую клинику… Для этого мне пришлось набраться храбрости, но все я это сделала. Когда боль отступала, я забывала, какой сильной она была, и думала, что, может быть, я зря волнуюсь. Как бы там ни было, я дозвонилась до медсестры в роддоме. Пока она искала акушерку, меня настигла очередная схватка. Они сказали, что подготовят мне палату. Я спустилась вниз, надела платье, чуть-чуть подкрасилась, чтобы не быть похожей на чудовище, и разбудила Джона. Он с трудом разлепил глаза. Ему стоило неимоверных усилий подняться, но в конце концов он встал, и мы поехали в роддом, прихватив мой чемодан и Манки. Из подъезда я вышла в таком возбуждении, что даже не удивилась, увидев рядом с нашей машиной еще одну, белую, и двух типов, только подумала, что нас, кажется, собираются ограбить. Типы посмотрели на меня с изумлением – еще бы, человеческая гора, которая стояла на тротуаре, корчась в схватках. Они быстро смылись, но рядом с нашей машиной мы обнаружили шланг и канистру. Оказывается, они воровали у нас бензин! На меня напал сумасшедший смех. Я успела посмотреть на номера машины, на которой они удирали, в надежде, что их будет легко поймать, и, разумеется, увидела, что номера иностранные. Мы погнались за ними, чтобы вернуть свой бензин. На Понт-стрит мы остановились возле телефонной будки, я позвонила в полицию и сообщила номера машины, после чего мы поехали на заправку на Парк-лейн, поскольку остались практически без горючего. Это было по пути к больнице. Меня положили на кровать. Дж. мне помог, потому что боль становилась все сильнее. Медсестра ощупала мой живот и сказала: «О да, прекрасные схватки!» Мне дали четыре таблетки. Потом меня побрили. Помню, что я морщилась, глядя на Джона, – это был момент, которого я боялась больше всего. Я смущенно хихикала, потому что Джон тоже морщился и корчил рожи… Схватки достигли невероятной интенсивности, мое дыхание стало прерывистым. Джон напомнил мне, что я должна делать упражнения, но у меня не было сил, остался только страх перед очередной схваткой. Они уже шли по две без перерыва, потом – по три, потом слились в одну мучительную схватку. Бедный Джон сидел рядом со мной, вжавшись в кресло, он выглядел измученным. Он мог бы уйти, и в какой-то ужасный момент мне показалось, что он так и сделает. Присутствовавшая при этом монахиня уговаривала его удалиться, но медсестра сказала: «Если хотите, можете остаться», и он остался, чему я обрадовалась – без него я бы не справилась. Помню, что я с шумом дышала, а когда боль достигала пика, у меня мутилось сознание и становилось очень страшно. Джон держал меня за руку и заставлял меня дышать ровнее. Если бы не он, я бы, наверное, сошла с ума. Дальнейшее я помню смутно. Кажется, я сказала Джону: «Пока, fatty[74]!» Потом мне велели тужиться, и это было самое сильное из всех физических ощущений, какие я когда-либо переживала; наверное, мне было очень больно, но я помню только приказ тужиться; вроде бы я вела себя не очень мужественно и даже слегка задохнулась, во всяком случае, позже мне сказали, что я устроила то еще представление; еще я помню, что отчаянно за кого-то цеплялась, и анестезиолог что-то сказал насчет цвета волос у ребенка; я была уверена, что он сказал «темные», но он утверждал, что сказал «светлые» и что у меня девочка; я была как пьяная и не чувствовала своего лица; мистер Шнайдер сказал: «Смотрите-ка, кто тут у нас». Это был Джон. Я ужасно его люблю.

Кейт[75] весит 3 кг 200 г, и это очень много и хорошо. Она была просто прелесть, с челкой темных волос и огромными синими глазами, на правом зрачке у нее была черная полоска, и я сразу сказала, что, когда она вырастет, это придаст ей неотразимый шарм. Она постоянно улыбается, хотя ей всего неделя от роду. Пэмпи сфотографировала ее с этой улыбкой. Ест она просто прекрасно, и для меня это спасение. У меня так много молока, ты даже себе не представляешь, насколько много… Через три дня после ее рождения Джон пришел сообщить мне, что он получил два «Оскара». За лучшую музыку и лучшую песню[76].

Джону разрешили отвести нас поужинать в городе, что он и сделал в пятницу. Он так страстно поцеловал меня в губы, что у меня чуть грудь из выреза платья не выскочила.

Мы с Кейт выписались из больницы в субботу или в воскресенье. Когда она вдохнула вольного воздуха, то произнесла: «О-о-о-о!» – и я была так горда, что мне хотелось крикнуть на весь мир: «У меня родился ребенок! У меня есть маленькая дочка!»

У нее самые красивые на свете ручки. Сначала она казалась немножко сморщенной, но все равно оставалась самым красивым ребенком в роддоме – правда, и самым крикливым! На Майорке она вела себя превосходно. Мы взяли с собой Бекки, нашу няню, но я старалась возиться с ней сама. Я стала ужасной собственницей. Кормить Кейт грудью я перестала, когда ей исполнилось три месяца, потому что мы с Джоном уезжали в Лондон на премьеру фильма «Живешь только дважды». Мы вернулись на следующий день. Когда она меня увидела, то не улыбнулась мне. На самом деле она расплакалась, и это меня напугало, встревожило и лишний раз убедило, что я должна сама заботиться о Кейт.



2 мая

Джон записывает песню с Нэнси Синатрой, а я жду его звонка. Странный денек. Я боялась встречи Джона с сексуальной Нэнси – я имею в виду, что она пожирательница мужчин, а Джону только того и надо, – и знала, что он начнет с ней отчаянно флиртовать. В качестве талисмана он взял с собой пинетку Кейт. Мне кажется, он немного трусит из-за песни, но я уверена, что песня гениальная и они отлично сработаются.





Майорка

Сижу на бортике бассейна. Солнце не печет, хотя совсем не холодно. Кейт с каждым днем становится все краше и часто улыбается, особенно если ей пощекотать губки или грудку. Прелесть моя. Она еще в роддоме пыталась поднимать головку, и все медсестры в один голос твердили, что она отлично двигает шейкой, ручками и ножками. Сейчас, когда она улыбается, она улыбается по-настоящему, и смотреть на нее одно удовольствие. Я могу часами держать ее на руках и наслаждаться, глядя на нее. Вот она открыла ротик и вздохнула, но продолжает спокойно спать. Недавно она немного поплакала во сне, и мне стало не по себе. Ужасно видеть, как ее крохотное личико все сжимается. Когда она кричит, то делает это с такой яростью, что на меня нападает смех. Она уже умеет заливисто смеяться – подозреваю, что эту манеру она переняла у Бекки, – но все же для двухмесячного младенца это необычно. Бекки говорит, что никогда еще не видела, чтобы такой маленький ребенок умел так смеяться. Ручки и ножки у нее стройные и очень красивые – как у Джона.

Я уверена, что она так или иначе станет актрисой. Крестить ее мы будем здесь, в частной часовне. Предполагается, что крестный отец и крестная мать должны быть католиками, но в нашем случае ничего подобного не будет – ни Эндрю, ни Линда никакие не католики. Возможно, мне предстоит выслушать ряд упреков, потому что я тоже не католичка. На самом деле единственный истинный католик среди нас – это Джон, но его отношение к религии я назвала бы прохладным. Он в разводе, у него есть внебрачный ребенок и было два гражданских брака, которые церковь не признает. С их точки зрения, Кейт – незаконнорожденное дитя, а мы живем во грехе. Следовательно, у него трое незаконных детей. Надеюсь, что граф[77] знает, о чем говорит, когда объясняет, что Эндрю и Линде во время обряда можно будет молчать. Он сказал, что предупредил остальных, что все мы – католики, и, если нас прямо спросят, не отрицать этого, а пробормотать что-нибудь невразумительное[78]. Я считала, что католики пойдут на все, лишь бы заполучить в свое стадо еще одну овечку, но, судя по всему, здесь, на Майорке, они более требовательны[79].



Майорка

Чувствую себя ужасно виноватой. Я проснулась и проплакала несколько часов. Глаза у меня жутко опухли. Не знаю, с кем мне поговорить. Джон спит, но он все равно меня не поймет, если я вдруг решу перед ним исповедаться. Сейчас мне кажется странным, что каких-нибудь два года назад я думала, что нравлюсь мужчинам сама по себе, а не потому, что у них на уме только секс, но теперь я понимаю, что все обстоит с точностью до наоборот: если мужчина проявляет ко мне интерес как к человеку, это значит, что я не привлекаю его как женщина. Иногда, просыпаясь, я представляю себе, как можно заниматься сексом стоя или в ванной, – все вокруг постоянно об этом говорят, подсмеиваются, подмигивают друг другу, и Джон охотно в этом участвует, и только я ничего об этом не знаю: я никогда не занималась сексом на лугу или на морском берегу. Только в постели или на полу. Выглядит это довольно мерзко, но мне надо знать наверняка. Я хочу быть настолько желанной, чтобы ему не хватило терпения дождаться, когда мы придем домой. А в машине? Я бы не прочь попробовать. Но больше всего мне хочется быть желанной, хотя я ни за что не сделаю первый шаг и не стану никого соблазнять. Мне опротивело быть сексуально привлекательной, в смысле привлекательной исключительно в плане секса, и меня постоянно, в том числе сегодня, гложет чувство вины. Мне нравится секс, но из-за этого я чувствую себя легкодоступной, cheap[80]. Мне хотелось бы быть недотрогой, но тогда придется проститься с любовью. До встречи с Джоном я была such a good girl[81], благопристойной до тошноты. Если мужчина подкатывался ко мне с определенной целью, я говорила: «Нет», потому что была для этого слишком bloody good[82]. Я могла лечь с мужиком в постель, потому что хотела его до всхлипа, но в последний момент всегда останавливалась; мне внушили, что это нехорошо, и я оставляла беднягу страдать от разочарования. Если хорошенько подумать, какой же дурой я была! Сколько возможностей я упустила! Я могла бы любить Джона совсем по-другому, так, как он любит меня, то есть будучи зрелым человеком. Я помню каждый раз, когда мы с ним занимались любовью, и о каждом могу рассказать тебе в подробностях; я помню ночь, в которую мы зачали Кейт, помню эти чудные мгновенья в Манчестере – тогда он не скрывал, что жаждет меня; и в замке на южном побережье, и в его квартире в доме 69 по Кадоган-сквер… Честно говоря, все это происходило в то время, когда я играла в спектакле «Отель „Цветок страсти“». Но вот что меня тревожит: каждый раз повторяется одно и то же. Почти каждую ночь я злюсь на него за то, что он спит; злюсь на него за то, что он столько работает, – хотя нет, я злюсь на него за то, что он занят всем, чем угодно, кроме меня. Иногда, если я знакомлюсь с каким-нибудь парнем и ясно вижу, что он был бы не прочь со мной переспать, во мне свербит мысль: «А что, если я позволю себя соблазнить?» Это любопытство внушает мне беспокойство. Предполагалось, что в последние шесть недель он будет половину времени посвящать работе, а вторую половину – отдыху. Он написал великолепную симфонию, и я им горжусь, но я-то надеялась, что у нас будет что-то вроде медового месяца, а послезавтра мы уже уезжаем.

Во время моего последнего визита к мистеру Шнайдеру он выписал мне таблетки и сказал: «Вы должны воздерживаться в течение хотя бы двух недель». – «Ничего страшного», – ответила я. Мистер Шнайдер очень удивился: «Да, но как это воспримет Джон? Для мужчины даже десять дней – это много, а у вас и так был трехмесячный перерыв из-за ребенка». Меня так и подмывало сказать ему: «Да ему на это плевать, он и три недели может ко мне не прикасаться. Видите ли, я его не так уж сильно привлекаю». Разумеется, я не сказала ничего подобного – еще не хватало, чтобы за ним закрепилась репутация странного и холодного мужчины, что неправда – он чудесный, и я его люблю. «О да, бедный Джон!» – вздохнула я, и доктор Ш. рассмеялся: «Ну ничего, вы еще свое наверстаете!» Я чуть не разревелась.

Я обожаю Джона, и поэтому мне так трудно сказать ему, что он женился на сексуальной маньячке. У меня есть Кейт, мое сокровище. Я ни за что на свете не согласилась бы с ней расстаться, она моя любовь и мое счастье. Как бы мне хотелось перестать думать о сексе, но мне всего 20 лет и я занимаюсь этим всего два года, да и то почти год, пока я была беременна, он ко мне не прикасался; у меня не было мужчин, кроме Джона, и я готова спорить, что раньше он был такой же, как я, но сумел избавиться от этого наваждения благодаря Улле, и для меня это как пощечина, потому что она потрясающе сексуальна и привлекательна. Конечно, я ее ненавижу – ну, не то чтобы ненавижу, ведь я с ней даже не знакома, но я зла на нее за то, что она получила от него так много, и за то, что он желал ее больше, чем желает меня. Это ревность, вот что это такое.

Если бы он признался, что изменяет мне, я бы умерла на месте, от ревности к этой неведомой девице я была бы готова ее убить. Да, я уверена, что так бы и сделала. Мне не верится, что я – просто сексуально озабоченная особа, я явно не такая, но для меня это становится каким-то наваждением. Это последнее – на самом деле последнее, – чего я хотела бы для себя в жизни.



Понедельник

Джон в Париже, уехал на встречу с гитаристкой, которая считает себя лучшей в мире, чтобы сыграть ей тему своей сонаты. Джона должны показать в фильме – он будет играть и управлять оркестром. Я сейчас в саду, а вокруг поднимается настоящий ураган. Сегодня утром звонила мама. Отец в больнице, у него прободение язвы. Я решила сейчас же ехать в Лондон. С Кейт останется Джон. Я обменялась билетами с Глорией[83], которая туда не хочет. Мой дорогой Джон, он сама доброта. Он сказал, что, если бы ему позвонила я, он примчался бы сразу. Судя по всему, папу положили в больницу в пятницу.



3 июля

Никогда я не была так несчастна, как в эти дни. Честное слово, меня так много раз охватывало желание умереть, что я невольно задумываюсь: а вдруг я правда скоро умру? Ты даже не представляешь себе, до чего я подавлена, разочарована и опустошена; никогда еще я не чувствовала такого равнодушия к себе со стороны мужчины, которого я люблю; меня не покидает ощущение, что моя жизнь катится под откос, и я не знаю, как долго смогу продержаться в этом состоянии. Боюсь я одного: что, если решусь на разрыв, это сделает меня еще несчастнее. Моя гордость задета. Мое сердце разбито. Моя карьера захлебнулась. Он не дал мне ни единого шанса, потому что никогда не верил в меня. Богом клянусь: если все останется по-прежнему, я уйду к первому встречному, к любому, кто согласится посвящать мне хоть немножко больше времени; кто захочет, чтобы я раскрыла свои способности; кто будет во мне нуждаться и хотя бы чуть-чуть обо мне беспокоиться; к тому, кто не будет каждую секунду думать только о себе. Я начинаю его ненавидеть. Я ненавижу его эгоизм.

Я взрослею, но он этого не замечает. По его мнению, мне надлежит держать рот на замке и молчать в тряпочку. Он меня не уважает, а ведь именно уважение заставляет женщину почувствовать себя женщиной. Меня гнетет одиночество, а я хочу быть желанной, я хочу, чтобы меня целовали и обнимали, я хочу ВСЕГО. Проблема в том, что я хочу получить все это только от Джона, потому что я его люблю, но мне кажется, что он меня разрушает, как до меня разрушил других женщин.



Август. Я ухожу от Джона

Я стою под дождем. В одной руке – чемодан, в другой – переносная колыбель. У меня кружится голова. Мне 20 лет, но мне так холодно и одиноко, как не было никогда в жизни. Я молю Бога, чтобы дал мне силы вернуться назад, домой, в тепло, и снова стать такой же влюбленной, как раньше. На Кадоган-сквер было темно. Я пешком дошла до Кингс-Роуд, похожая на испуганную героиню бульварного романа. Проходя мимо припаркованной машины, я увидела в оконном стекле свое отражение – лохматая, по щекам растеклась тушь. Если со мной что-нибудь случится, подумала я, он умрет от беспокойства, но я слишком хорошо знала, что он спокойно спит. Наша ссора не произвела на него никакого впечатления. Я всегда знала, что этим кончится. Если бы только я позволила, как обычно, себя раздавить… Но я чувствовала, что должна оставаться холодной и ни в чем ему не уступать. Он стал мне настолько чужим, что это было только справедливо.

* * *

То, что я записала в дневнике, чем-то напоминает сценарий небольшого эпизода. Я и правда ушла из дома, что было с моей стороны огромной ошибкой. Я только что вернулась из Альмерии, где Эндрю участвовал в съемках фильма «Грязная игра» с Майклом Кейном в главной роли. Любопытно, что в это же время там находилась Брижит Бардо, только что расставшаяся с Сержем: отсюда в его песне «Инициалы Б. Б.» возникает слово «Альмерия». Я вернулась в Лондон, потому что мне позвонил отец и сообщил, что Джон Барри в Риме, живет в том самом отеле, где мы проводили медовый месяц, и живет там не один. Поэтому я и вернулась вместе с poor[84] Кейт, которой исполнилось всего три месяца. В аэропорту я разбила ее бутылочки, и Майкл Кейн посоветовал напоить ее из чашки, что мне превосходно удалось. Когда я приехала на Кадоган-сквер, оказалось, что Джон дома. Он с царственным видом восседал на стуле. Я начала возмущаться: как он мог уехать в Рим с другой женщиной, на что он мне ответил: «The time has come for us to go our separate ways»[85]. Я уложила Кейт в переносную колыбель, из которой еле успела ее достать, и навсегда покинула этот дом.

Вместе с Кейт я вернулась к родителям в Чейн-Гарденс. Я позвонила им из телефонной будки на Кадоган-сквер и сообщила, что мой брак распался. Они велели мне немедленно ехать к ним. Они ни разу не сказали мне: «А ведь мы тебя предупреждали!» Они встретили нас с Кейт с распростертыми объятьями.

* * *

Чейн-Гарденс

Ты видел, что Эндрю притащил из Линкольн-Хауса[86]? Кусок каминной трубы. Дом перестраивают. Я думала, что некоторые вещи никогда не меняются, но вот что мы сейчас наблюдаем: дом разнесен в щепки, а щепки разбросаны по всей округе. Уму непостижимо. Мать моего отца жила одна со своими пекинесами, двумя попугаями и выводком канареек, которых сажала на чайник и кормила печеньем «Huntley & Palmers». Ее шофер Уолли жил со своей женой Мейвис в небольшом домике, расположенном во дворе. Я помню, как он приезжал встречать нас на вокзал на своем «ровере», на заднем сиденье которого сидели пекинесы. Когда мы приближались к большим белым воротам парка, собаки начинали скулить.



Без даты

Посылаю тебе булавку, надеясь, что, вскрывая это письмо, ты уколешь себе палец,

и будешь вынужден думать обо мне целый день,

я хочу, чтобы ты проводил время без пользы, как оно провело меня[87].

* * *

Стихи





[88]

* * *

Все что нам осталось – пара лет

Пустых нетронутых неведомых

Все надежды, поиски, мечты

Мы все обретем – чтобы вновь потерять

Все.

* * *

Ничего не осталось

После нас – ничего

Ничего мы не породили

Никому не даровали дыхания

От нас не осталось ничего

Ни оболочки ни кости ничего

Что соединяло нас

Паутина разорвана, любовь ушла

Ушла не оставив и тени

Никто не прочтет, никто не скажет:

«Как они любили друг друга»

Остались слезы

Они бегут по лицу

По лицу которое было моим.

У него была девушка

Плакать не надо

Мы ничего не написали не доказали

Что были в ночи неразлучны

Что он говорил что любит меня.

Он любил меня недолго.

Все что от нас осталось – несколько фотографий

Но и они мутнеют

Мне не с кем вспоминать не с кем смеяться

Некому сказать я помню

Как пролетели годы.

От тебя не осталось ничего

Я забыла как это – быть с тобой

Мои мечты потускнели

Как выцвело все что осталось от тебя

Мы смеялись я уверена что мы смеялись

Но не осталось ничего

Это было давным-давно

Скоро я забуду его имя

А больше от него ничего не осталось



Призраки

Лежу без сна

Мечтаю о конце

Мечтаю о финале

Мечтаю о смерти

О как я боюсь тебя

Призраки призраки

О как я боюсь тебя

Глаза не спят

Уши не спят

Думаю о глухоте

Глухота знает все

Глухота грядет

О как я боюсь тебя

Призраки призраки

Помни что страх обновляет



Нервы не спят

Кровь жива

Пусть она свернется

Пусть свернутся вены

Пусть свернется сердце

О как я боюсь тебя

Призраки призраки

О как я боюсь тебя



Лежу без сна

Думаю как рушится кладка

Из кожи и крови

Лежу без сна

Кричу смерти