Даниэль Загури, Флоранс Ассулин

Мозг серийного убийцы. Реальные истории судебного психиатра

Daniel Zagury, Florence Assouline

L’ÉNIGME DES TUEURS EN SÉRIE



© Plon, 2008. Published by arrangement with Lester Literary Agency & Associates



Научный редактор Анна Кулик





© Линник З., перевод на русский язык, 2023

© Кулик А.В., предисловие, 2023

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2023

Предисловие к русскому изданию

Не открою секрета, если скажу, что о профайлинге и профайлерах люди узнают все больше, встречают их в кино и книгах все чаще. Еще 10 лет назад, когда на вопрос о своей профессиональной деятельности осторожно отвечала «профайлер», я слышала в лучшем случае просьбу объяснить, что это значит. Но попробуйте сейчас спросить у Яндекса что-нибудь про профайлинг. Вы получите тысячи статей: здесь обещают волшебную способность читать людей, как открытую книгу; тут убеждают, что вас будут учить по секретным методикам не менее секретных спецслужб; а на второй-третьей странице выдачи поисковика вы почти наверняка увидите профайлинг в одном ряду с астрологией, таро, ясновидением. Кто-то даже предлагает подарочные сертификаты на ужин с «профайлером». Пожалуй, за годы работы мы с коллегами не встречали разве что профайлеров, которые проводят спиритические сеансы. Мы знаем множество профессионалов, которых такое количество небылиц вокруг профайлинга глубоко печалит. И мы с командой в их числе…

Такое начало предисловия для книги о судебной психиатрии может показаться странным. Однако, как известно, профайлинг (а если быть точной – криминальное профилирование) своим появлением обязан и судебной психиатрии в том числе, с которой сегодня связано тоже немало мифов и разночтений. Поэтому такая параллель кажется мне вполне оправданной.



Постоянный поиск новых знаний о поведении человека обязывает меня читать значительное количество литературы, как чисто научной, так и публицистической. Попадается разное. Научные труды и результаты психолого-психиатрических экспертиз оставим за скобками: там много терминологии и огромных сложноподчиненных предложений, разбор которых в предисловии займет слишком много внимания читателя. Такие тексты в основном беспристрастны. Чего не скажешь о некоторых образчиках публицистики и журналистских расследований. Все чаще в них я встречаю попытки «понять» очередного серийника, разглядеть в причинах его поведения одну-единственную, главную – холодных родителей, несправедливое окружение или вечно коварное государство. Такой узко ориентированный подход к вопросу всегда казался мне странным, тем более что действительно хороших работ о поведении тех, кого принято называть маньяками, написанных общедоступным языком, довольно много. Можно лишь протянуть руку и почитать, чтобы не плодить мифы и несуразицу.



И сейчас вы, уважаемый читатель, держите в руках одну из таких работ. Сдержанная, но не лишенная профессионального юмора книга известного французского судебного психиатра не просто приоткрывает дверь в сложный и противоречивый мир серийных убийц. Она дает представление о том, с чем сталкивается эксперт при работе с теми, на кого многие люди не смогли бы взглянуть без отвращения, не то что уж поздороваться или пожать руку.

Раскрывая тонкости своей ежедневной работы и психологии преступников, Загури не рисует читателю притягательный, интригующий образ таинственного и хитроумного злодея-мучителя. Он преподносит совсем иной «портрет», не имеющий ничего общего с романтизированным массовой культурой серийником.

На мой взгляд, это одно из главных достоинств этой довольно взвешенной и в то же время насыщенной книги, ведь в эпоху повальной любви массмедиа к всевозможным извергам и психопатам автор говорит читателю, что «А король-то голый!».

Впрочем, разумеется, это не единственное ради чего стоит уже перелистнуть последнюю страницу предисловия.

Анна Кулик,

судебный эксперт, профайлер, руководитель Научно-исследовательского центра корпоративной безопасности, научный редактор русского перевода этой книги

Введение

Серийным убийцей называют того, кто последовательно, через произвольные промежутки времени, одного за другим убил по меньшей мере трех человек, сделав это хладнокровно и без видимых побудительных мотивов.



Сегодня бытует немало мифов о серийных убийцах. Им посвящено порядка тысячи фильмов, где они наделены умом и хитростью, ищут славы, бросают вызов следователям и сеют жуткие подсказки-символы. Они упорно следуют своей преступной стезе, пока на их пути не встает некий положительный герой. Масштабность фигуры героя определяется величиной зла, воплощением и парадигмой которого стал стереотипный серийный убийца. Профайлер [1] должен выйти победителем из этой титанической схватки.

Но оставим в покое Голливуд. Кто возьмется утверждать, что знает все о настоящих serial killers[2]? В рамках уголовных расследований я опросил их целую дюжину. Будет неловко на вопрос, заданный прямо в лоб, как это принято в средствах массовой информации, дать простой и прямой ответ, начав фразу следующим образом: «Вот, что я вам скажу…» Отстранившись от всяческих фантасмагорий, я решил написать книгу, которая была бы надежно привязана к клиническому опыту. Нельзя сказать, что все избранные пути вели меня к окончательному ответу – той магической формуле, которая служит разгадкой тайны. Но мы увидим, что все они сходятся в определенных точках или на перекрестках – почти всегда одних и тех же, – что позволяет нам не просто предполагать.

По-прежнему сдержанно и с опаской относясь к обаянию серийных убийц, я тем не менее считаю, что увлечение ими связано с вполне закономерным интересом. Именно поэтому я решил подойти к этому вопросу как к некоей загадке: что побуждает некоторых людей совершать такие деяния?

Французским серийным убийцам посвящено множество телевизионных репортажей – поражающих воображение и во многом повторяющих друг друга. С легкой руки режиссера уникальность случая в них исчезает, уступая место эмоциональной мобилизации публики. Подобные вещи меня неизменно удивляют: в телешоу о серийных убийцах очень мало внимания – и это еще мягко сказано – уделяется психиатрической экспертизе. Самое большое, что можно услышать в качестве вывода, сводится к одной вырванной из контекста реплике: «Эксперты сочли его (цитирую дословно!) не подлежащим реабилитации». Краткий комментарий сопровождает секундное появление на экране целой страницы с выводами специалистов. Драматургия балансирует на грани между репортажем, рассказом о расследовании с его тупиками и неожиданными поворотами и реалити-шоу, щекочущим нервы зрителям. Реальная история подается как захватывающий триллер. Чтобы каждый ощутил эффект присутствия, камера медленно, словно исследуя пространство, ведет зрителя по лестнице в доме жертвы: это могли быть последние шаги человека, убившего собственную дочь, за мгновение до того, как начался неописуемый кошмар. И все это сопровождается тревожным крещендо, будто в каком-то фильме ужасов. Трепещите, родители, чья дочь-студентка живет в квартире-студии! Нас это затрагивает самым непосредственным образом. Убийца где-то рядом.

Журналистские материалы строятся на хронике расследования, свидетельствах тех, кто их проводил и тех, кто общался с преступником в повседневной жизни, а также на рассказах родственников и близких жертв. Отсюда вытекает определенное представление об убийце, которое формируется в соответствии с его биографией, – начиная с детских лет и до совершения преступления. Это приводит к некоторому диссонансу, так как саспенс плохо сочетается с мрачной реальностью и той болью, которую переживают семьи пострадавших.



По чьей злой воле слово психиатра столь мало значит? Неужели он до такой степени недостоин внимания, даже после десятков часов работы в экспертной коллегии, многолетних размышлений и педагогической деятельности, не говоря уже о кошмарах и бессонных ночах? Разве он не может сказать что-то действительно существенное?

Без сомнений, ответ будет прозаичным. Авторитетное мнение специалистов никоим образом не сочетается с драматургией, нацеленной на то, чтобы держать в напряжении зрительскую аудиторию и поддерживать рейтинг. Картину, которую оно формирует, невозможно свести к нескольким наводящим ужас тезисам: во всем повинны поведение матери, отсутствие отца, недостаток образования, жестокое обращение в детстве, пережитое сексуальное насилие, неосознанные стремления, гены, полиция, социальные службы, психиатры, педагоги и т. д. Психиатр исследует первопричины преступления, психическую реальность преступника. Его анализ выявляет человека, а не монстра, несчастливую судьбу, а не сверхчеловека, функционирование ущербной психики, а не адский механизм злого ума. Он разрушает очарование, сдерживает попытки морального осуждения. Конечно, врач разделяет всеобщее негодование в связи с такими деяниями, но это не его дело. Перед ним стоит совсем другая задача.

По сути дела, к эксперту-психиатру обращаются, чтобы получить ключ, узнать глубинную причину свершившегося злодеяния, его «почему». Специалист лишь описывает движения психики, исследует организацию личности преступника, разбирается в «устройстве» зла.

Рассуждения психиатра могут показаться странными. Он отрицает безумие и одновременно отвергает нормальность: исключает в преступнике монстра, но сообщает о множестве бесчеловечных механизмов, которые им движут. «Эксперты в очередной раз ничего не прояснили», – такие высказывания регулярно содержатся в отчетах о судебных заседаниях. Гора преступления родила мышь психологии. Несколько плоских формул, в то время как можно было обнаружить столько всего в глубинах человеческой души!



Возможно, лучше понять это разочарование поможет простой пример: все свидетельства выживших строятся по схожему шаблону. У того, кто держал их в своей власти, глаза вылезают из орбит, звериный взгляд исполнен чудовищной жестокости, черты лица искажены и с губ не сходит язвительная усмешка. В жуткой безнадежности последнего мгновения – короткого и одновременно бесконечного промежутка времени – тот, у кого есть сила и воля лишить вас жизни, узурпировать место бога, обращается во всемогущее создание. И чем больше ужас, который убийца внушает жертве, тем более всесильным он кажется самому себе.

Таким образом, уцелевшая жертва, ее семья, общество и сам преступник, как это ни парадоксально, могут разделять одну и ту же фантазию о разрушительном всемогуществе убийцы.

Специалист-психиатр – это человек, который пришел сказать: «А король-то голый!» Это идет вразрез с универсальный опытом, который, впрочем, затронет и его самого, доведись ему пережить подобное. Убийцей движет не то, на что он претендует, и не то, что ему обычно приписывают.

Преступник, преступная фантазия, фантазия преступника и фантазии о преступнике – это многоплановые понятия. Грамотная экспертная оценка не похожа на хороший детектив, который использует все регистры, заставляя смыслы резонировать друг с другом. Она ограничивает круг рассматриваемых вопросов, чтобы сделать действительно стоящий вклад, а также предполагает строгий подход и отказ от целого ряда предрассудков. Возможно, все это выглядит менее захватывающим, но определенно более достоверно.



Чтобы следовать за мной по страницам этой книги, в первую очередь нужно попытаться отложить в сторону метафизические и моральные ожидания, а также любую окончательную и якобы обобщающую систему объяснений. В противном случае мы только и будем делать, что колебаться между отвращением, очарованием, неприятием (монстр, сумасшедший, зверь, робот…), или еще больше утвердимся в верности предварительно усвоенной концепции.

В соответствии со своей профессией я использую другой подход, прежде всего клинический. Что в свете имеющейся у меня информации можно сказать об этом человеке, проследив путь, который он проделал, прежде чем совершить преступление, а затем повторив его? Есть ли у него что-то общее с теми субъектами, кого мне уже довелось изучать? Имеется ли сходство с аналогичными случаями, имевшими место в Америке?

Опять же, серийный убийца – это современная парадигма зла. Я прочитал десятки трактатов о зле и признаюсь, мне часто бывало скучно. Зло – очевидность, в которой мы существуем, при этом отрицая тот факт, сколь важное место оно занимает в сводках новостей, а порой и в нашей повседневной жизни. Я не раз повторял, что любое происшествие – это внезапное вторжение греческой трагедии в нашу реальность, этакий десерт. Каждый раз мы этим удивлены, потрясены, поражены. Мы стараемся отгородиться с помощью набора выражений, которые спонтанно срываются с языка, блокируя основательные размышления. Это одна из редких областей, где используются те же формулировки, что и в политическом клубе или светском салоне. Затем мы возвращаемся к обычному течению жизни до следующего испуга, который испытаем днем позже при очередном просмотре новостей. Многие статьи и исследования не слишком отличаются от болтовни за барной стойкой, не говоря уже о политических заявлениях, которые произносятся в соответствующих случаях.

Зло не обязательно бывает хитрым, при этом я уверен, что оно не способно сделать кого-то умнее. Наша реакция на зло, как правило, самая стереотипная и банальная. Избежав столкновения с ним, мы наделяем его рассудочностью и коварством. Поскольку логика, лежащая в основе чудовищных поступков, кажется нам чуждой, мы приписываем преступникам сверхчеловеческие способности.

Порядочному, доброму, праведному нужен равноценный соперник, в большей или меньшей степени наделенный дьявольским лукавством. Утверждать, что зло может быть банальным, посредственным, глупым – значит противоречить теологии. Да и к тому же: вот пойдите и скажите следователю-профессионалу, что он потратил годы, охотясь на дурака! Миф об интеллекте кровавого преступника – это вредный стереотип. Между тем, бесспорно, существует рациональность преступления – примитивная или более развитая. Именно она бросает нам вызов и предлагает разгадать загадку. Вот ее мы и постараемся описать. При этом, с одной стороны, нам не терпится узнать эту тайну, а с другой, мы изо всех сил стремимся ее игнорировать. Для многих специалистов это не секрет: стоит попытаться ответить на какой-нибудь животрепещущий вопрос, и вы сразу же покажетесь плоскими и пресными. Откажетесь отвечать на него – и все будут смеяться над вашими ложными знаниями Диафуаруса[3] в зале суда. Попытаетесь объяснить, как действует психический механизм, – и результатом будет глухая враждебность: чего ради препарировать эти процессы, ведь жертв это не вернет к жизни?! С тех пор как я заглянул в «клинику ужасов», меня регулярно охватывает чувство тщетности всяких усилий. Поэтому я могу понять эмоции людей и даже смириться с тем, что подобные вопросы кажутся кому-то неуместными. Однако истина – гораздо более приземленная вещь, чем многочисленные фантазии, которые беспрестанно рождаются благодаря серийным убийцам.

Я не философ, не теолог, не писатель и не журналист. И все же мне хочется засвидетельствовать, что дьявол кроется в мелочах: в биографии, в умственной деятельности, в методах, которые использует убийца. Вместе с тем даже самый жестокий серийный убийца – это не Сатана собственной персоной. Дьявольская сущность может принимать разные обличья, но логика у нее остается примерно одинаковой. В основе всего – психическая функция. Вот почему я не стану рассказывать историй, но в каждом конкретном случае буду неустанно поднимать один и тот же вопрос: что для Ги Жоржа, Патриса Алегре, Мишеля Фурнире, Пьера Шаналя[4] и некоторых других послужило толчком к совершению преступления? Так как невозможно объять необъятное, я представлю лишь некоторые аспекты каждого случая. Эти уголовные дела были подробно рассмотрены во время публичных судебных процессов, и для моего обращения к ним нет никаких юридических препятствий. В то же время существуют проблемы, связанные с медицинской этикой, которая требует следовать определенным нормам. Врач не имеет права осуждать даже самого безжалостного убийцу и должен, вне зависимости от того, насколько отвратительны вменяемые этому человеку преступные деяния, относиться к нему без ненависти.

Профессиональная врачебная этика обычно выступает против того, чтобы публикация клинических случаев позволяла распознать рассматриваемых субъектов. Без сомнения, это невыполнимо для большинства серийных убийц, чьи дела фигурировали в новостях и вызвали общественный резонанс. С другой стороны, серийное преступление нельзя рассматривать как обычный симптом. Симптом относится к области глубоко личного, преступление – к области общественного. Я считаю своей обязанностью попытаться беспристрастно выяснить, как работает преступный механизм, и внести разумное научное суждение в медиадебаты, переполненные причудливыми домыслами, некоторые из которых представляются потенциально криминогенными. Речь идет не о том, чтобы вывернуть наизнанку психическое нутро преступника. Мы сосредоточимся на изучении механизмов, лежащих в основе его действий и побуждений.

Случай Пьера Шаналя особенный, поскольку он покончил с собой, чтобы избежать судебного процесса, и неважно, как расценивается этот поступок. Поэтому относительно него я буду высказывать лишь те предположения, которые находятся в рамках медицинской этики. Несмотря на предъявленные Шаналю тяжкие обвинения, этот человек по-прежнему считается невиновным, так как, избежав земного суда, он не был осужден в законном порядке.

Тон этой книги может у кого-то вызвать неприятие. Я много беседую с разными людьми, и по роду своей деятельности мне приходится не отгораживаться от эмоций, а пропускать их через себя. Доводилось прочувствовать разное: от глубочайшего отвращения и предельного дискомфорта до сочувствия. Иначе я не смог бы выполнять ту непростую задачу, которая каждый раз возлагается на меня, как и на каждого из моих коллег. Иными словами, не было никакого смысла тратить свое время на то, чтобы в очередной раз подчеркнуть все отталкивающее, что связано с этой темой, и вызвать у читателя яростную неприязнь. Именно такой ценой можно попытаться пролить свет на рациональность зла, которое бросает вызов нашей способности мыслить.

Ничто так не выбивает меня из колеи, как все эти завораживающие и увлекательные рассказы, где буквально через строчку сталкиваешься с морализаторством. Помимо всего прочего, ужас может принимать форму неуместной восторженности. С другой стороны, увлеченность или снисходительность были бы тем более неприемлемы. Осветить не означает понять и еще меньше – принять!



Я взял на себя обязательство указывать имена жертв, лишь когда это было необходимо, и не делать акцента на их мучениях, не поддаваясь порывам сочувствия и оставаясь в рамках профессиональной сдержанности. Вероятно, будучи подвержен эмоциям, которые неизбежны в подобных ситуациях, я где-нибудь нарушу принципы, которые сам же установил. Как-то раз один из моих наставников по криминалистике признался мне в этом тоном, не оставляющим сомнений, что вызвало у меня еще большее уважение к этому человеку: «Подробности о мучениях маленькой девочки я унесу с собой в могилу. Это навеки запечатлелось в моей памяти». Боюсь, теперь я могу сказать о себе то же самое.

Мне бы хотелось, чтобы эта книга стала трезвым и бескомпромиссным размышлением о природе зла, основанном на моем опыте работы с серийными убийцами. Если мне удастся отделить реальность кровавых преступлений от связанных с ними мифов, засвидетельствовать, что Голливуд находится в миллионе световых лет от реальности грязных дел и сломанных человеческих судеб, объяснить, что все эти злодеи – не более чем неудачники, трусливо нападающие на беззащитные жертвы, эта книга не будет совсем уж бесполезной.



Я написал почти сотню статей по клинической практике, психопатологии и судебной психиатрии для специализированных журналов, предназначенных моим коллегам и юристам. Нижеследующее повествование призвано охватить как можно более широкую аудиторию тех читателей, которые не обладают специальными знаниями в этих областях. Вот почему я попросил Флоранс Ассулин помочь мне. Постараюсь придерживаться максимальной ясности и доходчивости, избегая профессионального сленга, при этом надеюсь не поддаться психологическим уловкам и манипуляциям, присущим этим неординарным и в то же время таким жалким индивидуумам – серийным убийцам.

Какой смысл в том, чтобы давать простые и окончательные ответы на глобальные антропологические вопросы? Будто кто-то заставляет нас утверждать, что мы прикоснулись к побудительной причине, ultima ratio[5] преступления. Как правило, такие упрощенные объяснения никого не устраивают, особенно в случае с серийными убийцами, когда ни страсть, ни расчет не подходят в качестве разумного довода. И все это ни на шаг не приближает нас к разгадке тайны.



И последнее. Мне приходилось сталкиваться с тем, что при изучении следственных материалов обнаруживалась ошеломляющая человеческая правда, которая внезапно всплывала в связи с заявлениями преступника. В подобных случаях я с самого начала знаю, что буду не на высоте: все мои профессиональные усилия и десятки часов работы не помогут. Мой анализ будет всего лишь очередной речью. Но иначе и быть не может. Мне кажется, это понял Трумен Капоте[6], посвятивший себя служению слову и отстаивавший правду своих главных персонажей: убийц, следователей, представителей средств массовой информации, адвокатов, прокуроров и издателей. Он завершил свой грандиозный труд[7], ни разу не изменив трезвой отстраненности и не поддавшись искушению вытащить из шляпы кролика. Его повествование остается хладнокровным. И мы знаем, какой ценой это достигнуто! Гениальности писателя хватило на то, чтобы рассказать о работе экспертов точнее, чем это делается в реальной жизни: ведь мы никогда не сможем потратить столько времени и труда на одно уголовное дело, подробно описывая его от совершения преступления до реакции общества.

Но особенность нашего подхода состоит не в том, чтобы не становиться ни на чью сторону и оставлять каждому свою правду. Безусловно, любое обобщение при рассмотрении такого феномена, как серийные убийцы, в значительной степени является мифом, учитывая географическое, культурное и психологическое разнообразие совершаемых преступлений. Однако с клинической точки зрения можно выделить общие причины и закономерности. Убивать и делать это снова и снова – подобное совместимо только с некоторыми, довольно специфическими фактами биографии, особенностями организации личности и отношения к миру. Иными словами, насколько я не верю в общую теорию преступности, настолько же считаю, что у большинства serial killers обнаруживаются одинаковые «силовые линии».

Именно их поискам и посвящена эта книга; в ней мы не раскроем тайну полностью, заменяя тьму светом, но зададим условия уравнения, обозначив его неизвестные.

1. Психиатр ужасов

Не было никаких предпосылок тому, что я стану, по выражению моих детей, «психиатром ужасов». На самом деле моя карьера судебного эксперта, «специализирующегося» на серийных убийцах, возникла из-за двойной травмы: профессиональной и личной.

Речь идет о моей встрече с Жюльеном.

Любой эксперт-психиатр однажды сталкивается с чем-то чудовищным. Это родители, убивающие своих детей; изверги, разделывающие трупы жертв; безумцы, чьи действия сопровождаются грубым насилием; преступления, отличающиеся немыслимой кровожадностью и варварством. Испокон веков история судебной психиатрии изобилует уголовными делами, будоражащими общественность, – настолько мотивы преступников не вяжутся со здравым смыслом. Подобно всем, кто соглашается погрузиться во мрак преступлений, совершенных «без причины», я столкнулся со своей порцией мерзостей. Но независимо от степени жестокости до встречи с Жюльеном я примерно знал, с чем имею дело. Когда отец убивает дочь, чтобы уничтожить воплотившегося в ней демона, или медсестра умерщвляет больного, потому что его тело находится во власти зла, врач обнаруживает психопатологический симптом пароксизмального бреда. Ему удается выявить вспышку, характерную для человека, который балансирует на краю пропасти. У преступника с психическим расстройством такая вспышка характеризуется немедленным действием, направленным на защиту чего-то жизненно важного для него. Врач знает, что такой субъект переходит к нападению, когда чувствует себя на грани психического распада. Например, ему угрожает пугающий образ матери-кровосмесительницы, которая превращается в монстра и собирается поглотить его. Теоретически психиатр обладает клиническими инструментами для расшифровки процессов, порождающих такой переход к преступному деянию. Случай Жюльена выходил за рамки известных методик. Справедливости ради стоит отметить, что в судебно-медицинской экспертизе я был новичком, однако это еще не все объясняет. Как бы то ни было, после этой встречи для меня ничто уже не будет как прежде.

Когда Жюльена арестовали, он уже совершил два убийства. Я посетил его в тюрьме одной из провинций, и охранник запер меня с ним в маленькой камере. «Ради безопасности», – заявил он. У меня в глазах потемнело. Я смотрел «Молчание ягнят[8]», и мое представление о серийных убийцах во многом основывалось на сотнях выдумок об этих преступниках. И вот, оставшись наедине с одним из них, я чувствую, как меня мгновенно охватывает буквально осязаемое чувство, что этот человек готов проткнуть мне глаз скрепкой или убить шариковой ручкой. Один из моих коллег, навестивший Жюльена до меня, поспешил убраться восвояси, когда тот отказался от беседы. Даже не пытаясь настаивать, он тут же развернулся и ушел. И теперь, сидя напротив этого субъекта, я прекрасно понимал почему. Со мной Жюльен согласился увидеться. Он был в хорошем настроении.

Преступный путь Жюльена начался с самой обычной кражи со взломом. Мелкий хулиган проникает в пустой дом, но тут на пороге появляется хозяйка. Дом находится в нескольких кварталах от жилища его матери, а сама женщина – ее ровесница. Всем опрошенным мною серийным убийцам я задавал вопрос: не является ли это перемещенным матереубийством?[9] Здесь мы наблюдаем один важный аспект, к которому я еще вернусь.

Убив несчастную, Жюльен насилует ее извращенным способом, а затем принимается расспрашивать труп жертвы о преисподней. Однако ответы мертвой разочаровывают. Демонология – его хобби. Сатана, демоны, всемогущество лукавого – изо всей этой бесовской мешанины и возникают образы, подпитывающие его бред. Он натыкается на пожилую женщину, убивает ее, и скорее всего здесь имеет место то, что я называю «покоряющим опытом», – настолько привлекательным, что преступник будет вынужден повторить его. Обнаружив свою способность совершать такие действия, он испытывает удивление и наслаждение.

После первого убийства он ускользает от правосудия.



Жюльен был знаком с пожилым господином, которого в каком-то смысле считал дедушкой. Несомненно, это был единственный в мире близкий ему человек. Как-то раз они вдвоем играют в карты, Жюльен хватает железный прут и убивает старика. Затем убийца отрезает жертве голову и ставит ее на этажерку. Некоторое время спустя он кладет голову в рюкзак и отправляется на прогулку. И по сей день описанная Жюльеном сцена, как он с приятелями болтает в спортбаре, а отрезанная голова покоится в его рюкзаке, представляется мне жуткой и совершенно противоестественной. В противоположность черепу из «Гамлета», голова в данном случае вовсе не метафора. Она настоящая, и Жюльен с ней разговаривает. Он действительно расспрашивает голову о потустороннем мире и видит, как она моргает глазами. И снова он не получает ожидаемых ответов.



Я уже успел не раз покрыться холодным потом от рассказов о его преступлениях, когда Жюльен перешел к особенно омерзительному эпизоду. У него был любимый кот. Убив животное, Жюльен извлек внутренности и поместил их в стеклянный шар. Впоследствии, чувствуя, что «демонические» силы иссякают, то есть ощущая опасность перехода к добру и собственного очеловечивания, он поспешно набрасывался на эту смесь и вдыхал запах, словно в попытке освежиться. Едва ему начинало казаться, что он становится «как другие», Жюльен шел в первую попавшуюся церковь и плевал на Христа. Все средства влить в себя глоток бесчеловечности были для него хороши. В этих тошнотворных испарениях он дышал всемогуществом.

Чем дольше я слушал его, тем больше приходил в изнеможение. Причина была не столько в самих фактах, ведь мне и раньше доводилось сталкиваться с гнусностями, на которые способен человек. Дело в том, что мой ужас от этих рассказов вызывал у него ликование, какую-то омерзительную радость. Осознание этого переполняло меня леденящим страхом. Казалось, будто Жюльен прикасается ко мне, демонстрируя, что для зла не существует преград. Единственное, что сдерживало безумного убийцу, – это четыре стены, в которых я был заперт вместе с ним. Лишь они мешали ему причинить зло людям. Сегодня я ничего не смогу сказать ни о внешности Жюльена, ни о чертах его лица. Ужас, который я испытал, слушая его исповедь, стер все прочие впечатления. Единственное воспоминание о той встрече – то, как он наслаждался моим безумным страхом. Складывалось ощущение, что передо мной демоническое создание, существующее вне каких бы то ни было норм. Во всяком случае, вне моих норм. Он обитает в ином мире, чем мы. Его мир наполняют отрубленные головы, брызжущая кровь, дьявол и трупные запахи.

Описываемые им подробности были невыносимыми. Чтобы ожесточиться, Жюльен занимался своеобразной работой над собой. И это еще мягко сказано. Он пытался искоренить в себе всякий росток человечности – такое определение будет более правильным. По сути дела, он стремился к обезличиванию и обезжизниванию. Эти процессы, будучи однажды запущенными, уже не прекращали в нем свою разрушительную работу. Таким был его способ обозначить: «Я не сошел с ума, но сам решил, что больше не являюсь человеком». Казалось, мое нарастающее плохое самочувствие укрепляло его веру в собственные силы. Мне уже доводилось слышать рассказы о жестоких преступлениях от тех, кто их совершил, но такой восторг при виде моего испуга был чем-то новым. Даже в клинике, специализирующейся на лечении серьезных психопатологий, мне никогда не приходилось сталкиваться с подобным поведением. Индивидуумы с крайне извращенным сознанием не реагируют так открыто, если только их патология не связана с множеством сопутствующих психозов и извращений. Позже я подробно остановлюсь на этих клинических определениях, мало знакомых неспециалистам.

Выйдя из этого противостояния, я был ошеломлен, опустошен и испытывал приступы тошноты. Тюрьму я покинул со стойким, буквально физическим ощущением того, что пообщался с дьяволом во плоти. У меня была острая потребность разделить с кем-то свой страх и прийти в себя.

Я поспешил к телефонной будке: мобильная связь тогда не была распространена. Позвонив нескольким друзьям, я сообщил им: «Только что я видел дьявола!» Я был совершенно сломлен.

Впервые у меня было ощущение, что я теряю жизненные силы, находясь рядом с больным, который старается меня их лишить. Жюльен пребывал во власти полного безумия и в то же время прекрасно контролировал взаимодействие со мной. Можно быть профессионалом, проведя экспертизу сотен преступников, но все равно есть две или три вещи, которые навсегда оставят след в вашей памяти. Это не обязательно будут самые жестокие эпизоды. Ими могут оказаться ситуации, в которых вы почувствуете собственное бессилие, когда столкновение с немыслимым затронет вас особенно глубоко. Не могу сказать, будет ли Жюльен преследовать меня до самой моей смерти, но знаю наверняка, что тогда случилось нечто вроде переломного момента. Похоже, и для меня настало время сделать малоприятное открытие. Что-то вдруг произошло с моим оптимизмом и уверенностью в разумности человеческого существования. Я по-прежнему считаю, что зло не всегда берет верх над добром, однако пережитый опыт изменил мой взгляд на человека. Вызвал ли у меня этот опыт сильнейшее желание узнать больше, выйти за рамки имеющихся знаний в психиатрии, понять, как было создано такое существо? Без сомнения.



Столкнувшись с ужасающими фактами, мы задаемся одним и тем же вопросом: зачем было это делать? Какова побудительная причина, придающая смысл всем этим безумным поступкам? Как бы хотелось иметь возможность крикнуть: «Эврика! Я наконец понял, почему возникает этот кошмар».

Но вопрос «почему?» лежит в области метафизики. Самый важный вопрос – «как?». Лишь получив на него исчерпывающий ответ, можно понять «почему?». Как Жюльен докатился до такого? Как неблагополучный подросток превратился в молодого преступника? Ему приходилось постоянно возвращаться к работе по расчеловечиванию себя, к тем способам сделать это, о которых я говорил ранее. Допустим, он действовал поэтапно. На первом этапе расчеловечивание состояло в том, чтобы расправиться с собственным питомцем и животными, обитающими в округе. Ему нужно на собственном опыте убедиться в том, что он на это способен, – избавиться от всех чувств, которые «захламляют» большинство человеческих существ. Речь идет – я настаиваю на этом – не об извращенной организации личности, а об извращенной защите. Жюльен погружен в бредовый процесс и некоторым образом стремится поддерживать постепенную девитализацию, которая, как он чувствует, функционирует внутри него. Чтобы освободиться от давящей тревоги, в которой он рискует раствориться, Жюльен должен овеществлять себя, овеществляя других. По завершении этого процесса он приступает к делу: подобно ему самому, жертва больше не живое существо.

Если обратиться к криминологическому определению, нужно убить по меньшей мере трижды, чтобы, с позволения сказать, заслужить ярлык серийного убийцы. На момент нашей встречи Жюльен совершил «всего лишь» два убийства. Он еще не принадлежал к зловещему клубу.

С другой стороны, его «дебюты» в преступной деятельности не предвещали появления профиля серийного убийцы «организованного типа». Когда мужчина нападает на женщин, обычно возникает вопрос о связи этого поступка с образом матери. Однако случай с Жюльеном все же особенный, поскольку он убил женщину и двух мужчин при разных обстоятельствах. Жюльен – душевнобольной, это не «классический» серийный убийца. Последний организован, убивает незнакомых с ним жертв, принадлежащих к одной и той же категории, принимает все меры предосторожности, чтобы его не арестовали. Жюльен лишает жизни незнакомую женщину, а затем пожилого господина, которого очень любит, в то время как серийных убийц характеризует именно безразличие к жертвам. Чтобы достичь такого безразличия, Жюльену требуется предварительная работа. В итоге он умерщвляет любимого кота и человека, к которому испытывает привязанность. Второе убийство происходит в условиях, напоминающих кошмар психотических преступлений[10], которые в основном направлены на близких или людей, вовлеченных в эмоциональные отношения с убийцей. Отрезать голову человеку, которого любишь, – это признак психоза. Во время беседы я отмечаю еще одно отличие от «организованных» убийц: Жюльен рассказывает о своих преступлениях. Он безумен и говорит такие слова, которые серийный убийца обычно не произносит. Жюльен пытается объяснить свои поступки, придать им смысл, какими бы невероятными они ни казались.



Благодаря Жюльену я задумался об одном фундаментальном механизме и попытался учитывать его при проведении экспертизы. Каким-то образом, словно ставя мир с ног на голову, человек, которого в детстве били, подвергали насилию в семье, ребенок, отвергнутый матерью, запиравшей его в туалете и проделывавшей над ним извращенные манипуляции, приобрел способность превращаться в холодное, бесчувственное, бесчеловечное существо. Это стало его лозунгом: первостепенной задачей – отрицать любые эмоции, любые чувства, навязывая другим девитализацию, которую он ощущал в себе. Кроме того, Жюльен провозглашал это расчеловечивание как выбор существования.

Это навело меня на мысль о радикальной перестановке. Именно она, как мне кажется, является сердцевиной извращенной защиты. Этот механизм становится жизненно необходимым: я больше не маленький ребенок, которого избивают, презирают и мучат, над которым всячески издеваются. Теперь я с упоением заставляю других пережить то, что испытал сам. Я больше не тот, кто покинут всеми, не тот, кого уничтожают и вынуждают страдать. Напротив, я тот, кто подчиняет. Я заново разыгрываю партию, но на этот раз сам сдаю карты. Я не только больше не испытываю бесконечных горестей, но и чувствую безграничное наслаждение, причиняя ближнему те же муки. Я становлюсь бесчувственным, мстительным, холодным, механическим убийцей.

Отсюда и весь этот парадоксальный процесс, превращающий пассивность в активность, беспомощность во всемогущество, страдания в победу, падение в триумф. Эта мысль явилась мне, будто яркая вспышка: создание системы защиты, позволяющей субъекту выбраться – по крайней мере, на короткое время до следующего убийства – из угрожающей ситуации.



Жюльен хотел создать образ бесстрастного индивидуума, полностью управляющего своими решениями. Именно он вел в danse macabre[11], которая разворачивалась во время нашей беседы. Его растерянность или замешательство проявлялись кратковременно, в виде внезапных всплесков. Это происходило при упоминании тех, кто сбежал из-под его контроля (он не достиг правильных «целей»); если ему казалось, что собеседник не придерживается его рационализированной системы объяснений; когда его прерывали во время длительного перечисления собственных деяний; когда возникал вопрос о безумии или бреде, мешающих работать его психике.

На первый взгляд Жюльена вполне можно принять за «классического» серийного убийцу, иначе говоря, – за извращенного психопата. Такой человек обладает целым комплектом развившейся в раннем возрасте психической нестабильности, многочисленными недостатками и мифоманической[12] конституцией. Ему свойственно совершение краж. Воспитатели заявляют о порочном сексуальном поведении такого ребенка и т. д. Жюльен постоянно выставлял напоказ свою извращенность, чтобы лучше скрыть беспокойство и лежащий в его основе процесс психотического разложения. Однако под этой маской эксперт мог распознать поражение психики, которое побудило этого человека перейти к преступным деяниям. Его сознание, где преобладали темы смерти и разрушения, было переполнено странными, жестокими, безумными, ненормальными, глубоко укоренившимися мыслями. Они стали частью его сатанинской системы, которой он твердо и безоговорочно придерживался. Для Жюльена все это было реальностью.

В отсутствие внутренней согласованности его поведение было хаотичным и имело характер импровизации. Холодный рационализм и претензия на контролирующую роль возникали только после некоего импульса, как производное движение. Преступные действия, судя по всему, отвечали его болезненной импульсивности, а затем следовали рационализированные оправдания. По итогам обследования можно было сделать вывод о том, что у Жюльена нет и следа тех параметров, которые указывают на «организованного» психопата: преднамеренность, выбор ситуаций, анонимность жертв, поддержание определенной адаптации к реальности. В данном случае речь шла, скорее, о немотивированных или парадоксальных действиях, описанных психиатрами как характерные для ранней деменции, – впоследствии ее назовут шизофренией.

Чтобы немного привести в порядок свой внутренний хаос и остановить поражение психики, Жюльен разделил мир надвое. Это поляризация тела, сердца и души, где доминирует манихейство[13]: добро/зло, бог/дьявол, право/лево, живое/мертвое и т. д. Вне этого радикального разделения он не видел для себя «спасения» и безоговорочно придерживался своих бредовых оправданий. Знакомство с книгой по демонологии привело к тому, что Жюльен замещает символ действием: он расспрашивает труп первой жертвы и отрезанную голову второй. Однако вопросы остаются без ответа, приводя его в замешательство, когда голова окончательно зажмуривает глаза. Словно какой-то Гамлет с бойни, он в буквальном смысле беседует с ними о загробной жизни, не прибегая к метафоре или символу: «Я говорил с головой и с той женщиной… Я интересовался, как там, в аду». В нашей беседе он упоминал о впечатлении, будто в его голове «Сатана говорит разные вещи», при этом довольствуясь намеками и отвергая саму мысль о собственном умопомешательстве. Жюльен был сценой, где разворачивалась психотическая работа, которая заставляла его совершать преступные действия.

Вспоминая свое прошлое, он задним числом пытается навести в нем некоторый порядок и обеспечить подобие слаженности. Вследствие потрясения, испытанного при чтении книги по демонологии, Жюльен разрезал свою биографию на пять дьявольских периодов и наметил себе будущее, полностью сосредоточившись на мести. В этом случае врач-психиатр также признает классическую ретроспективную иллюзию, благодаря которой находящийся в бреду считает, что подобрал ключ к собственной судьбе.

Потренировавшись на своем питомце в попытке искоренить привязанность к нему, а затем на соседских кошках и собаках, Жюльен перешел к человеческим жертвам. Ничто больше не могло его затронуть, по крайней мере, он питал такую иллюзию, находясь в постоянном поиске себя. Поначалу ему довелось столкнуться с «неудачами»: он воззвал к Богу, злясь на то, что убил «нечто», очень им любимое… Перебрав несколько целей, Жюльен в конце концов нашел подходящую.

Судя по его рассказам, материнский образ вырисовывался как нечто чудовищное и всемогущее. Одновременно с этим собственную мать Жюльен защищал и не хотел «осуждать».

Расспрашивая жертв об аде, он безуспешно старается избавиться от гнетущего предчувствия, страшась существования нежити. Жюльен – это зловещая иллюстрация к заметке Дени Дюкло[14] о легендарных монстрах в рамках комплекса оборотня: «Все, что на протяжении веков волнует ламию[15], упыря, анку[16], призрака или робота, заключается в следующем: они не знают, что мертвы. Они ищут. Подобно жаждущим отыскать Святой Грааль, они превращаются в исследователей. Беда в том, что им нужны не символы, а тела»[17].

Чтобы не дать этому крайне больному индивидууму вернуться к своим зловещим изысканиям, я вместе с коллегой Сержем Борнштейном сдал исполненный тревоги отчет, в котором мы рекомендовали как можно скорее освободить Жюльена из тюрьмы и поместить его в психиатрическое отделение. Но правосудие не последовало нашим рекомендациям. Едва оправившись от глубокого потрясения после встречи с Жюльеном, я вскоре получил профессиональную травму. Судья запросил дополнительную экспертизу, и от наших с Сержем услуг отказались, назначив других психиатров. Согласно их выводам, Жюльен был психопатом-извращенцем, отдающим себе отчет в своих действиях. А следовательно, он способен ответить за них в суде присяжных и отбывать наказание в тюрьме.

Вскоре произошло то, что, к сожалению, было предсказуемо: не получив психиатрической помощи, в которой этот человек несомненно нуждался и которая по крайней мере обезвредила бы его, Жюльен совершил убийство прямо в тюрьме. На этот раз ударом железного прута он убил надзирателя. Коллеги жертвы объявили забастовку: они требовали, чтобы убийца их товарища был предан суду и отправлен обратно за решетку. Впрочем, Жюльен не преминул бы снова совершить то же самое с кем-нибудь из них. В итоге, запертый в стеклянной клетке, преступник предстал перед судом присяжных. Он был приговорен к максимальному сроку и снова оказался в исправительном учреждении. К счастью, довольно скоро тюремный психиатр, напуганный первыми результатами такого решения, потребовал применить статью 398 Уголовно-процессуального кодекса, которая касается заключенных, находящихся под психиатрическим наблюдением без их согласия. Жюльена поместили в отделение для тяжелых душевнобольных. В силу обстоятельств было признано, что этот человек психически болен, и его место не в тюрьме. Это было сделано не из соображений гуманизма, а потому что без должного надзора он убивал бы снова и снова, самым варварским образом.



Я очень тяжело пережил эту ситуацию: с одной стороны, погиб надзиратель, хотя мы, несомненно, могли избежать этой драмы, с другой, неодобрение коллег, оказавшееся вопиющей ошибкой, причинило мне боль. Суд над опасным больным, помещенным в стеклянную клетку, показался мне по меньшей мере странным.

У меня ни на минуту не возникло мысли покончить с карьерой эксперта. Когда вы переживаете душевную травму, профессиональную или личную, вы или хороните ее глубоко в сердце, и она продолжает вас грызть, или решаетесь вскрыть рану, чтобы предотвратить образование нарыва. Я прекрасно понимал, что у меня нет выбора. Чтобы избежать усиливающейся травмы с когортой негодования, горечи, неудач, непонимания, сожаления и пессимизма, существовал только один выход: прожить собственные переживания[18] и теоретизировать это явление, совершенствуя свой клинический опыт. В этих условиях саморефлексия то еще удовольствие, однако она необходима как форма спасения психической целостности.

Опыт психоаналитика научил меня тому, что саморефлексия всегда менее рискованна, чем отрицание. Чего бы это ни стоило, жажда знания – вещь более продуктивная, чем закапывание проблем. Мысль, пребывающая в движении, удерживает на стороне жизни. Есть ситуации, которые подводят вас к границам человеческих возможностей, именно они побуждают не сдаваться. Почему кто-то убивает, не имея оправдания хотя бы в виде таких мотивов, как ревность или жадность? Здесь кроется некая тайна. Перед лицом этой загадки, которая выходит за рамки разумного, общество склоняется к готовому и, следовательно, упрощенному ответу. Однако речь идет о том, чтобы проникнуть в чертоги зла, – ни больше ни меньше. Размышлять о зле означает продвигаться в познании человека и жизни.

Вытащить ужас на свет, углубиться в тему, вместо того, чтобы поддаться ее опасному очарованию, оказывать сопротивление, а не тонуть в своих страхах. Я уверен, что знание механизмов, используемых серийными убийцами, имеет основополагающее значение, поскольку оно проясняет наше собственное отношение к злу. Не будучи философом, я твердо убежден в том, что такой прорыв в некотором смысле будет для нас более полезным, чем многие великие достижения человеческой мысли.

Эти соображения послужили мне основой для дальнейших исследований и для переосмысления материала. Беседы с друзьями-психоаналитиками чаще всего оставляли после себя лишь грусть и разочарование. Иногда коллеги ссылались на неосознанное стремление к смерти как к некоему deus ex machina[19], тем самым закрывая перспективы для теории прогресса. Временами они утверждали, что психоз подобен короткому замыканию, будто только болезнь может объяснить зло, а бред – стремление к разрушению. При этом мы соглашаемся с общеизвестным: «нужно быть сумасшедшим, чтобы совершать подобные поступки». Да, Жюльен именно таким и был, но не другие, что мы вскоре увидим. В его случае вести речь о садизме было не слишком правильно с учетом того, что ни один психический сценарий не лежит в основе большинства подобных преступных действий: серийные убийцы не появляются на свет с фантазией о том, какое удовольствие они получат от кровопролития. Здесь работает другой механизм, к рассмотрению которого мы еще вернемся.

Мне посчастливилось побеседовать об этом с двумя выдающимися психоаналитиками: сначала с Поль-Клодом Ракамье, а затем с моим другом Клодом Балье. Кроме того, недавно я открыл для себя работы Рене Руссийона, которые помогли мне понять сложную взаимосвязь между зоной травмы и преступными действиями. Многие другие исследователи также сослужили мне хорошую службу. Можно сказать, я самым позорным образом ограбил их. Надеюсь, они не слишком сердятся на меня за это. Лишь благодаря им я не остался в неведении относительно травматического страха.

В случае Жюльена я был озадачен тем, как разделились мнения психиатров. Одни говорили, что он шизофреник, другие называли его извращенным психопатом. Для первых Жюльен действовал в невменяемом состоянии, в приступе бреда; для вторых – полностью отдавал отчет в своих поступках и, следовательно, должен был отбывать наказание в тюрьме. Именно тогда мне пришла в голову мысль о необходимости более сложной теории, чем это манихейское разделение между двумя урезанными донельзя диагнозами. Я приступил к созданию клинической модели – более многоплановой, по сравнению с уже существующими, но при этом приближенной к истине, когда речь идет об изучении индивидуумов, находящихся за пределами общепринятых норм.

Итак, я двинулся дальше! Мне довелось иметь дело сначала со вторым, а затем и с последующими преступниками, и на основе этих случаев я разработал первую клиническую модель. В итоге я могу утверждать следующее: у всех этих субъектов всегда наличествовало нечто вроде «тройника с перемещаемым центром тяжести». То есть обязательно присутствовали психопатия, извращение и психоз. Каждый из этих трех элементов, отличных от остальных, требует тщательного анализа.

Вот так я и стал тем, кого мои дети называют «психиатром ужасов». То, что составляло очень небольшую долю моей работы и научных публикаций, превратилось в специализацию, по крайней мере, в глазах средств массовой информации.

2. Жером, или соблазнительность вампира

Несколько лет спустя после встречи с Жюльеном меня пригласили провести психиатрическую экспертизу Жерома. Насколько Жюльен воплощал в себе не вполне состоявшееся расщепление личности, вылившееся в неспособность остановить поток бреда, настолько «удавшимся» оно было у Жерома. Расщепление обычно приравнивается к раздвоению личности, но чуть позже мы увидим, насколько сложен этот защитный механизм. Этому вопросу я собираюсь посвятить отдельную главу. Здесь же лишь упомянем, что одна часть «Я» учитывает реальность, а другая отрицает ее.



Жером отбывает тюремное заключение за убийство пожилых женщин. Это довольно симпатичный парень с темно-голубыми глазами. При встрече с ним у меня создалось странное чувство, что я его уже где-то видел. Спустя какое-то время моя уверенность в том, что я его знаю, окрепла. А затем, углубившись в детали биографии этого человека, я обнаружил, что он работал в отеле, где я иногда останавливался с женой и детьми. Внезапно посреди разговора я оказался совершенно сбит с толку. Чудилось, передо мной снова тот милый, отзывчивый юноша, с которым было так приятно иметь дело. Тогда мы все именно так и решили: «Какой же он симпатяга!» Это пересечение наших жизненных путей выбило меня из колеи. Находясь рядом с Жеромом, мне не приходится окунаться в ту вселенную, где есть отрезанные головы, не нужно бороться с приступами тошноты. Он буквально излучает обаяние, мгновенно действующее на вас. Очутившись с ним лицом к лицу, я с самого начала был зачарован крайней жадностью его взгляда, захвачен стремительной воронкой его нарциссической привлекательности. Если здесь и присутствует какой-то недуг, то явно злокачественный. Он не сводит с меня глаз, он жаждет, чтобы я его понял. К тому же у Жерома есть одно существенное отличие от других серийных убийц: он много говорит. Вот почему следует с осторожностью относиться к обобщениям. Не существует типичного серийного убийцы. Жером рассказывает о том, что испытал, и охотно участвует в опросе. Он проходит его до конца и прикладывает усилия, чтобы быть точным. В некотором роде он делает из себя семиолога[20] своих преступлений. Он вещает, словно врач-клиницист. И я бы сказал, что в его речи присутствует искренность. Создается впечатление, что перед вами ангел, безобидный парнишка, с которым так хочется поболтать. Я чувствую столь непривычные для меня смятение и нерешительность перед этим существом. В нем сочетаются ангельская внешность, бесхитростность и неприкрытая жестокость, с которой он признается в самых отвратительных поступках.

Жером ведет себя обезоруживающе. Он характеризует себя как невиновного в собственных глазах и чудовище – с точки зрения окружающих; заявляет, что сожалеет о содеянном, но его совесть спокойна. Мой собеседник произносит необычную фразу, которую впоследствии я попытаюсь проанализировать:

– Я здесь перед вами, в здравом уме. Мне не в чем себя винить, пусть даже все это совершил я и никто другой.

Просто потрясающе! Позже в тюрьме он скажет своему терапевту:

– Это сделал я, но это был не я!

Нужно максимально пристально следить за процессами, происходящими в его психике. Жером рассказывает о том мгновении, когда душил жертв. Кажется, при этом он осознает собственную жестокость. И тут же отрицает свои действия: «Я их не убивал!» Хотя только что признался: «Я это сделал». Затем он возвращается к воспоминаниям, которые смахивают на кадры немого фильма. Он так описывает это в процессе нашей беседы:

– Перед глазами возникают картинки. Конечно, все это хранится в моей памяти, я же их и правда убил! – И тут же добавляет, – но я невиновен!

Постоянная смена утверждения и отрицания, и так до бесконечности.



Читатель удивится, узнав, что мы с ним вдруг принялись обсуждать футбол. Так сложилось, что я опрашиваю подэкспертных, давая оценку их увлечениям. Как и я, Жером большой любитель спорта. И вот, объединенные общей страстью, мы сидим в тюремной камере и оцениваем заслуги Рея, бразильского игрока, который недавно присоединился к «Пари-Сен-Жермен». Я интересуюсь мнением Жерома на этот счет, и он отвечает:

– Его первые шаги так себе, но вот увидите, в следующем году он просто расцветет!

Точнее не скажешь! Жером читал L’Équipe[21], ходил на футбол, смотрел матчи по телевизору. Он грамотно и здраво оценил результаты чемпионата Франции, – явное свидетельство того, что в этой области, как и во многих других, этот человек вовсе не отгораживался от мира в тот период, когда совершал преступления. Жером здесь, среди нас.

Внезапно я осознаю, что мы болтаем, как два старых приятеля! Или словно служащий отеля с постояльцем. Эта ситуация, принявшая совершенно нереальный оборот, вызывала у меня отчетливое ощущение неловкости. На несколько минут забываешь, что перед тобой серийный убийца.

Помню, в свое время меня поразила короткая и сильная фраза Жана Гийомена, психоаналитика из Лиона: «Мы расщепляемся вместе с расщепителем». Расщепители, которые заставляют вас расщепляться. Отсюда и недоумение соседей, когда их опрашивают после ареста убийцы:

– Он был таким вежливым, таким обходительным, – часто удивляются они.

Жером способен заставить вас полностью упустить из виду, кто он такой на самом деле, – в некотором смысле это происходит потому, что этот человек сам не знает себя до конца.

Стоит пояснить читателю, что моя работа эксперта заключается не в том, чтобы проводить собеседование из-под палки, каждое мгновение видя в подэкспертном убийцу. Моя задача – попытаться определить психические процессы, происходящие в этом человеке. Если я буду слишком отстраненным или закрытым, то не так много и пойму.

Рассказ Жерома особенно ценен с точки зрения криминологии, ведь серийным убийцам редко удается точно выразить то, что они пережили на разных стадиях эмоционального напряжения в процессе совершения преступных действий.



Я расспрашиваю Жерома о его биографии. Отца он не знал. Мать вышла замуж за мужчину намного моложе себя, когда сын был подростком. Для моего собеседника это замужество означало конец рая на земле. Он признается:

– Прежняя жизнь была прекрасна!

Жером вспоминает те благословенные времена, когда он помогал своей мамочке: занимался уборкой, гладил, возился с младшими братьями и сестрами, «словно это были его собственные дети». Не впадая в дешевый психоанализ, Жером говорит об этом так, будто они родились у них с матерью, упоминает о потере рая в условиях кровосмесительного климата. Определенно, он воссоздает то замечательное прошлое постфактум.

Жером прекрасно иллюстрирует это сообщничество, которое подпитывается извращенной фантазией о будущем с матерью: они оба считали, что им хватает друг друга и их пара самодостаточна. Зачем ей нужен какой-то другой мужчина, когда ее мальчик одним своим существованием наполняет жизнь радостью? Какая ему нужда расти и развиваться ради того, чтобы удовлетворить другую женщину? Примерно так можно описать этот извращенный процесс. В результате рядом с этими двумя не было места для кого-то третьего. Не говоря уже о мужчине, которого любила бы мать! Подобное отсекает любые идеалы и мечты о будущем, любые стремления, нацеленные на созревание. Разумеется, я говорю о мире фантазий Жерома, а не о реальности отношений матери и сына.

Жером отвергает педагогические потуги молодого отчима, к которому испытывает лютую ненависть. Впрочем, как он заявил в ход беседы, ему «вообще не нужен был отец». Перед нами отказ от каких бы то ни было представлений о фигуре отца. Мать, провинившись в любви к другому мужчине, своему мужу, якобы предает сына. Таким образом, налицо все важные признаки кровосмесительных фантазийных отношений, стремление к слиянию, исключающему третью сторону, а также отрицание разницы между поколениями.



В подростковом возрасте Жером пытается покинуть родительский дом, получив поддержку от родственников по материнской линии. Он начинает свой путь психопата исподволь, если можно так выразиться. Так некоторые юноши, когда приходит время расправить крылья, обнаруживают, что эта необходимость застала их более чем врасплох. Жером уходит из дома, чтобы сбежать от ненавистного отчима. Он спасается от невыносимого зрелища влюбленной пары, ему хочется оставить позади препятствие, способное разрушить его фантазию. Ему это не удается. У молодого человека нет ни зрелости, ни сил, чтобы, оценивая себя согласно своим идеалам, строить внутреннюю автономию, проходить этапы взросления и преодолевать неудачи, как это происходит у обычных людей. Его робкие попытки обрести независимость быстро терпят поражение в эпизодах нарциссических неудач. Жером переживает периоды депрессии, флиртует со смертью, кочует из дома в дом. От попыток самоубийства он переходит к совершению преступлений и постепенно начинает пользоваться своим нестабильным состоянием: благодаря таланту быть соблазнительным, живет жульничеством и мелкой торговлей. Первое время Жером чувствует себя неловко в шкуре маргинала, но постепенно ему становится легче, и он настолько органичен в новом образе, что делает такое существование своим жизненным кредо. Симпатичный юноша работает в кафе, приторговывает всякой всячиной, включая гашиш, – короче говоря, выкручивается благодаря своему таланту завязывать отношения. Это происходит до того самого дня, пока он не делается жиголо.

Жером охотно повествует мне о своем дебюте. Поучающим тоном мой собеседник сообщает, что дама никогда не спрашивает о цене, а вместо этого тактично сует купюру в карман молодому человеку. Находясь между потребительством и влечением, эти связи со зрелыми женщинами определенным образом служат эскизом будущих преступлений. Не стоит забывать, что перед нами двадцатилетний парень, который спит с шестидесятилетними партнершами. У большинства молодых людей, желающих заняться этим ради заработка, ничего бы не получилось. А Жером в этих связях с кровосмесительным оттенком не проявляет никакой сдержанности – ни физической, ни моральной.

Жером существует в контексте психопатической маргинальности[22]. В тот период, когда молодой человек совершает первое убийство, его дела идут в гору. Все начинается со стремления к наживе. Таким образом, и я обязательно должен это подчеркнуть, серийный убийца, совершая первое преступление, не знает, что скоро станет серийным убийцей. Именно первоначальный опыт побуждает его сделать это снова.

С целью грабежа Жером нападает на пожилую женщину, находясь у нее дома. Жертва сопротивляется, и он душит ее. О своем первом преступлении он помнит во всех подробностях. Первоначальный опыт, который я называю «подчиняющим», оказывается матрицей последующих. Без сомнения, с каждым новым убийством он будет оттачивать «технику» и, конечно, приобретет больше мастерства. Но, в отличие от первого, остальные убийства тонут в мутных водах его памяти. Жером путается, не знает, скольких человек он лишил жизни. Далее последуют вторая, третья, четвертая и в итоге целых семь пожилых женщин, каждая из которых по возрасту годится ему в бабушки.



Просматривая его медицинскую карту, я подумал, что вот я, психиатр, столкнувшись с этим молодым человеком, который пережил периоды депрессии и совершил несколько попыток самоубийства, смог бы насторожиться настолько, чтобы сказать себе: «Мальчик рискует стать безжалостным убийцей?» Нет и еще раз нет! Его история болезни до смешного банальна! Каждый год через любое психиатрическое учреждение проходят сотни таких, как он. В его биографии доминируют вовсе не жестокое обращение и насилие – там царит кровосмесительная атмосфера.



Утром накануне преступления Жером «чувствовал, что вскоре быть мертвецу». Он выслеживал пожилых дам и убивал их одним и тем же способом, но каждое нападение сопровождалось кражей. Поэтому напрашивается вопрос, подпадает ли он под определение настоящего серийного убийцы, который совершает злодеяния без видимых мотивов? Жером уходит с телевизором, кредитной картой или чем-то другим. Что, если эти трофеи – часто ничтожные – всего лишь уловка, ширма для его истинных мотивов, своего рода материализованное обоснование убийства? Это вопрос большой важности, и на суде его затронул генеральный адвокат. При этом защитник опирался на отчет коллеги, пытаясь опровергнуть мое мнение о том, что Жером не «классический американский серийный убийца». Иными словами, получалось, что подсудимого вообще нельзя назвать серийным убийцей, учитывая характер совершенных им злодеяний. Мне кажется, мой криминологический анализ был воспринят как стремление оправдать ужасающие преступления подсудимого. С Жеромом все просто и понятно: он воровал, и все тут. А психиатр зачем-то мудрит. Во Франции прогремели дела нескольких преступников, убивавших пожилых людей, – беззащитных или ослабленных в силу ситуации. Я имею в виду Ландрю, Петье и Тьерри Полин. Если соблазн наживы здесь и очевиден, подобные преступления все равно к нему не сводятся. У этих убийц к воровству постепенно добавляется нечто еще, и в конце концов они объединяют наслаждение от собственного всемогущества и корысть.

Опять же, во время нашего разговора Жером в своем теоретизировании действует словно пуантилист[23]: он разделяет ситуации, когда убивал ради денег и когда хотел снова испытать схожие эмоции. По крайней мере, он старается это сделать, потому что не так-то просто охарактеризовать подобные «чувства». По мере совершения преступлений «прагматическая составляющая» будет постепенно исчезать. Ради чего все происходило? Это формулирует сам Жером:

– Первая женщина была ради денег, и я ее задушил. А потом, после этого, все было ради чего-то другого…

Я переспрашиваю:

– Чего именно? Для удовольствия?

Он отвечает:

– Ради удовольствия – нет. Не совсем так.

Вопреки распространенному мнению, серийные убийцы почти никогда не говорят, что испытывают сексуальное удовольствие, лишая кого-то жизни. Жером признается скорее в спаде напряженности, в каком-то облегчении, чисто нарциссическом блаженстве. Его преступления совершены не на сексуальной почве. Благодаря Фрейду и его теории мы знаем, как все, способное нарушить психологический баланс, в том числе состояние горя и тревоги, может вылиться в сексуальное возбуждение. Жером упоминает о каком-то потрясении, которое «было не оргазмом, а спазмом, отчасти сравнимом с физическим наслаждением». После убийства он чувствовал себя «расслабленным». А затем подэкспертный непостижимым образом описывает то, о чем говорится у Белы Грюнбергера, – психоаналитика венгерского происхождения, умершего в 2005 году в возрасте ста двух лет, – нарциссический восторг, то есть ощущение выхода из собственного тела, избавления от телесных ограничений и тягот. Все происходило будто во снах, где Жером, по его словам, превращался в птицу и летал. В этот миг он ощущал невообразимую легкость, словно плавал в эфире, растворяясь в нем. Я отношу это к категории «подчиняющего опыта»: за актом убийства внезапно следует полная свобода, нематериальность. Тело утрачивает вес и плотность. Ты летишь над миром, сбрасываешь с себя тяжесть человеческого бытия и паришь в неосязаемом пространстве, в царстве всемогущества. Ты бог! Ты бессмертен! Ты властен над жизнью и смертью других людей. Ничто не может тебя затронуть, ничто не может остановить. Этот «подчиняющий опыт», находящийся далеко за пределами утилитарности, Жером и стремился обрести, совершая преступления.



Жером поведал мне обо всех побуждениях и последствиях своих действий. Безусловно, несмотря на всю обстоятельность, его рассказ служил лишь реконструкцией психической реальности, и его нельзя воспринимать буквально. Повествование выглядело скорее иллюстрацией фантазий, чем реальной биографией. Именно так он определял ход своего существования; здесь мы обнаруживаем ряд элементов, характерных для извращенной психической деятельности, включая иллюзию материнского присутствия.

Это описание идиллического детства до того, как появился испортивший все отчим, безотчетно устраняло из сознания Жерома серьезное травматическое событие: сразу после рождения и вплоть до двухлетнего возраста он впервые остался без матери. Именно поэтому мой подэкспертный умалчивал о том, что, на его взгляд, могло пролить свет на совершенные им поступки. За одной заявленной травмой скрывается другая. Я присоединяюсь к мнению Алена Костеса[24], который пишет: «У истоков извращенной позиции, в ответ на дезорганизующую ситуацию заброшенности, стоит принятие определенного решения. Оно базируется на воображаемой реальности, которая раз и навсегда интерпретируется как невыносимая и впредь освобождает пострадавшего от предрассудков и мук совести: отныне ему позволено все». С тех пор как меня бросили, я разрешаю себе больше не испытывать вины. Я умываю руки. Учитывая произошедшее со мной, я могу творить все, что угодно. У меня есть все права, включая право не испытывать вины. Разве чувствуешь себя виноватым за то, как обошлись с тобой? Большинство серийных убийц, которых я обследовал, формулируют подобные логические доводы, опираясь на свой жизненный опыт. Субъект ссылается на то, что ему пришлось пережить. Сам факт самооправдания стирает то крошечное чувство вины и возможность сочувствия, которые он мог бы испытывать к жертвам. В результате рушатся последние моральные установки – все, что служит маяком и защитой.

Впрочем, неизменно искренний Жером не утруждал себя снисходительной жалостью к жертвам. В его душе преобладало безразличие. Он ничего не имел против этих женщин. Он убил их «без ненависти», «не испытывая ощущения, что причиняет зло».

Как это происходит почти у всех серийных убийц, Жером с облегчением упоминал о факте своего ареста: «Какое счастье, что меня остановили!» Но в этом «какое счастье» не следует усматривать проявление чувства вины или сострадания к потенциальным жертвам. Это не значит, что он считает себя мразью. Вовсе нет! В этих словах заложен следующий смысл: «Я это знаю наверняка и заявляю открыто: если бы меня не остановили, я бы продолжил». Ощущение собственного всемогущества в условиях безнаказанности могло привести только к одному результату – новым преступлениям и нарастанию процесса.



Однако Жером отличается от большинства себе подобных тем, что согласился начать в тюрьме настоящую терапевтическую работу. Очевидно, что он обладает способностью к рефлексии, которой нет у других. Будет ли этого достаточно для того, чтобы выудить на поверхность ненависть к материнскому образу, упрятанную в его подсознании? Я не могу этого утверждать, но в таком осознании наряду с другими процессами для него возможна «точка исцеления». До тех пор, пока ненависть к материнскому образу будет оставаться расщепленной, замаскированной, – а значит, возможно, и действующей, – идеализацией, за это могут поплатиться другие женщины.

В тюрьме Жерому часто снится один и тот же кошмар: он видит себя вампиром. По его признанию, совершив убийство, он окунал мизинец правой руки в струйку крови жертвы и подносил его ко рту. Подобно остальным убийцам, Жером сам отвечает на свои же вопросы и в попытке навести некоторый порядок во внутреннем хаосе придумывает демонопатическое объяснение собственных действий: он был вампиром, который возрождался с помощью жертвенной крови. Почему ущербная психика пробует питаться за счет психики другого человека? Напрашивается ассоциация с племенами, в которых воины поедали мозги противников, чтобы присвоить себе их качества и жизненную силу. Жером находит в жизненной силе другого – силе, которая ускользает, поскольку этот другой находится на грани смерти, – способ оживить себя. На самом деле он использует уже существующие мифы, чтобы попытаться объяснить происходящее внутри него. Разве не в этом предназначение мифов? Задним числом он стремится восстановить обрывки фантастических представлений, которыми руководствовался, совершая эти действия. Все происходит так, будто он задается вопросом: я вампир? Словно собирается как-то это проверить в естественных условиях. Он питается другим человеком и продолжает свои изыскания, цель которых – владеть кем-то до последнего его вздоха и до последней капли крови. Это безраздельная власть. Я не только убиваю тебя, не только распоряжаюсь твоей жизнью и смертью, не только присваиваю твой предсмертный глоток воздуха, – я отыщу, чем мне подпитаться из самых глубин твоей психики, твоей крови и того, что осталось от твоего жизненного тепла.



В деяниях Жерома можно усмотреть прочное воссоединение с материнским телом посредством вампирического обладании. Смерть другого человека представляется необходимым условием для возрождения убийцы. Но можно также попытаться выяснить и описать то, что для него олицетворяет миф. Поэтому очень важно раз и навсегда уяснить: Жюльен – не дьявол, а Жером – не вампир. Если не провести этого четкого разделения, легко впасть в подобное заблуждение и увидеть вместо закомплексованного человеческого существа мифический персонаж, с которым он сам себя отождествляет. Вот что чуть не случилось со мной во время встречи с Жюльеном. Конечно, в основе бытующего мифа стояли люди, по всей вероятности, похожие на Жерома и Жюльена. Они обитали в мире, наполненном сказками и легендами. Это тайна не только для нас, но и для них самих – для тех, кто будет черпать вдохновение в фондах народной культуры. Исключение – Жюльен, который настолько безумен, что у него есть ответы на все вопросы. Но для Жерома и других серийных убийц, с которыми я встречался, это священная тайна. Отказаться рассматривать ее как таковую означает поддаться гипнозу.

Вот почему, встретив Жюльена, а затем и Жерома, я начал искать концепции, которые помогли бы нам продвинуться в познании этих внутренних побудительных причин.

3. Психопатия, извращение, психоз

Желание разобраться в том, что лежит в основе действий, выходящих за рамки человеческого понимания, означает принять вызов. Обычно мысль застопоривается, и мы прибегаем к самым элементарным объяснениям: «они чудовища» или «чтобы сотворить такое, надо быть сумасшедшим». У психиатров и психоаналитиков, особенно при отсутствии опыта работы с подобными исключительными случаями, интерпретация результатов обследования, как правило, не намного сложнее: иногда в качестве обоснования поступков субъекта фигурирует неосознанное влечение к смерти, иногда – шизофрения. Однако этого недостаточно: тот, кто осмеливается работать в этой сфере, должен быть готов к тому, что рано или поздно его мысли окажутся в застое, а творческое начало иссякнет. Что вдохновляет меня на расшифровку таких случаев, так это перспектива сойти с проторенной дороги и максимально приблизиться к клинической сложности. Но особенно важно быть готовым, несмотря ни на что, продолжать анализировать крайне сложные случаи, отдавая должное тем, кто умудрился сохранить рассудок вопреки трагизму обстоятельств. Откровенно говоря, я хотел бы обладать способностью реагировать, как тот человек, которого ведут на эшафот в понедельник:

– Плоховато начинается неделя!

А если серьезно, я глубоко восхищаюсь людьми, подобными Примо Леви[25]. Выйдя из Освенцима, он, в отличие от многих, сумел найти в себе душевные силы, чтобы осмыслить пережитый ужас и засвидетельствовать его.



В случае с Жюльеном – который хочется назвать экстремальным, – а затем с Жеромом, мы лишь приблизились к пониманию того, насколько сложно дать им определение, если подходить с позиций манихейства: с одной стороны, видеть в них дезорганизованных убийц и шизофреников, а с другой – организованных убийц и извращенных психопатов. Я уже упоминал о противопоставлении Жюльена и Жерома по «степени неудачности» и глубины расщепления их личностей. Теперь остановимся на этом подробнее.

Жюльена захлестнула волна безумия, и его оборона рухнула, но все произошедшее с ним нельзя объяснить одним лишь психозом: налицо психопатическое поведение и извращенные средства защиты. Жером сохранил связь с реальностью и способность к коммуникации, но здесь мы видим в действии психопатическую нестабильность, слабое моральное самосознание, извращенную составляющую и психотическую тревогу. Мир преступников – это вам не французский сад; путаница с указателями здесь в значительной степени выступает правилом. Вот почему мне показалось необходимым подобрать усовершенствованные инструменты критического мышления, более подходящие, чем разделение на психопатов‑извращенцев и шизофреников.

Дело не в моем кокетстве или желании из гордости и самолюбования навязать искусственный шаблон. Если хочешь понять что-то, нужно научиться анализировать. Я очень схематично набросаю свою модель. Читатель может представить ее себе в виде перечеркнутого треугольника: три его вершины – это психопатический полюс, полюс извращения и полюс страха перед обращением в ничто. Линия символизирует расщепление «Я». Что меняется, так это равновесие между полюсами. Это также относительный успех или неудача расщепления. Все зависит от того, помогает ли расщепление поддерживать целостность «Я», пожертвовав какой-то его долей, или оно перегружено, выполняя функцию внутреннего барьера, и больше не сопротивляется вторжению безумия. Соответственно, у нас есть формальный образец, общепринятый и уникальный одновременно, – принимая во внимание индивидуальные особенности каждого субъекта и оригинальность их жизненных историй. Для удобства понимания я проиллюстрирую это следующим образом, даже если ради этого придется впасть в схематизм: доминировать может психопатический полюс (Ги Жорж, Патрис Алегре), полюс извращения (Мишель Фурнире, Пьер Шаналь[26]) или полюс психотической тревоги (Жюльен).

Таким образом, расщепление может быть успешным или же нет. Как мы увидим, его отсутствие на переднем плане психической картины – случай Фурнире – происходит в результате «осуществления извращенного процесса». Как извращенный сценарий, так и преступное созревание здесь благополучно реализованы. Скрытая, тайная часть с годами стала выраженной, полноправной, узаконенной, утвержденной и действующей.

Далее я буду анализировать все рассматриваемые случаи с помощью этой модели, которая освещает путь нашей интуиции: все серийные убийцы отличаются друг от друга, но их личности отмечены общими чертами. Теперь кратко поясним эти четыре термина: психопатия, извращение, страх небытия и расщепление. Для читателя, который не обладает специальными знаниями, нужно уточнить, что эти термины относятся скорее к сфере динамического понимания психики[27], то есть речь идет о ее подверженности постоянному влиянию внешних и внутренних факторов. Иными словами, имеющиеся у нас инструменты используются не только для определения места этих расстройств в общей картине психических отклонений. Они незаменимы для понимания того, как функционируют и развиваются такие расстройства. Например, как прогрессирующее извращение способно на время спасти от психотической травмы, или как при движении в сторону регрессии[28] чрезмерное извращение, выступая средством защиты, может сопровождаться безумием.

Психопатический полюс: психопатов или антисоциальных личностей не следует относить к психически больным. Они проходят по разряду людей с расстройством личности. В целом на них приходится 2–3 процента населения. Совершенно очевидно, что не все они являются потенциальными убийцами, тем более серийными, – contrario[29] психопатические черты обнаруживаются у всех серийных убийц. Это субъекты, отмеченные ярко выраженной эмоциональной нестабильностью, изменчивостью настроения, импульсивностью, нередко пристрастием к наркотикам и алкоголю, а также отсутствием морального самосознания, чувства вины и эмпатии. Как правило, они демонстрируют внешнеобвинительный тип реагирования, считая причиной своих неудач окружающих или судьбу. Для них характерны преступления с корыстным мотивом, сопровождающиеся насилием или без него. Большинство французских серийных убийц имеют в анамнезе кражи, грабежи со взломом и умышленное причинение физического вреда. Но это не становится непреложным правилом (Шаналь[30]). Кроме того, они подвержены психиатрической декомпенсации[31]. Такие люди вообще не способны к сопереживанию. Их запас сострадания будто выгорел дотла. В их прошлом очень часто наблюдались недостаток эмоциональной привязанности, пробелы в воспитании, жизненные обстоятельства, которые не позволили им выстроить чувство внутренней целостности. Изо дня в день они находятся в состоянии борьбы, словно не живут по-настоящему и ничего не ждут от будущего.

Таков, в кратком и схематичном изложении, психопатический профиль.

Психотический полюс[32]: серийные убийцы, которые нам «знакомы», то есть те, чьи преступления освещаются в средствах массовой информации, редко попадают в категорию психотиков или психически больных. Почему? Дело в том, что обычно психические больные, подверженные бредовым расстройствам, совершают действия, характеризующиеся внезапностью, неподготовленностью, отсутствием осторожности, императивностью, независимо от риска быть задержанными. Совершаемые ими убийства часто сопровождаются такими чудовищными поступками, как вырезание или вырывание внутренних органов жертвы. Они оставляют улики на месте преступления и, как правило, довольно быстро буквально подставляются под задержание, если только сами не заявляют на себя в полицию из-за чувства вины или в стремлении быть наказанными. Помню случай, когда человек, убивший «без причины» водителя такси и двух проституток, отправился в полицейский участок, где поначалу ему отказывались верить.

Параноики с бредом[33] узнаваемы по крайне сфокусированным преступным интересам и часто особо опасны. Они обладают значительной решимостью совершить преступление и в то же время достаточной организованностью, чтобы довести дело до конца. Например, их бред может быть сосредоточен на ненависти к определенной профессии. Они вознамериваются убивать всех, кто занимается каким-то определенным делом, и даже составляют соответствующие списки[34]. Лично я не сталкивался со случаями, когда жертвами какого-то конкретного преступника становились бы, например почтальоны или дворники. Правда, несколько раз мне доводилось беседовать с душевнобольными, которые вынашивали подобные планы.

Все, что я кратко изложил выше, касается ярко выраженных случаев, то есть психически больных, признанных таковыми. Опять же, это редко имеет отношение к серийным убийцам. Проблема психотического полюса подразумевает состояние тревоги или ощущение угрозы провала. Для простоты рассмотрим это на нескольких примерах. Субъект, способный бороться с психозом[35], не болен психически. Он прибегает к извращенной защите и психопатическому бегству, что не дает ему погрузиться в бредовое состояние и потерять контакт с реальностью. Разделенный субъект – не то же самое, что расколотый: благодаря раздвоенности, «психический детонатор» оказывается скрыт, что избавляет от шизофренической раздробленности. В качестве наглядного примера может выступить Фурнире, который «почти бредит» на тему девственности. Спасаясь от безумия, он совершает «внутреннюю эмиграцию» в крайнюю степень извращения. Другими словами, когда психотический риск присутствует потенциально, но не находит своего продолжения в бреде и потере контакта с реальностью, мы будем говорить о пограничном расстройстве, а не о психическом заболевании. Можно приблизиться к бездне, но не спешить упасть в нее.

Извращенный полюс[36]: вот здесь мы, без всякого сомнения, сталкиваемся с наиболее сложным понятием, поскольку этот термин был растиражирован и к тому же использовался для характеристики самых разных поступков и психических структур. Нельзя путать того, кто не может достичь удовлетворения, если партнерша не наденет красные туфли на каблуках, с тем, кто насилует труп только что убитой им женщины; как нельзя путать «тихих извращенцев» с теми, кто сидит за решеткой. Поэтому следует четко различать область сексуальных извращений и порочность – извращения нарциссического характера (по Ракамье) или сексуальную распущенность (по Балье).

В рамках психоанализа мы говорим об извращениях только в связи с сексуальностью. Приближая человека с отклонениями к нормальному индивиду при описании фазы извращенного полиморфизма в развитии ребенка, Фрейд выступает против того, чтобы «понятию “извращение” придавался оттенок порицания». Отец психоанализа «деморализовал» извращения, как остроумно выразился мой учитель Жак Шазо[37]. Повторяя удачную формулировку Ракамье, можно сказать, что сексуальное нарушение попахивает унылой эротикой. Здесь присутствует способность к психической сценаризации. Безусловно, субъект находится в плену монотонной, стереотипной сексуальности, лишенной любого намека на нежность, но он сохраняет связь с партнером, и действие происходит в границах определенного сценария.

Злобность и жестокость подпадают под категорию морального извращения и исключены из фрейдистского поля извращений. Таким образом, все усилия фрейдистов свелись к тому, чтобы вывести сексуальные извращения из категории зла. Но в каких сдержанных выражениях их ни описывай, факт остается фактом, поэтому следует продумать и определить взаимосвязь между сексуальностью, насилием и преступлением. Психоаналитик Андре Грин[38] замечательно подвел итог под обсуждением проблемы, которая нас занимает: «Сексуальность частично связана со злом только тогда, когда в ее эротической составляющей преобладает нарциссический компонент, то есть когда ненависть, которая берет свое начало в утверждении собственного “Я”, почти полностью монополизирует эротику».

Давайте вернемся к нашей отправной точке: чтобы отличить тех, кто разыгрывает определенный сценарий, от тех, кто демонстрирует собственную разрушительность, то есть «тихих извращенцев» от «тюремных извращенцев». Здесь необходимо учитывать груз ненависти, склонность к разрушению, тягу к смерти, степень душевной нищеты, недостаток самолюбия. Великое множество именитых авторов содействовало тому, чтобы читатель смог лучше понять эту сложную и разнородную проблему, в частности, опираясь на последние исследования Фрейда об отрицании и расщеплении. Я приведу только две работы, позволившие мне уяснить то, что я с ужасом наблюдал у этих преступников в ярко выраженной форме.

• Поль-Клод Ракамье[39] разработал теорию нарциссических извращений, которая расширяет классический перечень извращений, представляя его как нечто находящееся в развитии, а не застывшее раз и навсегда. Импульс, который запускает нарциссическое извращение, – это особая защита от внутреннего конфликта и отчаяния. Внутренний негативный процесс отрицается, переносится на другого человека, который становится своеобразным «накопителем яда». Цель состоит в том, чтобы ликвидировать в себе зияющую пропасть неустроенности, устранить последствия драмы, корни которой уходят в ранние годы, и превратить все это в наслаждение, ощущение всемогущества за счет другого человека. Это подавление ближнего ради нарциссической переоценки, которая базируется на инфантильной мании величия. Ракамье превосходно демонстрирует, как такое поведение способствует заполнению трещины расщепленного «Я»[40] и в результате позволяет субъекту предстать перед потрясенным наблюдателем в образе воплощенной невинности. Читая об этом, я невольно вспоминал ангельский облик Жерома. И, наконец, Ракамье уточняет, что нарциссическое извращение ярко проявляется в действии и очень мало в фантазировании. Принято считать, что у серийных насильников и убийц очень развита сексуальная фантазия. В реальности все как раз наоборот.

• Клод Балье, психиатр и психоаналитик, в 80‑х годах заведовавший отделением в следственном изоляторе в Варсе, внес значительный вклад в углубленное понимание насильственного сексуального поведения, особенно в том, что касается понятия «сексуальное извращение». Он показал, что сексуальный акт, связанный с жестокостью и переносом своих побуждений, выступает средством избежать психотического коллапса. Вслед за большинством клинических психологов, которым приходилось сталкиваться с такими субъектами, он отмечает ключевой характер перехода от невыносимой пассивности, переживаемой как вторжение другого в себя[41], к активному действию: после совершения преступного деяния субъект как бы просыпается и возвращается к обычной жизни, словно все это сделал кто-то другой[42].



Мне бы хотелось подчеркнуть один важный аспект из работ Клода Балье, полностью совпадающий с моими собственными наблюдениями. Главное – это не удовольствие, и еще в меньшей степени сексуальное. В основе всего лежит стремление к всемогуществу, которое спасает от угрозы уничтожения. Я регулярно опрашиваю серийных насильников и убийц, и все они говорят о том, что испытанное ими наслаждение не имеет ничего общего с удовлетворением от секса, хотя при этом они совершают половой акт.

Если бы у субъекта было представление о совести – а оно, как мы знаем, у него отсутствует, – перед ним предстало бы наводящее ужас лицо матери, готовой проглотить его. Кстати, отметим, что во время шизофренического матереубийства, когда у преступника нередко случаются галлюцинации, он видит, как мать превращается в чудовище. В случае серийного убийцы или насильника речь идет о том, чтобы полностью присвоить себе мать или уничтожить ее.

Между ощущением всемогущества и глубокой подавленности образуется пространство, которое недосягаемо для каких бы то ни было импульсов. Поэтому было бы ошибкой интерпретировать эти действия с точки зрения побуждения. Здесь я не согласен с Мишелем Дюбеком, с которым меня связывает тридцатилетняя дружба. Побуждение приносит разрядку. Нарциссическое всемогущество переходит в разрушительную фазу. В соответствии с формированием побуждений, психические травмы создают угрозу уничтожения, которая остается буквально выгравированной в подсознании таких субъектов. Будучи ущербными, эти индивиды не имеют доступа к тому, что знакомо большинству людей, то есть к периодам депрессии. Их гложет ужасающая тревога полного провала. Их единственная защита – нападение. Всякий раз, когда разговор заходит о всемогуществе, подразумевается риск погрузиться в небытие.

Читатель, который отправился со мной в это путешествие, несомненно, уже уловил главный парадокс тех преступлений, которые принято называть сексуальными, в то время как они не имеют прямого отношения к сексуальности. Она не является движущей силой этих злодеяний. Это лишь вектор. Вот почему я предложил термин «преступление на почве секса», а не «сексуальное преступление». Приведу пример по аналогии с юридической терминологией: если кто-то использует пепельницу для убийства, она по своему назначению становится орудием. Изначально заложенная разрушительность подчиняет сексуальность, чтобы сделать ее своим инструментом. Убивает не сексуальность, а ненависть, которая использует ее как средство.

Я хотел бы завершить этот теоретический экскурс кратким описанием того переломного момента, когда первичный нарциссизм впервые сталкивается с кем-то еще. В книге «Влечения и их судьба», написанной в 1915 году, Фрейд отмечает, что младенец не интересуется внешним миром. Он зациклен на самом себе, удовлетворен собой. В этот период мы не можем говорить ни о любви, ни о ненависти. По большому счету перед нами безразличие. Внешний мир, кто-то другой, ненависть – все это поначалу неразличимо для ребенка. Именно появление кого-то другого способно породить ненависть. «Я» самоутверждается в ненависти, а безразличие для Фрейда выступает особой ее формой.

Для серийных убийц характерно отсутствие осознанной ненависти по отношению к жертве. Все происходит так, словно они проживают в обратном порядке появление кого-то другого на мировой арене, как точно выразился психоаналитик Поль Дени[43]. Весь мир начинает сводиться к этому другому, и удалить его – значит вернуть себе наслаждение тем временем, когда сам субъект был целым миром. Эти серийные убийцы сеяли смерть, не осознавая ненависти, оставаясь безразличными к объекту, который был для них ничем. Так они снова обретали ощущение грандиозного всемогущества. На суде над Патрисом Алегре я использовал кинематографический образ в качестве иллюстрации того, что испытывает преступник и о чем умалчивает большинство из них. Жером был единственным, кто выразил это с предельной точностью: прямо Чарли Чаплин, который жонглирует глобусом[44]. Он один существует в целом мире, утопая в бесконечном блаженстве. Он и есть весь мир. Он парит в воздухе. За пределами этого слияния с его первичным нарциссизмом он больше ничего не видит.

4. Джекил и Хайд

Случается, литература своевременно приходит на помощь клинической практике. Повесть Роберта Льюиса Стивенсона «Странная история доктора Джекила и мистера Хайда», опубликованная в 1886 году, за два года до дела Джека Потрошителя, – прекрасная иллюстрация расщепления. По крайней мере, это чтение мне по вкусу, ведь оно опирается на криминологический опыт. То, что обычно приходит нам на ум, как только речь заходит о серийных убийцах, – это образы, которые отсылают к «раздвоению личности» или к двуличности. Со временем центральная тема повести превратилась в универсальный миф. Рассказчик, лондонский нотариус Аттерсон, узнает от своего кузена Ричарда Энфилда о происшествии, потрясшем его до глубины души. Какой-то странный человек наступил на упавшую девочку и, не оборачиваясь, продолжил свой путь, несмотря на крики ребенка. Пойманный Энфилдом обидчик, некий мистер Хайд, спешно направляется в дом доктора Джекила, друга Аттерсона. Оттуда он выходит с подписанным чеком, который должен послужить компенсацией семье пострадавшей. При встрече, отвечая на вопрос Аттерсона, Джекил уверяет, что Хайд – молодой человек, к которому он испытывает «привязанность», – не опасен.

Однако вскоре Хайд жестоко убивает члена британского парламента. Аттерсон участвует в расследовании и начинает подозревать, что Джекил покрывает Хайда. Далее следует трагическая смерть Лэньона, друга Аттерсона: судя по всему, в этом замешан Джекил, поведение которого становится все более загадочным.

Джекил перестает быть представительным джентльменом. Он превращается в тень самого себя. Так продолжается до того рокового дня, пока его дворецкий не прибегает к Аттерсону за помощью: якобы в запертой лаборатории Джекила находится незнакомец, который угрожает доктору. Бросившись туда, Аттерсон обнаруживает труп Хайда, найти Джекила не удается. В конце концов Аттерсон раскрывает тягостную тайну друга: прочтя его посмертное письмо, он узнает, что доктор Джекил и Мистер Хайд – одно лицо. Убежденный в том, что каждое человеческое существо двойственно и содержит хорошую и дурную стороны, Джекил испытывает на себе изобретенное им зелье, способное превратить его в собственную темную ипостась. Он нарекает эту сущность Эдвардом Хайдом. В переводе с английского to hide означает «скрывать». Многочисленные преображения позволяют ему ночь за ночью нарушать любые социальные запреты, а на следующий день вновь становиться Джекилом. Так происходит до тех пор, пока Хайд не захватывает власть над Джекилом. У доктора, который отчаивается избавиться от своего же творения, не остается другого выхода, кроме самоубийства. Вскоре мы узнаем, что Лэньон умер, став свидетелем ошеломляющей сцены метаморфозы.



Как все это связано с нашими убийцами?

Удивительно, с какими затруднениями сталкиваются все, кто, встретив Хайда, затем пытается описать его. «Наверное, в нем есть какое-то уродство, такое впечатление создается с первого же взгляда, хотя я не могу определить отчего»[45], – признается Энфилд.

Хайда характеризуют как безобразного молодчика, но его отталкивающую внешность никто не может обрисовать в деталях. Он кажется больным без видимой немощи. Эта неспособность отчетливо выразить словами то, что вроде бы бросается в глаза, перекликается с неприятным ощущением, которое мы испытываем по отношению к убийце, обладающему внешностью обычного человека. Его моральное зло спрятано под маской, но мы знаем, что он совершал ужасные поступки.



Метафоры, которые использует Стивенсон для описания мистера Хайда и его убийственной дикости, остаются вполне современными. Мы прибегаем к ним, говоря о неописуемом, называя что-либо чудовищным, словно желая придать абсурду хоть какой-то смысл.



• Обычно в таких случаях апеллируют к психиатрии. О Хайде говорится следующее: «…ни один душевно здоровый человек не был бы способен совершить подобное преступление…». Ведь только безумец может так жестоко обойтись с маленькой девочкой или стариком!

• Подобно тому, как Хайда сравнивают с пещерным человеком, мы тоже обращаемся к антропологии и древней истории: такой убийца может представлять собой только злокачественное перерождение человеческого существа. Он воплощает собой атавистическое возрождение регрессивной формы человечества.

• Иногда об этом говорят в религиозном ключе, называя убийцу Сатаной, воплощением зла, дьявольским порождением.

• Порой оперируют категориями морали: подчеркивают его двуличность, способность к двойной игре, склонность к утаиванию. Отзываясь о Хайде, один из персонажей подозревает, что имеет дело с чем-то из области бесчестного, а не патологического.

• Также в качестве метафоры используются названия животных. Убийцу сравнивают с каким-нибудь отвратительным зверем: гиеной, крысой и т. д.

• И, наконец, мы прибегаем к помощи мифа, иными словами, конкретизируем то, что невозможно себе представить. «Каждая эпоха имеет своих чудовищ», – писал Мишель Фуко[46]. Но вне зависимости от эпохи, цель всегда состоит в том, чтобы наклеить этикетку на необъяснимое и пугающее зло.



В нашем распоряжении полный набор образов, какие только можно найти в прессе, все клише, что приходят нам на ум после известия об очередном ужасном происшествии.



Подобно Ганнибалу Лектору, зловещему герою «Молчания ягнят», Джекил имеет свои титулы и звания. Он доктор медицины, доктор права и член Королевского общества. В его особняке в Лондоне есть химическая лаборатория и, конечно же, анатомический зал. Об этом уважаемом ученом, в лице которого сквозит нечто порочное, известно мало, если не считать того, что в молодости он совершил какую-то глупость, о которой упоминается лишь вскользь. С самого начала повествования у читателя возникает вопрос: какова природа отношений между Джекилом и Хайдом? Казалось бы, нам трудно установить связь между уродливым убийцей и выдающимся врачом. С удивлением мы обнаруживаем, что доктор составил завещание в пользу Хайда. «…Я принимаю самое искреннее участие в этом молодом человеке», – объясняет он. И, немного раздраженный расспросами, добавляет: «…Это мое частное дело, и я прошу вас не вмешиваться».

Лучше и не скажешь. Это не два существа, которые игнорируют друг друга и поочередно появляются, как в мифе о множественной личности. Перед нами пара, в которой поддерживается крепкая связь.



Сначала доктор Джекил воображает себе, будто держит мистера Хайда под контролем: «…стоит мне захотеть, и я легко и навсегда избавлюсь от мистера Хайда».

Заблуждение! После чудовищного убийства парламентария личность Джекила начинает идти трещинами; теперь он демонстрирует малодушие и злонамеренность, повергая в шок Аттерсона и Энфилда. Он говорит, что потерял доверие к самому себе. Выясняется, что у Джекила и Хайда практически одинаковый почерк, и читатель начинает догадываться: один из этих двоих не просто противоположность другого. Нет, между ними существует некая загадочная связь. Весь ход повествования ведет к постепенному поражению доктора Джекила, то есть к полному фиаско расщепления. В его доме находят благочестивые книги с гнусными богохульствами, написанными его рукой на полях. Расщепление становится все более самопроизвольным процессом, его уже невозможно скрыть. И, наконец, вот она, разгадка. Лэньон, единственный, кто стал свидетелем метаморфозы, умирает вследствие своего открытия и оставляет письмо: «…я спрашиваю себя, верю ли я в то, что было, и не знаю ответа. Моя жизнь сокрушена до самых ее корней, сон покинул меня, дни и ночи меня стережет смертоносный ужас, и я чувствую, что дни мои сочтены и я скоро умру, и все же я умру, не веря».

Лэньон сходит в могилу, отказываясь поверить в очевидное, чем особенно интересен для клинического психолога. То же самое чувство охватывает всех, кто каким-то образом оказывается рядом с серийным убийцей и теперь не может связать знакомого им человека с действиями, которые тот совершил. Нет смысла тыкать их носом в доказательства; они не поверят так же, как Лэньон, лично присутствовавший при метаморфозе. Они буквально не способны сложить два плюс два.

Какой механизм вызывает у Джекила необходимость трансформироваться, а у убийцы – переходить к совершению преступного деяния? Иногда нарушение равновесия связано с внешней причиной – это я называю преступной любовью с первого взгляда, – иногда с внутренней. Впрочем, точнее было бы сказать, что именно столкновение внутреннего и внешнего инициирует переход к злодеянию. По мере совершения преступлений процесс вписывается в историю субъекта как плата за его страдания и наслаждение, которое он должен повторить. Стивенсон придумал зелье; чтобы достичь того же состояния, наши убийцы поглощают алкоголь и наркотики, а также посещают определенные районы, бродя там, словно хищники на охоте.



Джекил вынашивает мысль о возможности разделить добро и зло, составляющие его существо. В более глубоком смысле расщепление направлено на ликвидацию любых внутриличностных конфликтов. В процессе клинических наблюдений мы имеем дело с удивительно уравновешенными существами, которые игнорируют дуализм, сомнения, внутренний конфликт; с двойственными существами, чья «про́клятая часть» загнана внутрь их самих. Джекил признается в этом вполне определенно: «Если бы только, говорил я себе, их можно было расселить в отдельные тела, жизнь освободилась бы от всего, что делает ее невыносимой; дурной близнец пошел бы своим путем, свободный от высоких стремлений и угрызений совести добродетельного двойника…»

Повесть доходчиво рассказывает о последствиях, которые наступают в связи с потерей целостности, вызванной расщеплением. В конце концов Джекил признается: «…Я понял, что стал более порочным, несравненно более порочным рабом таившегося во мне зла…» Или еще: «…Я добровольно освободился от всех сдерживающих инстинктов, которые даже худшим из нас помогают сохранять среди искушений хоть какую-то степень разумности; для меня же самый малый соблазн уже означал падение». Это метафорическая иллюстрация чего-то, что по сути относится к психическому и, следовательно, неосязаемому. Хайд – единственный, кто представляет собой зло в чистом виде, в отличие от большинства людей, у которых в разных пропорциях смешаны злоба и доброта. Мое внимание привлекло еще одно высказывание, в котором содержится утверждение о безразличии убийцы и его уверенности в собственной непогрешимости. У Стивенсона Хайд «не знал жалости, как каменное изваяние» и совершенно лишен всего, что заставляет одного человека сочувствовать другому.

Для Джекила Хайд не кто-то чужой, действующий против его воли. Именно Джекил готовит условия для появления Хайда. Это он пьет «любовный напиток». Превращение происходит именно благодаря ему и никому больше. Однако он игнорирует истинные мотивы, помимо рациональных объяснений, которые дает самому себе.

Давайте на некоторое время оставим художественную литературу и обратимся к теории фрейдизма. Термином «расщепление Я» Фрейд обозначает мощный защитный механизм, который приводит к сосуществованию внутри «Я» двух психических установок по отношению к внешней реальности: одна ее учитывает, а другая отрицает. Эти две позиции присутствуют одновременно.

Клиническое выражение расщепления, механизма деформации «Я», совершенно сбивает с толку, просто ошеломляет. Отчасти оно проливает свет на обаяние серийного убийцы.

– Это сделал я, но это был не я! – утверждает Жером.

– То, что я совершил, дело рук моей истинной сущности… Моя истинная сущность – это великая тайна, – скажет Ги Жорж.

В процессе беседы с такими людьми чувствуешь растерянность, сталкиваясь с их псевдонормальностью и сопереживанием, которое может к ним появиться. Мы поражаемся их острой интуиции, способности угадать, чего можно ожидать от собеседника, с которыми странным образом соседствуют незнание самих себя и страсть к самокопанию. Ги Жорж прекрасно прочувствовал особенности каждого из экспертов и предоставлял каждому то, к чему тот был наиболее восприимчив.

Нас покидает твердость духа, когда они вместе с нами бьются над разгадкой своей тайны, и когда мы обнаруживаем, что их поведение не имеет ничего общего с обманным маневром или сознательным манипулированием. Они полностью искренни и просят нас объяснить эту про́клятую часть, которая ускользает от них, эту мусорную зону, порождающую преступные помыслы.

Сознательное «Я» прекрасно понимает, кто совершил эти действия, но убийцы не чувствуют себя виноватыми. Чтобы понять это, необходимо, отбросив в сторону все стереотипы из области психологии, четко усвоить разницу между испытанным, действительным, прожитым опытом и событием, созданным как переживание этого «Я». Именно потому, что эти травмы неочевидны, преступление превращается в спектакль. Чаще всего местом для такого представления становится реальная жизнь, а не мир фантазий.

Но убить и умереть – это разные вещи, поэтому таким индивидуумам не понять сегодняшних страданий без эксгумации полученных ранее. Рене Руссильон[47] очень помог мне уяснить эту связь между прошлым, оставшимся незарегистрированным, и преступным настоящим, ищущим выражения в теле другого человека и в инсценировке. Он напоминает о том, что некоторые стороны психической жизни не поддаются вытеснению, так как они не представлены. Только представление может создать предмет вытеснения. Основываясь на выдающихся трудах Дональда Винникотта, известного английского психоаналитика, Руссильон описывает случаи психической агонии совсем маленького ребенка. Будучи не в состоянии освободиться от колоссального длительного травматического опыта, малыш обеспечивает себе выживание, удаляясь, отрезая себя от своей собственной субъективности. Он освобождается, ампутируя часть себя. Этот опыт неминуемо влечет за собой расщепление: одна часть «Я» наделена понятиями, а другая содержит только следы восприятия. Но психика – это не компьютер. Там нет корзины для мусора. Невозможно окончательно избавиться от всех следов. Они копятся и могут взорваться. Их несвоевременное столкновение с некоторыми психическими или физическими качествами, интуитивно обнаруженными при одной из таких встреч, рискует привести к поражению в виде раскола и распада. К этому мы еще вернемся, когда речь пойдет о понятии, которое я называю «преступной любовью с первого взгляда».

Расщепление «Я» сопровождает еще один грандиозный защитный механизм – буквально бешеная идеализация образа матери. Сила этой идеализации не раз поражала меня до такой степени, что я стал считать ее одной из основных черт психической организации серийных убийц, – об этом уже говорилось выше. Невзирая ни на какие превратности судьбы, даже если все факты противоречат этому, образ матери располагается на пьедестале, остается священным и в подавляющем большинстве случаев неприкосновенным. Первая мысль, возникающая у психиатра, заключается в том, что преступные деяния, по крайней мере частично, имеют значение перемещенного матереубийства. Ни у кого так сильно, как у серийных убийц, не ощущается крайняя напряженность этой системы, которая от сознательной идеализации доходит до бессознательной ненависти. Кроме того, как я уже отмечал, эта совершенно непостижимая ненависть начинает казаться безразличием. Я, во всяком случае пока, ни разу не встречал серийного убийцу, который выражал бы осмысленную ненависть к материнскому образу. Он мог быть объектом исключительно дурного обращения, жертвой жесточайшего насилия и отказа в приобретении самостоятельности; за все, что совершила в отношении его мать, будут расплачиваться другие женщины. Серийные убийства – это следствие не сознательной враждебности по отношению к матери, а бессознательной ненависти, расщепленной и направленной на материнский образ.

5. Зло в поисках воплощения

Кто же вы, мистер Хайд? Теперь мы в состоянии ответить на этот вопрос: мистер Хайд представляет собой набор посттравматических мнемонических следов, только и ждущих, когда можно будет появиться на сцене и включиться в действие. В детстве наших убийц всегда есть травма отвержения и стресс. Но они никогда по-настоящему не видны, потому что развились в очень раннем возрасте и слишком масштабные, чтобы их можно было представить себе, облечь в символы и проанализировать с точки зрения психологии. Их следы дремлют там как резерв – на той самой мусорной свалке, в эпицентре разрушительности, в бочке с порохом, которая ожидает искры, способной взорвать субъекта. Когда расщепление в опасности, остается только один выход – повторить травмы из далекого прошлого, обратив их вспять: но на этот раз пострадает жертва. Джекил, сам того не зная, в какой-то мере выступает ведущим в игре при посредничестве бесчинствующего Хайда. Безумная мечта Джекила – стать хозяином Хайда, диктовать, когда тот снова должен совершить свое ужасающее деяние. В серийных убийцах нас зачаровывает их безумная попытка присвоить то, что ни в коем случае не может быть присвоено, – неосознанное стремление к смерти. То, что я метафорически называю психической областью преступления, действует как структура, притягивающая негатив. Она позволяет субъекту не быть отмеченным двойственностью или наличием внутреннего конфликта. Благодаря этой потребности в разделении можно защитить нечто, лежащее в основе расщепления: служа своеобразной стеной, оно одновременно укрывает и отсекает. Само расщепление, пока оно действенно, придает Джекилу на удивление невинный облик. Эта черта поражает в Жероме. Нас так и тянет сказать: «В глубине души он хороший парень!»

В этой связи остается лишь процитировать Паскаля, который так сказал о человеке: «Чем больше он стремится уподобиться ангелу, тем скорее превращается в животное». Тот, кто пытается стать ангелом, выходит за пределы человечности!

Джекил и Хайд не могут встретиться, потому что для Джекила это будет означать катастрофу. Именно в эти критические мгновения Хайд появляется в облике монстра и начинает действовать. Как только преступное деяние будет совершено, последует знаменитое «как ни в чем не бывало». Хайд испарится до следующего раза. Почему Джекил должен чувствовать себя ответственным за злодеяния Хайда? Именно из этих проступков он извлекает выгоду, превратив риск поражения в триумф. Ведь действовал Хайд! Ни один из наших убийц не испытывает чувства вины. Бесчестье и окончательный крах могут произойти только в результате внешнего вмешательства. Только когда Джекил и Хайд будут разоблачены, у доктора потребуют отчета за преступления Хайда. Когда его секрет станет достоянием гласности, на Джекила будут смотреть как на монстра. Сам он не ощущает себя чудовищем, потому что в эту минуту не помнит о дезорганизующих травмах, которые когда-то удерживали его на грани психической агонии. Единственное, что для него очевидно: он стал рабом «врожденной извращенности».



После чтения художественной литературы совершим краткий экскурс в мир кино. Стивенсон оживил отделенную часть Джекила. Как представить себе непостижимое? Как изобразить то, что не оставило после себя никаких зримых свидетельств? В этом и заключается задача сценаристов и режиссеров. Мягко говоря, многие из них брались за это дело: серийным убийцам посвящено невероятное количество фильмов. Сценаристы используют их как ярчайшее воплощение зла и борьбы с ним. В конечном счете само понятие серийного убийцы кинематографично. Роберту Ресслеру[48], автору словосочетания serial killer, принадлежат следующие слова: «Оглядываясь назад, полагаю, что при выборе наименования я держал в голове мыльные оперы, которые тогда были в моде и демонстрировались в субботу вечером. Каждая серия заканчивалась такой напряженной и драматичной сценой, что зритель неизменно возвращался на следующей неделе, чтобы узнать, что будет дальше»[49].

Цель серийных преступлений – инсценировка и воплощение в беззаконных деяниях того, что ранее не имело психического представления[50]. Напрашивается вопрос, не является ли совершенно неочевидный характер психологической травмы – а следовательно, и глубинный мотив преступных деяний, – причиной изобилия и даже переизбытка мифических, кинематографических и литературных образов, а также порожденного ими увлечения таким персонажем, как серийный убийца? Не в силах представить себе эту травму, оказавшуюся как бы в слепом пятне, публика начинает фантазировать, вкладывая в само преступление слишком глубокий смысл. После совершения первых убийств следует подготовка к следующим. Чем чаще субъект повторяет свои деяния, не будучи при этом задержанным, тем ближе то, что он ищет в себе, тем сильнее он приближается к извращенному сценарию. Но повторная активация перцептивных действий происходит не в психическом сценарии, а в реальной жизни. Напоминаю, что речь идет не о сексуальном извращении, а о сексуальной извращенности и нарциссическом извращении.

Парадокс заключается в следующем: фантазировать может весь мир, но не они, неизменно отмеченные бедностью воображения. Они действуют, а не размышляют, не зная, что ими движет. И чем меньше они думают, тем больше мы фантазируем за них. Серийному убийце приписывают целый спектр желаний, наслаждений и протестов. Будучи непостижимой для нашего понимания, его мотивация порождает всевозможные фантасмагории. Так, дегуманизацию себя и других, а также демонстративное безразличие мы находим в легендах о механическом убийце Големе. Угроза всему живому воплощается в мифической власти демиургов. Расщепление «Я» – это пресловутое соприсутствие доктора Джекила и мистера Хайда. Жадное поглощение того, чего они чувствуют себя лишенными, взывает к легендам о вампирах. И вот так жалкие неудачники принимают облик всемогущих эпических героев. В очередной раз мы попадаем в ловушку, отождествляя их с этим мифическим всесилием.

Изощренному обаянию этой современной парадигмы зла следует противопоставить реализм клинической практики. Только она позволяет освободиться от увлеченности, не поддаваться ей, избегать возвеличивания зла, даже если это происходит в процессе борьбы с ним (подобное нередко встречается в художественной литературе).

Что же касается профайлера, то он должен отследить путь серийного убийцы в обратном порядке, действуя во имя добра, – хотя для кого-то предчувствие зла может показаться подозрительным. Убийца превращает незалеченную психическую травму в преступную реальность. Посредством поистине алхимического преобразования профайлер меняет сценическую реальность преступления на психологическую. Он распознает психику убийцы. Из крови, спермы и пропитанного ужасом хаоса он заставит проступить личность преступника. В данном случае я не говорю о той помощи в расследовании, которая может быть оказана психиатрами или психологами, – речь идет о современной мифологии профайлинга.



В природе Хайда сеять зло, наносить ущерб жертвам. Итак, я перехожу к тому, что назвал преступной любовью с первого взгляда, то есть к встрече с несчастной будущей жертвой. Нечего и думать, что здесь может быть универсальный образец. Я уже говорил, что попытка измерить такое явление, как серийный убийца, – нечто из области фантазий. Таким образом, дальнейшие выводы касаются только части случаев. В своих изысканиях я опирался на исследования Клода Балье, касающиеся серийных насильников, и на работы американского психоаналитика Рида Мелоя[51], который изучал преступников‑психопатов. Вначале такой субъект бессознательно испытывает зависть. Будущая жертва обладает витальным началом, которого серийные убийцы изначально лишены и которое они тут же интуитивно обнаруживают. Многие нарциссические извращения восходят к архаическим представлениям о захвате энергии, оживлении, вампирской жажде. Их восприятие психической деятельности другого человека обратно пропорционально их интуиции в отношении собственной психической жизни. Кажется, будто витальная сила окружающих заполняет внутреннюю пустоту серийного убийцы. Парадокс состоит в том, что изначально эта встреча весьма опасна и для самого убийцы, так как в ней непосредственно участвует расщепленная зона. Истинное насилие осуществляется в той мере, в какой преступник ощущает опасность собственного уничтожения: ставка высока. В условиях обратной перспективы пассивность и страх травмы преобразуются в активность и торжество над другим человеком. Начиная с удивления, связанного с первым более-менее неподготовленным преступным деянием, этот матричный опыт будет постепенно осваиваться. Это освоение включает в себя предвкушение нападения, преследование, методы действия и перекликается с фрейдистским принципом удовольствия[52]. Оно подразумевает подготовку условий для возникновения чудовищного, «выходящего за рамки принципа удовольствия», с целью вернуться к еще одному фрейдистскому понятию – влечению к смерти. Иными словами, парадокс заключается в попытке управлять непреодолимым влечением к повторению – тем, что в принципе невозможно обуздать. Попытка контролировать травму заранее обречена на провал. Преступление едва ли может служить способом исцеления. Оно не окупается психически. Остается принуждение повторять его снова и снова.

По мере сериализации преступлений становится все более контролируемым активный поиск ситуаций, срабатывающих подобно спусковому механизму. В зависимости от обстоятельств это будет район, какое-то конкретное место, атмосфера, употребление или неупотребление алкоголя и наркотических веществ. Однако даже вооружившись полным преступным инструментарием, серийный убийца, который не является шизофреником, способен отказаться от задуманного, если обстоятельства не благоприятствуют и слишком велика опасность быть задержанным. Впрочем, именно по этой причине он может нести уголовную ответственность. Так было с Пьером Шаналем, Ги Жоржем, Патрисом Алегре, Мишелем Фурнире и Жеромом.

При таких условиях чертик либо выскочит из своей табакерки, либо нет. Встреча либо состоится, либо сорвется. Без соответствующей подготовки эта встреча в конечном итоге стала бы в высшей степени рискованной из-за элемента неожиданности, внезапного столкновения, воспламенения перцептивных действий.

Таким образом, чтобы перейти к осуществлению своих намерений, необходимо связать сегодняшние преступные действия с прежними страданиями. Мощным катализатором этого превращения вчерашнего бедствия в сегодняшний триумф является защитное движение, которое обеспечивается нарциссической извращенностью. Иногда, чтобы постепенно, шаг за шагом занять соответствующую позицию, субъекту требуются десятилетия (Мишель Фурнире).

Но как охарактеризовать эту преступную любовь с первого взгляда, эту ужасную встречу? Очень часто, чтобы объяснить это, убийца непроизвольно выбирает слово «вспышка». Определенно, он отличает ее от сексуального желания, опыт которого у него имеется. Любая путаница должна быть полностью исключена.

Как пишет Рид Мелой, жертву выбирают из-за ее перцептивного и стереотипного соответствия. В жертве есть нечто, заставляющее вздрогнуть некую психическую область преступления. Клод Балье, основываясь на своем опыте работы с обвиняемыми в сексуальных домогательствах, упоминает молниеносное влечение, которое мгновенно запускает бессознательные процессы, направленные на разрывание любой связи между жертвой и угрожающим образом матери – всепроникающим и всепоглощающим. Однако именно эта связь характеризует встречу, разумеется, при условии, если удалось избежать ловушки упрощений и повторений. Образ матери – это не мать. Убийство жертвы не сводится к матереубийству, которое было бы неправильно указать в качестве цели. Оно становится способом окончательно вытеснить это восприятие наружу и превратить потенциальный риск поражения в победу. Кроме того, любые психические следы совершенного действия должны быть стерты. После вспышки неистовства субъекты восстанавливают свои опорные точки. Как будто все это вместо них сделал кто-то другой. Успех в разделении позволяет им на некоторое время продолжить существование, втайне торжествуя и наслаждаясь способностью скрывать свои действия.

Но, вопреки голливудскому мифу, я не встречал serial killer, раздувающегося от гордости из-за посеянного им страха или оттого, что совершенные преступления муссируются в средствах массовой информации. Общественный резонанс, затрагивающий травматическую область убийцы, скорее заставит его отложить преступные действия, постараться сделать так, чтобы о нем забыли. Было бы прискорбно, если бы громкие, широко освещаемые судебные процессы провоцировали убийцу в извращенном виде ответить на обращенную к нему настоятельную просьбу разъяснить свой поступок.

Теперь у читателя есть представление об основных понятиях, необходимых для понимания рассматриваемых нами случаев: психопатический полюс, психотический полюс, извращенный полюс, расщепление «Я», процесс воплощения. Пришло время обратиться к психиатрической экспертизе Ги Жоржа.

6. Ги Жорж, убийца в джунглях

Ги Жоржа я встретил в тюрьме Санте в 1998 году. Он был арестован в марте и ожидал суда. Я читал его дело, был осведомлен о жестокости совершенных им преступлений, но мало что знал о нем самом. Безусловно, я слышал о Звере Бастилии и Убийце из Восточного Парижа: именно так средства массовой информации окрестили виновника многочисленных изнасилований и убийств, которые следовали одно за другим в столице. Над Парижем нависала пелена ужаса. У меня две дочери, и в моем сердце поселилась та же тревога, что и у любого отца семейства. Я думал: «О нет, вот на эту экспертизу я точно никогда не решусь!»

Мне поручили именно этот случай.

С Ги Жоржем произошло то, что случается каждый раз, когда я сталкиваюсь с серийным убийцей: словно по мановению волшебной палочки, все мысли, не относящиеся к предстоящей работе, уходят на задний план. Я покидаю свое место обеспокоенного отца, мужа и гражданина и влезаю в шкуру профессионала, который должен идентифицировать себя не только с жертвами и общественностью, но и с личностью убийцы. И вот я смотрю на человека, который заставляет меня содрогаться от ужаса, но временами еще и испытывать сочувствие. Я должен приложить все усилия, чтобы выяснить, как он «сделан», какова его история, как это работает, что заставило его совершить преступления и как он на это реагирует. Общество уполномочило меня попытаться пройти как можно дальше в освещении личности и особенно ужасных фактов. Меня часто спрашивают, не боюсь ли я, что эти виртуозы своего дела будут мной манипулировать? Очень важно понимать: главное не в том, манипулируют тобой или нет, нужно осознавать, когда это происходит. Имея с ними дело, мне совершенно необходимо не слишком дистанцироваться и избавиться от навязчивой мысли «не позволить сделать из себя дурака». В противном случае я бы собирал только фрагментарные сведения. Моя профессия предполагает взаимодействие с другим человеком. Если я ограничусь лишь умственной деятельностью, я сделаю очень плохую экспертизу. Нужно быть пойманным в сеть психики субъекта, а затем освободиться от нее.

Как уже отмечалось, Ги Жорж – довольно привлекательный парень. Выходит, совершенные им преступления не оставили отпечатка на его внешности. Это и порождает распространенный образ serial killer: «монстр» появляется на сцене под маской соблазнителя, под фальшивой внешностью нормального человека. Он дурачит весь мир. Столкнувшись с Ги Жоржем, я с самого начала поражен его непринужденностью: этот человек, способный на худшее, добровольно готов к игре вопросов и ответов. Контакт устанавливается легко. Его словарный запас не очень богат, но он неплохо справляется. Он не проявляет скрытности или агрессии и демонстрирует удивительную способность к коммуникативной адаптации. На своем профессиональном жаргоне мы бы сказали, что он «настроен на нужный лад». Он не угрюмый и не хмурый. Если я говорю о спорте, он поддерживает разговор. Когда я рассказываю о себе, он расслабляется. Не странноватый и не закрытый, скорее взаимодействующий. Тем не менее я не делаю преждевременных выводов относительно правдивости и искренности его слов. На краткие мгновения Ги Жорж погружается в нечто, похожее на замешательство. Но только когда я спрашиваю его об убийствах, отмечаю мимолетную потерю самообладания. Итак, он сбит с толку.



Мы говорим о его детстве, становлении, любимых местах, непростых отношениях с законом, а также об увлечениях и вкусах. Что ему нравится по жизни? Какие у него любимые телепередачи? Случалось ли ему читать какие-нибудь книги? Поскольку он любитель футбола, мы обсуждаем недавний матч. То тут, то там я улавливаю детали его биографии. Например, до шести лет Ги Жорж носил фамилию матери – Рампийон. Я спрашиваю его:

– Как тот футболист, который был известен в 70‑е?

Он немедленно реагирует:

– Правда! Вы интересуетесь футболом?

В этой кафешной болтовне есть что-то абсурдное и ненормальное! Ну в самом деле: сначала Жером, теперь Ги Жорж. Его биография представляет собой классический образец жизни неуравновешенных людей такого рода: брошен родителями в очень раннем возрасте, потом приемная семья, проживание то в одном, то в другом доме, постоянные побеги под влиянием внезапно возникшей неодолимой тяги, вкус к потасовкам и агрессия, которой в его поведении становится все больше. Как в свое время у приемной семьи, у воспитателей очень быстро заканчивается терпение. Причина его неуспеваемости в школе – вовсе не скудость умственных способностей. До пятого класса его характеризуют как довольно хорошего ученика. У психопатов часто существует настоящая пропасть между базовыми знаниями и их применением. Свой преступный путь Ги Жорж начинает с автобусных краж. Как подчеркнул известный английский психоаналитик Винникотт, ребенок крадет то, на что, по его мнению, он имеет право и чего, как ему кажется, он лишен. Ги Жорж, который не читал Винникотта, прекрасно описывает это:

– Я всегда был воришкой, мне всегда чего-то не хватало, даже в мелочах.

Начиная с подросткового возраста его существование отмечено постоянными кражами и всевозможными видами насилия. Его разгульная жизнь характеризуется серьезной эмоциональной и личностной нестабильностью, а также неумеренным пристрастием к алкоголю и наркотикам – каннабису, кислоте, кокаину и т. д. Он говорит, что ему случалось выпивать до десяти литров пива в день! Это привело к тому, что уровень алкоголя в крови составлял три грамма на литр. Одновременно он выкуривал в день от десяти до пятнадцати сигарет с гашишем! Неудачи молодого человека растут как снежный ком, и это только усиливает его социальную агрессивность и чувство обиды. Он выходит из состояния напускной непринужденности, лишь когда его спрашивают о судебной эпопее. Свой первый приговор на восемнадцать месяцев за непристойное поведение он считает «несправедливостью», а факт осуждения на десять лет за изнасилование – это было до убийств – приводит его в ярость:

– Меня судили полдня, а перед этим еще сорок пять минут совещались при закрытых дверях!

Эти приступы возмущения, дающие ему повод узаконить свою ненависть к обществу, несомненно, относятся к более ранним событиям. Я называю этот процесс переломным моментом принятия решений: убежденный в том, что пострадал от высшей несправедливости и уже заплатил за все, он не намерен ни в чем ни перед кем отчитываться и присваивает себе все права на свете. Его больше ничто не сдерживает.

В списке несправедливостей и тот факт, что его оставили в раннем возрасте. Биологическая мать не хотела ни видеть, ни знать сына, но он утверждает, что это не вызывает у него никаких эмоций. Непоколебимый человек, который заявляет, что ему все равно. Даже если он искренне так думает, поверить в это трудновато. После ареста он, к своей радости, получает копию собственного досье из социальной службы по защите детей. Наконец он сможет узнать, почему мать тогда его бросила. Ему кажется, что он говорит спокойно. На самом деле в его сознании звучит все тот же важнейший для него вопрос: «Мама, почему ты меня оставила?» Отягчающее обстоятельство: у него есть «настоящий брат», которого вырастила биологическая мать. Почему она отказалась от него, а не от брата? Он повторяет, что не злится на нее, – «я ее совсем не знаю» – поэтому не видит, с чего бы ему испытывать какие бы то ни было чувства к незнакомке! Отметим, что он будет использовать те же выражения, говоря о жертвах:

– Почему вы хотите, чтобы я испытывал к ним чувства, если я их не знаю? Они же чужие мне.

Полнейшее безразличие, проявляемое им к своей биологической матери, обратно пропорционально ауре героизма, которой он наделяет предполагаемого отца: об этом чернокожем американце у него практически нет сведений. Таким же образом он идеализирует людей, усыновивших его. Ги Жорж с остервенением отстаивает официальную версию об обожаемой приемной матери, которой, как он утверждает, без дальнейших объяснений прощает ее «невоздержанность», и о столь же идеальном приемном отце. Похоже, последний и в самом деле был душевным человеком, хотя иногда и проявлял жесткость по отношению к юному бунтовщику. Кстати, Ги Жорж говорит, что с двенадцатилетнего возраста ни разу не плакал, за исключением похорон отца.