Нина Стиббе
Вообще-то дело в том, что миссис Лонглейди больше нравился предыдущий кавалер Миранды, молодой человек из Маркет-Харборо, по прозвищу Большой Смиг, он из аристократической семьи, но пытался прикинуться нам ровней, безбожно матерясь; отец его работал в администрации «Бритиш Лейланд», а маменька участвовала в благотворительных проектах принцессы Анны, что-то там с лошадьми, а еще в одиночку организовала пять квартальных празднеств по случаю Серебряного Юбилея Королевы[1].
Майк Ю раздражал мать Миранды, она называла его «хлюпиком» и «япошкой». Миранду это бесило, потому что Майк родом из Гонконга, а люди оттуда считаются либо англичанами, либо китайцами – если они не иной национальности, разумеется. Но по некоторым причинам они редко бывают японцами. Миранда тщательно изучила вопрос, она прочла энциклопедию и даже спросила самого Майка Ю, хотя это выглядело ужасно неловко и беспардонно.
Недавно Миранде приснился дурной сон, в котором ее мать сделала вуду-куклу Майка и тыкала в нее иголки. А когда бедняжка Майк бился в агонии (в ее сне), Миранда закричала на мать: «Прекрати свое колдовство, я люблю Майка!» И вот так во сне Миранда впервые осознала, что действительно влюбилась.
После того сна отношения Миранды с Майком Ю сделались настолько серьезны, что она дважды обедала со всей его семьей (Майк, его родители и старенький дедушка). В первый раз они заказали еду из заведения «Дом удачи», которое принадлежит семейству Майка и располагается на первом этаже их дома, и все прошло замечательно.
Но во второй раз все было отвратительно. Мать Майка Ю попыталась приготовить в честь гостьи настоящий английский обед, и, несмотря на этот откровенно дружественный жест, Миранду едва не стошнило прямо за столом. Мама Майка Ю подала огромные луковицы в качестве гарнира, просто шмякнула сбоку на блюдо вареные луковицы, будто это нормальные овощи, – рядом со шматом свинины. Миранда сражалась со свининой (жесткая/пересоленная) и луком (склизкий/тошнотворный), и ее буквально выворачивало, и она сумела скрыть это, только изобразив приступ кашля. Вдобавок еще дедушка Майка Ю сидел там с целлулоидной физиономией и слипшимися глазами и руками засовывал в рот яйца, сваренные вкрутую.
Несмотря на весь этот ужас, Миранда так привязалась к Майку, что даже попыталась учить китайский, чтобы они могли общаться на его родном языке. Впрочем, это ни к чему не привело. На то, чтобы выучить слово «вторник» (tinsywaah), у нее ушла целая неделя, потом еще столько же на «среду» (tinseeteer), но к тому моменту она уже забыла «вторник». Миранда рассчитывала, что это будет пустяковым делом, ведь ее мать стала почти билингвой (английский/испанский) за несколько посещений вечернего кружка.
Миранда отчаялась и продолжила говорить по-английски и жестами. Она выучила, как зовут маму Майка Ю (Ю Анкинг), что означает «Кроткая», и его папу (Ю Хукинг), что означает «Счастливчик», но до дедушки Миранде дела не было, она даже смотреть на него не хотела.
Миранда возблагодарила Господа, что у Майка английское имя, в противном случае ей, возможно, не удалось бы встречаться с ним.
– Но у него наверняка есть китайское имя, – сказала я.
– Нет, – заверила Миранда. – Майк и по-китайски Майк.
Короче, Миранде требовалась работа, чтобы были деньги на шмотки и косметику, надо же ей выглядеть стильно и привлекательно для Майка Ю, тем более что в старую одежду ее разросшийся бюст уже не умещался. Свои лифчики «Дороти Перкинс» она отдала сестре Мелоди, которая никаких таблеток не принимала и вообще в период полового созревания сделалась похожей на парня, ей даже приходится носки в лифчик засовывать.
Мое же стремление устроиться на работу не имело ничего общего с эмоциональными романтическими причинами Миранды, во всяком случае, мои мотивы не были столь прямолинейны, – впрочем, это неважно, потому что времени на них все равно не осталось. Ее рассказ затянулся на все сорок пять минут нашей прогулки до места.
– Вот, – вытянула руку Миранда, показывая, – «Райский уголок».
Я щелчком отправила окурок в канаву, и мы с опаской перебрались через решетчатый мостик.
Миранда – в высоких башмаках – шагала осторожно и внимательно смотрела, куда ставит ногу. Я, глянув вниз, заметила, что в маслянистой луже валяется трость.
– Господи, – неуверенно пошатываясь, пробормотала Миранда, – отсюда уж точно ни один старый говнюк не смоется.
Мы постучали в дверь, и, пока дожидались, я глазела вокруг и заметила в окне над дверью какую-то женщину. Она не смотрела на улицу, а просто прижалась щекой и ладонями к стеклу – мой брат Джек делал точно так же, когда скучал по маме. Он еще потом стирал мутные пятна от своего дыхания. Спустя некоторое время дверь открылась, на пороге возникла пожилая медсестра и проводила нас в просторную жаркую кухню.
Дама в фартуке, представившаяся кухаркой, объявила, что уже почти время чая. Жестом велела нам сесть и принялась раскладывать черпаком из громадного медного чана горячие волокнистые плоды по плошкам, расставленным на другом конце чисто выскобленного стола. Судя по виду, то был вареный ревень.
Потом к нам присоединилась женщина лет сорока, которую звали Ингрид, она была очень высокой и, очевидно, начальницей.
– Выпьем чаю? – спросила она, глядя на кухарку.
Та улыбнулась и ответила:
– Ага, давайте. И с булочкой небось?
А потом с нами побеседовали, прямо там, за столом. На буфете выстроились подносы с угощением к чаю, стайкой впорхнувшие в кухню медсестры подхватили подносы, а кухарка налила кипяток в два огромных заварочных чайника, и это был лучший чай на свете – прямо как в старые добрые времена или как в королевском дворце. И все было восхитительно, вот только я заметила, что у Ингрид красные глаза, то ли она долго рыдала, то ли чем-то больна. На ее месте я бы сказала: «Простите, что у меня глаза красные, это сенная лихорадка разыгралась», и неважно, правда это или нет. Но она ничего не объяснила.
Так странно сейчас называть ее Ингрид, потому что после той первой беседы она упоминается далее просто как Жена Хозяина, но вот в тот момент было именно так. И еще я сейчас не на сто процентов уверена, что ее звали Ингрид, – может быть, Инга или Ирена. Помню только, что точно начиналось с гласной и означало «Божественная Сила» на древнескандинавском. Можете сами посмотреть, как правильно.
Собеседование было коротким. Она изложила нам золотые стандарты работы с пожилыми людьми и спросила, приходилось ли нам иметь дело с плитой «Ага», которая, как она сказала, является сердцем любого дома. У Миранды такого опыта не было, а я запросто смогла поддержать беседу о конфорках, просеивании угля и шуровании. Кухарке, похоже, беседа понравилась.
Потом Жена Хозяина спросила, почему мы хотим работать здесь. Я ответила первой, объяснила, что моя семья не может позволить себе два разных вида шампуня или два сорта кофе, а мне надоел «Восен» и эконом-кофе «Вулко» (который наполовину кофе, а наполовину экстракт цикория). И с тех пор как моя сестра начала приносить домой всякую всячину, начав подрабатывать в «Вулворте», я вознамерилась добиться возможности приобрести пивной шампунь «Линко» в таких маленьких бутылочках и еще кофе «Максвелл», который сулит незабываемый аромат.
Жена Хозяина заинтересовалась:
– Похоже, тебя соблазнила телевизионная реклама.
– Я попробовала эту продукцию, и она действительно лучше дешевых брендов, – заверила я.
Тут в разговор влезла Миранда, спеша объяснить свои мотивы. Она хотела работать в сфере ухода, потому что она очень сострадательный человек, и она имеет собственный опыт болезни, но теперь она в добром здравии. Прозвучало убедительно, и я почувствовала, что меня, похоже, обошли.
Жена Хозяина улыбнулась, кивнула Миранде и вновь повернулась ко мне:
– Пивной шампунь «Линко»?
– Да. – И я подробно описала, как чувствуют себя волосы после мытья этим шампунем. – Он содержит натуральные пивные дрожжи, волосы становятся упругими, крепкими, пышными и здоровыми.
– Что ж, я это запомню, Лиззи, – сказала она. – Звучит чудесно.
И этого оказалось достаточно. Я забыла упомянуть о своей выдающейся способности сострадать, но, вероятно, это было очевидно, поскольку работу получили мы обе, и нам велели явиться в следующую субботу к восьми утра на инструктаж, в удобной обуви.
После собеседования мы с Мирандой отправились домой. Теперь я питала к ней товарищеские чувства, мы ведь теперь коллеги, и я думала, что справедливо будет рассказать, почему я хочу эту работу, раз уж я выслушала во всех подробностях ее резоны, и еще потому, что мои ответы могли прозвучать мелко и инфантильно. Я хотела представить себя в гораздо более философском свете.
– Дело не только в деньгах, – сказала я. – Я хочу независимости.
И это было правдой. Я не хотела еще год пытаться обмануть торговый автомат, надеяться на бесплатные пробники и информацию из третьих рук, еще год пользоваться лекарственным шампунем, питаться сэндвичами с сахаром и стрелять сигареты, сидеть с соседскими детьми, только чтобы при случае стащить из буфета баночку джема или пакетик хорошего чая, еще год путаться у людей под ногами, лишь бы свести концы с концами. Я чувствовала себя здоровенным переростком и обузой.
И начала я с главного, но Миранду это нисколько не интересовало, поэтому я вернулась к истории ее отношений с Майком Ю, про которую все же приятнее слушать.
Миранда тут же сообщила мне под большим секретом, что Майк так классно целуется, что у нее аж лобок сводит. У него три разных типа поцелуев. Первый – просто поцелуй, обыкновенный, придвигает свой рот близко к ее, но не касается и выдыхает из ноздрей теплый воздух прямо ей на верхнюю губу.
– Как дружелюбный дракон? – уточнила я, но Миранда не обратила внимания.
Второй тип, это когда осыпает все ее лицо и голову сотнями коротких поцелуев – веки, мочки ушей, каждый сантиметр, – а однажды он вынул зубами сережку с камнем-талисманом (сапфир) и в конце нежно сплюнул украшение ей в ладошку.
А третий тип поцелуя заключался в том, что он елозил языком внутри ее рта, вообще везде, включая дырку от удаленного зуба, где десна была повреждена и чувствительна только наполовину.
На данный момент они только целовались, ну еще эротически держались за руки. Майк Ю не хотел заходить дальше, ему это казалось неправильным и распущенностью, и он говорил, что есть много всего другого, а половые сношения – это как мчаться галопом через лес на лучшем императорском скакуне: захватывающе, но не стоит этого делать, пока не пройдешь по тропе сотни раз пешком, любуясь каплями росы на листьях, мхом на стволах, солнечными лучами, льющимися сквозь кроны деревьев, и все такое. Это, конечно, бесило, учитывая, что Миранда специально начала принимать таблетки и набирала вес с каждым днем.
На окраине деревни Миранда зашла в телефонную будку и пригласила меня к ней присоединиться. Она позвонила Майку и сообщила, что нашла работу, подробно описала собеседование, добавив несколько деталей, которые я упустила, вроде того как Жена Хозяина сказала Миранде, что она определенно тот самый кандидат, которого они искали. Почему-то она сказала ему, что я рядом с ней в телефонной будке, и сунула мне трубку, чтобы я поздоровалась. Потом в трубке запикало, и Миранда выхватила ее и прокричала: «Я люблю Майка Ю!»
По дороге домой Миранда продолжала рассказывать про Майка. У него седьмой размер обуви, и это меньше среднего, но зато она сможет носить его тапочки, когда они будут жить вместе. Это мне очень понравилось. Я сказала Миранде, что с удовольствием носила бы мужские пальто или обувь, просто чтобы показать, на что способна, а она сказала, что это одна из трагедий детей из неполных семей и что я всегда буду стремиться надеть мужскую одежду. Сама она запросто может брать ее или не брать, потому что ее отец живет с ней вместе с самого рождения.
Майк никогда не ест пудинги, только консервированные личи, и еще иногда рождественский. Он пишет стихи, и даже один стих посвящен ей, «Снежная фея и солнце», многообещающий, но реалистичный; а еще один стих – мягкое порно под названием «Женский пенис», про полумужчину, полуженщину, полукурицу, а на самом деле он про самоосознание и милосердие, но плохо заканчивается.
В начале квартала «Платаны» к нам подрулил сам Майк Ю на «датсун черри».
– Смотри, это Майк, – воскликнула Миранда и бросилась через дорогу.
Мы были знакомы, но теперь, когда я так много узнала о нем, он казался совсем другим.
Миранда прыгнула на пассажирское сиденье, чмокнула Майка в щеку. Они перебросились парой фраз, потом Майк окликнул:
– Эй, Лиззи!
Я подошла.
– Подбросить тебя? – предложил он.
Миранда ответила вместо меня:
– Нет, она же здесь и живет, в квартале «Платаны».
– Но спасибо, – добавила я.
– Я думал, ты живешь на другом конце деревни.
– Раньше жила, – сообщила Миранда. – Но ее семья разорилась.
Майк явно огорчился:
– Черт, прости.
– Это было давным-давно, – сказала я.
– Вот не повезло, – сказал Майк.
2
«Облегчительный цикл»
В день первый меня ввела в курс дел «Райского уголка» сама Ингрид, Жена Хозяина, строгая красноглазая дама, которая беседовала с нами накануне. Я сразу поняла, что на ней тут все держится. Она все замечала, от тонюсенькой нитки на ковре в общей комнате до пациента, который растянулся на полу, споткнувшись о выщербленную плитку. Орлиный взор и всегда начеку.
Я обратила внимание, что пациентам она нравится – полагаю, в силу вышеупомянутого – и они внимательно следят за ней глазами, чтобы понять, что еще мудрого и чудесного она учинит в следующий момент – скажем, поставит на каминную полку пучок веток в кувшине или заметит паука и выбросит его в окно, в милые кустики, окружающие патио. Я решилась бы утверждать, что пациенты ее любят.
И персоналу она тоже нравилась. Не своим ростом, но очарованием – или, может, и тем и другим. Персонал высыпал ей навстречу, дабы выслушать ее мнение и, кивая, согласиться с каждым ее словом. Одна сестра начала было рассказывать про какого-то дрянного старикашку, который вечно всеми командует и помыкает и вообще такой типичный немец, что она готова затолкать ему швабру в задницу, а Жена Хозяина мягко заметила, что этот старик отрекся от Гитлера, что у него высокий IQ и что он чуть было не получил медаль Макса Планка[2], и сестра тут же сказала, что она именно так и думала и что старик определенно мудрец.
У Миранды тоже был первый день, и правила ей объясняла странная пожилая дама в квадратных очках, которую все звали Матрона; она, вероятно, была главной медсестрой, но запросто могла оказаться и слишком много себе позволяющей пациенткой, возомнившей себя медсестрой и укравшей форменное платье. Матрона была полной противоположностью Жене Хозяина. Приземистая и коренастая, пациенты ее игнорировали, а персонал с ней пререкался.
Во время перерыва на кофе в тот первый день, когда все забавлялись с новомодными щипцами для завивки «Чокнутая крошка» сестры Хилари и накручивали себе локоны в стиле Фэрры Фосетт[3], Матрона внезапно объявила, что видела, как Гордон Бэнкс[4] мыл свой «форд гранада» в резиновых перчатках, и что она после этого потеряла к нему всякое уважение.
Остальные тут же напустились на нее.
– А почему мистер Бэнкс не должен носить резиновые перчатки?
Даже Миранда, у которой вообще-то был первый рабочий день, встряла с замечанием, что это прекрасно, что Гордон Бэнкс сам моет свою машину, а не заставляет свою жену корячиться. Я удивилась, как это Миранда осмелилась ополчиться на свою наставницу. И хотя мне не было никакого дела до резиновых перчаток, я вынуждена была внести свою лепту и потому сказала «Верно», сдержанно – беспроигрышный вариант, ни к чему не обязывающий.
Матрона сказала, что мы так разволновались, будто это был настоящий Гордон Бэнкс.
– Так и есть, – подтвердила одна из сестер.
– Вовсе нет, – возразила Матрона.
– Нет, да, – горячилась другая сестра.
– Разве? – усмехнулась Матрона.
И все сидевшие за столом рассмеялись.
У каждой сестры были свои закидоны – не могу перечислить здесь все (и сестер, и их причуды), на это потребовалась бы целая глава, – но в тот день меня потрясла сестра Хилари, которая пила кофе через соломинку, и сестра Салли-Энн, которая была непреклонно стеснительна и общалась исключительно посредством невнятного мычания, которое остальные, кажется, вполне понимали. Позже я узнала, что у Хилари необычайно пористые зубы, которые легко окрашиваются, а у Салли-Энн родились дети-близняшки, которых она назвала в честь братьев-жокеев Пола и Элвина Шокемоле, и их усыновила пара из Шотландии. Знай я это раньше, отнеслась бы к ней добрее. Еще была сестра Гвен, имеющая сестринский диплом высшей квалификации в гериатрии. Сестра Гвен придерживалась главного принципа: пациент должен быть доволен и счастлив, но необязательно жив. Речь ее состояла исключительно из богохульства, именно тогда я впервые осознала, насколько агрессивно может звучать брань.
Сестра Эйлин была милой, с какой стороны ни посмотри, и двигалась очень грациозно. Закуривая, она изящно склоняла голову набок и выпускала клубы дыма, беспрерывно затягиваясь. И еще она терпеть не могла перья.
И наконец, сестра Ди-Анна, казавшаяся абсолютно нормальной. Приятный голос, медового оттенка волосы, и она пела «Приведите меня домой, проселочные дороги»[5], когда занималась делами. Звали ее Диана, но она произносила это как Ди-Анна. Если бы я написала просто Диана, вы бы мысленно произнесли неправильно. Так что вот это Ди-Анна довольно важно. Почему-то. Она была такой нормальной, что я заподозрила, что она наверняка что-то скрывает, – может, в прошлом совершила преступление или пережила любовную драму.
С течением времени я разобралась и с остальными, но в первый день – только вышеперечисленные персонажи.
После перерыва на кофе Матрона, Миранда и я в сопровождении Жены Хозяина осмотрели весь дом. Я уже слышала от Миранды, что это было довольно большое поместье, пока семье хозяина не пришлось заняться бизнесом из-за финансовых сложностей. Хозяин рассчитывал устроить здесь гостиницу для собак, но жена настояла на пансионе для престарелых аристократов. По словам Матроны, они затеяли поединок на руках в пабе «Пиглет Инн», она победила 2:1 в серии из трех поединков и прямо на месте придумала название «Райский уголок» – потому что ее любимый поэт Джон Мильтон, – и они провозгласили тост «За райский уголок!» и смеялись, как смеются снобы во времена величайшей неопределенности, и владелец потирал ладошки, предвкушая, как в будущем сестры станут бегать к нему за водкой, апельсинами и орешками. Так оно и вышло.
Во время тура по дому ни о чем таком нам не рассказывали, но Жена Хозяина поведала, что «Райский уголок» действительно прежде назывался Олд-Грей-холл и пришлось произвести некоторые изменения, несколько оживить его, дабы сделать место более привлекательным для пожилых людей. Выяснилось вскоре, что изменение названия – довольно непростая процедура, но они все же довели дело до конца, выпустили рекламные брошюры и фирменные бланки.
В соответствии со своим прежним именем «Райский уголок» был большим и старым серым оштукатуренным зданием в форме буквы L. Парадный вход расположен сбоку, и, вероятно, так было всегда, поскольку толстая каменная стена шла вдоль всего фасада, без малейшего намека на ворота, и вдоль нее сплошь росли старые деревья и дикий виноград. Самой привлекательной частью здания была крыша – живописная, высокая, со множеством маленьких мансардных окошек – комнаты сестер.
Дом был громадным, но некрасивым. Не то что проходишь мимо и говоришь себе: «О, как бы я хотел жить в таком доме», как, к примеру, про высокий кирпичный фермерский дом неподалеку или современную постройку с узкими окнами по другую сторону дороги, где жил немецкий кинорежиссер со своей матерью (и чей отец был здешним пациентом). Но внутри «Райского уголка» было очень мило и даже занятно. Парадные лестницы, черные лестницы, потайные лестницы, двери, скрытые за панелями, которые устроил владелец, чтобы ходить по своим делам, не натыкаясь на больных стариков, каждому из которых может внезапно понадобиться помощь. И еще там были всякие постройки во дворе, включая конюшни и беседку. Рядом с новой прачечной устроили кладовку, где поначалу предполагалось разместить парикмахерский салон или кабинет для педикюра, но не сложилось, а дальше – бывшая гардеробная для обуви, где сейчас морг, и там есть скамья, подсвечник, крест и Библия и почему-то медный колокол. Я представила, что звоню в него как ненормальная, если вдруг окажусь там, а мертвец восстанет из гроба. А рядом располагался чулан.
Жена Хозяина объясняла попутно назначение помещений, а Матрона постоянно норовила вставить словечко, якобы уточняя, но звучало это по-идиотски. Жена Хозяина продемонстрировала главную ванную комнату. Я оценила очаровательную викторианскую ванну на изящных собачьих лапах.
– Да, очень милая, – сказала Жена Хозяина, – но не годится для купания больных.
Я смотрела на плетущихся впереди Матрону и Миранду и думала, что они составляют уморительную пару: Матрона, как описана выше, и Миранда, балансирующая на высоких каблуках и непрерывно поддергивающая сползающие брючки. После краткой, но серьезной беседы о стирке, где особенно подчеркивалась важность добавления полного колпачка «Деттола» в воду и, еще более существенно, порошка соды для компенсации пагубного воздействия жесткой воды на нагревательный элемент, мы разделились на пары.
Жена Хозяина проводила меня в холл, и здесь мы задержались, чтобы пройтись по дневному расписанию.
– Итак, наш день начинается примерно в шесть тридцать, когда ночная сестра начинает раздавать завтрак… – произнесла она.
Пришлось заинтересованно глазеть по сторонам, чтобы не смотреть ей в лицо (я все еще чувствую себя неловко в беседах один на один). В любом обычном холле мое поведение показалось бы грубым, но, к счастью, именно этот по-настоящему завораживал своими резными карнизами, декоративными панелями и расцветкой стен. Резные балясины, отливающее лаком красное дерево, а на полу узор из плитки десяти различных оттенков. И мебель – изящные столики с инкрустацией на резных ножках уставлены всяческими вазочками, шкатулками, антикварными фарфоровыми собачками и проч.
– …и таков ежедневный распорядок, – завершила Жена Хозяина. – А теперь давайте познакомимся с пациентами.
Этот момент внушал ужас. Я воображала пациентов прикованными к постелям, в полутемных палатах, рядом сидит священник, бубнящий что-то из Библии, а медсестра кормит больного из пипетки разведенным медом – как птенцов. Но через открытые двери гостиной я увидела, что большинство из них ровно сидят в креслах. Прежде чем мы вошли, Жена Хозяина дала несколько указаний относительно знакомства. Одно из них касалось собственно коммуникации – интонация и словарный запас.
– Я, безусловно, не думаю, что следует вести себя свысока. Просто постарайтесь говорить помедленнее, отчетливо и избегать жаргонных выражений.
– Понимаю, – сказала я. И действительно поняла, что она подразумевала. Она имела в виду Миранду, которая сыпала жаргонными словечками вроде «точняк», «неа», «хрен» и прочими, которые едва ли приятны для слуха пожилых людей. Бог весть, уж как они ладили с дипломированной бранящейся сестрой.
Гостиная – это, по сути, две большие приемные, соединенные в одно помещение двустворчатой дверью, которая легко распахивалась. Мы вошли в ту комнату, что поменьше, и Жена Хозяина представила меня пациентам-мужчинам, одному за другим. Их было пятеро. Один из них, мистер Гринберг, сказал:
– Ух ты, черт меня побери! Новая крошка. – А потом забормотал что-то насчет сыра, от которого расстраивается желудок.
Они были ужасно старые – лет по сто, думаю, – и я чувствовала себя как в аквариуме с амфибиями, похожими на стариков (только наоборот). Но они были довольно живые, один читал «Дейли мейл», а другой крутил настройки транзисторного приемника.
Жена Хозяина плавно взмахнула рукой в сторону соседней комнаты:
– А наши очаровательные дамы предпочитают проводить время вон там.
Дамы – числом около тридцати – сидели в разномастных креслах вдоль стен. Некоторые выглядели немыслимо дряхлыми и немощными, а другие вполне крепкими. Попадались и просто престарелые. А были среди них даже исключительно бойкие. Одна с ярко накрашенными губами, пара бабулек с симпатичной укладкой, а еще одна даже в шелковом тюрбане. В целом дамы выглядели гораздо презентабельней мужчин.
– Дамы, у нас сегодня начинают работу две новые нянечки, – объявила Жена Хозяина. – Это Лиззи, а со второй вы познакомитесь в свое время.
Некоторые из женщин улыбнулись или кивнули. Старушка, сидевшая ближе всех, повторила:
– В свое время…
А другая уточнила:
– Что она сказала, дорогуша?
И я повторила:
– В свое время.
Похоже на начало фильма ужасов.
– Мне следует представиться всем? – спросила я.
– Нет необходимости, вы и так познакомитесь со всеми, постепенно, – успокоила Жена Хозяина. – Когда мы проведем «облегчительный цикл».
И мы вернулись в холл.
– Я думала, что все они будут лежать в кроватях, – сказала я.
– У нас есть две лежачие пациентки, – радостно сообщила Жена Хозяина, как будто успокаивая меня.
И повела в длинную комнату, где стояли восемь кроватей. Две, стоявшие рядом, были заняты, на каждой подушке – голова-череп, под легкими складками простыни контуры человеческого тела. Я тотчас вспомнила скульптурное надгробие Т. Э. Лоуренса в церкви Дорсета. Его голова в арабском платке, покоящаяся на седле любимого верблюда, которого звали, как сказала мама, Файсал. Я навсегда запомнила. Гладкий прохладный камень, рассказ про верблюда, ну и все прочее.
Странные жутковатые звуки заполняли палату – громкий храп, клокотание и механическое жужжание, которое, как я позже узнала, издавали электрические противопролежневые матрасы.
Жена Хозяина задержалась в холле, пропуская идущего мимо старика. Он был высокий и слегка пошатывался, а поскольку пряжки на его сандалиях были расстегнуты, он еще и тихонько позвякивал при ходьбе.
– Доброе утро! – произнес он, выжидательно глядя на Жену Хозяина, а она, сдержанно кашлянув, сказала:
– Это мой муж. – А потом указала на меня: – Лиззи – одна из новых помощниц сестер, Тор, я знакомлю ее с обязанностями.
– О, отлично! – сказал Хозяин (я догадалась, что он хозяин). – Как вы поладили?
Я сказала, что поладили мы прекрасно, и оценила убранство холла.
– Мне очень нравятся старинные постройки, – сказала я, подумав, что хозяину это будет приятно услышать.
– Да, да, – поддержал он. – Плитка на полу потрясающая, правда? Такой и в Альгамбре не увидишь, чистая эвклидова геометрия и все такое.
Я сказала:
– Очешуеть! – В то время так говорили, имелось в виду «ошеломительно», это было нормально (я подхватила выражение у Миранды), но хозяин, видимо, не понял и пришел в некоторое возбуждение.
Немного выщерблено, да, пояснил он, потому что предыдущие работники пользовались чистящим средством, а оно разрушает цементную затирку (и потопал сандалией, демонстрируя).
Жена Хозяина устало вздохнула:
– А теперь ступай, дорогой.
И он пошаркал прочь, но напоследок бросил:
– Отведи ее к леди Би.
– Да, да, всему свое время.
Мне стало жаль Жену Хозяина. Всегда неловко встречаться с мужьями знакомых женщин, особенно с такими нелепыми, а других практически и не бывает. И вдобавок я была в таком возрасте, когда постоянно невольно представляешь любую пару в постели. И это было действительно жутко.
– Плитка симпатичная, – заметила я, когда он удалился, чтобы она не стеснялась так уж из-за него.
Будь ее воля, сказала Жена Хозяина, она бы давным-давно закрыла пол практичным нескользящим линолеумом, и начала перечислять, чем еще старинный особняк не подходит для пожилых обитателей. Покрытие полов в первую очередь, потому что плитки шатаются, а вдобавок аллеи и дорожки в саду постоянно меняются, как русло высохшей реки. Нет пассажирского лифта, хотя ничто не мешает его установить – только нежелание владельца поступиться клочком жилых комнат. Этот разговор ее явно расстроил, но она взяла себя в руки и еще раз вкратце повторила мне золотые стандарты работы с пожилыми людьми, которые уже прозвучали во время собеседования.
Вот что самое важное. А) Я ценю высокую честь быть среди них и помню, что они многому могут научить юную девушку, как я. И В) Я должна регулярно и часто водить пациентов в уборную, но избегать слова «уборная», заменяя его на «удобства» и «кой-куда по делу», если уж обязательно надо что-то сказать.
Удобствами необходимо воспользоваться после завтрака, кофе, ланча и чая, и помимо этого нянечка всегда должна быть наготове, ибо это «дела» первоочередной важности.
Похоже на уход за маленькими детьми, сказала я и начала было рассказывать про своего братика Дэнни, который только-только научился ходить на горшок, но это явно было очень серьезной ошибкой, потому что Жена Хозяина строго-настрого запретила мне говорить нечто подобное впредь.
Наступило неловкое молчание, и я хотела извиниться, но тут раздался автомобильный гудок и шум колес по гравию. Жена Хозяина бросилась посмотреть, кто там, и через минуту вернулась, сдерживая волнение.
– Прибыл выздоравливающий пациент, мы не ждали его раньше завтрашнего дня и не совсем готовы, – сказала она. – Вам придется провести «облегчительный цикл».
Итак, мне сразу пришлось нырять в омут с головой – если можно так выразиться, – и хотя у меня не было соответствующей подготовки (только теоретическая), когда дошло до дела, оказалось, что вести «облегчительный цикл» означало всего лишь сопровождать или катить в кресле пациентов в уборную, ждать снаружи, помогать с крючками корсетов и чулками и старательно избегать слов «уборная» и «пи-пи». Я заметила, как стеснительная сестра выщипывала брови, глядя в зеркало над раковиной, пока дожидалась своего джентльмена, и даже когда он ее позвал, не прервала своего занятия.
Приятно было познакомиться с дамами в отсутствие Жены Хозяина, следившей за каждым моим движением и словом, особенно после того, как встреча с мужем в холле «загнала ее в депрессию» (по ее собственным словам). И хотя задача была нехитрой, у меня ушло больше часа на то, чтобы завести тридцать пять пациентов в «удобства» и вернуть затем в их кресла. Некоторые говорили, что они не хотят, и приходилось заставлять их встать и пройти через холл. Порой мои эвфемизмы были, наверное, чересчур туманны, поэтому я прибегала к помощи языка жестов (изображая капель), многозначительно кивала и просто показывала, куда идти. Некоторые двигались чрезвычайно медленно, а кое-кто перемещался с ходунками, что только замедляло процесс. Кто-то торчал в кабинке целую вечность (один вообще уснул), а другие настаивали, что им непременно нужно потом тщательно вымыть руки. Кое-кто сходил дважды, а один прямо по пути, и мне пришлось подтереть лужу и надеяться на Господа, что не появится внезапно Жена Хозяина и не заметит посверкивающие кафельные плитки.
Закончив с «облегчительным циклом», я вернулась к Жене Хозяина и неожиданно прибывшему пациенту. Звали его мистер Симмонс, и он обитал в этих местах. У него были рыжеватые седеющие волосы и ни единой ресницы. Жена Хозяина задавала пациенту очень конкретные вопросы о здоровье, о его предпочтениях на завтрак, но постоянно перебивала сама себя, говоря, как же замечательно, что его пораньше выпустили из больницы, и в этом не было сарказма, хотя все могли видеть, сколько хаоса вызвало его появление. Мистер Симмонс пребывал во вполне добром здравии, только прихрамывал, и еще ему сделали какую-то операцию, о которой не говорили, – возможно, подробности были слишком личные и скрыты в его медицинской карте, чтобы информировать о них персонал низшего звена.
Ему что-то должны были делать с хромоногостью, но хирурги решили, что та, другая (неназванная) болезнь важнее, и переключились на нее. Жена Хозяина сказала, что это обычная практика и, возможно, верная при данных обстоятельствах. Но мистер Симмонс был явно огорчен – настолько огорчен, что даже раздраженно потрясал кулаком. Это свойственно частным клиникам, подумала я (про себя), в их интересах находить дополнительные болезни. Они совсем как ветеринары, парикмахеры и автомеханики.
Если исключить мои попытки угадать, что он любит на завтрак (овсянка на сливках, а я думала, мюсли), я с трудом удерживалась, чтобы не завыть от скуки.
Пока мы с Женой Хозяина готовили ему комнату, мистер Симмонс ждал в кабинете Жены Хозяина. Комната номер 8 была светлой, солнечной, с отдельной ванной, с ковровым покрытием вместо паркета и ковриков. Камин с резным декором создавал уютное впечатление гостиной, а сидя в глубоком кресле из дерматина, можно было видеть пруд и, теоретически, запустить орешком в принца Чарльза, когда тот трусит мимо на занятия кроссом со своим наставником мистером Олифантом (чем он, говорят, время от времени развлекается).
Обнаружилось много признаков пребывания предыдущего обитателя (именно насчет этого так паниковала Жена Хозяина) комнаты: квадратная щетка для волос и черепаховый гребень на полочке в ванной, пара серых брюк, затолканных в шкаф. Все это принадлежало мистеру Крессвеллу, который ушел от нас в четверг, как пояснила Жена Хозяина. Я уставилась на следы талька, оставленные двумя громадными ступнями на пробковом коврике в ванной, и ощутила прилив тревоги.
– Имей в виду, Лиззи, падчерица мистера Симмонса – вредная особа, – сказала Жена Хозяина. – Держи ухо востро, если придется иметь с ней дело.
– В каком смысле?
– Она считает, что мистеру Симмонсу тут нечего делать – думает, в этом нет необходимости.
– Это действительно так?
– Ну, мы так не думаем, но, полагаю, дело в том, что оплачивается все из ее наследства.
Жена Хозяина еще раз напоследок брызнула освежителем в комнате и отправила меня вниз за подносом с кофе и печеньем, а сама пошла к мистеру Симмонсу и его вредной падчерице, которая как раз подъехала.
Внизу лестницы мы разошлись в разные стороны, и я двинулась в кухню за кофе. А несколько минут спустя почти столкнулась с ними у комнаты номер 8. Мистер Симмонс медленно плелся, позади шагала Жена Хозяина вместе с падчерицей. Я пристроилась за ними, но когда на повороте лестницы они обернулись, я с ужасом поняла, что падчерица мистера Симмонса – это учительница из моей школы. И не какая-нибудь старая училка, а мисс Питт – завуч.
Я резко развернулась и метнулась – с подносом и все такое – обратно в кухню. Совершенно немыслимо было встретиться с мисс Питт в данных обстоятельствах. Я не делала ничего дурного, не курила и не прогуливала, но после того, как весь день со мной обращались уважительно, я не желала быть униженной перед своей новой наставницей/начальницей и выздоравливающим пациентом.
В кухне находились Миранда и старая Матрона, компанию им составляла сестра Салли-Энн. Матрона протирала край фарфоровой чашечки бумажным полотенцем.
– Отнеси это в комнату номер 8, – сунула я поднос Салли-Энн.
– А почему не ты? – пролепетала она.
– Она хочет, чтобы это был кто-то постарше, – сказала я.
Салли-Энн взяла поднос.
Мы с Мирандой застонали вслух, вообразив встречу с мисс Питт, и я рассказала Матроне, какая тиранша наша завуч, приведя несколько примеров: как однажды она оставила меня после уроков за фразу «От кашля и простуды принимайте “Винос”», как она впадает в ужас от одной мысли, что кто-то может пропустить уроки ради настоящей жизни или даже из-за похорон и чего-нибудь столь же экстренного.
В конце дня Жена Хозяина вручила нам маленькие бумажные пакеты, поблагодарила и сказала, что теперь мы можем пойти переодеться. А когда я уже покидала кухню, кухарка спросила, не против ли я отнести мистеру Симмонсу к чаю сэндвичи, пирог и таблетки, про которые забыли, потому что он прибыл на день раньше и его не внесли в список. Выбора у меня не было, поэтому я взяла поднос и мысленно приготовилась к встрече с завучем. Но, попав в комнату 8, с облегчением обнаружила мистера Симмонса в одиночестве. Он спал в кресле, низко склонившись, так что его голова почти легла на колени. Я поставила поднос на маленький столик рядом, и мистер Симмонс резко выпрямился, испуганный и растерянный.
– Где я? – спросил он.
– Комната восемь, – объяснила я, и опять сцена напомнила мне начало фильма ужасов.
Это была моя первая настоящая встреча с пациентом – не жалкий щебет по дороге в уборную, – и, должна сказать, мистеру Симмонсу было не по себе. Я показала на баночку с таблетками на подносе, и он разом проглотил все.
– Включить телик? – спросила я, подумав, что он не заметил пульт на комоде напротив. – Там, наверное, идет «Два Ронни» или «Дес О’Коннор».
– Спасибо, нет. Сегодня вечером я немного устал, чтобы смотреть телевизор, – сказал он и быстро добавил: – Но вы можете включить, если хотите.
Меня поразило, что мистер Симмонс выглядит слишком уж молодо для данного учреждения и совсем не похож на остальных пациентов. Наверное, то же самое он подумал обо мне.
– Вы слишком юны для работы здесь. Не в обиду вам будет сказано.
– Я учусь в школе. Вообще-то я ученица школы в Делвине, где работает ваша родственница, – призналась я.
– О, – сказал он. – Не повезло.
И мы оба рассмеялись.
– Вы выглядите гораздо моложе остальных пациентов, – сказала я.
– Ну, я не то чтобы сильно моложе, но, полагаю, остальные здесь суровые викторианцы, а я человек современного мира, в этом вся разница.
– О, – заметила я.
– Я, к примеру, знаю про Элвиса. – И уточнил: – Элвиса Пресли.
И мы немного поболтали о современном мире.
К тому моменту, как я спустилась обратно в кухню, день уже закончился. Жена Хозяина подогревала на плите вечернее молоко, я упустила шанс доехать до дома с Мирандой на машине Майка Ю, а дневные сестры собирались в паб. Все мне напоминало «Пьесу дня» – актеры настолько хороши, что ты оторваться не можешь, и хотя ничего особенного не происходит в смысле сюжета, хочется смотреть и смотреть.
Щипцы для завивки «Чокнутая крошка» переходили из рук в руки, а локоны твердели под лаком для волос. Тюбики с тушью для ресниц торчали из кружки с кипятком, сигареты прикуривались одна от другой, и комната полнилась табачным дымом, запахом одеколона, девчачьим щебетом, смехом и скрипом стульев.
Расставляя чашки на подносе, Жена Хозяина завела со мной беседу. Она сказала, что форменные платья маленького размера на вес золота.
– Я бы на твоем месте вцепилась вон в то, если подойдет, и прикрепила значок с твоим именем.
– Надену и устрою сюрприз для моей мамы.
– Отличная мысль, – сказала она. – А я непременно попробую твой шампунь.
– Пивной шампунь «Линко», – сказала я, чтобы убедиться, что она правильно запомнила название.
– Спасибо, Лиззи, ты будешь отличной помощницей. Я так рада, что ты теперь работаешь здесь.
Не зная, как правильно ответить, я произнесла:
– А я так рада, что вы работаете здесь.
Напрасно, наверное, я так сказала, потому что она сразу осеклась, а я спросила себя, зачем вообще это ляпнула.
На обратном пути, направляясь к черному ходу, я еще разок заглянула в морг. На этот раз на скамье что-то лежало. Я сунулась рассмотреть и ахнула, поняв, что это тело, накрытое простыней. Посиневшая ступня торчала наружу. С большого пальца свисала бумажная бирка: Крессвелл.
В любой другой ситуации я кинулась бы со всех ног домой, вниз по склону это легко, но сейчас бежать мне показалось неприличным – я же была в форменном платье, поэтому я двинулась быстрым шагом, ну, может, лишь чуточку вприпрыжку, когда машин поблизости не видно было. Странный выдался день. Скучный, волнительный и иногда даже жутковатый. Я не позволяла себе думать о бирке «Крессвелл». Говорила себе, что пациенты оказались вовсе не такими чокнутыми или болезненными, как я представляла, – особенно мистер Симмонс, человек из современного мира. Жене Хозяина я, похоже, понравилась, и карман платья слегка оттягивало заработанное за день. Чувство удовлетворения несколько омрачала тревога от мыслей, что я совершила необратимый шаг и никогда больше не буду прежней – даже если захочу. Никогда не буду безмятежно хрустеть чипсами на улице или сдавать пустые жестянки от газировки. Я видела большой палец покойника.
3
Дела домашние
Про пивной шампунь «Линко» все правда, от него волосам и впрямь приятно, и, разумеется, я собиралась потратить свою небольшую кубышку на первоочередные приятные мелочи и прочие предметы, упомянутые прежде. Но сейчас, понимая, что запросто могу зайти в аптечный отдел «Бутс» и купить что пожелаю и сдачи хватит еще и на кусок фирменного лимонного мыла на веревочке, приятные мелочи казались вовсе не такими уж необходимыми. А затем осознание данного факта каким-то образом поставило меня лицом к лицу с той истиной, что вообще дела идут не ошизительно прекрасно, в смысле школы. Я немножко в дерьме, и никакой приличный кофе или шампунь тут не помогут. Я пропустила несколько дней – по личным причинам – и внезапно безнадежно отстала по ряду предметов. Быть отстающей оказалось исключительно неприятным, особенно если вы к этому не привыкли. Стремление понравиться, которое подстегивало меня всю начальную школу, похоже, улетучивалось с каждым утром – курила ли я в постели свою первую сигарету или тряслась в автобусе.
Учителя были слишком заняты повседневными заботами, чтобы заметить, что мне нужна конкретная помощь. Моего исключительно милого наставника мистера Мейна раздражало откровенное отсутствие у меня амбиций. Он изо всех сил старался вдохновить меня, но был чрезвычайно загружен работой с более проблемными подопечными – которым предстояло освоить алфавит, – и я воображала, что мистер Мейн смотрит на меня и думает: «С Лиззи Вогел в конечном счете все будет в порядке», что, конечно, огромный комплимент (если он действительно думал именно так).
Мама и мистер Холт тоже были заняты – водили фургоны и собирали корзины грязного белья, пытаясь свести концы с концами после появления младенца и запустить новый бизнес по очистке деревянных поверхностей, – чтобы заметить, что я с трудом держусь на плаву. Сестра уже одной ногой была на пути в университет. Настольная лампа и полосатый коврик из «Хабитат» ждали ее отъезда в холле и стали ежедневным напоминанием, что совсем скоро ее здесь не будет. А пока она работала в «Вулворте» по гибкому графику и тусовалась с девушкой с Маврикия по имени Варша. И понятия не имела, чем я занимаюсь. Или не занимаюсь.
Когда сестра запретила курить в нашей общей спальне, это разрушило наши отношения. Она выступила с надуманным обвинением, будто я отравляю воздух и тем самым не только себя обрекаю на смертельные заболевания, останавливающие мой рост и пагубно влияющие на кожу и мозг, но и ее подвергаю всем этим рискам – когда она спит. Она якобы вынуждена была перенести свою постель в гостиную и забрать все музыкальные записи, за исключением одной – «Убийство Джорджи (части I и II)» Рода Стюарта, которую сестра все равно не могла слушать, потому что (а) песня грустная (Джорджи убила шпана из Нью-Джерси) и (b) она не могла вынести возникающего при этом образа весело скачущего Рода в белом костюме. А я любила Рода и его белый костюм и была рада, когда она отдала мне запись, но потом слушала так часто, что тоже разлюбила.
Итак, я созрела для того, чтобы оказаться в новом месте, начать все заново и стать востребованной и нужной. Поскольку я не собиралась быть ненаглядной деткой, с которой носятся родители, или любимицей какого-нибудь чрезмерно внимательного учителя, который разглядел во мне нечто уникальное и стремился затолкать меня в Оксбридж, я приняла решение ограничиться в школе минимумом необходимого: посещать занятия настолько регулярно, чтобы меня не выгнали и чтобы маму не арестовала миссис Харгрейвс, школьный инспектор. Я буду заскакивать на математику и естественные науки, ну и когда нужно будет отметиться, а в остальное время стану помогать пожилым дамам застегивать корсеты и вдевать нитку в иголку и заработаю достаточно, чтобы купить годовой запас сигарет «Джон Плейер» в синей упаковке с зажигалкой, пузырек «Пако Рабанн» и семь штук новых трусов пастельных оттенков, на которых подписаны дни недели, – буду как героини Эдны О’Брайен[6]. Вот о чем я думала.
И думала всю дорогу до дома, пока степенно шла или же временами пускалась вприпрыжку в форменном платье медсестры. Вот почему я хотела получить работу. Причины не такие впечатляющие, как у Миранды, но все же более сложные, чем желание купить модный шампунь.
Приближаясь к дому, я поправила шапочку, подтянула гольфы и вошла через заднюю дверь. Мама играла на пианино сонату Клементи, а Дэнни сидел в ползунках и жевал корку хлеба. Я кашлянула, чтобы мама обернулась. Она повернула голову, увидела меня в форме и разразилась слезами.
Нет, не от огорчения (и не от злости, и не от счастья). Она была просто растрогана и не велела мне переодеваться, пока не отыщет свой фотоаппарат, который так и не смогла найти. Но мне пришлось остаться в форме до возвращения мистера Холта, а когда он пришел домой, то улыбнулся и сказал что-то насчет Флоренс Найтингейл и выразил надежду, что я не собираюсь опять начать прогуливать школу.
Так странно было вновь оказаться в школе в понедельник. С тобой опять обращаются как с ребенком, после того как в «Райском уголке» к тебе относились как к взрослой; после того как ты видела голую старую женщину с пролежнями, которая в любой момент могла умереть; после того как пилочкой для ногтей поправляла зубной протез другой даме, чтобы он не поранил ей рот.
В туалете я наткнулась на Миранду с парой ее подружек, которые подводили глаза карандашом – готовились к дневной понедельничной дискотеке. Миранда упомянула «Райский уголок», и я не задумываясь сказала, что это большая удача – находиться в обществе пожилых людей, они многому могут научить молодых девушек вроде нас.
Миранда нахмурилась, глядя на меня в зеркало (она определенно не в этом ключе общалась с подругами), и была, очевидно, раздражена таким поворотом.
– Ты ведь шутишь, да?
Ей совсем не понравилось общество пожилых людей. Она сказала, что при виде этих унылых стариков, ковыляющих мимо, звякающих своими ходунками, ей хочется взвизгнуть и оттолкнуть их – нет, не причинить им боль, и не потому что они ей неприятны, но потому что они вызывают в ней чувство, абсолютно противоречащее тому, что она испытывает по отношению к Майку Ю (директору компании в свои девятнадцать лет) и жизни в целом. Эти пациенты оскверняют ее сознание, сказала она, из-за них все ее мечты и надежды кажутся бессмысленными.
– Я хочу сказать, что это чертовски угнетает – в нашем возрасте проводить целый день с людьми, которые в шаге от смерти, и ты это знаешь, и они знают, – сказала она. – И прикидываться, что это совершенно нормально.
Я заверила Миранду, что они вовсе не считают, что находятся в шаге от смерти. Они как раз считают, что находятся в шаге от чашки кофе с молоком и печеньем или от путешествия в уборную. И в сущности, чем они отличаются от нас, здесь, в этом туалете, от меня с сигаретой и от нее, находящейся в шаге от автомата с «кит-кэт» и дневной дискотеки?
Миранда фыркнула и сказала, что никогда не пользуется вендинг-машиной. Потом она взбодрила себя, подробно описав костюм-тройку из «Ричард Шопс», на который она копит, – по описанию то ли для официального приема, то ли для спальни, в бежевую полоску, жилет с воротником-«хомутом» с очень низким вырезом и брюки, с которыми нельзя носить трусы. Это должно свести Майка Ю с ума.
Звучало мило, вот только я не поклонница полосок и предпочитала бы носить трусы всегда.
– Если бы моя мать не была такой старой кошелкой, – сказала Миранда, – а твоя не была таким недоразумением, нам не нужна была бы эта жуткая долбаная работа!
Не думаю, что моя мать виновата в том, что мне нужна работа. Я винила ее в своих школьных прогулах, но не хотела числиться среди тех идиотов, которые отказываются от академической карьеры на том основании, что родители не уделяют им достаточно внимания, – я терпеть не могла таких чуваков, – но и не могла отрицать, что мой недостаток целеустремленности совпал с нарушением мамой договора с нашим свежеобретенным отчимом, мистером Холтом.
Мистер Холт мягко воспитывал нашу мать, приучая к бережливости – после многих лет легкомысленного отношения к деньгам (с ее стороны), – но, несмотря на то что оба договорились «больше никаких детей», мама нарочно забеременела и в 1976 году родила ребенка. Она отрицала, что сделала это преднамеренно, и отрицает по сей день, но, разумеется, так оно и было.
Мне жаль мистера Холта. Он умный и чуткий человек, с большим жизненным опытом. Благодаря собственным мозгам и чтению он знает намного больше, чем иные люди могут выучить даже в самых дорогих школах. И единственное, чего он не сумел понять, так это то, что наша мама всегда хочет еще ребенка, сколько бы договоров она ни заключала. Она просто не может с собой справиться.
Сначала мама не говорила мистеру Холту о беременности, а потом, как раз когда она подумала, что, пожалуй, время пришло, мистер Холт случайно увидел ее обнаженной, сбоку, и пробормотал: «Господи Иисусе…»
Он не хотел ранить ее чувства, но так уж получилось, и она растерянно расплакалась и сказала, что она плохой человек, – рассчитывая на то, что когда вы говорите кому-нибудь, будто вы плохой человек, то в ответ непременно услышите: «Нет, нет, что ты!» и все в таком духе.
Но мистер Холт – человек иного склада. Он согласился (да, она плохой человек), а дальше напомнил и про кучу уже имеющихся детей, и про то, что у мамы очень мало времени и еще меньше денег, и про договор «больше никаких детей», который они заключили с самого начала.
И конечно, мы с сестрой подумали, что мистер Холт – плохой человек, раз не предался бурному ликованию от мысли о будущем собственном крошечном малыше, и мы ополчились на него, за спиной называли бессердечным и бесчувственным. А мама заявила, мол, чего она могла ожидать, связываясь с человеком по имени Гарри? (Так зовут мистера Холта.) И процитировала «Дитя-горе» Уильяма Блейка.
Но, если уж абсолютно честно, я и сама не плясала от радости. Все это скорее удивило меня – беременность и то, что я тоже вовсе не предаюсь бурному ликованию. До того момента самыми радостными периодами в моей жизни были как раз те, когда мама была беременна, и всегда казалось, что теперь-то все наладится. И самые печальные, самые ужасные периоды случались, когда внезапно оказывалось, что она больше не беременна.
Я достигла того самонадеянного возраста, когда мне казалось, что мама несколько старовата, чтобы рожать ребенка, поэтому я помалкивала насчет этой новости. Да мама и сама помалкивала.
По сравнению с предыдущими эта беременность была совершенно непраздничной. Мамины беременности от нашего биологического отца в 1960-е – моей сестрой, мной и нашим младшим братом – превращались в грандиозное торжество: заказывались персональная акушерка и одеяла из «Хэрродс», мужа экономки просили перекрасить комнату для малыша в нейтральный кремовый цвет, шили стильные платья для беременных из модных тканей с принтами «Либерти», у Бенсонов брали напрокат люльку, которую смастерили к рождению Тобиаса Х. Бенсона в 1812 году, – с такой тончайшей резьбой, что ее можно было полировать только при помощи дыхания и перышка, а уж никак не полиролем и обычной желтой тряпкой – и наперед продумывались крестины, крестные родители, гравировка на бокалах и подарочной первой кружечке к рождению младенца. И имена.
Беременности в браке с нашим отцом были – как я уже сказала – яркими, радостными и скорбными.
А эта, 1976 года, была наполовину тайной, осуждаемой, отвергнутой, к ней отнеслись пренебрежительно, и из-за нее плакали. Даже мама, которая намеренно ее спровоцировала, была так опечалена, что ложками ела «Хорликс»[8] прямо из банки; а поскольку не выкурила ни единой сигареты и пила только кофе без кофеина с тоннами сахара, то стремительно набрала вес и вынуждена была закидывать ноги на табурет, чтобы вены не болели, а под конец перестала работать, потому что с трудом втискивалась за баранку прачечного фургона.
Мистер Холт был настолько разочарован, зол, удручен и раздосадован, что еле-еле заставлял себя с ней разговаривать.
А затем, однажды на рассвете, в день рождения Джорджа Беста[9], у мамы отошли воды – ровно в тот момент, когда мистер Холт наливал себе чашку чая и слушал по радио пятичасовые новости. Мама спросила, не мог бы он поехать на работу через Королевскую больницу. Он кивнул и ждал, пока мама наденет туфли. Некоторое время наблюдал, как она мучается, а потом наклонился и завязал ей шнурки. Она поблагодарила его, положила руки ему на плечи и улыбнулась впервые за много недель, и он сказал:
– Ну, мы так весь день тут проторчим.
И они вышли.
Мы с сестрой проснулись, начали собираться в школу и тут обнаружили записку: Уехали в клинику за малышом. А ниже мама нарисовала младенца и голову лошади. Она всегда рисовала голову лошади, потому что это было единственное, что она умела рисовать, и так показывала, что счастлива.
Несмотря на лошадиную голову, я расстроилась, что мама уехала одна. Но сестра сказала: «Мы только путались бы под ногами – и ты что, реально хочешь увидеть, как вылезает младенец?» – и оба аргумента оказались убедительными.
В школу мы отправились на автобусе, как обычно, и никому ничего не сказали. А на последнем уроке я почему-то брякнула девочке по имени Джулия Двайр, что у моей мамы скоро будет малыш, и она воскликнула: «Фу! Сколько ей лет?» – и я скинула пару лет, чтобы ситуация выглядела менее скандально. И пожалела обо всем сразу – и что сказала, и о маминой беременности.
Дома мы с сестрой и братом увлеченно смотрели телевизор, даже позабыли обо всем, когда вдруг зазвонил телефон, это мама звонила из автомата.
Она родила мальчика, которого назвали Дэниэл Джон Генри Холт, но нам пришлось пообещать, что не станем сокращать его имя до ДиДжей или Дэнни. Он Дэниэл. И в тот же вечер они с мистером Холтом вернулись домой в фургоне прачечной «Подснежник».
Так началась история Дэнни, который, после того как был лишь смутным наброском, ворвался в наши жизни во всей красе, словно солнечный свет сквозь дорогие шторы. В тот первый вечер мы сидели вокруг него, целовали крошечные ладошки, ощущали волшебную тяжесть маленького тельца в руках, и я поняла, что мир будет существовать вечно. Все было по-прежнему – мистер Холт велел нам аккуратно поставить обувь в обувницу, а мама с досадой цокала языком, – но вместе с тем все изменилось.
Малыша – который был зачат преднамеренно, но потом об этом пожалели и даже почти отвергли его, который был воплощением безответственности, эгоизма и пренебрежения договоренностями, и само существование которого стало причиной огромной тоски – не спускали с рук, им восторгались, его баюкали, ему агукали. И совершенно правильно, потому что он был абсолютным чудом.
Волосы черные и вьющиеся, ласковые карие глазки – то ли мальчик, то ли милый щеночек. Он был похож на Маугли, и Аладдина, и Ричарда Бёртона одновременно, только гораздо милее, и с каждым днем становился все очаровательнее, и все, кто заявлял, что еще один ребенок – это опрометчивое решение (мамины родственники), увидев его в люльке, а потом в коляске, как он стискивает в кулачке ленточку, как сосет большой палец, тут же расплывались в счастливейших улыбках. Единственным, кому малыш сначала не понравился, был спрингер-спаниель Турк, но даже он в итоге его полюбил. Словом, мама выкрутилась, породив самого прекрасного на свете малыша.
Это, однако, не отменяло того факта, что мы сильно нуждались, и с появлением Дэнни ситуация усложнилась, и мистер Холт, который и без того был достаточно аккуратен с деньгами, стал окончательным скупердяем и повесил замок на гараж, где мы хранили консервы, и замок на телефон, лишив нас возможности звонить.
– Мы действительно можем позволить себе этого ребенка? – спросил Джек.
– Хороший вопрос, – ответил мистер Холт. – Нет, не можем, и мы уже дошли до крайности.
– Но он ведь стоит того, – встревоженно сказала мама. – Правда?
Мистер Холт поднял Дэнни на вытянутых руках прямо перед собой.
– Ничего так, – буркнул он и едва не расплакался от счастья, так что вынужден был достать носовой платок.
– На что это похоже, когда рожаешь? – спросила я маму, имея в виду, что при этом чувствуешь.
– Это как срать футбольным мячом, – ответила она.
– Я имею в виду – эмоционально.
– Срать футбольным мячом, – повторила мама.
4
Минута славы
Как-то рано утром вскоре после моего первого дня в «Райском уголке» сестра Хилари позвонила мне домой напомнить, что у меня дежурство в пятницу – смена начинается в восемь утра. Это было неожиданно, и я сказала, что по пятницам я в школе и не могу работать.