– Зато опасаться будут, – возразил Южалин. – Мы показали зубы, но привлекли внимание тех, кто покруче этой пьяной толпы… Шеф?
И бедная жена дровосека, укачивая свою товарную единичку, ушла в пустой дровяной сарай, решив отныне там и жить с ребенком, которого послали ей боги, чтобы было кого любить. Бедный дровосек вошел за ней следом и бросил ей медвежью шкуру, со всех сторон изгрызенную мышами.
– Держи! Не хватало еще тебе простудиться насмерть!
– Рано или поздно это бы случилось, – ответил я. – К счастью, нам удавалось долго прикидываться овечками.
– Боги меня хранят, – отвечала жена дровосека.
Уткин подтвердил с готовностью:
Ребенок между тем еще плакал в полусне.
– У неолудов были цели и поинтереснее. Но теперь мы у них как заноза в заднице?
Бедный дровосек приказал, выходя:
– Зато для мародеров, – подсказал Лавр, – годится любая цель. Как и для «народной милиции». Лишь бы ворваться, избить, все переломать, а самое ценное унести в виде трофеев.
– Пусть она замолчит! Не то…
– И добровольных люстраторов, – сказал Тютюнников. – Раньше их называли пролетариатом. Ну, которые «отнять и поделить».
Жена дровосека опять стала укачивать малютку, крепко прижимая ее к себе и покрывая лобик ласковыми поцелуями. Так они и уснули обе. Воцарилась тишина, нарушаемая только мрачным храпом из носа бедного дровосека и умиротворенными вздохами товарной единички, дара Божьего, звучавшими в унисон умильным вздохам ее новой любящей мамы, пока обе мирно спали под медвежьей шкурой, изгрызенной мышами.
– И «грабь награбленное».
5
– А это при чем?
Товарный поезд, занесенный в бюрократию смерти как состав под номером 49, отправился из Бобиньи-Гар близ Дранси-Сен 2 марта 1943 года и 5 марта прибыл на конечную станцию, в сердце ада.
– При том, что придает чувство моральной справедливости. И уверенности, что хоть и как бы незаконно, но вообще-то все по закону Божьему, что выше всех законов.
– Бесчинствующим, – согласился Тютюнников, – тоже нужны оправдания, даже перед собой!.. Когда человек как бы прав, он увереннее и наглее. И даже как бы вправе нагибать других, уча уму-разуму.
Выгрузив из вагонов партию бывших портных, мужских, дамских и детских, живых и мертвых, вместе с их родней, близкой и дальней, а также их клиентов и их поставщиков, не забыть бы еще для верующих их служителей культа, а для калек, стариков, больных и немощных – их семейных врачей, – так вот, выгрузив их всех, бывший состав под номером 49, которому, очевидно, не терпелось стать составом под номером 50 или 51, немедленно отправился в обратный путь.
Карпов сказал весело:
Жена дровосека не видела, как он проехал порожняком в обратную сторону, всецело поглощенная своей новой ролью матери семейства.
– А чего на шефа поглядываешь? Нет, ты скажи!.. А то развелось намекивателей.
Не видела она и состава под номером 50, да и всех следующих составов.
Тютюнников отшатнулся.
После приемки товара следовало немедля приступить к его сортировке. Опытные сортировщики, все как один дипломированные доктора, после осмотра отобрали лишь десять процентов партии. Сотню голов из тысячи. Остальные же – брак, старики, мужчины, женщины, дети, инвалиды – после обработки растаяли под вечер дымом в бескрайней глубине негостеприимного неба Польши.
– На шефа?.. Ты меня так не подставляй. Шеф у нас теперь все. Икона! Мы все в труде на благо, а он с трубкой в руке у карты мира за усех нас думает и даже радеет!
Так Дина, именуемая Дианой во временных бумагах, и ее новенькие метрики, и ее ребенок Анри, младенец, брат-близнец Розы, обрели невесомость в лимбе рая, уготованного невинным душам.
Со спутников последнего поколения можно рассмотреть даже прыщики на лицах осаждающих небоскреб корпорации Мацанюка, где на том же этаже расположен международный финансовый центр, теперь опустевший, и научно-исследовательский центр, в котором разрабатывают чипы последнего поколения.
6
К небольшой группке, что начала ломать двери, подъехали три автобуса. Высыпали люди в защитной форме, то ли реальные солдаты, то ли удалось разграбить военный склад, теперь такое все чаще, почти у всех у руках короткоствольные автоматы.
Во многих сказках – а у нас с вами сказка – обязательно есть лес. А в чаще этого леса непременно есть самая густая чащоба, куда и пробраться-то трудно, девственное тайное место, защищенное от чужаков деревьями и кустами. Место уединенное, куда ни человек, ни зверь, ни бог не проникнет без трепета. Вот и в том большом лесу, в котором худо-бедно выживают дровосек с женой, есть такое место, где деревья растут чаще и гуще. Место, которого не смеет коснуться топор дровосека и где не найти ни одной тропки. Чащоба, куда можно пробраться только тайком. Детей, конечно, нельзя туда пускать. И даже родители боятся забрести туда и заблудиться.
Сердце мое сжалось, у ребят Сокола нет шансов. Неолуды с каждым днем сильнее, пополняются и ряды, и вооружение. Если раньше передвигались пешим ходом, то теперь даже по городу в большинстве на автомобилях, грузовиках и автобусах.
В тягостной тишине прозвучал прозрачный голос Сюзанны:
Жена дровосека знает лес не хуже собственного кармана – у платков, в которые она кутается зимой и летом, карманов нет, а если бы и были, бедной женщине нечего было бы туда положить, – но все равно она хорошо знает это заповедное место, где, как ей представляется, живут только лесные феи и эльфы, но также лешие и волки-оборотни. А еще она знает, что там живет человек, совсем один, человек, наводящий ужас на всех и вся, – даже серо-зеленые мундиры и их жалкие полицаи боятся встретить его в лесу. Многие считают этого человека злым колдуном, другие же называют его другом животных и врагом людей. Сама она мельком видела его иной раз, когда собирала хворост на опушке этой чащобы, где он царит полновластным хозяином и живет в полном одиночестве.
– Здание окружает очень большая толпа!.. Много просто зевак, но зеваки тоже любят ломать и грабить…
Увы, знает она и то, что ее товарная единичка не сможет выжить и вырасти без молока – жена дровосека хорошо поняла это ранним утром.
– Предупреди Сокола!
Когда бедный дровосек ушел на работу, она закуталась в платки и ими же привязала на грудь свою товарную единичку, завернутую в покрывало, подарок богов с золотой и серебряной бахромой, словно сотканное ручками феи.
– Уже, – ответила она. – Забаррикадировались, занимают оборону. С оружием, которое вы настойчиво рекомендовали приобрести, ждут у окон.
И отправилась она в ту самую часть леса, куда не всякий решится зайти, а если и зайдет, то дрожа и вверяя свою душу Господу. С опушки жена дровосека всмотрелась в темень, что всегда царит в этой части леса. Прислушалась. Здесь ли тот человек? Видит ли он ее? А козочка? Жива ли его козочка? Дает ли она еще молоко?
– Надо им напомнить, – сказал я, – драться до последнего. Все равно всех убьют, даже если сдадутся. Толпа быстро звереет! Неужели мир не видит, во что вылилось вроде бы мирное начало цивилизованного протеста с митингами и шествиями?
Перед уходом она снова попыталась накормить свою товарную единичку остатками разведенной в воде каши. Напрасный труд. Кашу малютка выплюнула. И теперь маленькая холодная головка товарной единички бессильно покачивается у ее груди. Ей нужно молоко, думает жена дровосека, молоко, молоко, иначе… Нет, нет, невозможно, не для того боги сделали ей подарок, чтобы малютка умерла у нее на руках!
По сети раздался голос Артема Тютюнникова:
Бедная жена дровосека шагнула во тьму, пригибаясь под низкими ветками и мысленно призывая богов поезда, богов природы, богов леса и богов козочек. Она даже взмолилась о помощи феям, как знать, и даже злым духам, ведь не так они злы, чтобы погубить невинное дитя. «Помогите мне, помогите мне все», – шепчет она в густой чаще, и ветки хрустят под ее ногами. Никто никогда не собирает здесь хворост. Даже снег редко ложится на землю. Он тает на верхушках деревьев и оседает на нижних ветках.
– Для неолудов так проще: нет ученых – нет проблем.
– Кто идет?
– Знаю, – ответила Сюзанна. – Шеф это им уже говорил, у меня записано.
Жена дровосека замерла.
Я откинулся на спинку кресла, сказал как можно спокойнее, хотя внутри все колотится и дрожит как овечий хвост:
– Это жена дровосека, – отвечала она дрожащим голосом.
– Вызываю Сокола.
– Ни шагу дальше, жена дровосека! – приказал голос из чащи.
На экране вместо зрелища горящих зданий появилось крупное лицо Сокола, напряженное, с заострившимися скулами и глубоко очерченными лицевыми морщинами.
Она стояла как вкопанная. Голос продолжал:
– А, Чайльд Гарольд… Как у вас?
– Что надо жене дровосека?
– Терпимо, – ответил я коротко. – Сокол, оборону держать нужно, но вас в конце концов сломят. Тогда воспользуйся гиперлупом.
– Молока для ее ребенка!
– Нам осталась пара недель, – сообщил он быстро, – Уже процесс сборки!
– Молока для ее ребенка?
– Когда начнется штурм, – сказал я, – не жди, чем закончится, понятно?
Раздался низкий зловещий смех.
Он сказал с мукой на лице:
Потом захрустели сапоги по гнилому дереву, и появился человек в шапке на голове и с ружьем в руках.
– Но мои коллеги…
– Почему ты не накормишь его своим молоком?
– Погибнут, – закончил я то, что он не мог выговорить. – Погибнешь и ты, если будешь играть в благородство. Но лучше, если успеешь вынести чип, это понятно?
– У меня нет молока, увы. А если эта малютка, – жена дровосека достала ее из-под платков, – не получит молока сегодня, она умрет.
– А что толку?
– Твоя дочь умрет? Невелика потеря! Родишь другую.
– Толку то, – отрезал я, – что спасешь самую ценную наработку двадцать первого века!..
– Годы мои уже не те. А эту малютку подарил мне бог товарного поезда, который ходит туда и обратно по железной дороге.
– А потом?
– Что же он не дал тебе с ней и молока?
– Суп с котом, – ответил я жестко. – Это приказ. Сейчас военное время, Сокол, а я исполняю обязанности директора нашего института!
И снова раздался горький смех, от которого ледяной ужас пробирал до костей.
Он ответил сдавленным голосом:
Жена дровосека отвечала боязливо, но решительно:
– Понял. Попытаюсь. Не уверен, что получится…
– Он забыл. Боги не могут думать обо всем сразу, у них столько дел в нашем мире.
– А ты понимаешь, – спросил я с расстановкой, – что мы потеряем? Не только мы?
– И делают они их так плохо! – заключил лесной человек.
Он вздохнул, оглянулся и поспешно отключился, я только и успел услышать, как от окон его кабинета донеслись хлопки первых выстрелов.
Потом, помолчав немного, спросил:
Дважды я пробовал восстановить контакт, но Сокол с той стороны поставил блок. Дурак. Благородный дурак. Конечно, это красиво насчет «я вас не оставлю» и все такое, это в нас воспитывалось тысячи и тысячи лет, на этом укрепилась и возросла человеческая цивилизация, благородство и самопожертвование необходимы для выживания общества, но в данном случае это украсть у врага победу, если унести из лаборатории самое ценное!
– Скажи мне, жена дровосека, откуда, ты думаешь, я возьму тебе молока?
Сюзанна не оставляет попытки пробиться через заслоны к Соколу или кому-то из его лаборатории, но сейчас защита выстроена на квантовой запутанности, пробиться через нее пока невозможно даже теоретически, если не стать только самим Богом.
– Из вымени твоей козочки.
Через два часа по новостям вскользь упомянули, что разгневанный бездействием властей народ разгромил наиболее совершенную лабораторию в научно-исследовательском центре, где разрабатывали чипы нового поколения. Тем самым демократические массы продолжают оказывать давление на правительство, чтобы распорядились свернуть программы по ускоренному переходу в новую и не до конца исследованную формацию.
– Моей козочки? Откуда ты знаешь, что у меня есть козочка?
Сердце мое оборвалось в пропасть. Все потеряно, Сокол и его сотрудники, не пожелавшие покинуть свои рабочие места, поплатились жизнями. Возвращаются Темные Века.
– Я слышала ее блеяние, когда собирала хворост на опушке твоих владений.
В мертвой тишине раздался голос Лаврова:
Он опять засмеялся, потом спохватился, посерьезнел и спросил:
– Все?.. И наши разработки коту под хвост?
– Что же ты дашь мне за мое молоко?
– Похоже, – ответил после паузы Южалин, – мои тоже. Все затачивалось под «Фемто-3».
– Все, что у меня есть!
Остальные молчали, и это становилось настолько тягостным, словно нас прижимает незримая плита весом с нейтронную звезду.
– А что у тебя есть?
А в новостях уже гораздо подробнее и с радостным подъемом сообщают, что Гавел и Чучандр, прославившиеся отважным совокуплением прямо на людных улицах с животными в духе демократических ценностей, отправились в свадебное путешествие на Цейлон, захватив и любимую козу.
– Ничего.
Карпов зло ругнулся, а Уткин сказал с тоской:
– Этого мало.
– Им и перекрытие дорог не помеха!.. Или таким, что и без мыла в жопу лезут, везде все открыто?..
– Каждый божий день, зимой и летом, я буду приходить сюда и приносить тебе вязанку хвороста за два глотка молока.
– Неолуды их презирают, – буркнул Карпов, – но пока терпят в союзниках. А потом, конечно, брезгливо уничтожат. Это мы морщимся, но интеллигентно терпим, а неолуды из-за своей простоты народ честный.
– Ты собираешься платить за мое молоко моим хворостом?
– Что думают, – согласился Уткин, – то и говорят, а что говорят, то и делают… Шеф, что там у вас мигает, как бомба какая?
– Это не твой хворост.
– И не твой.
– Но ведь и твое молоко не твое!
– Как так?
– Это молоко твоей козочки.
– Но это моя козочка. Ничто в жизни не дается даром.
– Но без молока моя дочь умрет даром.
– Великое дело, столько людей умирает!
– Ее подарили мне боги, если ты поможешь мне ее выкормить, она будет жить, и за это они отблагодарят тебя и защитят.
– Они меня уже защитили, смотри.
Он сорвал с головы шапку, и открылось его лицо: лоб помят, висок вдавлен, а одного уха не хватает.
– Теперь я обхожусь без их защиты и защищаю себя сам.
– Но они сохранили тебе жизнь и вдобавок твою козочку.
– Премного благодарен.
– Я буду приносить тебе каждый день две вязанки за один глоток молока.
– А ты, я вижу, сведуща в делах!
Он опять засмеялся.
– Скажи, не дали ли тебе боги вместе с девчонкой какую-нибудь ценную вещь?
Наша бедная жена дровосека в отчаянии уже готова была сказать «увы, нет», как вдруг лицо ее просияло. Она развернула молитвенное покрывало, в которое была закутана ее товарная единичка, и протянула лесному человеку с козочкой, который взял его с надменным видом.
– Это божественное покрывало, смотри, какое оно тонкое.
Лесной человек набросил его на плечи, повязал на шею.
– Смотри, какое оно красивое! Не сомневайся, это пальчики феи соткали его и расшили золотом и серебром.
Товарная единичка тихо заплакала. Громко кричать у нее уже не было сил.
Лесной человек с козочкой и разбитым лицом осмотрел малютку и сказал:
– Это божественное создание хочет есть, как самый обычный человеческий детеныш. Я дам тебе ложку молока моей козочки. Тебе бы нужно молоко ослицы, но у меня его нет, удовольствуйся козьим, я буду давать его тебе три месяца каждое утро, разводи его кипяченой водой, две ложки воды на ложку молока, и добавляй ей в пищу жидкой кашицы, а весной прикармливай свежими фруктами и овощами.
Он протянул ей малютку. Жена дровосека взяла ее с любовью, бросилась к ногам лесного человека и попыталась поцеловать ему руку. Он отпрянул.
– Встань!
Бедная жена дровосека дала волю слезам.
– Ты добрый, добрый, – шептала она.
– Нет-нет-нет-нет, мы с тобой заключили сделку. Я жду твоей вязанки завтра же.
– Кто разбил тебе голову, добрый человек?
– Война.
– Эта?
– Эта ли, другая – какая разница. Никогда больше не становись на колени ни передо мной, ни перед кем бы то ни было, никогда больше не называй меня добрым, да смотри – не пусти слух, что у меня-де есть козочка и я даю молоко. Идем, я дам тебе что причитается.
Сказано – сделано.
Я оглянулся: над дверью слабо поблескивает красный квадратик.
Каждое утро жена дровосека приносила вязанку хвороста и получала взамен глоток теплого молока.
– Продолжайте работу, – велел я.
И наша бедная товарная единичка, маленькая, но бесценная, была жива и здорова благодаря лесному человеку и его козочке. Правда, она никогда не наедалась досыта, и голод терзал ее непрестанно. Она сосала все, до чего могла дотянуться губами, и, набравшись сил, кричала во все горло.
Экраны погасли, я выждал мгновение и сказал отчетливо:
7
– Сюзанна… прими меры.
– Да, шеф, – ответила она. – фотон не вырвется.
Без ножниц, вооруженный одной лишь машинкой для стрижки, отец близнецов – муж Дины, наш герой, – зажав муку в сердце и проглотив горькие слезы, брил и брил тысячи голов всех тех, кого доставляли товарные поезда из всех стран, оккупированных палачами, ненавистниками желтых звезд.
Дверь распахнулась, я вскочил из-за стола, спеша поддержать Сокола и Валентайна, оба в лохмотьях обгорелой одежды, от обоих несет огнем и пожаром, у Сокола кровь на щеке, а волосы слиплись в красную массу.
Благодаря этим головам, этой машинке, да еще потаенной мысли, что, может быть, может быть… он, сам того не желая, был пока еще жив.
– Молодцы! – крикнул я. – Сейчас все устроим…
8
Они дали усадить себя на диванчик, Валентайн сказал надсадным голосом:
Затемно, когда бедный дровосек возвращался домой, еле волоча ноги от усталости, мучимый ломотой во всем теле после долгого дня работы на общественное благо, он не желал ни видеть, ни тем более слышать маленькую близняшку-одиночку. Поэтому жена дровосека старалась угомонить ее до возвращения мужа. Но случалось, что малютка плакала и во сне. Иногда, терзаемая голодом, она даже просыпалась с плачем или вдруг кричала от страха, как будто все на свете волки собрались вместе, чтобы наброситься на нее в глубинах ее сна.
– Мы не ранены, а вот ребята…
Бедный дровосек стучал тогда по столу своим большим кулаком и ворчал в бороду, а голос у него был свирепый от самогона из опилок, который он пил с товарищами по работе: «Я не желаю ни видеть, ни слышать это дьявольское отродье! Это бессердечное чадо! Пусть она замолчит, не то, видит Бог, скормлю ее свиньям!»
Сокол взглянул на меня снизу вверх почти с ненавистью.
К счастью, думала про себя жена дровосека, свиней в округе больше не осталось, охотники за бессердечными любили поесть и давно всех свиней реквизировали и съели. И к счастью, бедный дровосек, вымотавшись на работе, очень скоро начинал клевать носом, ронял голову на стол и засыпал – отнюдь не сном праведника.
– Я бы не ушел, – выговорил он с трудом, – но ребята сунули чип и силой вытолкнули с черного хода. Меня и Валентайна.
Валентайн добавил горестно:
9
– И заперли за нами двери. А я стреляю лучше многих.
Но вот однажды ночью товарная единичка кричала и плакала громче обычного и разбудила уснувшего за столом бедного дровосека. Тот, проснувшись, так разгневался, что поднял на нее руку. Тогда жена дровосека, перехватив на лету тяжелую лапищу мужа, подержала ее немного и осторожно положила ладонью на сотрясаемую рыданиями грудь своей бесценной товарной единички. Бедный дровосек, невольно прикоснувшись к белокожему тельцу, попытался высвободить свою лапу из хватки жены, но та крепко прижала ее обеими руками к груди малютки и зашептала на ухо бедному дровосеку, который все кричал-разорялся, что не желает больше видеть это дьявольское отродье, это бессердечное чадо, а она, удерживая ручищу бедного дровосека, зашептала ему на ухо тихие слова:
– Вы блестящий специалист, – напомнил я. – Когда вопрос касается выживания, то для общества доктор наук ценнее аспиранта. Это жестоко, но реальность обнажается именно в таких экстремальных случаях. Располагайтесь…
– Ты чувствуешь? Чувствуешь? Ты чувствуешь, как бьется маленькое сердечко? Чувствуешь, а? Чувствуешь? Оно бьется, бьется.
Сокол прервал:
– Нет, нет! – протестовала шапка дровосека, мотаясь в разные стороны. – Нет, нет! – дыбилась лохматая борода. – Нет, нет!
– А что теперь? Вот, смотри!
А жена дровосека все так же шепотом продолжала:
На его раскрытой ладони блеснул металлом прямоугольник размером с мелкую монетку.
– У бессердечных есть сердце. У бессердечных есть сердце, как у тебя и у меня.
Сердце мое болезненно сжалось.
– Нет, нет!
– Это… «Фемто-3»?
– У всех бессердечных, больших и маленьких, бьется сердце в груди.
– Можно сказать, – ответил он, – «Фемто-4», но еще не закончен… Работы велись до последней минуты, нам бы еще несколько месяцев, даже недель…
Бедный дровосек вырвал наконец руку, изо всех сил дернув плечом, а голова его продолжала мотаться из стороны в сторону, и губы кривились, выплевывая сквозь зубы слова, повторяющие злобные лозунги тех мрачных дней: «У бессердечных нет сердца! У бессердечных нет сердца! Это бродячие псы, их надо гнать поганой метлой и вырубать топором! Бессердечные выбрасывают своих детей из поездов, а нам, бедным дурням, приходится их кормить!»
Он покосился на большой экран: нижний этаж здания его института показан дронами от пола и до потолка. Из всех окон лаборатории валит густой черный дым, вырываются багровые языки огня.
Неолуды, вспомнил я, в последнее время все чаще просто забрасывают лаборатории бутылками с особой зажигательной смесью, что плавит металл и даже керамику.
Так он изрыгал самую черную желчь, отчего-то испытывая при этом смутное волнение, ласковое тепло, какую-то неведомую нежность, которая от краткого прикосновения ладони к сердцу товарной единички возникла в его собственном сердце, и бедный дровосек чувствовал теперь, как оно бьется у него груди. Да, сердце его билось, отвечая эхом маленькому сердечку товарной единички, которая наконец затихла на руках у жены и тянула теперь свои крошечные ручонки к бедному дровосеку.
Сокол сказал с горечью:
Тот испуганно отпрянул. Когда жена, в свою очередь, протянула ему малютку, он еще попятился, словно от удара в грудь, машинально повторяя, что не хочет ни видеть, ни слышать, ни кормить это отродье, и подавляя в темных глубинах своего существа желание ответить этим доверчиво протянутым ручкам, взять кроху на руки и прижать ее к своему лицу, к своей бороде.
– Все пропало…
Опамятовавшись наконец и придя в себя, он вновь перешел в наступление, грозя своей бедной жене, что завтра она должна сделать выбор: либо он, честный дровосек и ее муж, либо этот ублюдок убийц Бога, которого она зачем-то держит на руках. И прежде чем жена успела ему ответить, он рухнул на кровать и уснул – на сей раз сном почти праведника.
Валентайн пояснил упавшим голосом:
10
– Мы только-только собирались протестить на нейроморфной модели…
Сокол взглядом указал на большой экран – из всех окон нижнего этажа дым повалил еще гуще, отыскав что-то для себя особо лакомое.
Назавтра, чего бы ни касался ладонью бедный дровосек, он чувствовал, как бьется у него под рукой сердце товарной единички. Теперь в потаенной глубине своей души, окутанной незнакомой доселе нежностью, он тоже называл бессердечное отродье своей товарной единичкой. И когда он редко и совершенно случайно оказывался с ней наедине, палец его сам собой нерешительно тянулся к малютке, а та тотчас хватала его и не хотела отпускать. И сладостная, благодатная нежность у него в душе нарастала.
– За нас протестили. Заодно и нас.
Случилось однажды так, что малютка, ползая на четвереньках по земляному полу избушки, вцепилась в его штанину и, помогая себе обеими руками, встала на ножки, держась за латку на колене. Бедный дровосек не удержался от крика: «Ох, старая! Иди сюда! Смотри! Смотри!» Малютка держалась теперь только одной рукой и, пошатываясь, пыталась сохранить равновесие. «Ты видишь? Видишь?» – радовался бедный дровосек. Жена дровосека ахнула и захлопала в ладоши. Малютка тоже попыталась захлопать, выпустила штанину и плюхнулась на пол, залившись звонким смехом. Бедный дровосек, согнувшись в три погибели, схватил кроху с пола и поднял ее, как победный трофей, с радостным криком: «Аллилуйя!»
– Мы, – проговорил Валентайн с трудом, – тест не выдержали?
Дни шли за днями, и бедный дровосек с женой забыли о бремени лет, о голоде, о нищете и убожестве своего удела. Мир казался им радостным и надежным, несмотря на войну или даже благодаря ей, ведь эта самая война преподнесла им самую дорогую на свете товарную единичку. Они разделили на троих целую вязанку счастья, украшенную скромными цветочками, которые подарила им весна, чтобы осветить их жилище.
11
Радость и счастье – хорошие помощники, и бедный дровосек трудился теперь усерднее, с новыми силами, товарищи больше ценили его и еще чаще приглашали на совместные возлияния после работы. Один из них, самый предприимчивый, наладился гнать домашний самогон из опилок. Он и поставлял выпивку. Рецепта этого самогона из опилок я не знаю, а даже если бы и знал, с вами бы им не поделился. Имейте только в виду, что пить его не рекомендуется: от этого древесного пойла в больших дозах можно ослепнуть. «Не важно, война – страшное дело, незачем и смотреть на такое!» – заявил самогонщик-любитель. Товарищи были славные парни и не дураки выпить. Они заливали за воротник после трудового дня, их-то ведь не ждал дома дар поезда и небес – товарная единичка, от одного вида которой можно было полюбить жизнь, хотя бы свою.
Иной раз вечером после тяжелой работы бедный дровосек тоже соглашался залить вместе с другими за воротник – бульк-бульк-бульк, – откладывая радость возвращения к своей обожаемой товарной единичке. Он снова был весел и делился своей радостью с товарищами по несчастью, и – бульк-бульк-бульк, тосты следовали один за другим. За что пили? За кого? Один предложил выпить за скорый конец этой окаянной войны – бульк-бульк-бульк. А потом выпили за скорый конец этих окаянных бессердечных – бульк-бульк-бульк. Когда зашла речь о бессердечных, один товарищ сказал, что поезд, который приходит с грузом и уходит обратно порожняком, везет неведомо куда бессердечных со всех концов света. «Пока мы рвем жилы и надрываем пупок за гроши, – подхватил другой, – бессердечные путешествуют на дармовщинку в специальных поездах!»
«Бессердечные, – вступил третий, – убили Бога и развязали эту войну! Они недостойны жить на свете, и эта окаянная война кончится только тогда, когда их поганого духа не останется на земле! – Бульк-бульк-бульк. – Пусть сгинет проклятая порода! – Бульк-бульк-бульк. – Смерть бессердечным!» – заключили они в один голос.
Впрочем, не совсем в один…
Бедный дровосек, наш бедный дровосек – вообще-то все они были дровосеками и все бедными, – наш, стало быть, дровосек выпил, но промолчал. Товарищи, все как один, повернулись к нему, ожидая, что он скажет. Долго ждать им не пришлось – бульк-бульк-бульк, – бедный дровосек вытер рот ладонью и в наступившей тишине услышал свои слова, сам удивившись:
– У бессердечных есть сердце.
– Как-как-как? Что ты такое говоришь? Что ты хочешь сказать?
И бедный дровосек удивился еще больше, когда выкрикнул оглушительным на сей раз голосом – таким, какого и не ожидал от своей глотки; так вот бедный дровосек, бросив жестяной стакан на расшатанный стол, у которого подломились ножки под ударом его кулака, встал и прогремел:
– У бессердечных есть сердце!
И он ушел быстрыми шагами, хоть и покачиваясь слегка, к своей избушке, к своему дому, с топором на плече, вдруг испугавшись той правды, что вырвалась у него, своей собственной правды: у бессердечных есть сердце. Страшно ему стало и в то же время легко, как гора с плеч, он был горд, да, горд, что выкрикнул это при всех, освободился, разом покончив с покорностью и молчанием всей жизни. Он шел к любимой жене и к зенице ока своего, которое самогон из опилок в тот вечер еще не ослепил. Он шел к своей товарной единичке, дару богов или кого другого, не важно, кто преподнес ему этот дар. Он шел. Шел и чувствовал, как его сердце бьется и бьется в груди, а потом вдруг поймал себя на том, что поет-распевает на ходу песенку, которую никогда не пел, да что там, ни эту, никакую другую, ведь он не пел вообще никогда. Он шел и пел, пьяный от свободы и любви.
А товарищи диву давались: «Эк его развезло с такой малости! Лыка не вяжет! Заговаривается! – Бульк-бульк-бульк. – Ничего, к утру проспится». И они тоже запели песни, которым научили их хозяева, охотники на бессердечных, захватчики, и вот о чем были эти песни:
«Вонзи нож в пустую грудь каждого встречного бессердечного, вонзи, чтобы ни одного не осталось, и пусть они вернут нам все, что у нас украли! – Бульк-бульк-бульк. – Да сгинут бессердечные! – Бульк-бульк-бульк».
А тот, который гнал самогон из опилок, вспоминал, что раньше, до войны, местные власти давали денежную премию за каждую принесенную в мэрию голову волка, таскавшего скотину. Бульк-бульк-бульк.
12
Шли дни за днями, месяцы за месяцами. Парикмахер-самоучка, отец бывших близнецов, брил, брил и брил. Потом собирал волосы, светлые, темные, рыжие, и увязывал их в тюки. Тюки складывали вместе с тысячами других тюков, набитых другими волосами. Светлыми, самыми ценными, темными и даже рыжими. Что делали с седыми волосами? Все эти волосы без разбору отправляли в страну доблестных завоевателей, где они становились париками, украшениями, обивочным материалом или просто половыми щетками.
Отец бывших близнецов хотел умереть, но в самой глубине его души прорастало крошечное зернышко, дичайшее, абсурдное, которое упорно сопротивлялось всем ужасам, что он видел и пережил, это крошечное зернышко росло и росло, заставляя его жить или, по крайней мере, выживать. Выживать. Это было зернышко надежды, махонькое, но живучее, он смеялся над ним, презирал его, топил в потоках горечи, но оно все росло и росло, невзирая на настоящее, невзирая на прошлое, невзирая на память о его безумном поступке, после которого его дорогая и любимая больше ни разу на него не взглянула, не сказала ему ни единого слова до той минуты, когда они расстались на перроне несуществующего вокзала, сойдя с поезда ужасов. Он даже не смог прижать к груди, хоть на миг, оставшегося близнеца, прежде чем они расстались навсегда и навеки. Он и сейчас плакал бы об этом, останься в его сухих глазах хоть одна слезинка.
13
Шли дни за днями, месяцы за месяцами, и наша товарная единичка в один особенно прекрасный день вдруг твердо встала на ножки и сделала первые шаги. С тех пор она весь день семенила впереди или позади своей второй матери, а вечером выбегала навстречу бедному дровосеку. И когда тот поднимал ее на руки, пыталась сорвать с него шапку, или тянула за бороду, или – высшее счастье! – хватала его обеими ручками за большущий нос. У бедного дровосека все переворачивалось внутри. Он передавал товарную единичку жене, а сам громко сморкался и утирал повлажневшие глаза. А однажды, в один еще более прекрасный день, малютка кинулась в дверях к бедному дровосеку, протягивая ручонки, с криком «Папа! Папа!», только на том диковинном языке, на котором говорят в этой далекой стране. Папа на нем будет папуш, а мама – мамуш.
«Папуш! Мамуш!»
И тогда они крепко сжали друг друга, обнявшись втроем, а потом засмеялись и даже запели песню, и пелось в этой песне об отце, о матери и о потерянном и вновь обретенном ребенке.
14
Однажды, когда жена дровосека и товарная единичка возвращались из леса, набрав хвороста, они встретили доморощенного самогонщика, временного коллегу и даже товарища бедного дровосека. Тот, увидев малютку, вежливо осведомился: «Откуда взялся этот ребенок?» Жена дровосека ответила, что это ее дочка. Самогонщик долго смотрел на товарную единичку, как будто обмерял и оценивал взглядом. Потом он уставился на жену дровосека, после чего приподнял свою кротовую шапку и пожелал на прощание веселым голосом: «Всего вам доброго!»
15
В то утро, незадолго до рассвета, товарищ дровосека в кротовой шапке и с ним два полицая, вооруженные винтовками времен прошлой мировой войны, а может быть, даже эпохи изобретения пороха в Китае, пришли втроем забрать по назначению товарную единичку. Бедный дровосек встретил их в дверях. Сначала он все отрицал. Он сказал, что это его дочь. Один полицай спросил, почему он не зарегистрировал ее рождение в мэрии. Он ответил, что терпеть не может заполнять бумаги, вот она и выросла так, без бумаг. Наконец он сказал правду под угрозой смертной казни – закон есть закон, – во всем признался, но попросил об особой милости: передать ребенка с рук на руки своему товарищу по работе, чтобы сделать это тихонько и не пугать винтовками ни девочку, ни, главное, супругу. Он пропустил своего товарища вперед и предупредил жену громким голосом:
– Это мои товарищи со стройки! Собери малышку! Да налей-ка ребятам выпить!
Я ответил твердо:
Жена дровосека вышла с девочкой на руках, и та тотчас потянулась ручонками к дровосеку. Тот, недолго думая, схватил топор, ударил товарища-самогонщика по голове и крикнул жене:
– Мерехлюндии на потом!.. Сейчас надо…
– Беги! Спасай малышку!
Сюзанна прокричала по общей связи:
С этими словами он нанес еще один удар топором по кротовой шапке, украшавшей черепушку товарища по работе.
– Тревога!.. Нападение!
После этого он вышел из избушки с высоко поднятой головой и обрушил топор на одного из полицаев. Тот рухнул, как гнилое дерево. Второй полицай попятился, споткнулся, выстрелил в воздух и наконец прицелился в дровосека, который шел на него с поднятым топором. Тут выбежала из избушки жена дровосека, и дровосек кричал ей, оседая на землю:
Я быстро повернулся к экрану. Через площадь на большой скорости в нашу сторону несутся два автобуса, остановились резко так, что из-под колес взвились дымки, мгновенно распахнулись двери, высыпали люди в камуфляжных комбинезонах.
– Беги, моя красавица! Беги! Спасайтесь! Спасайтесь! Пусть покарает Бог всех окаянных без души и веры! Пусть живет наша… – И он договорил шепотом: – Товарная единичка!
У всех винтовки, только двое с короткоствольными автоматами. Последними вылезли двое с примитивными ракетницами «земля-земля», оба тут же припали на колено и нацелили жерла труб в нашу сторону.
16
Никто из нас не услышал выстрела этажом выше, но один с ракетной установкой завалился на спину, а ракета выметнулась с шелестом и ушла в небо.
Второй успел выстрелить, тут же поднялся и бегом бросился к распахнутым дверям автобуса.
Беги, беги, беги, жена бедного дровосека! Беги, прижимая к сердцу свой хрупкий товар! Беги и не оглядывайся! Нет, нет, не пытайся увидеть ни бедного дровосека, лежащего в луже собственной крови, ни трех жалких червей, разрубленных его топором, как гнилые поленья. Нет, нет, не ищи глазами бывшую твою избушку из бревен, сложенных руками твоего бедного дровосека. Забудь этот домишко, где вы делили втроем такое недолгое счастье. Беги, беги, беги что есть сил!
Когда запрыгнул в распахнутую дверь, пуля ударила в затылок, но одновременно тяжелый взрыв потряс наше здание. Внешние видеокамеры показали парадный вход, где вместо металлической двери зияет провал. Ракета не пробила ее, только прогнула, но взрывом вырвала из стены и внесла в холл, где и оставила на полу почти у противоположной стены.
Бежать? В какую сторону? Куда бежать? Где спрятаться?
По общей связи прокричал Барышников:
Беги не раздумывая! Быстрей, быстрей, быстрей! Куда глаза глядят. Нет, нет, нет, не плачь, не надо, сейчас не время плакать.
– Все, теперь им ничем не помешать!.. Даже если установите напротив пролома пулеметы, которых у нас нет… Шеф, отступам?
В груди бедной жены дровосека, там, где лежит убаюканная на бегу ее любимая товарная единичка, там, в этой судорожно вздымающейся груди стучит, стучит и стучит сердце, и вдруг оно мучительно сжимается. От боли у нее подкосились ноги, перехватило дыхание. Она знает, она чувствует, что охотники за бессердечными уже гонятся по пятам, чтобы отнять у нее ее дорогую товарную единичку.
Я промолчал, в дыру на месте двери протиснется и бронированный автомобиль пехоты, так что да, здесь оборону держать бесполезно. Правда, из окон еще можно, но и это недолго…
Ей хочется остановиться, лечь на землю, вжаться, исчезнуть под папоротниками, растечься в высоких травах, все крепче прижимая к груди любимую малютку. Но на ногах у нее лисьи ботики, лисята, они не дремлют. Они бегут, бегут, бегут, они-то привыкли преследовать добычу и убегать от преследователей. Бегут, летят, отрываясь от земли, бегут без страха и упрека. Куда? Куда они бегут? Не бойтесь, им лучше знать, они сами знают дорогу, дорогу к спасению.
Сокол рядом со мной сказал зло:
И вот вдруг бедная жена дровосека и ее драгоценная товарная единичка оказались на опушке той самой чащобы, такой густой, что никто не осмеливался туда войти. Лисята же ничуть не замедлили бег, они бросились в чащу, прыгая с корня на корень, раздвигая низкие ветки, спотыкаясь о поваленные деревья.
– И стоило пробиваться сюда, чтобы оттянуть кончину на пару часов?
И тут голос, да, голос, знакомый голос, которого она и боялась, и ждала, прогремел из чащи:
– Стоило, – ответил я. – Все-таки приступ отбит…
– Кто идет?
Сокол покачал головой: все не так. И в самом деле, как он и предполагал, толпа еще трижды шла на приступ простым навалом с битами, арматурой и охотничьими ружьями, но ракетных установок больше не нашлось.
– Жена дровосека! – крикнула она, а лисята между тем всё бежали.
Мы открывали огонь из окон, озверевшая толпа, понеся потери, так же быстро и рассеивалась, разбегаясь по переулкам.
– Что надо жене дровосека?
Наконец все утихло, Уткин с надеждой предположил, что отправились искать жертвы полегче, Сокол с недоверием промолчал.
– Убежища! Убежища для меня и моей… моего подарка богов.
Диана и Аня пришли в мой кабинет, у Валентайна только царапины, а у Сокола под коркой запекшейся крови пара извилистых шрамов жутко сизого цвета, но сами раны наниты уже зарастили.
Помолчав, голос зазвучал вновь:
К вечеру шрамы станут белыми, а к утру исчезнут, Сокол всегда следил за последними новинками медицины, явно ввел себе инъекцию нанитов последнего поколения.
– Я слышал выстрелы, это в тебя стреляли?
– Они хотели… они хотели… они хотели ее у меня…
Глава 10
– Иди же! Иди, не бойся!
– Они хотели…
Сегодня некая группа, снова новая, попытала щастя, методично обстреливая здание издали из ружей и винтовок, стараясь попасть в окна.