Он помогает ей с монтажом фильма «Вместе».

Совместно с ним, Карелом Рейшем и Тони Ричардсоном[55] она становится одной из основательниц движения «Свободное кино». Их кинопроизведения и телепрограммы радикально изменяют возможности британского кинематографа. Тем временем на Каннском фестивале 1956 года фильму «Вместе» рукоплещут и его с восторгом принимают как критики, так и зрители.

Примерно в тот же период Лоренца Маццетти возвращается в Италию и недолго живет со своей сестрой-близнецом. Только не подумайте, что к этому времени призраки оставили ее в покое: истекающие кровью призраки по-прежнему сопутствуют ей, где бы она ни была и что бы ни делала. «Они слишком долго сидели у меня в подсознании».

Ну и она пишет роман под названием «Il Cielo Cade» – «Небо падает». Это книга про убийство ее семьи, о религиозных и политических раздорах, разделяющих людей и управляющих ими, и все события показаны глазами очень маленького ребенка.

После этого Маццетти пишет еще один роман, «Con Rabbia», что дословно переводится «С яростью» или «Сердито». Это продолжение книги «Небо падает», и повествование ведется с позиции революционно настроенной девушки, взбешенной тем равнодушием, которое она встречает после войны повсюду, несмотря на то что произошло со столькими людьми. «Я больше не могла жить в спокойствии и скуке. Моя рука коснулась крови и трагедии, и я знаю, что, пока скука усыпляла, реальность подготавливала апокалипсис».

Всю свою жизнь Маццетти будет писать картины, выставляться и печататься во многих формах, а в перерывах снимать новые короткометражки: как и все ее творчество, эти фильмы повествуют о разрыве, который случается при столкновении невинности и опыта, и о том, как сохранить эту невинность даже в самой глубине размозженной взрослой психики. Маццетти построит кукольный театр на Кампо-деи-Фиори в центре Рима и много лет будет ставить для бесчисленных зрителей свою версию «Панча и Джуди».

Ее последний большой проект, «Album di Famiglia», или «Семейный альбом» – серия картин с портретами ее родственников еще до момента их убийства и c образами тосканской природы великолепным, солнечным летом, с нацистами под деревьями и фашистами, обучающими школьников, – будет напоминать таких художников, как Анри Матисс и Шарлотта Саломон[56], своим стилем, общим пониманием того, как ложится свет, куда бы он ни ложился, и своими чистыми цветами.



Кончается ли жизнь смертью?

Какое определение дать жизни?

Как мы приходим к пониманию того, что такое время? Что мы будем с ним делать, что оно сделает с нами?

«Линия жизни у всех где-нибудь да обрывается».

Многое из того, что я вам здесь рассказала, можно найти в романах Лоренцы Маццетти и ее мемуарах, «Diario Londinese», опубликованных по-английски под названием «Лондонские дневники».

Английское слово summer («лето») происходит от древнеанглийского sumor, от протоиндоевропейского корня sam, означающего как «один», так и «вместе».

Не могу вспомнить, откуда взята следующая цитата, которую вы сейчас прочтете. Она никак не связана с Маццетти, хотя и тесно связана с нею и со всеми нами. Но я переписала ее в блокнот много лет назад и теперь не могу найти источник.

«Творчество относится к культуре не потому, что это ее производное, а потому что оно стремится исцелить культуру. Искусство, насыщенное подсознанием, действует на индивида, подобно компенсирующему сновидению: оно пытается восстановить равновесие и обращается к глубоко укорененным проблемам».



Маццетти рассказывает, как вскоре после летней расправы над ее родственниками передовой отряд союзных войск приходит к дому в Италии, где они были убиты. Английские и шотландские солдаты находят парочку контуженных детей, сидящих возле недавно засыпанных могил.

Первым делом солдаты учат этих детей петь английские песенки.

Первая песня, которой они их учат?

«Ты мое солнышко»[57].



Встретимся здесь же ровно через два часа, – сказала Грейс. – Я схожу погуляю.

Это было субботним утром. Они еще не уехали из Саффолка. Стояли на тротуаре у кафе под холодным солнцем.

Погуляешь? – сказала дочь.

Да, – сказала Грейс.

Сама? – сказала дочь.

Сама, – сказала Грейс.

Ты же не ходишь гулять, – сказала дочь. – Я не помню, чтобы ты когда-нибудь ходила гулять.

Ты не специалист по моей части, – сказала Грейс.

А нам нельзя пойти? – сказала дочь.

Нет, – сказала Грейс.

Почему? – сказала дочь.

Вам будет скучно, – сказала Грейс.

Мне нет, – сказал дочь. – Может, ему.

Тогда дай мне налички, – сказал сын.

Зачем? – сказала Грейс.

Им не понравится, если мы просидим два часа и не купим ничего поесть или попить, – сказал сын.

Ты же только что съел огроменный завтрак, – сказала Грейс.

Ну да, но мы не можем столько времени торчать в кафе и ни за что не платить, – сказал сын.

Вы не обязаны все время ждать здесь, – сказала Грейс. – Можете пойти и заняться чем-нибудь – чем угодно. Сходите на разведку. Сегодня чудесный день.

Мороз, – сказала дочь.

Спуститесь на пляж, – сказала Грейс. – Там есть паттинг-грин. Сходите на паттинг-грин.

Вряд ли он открыт, – сказал сын. – Сейчас ведь февраль.

Почему ты не хочешь, чтобы мы пошли с тобой? – сказала дочь.

Вообще-то дочь не хотела идти вместе с ней. Дочь вообще-то просто навязывалась, почуяв, что Грейс почему-то хотела побыть немного одна.

Веришь – нет, но я хочу побыть немного одна, – сказала Грейс. – По личным причинам.

Куда ты собралась? – сказала дочь.

Глянуть на старую церковь, – сказала Грейс.

Это неправда, – сказала дочь.

Может, сходите вдвоем к игровым автоматам? – сказала Грейс. – Там должно быть открыто. Сходите на пристань.

Я не пойду к автоматам, – сказала дочь.

Если придется коротать время у автоматов, нам понадобятся деньги, – сказал сын.

Грейс достала кошелек и дала ему двадцатифунтовую купюру.

Этого не хватит, – сказал сын. – Это же всего десять выстрелов на «Терминаторе».

Вполне хватит, и в любом случае ты должен отдать половину Саше, – сказала Грейс.

Десять выстрелов – это уже за вычетом Саши, – сказал сын.

Мы можем разменять их здесь на кассе, – сказала дочь. – Я разменяю.

Нет, я разменяю, – сказал сын. – У автоматов.

Я не пойду к автоматам, – сказала дочь. – Сейчас же дай их мне, и я попрошу мужчину на кассе их разменять.

Нет, – сказал сын.

Ладно, – сказала Грейс, – мне все равно. Идите и займитесь чем хотите, меня не волнует, чем вы займетесь, если только оба встретитесь со мной здесь у кафе, а не где-нибудь еще, в двенадцать часов: я заказала такси, в полтретьего из Ипсуича идет лондонский поезд.

Она хочет побыть наедине с собой по какой-то тайной причине, – сказала дочь.

Совершенно верно, – сказала Грейс. – Пока.

Она направилась в сторону, которую считала той. Сторона могла быть совсем и не той. Тридцать лет как-никак прошло. Грейс не помнила названия церкви или, может, даже никогда его и не знала. Помнила только то, что нашла ее случайно, за городом, может, в миле от него? Затем по однополосной грунтовой дороге, окаймленной кустами ежевики.

На окраине города располагался жилой комплекс, которого раньше здесь не было.

Вполне возможно, церкви там больше нет, или кто-то превратил ее в миниатюрную дачку, или даже она обрушилась в море. Если Грейс правильно помнила, церковь стояла не так далеко от обрыва.

Дети за спиной все еще препирались, стоя на улице. Грейс даже не обернулась. Она продолжала шагать, будто их не существовало, будто их никогда у нее не было, за них отвечал кто-то другой и они не имели к ней никакого отношения. Она перешла через мост между городом и болотом и направилась к жилому комплексу на холме.

Затем повернуть направо к болоту.

Затем поискать дорожку.

Грейс видела, что, если повернуть здесь налево, дорога приведет ее к дому, где они познакомились вчера со стариком, который принял ее сына за собственную сестру.

Бедный Роберт!

«Но старик был так счастлив, что ему померещилась сестра», – сказала Шарлотта вчера вечером за ужином.

Они поели в гостинице, в ресторане с деревянными панелями на стенах. Горели свечи. Было очень даже мило.

Просто на седьмом небе от мысли, что увидел ее хоть так, – сказала Шарлотта. – Он даже не сконфузился из-за того, что Роберт – не она.

Я не девочка, – сказал сын. – Я не похож на девочку.

Но в тебе что-то есть. Как в человеке. Это доставило ему большое удовольствие, – сказала Шарлотта. – Что-то в тебе задело его за живое. Дело не в том, девочка ты или нет.

Но я не похож, – сказал сын, – на девочку.

Нет ничего плохого, если мальчик похож на девочку, – сказала Шарлотта. – Ведь это общепризнанный факт, что главная черта истинной красоты – некоторый симбиоз полов.

Некоторый что? – сказал сын.

Симбиоз, – сказал Артур.

Как в биологии? – сказал сын.

Старику, с которым они познакомились, было сто четыре года. Сто четыре! Они говорили о нем за ужином. Говорили о том, как поразительно, что за ним ухаживает женщина, которая ему даже не родственница, они просто друзья, эти последние годы жизни он пользовался ее щедротами или щедротами ее семьи только потому, что, когда она была ребенком, они жили по соседству. Говорили о том, как, по ее словам, впервые за все время знакомства старик упомянул, что у него есть сестра.

И он просто лучился счастьем, – сказала Шарлотта. – Его сестра – прямо у него перед глазами. Хоть это была и не она.

Это и есть симбиоз? – сказал сын.

Встретиться с ним – будто встретиться с олицетворенной историей, – сказала Грейс. – Какая биография! Он жил еще в Первую мировую. Был интернирован во время Второй.

Это высокомерие, – сказал сын. – Он человек, а не история.

И у нас есть военная биография, – сказала дочь. – Мать нашего отца. Меня назвали в ее честь. Ее звали Саша Альбер. Когда-нибудь о ней слышали? Она была концертирующей скрипачкой.

Джефф настоял, – сказала Грейс. – Я хотела назвать ее по имени своей матери.

Слава богу, не назвала, – сказала дочь. – Иначе бы ты сейчас говорила с кем-то по имени Сибил.

Смех за столом.

Грейс не засмеялась.

Дочь виновато посмотрела на Грейс. Дочь знала, это деликатная тема.

Но Грейс ужинала в ресторане с людьми, которые были милыми, добрыми, хоть и малознакомыми, так что она решила быть любезной и кивнула дочери, позволив рассказать об отцовской линии их семьи.

Дочь ответила благодарным взглядом и продолжила рассказ о семье Джеффа.

Она была француженкой, – сказала дочь. – Она умерла, когда мне было десять.

Мне было семь, – сказал сын.

А ее мать погибла во время войны, когда ей было всего три года, – сказала дочь. – И люди, воспитавшие нашу бабку, знали, что ее мать погибла, потому что во время войны их навестила одна девочка, которая и рассказала, что произошло. Она сообщила людям, что видела, как ее расстреляли, когда она пыталась помочь женщине, которую сбили с ног нацисты на рыночной площади.

Мы не знаем, есть ли в этом старом рассказе их отца хоть доля правды, – сказала Грейс.

Это правда, – сказала дочь. – Бабуля нам рассказывала.

От этого она не становится правдивой, – сказала Грейс, – ну, или правдивее большинства семейных преданий. Так вот, когда Саша родилась, их отец настоял, чтобы ее назвали в честь его матери, и кто я такая, чтобы спорить? Потрясающий рассказ. Еще это означало, что я могла выбрать имя Роберту.

И меня не назвали в честь кого-то другого, – сказал сын.

Просто я хотела освободить тебя от всякого подтекста, – сказала Грейс.

Это не просто выдумка, – сказала дочь. – Это правда.

У нас есть все ее скрипки, – сказал сын. – Просто все они лежат в шкафчике. Никто на них не играет. Никто не умеет. Их пять – в скрипичных футлярах. Будто гробы для скрипок. Никто никогда их не вынимает. Никто на них даже больше не смотрит.

Есть одна вообще малюсенькая, – сказала дочь. – Мы думаем, это ее первая, когда она была еще ребенком в сороковых, называется «четвертная». Всего-навсего вот такого размерчика.

Еще меньше, – сказал сын.

Грейс решила сменить тему и подначить Артура по поводу девушки.

Я думала, вы проделали весь этот путь, чтобы познакомиться с человеком, который знал вашу мать, а не для того, чтобы знакомиться с девушками, – сказала Грейс.

Под конец старик, кажется, уже не мог вспомнить матери Артура. Но взял Артура за руку, держал ее и не хотел отпускать, так и заснул, держась за нее, и Артур, рассказала им позже Шарлотта, оставался с ним еще с полчаса, ну а потом все они встретились за ужином несколько часов спустя.

Я не хотел его будить, – сказал Артур.

Вы не хотели уходить от этой девушки Элизавет, – сказала Грейс.

Шарлотта обняла его за плечи и поцеловала в щеку.

Совершенно верно, – сказала она.

Значит, так и есть, – сказала Грейс. – Вы действительно не против, чтобы он вот так вот смотрел на другую женщину. Выходит, вы действительно не вместе.

Нет, они не вместе, – сказал сын.

Это мы уже проходили, – сказал Артур. – Теперь стало гораздо лучше.

Я не следила бы за тем, на кого он там смотрит, даже если бы мы были вместе, – сказала Шарлотта. – Люди влюбляются…

Да, – сказал сын. – Влюбляются.

Этого нельзя отрицать, – сказала Шарлотта. – Да, наверное, и незачем.

Как бы мне хотелось вернуться в молодость, – сказала Грейс.

Так вот, Артур мне сейчас как брат, – сказала Шарлотта.

Бедненькая, – сказала дочь.

Это правда, она мне как сестра, – сказал Артур.

Бедненький, – сказал сын.

Жизнь коротка, – сказала Грейс. – Молодость проходит. Вам хорошо. Я вам завидую. У вас еще вся жизнь впереди. Вы должны ценить каждую минуту. Ведь не успеешь и глазом моргнуть, как все пройдет, а время назад не воротишь.

Простите, Грейс, – сказала Шарлотта с улыбкой, – но, по-моему, это ерунда. Я верю, что мы проживаем собственную жизнь с полной отдачей, в каком бы возрасте это ни выпало нам на долю. В этом вся суть.

Ах, как наивно, – сказала Грейс. – Я тоже была когда-то молодой и верила в подобное.

Вы и сейчас не старая, Грейс, – сказала Шарлотта.

Теперь уже Шарлотта, так назойливо повторявшая ее имя, показалась Грейс слегка высокомерной.

А кто знал о том, что в Англии во время последней войны интернировали людей? – сказала в ответ Грейс.

Я, – сказал сын.

Ты не знал, – сказала сестра.

Знал, – сказал сын. – Я знал.

Я так думаю, если они были немцами, – сказала Шарлотта. – Так было нужно. Ради всеобщей безопасности.

У папы в его военной коллекции есть марки, – сказал сын. – Остров Мэн.

Тебе не нравится твое блюдо, Роберт? – сказала Грейс.

Просто есть не очень хочется, – сказал сын.

Что ты хочешь взамен? – сказала Шарлотта. – Можно за тебя попросить?

Шарлотта подозвала рукой официанта.

Я хочу симбиоз, – сказал сын.

Вряд ли у них есть это в меню, – сказала дочь.

Шагая на следующий день по городу, Грейс улыбается. Умная у нее дочь.

Ее умная дочь заметила, что камень в углу стариковской комнаты и впрямь поразительно похож на камень, который носил с собой Артур. И когда Артур открыл сумку, достал оттуда камень, чтобы отдать его старику, рассказал, что мать просила об этом в своем завещании, и положил его на кровать, старик посмотрел на камень и сказал что-то бредовое:

«этот камень – ребенок», – сказала Грейс вчера за ужином. – Какая странная фраза…

Нет, – перебила дочь. – Он не это сказал. Он сказал: «Вы вернули ребенка».

Женщина по имени Элизавет попросила Артура передать камень ей. Она поместила его в выемку скульптуры, стоявшей у мужчины в спальне.

Там он реально классно смотрится, – сказала дочь.

«Скульптура была подлинная, – сказала им женщина, когда старик вздремнул, – художницы Барбары Хепуорт». Грейс это показалось неправдоподобным. Разве у стариков просто так валяются скульптуры Барбары Хепуорт?

Но когда Грейс легла спать, она не могла избавиться от мысли об этом куске камня. Возможно, это и есть искусство? То, что загадочным образом запечатлевается в сознании, а ты и сама не знаешь почему. Эти два камня и правда хорошо смотрелись вместе: один – изогнутый и с отверстием, а другой – идеальной шарообразной формы.

Когда Грейс шагала теперь по тротуару, перед глазами стоял образ.

Это было лицо ее матери, но словно превращенное в слепок. Посмертный или прижизненный? Ни то ни другое. Слепок лица ее матери по ту сторону жизни и смерти, по ту сторону радости и печали, живого и вместе с тем мертвого – нет, вовсе не мертвого, ничего мертвого в нем не было, даже близко. У него были правильные, безупречные черты и контуры. Кожа как живая, волосы отброшены назад с почивающего лба, и лицо было высечено из камня. Рядом с ним каменный слепок поменьше – лицо самой четырнадцатилетней Грейс, в том возрасте, когда умерла ее мать, с таким лицом Грейс подожгла кресло в гостиной своего дома, кресло своей недавно умершей матери. Пока Грейс шагала по тротуару, оба эти лица с пустыми взглядами висели бок о бок.

Грейс встряхнула головой, стряхнула себя обратно в собственную биографию, которой могла хоть немного управлять.

Грейс отправилась на поиски кладбища. Она побывала там как-то летом.

Прошла мимо здания с киноафишей на стене.

«Тропы славы»[58].

Афиша бросилась ей в глаза, поскольку это был старый кинотеатр. Тот самый старый кинотеатр…

и в этот момент ее воспоминание, о котором она даже не подозревала, вскрылось у нее в голове, точно росток, вскрывший скорлупу зеленого семечка…

кулисы маленького городского кинотеатра,

старомодное местечко, верно, старомодное и старозаветное

(это нараспев произносит Клэр Данн, будто участвуя в шоу Сондхайма[59])

1989,

лето недовольства,

у них здесь двухдневное выступление, сегодня Шекспир, завтра Диккенс. «Это почти что не театр, дорогая, не раскатывай губу», – сказал Фрэнк, когда они приехали, и он прав. Они играют пьесу перед ярко-белым киноэкраном, потому что нет никаких портьер или занавеса, ужасное освещение, не сцена, а одно название, просто узкая эстрада, и никаких кулис как таковых, просто каморка, под завязку забитая всем составом: четырнадцать человек, одновременно пытающихся выучить свои роли, и ни одного зеркала, перед которым можно загримироваться.

Поэтому Грейс сидит снаружи одна, на бетонных ступенях, ведущих вниз от черного хода. Она уже отыграла предыдущие акты. Ее персонаж почиет в бозе, пока ее не вызовут на сцену, небо над головой вечереюще-голубое, птицы парят в вышине – те, о которых мать говорила, когда они прилетали: «Ну вот, Грейс, и лето наступило». А когда улетали: «Ну вот, Грейс, и лето прошло…»

а потом кто-то шипит за спиной:

«Грейснахуйтвойвыходтыопоздалатвойвыход…»

Блядь!

и она вскакивает и мчится обратно, вверх по лестнице, по извилистому коридору, и сломя голову выбегает прямо на помост, чтобы встать в позу статуи мертвой королевы из 5-го акта.

Затем Грейс видит, что Джерри и Найдж еще на сцене, еще рассказывают зрителям обо всех удивительных событиях, произошедших за кулисами.

Значит, это еще 2-я сцена.

Грейс должна выйти только через несколько страниц.

Ох.

Ой-ой-ой.

Ну и она просто как бы стоит посреди эстрады, застыв в прыжке и не зная, что делать с руками, и теперь вся публика (а кинотеатр набит битком, хоть это и захолустный городок) видит, как королева, которая должна была умереть, бегает, как девчонка, но ведь в том-то вся и соль: чтобы пьеса получилась, королева должна быть мертвой, а потом в нужный момент ожить.

Грейс отступает на три шага.

Теперь она стоит примерно там, где должен висеть закрывающий ее занавес.

Она выпрямляет спину, вздымает руку, принимает позу статуи.

Пара человек из публики неуверенно смеются.

Парни смотрят на нее в замешательстве.

Затем Джерри снова произносит свои слова. Они говорят свои слова так, будто Грейс на сцене нет. Найдж уходит, а Ральф с Эдом выходят сказать свои. Ральф таращится на нее в панике. Ему и так тяжеловато вспоминать слова. Несгибаемый Эд продолжает своим козлетоном. Они доигрывают сцену до конца, затем всей гурьбой вываливаются Фрэнк, Джой, Джен, Тим, Тони, Том и т. д., участвующие в 3-й сцене, замечают Грейс и ошалело замирают.

Особенно Джой, которая катит раму с занавесом, чтобы Грейс за ним спряталась, и у которой очень много слов о том, что все скоро увидят нечто удивительное, спрятанное от них сейчас за этим самым занавесом.

Грейс не меняет позы.

Она держит руку так, как надо. Смотрит сквозь Джой, которая наконец догоняет, перестает бесцельно катать занавес по эстраде, точно больничная сестра, и ставит его перед Грейс.

Фух.

Они начинают сцену.

Те из зрителей, кто знает сюжет, ржут уже последние несколько минут. Те, кто не знает, – что ж, помоги им, Господь. Теперь, когда Грейс за занавесом, она трясет руками, словно стряхивая с себя булавки и иголки. У нее еще двадцать пять строчек до слов «вы посмотрите». Потом занавес увозят, и она должна сохранять позу статуи, пока все они смотрят на нее, сначала как на статую, а затем как на живого человека, и еще сто двадцать строчек до того, как ей подадут сигнал: «милая принцесса, склонитесь… вот ваша дочь». Она подготавливает в голове слова:

О, посмотрите, боги!Пролейте благодать на дочь мою!О, посмотрите, боги!Пролейте…[60]

Но…

ах.

Фрэнк сказал, что сегодня вечером здесь будет уэст-эндский агент по подбору актеров, приехавший на отдых.

Грейс бросает за занавесом в холодный пот.

Это Клэр Данн вызвала ее на сцену.

Она? Она.

На 99 %.

Клэр Данн сорвала пока что единственную возможность Грейс вырваться куда-нибудь в Уэст-Энд.

О, посмотрите, боги!

Она нарочно?

Она понимала, что делает?

О, посмотрите, боги!



На следующий день участницы КВД (Кружка возвышенной драмы) (можете не упражняться в остроумии, в КВД все эти шутки уже слышали) встречаются в кинотеатре – в такую жару он напоминает кастрюлю под крышкой на зажженной конфорке, – чтобы порепетировать трудный кусок из «Куда катился мир». Тем временем участники (ха-ха), за исключением Эда, который и ставит «Мир», сидят в очень милом саду местной гостиницы, пьют пиво и закусывают обедом из паба. Козлы везучие.

Эд заставляет всех сесть кружком на эстраде перед киноэкраном. Он говорит, у него есть для них упражнение. Он хочет, чтобы они подумали над словом «меандр».

Андер – по-немецки «другой», – говорит он.

Все хлопают глазами.

Другими словами, станьте другими, – говорит Эд. – Станьте кем-то еще. Побродите меандром по многочисленным личностям. Ведь это сама пульсирующая суть истории о Дэвиде Копперфильде. Вспомните все те различные имена, что он получает в течение жизни: Рысак, Маргаритка, Дэйви. Но при этом он все равно остается одним и тем же человеком. Разве нет? В общем, я хочу, чтобы все мы выполнили упражнение и в буквальном смысле стали кем-то другим на глазах у всех. При этом мы все равно останемся самими собой. Давайте пойдем против часовой стрелки. Джой. Ты начинаешь.

Куда пойдем против часовой стрелки? – говорит Джой.

Джой – сестра Фрэнка, которую взяли в последний момент, потому что кто-то другой выбыл, на роль Паулины в «Зимней сказке». Она человек не театральный, хотя ее Паулина весьма убедительна, если учесть, что Джой – не настоящая актриса с серьезными намерениями. Обычно она работает в агентстве недвижимости и специально взяла отпуск на лето, поскольку Фрэнк ставит Шекспира и попросил ее об этом, в общем, она здесь не по своей воле, и ее достала вся эта «драмкружковая херня».

Я хочу, чтобы ты себя переиначила, – говорит Эд.

Против часовой стрелки? – говорит Джой.

Я хочу, чтобы ты взяла слова: «Часы зазвонили, и в тот же миг я расплакалась», – говорит Эд. – Но, прежде чем ты это скажешь, я хочу, чтобы ты возвратилась к тому моменту, когда в тебе родился кто-то другой.

Ну да, но я же все равно буду это делать во время спектакля, – говорит Джой. – Так ведь? Ну и чего тогда париться?

Для Эда это личное оскорбление.

Он славный малый, гей. Спит с Найджем, все об этом знают, хотя делают вид, будто это очень большой секрет. У Грейс есть парочка собственных секретов. Она спит одновременно с Томом и Джен (Флоризелем и Пердитой), но ни Том, ни Джен друг о друге не знают. Никто во всей труппе не знает, и это требует некоторой дисциплины, но Грейс пока выкручивается. И Джен, и Том думают, что она верна только ей/ему, по крайней мере на лето. В то же время она ясно дала понять каждому, что вообще-то не свободна и не может хранить верность дольше: она рассказала им о Гордоне Стоуне, долговременном партнере у себя дома.

(В действительности никакого дома нет и такого человека не существует. «Гордонстоун» – название аристократической школы в Шотландии, где работала ее мать до встречи с ее отцом. Там учился принц Чарльз.)

Еще до того, как хоть кто-нибудь из актерского состава добирается до какой-нибудь другой внутренней личности, вспыхивает спор.

Такого рода спор возникает у них постоянно. Это начинает надоедать. Речь о том, почему Леонт в «Зимней сказке» съезжает с катушек уже вскоре после начала пьесы.

Это спор о феминизме. Опять двадцать пять.

Грейс вздыхает.

Но ведь речь тут не о половой принадлежности, – говорит она. – Это просто поветрие. На него нападает поветрие, на его психику и на всю страну, откуда ни возьмись. Это что-то иррациональное. У него нет никакого источника. Просто так бывает. Таков ход вещей, просто все вдруг меняется, и это должно научить нас тому, что все недолговечно: мы думаем, что обладаем счастьем, и воображаем, что так будет всегда, но его могут отнять у нас в любой момент. Вы переносите политическую ситуацию 1969 года на пьесу 1623 года.

1611-го, – говорит Эд.

Ладно, – говорит Грейс, – но суть не меняется. Плюс-минус одно десятилетие в XVII веке.

Ну да, но ты не можешь этого знать, Грейс, если только ты не специалист по истории между 1611 и 1623 годами, – говорит Джинетт.

Да ну на хуй, – говорит Грейс.

Они приводят все слова о женской манере говорить, о женских языках, о зависти, которую испытывает Леонт к жене, поскольку она владеет речью лучше его.

Ну да, но все это просто, типа, заметки на полях, – говорит Грейс. – Вообще-то все происходит спонтанно, как, не знаю, как чума. Это словно иней на цветах. Поветрие. Это появляется совершенно ниоткуда. Шекспир говорит это устами Леонта. Его мозг инфицирован.

Ну да, но инфекция все равно появляется от чего-то или откуда-то, – говорит Джинетт.

И другие темы в пьесе доказывают, что исцелить необходимо отношения между полами, – говорит Джен.

Даже Джен, с которой она тайно спит, выступает против нее.

Грейс качает головой.

Им ничего не известно о подлинной утрате. Никому из них.

Просто так бывает, – говорит Грейс. – Для зимы лучше всего подходит грустная сказка. Ну и Шекспир привносит грусть, словно прием, драматургический прием, инфицирует все зимой специально для того, чтобы можно было получить лето, вывести веселую сказку из грустной.

Эд вещает своим учительским голосом.

Давайте-ка на минуточку взглянем на самое начало, – говорит он. – Самая первая сцена. Камилло говорит: «Это чудесный мальчик, все подданные души в нем не чают».

Грейс ломает продолжать спор.

Я предпочитаю, чтобы мне подавали кофе, – говорит она.

Нет, Грейс, – говорит Эд. – Это не имеет отношения к чаю.

Ну хватит уже, – говорит Грейс.

Души не чаять – значит безгранично любить, – говорит Эд. – А подданный означает здесь «гражданин» – подданные, жители королевства. Речь о том, что приносит жителям королевства зло или благо.

И все упирается в то, что у власти стоит хреновый лидер, мизогин и тиран, никчемный король-изувер или правитель, который говорит всем, что, если они не ходят перед ним по струнке, значит, они изменники и предатели, – говорит Джинетт.

Ну да, и в пьесе все завязано на дихотомии полов. Этого нельзя отрицать, Грейс, – говорит кто-то еще.

Затем Клэр говорит:

Если бы только Том тоже был здесь, Грейс, да? Тогда бы мы все смогли откровенно поговорить о том, с какими намерениями Шекспир использовал слова «инфекция» и «аффект», и о том, что происходит, когда люди не настолько честны с другими, как следовало бы.

Ты на что намекаешь, Клэри? – говорит Джен.

Я намекаю на то, что кое-кто из нашей труппы получает «избыток благодати»[61] от Грейс, – говорит Клэр.

Для меня это уж точно избыток, – говорит Грейс. – Я ухожу на перекур.

Клэр ей подмигивает.

Вернешься с «новой благодатью», Грейс, да? – говорит Клэр.

Ну и ну, ты что, всю пьесу выучила, Клэр? Все места, где используется слово «благодать». Невероятно, сколько ты знаешь оттуда наизусть, – говорит Эд.

Фотографическая память, – говорит Клэр. – Возвращайся скорей, Грейс. Джен и Том будут ждать, мы все будем. Надеюсь на «лучшую благодать», Грейс.

Не понимаю, как кто-то может прилично сыграть Гермиону при такой глухоте к тексту, – говорит кто-то за спиной Грейс, когда она распахивает двери пожарного выхода.

Зачем ты постоянно приплетаешь Тома? – слышит Грейс голос Джен, когда двери захлопываются за спиной.

Облегчение.

Яркий свет после темноты.

Здесь под прямыми солнечными лучами жарко. Грейс, продрогшая до костей, ежится. Постояв минуту, закуривает сигарету.

Доходит до угла, глядит на широкую равнину за городом. На краю, где кончаются дома, над асфальтом висит марево.

В газетах писали, это самое погожее лето за все столетие, даже лучше, чем в 1976-м. 1940-м. 1914-м.

Грейс роняет недокуренную сигарету, втаптывает ее в тротуар.

Да ну их всех в жопу с их темами.

Она просто уходит.

Ей все равно, куда идти, она идет куда-то, куда угодно – прочь от мира, что куда-то катится, прочь от ревности с ее собственным маревом, висящим над Клэр, которая, наверное, запала на Тома или, возможно, на Джен, но, главное, явно заметила тот поразительный эффект, что способна произвести на любую публику статуя, внезапно оживая, когда зрители этого не ожидают, и поэтому хочет заполучить роль Грейс.

Или, возможно, ей просто нравится создавать проблемы.

Многих людей подобные вещи подстегивают.

Грейс пожимает на ходу плечами.

Секс с Томом такой, как и следовало ожидать, задачу свою выполняет. Секс с Джен неплох, Джен неожиданно страстная и целеустремленная. Немножко приходится выслушивать излияния Джен по поводу ее брата-наркомана. Но Грейс терпелива и владеет нужной мимикой (то бишь лицедейством): она ведь актриса. В любом случае полезно отдохнуть от Тома, который не может до конца поверить в свою удачу: ему дает исполнительница такой важной роли в спектакле, и последний раз, когда они этим занимались, он сказал, что любит ее и безумно в нее влюблен, от чего Грейс всегда в буквальном смысле тянет блевать.

Она проходит мимо дома, где препираются какие-то соседи. На тротуаре стоит женщина, обнимая за плечи застенчивого мальчика. Ее сын? Его мать? Женщина сжимает мальчика в тисках любви и кричит на грудастую женщину в дверях дома, а кричит она вот что:

«Это ж бордель, вы тут самый натуральный бордель развели».

Женщина, стоящая в дверях, улыбается одним краешком рта, что немножко придает ей сходство с палачом. Она говорит спокойным голосом, полным пассивной агрессии, и Грейс решает запомнить это как хороший пример, на случай если когда-нибудь придется играть подобного персонажа.

Мальчик просто веселится, миссис Маллард. Он просто развлекается.

Ему двенадцать лет, – кричит в ответ женщина на тротуаре.