Жанель Харрис

Без поцелуя на прощание

Папе Спасибо за то, что превратил меня в книжного червя.
JANELLE HARRIS

NO KISS GOODBYE

Text copyright © 2015 Janelle Harris



Данное произведение является художественным вымыслом.

Любое сходство с реальными людьми, компаниями, событиями или местами случайно.



Издание на русском языке опубликовано по договоренности с Madeleine Milburn Ltd и агентством «Ван Лир».

Все права защищены.





© Анастасия Миронова, перевод, 2021

© ООО «Феникс», оформление, 2022

© В оформлении обложки использованы иллюстрации по лицензии Shutterstock.com

Пролог

Этот кошмар обрушился на нас так внезапно, что я уже и не помню, когда и с чего все началось. Я не помню, чтобы видела, как изменился сигнал светофора, не помню, что ногой нажала на педаль газа. Не помню, проснулась и заерзала ли малышка или ее снова сморил сон. Не помню, какую детскую песенку Бобби напевал себе под нос с полным ртом пористого шоколада Milkybar. Но я помню страх, обжигающий ужас, словно суперклеем приклеенный к моему разуму. На самом деле это произошло за долю секунды, но в моем воображении все разворачивалось словно в замедленной съемке.

Мой крик ужаса потонул в пронзительном визжании тормозов, когда я попыталась остановить машину. Столкновение было столь внезапным, что мозг не успевал выхватывать картинки, молнией проносившиеся у меня перед глазами. Яростный стук сердца, бьющегося о мою грудную клетку, почти доставлял мне боль.

Машину занесло, это я знала, но понятия не имела, в каком направлении. Я неслась со скоростью, которой мой автомобиль доселе не видел. Упорядоченная жизнь переполненных улочек остановилась, ведь прохожие, не веря своим глазам, затаили дыхание. Деревья, фонари и светофоры смешались в беспорядочный цветной клубок, приближаясь на всей скорости к лобовому стеклу. Все это напоминало сцену из голливудского боевика, вот только вместо манекенов в машине находились реальные люди. Они еще совсем дети. И я ничего не могу поделать, чтобы помочь им.

Я почувствовала боль от давления, и это заставило меня закрыть глаза: внешний мир превратился в чистый лист. То, как перевернулась моя машина, когда колесо с водительской стороны налетело на бортик тротуара, я уверена, послужило захватывающим дух крещендо для стоящих вокруг очевидцев, что были не в силах помочь. Ремень безопасности выбил воздух из легких в попытках спасти мне жизнь. Мое прикованное к водительскому креслу тело болталось из стороны в сторону, словно тряпичная кукла в зубах разъяренной собаки. На какой-то миг я представила, что это не я нахожусь в машине. Что я просто случайная покупательница, ставшая свидетельницей жуткой аварии и надеющаяся, что никто не пострадает, но все это время подозревающая, что спастись невозможно.

Внезапно со стороны пассажирского сиденья раздался яростный удар, и крики затихли. А затем, так же быстро, как и началось, все было кончено. Всего несколько секунд оставили отпечаток навечно. Ничто уже никогда не будет прежним. Все вокруг стало неподвижным и ужасающе безмолвным, когда мой разум оказался заперт внутри моего безвольного тела. Может, люди поспешили на помощь, а может, никто не подошел. Я не знаю. Я знаю лишь, что в тот момент перестала бороться за свою жизнь. В тот момент я перестала быть собой.

Глава первая

Что ж, на небесах отстойно… и здесь воняет. Довольно уникальный запах: неприятная смесь переваренного картофельного пюре и какого-то антибактериального очищающего средства. Я всегда считала, что на небесах все вокруг белое и пушистое, а на каждом втором облачке восседают облаченные в безразмерные белые одеяния арфисты. Я ожидала классическую музыку и яркий пронизывающий свет согласно распространенным клише, но здесь темно, хоть глаз выколи. Может, Земля и Небо живут в разных часовых поясах и я прибыла к жемчужным вратам посреди ночи по центральному небесному времени?

А может, я в аду, но опять-таки я уверена, что здесь должно быть хоть какое-то движение, а не просто кромешная тьма. Ритуальные песнопения вокруг кратера, наполненного огнем, или обжигающие красные языки пламени смогли бы меня убедить. Может, дьявол потерял свой трезубец и все заняты его поисками? А как только он будет найден, начнется адское представление?

Несколько минут спустя, все еще находясь на границе реальности, где компанию мне составляют исключительно мои мысли, я понимаю, что решительно обескуражена. Не могу поверить, что потратила все детские годы, боясь призраков, а теперь, когда жажду увидеть парящее над землей привидение, не могу найти ни одного.

Я решаю, что раз я не на небесах и не в аду, то, возможно, мне предстоит долгое ожидание в лимбе[1]. Возможно, Бог и дьявол сейчас заседают в огромном конференц-зале и ведут серьезный спор высших существ о том, кому достанется моя вечная душа. Наверное, меня могут вызвать на ковер в любую минуту и состоится мое последнее собеседование. Мне определенно стоило слушать повнимательнее, когда начальник отдела кадров в последний раз толкал мотивационную речь по личностному росту перед моим отделом.

Прежде чем я окончательно теряю терпение, до меня доходит. О черт, черт, черт! Что, если я в морге? Я слышала о таком: это показывают в разных странных реалити-шоу по телику, не так ли? Когда все думают, что ты мертв, но ты жив и, напуганный, просыпаешься рядом с окружающими тебя трупами. Теперь я и впрямь напугана. Осталось только выяснить, как проснуться. Я бы закатила глаза, если бы могла. Я перешла от райского блаженства к изоляции в морге за один мыслительный подход. Может, я просто схожу с ума?

И вот оно… лучшее на данный момент объяснение. Очевидно, я нахожусь в психиатрической больнице и меня накачали таблетками, чтобы я не смогла себе навредить. Неудивительно, что я не могу пошевелиться: моя смирительная рубашка затянута слишком туго.

Ой, Лаура, брось. Возьми себя в руки. Прекрасно, просто прекрасно. Я начала разговаривать сама с собой. Это все еще считается первым признаком сумасшествия? Ну вот, теперь я задаю вопросы сама себе. Какого черта? Я все глубже зарываюсь в свой крошечный пузырь безумия. Я бы дала себе пощечину, если бы сумела выяснить, как пошевелить рукой. Ладно, мне и впрямь стоит забыть о подобных мыслях. Иначе, если я еще не в дурке, то скоро точно там окажусь.

Усиливающийся запах моющего средства отвлекает от очень глубокого анализа моего текущего местоположения. Запах мне знаком, но я не могу припомнить, откуда именно его знаю. Я с раздражением понимаю, что вокруг меня стоят люди. Эти люди толкают и тянут мое тело в разные стороны, позволяя себе грубо меня игнорировать. Я так злюсь на себя. Я просто хочу удержаться в сознании достаточно долго, чтобы понять, что же происходит. И наконец я узнаю этот запах. Если я в больнице, значит, я все еще жива. А затем меня накрывает жутчайшее осознание. Дети? Что с детьми?

В моей памяти проносится авария, и в нос ударяет запах горящей резины. Где малыши? Мое сердце сжимается от страха. Последнее, что я помню, – оглушающая тишина, которую должны были заполнять крики детей. Я не могу этого вынести. Мне нужно выбраться отсюда.

Я знаю, что почти все говорят, что не любят больницы. В конце концов, здесь отчетливо пахнет лекарствами, полно жутких инструментов, напоминающих приспособления для пыток, и они служат непрошеным напоминанием о конечности нашей собственной жизни. Но я не знаю никого, кто ненавидел бы их сильнее меня. Я дышу с трудом: меня терзают собственные мысли. Мне. Нужно. Выбраться. Отсюда.

Руки и ноги все еще отказываются двигаться. Каждая частичка моего тела абсолютно лишена жизни. Я чувствую, как меня захлестывает волна жалости к себе, а истерика, накатывающаяся вслед за ней, настолько невыносима, что причиняет физическую боль. И я кричу. Я просто даю выход эмоциям. Я не смогу жить так, не смогу быть разумом, заточенным в безжизненном теле. Я сойду с ума – уже сошла. Мне необходимо быть нормальной. Мне нужно заботиться о детях. Я знаю, что у меня есть дети, о которых нужно заботиться, ведь я не готова к тому, чтобы думать иначе, – не могу допустить эти мысли даже на секунду.

Мне нужно успокоиться. Если я буду орать, словно банши[2], которую затянуло в фен, то испугаю других пациентов. Но если я кричу так громко, то почему ничего не слышу? Либо я оглохла, либо из моего рта не вырывается ни звука. Несколько мгновений я лежу очень тихо. В комнате стоит зловещая тишина, прерываемая лишь периодическим пиканьем какого-то монитора. Куда все подевались? Какая разница? По крайней мере я знаю, что слух все еще при мне. Теперь мне осталось только смириться с осознанием того, что я не только не могу пошевелиться, но не могу и говорить. Я капуста. Долбаная капуста. Так нечестно.

Должно быть, я снова провалилась в сон, потому что мне показалось, что прошло несколько часов, прежде чем я наконец-то снова услышала голоса. На этот раз я узнала голос. Низкий, почти шепот. Это Марк. Он говорит обрывками фраз, и я не могу разобрать, что он хочет сказать, но я рада уже тому, что слышу его голос. Я знаю, что он плачет, и мне очень хочется дотронуться до него и сказать, что все будет хорошо. Но так я, наверное, совру нам обоим. Чем дольше я лежу без движения, тем хуже прогноз. Уж этому-то моя любовь к просмотру повторов «Скорой помощи»[3] субботним утром меня научила.

Вскоре я понимаю, что Марк говорит не со мной. Он обсуждает мое состояние с врачом. Кажется, они наклоняются ближе ко мне, и я силюсь собрать воедино сваленные в кучу обрывки их разговора. Голос Марка становится обеспокоенным и раздраженным, что на него не похоже. Может, он узнал нечто ужасное о моем состоянии?

– Мне очень жаль, Марк, но ваша жена потеряла ребенка.

Мое сердце буквально перестает стучать. Не-е-е-ет, снова кричу я без звука и без движения. Только не Кэти. Пожалуйста, только не моя хорошенькая маленькая девочка! Я умоляю Господа забрать мою жизнь вместо ее.

– О боже, нет! – говорит Марк. – Вы можете что-то сделать? Хоть что-то? Пожалуйста!

– Мне очень-очень жаль, мистер Кавана. Ребенок был запланированным?

– Нет. Не особо. Все сложно, – тяжело вздыхает Марк.

– К несчастью, беременность вызвала осложнения, и нам, несмотря на все наши усилия, с трудом удалось остановить кровотечение.

– И… – едва шепчет Марк.

Доктор не отвечает, и на какой-то миг становится очень тихо. Марк мотает головой или делает еще какой-то жест, я не знаю. Но если можно слышать боль, то это, определенно, именно то, что я слышу.

– Лаура будет просто раздавлена, – говорит Марк, внезапно нарушая тишину. – Она не сможет справиться с этим, учитывая все остальное.

Беременность? Я чувствую щемящую боль от потери чего-то, чего еще даже не имела. Я чувствую боль в голосе Марка. С моей стороны чертовски эгоистично заставлять его проходить через все это.

А затем грудь перестает сдавливать, и я понимаю, что она поднимается и опускается от моего дыхания. Они говорят о ранних сроках беременности – они говорят не о малышке Кэти. Разумеется, меня ранят эти новости, но вместе с тем я испытываю и чувство вины. Вины за то, что ощущаю такое облегчение. Облегчение оттого, что это не Кэти. Это не моя малышка.

– Возможно, ваша жена страдает депрессией. Это не редкость. Происходило ли в вашей жизни что-то, что могло вызвать у нее стресс?

Меня возмущает заносчивость врача. У него нет никакого права делать выводы обо мне и моей жизни. Он меня не знает. Не знает Марка. Я пытаюсь сосредоточиться, но не слышу, что отвечает Марк.

– Мы работали вместе с полицейскими на месте происшествия, и предполагается, что ваша жена тронулась с места на высокой скорости на красный свет светофора, – говорит доктор, прочистив горло сухим, неприятным покашливанием.

Я потрясена его обвинениями. Он предполагает, что я спровоцировала аварию намеренно? Интересно, покажет ли монитор, что у меня повысилось кровяное давление?

– Была ли Лаура обеспокоена по поводу беременности и предстоящих родов?

В чем проблема этого парня? «Марк, не позволяй ему пробивать брешь в наших отношениях. Дай ему отпор», – молча молю я. Я умоляю, чтобы мои руки пошевелились. Я так отчаянно хочу дотронуться до своего мужа. Подать ему знак, что я здесь. Я все еще здесь, просто заперта внутри своего дурацкого тела, и оно отказывается со мной сотрудничать. Но Марк молчит. Он стоит достаточно близко ко мне, чтобы я чувствовала тепло его тела, но при этом он так далеко. Слишком далеко. Я чувствую пустоту пропасти между нами. Должно быть, его это убивает.

Пропасть между нами растет и растет. Марк уходит, и у меня нет ни малейшей возможности попросить его вернуться. Мое сердце рвется на части, и я не могу ничего с этим поделать.

Проходят дни, может, даже недели. Мне трудно следить за временем. Трудно отличить день от ночи. Периодически на меня волнами накатывает глубокий сон, не позволяя мне полностью просыпаться. Я подозреваю, что ночь наступает, когда Марк покидает свой пост у моей постели и возвращается домой в надежде урвать немного сна и привести дела в порядок. И я остаюсь наедине со своими утомительными мыслями на следующие двенадцать часов. Я с нетерпением жду его возвращения: жду, когда он снова будет нашептывать мне на ухо о счастливых воспоминаниях и планах на будущее целый день в ожидании, что я отвечу.

– Пока, принцесса! Я приготовил для тебя сюрприз на завтра, – шепчет Марк, наклоняясь, чтобы поцеловать меня.

На секунду мне кажется, что я смогу почувствовать его губы у себя на лбу, но из-за пузырьков восторга, взрывающихся у меня в животе, кружится голова и трудно сосредоточиться. Сюрприз? Может, он приведет детей навестить меня? Боже, как же я по ним соскучилась!

Господи, Марк, обязательно было пускать газы в такой момент? Фу, фу! Ты снова ел в буфете, не так ли? Только больничная еда может так действовать на пищеварение. Куда ты уходишь? Не смей уходить и оставлять меня наедине с этим запахом! Марк?! Марк?!

Глава вторая


Когда Марк предлагает сойти с автобуса на остановку раньше и прогуляться до его дома, я с радостью соглашаюсь. У меня есть подозрения, что по пути он попытается меня поцеловать. По крайней мере, я на это надеюсь. Однако если бы я знала, что последняя остановка находится примерно в тридцати миллионах километров от его дома, я бы решила перенести это событие на другой раз.



Натерев мозоли и все же не получив позже романтического поцелуя, я решаю, что с меня хватит. Моя рука становится раздражающе липкой, что возможно лишь в том случае, если ты слишком крепко держишь кого-то за руку во время до боли неловкого разговора. Если мы не отпустим друг друга в ближайшее время, нам грозят потные ладошки. Пришло время прибегнуть к старому проверенному способу и притвориться, что мне что-то попало в глаз.



Когда Марк заглядывает в мои густо накрашенные тушью глаза, я отчаянно жую свою мятную жвачку и готовлюсь к сказочному поцелую, о котором мечтают все подростки. Я ждала своего момента шестнадцать лет и знаю, что это будет великолепно.


* * *

Но как только я вытягиваю губы для поцелуя, жалящий укол иголки в правой руке грубо возвращает меня к реальности. Я снова оказываюсь в больничной палате четырнадцать лет спустя после того волшебного поцелуя, за которым последовало множество других изумительных поцелуев. Сотни счастливых воспоминаний заполняют мои мысли: Марк, день нашей свадьбы, я узнаю, что стану мамой, что мы станем семьей. У меня сжимается сердце. Что, если я никогда не проснусь? Что, если эти четырнадцать лет – это все, что у меня есть, и теперь мое время вышло? Что, если нам с Марком не суждено состариться вместе и я никогда не испытаю той радости, которую чувствуешь, наблюдая за тем, как растут твои дети?

Меня застает врасплох топот проносящихся мимо ног. Я так привыкла к тому, что все вокруг меня ходят на цыпочках, что малейшее движение становится для меня захватывающим событием. Уже через несколько секунд до меня доходит реальность происходящего. Доктора и медсестры не просто так решили устроить кросс: кто-то в беде и ему немедленно понадобилась помощь. Я сочувствую пациенту, конечно, сочувствую. Я ведь еще не совсем превратилась в камень, хотя в некоторые дни это становится все труднее… но затем я испытываю облегчение. Облегчение оттого, что они спешат не ко мне. Но это место, одиночество и почти полная тишина напоминают мне о том, что это может случиться в любую минуту. И что, возможно, это будет не так уж плохо. В кого я превращаюсь? Я умудряюсь любую тему переводить на себя. Я зациклена на себе и сломлена. Мое тело искалечено, но и мой разум быстро приближается к не менее ущербному состоянию.

Новое утро приносит с собой тишину. Кипящая деятельность вчерашнего вечера теперь всего лишь воспоминание. Должно быть, сейчас время посещений, потому что пришла Эйва, моя лучшая подруга. Я не заметила, как она появилась, но я рада ее визиту, и мой разум улыбается. Эйва способна переболтать всю Ирландию – мне редко удается вставить хоть слово. Так что односторонняя беседа, когда она чешет языком, кажется приятно знакомой.

Мы с Эйвой дружим с шести лет. Мы ходили в один класс в школе и, даже несмотря на то что учились в колледжах в разных концах страны, всегда оставались близки. Я знаю ее так же хорошо, как знаю себя, и люблю ее во всех проявлениях. Но иногда ее способность сначала говорить, а потом думать шокирует меня. Как и сейчас.

– В общем, парень в соседней палате сыграл в ящик пару часов назад, – объявляет Эйва тоном диктора новостей с национального телевидения.

На дне моего почти пустого желудка скапливается немного рвоты. Этот человек был для меня незнакомцем, но его смерть как-то странно влияет на меня. Он был чьим-то сыном, мужем, может, даже отцом. А теперь он ушел, оставив дыру в сердцах любящих людей, там, где раньше была его улыбка. Я все еще здесь, все еще цепляюсь за жизнь, но тоже чувствую эту пустоту. Эту небольшую норку, которую я постепенно рою в сердцах всех, кого люблю.

– Нет, Лаура, правда, это место чертовски вгоняет в депрессию. Тебе нужно поскорее проснуться. Нет, я, конечно, знаю, что ты та еще соня, но тебе не кажется, что пора уже поднять веки и все такое? Ну давай, милая. Подай знак, что ты все еще здесь. Я скучаю по тебе, – говорит Эйва.

Я бы закатила глаза и рассмеялась, если бы могла. Сарказм – второе имя Эйвы, и мне становится легко, когда я слышу одну из ее таких знакомых ужасных шуток.

Я уверена, что Эйва нервно ерзает и много ходит по комнате. Меня немного смущает, что ей так некомфортно из-за всей этой ситуации. Интересно, у меня покраснели щеки? Хотела бы я, чтобы она села и расслабилась. Ее голос все время раздается из разных уголков комнаты, и это вызывает у меня тошноту.

– Лаура, тебя нет рядом уже целую вечность. Мне нужно поделиться с тобой самыми важными за всю мою жизнь новостями, а ты даже не слушаешь.

Эйва придвигается на стуле ближе к моей постели и наклоняется ко мне. Я чувствую ее напряженное, тяжелое дыхание на своей подушке. Даже с закрытыми глазами я понимаю, что Эйва топчется на месте. Боже, лучше бы она не ела чеснок на обед.

– Ладно, – с запинкой произносит Эйва. – Я просто выложу все как на духу.

Интересно, что это за большие сенсационные новости? Может, Эйва сломала каблук и ее положат на соседнюю койку, чтобы она могла восстановиться от шока, или даже, может быть, что-то посерьезнее, например, она потеряла свою сумочку от Prada где-то в комнате ожидания? От таких новостей ее бы инфаркт хватил.

Я не нравлюсь самой себе. Обычно больше всего на свете я люблю посплетничать с Эйвой, но не сегодня. Сегодня это напоминает мне о том, что для всех остальных жизнь продолжается, а я заперта здесь.

Эйва глубоко вдыхает воздух и выпаливает:

– Я выхожу замуж.

Затем наступает долгая пауза, и я задаюсь вопросом, когда же Эйва рассмеется и скажет мне, что это шутка. Я понимаю, что ее руки судорожно теребят край моей постели, и догадываюсь, что она крутит кольцо на безымянном пальце.

– Ну, я знаю, что ты скажешь. Точнее, знаю, что бы ты сказала… Знаешь, если бы могла говорить и все такое… – Следует еще одна неловкая пауза, а затем Эйва громко прочищает горло. – Но Адам любит меня. Он полностью преодолел свою боязнь серьезных отношений. Предложение руки и сердца было таким романтичным. Намного лучше, чем попытка Марка. То, как он брякнул: «Давай распишемся» между глотком колы и укусом двойного чизбургера, вряд ли можно назвать романтическим жестом, как ты всегда это представляла, Лаура.

Эйва была права. Первое предложение Марка могло вызвать только смех, и я не восприняла бы его всерьез, даже если бы он щедро предложил мне откусить от его бургера, пока я обдумываю свой ответ. Но нам тогда было всего по восемнадцать, и хотя все было довольно скоротечно, я всегда знала, что хочу провести с ним остаток своей жизни. Мне пришлось подождать пару лет, чтобы получить сногсшибательное предложение руки и сердца, о котором я всегда мечтала. Это было романтическое предложение при свечах, и я чуть не сказала «да» еще до того, как он успел задать вопрос.

Все вокруг замирает, пока Эйва стоит, нависнув надо мной. Я не могу понять, чего она ждет. Неужели она думает, что я резко вернусь к жизни, чтобы поздравить ее с этим нелепым решением? Я всегда держала при себе свое мнение об Адаме. Но для Эйвы я открытая книга и знаю, что мне даже не надо ничего говорить вслух. В их отношениях больше драмы, чем во всех сериях всех мыльных опер вместе взятых.

Эйва, похоже, никогда не устанет защищать Адама. Она любит говорить, что они прямо как настоящие Адам и Эйва. Мы все знаем, что она имеет в виду Еву, но никто еще не взял на себя смелость поправить ее. Нам всем хочется сохранить головы на плечах. Как и библейская пара, влюбившаяся в райском саду и столкнувшаяся с проблемами запретного плода, Эйва и Адам встретились в саду позади дома Молли Кио, когда в районе проходило летнее барбекю. Когда рукав кардигана Эйвы загорелся, Адам в попытке затушить огонь без сомнений и трезвых размышлений вылил на нее свою пинту сидра. Может, Адам не знал или, ослепленный паникой, моментально забыл, что алкоголь вызывает эффект, противоположный желаемому, когда попытался затушить пламя. Так и начались их не такие уж прекрасные отношения. Эйва настаивает на том, что их свела судьба. Остальные же считают, что причиной послужили жидкость для розжига и легкое отсутствие мозгов. Но одно точно: Эйву Кэссиди и Адама О’Рурка всегда будут вспоминать в связи с событиями в яблоневом саду.

Появление Марка прерывает мое путешествие по долине памяти. Я изо всех сил стараюсь улыбнуться. Я чувствую подрагивание где-то возле уха и почти уверена, что это мышцы, благодаря которым двигается мой рот. Я решительно настраиваюсь на то, что сегодня дам знать, что слышу его, но отвлекаюсь на женский голос, входящий в мою палату.

После того как некоторое время все общаются между собой, а я начинаю испытывать разочарование, Марк наконец переходит к вступлению:

– Лаура, милая, я ведь говорил, что приготовил тебе сюрприз.

Мое сердце начинает бешено колотиться… Дети, он привел детей.

– Ну… вот она, – объявляет Марк, возможно, указывая на что-то, этого я не могу сказать наверняка.

Я задерживаю дыхание и жду, что услышу агуканье Кэти.

– Здравствуй, Лаура, – раздается щебечущий женский голосок.

– Николь хотела с тобой увидеться. Разве не приятный сюрприз? – говорит Марк.

У меня сердце уходит в пятки. Мне кажется, что я не видела детей уже целую вечность. В качестве сюрприза я хочу видеть только их. Не Николь. Не эту стерву. Как мог Марк привести ее сюда? Он знает, как сильно я ее ненавижу. Я полжизни потратила, поливая ее грязью. О чем он, к черту, только думал? Мне хочется расплакаться. Какое-то время все молчат, а затем в палате звучат оживленные голоса. Я знаю, что Марк улыбается. И это злит меня еще больше.

– Никки просто невероятна, она помогает мне всю неделю. Не знаю, что бы я без нее делал. Она так за тебя волнуется.

– Мы все волнуемся, Марк, – сухо добавляет Эйва.

Эйва на моей стороне, как всегда. Мне кажется, я улыбаюсь, но все слишком заняты, чтобы обратить на это внимание.

Марк игнорирует это замечание.

– Я предложил Никки прийти и самой посмотреть на твои успехи.

Успехи?! Какие успехи?! Я полужива. И что, теперь она Никки, да? Когда это они успели начать называть друг друга уменьшительно-ласкательными именами? Как же болит голова.

Я никогда не доверяла Николь. Я не верю, что у нее есть какие-то неэгоистичные мотивы. Я уверена, что она не столько помогает, сколько пытается занять мое место в моей семье, как только я перестану быть помехой. Она того же возраста, что и я, плюс-минус пара месяцев. А еще она стройная, эффектная… и она в сознании. Я не обладаю ни одним из трех качеств.

А еще я не могу поверить, что Марк мог оставить меня наедине с этой женщиной. Куда он подевался? Гудини[4] отдыхает.

Где-то минут сорок или около того мне приходится мириться с разглагольствованиями Николь о том, как она вымыла дом, чтобы везде было чисто и аккуратно, когда я вернусь. Приходило ли ей хоть раз в голову, что, может быть, есть причина, почему там беспорядок? Может, мне нравится беспорядок. Я игнорирую ее рассказ о том, как она сэкономила пятьдесят евро, потому что стреляла глазками в механика, когда отвозила машину в ремонт. Я даже мирюсь с тем, как она превозносит себя, рассказывая о том, что пригласила моих свекров на здоровый семейный ужин. Если ее цель – добить лежачего, то у нее это прекрасно получается. Я поняла. Судя по всему, у нее лучше получается быть мной, чем у меня.

Мне с трудом удается выкроить пять минут в день, чтобы принять душ, но чудесная, распрекрасная супер-Николь имеет массу времени, чтобы вручную прошить новую скатерть, которая, как я представляю, гордо красуется на моем теперь идеально отполированном обеденном столе. Я способна пережить это, правда способна. Но лампочка начинает мигать красным или, точнее, даже неоново-алым, когда она рассказывает о том, как Марку понравился ее суп, потому что ему катастрофически не хватало питания. Черт побери! Если я что-то и поняла за все те годы, которые мы с Марком вместе, так это то, что путь к его сердцу определенно лежит через желудок. Купи ему бургер и картошку, и он станет твоим лучшим другом на всю жизнь.

Гнев пульсирует у меня в висках, и я представляю, как подскакиваю вверх и вцепляюсь в шею Николь.

Николь драматично охает:

– Лаура! Лаура, ты меня слышишь? Ты только что пошевелилась? Лаура?!

О боже… Я пошевелилась. Я правда это сделала! Я все еще функционирую! Я забываю обо всем, что произошло за последние дни, теперь волнуюсь лишь о том, чтобы сделать это снова.

– Это фантастика! Жди здесь. Не двигайся. То есть двигайся, двигайся как можно больше, – мне трудно разобрать слова Николь, потому что она произносит их очень быстро и удаляется от меня.

Затем наступает полная тишина. Чертова тишина, которую я успела так возненавидеть. И я понимаю, что снова осталась одна.

В моей голове раздается шум шагов, стучащих в коридоре, и мысли о последнем разе, когда у моей палаты была такая активность. Но на этот раз шаги направляются в мою сторону.

– Лаура, Лаура, ты меня слышишь? – спрашивает Марк, с трудом переводя дыхание.

Голос Марка звучит глухо, и впервые за все время он не пытается скрыть, как вымотан. Я ужасно хочу протянуть руки и обвить их вокруг него. Я хочу прижаться к нему так близко, чтобы мы стали единым целым.

– Лаура… – он останавливается, словно в ожидании ответа. – Я держу тебя за руку. Ты чувствуешь, принцесса?

Мои пальцы бездумно сжимаются в попытке ухватить его. Раздается пронзительный скрип стальных ножек стула Марка, когда они отодвигаются и скользят по идеально отполированному плиточному полу. Мое сердце громко стучит. Может, я напугала его? Он в шоке? Я слышу его крик в коридоре, но не могу разобрать, что он говорит. Мое сердце оглушительно бьется.

– Она пошевелилась, доктор. Я это почувствовал. Лаура взяла меня за руку. Она ведь поправится?

Глава третья

Эйва мечется по комнате, как борзая на стероидах. Она периодически останавливается и теребит бедные беззащитные букеты, водруженные на заставленный столик у моей койки. Интересно, почему она так нервничает? Ее настроение передается и мне. Бабочки у меня в животе зажигают, как на занятии по зумбе[5].

– Как ты себя чувствуешь? – спрашивает Эйва.

– Нормально, – огрызаюсь я. – Все было нормально, когда ты спрашивала пять минут назад, и сейчас тоже нормально.

Я замечаю, что Эйва краснеет, и чувствую себя ужасно. С моей стороны несправедливо вываливать на нее свои смешанные эмоции. Эйва следит за каждым словом, вырывающимся из ее рта, и меня расстраивает, что из-за этого нам так трудно общаться. Надеюсь, это не предвестник грядущих перемен. Несчастный случай оставил свой отпечаток на мне – я не хочу, чтобы он оставил отпечаток и на нашей дружбе. Мне нужно сделать все от меня зависящее, чтобы не допустить этого.

– Прости меня, Лаура, – печально понурив голову, говорит Эйва. – В таких вопросах я бесполезна. Я все время подбираю слова, но потом останавливаю себя, потому что убеждена, что ты не хочешь ничего обсуждать.

Она в чем-то права. В последнее время меня трудно назвать мисс Болтушкой. Если я вынуждена буду выслушивать еще хоть одного друга или родственника, ведущего пустой разговор о погоде или политике, то я точно закричу.

– Мы же всегда можем начать вонять по поводу Никки, да? – предлагает Эйва.

Я улыбаюсь.

Эйва отвечает мне тем же и подвигает стул ближе, чтобы сесть рядом со мной.

– Знаешь, я ведь люблю тебя.

– Я знаю. Спасибо.

– Ты, наверное, самый сильный человек на Земле, – говорит Эйва, нежно, с любовью толкая меня плечом.

– Нет, это не так. Это совсем не так, – мотаю я головой. – Если бы это было так, мои ноги не превратились бы в вату и мне не понадобилась бы эта долбаная инвалидная коляска.

Эйва не отрываясь разглядывает свои туфли, и мне жаль, что ситуация стала еще более неловкой.

– Я снова буду ходить, ты же знаешь. Они считают, это лишь вопрос времени. Я говорила, что с каждым днем чувствую себя все более уверенно?

– Ага, ты это говорила…

– О! Ну это действительно так. Сейчас ситуация – полный отстой, но в этот день год спустя… Думаю, я уже буду летать.

– Ага, конечно. Уверена, так и будет. А тем временем мы все готовы исполнить любой твой каприз. Мы рядом, Лаура.

– Ага, знаю, – бормочу я. Теперь моя очередь смотреть невидящим взглядом в одну точку.

Эйва раньше меня увидела, что Марк заглядывает в дверь, и радостно улыбнулась.

– Явился твой рыцарь в сияющих доспехах, – говорит она, поворачиваясь к двери.

– Думаю, это я в сияющих доспехах, – шучу я, указывая на свою блестящую серебристую инвалидную коляску, зловеще притаившуюся в углу.

Марк и Эйва кажутся недовольными. Это даже весело.

– Ой, да ладно, не надо на меня так смотреть. Когда-то же надо начинать шутить.

Мои попытки разрядить атмосферу ни к чему не приводят. Я хочу, чтобы они смеялись. Мне это необходимо. Если мы будем смеяться, то, может, они перестанут обращать внимание на мою хрупкую внешнюю оболочку.

– Нужно дождаться документов о выписке и можно будет идти, – объясняю я, как будто доктор сам уже не сообщил Марку об этом. Я слышала, как они это обсуждали, и не знаю, зачем снова это повторяю. Но я готова назвать все буквы алфавита в обратном порядке, лишь бы заглушить тишину. Чертова тишина!

– Мне не терпится отвезти тебя домой, – говорит Марк, наклоняясь ко мне, чтобы нежно поцеловать в лоб.

Я чувствую тепло и нежность его губ на своей коже, и мне хочется, чтобы он сделал это снова.

– Дома слишком тихо… – посреди предложения он резко замолкает и громко, натужно кашляет, пытаясь скрыть накатившие слезы. Он меняет тему разговора, заговаривает о пустяках и спрашивает, куда мы поставим все цветы, когда вернемся домой.

Ненавижу это. Ненавижу то, что все ходят вокруг меня на цыпочках: они боятся сказать что-то, что может меня расстроить. Как они не понимают, что от этого притворства больнее всего?

Марк наклоняется над кроватью, и я понимаю, что мне нужно сделать. Я обвиваю руками его шею и вдыхаю аппетитный цитрусовый запах его лосьона после бритья, когда он поднимает меня на руки. Черт побери, как же неловко. Марк прежде брал меня на руки сотню раз. Например, он поднял меня по лестнице в день свадьбы моей кузины, потому что я так напилась, что чуть не уснула на нижней ступеньке. Но на этот раз все иначе. Раньше он никогда не поднимал меня потому, что я просто-напросто неспособна сделать это самостоятельно.

– О боже, Лаура, сколько десертов ты съела в больнице?

Широко раскрыв глаза, я смотрю на своего мужа.

– О, теперь все ясно. Только тебе позволено шутить, – улыбается Марк.

Я утыкаюсь головой ему под подбородок. В его сильных руках я чувствую себя в безопасности, поэтому закрываю глаза и расслабляюсь.

У меня хрустит шея, и я пытаюсь размяться, не заехав при этом Марку локтем в лицо. Его руки все еще обвивают меня, но теперь мы оба сидим, откинувшись на подушки у изголовья койки, и мои ноги перекинуты ему через колени. Я гляжу в окно: сумерки. Меня должны были выписать уже сто лет назад. Прошло несколько часов, и я, должно быть, уснула. Эйва ушла, и я вспыхиваю от осознания того, что задремала, даже не попрощавшись.

– Простите, что заставил вас ждать, – говорит доктор Хэммонд, входя в палату и занимая свое обычное место в изножье моей койки.

– Все в порядке, – пожимаю я плечами.

Поняв, что я проснулась, Марк выбирается из-под меня и встает. За время лечения я привыкла к доктору Хэммонду, но знаю, что его присутствие раздражает Марка.

Они оба уставились на меня. Чего они ждут? Я чувствую себя странно и некомфортно, и мне это не нравится. Я как дикий зверь, которого преследует хищник. Хватит!

– Что? – злобно рычу я.

– Ты снова потеряла сознание, Лаура, – мягко говорит Марк.

– Снова?

– Да, Лаура, вы в последнее время часто падаете в обморок, – добавляет доктор Хэммонд.

Я сужаю глаза и пронзительно смотрю на врача. У него есть привычка говорить что-то, просто чтобы проанализировать мою реакцию. Как будто он все время проверяет меня. И хотя я знаю, что это его работа, в конце концов, он психиатр, это все равно сводит меня с ума. В больницах активно предлагают консультирование пациентам, пережившим травматический опыт. Мне это неинтересно, но я знаю, что Марку от этого легче. Если после всего, через что я заставила его пройти, его успокоит то, что я дважды в неделю по часу буду говорить о своих чувствах, это меньшее, что я могу сделать.

– Тебе снились дурные сны в этот раз? – спрашивает Марк. Он говорит так мягко, что это почти раздражает.

– Нет, – пожимаю плечами я.

– В этот раз ты не приходила в себя довольно долго.

– Правда?

– Правда, – кивает Марк. – Ты все время просила прощения за что-то.

– За что?

Марк говорит со мной тем же тоном, каким отчитывает детей, когда они нашкодят. Интересно, он говорит об аварии? Но я ведь уже извинилась. И не раз. Я подозреваю, что угробила машину, но я не спрашивала. Марк тоже не упоминал машину. Может, он злится на меня за то, что я ее разбила? Но почему его это так волнует, учитывая все происходящее? Страховка все покроет, да и мы все равно уже некоторое время подумываем о покупке новой машины. Я надавливаю пальцами на веки в надежде облегчить накатывающую головную боль.

– Док, может быть, если бы вы ненадолго оставили нас наедине… – предлагает Марк. – Может, Лауре было бы комфортнее обсудить это только со мной, – произносит Марк шепотом, как будто я сижу не рядом с ним.

Я качаю головой:

– Здесь нечего обсуждать.

Марк и доктор взволнованно смотрят на меня. Это заставляет меня чувствовать себя очень некомфортно. Какого черта они от меня хотят?

– Я не помню, чтобы мне что-то снилось, – твержу я.

– Может, есть какие-то воспоминания об аварии? – развивает мысль доктор Хэммонд.

– Нет.

– Нет – вы не вспомнили? Или нет – вы не хотите вспоминать? – спрашивает доктор Хэммонд.

– Я не помню, – шиплю я в ответ.

Мне хочется дать доктору пощечину – сильную! Он что, серьезно? Я понимаю, что это его работа, но ему и впрямь не помешает пересмотреть свою врачебную этику. Я гляжу на Марка, избегая встречаться с ним взглядом. Он тоже выглядит раздраженным. Его пальцы быстро подрагивают, а ладони взмокли от пота. Надеюсь, это потому, что ему не терпится отвезти меня домой, подальше от этого постоянного напоминания о кошмаре, через который нам пришлось пройти.

Доктор Хэммонд продолжает расспрашивать, от чего Марк напрягается все сильнее. Как и я. Если в моей жизни был хоть один момент, когда мне хотелось вылететь из комнаты, драматично хлопнув дверью, то это он. Но мои глупые ноги, разумеется, не шевелятся.

Наконец доктор отступает перед растущим напряжением и отходит от моей постели на комфортное расстояние:

– Снаружи офицеры. Они надеются расспросить вас об аварии, Лаура. Вы готовы к этому?

Я киваю, но доктор Хэммонд меня не замечает. Он смотрит на Марка, который яростно мотает головой.

– Нет. Еще слишком рано, – запинаясь, произносит Марк. – Она еще не готова. О боже, док! Дайте ей передохнуть.

– Офицеры всего лишь хотели бы уточнить некоторые детали, мистер Кавана. Им нужна хоть какая-то информация. Хоть что-то.

– Я сказал, еще слишком рано.

Марк пучит глаза, а его щеки и нос покрываются неприятными красными пятнами.

– Все в порядке, – трясу я Марка за руку. – Я не против пообщаться с ними.

– Умница, – улыбается доктор Хэммонд и выходит из комнаты.

Неужели в чересчур громком стуке ботинок Марка о покрытый плитами пол, когда он вылетает из комнаты, эхом отражается неистовый стук его сердца? Он в ярости. И мне кажется, он имеет на это право. Я знаю, что Марк просто хочет защитить меня, но если я не помогу, то ублюдок, виновный в аварии, останется безнаказанным.

Из коридора в мою палату проникают сердитые голоса. Марк редко матерится, но даже прожженный рэпер не использует такие словечки в своем хите номер один, которыми Марк бросается в адрес доктора Хэммонда. Я чувствую, как у меня краснеют щеки – от стыда. Это так не похоже на Марка. Я решаю отложить беседу с офицерами. Глубоко внутри я благодарю Марка за этот срыв. Я боюсь даже думать о том, что произошло, так как же я могу начать говорить об этом?

Глава четвертая

Марк останавливает мою коляску у двери голубого седана с пассажирской стороны, а сам обходит машину сзади, попутно закинув мою сумку в багажник. Я заглядываю в окна в поисках детских кресел и надеюсь обнаружить заляпанный шоколадом бустер Бобби и маленькую розовую переноску Кэти, но на заднем сиденье пусто. Эта новая чистая машина представляет собой полную противоположность нашему старому авто.

– Как тебе? – спрашивает Марк, снова появляясь в поле моего зрения.

– Нормально, – пожимаю я плечами, удивленная тем, что он пошел и сам выбрал новую машину, не обсудив это сначала со мной.

– Это временный вариант, предложенный страховой компанией, пока не разберутся с нашим заявлением.

– О! – сглатываю я. – Есть проблемы?

От одного только намека на то, что есть какие-то сложности из-за аварии, я сразу начинаю нервничать.

– Ага, долбаный инспектор говорит, нам придется подождать несколько недель. Нужно, чтобы кто-то осмотрел машину и убедился, что она не подлежит восстановлению. Бюрократическое дерьмо, как обычно.

Я пытаюсь улыбнуться, но у меня перед глазами всплывают нечеткие изображения нашей искореженной машины. Я не хочу об этом думать.

Марк берет меня за руку:

– Наверное, они проверяют тормоза и все такое. Если что-то окажется не так, то они смогут запросить компенсацию у производителя, вместо того чтобы раскошеливаться самим. Ты и сама знаешь, как ведут себя страховые компании. Готовы найти любой предлог, лишь бы не платить, не переживай так сильно.

– С тормозами не все в порядке? – отдергиваю я руку. Я не подумала об этом. Что, если это был не несчастный случай?

Марк качает головой, и я понимаю, что говорю, как параноик. Я закрываю глаза. Я должна перестать отрицать свою вину и признать тот факт, что проехала на красный свет, а машина, ехавшая сбоку, двигалась слишком быстро. У меня не было ни единого шанса вовремя остановиться.

– Ничего страшного. Готов поспорить, мы получим чек к концу недели. А тем временем можем начать присматривать новую машину, да? – Марк улыбается, но в его глазах читается грусть.

Я не планирую в ближайшее время показываться на публике, но все равно киваю и улыбаюсь в ответ.

Я открываю дверь машины, и она случайно ударяется о большие, громоздкие металлические колеса моей коляски. Я снова захлопываю дверь, чуть не прищемив себе пальцы. Марк наклоняется ко мне и смотрит своими большими круглыми голубыми глазами.

– Я люблю тебя, – мягко говорит он и подается вперед, чтобы поцеловать в лоб, прежде чем начать процесс затаскивания меня в машину.

Примерно через полтора часа мы подъезжаем к дому. Я знаю дорогу как свои пять пальцев, учитывая, сколько раз я бывала в больнице за всю беременность. Обычно поездка занимает около двадцати минут, даже с пробками, но Марк едет до боли медленно. У меня создается отчетливое впечатление, что он делает это для того, чтобы я чувствовала себя спокойно, вновь оказавшись в движущейся машине. Он поглядывает на меня каждые пять секунд, и я понимаю, что он хочет спросить, как я себя чувствую, но ничего не говорит. Всю дорогу я веду себя очень тихо, и это, наверное, немного пугает его. Я просто сижу и пялюсь в окно, не останавливая взгляд ни на чем конкретном.

Я гляжу на Марка. Он положил руку мне на колено. Когда он успел? Мне хочется попросить его убрать ее, потому что это напоминает мне о параличе, а еще потому, что я хочу, чтобы он держал обе руки на чертовом руле. И все же я решаю промолчать.

Я закрываю глаза. Я вижу лица детей, и от этого мое сердце бьется быстрее. Я еще никогда так надолго не разлучалась с ними. Жду не дождусь, когда смогу обнять и поцеловать их. Но я не могу справиться с волнением, думая о том, как они отреагируют, когда увидят меня – особенно в кресле. В моей голове разворачиваются сотни нелепых сценариев. В худшем из них Бобби выбегает в сад с криками, что мамочку съел трансформер. Признаю, думать так несколько неадекватно, но Бобби унаследовал чересчур богатое воображение от меня, так что небольшой нервный срыв – это как раз то, чего я ожидаю.

Когда мы добираемся до дома, Марк успевает войти внутрь и пересечь половину коридора, прежде чем разворачивается на месте. Его лицо становится красным, как роза, когда он бежит обратно к машине, чтобы открыть мне дверь.

– О черт, прости, Лаура, я забыл!

– Все в порядке, – хихикаю я. – Я тоже забыла. Вспомнила, только когда открыла дверь и чуть не выпала.

– Ну если такое произойдет, старайся падать на траву, – говорит Марк.

Я начинаю смеяться, а затем понимаю, что вообще-то он говорит серьезно. Должно быть, у него в последнее время часто крутятся в голове подобные странные мысли.

– Э-э, ладно, – отвечаю я. – Или можно просто надеть шлем.

Марк сперва в ужасе смотрит на меня, а затем начинает смеяться. Это какой-то новый смех. Я к нему не привыкла, но в последнее время часто его слышу. Он прибегает к нему всякий раз, когда произносит что-то, о чем тут же жалеет. Марк всегда говорит, что думает. Даже если приходится сообщить мне, что в этих джинсах моя задница выглядит толстой. Но после аварии он привык следить за тем, что вылетает из его рта. Дело не в нем. Ко многому придется привыкнуть, и мне это не нравится.

Марк вытаскивает меня из машины и кое-как закидывает на плечо.

– Мне всегда хотелось перенести тебя через порог, – говорит он.

Я молчу. Я бы больше оценила романтический жест Марка, если бы ему не пришлось тяжело дышать, поднимаясь по лестнице, и я бы не услышала, как он вздохнул с облегчением, наконец укладывая меня в кровать.

Я разочарована тем, что мы не побыли немного внизу и не пошли сразу в игровую комнату. Наша спальня так изменилась, что я почти не узнаю ее. Мой халат, который обычно свален в кучу в изножье кровати, теперь аккуратно висит на новом крючке, прибитом к двери. Старый коврик кремового цвета, гордо демонстрировавший тусклые пятна от краски для волос, который раньше лежал возле кровати, сменил новый красивый половик, а на подоконнике на месте обычно искусственных цветов стоят свежесрезанные красные розы. Все это мило, но я скучаю по колыбельке Кэти, стоявшей в углу. Марку, очевидно, пришлось через многое пройти, так что я немного подожду, прежде чем попрошу его вернуть колыбельку обратно. Я фыркаю от подозрений, что это мать Марка уговорила его убрать ее из нашей комнаты: вмешательство в чужую жизнь – ее второе имя.

Я откидываюсь на подушки, изо всех сил стараясь не заплакать. В доме до боли тихо, и я смиряюсь с мыслью, что детей здесь нет. Я стараюсь скрыть от Марка, что расстроена, потому что знаю, что он изо всех сил пытается сделать, как лучше. Если он отправил детей к своей матери, то это лишь потому, что он считает, что мне нужен отдых. Но мне нужны только дети. Мне хочется спросить о них, но я подожду, пока рассосется комок в горле.

Марк помогает мне переодеться в одну из его старых футболок и укладывает в постель. Он велит мне отдыхать, пока ходит за чаем. Должно быть, он заметил, как я оглядываю комнату, потому что у двери оборачивается.

– Ты в порядке?

Он шепчет так тихо, что я почти не слышу его. Понурив голову, Марк неловко переминается с ноги на ногу.

– Ох, Лаура, прости, я не хотел задавать этот вопрос… Конечно, я понимаю, что ты не в порядке. Я просто хотел сказать… – он замолкает и чешет голову. – Я не знаю, как мне вести себя. Я все время что-то говорю, но понимаю, как глупо это звучит, как только произнесу вслух.

– Спрашивать меня, в порядке ли я, не глупо. Вот что и впрямь глупо, так это то, что ты считаешь, что не можешь спрашивать меня об этом. Ты всегда можешь спрашивать меня о чем угодно.

– Я просто чувствую себя таким бесполезным. Хочу, чтобы все было, как раньше, – бормочет Марк.

– Я тоже.

– Я не знаю, как тебе помочь, – говорит он и возвращается, чтобы сесть на кровать рядом со мной. – Дерьмовое чувство. У меня паршиво выходит. Но потом я понимаю, что у меня нет никакого права чувствовать себя дерьмово по сравнению с тобой.

– Нет, ты имеешь на это полное право. И я рада, что ты наконец сказал мне об этом. Это правда помогает мне чувствовать себя лучше. Знаешь, понимание того, что не мне одной трудно со всем этим справиться.

Марк наклоняется и целует меня. Это наш первый настоящий поцелуй после аварии. Я забываю о своем напряжении и какой-то момент просто наслаждаюсь теплом губ мужа на своих губах.

– Как мы с этим справимся? – спрашивает Марк, и я издаю стон, когда он отрывается от моих губ. – Черт! Вот видишь, это не самый подходящий вопрос. Я же говорил, у меня паршиво выходит.

Ну, наконец-то, Марк говорит то, что думает. Я улыбаюсь. В первый раз за много недель я узнаю своего мужа.

– У меня тоже не на все есть ответы, Марк, – пожимаю я плечами. – На самом деле на данный момент у меня нет ни одного.

– На прошлой неделе в больнице мне всучили вот это дерьмо, – Марк указывает на небольшую стопку депрессивных буклетов пастельных цветов, лежащую на прикроватном столике.

– Ты их читал?

– Пытался. Все это полная чушь. Там советуют многое, вроде «вместо этого говорите вот то». Возникает ощущение, что ты чертова стиральная машина, которую нужно настроить.

– Ну тогда все. Мы обречены. Ведь ты и понятия не имеешь, как пользоваться стиральной машиной.

Мы оба смеемся. Настоящим, искренним смехом, а не просто чтобы заполнить тишину.

– Там что-нибудь говорится о том, что делать, если в одну минуту испытываешь гнев, а в следующую уже впадаешь в уныние? – спрашиваю я, и в воздухе снова повисает тишина.

– Ага. На самом деле, думаю, говорится, – Марк вскакивает с кровати и начинает листать страницы.

– Да я шучу! Мне не нужно их читать. И тебе тоже. Мы во всем сами разберемся, хорошо? Ни одна брошюра не сможет нас убедить в том, что жизнь отстой, да?

Марк закрывает буклет и переводит взгляд на меня. В его глазах чувствуется меньше печали, чем до этого.

– Но знаешь, чего я на самом деле хочу? – спрашиваю я.

– Чего?

– Чашку чая, который на вкус не как обезьянья моча.

Марк морщится:

– Откуда ты знаешь, какой вкус у обезьяньей мочи?

Мы снова смеемся. В привычной домашней обстановке смеяться куда легче, чем в больнице.

– Кажется, где-то внизу была слоновья моча. Я принесу тебе чашечку.

– Идеально! Спасибо.

Марк долго не поднимается, и я периодически проваливаюсь в беспокойный сон. Он возвращается с мерзкими антибиотиками, от которых у меня бывает вздутие живота, и большим стаканом ледяной воды. Чая нет.

– Вот, – говорит он, вручая мне две маленькие синенькие таблетки. – Эти штуки воняют, как потные ноги.

– На вкус они не лучше, – говорю я, чувствуя рвотные позывы, даже не успев поднести таблетки ко рту.

Я закидываю лекарство в рот и залпом выпиваю как можно больше воды, чтобы побыстрее его проглотить.

– Фу, бе! – протестую я, высовывая язык. – Ты говорил по телефону внизу? Мне кажется, я слышала голоса.

– Я разговаривал с Николь, – отвечает Марк.

Я морщусь:

– Она здесь?

– Перестань, – говорит Марк, игриво нажимая указательным пальцем на мой сморщенный носик. – Она просто забежала, чтобы проверить, как ты осваиваешься.

– Осваиваюсь? – У меня появляется привычка повторять почти все, что говорит Марк.

– Здесь нет ничего такого. Она говорила, что звонила, когда ты вышла из больницы, но ты, должно быть, забыла.

Я не помню. Но в последнее время я многое забываю. Доктор сказал, что удар по голове повлиял на мою кратковременную память. Врачу пришлось объяснять это мне около пяти раз, прежде чем я наконец запомнила, что забываю.

Также я очень сильно сомневаюсь, что дала свое согласие на то, чтобы мать Марка присмотрела за детьми, но я не помню ни своего согласия, ни отказа, а спор о том, кто и что сказал, последнее, что нам нужно. Как бы трудно мне ни было признавать это даже перед самой собой, я понимаю, что прямо сейчас я не в том состоянии, чтобы заботиться о детях. А Марка выматывает уже то, что ему приходится заботиться обо мне. Я не могу просить его привезти детей домой. Не сейчас.

Даже не могу представить себе количество сломанных элементов декора в доме моей свекрови, страдающей ОКР[6], которые нам придется заменить. Я содрогаюсь при мысли о том, что она кормит их шоколадом на завтрак и позволяет ложиться спать за полночь. Я скрещиваю пальцы, чтобы нам с Марком удалось войти в привычную колею за пару дней, после чего мы сможем привезти их домой. Дольше я без них не вынесу. Меня поддерживает лишь мысль о том, как я увижу их замечательные крошечные мордашки. Вот бы мои родители были все еще живы! Я скучаю по их поддержке почти так же сильно, как по детям.