– Спасибо, но, наверное, будет лучше, если я пойду вдвоем с Ма. Насядем на него как следует, и пусть расскажет, как планирует взяться за ум.

Она пару раз поболтала с Арифом по телефону, но виделась с ним только Ма. Ясмин в последнее время была занята собственными проблемами.

– Кстати о младенцах… – начал Джо и прервался, чтобы поцеловать ее в лоб. – Я каждый день вижу это на работе. Даже в сложных обстоятельствах они приносят много радости. Так будет и в твоей семье. Тебе не о чем волноваться. Вот увидишь.

– Уверена, что ты прав. – Ясмин вовсе не испытывала такой уверенности.

– Кстати, я звонил папе. Впервые за… даже не знаю за сколько.

– И как все прошло?

– Неплохо. Вообще-то даже лучше, чем неплохо. Рассказал ему, что я помолвлен, и он просил передать тебе привет. – Джо поднял бровь. – Как ни странно, общался он вполне по-отцовски. Ему не терпится с тобой познакомиться.

– Джо, это же замечательно! Значит, этот психотерапевт действительно помогает?

– Ага. Да, пожалуй.

– А ты ему рассказал? Ну, про…

Джо кивнул.

– А он что?

– Сказал, что нет ничего важнее честности. Нужно быть честным с тобой и с самим собой.

– Конечно, – сказала Ясмин, ужасаясь бесстыжим словам, готовым сорваться с ее языка. – Если мы будем честны друг с другом, то справимся с чем угодно.

Посетители

Аниса расставила на кофейном столике чайный сервиз: чашки на блюдцах, чайник, молочник и подставку для пирожных – всё синее в оранжево-желтый цветочек и, для полного счастья, в розовый горошек. Подставка ломилась от разноцветных цукатов и популярных индийских десертов – сырных шариков сандеши, ореховых ладду, а также хрустящих джалеби.

– Нравится? – Она повращала свою чашку на блюдце.

– Они шикарные! – Люси подняла свою чашку и сложила губы бантиком, словно собираясь ее поцеловать.

Ясмин еще не оправилась от шока после того, как застала Люси и Арифа в гостиной вместе с Ма. Первой ее мыслью было: «Что, если нагрянет Баба?» Но разумеется, прием в клинике закончится только через пару часов. Вживую Люси оказалась еще более круглой. С поджатыми вбок под диванную подушку ногами она была похожа не на несколько кругов, а скорее на один сферический объект. При этом она вовсе не казалась грузной и, несмотря на беременность, больше напоминала симпатичный воздушный шар, который в любой момент может взмыть к потолку. Ариф удерживал ее за левую руку.

– Ясмин, тебе нравится? – спросила Ма.

– Да, Ма. Это из фонда сердечников?

– О нет, – ответила Ма, словно изумляясь нелепости вопроса. – Из «Оксфама».

– Я как раз рассказывала, как мы познакомились, – сказала Люси. – Я и Ариф, – добавила она во избежание недопонимания.

– В бильярдной «Каравана», – сказал Ариф. Они с Люси переглянулись, наморщив носы. – Правильное название «Кавано», но…

– Я всегда по ошибке называла ее бильярдной «Каравана»!

Ма прикрыла рот ладонью и рассмеялась, удивляясь и восхищаясь этой романтической подробности.

– Почему ты влюбилась в Арифа? – спросила Ясмин.

– Значит, так. – Люси подалась вперед, и Ариф отпустил ее ладонь в знак того, Люси вольна отвечать что угодно. – Ну, во-первых, он добряк. Он добрый человек. Я это сразу поняла. А еще он здорово умеет слушать. Вы замечали, что многие мужчины даже не притворяются, что слушают? Просто со стеклянными глазами дожидаются, когда можно будет поговорить о себе. Но Ариф не такой.

– Не какой? – переспросил Ариф. – Прости, что ты сказала?

– Не… Ой, ха! – Она повалилась на него. С пробора ее свежеобесцвеченных волос исчезла широкая полоса. – И он смешной! Когда у нас все стало по-серьезному, где-то через пару месяцев, знаете, что еще мне в нем очень понравилось? Он амбициозный. У него столько амбиций насчет своего будущего – теперь нашего общего, – а я всегда двигалась как бы маленькими шажками, и я очень уважаю, что у него большие планы и все такое.

Люси с обожанием уставилась на Арифа, Ма тоже. Ариф, зажатый между ними на диване, сел прямо, чтобы соответствовать их высоким ожиданиям. Обняв обеих за плечи, он взглянул на Ясмин, как бы говоря: «Ну, что ты думаешь обо мне сейчас?»

«Кукусик», – произнесла Ясмин одними губами.

Ариф отсалютовал сестре средним пальцем за головой Ма, но улыбнулся.

– А как насчет тебя? – спросила Ясмин. – Тебе нравится твоя работа? Собираешься вернуться после декрета?

– Мне повезло, потому что мне там правда нравится, хотя я туда устроилась случайно сразу после школы, думала, временно, а вот поди ж ты. Собиралась выучиться на гигиениста, нужен диплом, двухлетний очный курс, и Норман, мой начальник, сказал, что потом обязательно возьмет меня назад гигиенистом. Но потом мама взяла долгосрочный отпуск по болезни, а бабуля вышла на пенсию. Вот! А теперь малышка на подходе… Но я все равно хочу пройти учебу, когда будет возможность. – Люси настолько лучилась воодушевлением, что почти подпрыгивала на месте.

Ясмин от души сочувствовала девушке брата. Хорошенькая, сердечная и энергичная, Люси явно без устали трудилась, чтобы содержать семью. Ее карьерный план звучал гораздо разумнее, чем неопределенные честолюбивые замыслы Арифа, представлявшие собой не более чем грезы и мечты.

– Не сомневаюсь, что у тебя все получится, – сказала Ясмин.

– Мне просто очень нравятся зубы, – сказала Люси, показав идеальный ряд зубов.

– Зубы – это очень важно, – сказала Ма. – Как бы мы обошлись без зубов?

– Точно! – подхватила Люси. – Вот и я так считаю!

– Я позабочусь о малышке, когда ты будешь уходить на занятия, – пообещала Ма. – И твои мама и бабушка также позаботятся.

– Спасибо, – сказала Люси. – Нашей малышке уже везет – столько людей готовы за ней присматривать.

– А я на что? – Ариф наклонил черноволосую голову к белокурой голове Люси. – Мне-то дадут посидеть с собственной дочерью?

Все рассмеялись. Комната наполнилась смехом, и Ясмин внезапно переполнила любовь к этой малышке, ее племяннице, этому невинному горемычному созданию. Джо прав: все без исключения младенцы приносят радость.

– Вижу, у нас посетители.

Они не услышали ни звука открывающейся входной двери, ни шлепанья башмаков Бабы в прихожей. В комнате наступила тишина. Ясмин остолбенела. Ma вскочила, чашка и блюдце задребезжали. Люси обхватила живот ладонями, и Ариф прижал ее к себе.

Консультация

– Антацид не повредит младенцу, – сказал Баба. – Держите под рукой пузырек «Гевискона», это поможет от изжоги и рефлюкса.

– Так и поступлю, – отозвалась Люси. Ее лицо, побелевшее при виде Шаоката, снова начинало розоветь. – Знаете, я на всякий случай не хотела принимать никакие лекарства.

– Мудрый подход, – сказал Баба. – Но страдать от несварения необязательно. Испытываете утреннюю тошноту? Обычно на данном сроке беременности она проходит. – Он сидел лицом к Люси на своем стуле с прямой спинкой и продолжал консультацию, к которой приступил прямо с порога, как будто к нему домой неожиданно нагрянула одна из пациенток. Его манера обращения, профессиональная и учтивая, все больше расслабляла Люси.

– Такое только первые пару месяцев было, так что мне повезло, потому что Ла-Ла – это моя бабуля, – так вот, Ла-Ла говорит, что здорово натерпелась с моей мамой. А мама натерпелась со мной, и когда она была на восьмом месяце…

Люси затарахтела как заведенная. Длинная история, начавшаяся с высокого кровяного давления и риска преэклампсии, плавно перетекла к описанию ее отца и его работы мойщиком окон в небоскребах. В ее изложении он представал почти воздушным гимнастом, что, учитывая, как все обернулось, было, пожалуй, преуменьшением.

Ма сидела потупившись. Она хотела заварить еще чаю, но муж взглядом запретил ей мешать допросу. Сегодняшний наряд Анисы был несообразным даже по ее собственным меркам. Под платье в карамельно-розовую полоску она надела мятно-зеленые легинсы, а поверх него – укороченный белый джемпер, оголявший место, где могла бы быть талия. К этому ансамблю она добавила жилет крупной вязки из какой-то грубой пряжи цвета хаки, напоминающей садовый шпагат. Ясмин наблюдала, как мать теребит длинную нить янтарных бус, свисающую до живота. Несмотря на всю серьезность ситуации, у нее невольно возник старый вопрос: «Почему Ма не может одеваться, как нормальный человек?»

Ариф сидел, сжав кулаки на коленях, и невидящим взглядом смотрел перед собой. По его выпяченному подбородку было понятно, что он хочет выглядеть волевым и решительным. Когда он сглатывал, его кадык ходил ходуном. Шея от этого казалась еще более цыплячьей и хрупкой.

Люси все говорила и говорила. Вопросы Шаоката внушили ей чувство безопасности, которое, как было известно Ясмин и, несомненно, Ма и Арифу, являлось ложным. Баба был слишком полон достоинства, слишком хорошо воспитан, чтобы проявить невежливость к беременной молодой женщине, гостье в его доме. Кроме того, он терпеть не мог волнений и суматохи, предпочитая спокойно, без неподобающей поспешности оценить положение, сделать выводы и вынести вердикт.

– У меня есть фотка в кошельке, – сказала Люси и потянулась к сумочке. – Вот он, мой папа. – Она дала фотографию Шаокату.

Ма, беззвучно шевеля губами, перебирала янтарные бусины, словно молитвенные четки. Баба внимательно изучил снимок и снял очки.

– Ужасная трагедия, – сказал он. – Похоже, ваш отец был славным молодым человеком. Между прочим, мытье окон является опаснейшей, если можно так выразиться, профессией в Великобритании. – Он заговорил задумчивым тоном. Следствие подошло к концу, но размышления продолжались. – Один из моих пациентов провел почти год в инвалидном кресле в результате падения со стремянки. Обратившись за выплатой, он волновался из-за будущих страховых взносов, которые и без того были чрезвычайно высоки. Я провел небольшие изыскания, и, согласно статистике страховой индустрии, мойщики окон подвергаются большему риску, чем представители любых других профессий, включая солдат, полицейских и пожарных.

У Люси задрожала нижняя губа.

– Я так им горжусь. Жаль, что я не успела его узнать. Когда он погиб, я была еще в пеленках.

– Как я сказал ранее, трагедия. – Баба отвесил церемонный поклон из положения сидя. На нем был его самый темный коричневый костюм, в слабеющем вечернем свете казавшийся почти черным.

Ясмин подумала, что надо бы включить пару светильников. Если сейчас встать, обойти комнату, поддерживая беседу и задергивая занавески, поднять суету и побыстрее выпроводить Люси и Арифа за дверь, то… что? Чего она добьется? В любом случае вопрос не имел смысла. Ясмин дожидалась, пока Баба сделает свой ход, так же оцепенело, как Ма и Ариф.

Баба поднялся и снова надел очки. Линзы зловеще блеснули в отсвете фар проехавшей мимо машины, прорезавших комнату. Ясмин попыталась прочесть что-то по лицу отца, но увидела только собственное отражение – два искаженных образа с огромными головами и крошечными телами, по одному в каждой линзе. Фары, а за ними и шумный рокот двигателя исчезли, и все погрузилось в тень.

Баба включил светильник.

– Люси, приятно было познакомиться. Ариф, сейчас же жду тебя в кабинете.

Святая невинность

– По-вашему, я ему понравилась? – Люси с надеждой распахнула глаза. – Я нормально справилась?

– О да! – ответила Ма.

– Наверняка, – ответила Ясмин.

Она ожидала, что Ариф окажет сопротивление. Он мог отказаться, мог сказать Бабе, чтобы говорил при Люси, мог демонстративно уйти. Но он без единого слова последовал за отцом, неожиданно резко подтянув не поддерживаемые ремнем джинсы. Не успел он дойти до двери, как они снова сползли до тазовых костей.

Ма загадочно покачивала головой. Люси изучала очертания своего живота. Все три женщины сидели молча, пытаясь расслышать, что происходит между мужчинами.

Через пару минут Ясмин сказала:

– Похоже, там все довольно мирно.

Голоса можно было уловить, лишь усиленно прислушавшись, да и то едва-едва. Возможно, заключено перемирие. Возможно, Баба решил принять то, чего не может изменить. Возможно, Ариф дал гарантии, обещания насчет своего будущего, даже извинился за прошлое. Непреложный факт и святая невинность малышки сотворили чудо и положили конец раздору!

– Она толкается, – сказала Люси. – Дайте руку, кладите сюда!

Ma запустила ладонь под ее джемпер, закрыла глаза и улыбнулась:

– Это сильная маленькая девочка. Ясмин, иди пощупай.

Ясмин опустилась на колени перед диваном, и Ма отодвинулась, пока Люси направляла ее руку.

– Ой, – сказала Ясмин, и снова: – Ой!

Голос Арифа стал громче и достиг гостиной. Слова были неразличимы, но ошибиться в интонации было невозможно. Люси снова натянула свитер на эластичный пояс джинсов для беременных.

– Возьми еще ладду, – сказала Ма Люси, положив на ее тарелку один шарик.

Послышался приглушенный голос Бабы, похожий на гул далекого землетрясения. Ясмин отодвинула сервиз и села на кофейный столик поближе к Люси, которую при виде жирного, сладкого оранжевого шарика заметно затошнило. Ясмин бережно забрала у нее тарелку.

Ариф снова повысил голос. Слова оставались невнятными, но в промежутках молчания, разрубавших фразы, слышался гнев: бух, бух, бух.

– Я точно нормально справилась? Честно?

– Ты была неотразима и определенно ему понравилась. Это было видно. Просто Ариф в последнее время не ладит с отцом, вот и все. Если они ссорятся, в этом нет ничего нового. – Ее заверения были ложными, но Ясмин не знала, что еще сказать.

– Слава богу, – сказала Люси. – Ариф думал, что он взбесится из-за малышки, но он просто задал мне кучу вопросов про сроки, курсы подготовки к родам и все такое, да ведь? Я все время говорила Арифу, мол, ты думаешь, что он обозлится и все такое, но почем знать, может, он обрадуется, что у него есть внучка, ну, то есть скоро появится.

Ма повела плечами, сбросив жилет макраме, и с гордостью показала его Люси.

– Видишь, я связала. Но теперь я вяжу для малышки, только мягкая-мягкая шерсть.

– ТИХО! ДАЙ МНЕ СКАЗАТЬ!

Ма подпрыгнула. Все смолкло.

Они подчинились приказу Бабы, словно он был обращен к ним. Глаза Люси налились слезами.

– Все в порядке, – заверила ее Ясмин. – Все будет нормально.

– Может, нам войти? – прошептала Люси.

– Нет, не надо, – тоже шепотом ответила Ясмин. Она заставила себя говорить нормальным голосом: – Они наверняка скоро закончат.

– Ты теперь член семьи, – сказала Ма, поерзав на диване и придвинувшись поближе к Люси. – Мы одна семья. Одна кровь. Он даст благословение. – Ее голос стал хриплым от надежды и упрямства. Под влиянием момента она перешла на бенгальский. – Bhalobashar nouka pahar boie jae.

Люси взглянула ей в лицо так, словно поняла каждое слово.

Из зала раздался жуткий грохот. Кто-то стукнул кулаком по столу? С высоты свалилось что-то тяжелое? Кого-то приложили головой о стену? Ма и Люси ухватились друг за друга. Ясмин обняла себя руками.



Дверь открылась, и Люси тонко, едва слышно завизжала. Дверь стояла открытой, но Ариф появился только через несколько долгих секунд. Его лоб был рассечен. Правый глаз уже начинал опухать и закрываться.

Потерян

Шаокат снял пиджак. Его рубашка с кругами пота под мышками выпросталась из брюк сзади. Он мерил гостиную длинными шагами и резко разворачивался, словно неожиданно столкнувшись со стеной.

– Я этого не потерплю, – сказал он, чуть не срываясь на крик. – Я вытерпел слишком многое.

Ма, сидевшая на диване рядом с Ясмин, беззвучно всхлипывала. Ее раскрасневшиеся полные щеки блестели от слез. Она массировала свои мятно-зеленые колени, словно они невыносимо разболелись.

– Вы все делаете из меня дурака в моем доме! Вот, значит, как? Смеетесь за моей спиной…

Ясмин открыла рот, чтобы возразить, но Баба взглянул на нее с такой яростью, что она снова его закрыла. Войдя в комнату с рассеченным лбом и распухающим, наливающимся синевой глазом, Ариф сказал только: «Пойдем, Люси». Кровь стекала по его переносице к уголку рта. Он не позволил Ясмин осмотреть рану, заслонился рукой и даже оттолкнул Ма. Люси заметно дрожала, но, к ее великой чести, обняла Ясмин и Анису и поблагодарила их, хотя Ариф уже тащил ее прочь.

– Он на меня набросился, понимаете вы или нет? – Баба остановился у радиатора, и в восходящем потоке горячего воздуха от его взмокшей рубашки пошел пар. – Мини, ты понимаешь. Ты видела его с булавами. Чуть не разбил мне голову. Ты помнишь. Ты видела, он был на волосок.

Ясмин молча кивнула. Сердце билось слишком быстро. Когда Баба выходил из себя, когда его доводили… это было страшное зрелище. В вечном чувстве угрозы, которую она не могла себе объяснить, не было ничего загадочного. Ясмин боялась отцовского гнева. Он давно уже нарастал из-за безответственности Арифа, его лени, неуважения. И то, что брат обрюхатил свою девушку, было само по себе скверно, но это… способ, которым Баба выяснил тайну, которую все они от него скрывали… по чистой случайности… стал последней каплей.

Шаокат снова принялся мерить комнату широкими шагами. Ясмин украдкой посмотрела на Анису. Та продолжала всхлипывать. На ее губах неслышно лопались пузырьки слюны.

– Мальчишка напал на меня. Вот так. – Баба бросился вперед, размахивая руками и выпучив глаза под стеклами очков. – Я защитился. Вот так. – Баба молниеносным ударом сбил нападающего с ног. – Он ударился головой об угол стола.

Шаокат проводил эту демонстрацию уже второй раз, но Аниса вскрикнула, словно драматическое падение произошло на ее глазах.

– По крайней мере, ты мог бы отвезти его в больницу, – сказала она, утирая нос подолом свитера и пряча лицо.

– В больницу?! – проревел Шаокат. – В доме двое врачей! – Эти слова он бросил, словно козырь.

Даже мимолетный осмотр убедил Ясмин, что порез заживет. Незачем несколько часов сидеть в травмпункте. Просто раны головы сильно кровоточат. Должно быть, Баба посмотрел и пришел к тому же заключению. Фингал пройдет через пару недель, ну а шрам – через несколько лет.

В доме двое врачей. Больница ни к чему. Но Баба имел в виду нечто большее.

Он стал врачом вопреки бесчисленным препятствиям. Дочь пошла по его стопам. Продолжила то, что он начал. У него в руках была выигрышная карта. И козырем была Ясмин.

– Ноги его больше здесь не будет, вы меня слышали? Я отказываю ему от дома. Вам понятно?

– Нет, – сказала Ма и опустила свитер. На ее лице застыло выражение несгибаемого упрямства. – Мне не понятно. Своей внучке ты тоже откажешь?

Шаокат наконец сел на свой стул, его поза одеревенела, и Ясмин посчитала это добрым знаком. Он успокаивался. Вся эта бурная тирада, сопровождавшаяся бешеной жестикуляцией, выглядела пугающе. К нему постепенно возвращалось достоинство и самообладание.

Он ответил не сразу, и Ясмин захотелось сказать что-то в защиту невинной малышки. Надо сказать что-нибудь и об Арифе – он и сам всего-навсего ребенок, хотя в этом-то и проблема. Каким затравленным было выражение его здорового глаза! Но если она сейчас скажет хоть слово, то, возможно, подольет масла в огонь.

Ясмин придержала язык.

Баба ловким движением заправил рубашку в брюки, не согнув прямой спины.

– Ариф потерян, – задумчиво сказал он голосом полным сожаления. – Он мне больше не сын. У меня нет сына и нет внуков.

Ма поднялась, ее янтарные бусы закачались.

– Если он тебе не сын, – тихо сказала она, – то я тебе не жена.



Позже, лежа в постели, Ясмин прислушивалась к стуку открывающихся и закрывающихся дверец, скрипу выдвижных ящиков и приглушенному топанью, с которыми Аниса притворялась, будто приводит в исполнение свою угрозу уйти от мужа.

Куда ты поедешь? Баба явно не верил, что она на такое способна.

Я уйду.

Да. Но куда? В Мумбаи, к своей сестре? Или к другой сестре, в Виргинию?

Я уйду.

Что ж, тогда собирай вещи.

Если я уйду, то уже не вернусь.

После этого Ма перенесла свой спектакль в спальню, и Ясмин, в постели с учебниками, пыталась истолковать каждый звук. Ужина не было. Снизу не доносились соблазнительные ароматы. В доме пахло освежителем воздуха, лавандовой водой от Yardley’s, памятью о жареных перцах чили, шепотком кардамона и, едва уловимо, чем-то похожим на грусть – скорее всего, просто пыльным ковром.

Ма перестала громыхать. Ясмин крадучись вышла из комнаты и остановилась на лестничной площадке, прислушиваясь к затихающим шумам дома и плеску воды в трубах. Она на цыпочках подошла к белой деревянной балюстраде, ведущей от лестницы к сушильному шкафу. В родительской спальне было темно.

Вернувшись к себе, Ясмин достала из своей черной кожаной сумки книгу и по-турецки села на кровати, положив ее на колени. Она погрузилась в чтение и перенеслась далеко-далеко.



– Рад видеть, что ты занимаешься. – В изножье кровати стоял Баба.

Ясмин, с головой ушедшая в книгу, быстро вернулась.

– Да, Баба.

Она невзначай прикрыла рукой страницы. В каждом углу одеяла лежали медицинские учебники. Ясмин сидела в середине спиной к стене, прислонив затылок в нескольких дюймах под полкой. Все было в порядке. Все правильно.

– Даже в подобных условиях, – продолжал Баба, – когда твой брат не может владеть собой. Когда даже твоя мать не способна трезво мыслить. Ты занимаешься, потому что экзамен так важен. Я был таким же. Вот каким образом мы процветаем в мире. Я очень горжусь.

– Спасибо, Баба.

Когда он ушел, Ясмин вытянулась на кровати и продолжила читать набранное крупным шрифтом издание «По морю прочь» – подарок миссис Антоновой. Зря она согласилась сдавать экзамен в январе. Ей просто хотелось угодить Бабе. Можно было еще годик подождать.

Ясмин снова погрузилась в книгу. Время от времени выныривая, она убеждала себя, что Ма ни за что от них не уйдет. Ма останется. Уход значил бы капитуляцию, а Ма никогда не сдается. Она останется и будет вести тихую агитацию, пока Арифа, Люси и малышку если и не примут с распростертыми объятиями, то по крайней мере пустят на порог.

Наутро на кухонном столе лежала записка:

Миссис Сэнгстер любезно дает мне приют в своем прекрасном доме. Можешь звонить на мобильный в любое время. Я твоя любящая мать, а также любящая мать твоего брата. Иншаллах, скоро увидимся.

Гарриет

Би-би-си отклонила предложенную ею серию документальных радиопередач о возглавляемых женщинами сектах на протяжении истории. Гарриет не знает нужных людей. Всё решают связи, и раньше это играло ей на руку. Но только не теперь. Журнал «Нью-Йоркер» зарезал ее статью про либеральную вину. Не важно, не важно. Кто-нибудь наверняка напечатает. Почти наверняка.

Она достаточно занята подготовкой лекции и планированием Рождества и свадьбы, к тому же издатель скоро пришлет корректуру «Книги пенисов». Ей нужно название. С другой стороны, рабочее название, похоже, прижилось.

Не так давно это она, Гарриет, отклоняла приглашения выступить, просьбы написать, предложения стать ведущей документальных фильмов. Что ж, она более чем занята. Скоро на несколько дней приедет в гости ее старая подруга. Или надолго. Впрочем, она может и не явиться. Со Вспышкой никогда не угадаешь.

Как бы то ни было, ее держит в тонусе Аниса Горами. Когда Аниса посетила салон, Белинда попросила, чтобы та научила ее готовить бенгальские блюда. Рейчел Тайлер сказала, что с удовольствием научилась бы носить сари, и Аниса пообещала ей показать. Эмма Кармайкл выразила интерес к мусульманским обрядам. Эмма уже успела побаловаться несколькими религиями. Что ей по-настоящему нужно, так это секта без штрафных финансовых санкций. Милая Эмма, заблудшая душа…

Она теряет ход мысли. О чем же она думала? Ах да, Аниса держит ее в тонусе! За четыре недели с тех пор, как она здесь поселилась, сборища пришлось устраивать пять раз. Гарриет ясно дала понять: Аниса ни в коем случае не должна чувствовать себя обязанной. Не больше, чем чувствуют себя обязанными светские львицы, когда бросают «мы обязаны вместе пообедать» людям, завидев которых они готовы перейти на другую сторону улицы. Но было весело. В доме стало поживее, и это к лучшему. Розалита в ужасе. Она допускает чудовищно расистские высказывания, но Гарриет напоминает себе быть снисходительной, ведь Розалита не виновата в своем невежестве. Аниса может оставаться в этом доме сколько захочет. Ее муж осел.

Вдобавок ее присутствие стало приятной отдушиной от тяжелой задачи, которую поставила перед собой Гарриет, – писать мемуары каждый день. Пусть даже всего лишь строчку. Если тебя и на это не хватает, тебе нет оправданий.

И вот, пожалуйста: прошел час, а что появилось на странице? Ничего. Ни единого слова. Ни закорючки. Ни даже точки.

Джозеф по-прежнему ходит к этому венгру, но ничего не рассказывает о сеансах. Он стал чрезвычайно скрытным. Наверняка это как-то связано с венгром, или, может… может, Джозеф призадумался насчет Ясмин.

Гарриет смотрится в зеркало над туалетным столиком. Брови изогнуты. Скулы восхитительно угловаты, но кожа под подбородком начинает провисать. Она поворачивается в профиль. Похлопывает досадную обвислость двумя пальцами. Да, возможно, Джозеф сдрейфил. Возможно, именно поэтому он до сих пор ходит к венгру – чтобы обсудить свои чувства насчет женитьбы на этой девушке. Будет, мягко говоря, неловко, если он все отменит, тем более что Аниса Горами будет невесть сколько времени проживать этажом выше.

Но не может же он до сих пор обсуждать с психотерапевтом Нила. Сколько можно говорить об отсутствующем отце? Во имя чего? С какой целью?

Мысли разбегаются во все стороны! Нужно что-то написать – хотя бы для того, чтобы обрести свободу до конца дня. На чем она остановилась? Ах да, она писала о папочке, о том, как замечательно он компенсировал холодность своей жены по отношению к их единственному выжившему ребенку.

Большинство ночей папочка проводил в гостевой, и Гарриет, когда просыпалась и больше не могла уснуть, на цыпочках кралась через лестничную площадку и забиралась к нему в постель. Он никогда не возражал. Всегда с радостью ласкал ее за ушком. Не было таких неприятностей, которых он не мог бы победить, размеренно погладив большим пальцем мочку ее уха. Иногда его кровать оказывалась пустой, и тогда Гарриет с замиранием сердца прислушивалась под дверью матери. Чаще всего она ничего не слышала. Раз или два из-за двери доносился его храп. Раз или два слышались другие звуки, словно ему было больно.

Она по нему скучает. И будет скучать по Джозефу.

Гарриет убирает блок А4 в ящик стола. Сегодня ей не хочется писать.

Очуждение

– Ну, выкладывай, – потребовала Рания, когда официант подвел их к столу. – Я хочу знать все свежие новости.

С того дня на игровой площадке они несколько раз виделись, но то с другими школьными подругами, то дома у родителей Рании, когда ей потребовалась поддержка на семейном празднике. Еще однажды сходили в боулинг с Джо и коллегой Рании, где Рания, само собой, разбила всех в пух и прах. Сегодня у них впервые появилась возможность поговорить по душам. Ясмин попыталась извиниться за свое поведение на игровой площадке, но Рания заверила ее, что в этом нет никакой необходимости.

– С чего же начать?

Ресторан назывался «Восток» и обещал балканскую кухню в стиле фьюжен. «Только в Шордиче», – прокомментировала Рания. Открытая кухня выходила в обеденный зал, словно готовка – это какой-то зрелищный вид спорта. Под чугунными рашперами плясали голубые огненные языки, а сочившиеся куски мяса то и дело роняли капли жира в огонь, вызывая эффектные вспышки пламени.

– Как твоя мама? Уже вернулась домой? – Сегодня Рания накрасилась по-новому. Вдоль верхних и нижних ресниц тянулись две вызывающе толстые стрелки, нарисованные темно-зеленой подводкой с шиммером. У внешних уголков глаз стрелки соединялись и загибались хвостиками вверх. Рании шел смелый макияж.

– До сих пор у Гарриет. С ума сойти. Больше четырех недель! Неужели она воображает, что у Гарриет можно поселиться навсегда? – Несколько дней назад Ясмин приехала в Примроуз-Хилл и застала Анису дающей урок кулинарии. Компания подруг Гарриет собралась вокруг плиты с шестью конфорками, глядя, как Аниса орудует сковородами, сотейниками и кастрюлями с кипящим маслом, в котором с шипением поджаривались самса и пряные овощные оладьи бхаджи.

– А Гарриет не против?

– По-моему, ей это нравится. Ей нравится демонстрировать Ма своим подружкам.

Ясмин описала урок готовки. Рассказала, как Ма демонстрировала благодарным зрительницам способы ношения сари. О мучительном званом ужине, на протяжении которого Ма медленно доводила Розалиту до кипения своими попытками помочь, пока та не вспылила. Об импровизированном индийском массаже головы, который Гарриет запросила, а Аниса с готовностью провела, на ходу изобретая движения.

– Аль-хамду ли-Ллях! – со смехом воскликнула Рания. – Вижу, к тебе вернулось чувство юмора. Но у меня, кажется, потекла подводка, а это было бы полнейшей катастрофой. Дай-ка я достану зеркальце и проверю.

– Только послушай, – сказала Ясмин, – дней пять-шесть назад Гарриет слегла с сильной простудой. Ма захотела отнести ей тарелку супа, а я попыталась ее остановить, потому что Гарриет превратила свою спальню в музей индийского эротического искусства. Ма уперлась. Я сказала, что сама отнесу, и в конце концов мы стали отбирать друг у друга тарелку… Суп расплескался по всему полу.

– Не может быть! Значит, Гарриет осталась голодной? Что было дальше? – Карандаш для подводки замер под глазом Рании.

А дальше Ма, как обычно, ее переупрямила. Ясмин осталась в кухне, волнуясь о том, как шокирует Ма вдохновленный храмовой скульптурой рисунок, изображавший «пару за предварительными ласками», на котором эрегированный член мужчины был величиной с его руку; собрание лингамов Шивы; фрагмент фрески, запечатлевший запутанный любовный клубок; картина, на которой гомункул с головой шакала бьет в барабан своим фаллосом. Ясмин вспоминала все больше предметов коллекции и тревожилась за мать, но Аниса вернулась безмятежной и невозмутимо принялась за уборку.

– Обхохочешься! Но, если честно, похоже, что Гарриет относится к твоей маме, как к домашней зверушке.

– Вот и я о том же! Рада, что не мне одной так кажется.

– Или как к прислуге, – добавила Рания. – Ну ты понимаешь, суп и прочее.

– О нет! Ничего подобного. Хотя Розалита иногда смотрит на Ма с большим подозрением, словно та пытается отнять у нее работу.

– Ладно, но это определенно ориентализм. Это унизительный патернализм. – Рания прервалась, чтобы завершить восстановление нефритово-зеленых стрелок вокруг глаз. – Подобная экзотификация неотделимо связана с обесцениванием, потенциально мизогинистична и недалеко отстоит от расизма.

– Гарриет не настолько ужасна!

– Возможно, – без особого убеждения сказала Рания. – Дадим ей кредит доверия. Но самое меньшее, что можно сказать, так это то, что она очуждает твою маму.

– Хорошо. Согласна. Но все-таки нельзя не признать, что у меня и правда очень своеобразная мама. Иногда кажется, что она не то что из другой культуры, а с другой планеты.

– Жестко! Но давай закажем. Умираю от голода.

– Я тоже. – Ясмин поискала глазами официанта. Ресторан, полупустой к моменту их прихода, наполнился посетителями. Несколько рождественских корпоративов, рождественские хлопушки рядом с каждым набором приборов. Когда мимо проходил официант, блюда с ассорти шашлыков на шампурах и рисом проплывали в дразнящей близости от их стола.

– Давай закажем кучу всего и поделимся, – предложила Рания.

– Этот кузу тандыр – просто объедение! – Рания отложила вилку, с трудом оторвавшись от запеченной баранины с рисом. – А теперь расскажи про Арифа. Как он? Ваш отец еще не остыл?

– Остыл? Если бы! Понятия не имею, что делать, как все исправить.

– Разве это твоя забота?

– Больше об этом думать некому.

– А что Ариф?

– Ребенок родится в середине января, а он до сих пор без работы. Теперь он, видите ли, желает работать на телевидении. Таков его гениальный план.

– Хочет стать актером? Ну, сейчас вроде появилось больше ролей для азиатов и других меньшинств, но…

– Не актером. Продюсером и режиссером.

– Ох, пусть даже не мечтает. Это только для белых.

– С чего ты взяла?

– Ясмин, я не только иммиграционный адвокат, я также специализируюсь на проблемах дискриминации.

– А я не только врач, я также специализируюсь на семейных проблемах.

– Нет худа без добра, – сказала Рания. – Если все до такой степени плохо, значит, нечему пойти наперекосяк. Можно поинтересоваться, как у тебя дела с Джо?

– Конечно можно, – сказала Ясмин. – Прости, что взъелась на тебя, когда…

– Забудь. Честное слово. Я вот уже забыла. То есть забыла бы, если бы ты перестала напоминать! Каково ночевать у Джо, когда в доме твоя мама?

– Нормально. Я думала, будет неловко… Ну, то есть первые несколько ночей я делала вид, что ухожу в гостевую спальню. Чтобы не… ну ты понимаешь.

– Не проявлять неуважение.

– Но ей, похоже, все равно.

– Ну а как у тебя с Джо?

Что же ответить? Ясмин подняла взгляд на беззастенчиво голые светильники с оранжевыми лампами накаливания. Что бы сказала Рания, расскажи она ей про Пеппердайна?

– Хорошо. Знаю, ты считаешь, что я сошла с ума, раз его простила, но…

– Буду с тобой полностью откровенна, – перебила Рания. – Сначала я и правда решила, что ты спятила. Но я много думала и поняла, что была не права. – В обрамлении блестящих зеленых стрелок ее янтарные глаза были особенно прекрасны. Рания всегда одевалась скромно, но иногда Ясмин казалось, что если бы она сняла хиджаб и побольше оголилась, то выглядела бы менее соблазнительной. – Во-первых, ты его любишь. А он любит тебя. И если судить людей только по их худшим поступкам, о которых они, возможно, жалеют больше всего на свете, то каждый заслуживает пожизненного приговора. Это противоречит всему, во что я верю и ради чего работаю. Всем нужно давать второй шанс.

– Спасибо.

– Пожалуйста.

– Можешь еще раз повторить, что была не права? Приятно было это услышать.

– Не наглей, – ответила Рания.

Свобода

Это случилось снова.

Войдя в его кабинет, Ясмин закрыла за собой дверь. В ту же секунду она поняла. И отказалась понимать.

Я тут, только чтобы обсудить пациента.

Пеппердайн поднялся. Он понял то же, что и она.



В кабинете было безумно жарко, хотя он открыл малую часть окна, которая не была наглухо запечатана. Кожа над его верхней губой блестела от пота. Губы не были ни слишком полными, ни слишком тонкими.

«Я вызвал водопроводчика, – сказал он, беспомощно разведя руками. – Радиатор непреклонен».

Он вышел из-за стола, и она сказала себе, что в этом нет ничего необычного.

Ясмин рассказала ему о пациенте, и он выслушал ее, сложив руки на груди и глядя на нее голодным взглядом.

«Да, – сказал он. – Я согласен с твоим планом лечения».

Она помолчала.

«Что-нибудь еще?» – Он приблизился.

С той ночи, проведенной в одной постели, они не избегали друг друга, но и не встречались глазами. Оба вели себя профессионально и невозмутимо.

Она покачала головой.

Он подошел к двери и повернул замок.



Когда он попытался ее поцеловать, она отстранилась:

«Подожди. Я действительно хочу кое о чем тебя спросить».

«Ладно, – сказал он. – Спрашивай».

Она снова покачала головой.

«Через полчаса у меня встреча, – сказал он. – Добираться на нее десять минут».

По ее затылку пошли мурашки от волнения, пота или страха.

Нет, не от страха. В это мгновение, которое она держала в своих руках, Ясмин была бесстрашна. Она скинула туфли и запустила руки под платье, чтобы снять колготки. Он потянулся к ней, но она остановила его взглядом.

В это мгновение она всесильна. Она контролирует всё. Ясмин быстро снимает платье. Она ощущает запах своего тела: пот, увлажнивший подмышки, кондиционер, которым она воспользовалась утром, мускусный аромат промежности, масло какао на небритых ногах. Она становится перед ним в неподходящих друг к другу бюстгальтере и трусах – это доказательство. Она предлагает их вниманию судьи и присяжных в подтверждение непредумышленности преступления.

Пеппердайн бессознательно облизывает губы, и ей становится почти смешно. Его плечи поднимаются и опускаются, дыхание становится медленным и глубоким. Они стоят поодаль друг от друга, не ближе, чем на расстоянии человеческого тела, но она чувствует, что ритм ее дыхания подстраивается под его. Жесткий, беспощадный свет превращает его глаза в темные воронки. Ее лобок ноет. Он увидит ее голой. Каждое несовершенство. У Ясмин их много, и она не глядя знает, что на ее мягком животе остался след от резинки.

Она не контролирует ничего, даже себя саму.

«Сними их», – хрипло говорит он. И расстегивает ремень.

Она снимает бюстгальтер, стягивает трусы и стыдится того, насколько они мокрые. Никогда еще она не стояла полностью обнаженной перед мужчиной под резким ярким верхним светом. Только сейчас ей стало ясно, сколько дальновидности и хитрости это потребовало. Как же жутко и чудесно стоять в этом безжалостном кабинете в конце долгого жаркого дежурства в отделении, с щетиной на ногах, обнаженной, беззащитной и таинственным образом неуязвимой, словно своим раздеванием она уберегла от опасности самую сокровенную и драгоценную часть себя.

«Теперь иди сюда», – говорит он, и она повинуется.

В следующий раз, когда это произошло, она поклялась, что он станет последним. Кому я это говорю? Могу ли я сказать себе что-то, что уже знаю? Неужели здесь две меня: одна – полностью осведомленная, другая – совершенно невинная?

Она увидела его, когда шла через стоянку по пути на станцию. Когда он сел в автомобиль, не взглянув в ее сторону, она почувствовала укол разочарования. Окно со стороны водителя медленно опустилось. Она на неверных ногах подошла к машине, а потом пассажирская дверца открылась, и внезапно, словно перенесшись по волшебству, она оказалась сидящей рядом с ним.

«Хочешь поговорить?»

«Нет, – ответила она. – А ты?»

Оба уставились вперед на первые дробины дождя, чиркавшие по лобовому стеклу.

Он повернул ключ зажигания, а она потянулась к ремню безопасности.

Когда они добираются до его дома, она не тратит время на вопросы, а он ни о чем не спрашивает, только просит принять ту или иную позу. Она знает, что это неправильно, что они поступают плохо, и до чего же приятно вести себя дурно без всяких оправданий и просто брать все, что хочешь. Она свободна. Порочна, испорченна, распутна. Ее спина изгибается, плечи вдавливаются в простыню. Кулаки сжимаются и разжимаются. Она запятнала себя, и самоунижение заставило ее открыться неистовым наслаждениям близости. Она дурна, а потому и свободна. Сознание меркнет, мир вертится, все переворачивается с ног на голову: свобода приводит к падению – такова правда. Он ложится на нее сверху, и она растворяется в своем теле, следующем своим собственным истинам.



Позже, сидя на заднем сиденье «приуса» по пути домой в Таттон-Хилл, к Бабе и импровизированному ужину, который они вместе съедят, притворяясь, будто все нормально, она в мыслях заново переживала предыдущий час. Воспоминания были настолько насыщенными, что втиснулись в единственную секунду, и настолько обширными, что заполнили собой вечность. Когда водитель «Убера» обернулся сказать ей, что пора выходить, она вздрогнула, а открывая садовую калитку, заметила исчезающее из окна лицо отца: он дожидался ее, свою послушную, целомудренную дочь. Закрыв за собой входную дверь, она на миг прислонилась к ней и закрыла глаза.

Шандор

Джо выпрямился во весь рост. Вставая, он сильно ударился голенями о скошенный край стола-паука.

– Слушайте, извините, но это… глупо. Пустая трата времени.

– Вы злитесь.

– Злюсь? Еще бы, черт возьми, я не злился.

– Понимаю. Вы можете просто побыть со своей злостью?

– Что это вообще значит? – Его взгляд скользнул в направлении двери.

Шандор откинулся на спинку кресла и скрестил ноги. Он не торопился с ответом. Лучше сбавить темп.

– Это значит, что, судя по всему, ваша установка по умолчанию – это самоустранение. Вам хочется покинуть сеанс. Вы говорите, что бросите терапию. Я предлагаю альтернативу – останьтесь с гневом, сядьте. Излейте его. – Шандор улыбнулся Джо.

– Ладно. Пофиг. – Джо всем весом плюхнулся на диван, и, несмотря на толстые мягкие подушки, каркас жалобно скрипнул. – Но это какая-то хрень.

– Что именно?

– Слушайте, я не хотел грубить, но вы сами напросились. Знаете, чем я сегодня занимался на работе? Я помог родиться девочке с обвившейся вокруг шеи пуповиной. Я сделал срочное кесарево сечение с отслоением плаценты. Я разбирался с внематочной беременностью. Я делал то, что имеет значение. Ясно вам? Я не жертва. То, что я делаю, важно. А вы… Извините, но вы просто сочинили какую-то сраную теорию. Всё это полная чушь. Толку от нее ноль. – Мальчик дрожал от ярости.

– Понимаю.

За гневом скрывался стыд. И в настоящий момент этот стыд был слишком всепоглощающим, чтобы Джо позволил ему вырваться на поверхность.

– Понимаю, – повторил Шандор. – У вас серьезная работа. Сегодня вы спасли жизнь – может быть, даже не одну. И возможно, вы боитесь, что, если пойдете по пути самопознания, который кажется вам сомнительным и опасным, то будете раздавлены.

Джо, не поднимая глаз, жевал верхнюю губу. По опыту Шандора, доброта часто ошеломляла. Она, как ничто другое, провоцировала слезы.

– Я много лет работаю с сексуальной зависимостью и знаю, какие глубокие страдания она может причинять. Иногда эту зависимость романтизируют, а сексоголиков называют ловеласами. Иногда воспринимают как расстройство. Или порицают как испорченность, слабоволие и безнравственность. Какой бы ярлык ни навешивал на нее мир, смятение, чувство вины и отчаяние остаются неизменными. Я работал с сексоголиками, неспособными признаться себе в первопричине своей зависимости. Иногда это кажется им попросту невыносимым, и я их не осуждаю.

– Я способен, – возразил Джо. – Я способен, но… – Он покачал головой.

– Тех, кто способен встретиться лицом к лицу с прошлым, ждут немалые страдания, но результаты всегда позитивны.