— Дом обветшалый, но старинный. А сколько там земли? Три гектара?

Я покачала головой. Я представления не имела, какая там площадь.

— Козимо согласился дать нам электричество, — сказала я, поняв, куда он клонит.

— Мы ему за это заплатили.

— Но я же ему почти обещала!

— По-твоему, в подобной ситуации обещания имеют какой-то вес?

Я посмотрела на Берна, ища у него поддержки, но он сказал:

— Если бы твоя бабушка хотела, чтобы дом достался ему, то написала бы об этом в завещании.

— А как же все наши разговоры о непризнании права на собственность?

Данко сочувственно улыбнулся:

— Похоже, ты что-то недопоняла, Тереза. Жить по справедливости и быть дураками — это совершенно разные вещи. Мы не слабоумные, которых может надуть каждый.

Я чувствовала, как всеми мало-помалу овладевает возбуждение.

— Тереза боялась расстаться со своим сокровищем, — негромко проговорила Джулиана.

Мы связались с агентством по недвижимости в Остуни, и через несколько дней приехал риелтор, чтобы осмотреть виллу. Все время, пока он делал фотографии и задавал мне вопросы, на которые я была не в состоянии ответить, Роза стояла у порога, словно ей вдруг закрыли вход в дом, где она наводила порядок в течение долгих лет своей жизни. Козимо так и не появился. Риелтор поинтересовался, что я собираюсь делать с мебелью: она была не в лучшем состоянии, но ее можно было выставить на продажу комплектно. Затем он попросил разрешения взглянуть на домик сторожа.

В агентство поступило предложение Козимо: сто двадцать тысяч евро. Пока мы на ферме обсуждали, стоит ли нам соглашаться, объявился еще один потенциальный покупатель, архитектор из Милана: он предлагал сто семьдесят тысяч.

— Может, проголосуем? — спросил Берн. — Или нет? Решать тебе.

Все посмотрели на меня, и я сказала:

— Конечно, проголосуем.

Несколько недель спустя я встретилась с архитектором у нотариуса. Здороваясь, он подал мне гладкую, ухоженную руку: люди с такими руками окружали меня в прошлом. Когда мне надо было подписывать контракт, он сказал:

— Честно говоря, я рассматриваю эту сделку как подарок с вашей стороны. Вилла вашей бабушки великолепна, вам, наверное, очень тяжело с ней расставаться. Обещаю, что обновлю ее, сохранив исторический облик.

— Спасибо, — пробормотала я. В последнее время я заметила, что разучилась беседовать с посторонними, с вежливыми, хорошо одетыми людьми вроде этого архитектора.

На эту встречу вместе со мной приехал Берн, однако он не зашел в кабинет нотариуса, а остался ждать в баре напротив.

— Это благословенная земля, — произнес архитектор. Затем, подняв глаза от контракта, спросил: — А что вы скажете о стороже и его жене? Это люди, достойные доверия? Я вот размышляю, оставлять их на службе или нет.

Через два или три дня Козимо и Роза уехали. А еще через неделю к нам явилась полиция. Я не особенно удивилась, когда женщина-полицейский (она была ненамного старше меня, с «конским хвостом», торчавшим из-под фуражки), сообщила нам, что поступил сигнал о нашем незаконном пребывании на ферме. Она разговаривала со мной и с Томмазо. Вынув из внутреннего кармана блокнот, она перелистала его.

— Вас тут шестеро, верно? Буду вам признательна, если сможете собрать всех.

Когда все собрались под навесом беседки, она попросила каждого предъявить документ с фотографией.

— А если мы откажемся? — с вызовом произнес Данко.

— Придется проехать в участок для установления личности.

Каждая пара поднялась в свою комнату, чтобы найти документ, который, вопреки всему, подтвердил бы нашу принадлежность к гражданскому обществу.

— Нас арестуют? — спросила я Берна, когда мы на несколько секунд остались наедине.

Он поцеловал меня в висок:

— Не говори глупостей.

Женщина-полицейский записала наши данные. Тем временем ее коллега, молчаливый полицейский постарше годами, куда-то направился. Джулиана шла за ним по пятам, ища предлог, чтобы не подпустить его к местечку за домом, где мы выращивали суперсканк. Она предложила ему погрызть сырую репу, которую перед этим вытащила из земли, и в итоге съела ее сама, возможно желая показать, что в ее предложении не было издевки. Но страх был не самым неприятным из охвативших меня чувств: гораздо хуже было сознавать, что наша обитель, казавшаяся нам таким чудом, не произвела на этих двух чужаков ровно никакого впечатления.

Женщина-полицейский спросила, может ли кто-нибудь из нас доказать свое право проживать на этой территории. Берн сделал шаг вперед.

— Я получил разрешение собственника, — сказал он.

Она снова перелистала блокнот.

— Вы имеете в виду синьора Дельфанти?

— Да, его. Он мой дядя.

Со времени моего приезда это был первый раз, когда Берн заявлял о своем кровном родстве с Чезаре.

— Сегодня утром я говорила с синьором Дельфанти по телефону. Он был не в курсе, что здесь кто-то живет. Это владение выставлено на продажу и должно пустовать, так он сказал. Очевидно, это вы сняли табличку «Продается», о которой он упомянул? Я не заметила ее на воротах.

— Здесь не было никакой таблички, — сказал Данко.

Женщина-полицейский занесла его слова в блокнот — как она мне сказала, для рапорта, который ей надо было составить. Вот когда меня настиг родительский гнев, быстрее молнии долетел он сюда из Турина.

— А ордер у вас есть? — жестко спросила Джулиана.

— Это не обыск, синьорина, — спокойно ответила женщина-полицейский. — Но даже будь у нас ордер, мы, учитывая обстоятельства, не были бы обязаны предъявлять его вам.

— Произошло недоразумение, — раздался звонкий голос Берна. — Дайте мне поговорить с дядей, и я вам это докажу.

— Синьор Дельфанти попросил, чтобы владение было освобождено через неделю. В противном случае он подаст заявление в полицию.

Она положила блокнот на стол, как складывают оружие, но голос у нее стал строже.

— У нас есть фотографии. Мы располагаем доказательствами незаконного подключения к электросети с помощью кабелей высокого напряжения, а также незаконного использования фотоэлектрических панелей, которые я, вероятно, смогу обнаружить, если пойду туда, — и она указала верное направление, — а также несанкционированного разведения пчел, не говоря уже о плантации марихуаны.

— Ну, плантация — это сильно преувеличено, — неосторожно поправил ее Томмазо. Все обернулись и посмотрели на него.

Она сделала вид, что не заметила этого невольного признания вины.

— Всего этого хватит для передачи дела в суд. Мой совет: чтобы через неделю, когда мы вернемся, здесь никого не было.

Она мельком взглянула на Берна и словно бы что-то вспомнила. Тем временем Коринна прошмыгнула в дом и вернулась с двумя банками меда, которые поставила на стол перед полицейскими.

— Раз вы уже знаете про наш мед, попробуйте вот этот, цветочный.

— Хочешь дать им взятку медом? — в ужасе спросил Данко. — Да ты просто идиотка!

— Не сомневаюсь, что мед у вас замечательный, — сказала женщина-полицейский, — но мы не можем принять ваш подарок.

От неуклюжей попытки Коринны исправить ситуацию мы только стали выглядеть еще нелепее.

Прежде чем уйти, женщина-полицейский обратилась к Берну:

— А ведь я вас помню. Мы с вами беседовали по поводу той девушки. Это произошло здесь, не так ли?

Она это сказала, действительно сказала, но я была глуха, и моя добровольная, упрямая глухота усиливалась с каждым днем.

— Вы ошибаетесь, — ответил Берн, пристально глядя на нее. — Мы с вами никогда не встречались.

Несколько минут спустя мы опять остались одни, мы шестеро, под навесом нашей беседки, у стен нашего дома, окруженные всей нашей землей, всем тем, что было нашим и вдруг перестало нам принадлежать.

Берн принес шесть бутылок пива, но никто не протянул руку, чтобы взять себе одну.

— Нечего сидеть с таким видом, — сказал он.

— Можно подумать, тебе все равно, — огрызнулся Данко.

— У нас есть деньги, которые Тереза выручила за виллу. На них мы можем купить ферму Чезаре. Она ведь продается, так? И больше никаких уловок.

— А сколько он запросит, этот Чезаре? — скептическим тоном спросил Данко.

— Возьмет, сколько предложим. Речь-то идет о нас.

— Непохоже, чтобы дядюшка особо тобой дорожил.

Подписав контракт о продаже виллы, я объявила, что причитающиеся мне деньги принадлежат всем; это вызвало восторженную овацию, а позже Берн, прижавшись лицом к моему затылку, сказал, что гордится мной. Однако с этого дня мы стали еще бережливее, как будто втайне боялись, что незаслуженное богатство отразится на отношениях между нами.

Берн предложил поставить вопрос о покупке фермы на голосование.

— Поднимите руку те, кто хочет, чтобы эта земля стала нашей. Навсегда.

Никто, кроме меня и самого Берна, не поднял руку.

— В чем дело? — наседал Берн. — Что это значит?

В этот момент Коринна наконец решилась взять себе бутылку пива, нервным движением открыла ее с помощью зажигалки, отпила глоток и стиснула бутылку в руках.

— Мы должны кое-что сказать вам, — начала она. — Мы собирались сделать это позднее, но, учитывая обстоятельства, решили, что так будет даже лучше. Мы с Томмазо уезжаем. Я беременна.

Она подняла бутылку и наклонила голову, словно желая произнести какой-то невеселый тост. Томмазо сидел мертвенно-бледный.

— Как беременна? — спросил Берн.

— Тебе надо объяснять, как это бывает?

Но Берн не заметил ее иронии, его охватила волна восторга.

— Беременна! Но это же потрясающе! Это начало новой эпохи! У нас будут дети. Тереза, Данко, Джулиана… Вы понимаете? Нам с вами тоже надо поторопиться. Пусть они растут здесь все вместе.

На миг он представил себе эту идиллию, и его затрясло. Он подошел сзади к Томмазо и Коринне, обнял их и расцеловал в щеки.

— Беременна! — снова и снова повторял он, не замечая, что названный брат в его объятиях, похоже, сник и едва сдерживает слезы.

— Сколько месяцев? — спросил Данко.

— Почти пять, — ответила Коринна, по очереди заглядывая в глаза каждому из нас.

Берн не мог успокоиться.

— Почему не сказали раньше, чего ждали? Теперь и голосовать незачем. Мы купим эту землю и превратим ее в идеальное место для детей. У них будет полно дядюшек, тетушек и братьев.

Но Коринна стряхнула с плеча его руку.

— Ты что, не слышал? Я сказала, мы уезжаем, Берн. Насовсем. По-твоему, я смогу растить ребенка здесь? В этих руинах? Чтобы он туберкулез заработал?

Прошло несколько секунд, прежде чем Берн переварил информацию, которую мы усвоили сразу, а Томмазо смог опять расправить плечи.

— Вы уезжаете, — произнес Берн.

Коринна теребила сережку в ухе.

— Мои родители подыскали для нас квартиру в Таранто. Это близко от них, так что они смогут помогать нам. Квартира небольшая, но в центре.

— А как же мы? — растерянно спросил Берн.

Коринна потеряла терпение.

— Черт возьми, Берн! Тебе что, подробности нужны?

Но он уже не обращал на нее внимания. Он пристально посмотрел на друга, ожидая, что тот тоже посмотрит на него. Дважды произнес его имя, сначала вполголоса, затем чуть громче. Однако на сей раз Томмазо не повиновался.

Тогда Берн снова сел рядом со мной. Молча допил свое пиво и обратился к Данко:

— Похоже, мы тут остаемся вчетвером.

Данко надул щеки и с шумом выдохнул воздух.

— Покупать ферму не имеет смысла. Разве не видишь, в каком она состоянии? Земля плохая, тут возиться и возиться.

— Что ты несешь? Вы сегодня что, все с ума посходили? У нас тут хозяйство. Куры, пчелы, вообще все.

Данко мотнул головой, словно в нем происходила внутренняя борьба.

— Здесь были полицейские, Берн. Я не хочу иметь дело с полицией. И потом, ты не забыл, что случилось с солнечными панелями? А как повел себя Козимо, этот кусок дерьма? Нам здесь не рады.

— А мы и не рассчитывали, что нам будут рады.

Я взяла Берна за руку. Рука была холодная, пальцы слегка подрагивали. Я сжала их в своих.

Данко отер ладони о джинсы.

— Что скажешь, Джулиана? Мне кажется, нам тоже пора двигаться.

В ответ она выразительно прищелкнула языком, что означало: прекрасная идея. Берн сидел не шелохнувшись.

Но Данко еще не все сказал.

— На мой взгляд, будет несправедливо делить деньги за виллу на три части. Ведь это бывшая собственность Терезы. Но каждому из нас все же что-то причитается. Так сказать, выходное пособие. Все мы работали здесь, каждый старался для общего блага. Что скажешь, Тереза? Ты сама предложила внести деньги в общую кассу. Конечно, теперь, когда обстоятельства изменились, ты вправе передумать, но… каждый из нас внес свой вклад. Так у нас было принято с самого начала.

Как он ни старался, ему не удавалось излагать свои мысли с обычной ясностью, бесстрастным тоном, который выработался у него, когда он еще занимался наукой.

— Предлагаю следующее: кто уезжает, получает по двадцать тысяч евро и отказывается от претензий на какое-либо другое имущество на ферме. По двадцать тысяч на каждого, — поспешил он уточнить. Остальное — Берну и Терезе. Восемьдесят тысяч. Этого должно хватить на покупку фермы.

— Это тебе сейчас пришло в голову? — спросил Берн. Никогда я не слышала, чтобы он говорил с Данко таким жестким тоном.

— Какая разница, сейчас или нет?

— Ты придумал это только сейчас или уже раньше все рассчитал?

Данко вздохнул:

— Берн, собственность на людей столь же незаконна, как и любая другая.

— Не надо читать мне лекций о морали.

— Как тебе угодно. Ну, Тереза, согласна ты или нет?

— Тереза согласна, — ответил за меня Берн. Я все еще сжимала его руку в своей.

— Отлично. Может, поднимем бокал за увеличение народонаселения в мире? Но только бокал с хорошим вином.

В оставшееся время Берн сохранял выдержку. Чокался со всеми, даже с Данко. Мы делали вид, будто празднуем новое начало, а на самом деле — и каждый в глубине души сознавал это — отмечали конец, конец изматывающих и прекрасных бессонных ночей под навесом этой беседки, возможно также, конец нашей дружбы, конец мечты, которая, как считали все, кроме Берна, не могла сбыться по-настоящему и продлиться долго.

Эти последние дни; мрачное беспокойство, донимавшее Берна. Он проводил много времени с Томмазо; боль от предстоящей разлуки была так же сильна, как много лет назад, в тот вечер в Скало. Теперь они постоянно прогуливались вдвоем по территории фермы. Только раз я подсмотрела, как они обнимаются у грядки с исполинскими кочанами кудрявой капусты, торчавшими из черной земли. Я не ощутила ревности, как бывало раньше, а только острую жалость к обоим.

Раздел одежды у нас, девушек, прошел мирно. Каждая забрала то, что изначально принадлежало ей, словно мы на все это время просто сложили вместе свои игрушки, как девочки на детском празднике. Мы дарили друг другу белье и шутили насчет того, какие из этих вещей Коринна вскоре не сможет на себя натянуть.

Первыми уехали Данко и Джулиана. Они направились на юг, еще не зная точно, где остановятся. Загрузив багаж в джип, Данко в последний раз спросил Берна, не хочет ли он поехать с ними. Я замерла в ожидании ответа, боясь, что мука расставания вынудит его сказать «да». Но Берн только пожал руку друга и сказал:

— Если меня заставят покинуть это место, я умру. Теперь я это знаю.

Когда до исполнения полицейского ультиматума оставалось два дня, Берн и я остались на ферме одни. Мы сели на скамью под лиственницей. Этой скамьей давно уже не пользовались. Потому что на ней помещались только двое. Берн обнял меня и прижал к себе. Вокруг все застыло в такой тишине и неподвижности, что нам стало казаться, будто мы — последние, или, наоборот, первые, люди на земле. У него возникла та же мысль, потому что он произнес:

— Адам и Ева.

— Не хватает только яблони.

— Чезаре утверждал, что на самом деле это был гранат.

— Ну, гранатов у нас минимум шесть, — сказала я.

— Значит, запретные плоды в изобилии.

Его грудь вздымалась и опускалась. Потом пальцы нежно обвились вокруг моих, попытались пробраться под рукав, но запутались в ткани.

— Завтра пойдем к нему. Предложим купить у него ферму.

— Если купим, у нас больше не останется денег.

— Ну и что?

Я осмотрелась вокруг. И, осознав, какой объем работы нам отныне предстоит выполнять вдвоем, пришла в ужас. Если раньше я еще допускала мысль, что когда-нибудь продолжу учебу, что моя теперешняя жизнь и жизнь прежняя сольются воедино, то теперь поняла: этого не будет. На свете были только Берн, я и ферма. Мне было двадцать пять лет, и я не знала — да и не интересовалась, — много это или мало для того, чтобы вести такую жизнь. В тот момент я любила Берна сильнее, чем когда-либо, как если бы наше с ним одиночество здесь позволило моему чувству занять освободившееся пространство и заполнить собой все вокруг.

Поэтому, когда он сказал: мы должны завести ребенка, как Томмазо и Коринна, — не «я хотел бы», не «нам бы надо», а «мы должны», словно у нас не было иного выхода, — я не сомневалась, что он прав, и ответила:

— Давай.

— Сегодня ночью?

— Сейчас.

Но прошло еще несколько минут, прежде чем мы решились сдвинуться с места, зайти в дом, подняться на второй этаж и в полдень лечь в постель. Перед этим, когда мы молча сидели под лиственницей, перед нами возник образ девочки, нашей девочки (почему-то мы решили, что это будет дочка): она танцевала, а потом сорвала одуванчик и протянула нам. Это была просто игра фантазии, мы не рассказывали о ней друг другу ни тогда, ни потом, но я была уверена — как уверена и сейчас, — что мы оба видели ее, и обоим она виделась в одном и том же облике: такое неоднократно случалось у нас с Берном в те годы, нам все меньше нужны были слова, мы все реже слышали звук наших голосов, но все еще могли вместе распознать видимое и, по негласному уговору, даже невидимое.

4

Я нашла Берна за домом: он расписывал стену, выходящую на север, блестящей коричневой краской, которая осталась у нас от окрашивания дверей. Темные мазки четко выделялись на белом фоне шероховатой штукатурки. Я остановилась в нескольких шагах от мураля. В это время по утрам уже выпадала обильная роса. Я натянула воротник свитера на подбородок.

— Да, это фаллос, — не оборачиваясь, подтвердил Берн.

— Я так и подумала, — сказала я, стараясь сделать вид, будто ничуть не удивлена. — Огромный фаллос на стене. Соседям понравится.

— В Тибете это считается эффективным средством, — спокойно произнес Берн.

Только сейчас я заметила на земле перед ним раскрытую книгу с иллюстрациями, явно из библиотеки в Остуни: Берн часто наведывался туда после обеда и пропадал до позднего вечера, но упорно не соглашался брать меня с собой. Он копировал одну из иллюстраций. Я подошла ближе, чтобы сравнить изображение на стене с фотографией в книге. Рисунок получился слишком стилизованным, он походил на непристойные детские каракули больше, чем, вероятно, хотелось бы Берну.

— Так мы вернулись к магии? — спросила я, тронув его за плечо.

Берн слабо улыбнулся:

— Нет. Но я подумал, что попробовать не вредно. Мы привлечем внимание какого-нибудь благожелательного духа. Ради нашей цели.

Ради нашей цели. Мечта о дочери теперь главенствовала в каждом разговоре, подчинила себе все наши помыслы и желания.

— Или опять привлечем внимание полиции, — сказала я.

Мы уже приготовили комнату на втором этаже, ту, что раньше занимали Томмазо и Коринна, а до них — Чезаре и Флориана. Берн вырезал колыбель из корневища столетней оливы, но колыбель так и стояла пустая посреди нежилой комнаты. Полтора года прошло с того дня, когда нам впервые явился образ будущей дочери, когда следом за ним, словно за галлюцинацией, мы пошли в дом, вверх по лестнице, и легли в постель, чтобы мечта стала реальностью.

И вот теперь Берн украшал стену нашего дома гигантским, угрожающего вида фаллосом.

— Ты не могла бы помочь мне? — сказал он. — Ведь ты рисуешь лучше меня.

Я взяла ведерко с краской и кисть, попыталась подровнять контуры. Берн стоял сзади и наблюдал за мной.

— Так гораздо лучше, — сказал он наконец.

— Кто знает, что об этом подумают.

— Неважно, что об этом подумают. Да и кому думать? Сюда уже никто не приходит.

И действительно, Томмазо с Коринной перестали здесь бывать: теперь мы сами ездили к ним в Таранто. С тех пор как у них родилась Ада, они практически не покидали квартиру на последнем этаже с залитой солнцем террасой, которую оплачивал отец Коринны, постоянно не высыпались, но были довольны как никто на свете. Мы навещали их достаточно часто, но все менее и менее охотно с тех пор, как наши неудачи стали чем-то вроде хронической болезни. Но даже когда мы решали не ехать в Таранто, чтобы избавить себя от очередного укола зависти, фотографии Ады появлялись на экранах наших телефонов: Ада, вставшая на ноги в кроватке и схватившаяся за прутья решетки; Ада, машущая ручкой на прощание; Ада, трогающая себя за молочные зубы.

Данко с Джулианой тоже появлялись у нас все реже и реже. И вот мы с Берном, пара землевладельцев, еще молодые, но крайне деморализованные люди, дошли до того, что стали поклоняться языческому тотему.

— А вдруг поможет, — сказала я.

— Будем надеяться, — отозвался Берн.

— Или все же пора сходить к доктору, Берн.

Он резко обернулся:

— К доктору? Зачем?

— Может, есть какая-то проблема. У меня.

«Или у тебя», — подумала я, но не решилась сказать это вслух.

— Нет никакой проблемы. Надо пробовать дальше, вот и все.

Он взял меня за руку, мы вернулись в дом, и я приготовила завтрак. Ноябрь был сезоном бурь, которые внезапно обрушивались на засеянные поля. Время от времени мы слышали выстрелы, но разглядеть падающую птицу было невозможно. На секунду-другую в небе раскрывался черный веер, потом складывался.

Как и следовало ожидать, настенная живопись не дала результатов. Менструация начиналась и заканчивалась с безжалостной пунктуальностью, с каждым разом вызывая у Берна все большее разочарование и все большую нервозность. Дошло до того, что я стала прятать прокладки, но он замечал это, когда по вечерам прижимался грудью к моей спине в надежде заставить эту строптивую жизнь наконец-то зародиться. Сегодня нельзя, говорила я, и он опрокидывался навзничь на постель и начинал считать, через сколько дней сможет попытаться снова.

А главное, сексом мы теперь занимались по-другому. Берн толкал методично и решительно, словно искал там, внутри, какую-то определенную точку. Если раньше, кончив первым, он старался не оставить меня неудовлетворенной, то теперь сразу же выходил, медленно и осторожно, как будто боялся нарушить начавшийся биологический процесс. Если раньше, после всего, мы еще долго лежали рядом, обессиленные, опустошенные, то теперь Берн просил меня приподнять таз и оставаться в этой позе минимум десять минут. Он отсчитывал их, не отрывая глаз от циферблата своих часов. Не слишком высоко, инструктировал он меня, так, чтобы от колен до шеи можно было провести сплошную линию. Я лежала, выставив голый живот, в комнате было холодно, меня пробирала дрожь, мне хотелось бы, чтобы он набросил на меня одеяло, но я не просила об этом — боялась выглядеть перед ним трусихой, боялась, что он скажет: вместо того чтобы помогать, ты заботишься о своем комфорте.

У нас не было знакомого доктора, с которым можно было бы посоветоваться. У нас вообще не было знакомых врачей. Профессиональная медицинская помощь относилась к тем видам роскоши, которые на ферме с самого начала были вне закона: когда в детстве Берн заболевал, его лечила Флориана. Поэтому мы поехали в Специале и в местном баре заглянули в телефонный справочник. Мы выписали телефоны четырех или пяти гинекологов, работавших в провинции Бриндизи, и при этом опасливо озирались, как будто все должны были догадаться, чем мы занимаемся.

Берн предоставил мне право выбора. Расхаживая по кругу между лиственницей и домом (мы вернулись, чтобы позвонить, унося в кармане листок с телефонами, точно талисман), я описывала врачу наши долгие безуспешные попытки стать родителями. Когда я заговорила вслух о наших страхах, до сих пор остававшихся туманными и почти иллюзорными, они вдруг обрели конкретность. Врач задал мне вопросы, которые, как я поняла в последующие недели, были совершенно обычными, но в той первой беседе прозвучали как обвинения: сколько нам лет (двадцать семь и двадцать восемь), отмечались ли прежде патологии (нет), какой у меня цикл (месячные регулярные, обильные), бывают ли аномальные кровотечения (нет), когда перестали предохраняться (почти два года назад) и по каким непостижимым причинам не обратились раньше. «В любом случае, — сказал под конец мой собеседник, — я не занимаюсь проблемами бесплодия». Он дал телефон своего коллеги, доктора Санфеличе, работавшего не в Бриндизи, а в Мартина-Франка, и разрешил сослаться на него.

Так что мне пришлось повторить все с самого начала, отвечать на те же вопросы; непринужденности у меня стало больше, а мужества поубавилось. Я все еще ходила взад-вперед между лиственницей и домом, а Берн оказывал моральную поддержку и молча следил за разговором, ловя каждое слово.

На следующий день мы сидели в приемной доктора Санфеличе, респектабельно одетые, словно успех нашего дела зависел от впечатления, которое мы произведем на врача. На стене висела схема женской репродуктивной системы: органы и их названия на ней были соединены черными стрелками. Фаллопиевы трубы, шейка матки, малые и большие губы. В приемной сидели еще две пары, и только у одной из женщин был большой живот. Но обе встретили меня дружелюбной улыбкой: наверное, было заметно, что я там впервые.

Прежде чем мы успели задать доктору вопрос или что-то объяснить, он захотел осмотреть меня. Уложил в кресло за ширмой, которая заслонила меня от Берна, надел латексные перчатки, велел расслабиться и шлепнул по ягодице.

— Когда в последний раз были у гинеколога, синьорина?

— Несколько лет назад. Точно не помню.

Во время осмотра он говорил без умолку. Единственной относящейся к нам информацией, которую он усвоил, или единственной, которая его заинтересовала, было то, что мы жили за городом. У него тоже был дом за городом, но в более престижной части Валле д’Итрия, и участок земли в девять гектаров. Он рассказал нам, как трудно было вырыть артезианский колодец, потому что участок располагался на большой высоте, — чистую воду удалось получить только с третьей попытки. Это обошлось ему в кругленькую сумму: пятнадцать тысяч евро. Только бы Берн не пустился в рассуждения о колодцах и о состоянии водоносных пластов, подумала я; но он удержался от этого, хотя и с трудом. К счастью, Санфеличе сменил тему — теперь он говорил о производстве оливкового масла и хвастался, что лично следит за процессом отжима. Он поинтересовался, какой процент кислотности у нашего масла, и удовлетворенно отметил, что его масло по этому показателю лучше.

— Как часто вы вступаете в сношения? — спросил он, когда мы с Берном сидели перед его столом. — Вы не представляете, сколько пар приходит сюда со словами: доктор, мы уже год вместе. Я их спрашиваю: а сколько раз за этот год у вас был половой контакт? Самое меньшее пять или шесть, отвечают!

Он рассмеялся, как будто рассказал анекдот, но быстро посерьезнел, вероятно заметив, что нам не до веселья.

— Спрашиваю об этом еще и потому, что у синьоры, по крайней мере на первый взгляд, все в порядке.

— Каждый день, — ответил Берн.

— Каждый день? — произнес доктор. Глаза у него округлились. — И уже больше года?

— Да.

Санфеличе нахмурился. Повертел в руках большую лупу, положил ее на место. Затем обратился ко мне:

— В таком случае надо провести комплексное обследование.

— А в чем тут может быть дело? — встревоженно спросил Берн.

— В недостаточном количестве или недостаточной подвижности ваших сперматозоидов, либо в том и другом одновременно. Возможно, в яичниках синьоры, хотя фибром у нее нет. В худшем варианте причиной может быть эндометриоз. Но пока у нас нет результатов обследования, с уверенностью ничего сказать нельзя.

Он стал выписывать направления на анализы, это заняло много времени. Берн не отрываясь смотрел на его руки.

— Сделайте все это и приходите, — сказал он и протянул нам бумажки. — Я не дал направления на спермограмму, потому что ее можно сделать у нас. Во вторник. Вот мои рекомендации, — добавил он и протянул еще один листок с распечатанным текстом. С вас сто двадцать евро. Проверьте, если хотите, но дешевле вы нигде не найдете.

— Это лечится, доктор? — спросил Берн, когда мы уже встали, собираясь уходить.

— Конечно, лечится. Сейчас у нас третье тысячелетие. Для медицины не осталось почти ничего невозможного.

На ярко освещенных улицах в центре города открывались и закрывались двери магазинов, люди заходили в кафе выпить аперитив. Даже в воздухе уже чувствовалось приближение Рождества. На лотках продавали апельсиновые цукаты, жаренный в сахаре миндаль; я попросила Берна купить мне пакетик, но он сказал:

— Пойдем в ресторан!

Нам еще не приходилось вдвоем бывать в ресторане. Меня охватило необъяснимое волнение, как если бы я была не готова к этому.

— Но нам еще надо будет оплачивать анализы!

— Ты не слышала, что сказал доктор? Нет ничего невозможного. Скоро у нас будет дочка. Так что давай это отпразднуем. Надо было тебя послушать и приехать сюда раньше. Выбирай ресторан. Самый лучший.

Выйдя на середину площади, я огляделась вокруг, завороженная, словно маленькая девочка, которая впервые в жизни увидела большой город, свет фонарей и барочные дворцы.

— Сюда, — произнесла я, указав на вывеску ресторана.

И взяла его под руку с чувством облегчения и благодарности, как на первом свидании, которого у нас никогда не было. Мы с ним пошли в ресторан, превратившись в обычную влюбленную пару — пусть на один-единственный вечер.

Анализы стоили очень дорого, взятие их иногда было сопряжено с неловкой ситуацией (я видела, как Берн украдкой пробрался в туалет и спустя несколько минут вынес оттуда пробирку с семенной жидкостью), а результаты не дали ничего. Ровно ничего. С количеством и подвижностью сперматозоидов у Берна не было никаких проблем. Как и у меня с уровнем прогестерона, пролактина и эстрогена, с ЛГ, ТТГ, ФСГ, всеми этими сокращениями, смысла которых я не знала. Но я так и не забеременела. Словно у меня и у Берна было не в порядке что-то еще, что-то, о чем доктор Санфеличе догадывался, но не решался сказать вслух.

— Не паникуйте, — сказал доктор, изучая разложенные на столе анализы. — Проведем цикл осеменения — и проблема будет решена.

Но сначала надо было провести стимуляцию яичников, со строгим соблюдением режима и расписания. Для этого Санфеличе, лучезарно улыбаясь, выдал мне еще одну памятку.

В эти же недели Берн решил восстановить домик на дереве, в точности там, где он был раньше. Нашей дочке домик должен был понравиться. Он говорил об этом как о деле первостепенной важности. Бесполезно было взывать к его здравомыслию, напоминать, что наша девочка сможет лазить по деревьям самое раннее через четыре-пять лет. Однажды он притащил на ферму доски и колышки. Затем несколько часов бродил по территории в поисках гибких веток, из которых можно было бы соорудить крышу.

Он был не в состоянии сидеть без дела, пока я старалась заставить мои яичники производить больше, еще больше, как можно больше. И чем выше воспарял он в своей мечте стать отцом, тем ниже я гнулась к земле от мысли о раздувающемся животе, отвердевших грудях, о растяжках, которые появятся на бедрах.

— Не смотри на меня, — говорила я по вечерам, когда наступало время раздеться.

— Почему? Я же всегда на тебя смотрю.

Но я не могла помешать его взгляду обшаривать меня, подмечать каждую перемену к худшему.

— Просто не смотри — и все.

Он сам делал мне уколы, у него это получалось хорошо: вспомнились давние уроки Флорианы. И сам приносил мне лекарства — таблетку в одной руке, стакан с водой, чтобы ее запить, — в другой. Его заботливость умиляла и в то же время раздражала, потому что заставляла чувствовать себя еще более неуклюжей, еще менее желанной.

— Лучше бы я лечился вместо тебя, — говорил он, догадываясь о том, какие противоречивые эмоции я испытываю.

— Еще чего, — отвечала я. — Пей свои витамины — и хватит с тебя.

Санфеличе прописал ему витамины, чтобы стимулировать сперматогенез. Я не очень-то верила, что от них будет толк, но Берн принимал их с такой педантичной аккуратностью, как будто от этого зависел успех всего дела.

Однажды к нам на ферму явился Никола. Мы с Берном давно перестали с ним общаться, и я никогда не упоминала его в разговоре. Те скудные сведения о нем, которыми я располагала, я получила от Флорианы, когда была у нее по поводу продажи фермы. Она сказала только: «У него все хорошо», а я не стала расспрашивать подробнее.

И вот Никола приехал к нам, во время курса стимуляции яичников, в воскресенье, сияющим майским утром. Он вышел из чистенькой, ухоженной спортивной машины и сам был такой же чистенький, ухоженный, в туфлях из кожи, в белоснежной рубашке с расстегнутой верхней пуговицей; из ворота выглядывала загорелая грудь. С нашей последней встречи он окреп и возмужал, — и это очень шло ему, подумала я. Раньше это был подросток с развинченной походкой и вечно недовольной физиономией. Сейчас он стал еще больше похож на Чезаре — та же мускулистость, тот же ясный взгляд. Увидев его, я осознала, какой у меня запущенный вид. Немытая голова, стянутые в хвост волосы, шорты Берна, которые я надевала для работы в саду, блестящий лоб и мокрые подмышки, — гонадотропин вызывал у меня потливость.

— Надеюсь, не помешал? Я тут проезжал мимо.

— Я одна дома, — сказала я, давая понять, что Никола, по моему мнению, мог приехать только ради встречи с Берном и ни для чего другого.

Уперев руки в бока, Никола огляделся с довольным видом.

— Чезаре сказал: «Ты заметишь там перемены». А по-моему, все осталось, как было. Вот и качели висят, где висели.

— Только не садись на них, а то свалишься. Мы кое-что там переделали. Вот эта часть сада — вся новая. Хочешь, принесу тебе лимонад?

Когда я вернулась, Никола сидел за столом и писал сообщение. Затем, отложив мобильник, взял стакан лимонада и выпил залпом. Я налила ему еще один.

Улыбаясь, он показал на торцовую стену дома. Я вспомнила про символ плодородия, который Берн вывел краской на стене. Он появился так давно, что я перестала обращать на него внимание. Мы замазали его белилами, но со временем краска высохла и темные контуры тотема проступили опять.

— Это мы нарисовали на пари, — пояснила я и наверняка покраснела.

— Полагаю, пари вы проиграли, — сказал Никола.

Раньше я никогда не смущалась в его присутствии. Из нас двоих смущался только он. Но за время взросления произошли какие-то невидимые изменения, сдвиги, повороты. Или, быть может, все дело было в моем теперешнем образе жизни? Чем дальше, тем тяжелее давались мне встречи с людьми, которых я давно не видела.

— Ты все еще служишь в полиции? — спросила я, чтобы прогнать эти опасные мысли.

— Лейтенант Дельфанти к вашим услугам, — ответил он и показал на крошечный позолоченный значок на рубашке.

Если бы это услышал Данко, то обрушил бы на него всю мощь своего сарказма. Какое счастье, что Данко здесь больше нет.

— Тебе там нравится?

Никола повернул стакан на сто восемьдесят градусов: при этом жесте у меня в памяти всплыл его прежний образ, образ мальчишки-подростка.

— Думаю, я всегда был немного одержим идеей порядка, — ответил он. — Из нас троих я был самым сознательным. Возможно, потому, что был старшим.

Он говорил так, словно они с Берном и Томмазо все еще были близкими друзьями. Знал ли он, что эти двое никогда не упоминали его имя? Вот что роднило меня с Николой: мы оба умели оставаться верными, даже когда это было уже ни к чему.

— Чезаре вначале не одобрял это мое решение. Из-за того, что полицейским положено носить оружие. Но позже он понял, что оружие тут не главное. Главное — видеть перед собой определенный идеал, верить в порядок, понимаешь? — Он сделал паузу, как будто размышляя над сказанным. Затем покачал головой — Я не создан для свободы, как он ее понимает. А ты? Тебе нравится жизнь, которую ты здесь ведешь?

Я скрестила руки на груди.

— Здесь много работы. Надо возделывать землю, продавать свою продукцию. И все это вдвоем. Но другой жизни я себе не представляю. Иногда бывает странное ощущение: словно я стала частью пейзажа. Наравне с растениями и животными. Примерно как говорил твой отец.

Почему я делилась с ним всем этим?

— Вам бы надо хоть иногда ездить в город. У меня в квартире есть комната для гостей. И мне хотелось бы познакомить тебя со Стеллой.

— Это твоя невеста?

— Уже два года. Но мы не живем вместе. Она придерживается старых понятий.

Он ждал, что я приму приглашение либо найду предлог для отказа. Берн и я в Бари, Берн и я у него в доме — нет, такому не бывать.

— Тебе неприятно? — спросил он.

— Неприятно что?

— Что там будет Стелла. Что мы вместе.

Я напряглась.

— Почему мне должно быть неприятно?

— Это было бы нормально. Мне было неприятно, когда я узнал про тебя и Берна.

— Я рада за тебя, — сказала я. — Ты любишь печенье? Я тут экспериментирую с миндальной мукой. Может, оно не экстра-класса, но вполне приличное.

Никола чинно сидел и ждал, когда я принесу печенье. Взял одно с блюда, надкусил — и оно тут же рассыпалось.

— Знаю, оно ломкое, — сказала я.

Он улыбнулся:

— Просто надо выбрать и освоить нужную технику.

Мы так давно не виделись — и уже исчерпали темы для разговора. Хотя нет. У нас было общее прошлое, о котором мы могли говорить без конца, об игре в карты за этим самым столом, о сложном переплетении наших детских симпатий, о том, почему я перестала отвечать на его письма. Нам очень хотелось поговорить обо всем этом, но такой разговор был бы небезопасным, и мы оба это чувствовали.

— Мы с Берном хотим завести ребенка, — сказала я.

Это вырвалось у меня совершенно непреднамеренно, и я почувствовала стыд.

— Я сейчас прохожу курс лечения. Принимаю гормоны.

— Мне очень жаль, — вполголоса произнес Никола.

И вдруг меня понесло. На глазах выступили слезы. Я сказала:

— Анализы хорошие, но ничего не происходит.

Он смутился и помрачнел. «Наверно, я его раздражаю», — подумала я.

— У одного моего коллеги в полиции — варикоцеле, и от этого…

— А вот и Берн, — перебила его я.

Никола повернулся на стуле и помахал рукой Берну, который не ответил на его приветствие. Мы смотрели, как он шагает по подъездной аллее. Слезы все еще брызгали у меня из глаз, а я не могла и почему-то не хотела этому помешать. Просто вытирала их тыльной стороной ладони.

— Почему ты здесь? Тереза, это ты его пригласила? Зачем ты приехал?

Я встала, взяла Берна за руку.

— Он проезжал мимо и решил заглянуть к нам. Мы так долго с ним не виделись. Я дала ему лимонад.

Никола наблюдал за нами с непроницаемым видом.

— Почему ты плачешь? О чем вы тут говорили? — заволновался Берн.