Часть третья. Между местью и любовью

17

Барселона, июль 1409 года

Известие пришло в Барселону во время проведения кортесов: Мартин Младший, король Сицилии, сын короля Мартина, наследник Королевства Арагон и Барселонского графства, победил сардинцев в битве при Санлури; его двенадцатитысячное войско сошлось в кровавой битве с армией, в которой насчитывалось больше двадцати тысяч сардинцев, генуэзцев и французов, боровшихся против каталонского правления; в сражении сложили головы прославленные военачальники и среди них член городского совета Жоан Десвальс.

Очередное восстание на острове Сардиния, вечно мятежном и непокорном, пресек принц Мартин: он написал отцу, что спешит на войну, дабы повторить деяния и подвиги своих предков, достославных королей. И принц добился успеха при поддержке сицилийского войска и поспешившей ему на подмогу каталонской армады, и Барселона разразилась ликованием под неумолчный гул всех церковных колоколов, как только весть о победе достигла столицы. Король Мартин призвал горожан возблагодарить Господа торжественной процессией, каковые тотчас и отправились от всех приходских церквей. Сам монарх пообещал отстоять в соборе девять месс ежедневно, и в первый день из девяти, когда он выехал из замка Вальдонселья, Мартина сопровождала вся Барселона. В шествие влились больше двадцати пяти тысяч горожан, а когда король отправился к мессе, люди продолжали свой путь по городу, прославляя великую победу.

А после всех изъявлений благочестия горожане воспользовались долгими летними днями и теплыми ночами, чтобы устроить праздник прямо на улицах, – столица гуляла несколько суток. Праздник был приправлен вином, сластями, музыкой, танцами и состязаниями.

Восточный неф госпиталя Санта-Крус уже был достроен, и Уго видел, что крыши второго этажа, где арки походили на разрезанные пополам кувшины, поднимаются к небу точно так же, как и крыши верфи. Неф получился громадный, широкий и высокий, способный вместить до сотни больных мужского пола; для женщин был отведен зал на первом этаже, тоже с арками и высоким, хотя и не настолько, потолком, а принимала пациенток Рехина, наконец ставшая врачом, и Мерсе, которую принудили к этой работе, не спрашивая согласия. Там же, на первом этаже, среди других подсобных помещений располагался и винный склад, заботу о котором поручили Уго, но при этом положили столь мизерное жалованье, что он никак не мог уйти от Рожера Пуча, хотя только об этом и мечтал после взбучки от одноглазого (а с того дня минуло уже восемь лет). Уго согласился, потому что ему очень нравилось это новое грандиозное сооружение. К тому же, работая на барселонский госпиталь Санта-Крус, виночерпий не обслуживал никого из вельмож – соперников Рожера Пуча, а значит, и не рисковал заслужить его немилость. Парень до сих пор проклинал необходимость служить ненавистному мерзавцу, но хорошо понимал, что ничего не может с этим поделать.

Винный склад получился великолепный, Уго обсуждал потребные ему качества еще во время строительства, непосредственно с главным мастером: расположение, приток свежего воздуха, несколько раздельных комнат: одна для брожения, другая для переливания вина, третья для хранения и еще давильня; а пол был кирпичный и пологий, чтобы пролитое вино стекало вниз. Уго даже получил в свое распоряжение уголок для установки перегонного куба.

Работать приходилось не покладая рук. Необходимо было распределить большое количество вина, чтобы оно правильно выдерживалось или, по крайней мере, не скисало, чего не всегда удавалось добиться. Говорили, что есть определенный метод, помогающий повернуть процесс закисания вспять и спасти напиток. Маир когда-то об этом упоминал, но без малейшей уверенности, так что Уго тоже заразился скептицизмом учителя. Метод состоял в том, чтобы залить в сосуды с закисающим вином настой из грецких орехов и ивовой коры. Рассказывали, что через три-четыре дня после такой процедуры вино потеряет уксусный привкус. Уго ни разу не прибегал к такому способу до самого 1409 года, когда к пациентам госпиталя Санта-Крус разом добавились еще две сотни нищих.

Так совпало, что в Барселоне в это время пребывал авиньонский папа Бенедикт Тринадцатый: он убежал от вспышки чумы в Перпиньяне и искал поддержки у каталонских кортесов и короля, чтобы поправить положение Церкви, каковое осложнилось из-за появления на арене третьего папы, Александра Пятого, избранного месяц тому назад на Пизанском соборе, созванном после провала всех переговоров между Бенедиктом Тринадцатым и Григорием Двенадцатым: с расколом справиться так и не удалось. Два первых папы (римский уже разменял девятый десяток) сговорились устроить встречу в Савоне, и Бенедикт отправился в Италию, куда и прибыл в сентябре 1407 года. А вот Григорий не продвинулся дальше Сиены и предложил новое место для встречи – Пьетрасанту. Авиньонский понтифик сошел на берег в Портовенере; римский обосновался в Лукке. До Пьетрасанты от обоих городов было всего несколько лиг, но ни один из двоих не отваживался сделать первый шаг на пути в Пьетрасанту, опасаясь происков соперника. В итоге два папы так и не увиделись, оба объявили, что их попытка справиться с расколом потерпела неудачу. Таким образом, католическая церковь теперь имела сразу три центра: Авиньон, Рим и Пизу. Короли и кардиналы, в зависимости от собственных интересов, ставили то на одного, то на другого папу и присягали либо отказывали в повиновении в обмен на епископские титулы, буллы, бенефиции, деньги и королевства.

Вместе с Бенедиктом Тринадцатым странствовал его исповедник, доминиканец Висенте Феррер[24], за которым закрепилась слава чудотворца. Несколько лет назад во время пребывания в Барселоне Висенте узрел возле ворот Орбс, где собираются слепые, огненного ангела с мечом в деснице. Доминиканец сообщил, что ангел назвался Стражем Барселоны и обещал городу защиту. Совет Ста, зачарованный речами монаха, принял решение воздвигнуть над воротами часовню, а сами ворота с тех пор так и называются – ворота Ангела.

На сей раз Феррер явился в Графский город следом за Бенедиктом Тринадцатым, в сопровождении сотен приверженцев – самых разных народностей и наречий (многие были немощны и в лохмотьях), готовых странствовать куда угодно, лишь бы лицезреть чудеса и внимать устрашающим апокалиптическим проповедям доминиканца, входившего в города во главе армии флагеллантов с кровоточащими спинами. В знак почтения к брату Висенте советники Барселоны пожертвовали триста флоринов на одежду и прокорм всех этих горемык, каковые в итоге обрели пристанище если не на койках внутри госпиталя Санта-Крус, то в его просторном дворе, вокруг которого как раз сооружали высокие галереи.

Несчастных одели и накормили, но их следовало также и поить. Празднества в честь сардинской победы Мартина Младшего положили конец городским запасам вина: никто уже не предлагал большие партии, если только не по бесстыдно завышенным ценам. Пришлым нищебродам выпало первыми оценить попытку Уго спасти скисшее в бочках вино с помощью ореховых рецептов. Сам винодел выплюнул эту жижу, едва набрав в рот. Уго сколько возможно разбавил кислое вино водой и даже потратил на него часть запасов, которые берег для больных… И снова выплюнул. У парня не было недостатка в фруктах, он попробовал улучшить вино и таким способом. Ему и теперь не понравился вкус, но нищие пили с удовольствием за здравие брата Висенте.

Уго смотрел, как эти люди поднимают деревянные плошки. В основном то были старики в лохмотьях. Они были рады-радешеньки пожалованной им ношеной одежде, харчам и вину. «За короля Мартина! – весело выкрикивали бедолаги. – За его сына Мартина Младшего! И за Барселону, которая к нам так добра!» А потом они просили повторить. Уго дал им напиться вдосталь. И даже сам присоединился к пирушке и заглатывал разбавленный уксус, который царапал горло и разъедал пищевод, прежде чем выплеснуться в желудок. Люди вольно расхаживали по двору, повсюду слышались крики, шутки и смех. Кто-то хлопнул Уго по заднице. Парень обернулся, но не сумел определить, кто это был. И тут же получил шлепок с другой стороны. Озираться было без толку. «Пей давай!» – крикнули ему две оборванные старухи. Одна нищенка схватила его за яйца – Уго отскочил как ошпаренный. Старухи расхохотались. Вторая крутилась перед парнем юлой, хвастаясь новыми одежками, в ее желтушных глазах блеснуло кокетство. «Пей давай!» – завопили женщины, поднимая плошки и не отводя от молодца пьяных глаз. «Пей», – твердили уже почти шепотом, как будто уговаривали ребенка. Уго глотнул. И уксус показался ему уже не таким резким.

Сейчас Уго тоже допил свой стакан до дна. И не ощутил большой разницы с тем вином, которое несколько часов назад разливал беднякам на госпитальном дворе. Вспомнив двух шалых старух, парень покачал головой и улыбнулся. Может, конечно, эти женщины и странствуют вместе со святым монахом, да только сами ведут себя ой как неблагочестиво…

– Батюшка, чему это вы улыбаетесь?

Мерсе была уже в полном расцвете своих тринадцати лет. Уго решил не объяснять, что его так насмешило, и поискал взглядом Барчу: люди танцевали и веселились на берегу неподалеку от Святой Марии у Моря; на Пла-де-Палау открыли палатки с вином и сластями, здесь же играли и музыканты. Барселонцы праздновали сардинскую победу. Но Барчи среди них не было. Уж мавританка точно бы обозвала тех старух гарпиями, которым взбрела охота пососать из Уго кровь в обмен на… кое-что. Приблизительно так Барча когда-то отзывалась о его связи с Марией. Уго не видел бывшую любовницу уже много лет и теперь иногда скучал по тем жарким свиданиям.

И уже много лет Уго не делил ложа с женой. Его половая жизнь ограничивалась случайными встречами с рабынями, служанками и мужними женами – неудовлетворенными или распутными; Уго знакомился с такими женщинами в госпитале, в тавернах или на праздниках вроде сегодняшнего, ведь Барселона так щедра на праздники. То были поспешные, тайные, а иногда и дорогостоящие свидания (парень наведывался и в бордель на улице Виладельс), и радости от них почти не оставалось. Уго вдруг вспомнил девственность Эулалии, свежий и чистый вкус ее губ, запах юной кожи – и свои былые надежды на безмерное наслаждение с этой девушкой. Уго ничего не знал об Эулалии, да никогда и не интересовался ее судьбой. Парень отогнал опасные фантазии. Вот старухи на госпитальном дворе перестали над ним смеяться, как только винодел разделил с ними выпивку. Они приложились к своим плошкам, без слов благодаря пригожего молодца за то, что составил им компанию, что не бежал от них как от зачумленных, что делил с ними веселье, как те молодые кавалеры, что ухлестывали за ними в дни юности. Как же легко им было оживить те времена! Глоток-другой вина – и готово. Старухи больше не хватали Уго руками, да и насмехаться перестали. Глаза их сумели прорваться сквозь старческую пелену, теперь они мягко поблескивали на морщинистых лицах, и это сочетание умиляло парня.

– Я думаю о двух старушках, – ответил он дочери. – Они подарили мне… свою благодарность.

– За что?

Уго ответил не сразу:

– Ни за что.

– Батюшка, если вы для них ничего не сделали, зачем они дарили вам благодарность?

Уго крепко прижал Мерсе к себе.

– Вообще-то, да, я кое-что сделал для этих старушек, – признался он. – Я дал им немножко нежности.

– Нежность не считается. У вас ее и так избыток! – неожиданно выпалила девочка. Уго прижал ее еще теснее, так что Мерсе ойкнула. – Больно! – весело пожаловалась она. – Больше не будете так делать?

Уго мягко покрутил девочку, хотя ему хотелось завертеть ее что есть силы, чтобы осязать, чувствовать ее рядом, слышать ее смех и крики, заражаться ее юностью и радостью жизни. Наконец Уго поцеловал дочку в лоб и отпустил, а она, отстраняясь, продолжала канючить:

– Больно!

Оба они сумели сполна насладиться детством Мерсе. Интересным, всегда переменчивым и познавательным фоном служило строительство госпиталя и рабочая суматоха. В нечастые минуты, когда Мерсе бывала свободна от учебы, Уго изобретал игры и забавы для нее и других ребят, которых всячески подбадривал и подзуживал, и дочь целиком погружалась в игру, однако, как только Рехина начала приходить в госпиталь Санта-Крус, чтобы лечить больных женщин на первом этаже, хотя второй этаж еще не успели достроить, она потребовала помощи от девочки – а Мерсе не осмеливалась вслух заявить о том, как мало ей нравится медицина. Но Уго об этом знал: ему-то дочка призналась.

– А сам ты чего хочешь для Мерсе? – отчитала его Барча, когда Уго поделился своими тревогами. – Чтобы она стала виноделкой? Так у тебя больше нет виноградников. Или виночерпием? Таких женщин вообще не бывает…

– Пусть выходит замуж, как все женщины.

– А приданое? У тебя его нет. Хозяин, нам нечего предложить женихам. За кого ей выходить? Наша крошка может рассчитывать разве что на мастерового либо каменщика, из тех освобожденных рабов, что кучкуются в Равале. Пусть лучше уж она обучается лекарству при этой гарпии. Хорошая повитуха – это бы ей очень подошло.

Уго согласился с правотой мавританки и, скрепя сердце, отправил Мерсе работать вместе с Рехиной; впрочем, в любую свободную минутку, стоило Рехине упустить ученицу из виду, девочка прибегала в госпитальный погреб к отцу или и вовсе улепетывала на поиски друзей.

В том же 1409 году умер Жауме, и подозрения Рехины подтвердились, хотя в последствиях она и ошиблась: у старика действительно не было родни, которой он мог бы оставить в наследство свой дом, однако наследницей он объявил не Мерсе, а Барчу. Теперь семья платила за жилье мавританке, и Рехина смирилась с таким положением, потому что не хотела переезжать.

Винный погреб госпиталя Санта-Крус предоставлял Уго такие возможности, каких у него не было в графском дворце. Его работа в госпитале заключалась главным образом в том, чтобы всегда имелось в наличии вино для больных – в большом количестве, несмотря на скудость средств, которые выделял ему управляющий. Когда подходил к концу госпитальный урожай винограда, от Уго всего-навсего требовалось закупать дешевое вино и распределять его между больными. И все-таки, как только Уго завершал дела на улице Маркет, он запирался в госпитальном погребе и продолжал эксперименты. Когда больные получали свою порцию, здесь его никто не тревожил и не призывал к ответу.

Уго стремился понять вино. Почему оно бродит так бурно вначале и так неспешно потом? Виноделу хотелось научиться менять его вкус, крепость, тягучесть и аромат. Aqua vitae, груши, ежевика, стебли тростника, пряные гвоздики, имбирь, ваниль, мох, яблочная кожура, корки спелых апельсинов, майоран, изюм, тмин, мята… Уго знал тысячу способов изменения вина, будь то во время брожения (лучший момент для подправки вкуса), при переливании или позже, когда напиток выдерживался. Ему также приходилось готовить на основе вина лекарства по заказу врачей: прокипяченные в красном вине мед и шалфей – от головной боли; прокипяченные в белом вине перец и плющ – от камней в мочевом пузыре; полынь – от камней в почках; живокость с красным вином – от вони изо рта… Существовали десятки рецептов для врачевания хворей и недугов.

Уго скрывался в своем погребе. Заходя внутрь, парень терял представление о времени и пространстве: здесь существовали только он и его напитки. Рехине здесь места не было. Мерсе всегда знала, где найти отца, и появлялась в самые неожиданные моменты. И тогда Уго рассказывал ей о винах, а дочь внимала ему с интересом, какого никогда не проявляла к речам учителя или Рехины, упорно вдалбливавшей ей в голову знания о болезнях и снадобьях. Мерсе платила отцу восторгом и уважением к его премудрости и радовала его слух вопросами и уточнениями. Уго пыжился от гордости. Потом Барча приходила напомнить, что пора обедать, а по вечерам, если Уго забывал про еду, приносила ему миску с похлебкой.

Бывало, Уго позволял себе прогуляться по виноградникам Раваля, чтобы поболтать с виноградарями и вдохнуть запах земли, и, уж конечно, делал это в свободные часы Мерсе, когда она могла гулять с отцом по Барселоне, как в тот солнечный июльский вечер на Пла-де-Палау, где горожане праздновали победу короля Мартина Младшего над соединенной армией сардинцев, генуэзцев и французов. За спиной у них была Святая Мария, а впереди – спокойное сверкающее море.

Люди танцевали на широкой площади. Флейты и барабаны как раз завели новую разудалую мелодию. Отец с дочерью молча смотрели друг на друга: громкая музыка не оставляла места ни для чего, кроме ласковых проникновенных взглядов, – и это значило больше чем любые слова. А потом неожиданно зазвонили колокола. Колокола Святой Марии, колокола других барселонских церквей. Музыканты прекратили играть. Это не был тот радостный перезвон, к которому уже успели привыкнуть после победы. Сейчас звонили по усопшему. Музыканты сложили инструменты на землю, точно оружие. Горожане притихли и постепенно начали расходиться, вопрошая друг друга взглядами, ожидая какого-нибудь объяснения. Чья смерть могла оказаться столь важной, чтобы прервать их праздник? Мало кто отваживался высказать вслух то, чего боялись все: его величества.

Действительно, колокола возвещали о смерти короля, только не их короля Мартина, а Мартина Младшего, короля Сицилийского, который скончался от лихорадки вскоре после победы. Мятежная Сардиния, вечно доставлявшая каталонцам неприятности и проблемы, забрала очередную жертву. И веселье перешло в плач. Праздник обратился в траур и похороны. Скончался король, но самое главное, и это носилось в воздухе, – скончался наследник арагонского престола и Каталонского принципата, прямой потомок по мужской линии графского дома Барселоны, основанного Вильфредом Волосатым и продолженного великими владыками: Рамоном Беренгером, Хайме Завоевателем, Педро Великим, еще одним Педро, Церемонным, и другими прославленными монархами, которые возвеличили королевство и покорили Средиземноморье, способствовали расцвету торговли и обогатили своих вассалов. Из всех из них в живых оставался только старый Мартин, которому вскоре исполнялось пятьдесят три года и который уже три года как вдовел после смерти королевы Марии. В 1409-м Мартин Гуманный уже был тучным стариком, страдающим от четырехдневной малярии, вечно утомленным и сонным, – и это был последний из великого рода графов Барселонских.

Еще оплакивая гибель наследника, королевство уже страшилось грядущих распрей за наследство после смерти короля, каковой, по мнению пессимистов, теперь уже не долго оставалось ждать.



1409 год принес с собой и смерть другого воина – графа де Наварклес, Первого капитана каталонской армии. Ввиду отсутствия у графа живых детей его племянник Рожер Пуч унаследовал его титул и земли.

– Его светлость желает, чтобы ты отправился вместе с ним в замок Наварклес, – объявил виночерпию Эстеве. – Там ты проверишь состояние погреба и качество вина. Завтра на рассвете.

– В Наварклес? – удивился Уго.

Граф никогда не вызывал его в Кастельви-де-Росанес, где у него тоже имелся замок и, вероятно, винный погреб. И теперь Уго недоумевал, для чего он понадобился Рожеру в Наварклесе.

– Покойный дядюшка хозяина, Первый капитан, располагал хорошим винным погребом с изысканными напитками, – объяснил мажордом в ответ на недоумение Уго. – По крайней мере, так считает его светлость. Насколько я понимаю, в этом-то и состоит причина… ну если его светлость вызывает тебя не для того, чтобы прикончить подальше от посторонних глаз.

Злая шуточка встревожила Уго. Идея была не такой бессмысленной, как могло показаться на первый взгляд.

– Кривой тоже едет? – спросил виночерпий, не скрывая своей озабоченности.

Эстеве стрельнул глазами по сторонам. Разговор происходил возле двери в погреб. И мажордом тоже на дух не выносил Матео. Во дворце на улице Маркет все, кто не боялся одноглазого, его ненавидели, а многие сочетали оба чувства. Но вот назвать его «кривым», рискуя, что кто-нибудь подслушает разговор и донесет Матео, пусть даже чтобы подольститься, – это было слишком рискованно для мажордома.

– Не думаю, – ответил Эстеве, убедившись в отсутствии посторонних и явно успокоившись. – Тебе ведь известно: Матео отвечает за все, когда господина нет в Барселоне. Я полагаю, он останется здесь, следить за порядком.

Поселок Наварклес находился в нескольких днях пути от Барселоны – на той дороге, что шла вдоль реки Льобрегат, а потом через Манресу и Бергу выводила на Пучсерда. Тракт был достаточно оживленный, ведь Пучсерда славился сукном добротной выделки.

Граф ехал верхом. Уго шел пешком вместе с тремя солдатами, которые сменялись каждый раз, когда приходилось тянуть под уздцы двух мулов, впряженных в телегу – покамест почти пустую, готовую принять груз по возвращении из замка. Несколько ночей Уго и солдаты спали на сеновалах, в огородах и конюшнях, в то время как сеньор граф находил приют в лучшей комнате лучшего дома того селения, которое избирал для ночевки. И вот наконец Наварклес приветствовал путников осенним солнцем, которое хотя и слабо грело, зато озаряло светом и земли, и дома, да в каком-то смысле и сердца людей, привыкших жить под солнцем Средиземного моря. Отряд направился в замок, стоявший на вершине холма: за крепкими стенами в беспорядке лепились друг к другу разные строения, а центром служило высокое здание, в давние времена возведенное здесь просто как сторожевая башня. Кастелян ожидал у ворот. Рожер Пуч решил оставить управляющим того же слугу, который исполнял эту должность при жизни дядюшки. То был пожилой суровый вассал, скупой на слова и жесты; тут же под стенами замка управляющий преклонил колено и присягнул на верность новому графу. За спиной управляющего жались друг к другу крестьяне самого бедняцкого облика. Сервы склонили голову, смена хозяина сулила им только тревоги.

Уго и его спутников разместили в большой комнате с несколькими тюфяками – там же ночевали и солдаты из замка.

– Так пускай они спят по двое, а если все равно не хватит, пусть спят на полу! – расслышал Уго решение графа, когда кастелян пожаловался, что тюфяков недостаточно. – А это мой виночерпий, – добавил Рожер, ткнув в сторону Уго. – Покажи ему погреб. А ты угости меня лучшим вином моего дядюшки, – велел он виночерпию.

Погреб был великолепный: просторный подвал, выстроенный из больших широких камней, что позволяло сохранять свежесть и постоянную температуру и летом, и зимой. Но если помещение было завидным, этого нельзя было сказать о давильне, о стоявших в погребе бочках и кувшинах, об инструментах, о чистоте пола и стен, а хуже всего дело обстояло с вентиляцией. «Так ты говоришь, превосходное вино?» Парень усмехнулся, вспоминая слова мажордома Эстеве и в то же время вдыхая кислый уксусный запах.

– Открой тут все окна, – приказал Уго пришедшему с ним слуге. – Кто служил виночерпием у старого графа?

Слуга бросился исполнять поручение, а Уго уже проверял содержимое бочек.

– У него давно не было виночерпия, – поведал слуга. – Последний уж несколько лет как помер. Сеньор граф пробовал приглашать всяких местных, но крестьяне не то чтобы следили за погребом, а все больше пьянствовали. С тех пор мы сами занимаемся винами.

– Вы сами?

– Мы, замковая прислуга.

– В каких бочках хранится урожай этого года?

По подсчетам Уго, нынешнее вино еще должно было находиться в стадии медленного брожения.

– Да вон в тех.

Уго пошел проверять.

– Вы что, не разделяете вино по годам?

На бочках не было никакой маркировки.

Уго долго возился с заевшим краником; слуга ничего не ответил на последний вопрос. Когда виночерпий наконец к нему обернулся, на лице простеца было написано полнейшее недоумение. Уго с силой провернул кран, и ему все-таки удалось нацедить в кувшин немного вина.

Уго попробовал и выплюнул. Если все бочки здесь такие, Рожер Пуч не сильно обрадуется. Виночерпий попробовал напиток из соседней бочки – с тем же отвращением.

– Да неужели это пил Первый капитан каталонской армии?

– Да, и он тоже, – пожал плечами слуга. – Такое вино пьют в наших краях и сеньоры, и крестьяне. – (Уго тяжело вздохнул.) – Мы все пьем такое вино! – Слуга почти кричал: осуждение Уго он воспринял как выходку невежи. Вот он шагнул к парню, выхватил кувшин у него из руки и залил в себя все вино одним глотком. – Такое вот у нас вино! Очень хорошее!

Возможно, оно и нравилось жителям здешних краев, холодных и суровых; возможно, такое вино удовлетворяло и вкусам прежнего сеньора, старого закаленного вояки, но Уго помнил, что у Рожера нёбо чувствительное, гораздо капризнее, чем нёбо этого слуги, готового похвалить чистый уксус.

Вино, которое Уго в итоге подал к столу новоиспеченного графа де Наварклес, ждало своего часа в одной из нетронутых бочек. Поначалу и оно показалось виноделу резким, но что еще он мог почувствовать среди грязищи, перепробовав уже несколько разновидностей местного уксуса?

Уго как следует вымыл кувшин и прополоскал рот. Потом нацедил немного и поболтал кувшин. «Вот это сохранилось», – постановил Уго, когда сумел отличить от кислого уксуса грубое, простецкое винцо, которое бог знает сколько времени старилось в этой бочке. Точно определить было невозможно, однако, по всей вероятности, вино стояло чуть больше года… И вряд ли это чудо сотворил Господь! Как бы то ни было, вино, которым Уго наполнил серебряный кубок графа, он предварительно разбавил водой, ровно настолько, чтобы уравновесить эту густую жидкость, которую и проглотить-то было непросто.

Рожер Пуч сидел за большим столом в башне, а его вассалы, земельные арендаторы, подобострастно выстроились в очередь, чтобы воздать почести и присягнуть в верности и вассальной зависимости новому господину. Кастелян одного за другим представлял их Рожеру Пучу, чтобы после по лежащим на столе счетным книгам и прочим документам выяснить, какие доходы каждый из этих арендаторов приносит в сундуки графа. Уго быстро понял, что для Рожера Пуча эти скрупулезные подсчеты невыносимы. Новому сюзерену требовалась от новых подданных лишь вассальная присяга, но, как только дело доходило до копания в цифрах и повинностях, в нем начинали клокотать ярость и нетерпение. Ни один из вассалов не избежал оскорблений нового графа.

– У тебя в деревне столько дымов, а доход такой жалкий?

Настали плохие времена, крестьян недостаточно для обработки всех полей. За такими вот оправданиями пытались спрятаться его вассалы, все без исключения.

– Так заставь этих мерзких лентяев работать! – кричал в ответ граф. – Мне нужно больше денег – тебе ясно?

Ясно стало всем. Рожер Пуч, удобно рассевшийся на высоком стуле, напоминавшем трон, унижал своих вассалов и помыкал ими, глотая вино, которое не уставал ему подливать виночерпий, в конце концов полностью отрешившийся от здешних проблем. Что он делает здесь, в замке, вдалеке от своих, снося оскорбления от ненавистного ему человека? – вот о чем спрашивал себя Уго. Все верно, он нуждается в этой работе: его семья ест, платит за жилье и одевается на его жалованье. Да если бы даже все обстояло не так, Уго все равно не может отказаться от работы, опасаясь мести обидчивого графа; но это не означает, что обязательно выбиваться из сил и искать для него хорошее вино. Уго мог бы напоить Рожера Пуча и тем гадким пойлом – под предлогом, что ничего лучшего в погребе не нашлось, и никто бы его ни в чем не обвинил. Ни Рожер Пуч, ни слуга, любитель уксуса, не сумели бы распознать ту единственную бочку. Но он подает самое лучшее не ради графа, а ради самого вина – так виночерпий ответил на свой собственный вопрос. Да, он проявляет к вину уважение – до такой степени, что не способен предложить плохой напиток даже своему злейшему врагу. Уго улыбнулся. Рожер Пуч снова поставил на стол пустой кубок, и Уго вновь его наполнил.

– Наказывай их, и тогда узнаешь, как они могут работать! – рявкнул граф на толстого потного вассала, который в эти минуты сделался как будто вдвое меньше, сложил руки, прикрывая шляпой брюшко, и смотрел чуть в сторону, точно не отваживаясь взглянуть сюзерену в глаза.

Уго без труда представил этого человека в совершенно иной ситуации: когда тот оскорбляет и колотит собственных вассалов – сервов-землепашцев. Уго почти видел, как этот толстяк, теперь уже задрав голову, плюется и бранит крестьян за мизерные доходы, лупцует по щекам, пинает ногами и угрожает более страшными карами. Уго поспешил отделаться от омерзительного видения.

– Еще вина! – прикрикнул Рожер Пуч.

Уго повиновался. Он уже несколько раз спускался в погреб наполнять кувшин. Пуч хлестал вино без остановки, а его приказы и брань уже сделались совсем неразборчивыми, язык – неуклюжим и тяжелым, ясность мысли растворялась в вине.

Наступил вечер, и кастелян прекратил шествие вассалов, да и сам попробовал незаметно ускользнуть.

– Куда собрался? – грубо остановил его граф.

– Распорядиться насчет вашего ужина, мой господин.

Первым делом были поданы лонганисы и бутифарры – твердые и вареные свиные колбасы на широком блюде. Рожер Пуч опрокинул свой серебряный кубок. Уго поспешил его поднять и наполнить заново. Граф откусил кусок бутифарры, но пальцы сжал так крепко, что остальную часть колбаски раздавил. Пуч швырнул ошметки мяса в слугу. «Идиот!» – рявкнул граф. Продолжая сквернословить, Рожер потянулся за вином, но кубок выскользнул из сальных пальцев и грохнулся на пол. Он вертелся и звенел у ног Рожера, пока тот наконец не отбросил его к противоположной стене. Уго полил пол водой и снова наполнил кубок. Граф довольно рассмеялся и хотел даже поблагодарить, но не смог повернуться в сторону Уго.

Цыплята, куропатки и блюдо с овощами. Стол наполнялся самыми разными яствами, к некоторым граф даже был не в состоянии притронуться. Рожер зарывался в еду обеими руками и пихал куски в рот. Он рявкал на слуг, сыпал проклятиями, швырялся едой и тарелками и в конце концов пообещал всех казнить на рассвете. Во время одной из таких вспышек гнева Уго улучил момент, подхватил со стола половину цыпленка и разделался с ней за спиной у графа; он вкладывал Рожеру в руку наполненный кубок всякий раз, когда тот помавал ладонью в воздухе. Кастелян покинул зал прежде, чем Рожер успел его задержать, – несчастного назавтра ожидал ранний подъем. А Рожер уже бормотал что-то неосмысленное. Внезапно он снова заорал и отвесил затрещину слуге, которого угораздило попасть в пределы его досягаемости; граф рыгал и блевал, а потом обделался на высоком стуле прямо в штаны, а потом снова кидался едой и тарелками, кого-то бессвязно проклинал, хохотал истерически и нелепо – и пил, пил не переставая.

Между тем наступила ночь; в зале наконец стало тише; хрипы Рожера мешались с его сонным бубнежом. Время от времени граф протягивал руку, намертво обхватившую серебряный кубок. Уго незамедлительно его наполнял. Чаще всего вино попадало на одежду, пока Рожер, чертыхаясь, пытался поднести кубок к губам; а еще бывало, что вино просто-напросто выливалось на пол через край, потому что Рожер не мог удержать кубок на весу, пока Уго его наполнял.

Где-то посреди ночи наступил момент, когда Рожер Пуч уронил голову на стол и выпустил из руки кубок, который снова со звоном прокатился по полу. Какое-то время Уго слушал, как Рожер храпит. Не зная, как поступить, парень обошел стол и вышел в дверь для прислуги. Один слуга (тот, что получил от графа затрещину) спал, обнимая бурдюк с вином, – наверно, он был еще пьянее, чем хозяин. Уго пнул пьянчугу по ноге – тот даже не шевельнулся. Уго пнул посильнее – и снова без толку. Тогда парень двинулся дальше по коридору. Не было слышно ни звука. Уго позвал – никакого ответа. В замке царила полнейшая тишина, и тогда Уго вернулся в зал. Граф выглядел как застиранная кукла, он сидел в неустойчивом равновесии, голова лежала на столе, а руки плетями свисали к полу.

Уго смотрел на него с порога, а потом подошел ближе.

– Рожер Пуч, граф де Кастельви-де-Росанес и де Наварклес! – возгласил он громким голосом.

Эхо собственных слов поразило Уго, он стоял и прислушивался. Граф не шелохнулся. Вот он, главный враг, поверженный, перемазанный дерьмом. Уго схватил Пуча за волосы и резко дернул. Его светлость посмотрел на Уго пустыми стеклянными глазами. Виночерпий разжал руку, и голова с сухим треском ударилась о деревянный стол. Никакого эффекта. Уго снова задрал голову Пуча и снова отпустил. Рожер и теперь не отозвался. В третий раз Уго еще и подтолкнул безвольную голову, чтобы удар получился сильнее. Он мог бы прямо сейчас размозжить череп своему врагу. Уго подошел к стене, на которой висело оружие. Поколебался, увидев меч: он никогда прежде не держал меча в руках. Все же он снял меч со стены и рубанул по воздуху. Рубить было неудобно и непривычно. Уго перевел взгляд на топор, висящий рядом. И когда он вспомнил топорик с королевской верфи, губы его скривились: его абарки, Лысый Пес, все его детство… Оружие на стене было в сто раз больше и тяжелее, чем тот топорик с верфи. Может быть, в сражении управляться с ним еще сложнее, чем с мечом, однако, чтобы поднять его и нанести удар по человеческой шее, большого мастерства не требуется. Уго подумал, что опускать топор можно и без усилий: одного веса будет достаточно, чтобы острие перерубило шею Рожеру Пучу. Уго подошел к столу и занес оружие. Парню очень хотелось опустить его на шею Пуча, как по приказу графа де Наварклес поступили с Арнау Эстаньолом на глазах Уго, залитых кровью после избиения, в котором был повинен вот этот сукин сын. Уго слышал собственное дыхание. Он помнил королевскую верфь и тот день, когда Рожер Пуч добился его изгнания. А теперь Рожер здесь, в его власти. Изнасилование Катерины. Бернат. Унижения во дворце на улице Маркет. Недавние удары, которые Уго получил от одноглазого в винном погребе – с молчаливого согласия Пуча. В шаге от Уго была месть – он даже представить не мог, что такая месть окажется исполнимой: вот она, смерть Пуча.

Он не нанес удар: он не мог убить человека… беззащитного человека.

Уго повесил топор на стену.



В отсутствие прямого наследника и в соответствии с каталонскими традициями и обычаями (закона на этот счет не существовало), запрещавшими передачу короны по женской линии, король Мартин сделал выбор в пользу своего внука Фадрике, незаконнорожденного сына Мартина Младшего и сицилийки Тарсии Риццари. Кортесы, до сих пор заседавшие в Барселоне, Совет Ста, папа Бенедикт и даже советники Мартина воспротивились монаршему решению. «Каталония не примет бастарда», – твердили все в один голос, тем более что сам Мартин, пускай даже старый и больной, мог бы заключить новый брак и зачать наследника. Король настаивал на том, чтобы узаконить Фадрике, признавал себя непригодным для брака импотентом. Однако народ Каталонии тоже призывал монарха к новой женитьбе, и тогда добросердечный кроткий Мартин согласился исполнить волю своих подданных.

Королю предоставили выбор из двух девиц: Сесилии Арагонской, сестры графа Уржельского, и Маргариды де Прадес, внучки графа де Прадес, которая, еще в детстве лишившись отца, воспитывалась при дворе и состояла при Марии де Луна, ныне покойной супруги Мартина. Вот это давнее знакомство и склонило короля в пользу Маргариды, красавицы, чуть старше двадцати.

Когда выбор был сделан, граф Прадес дал согласие на брак своей внучки, а папа Бенедикт Тринадцатый, один из главных вдохновителей этого проекта, закрыл глаза на церковный запрет родственных браков – невеста состояла в дальнем родстве с королем Хайме Справедливым, а Мартин был его правнуком – и выдал разрешение. Король Мартин Младший умер на Сардинии 25 июля, а его отец и юная Маргарида де Прадес сочетались браком меньше чем через два месяца – в часовне замка Бельесгуард, небольшой крепости квадратной формы, с зубчатыми стенами и четырьмя башенками по углам; Бельесгуард стоял за пределами Барселоны у подножия хребта Кольсерола, и Мартину нравилось жить в этом замке, отсюда открывался вид на весь город, раскинувшийся, точно одеяло, до самого моря.

Все произошло так быстро, что король Мартин даже не успел раздобыть денег на брачную церемонию: все его драгоценности и так уже были заложены. По традиции перед королевским бракосочетанием с граждан взимался особый «свадебный» налог, однако на сей раз королю пришлось обратиться к ростовщикам и просить денег под обеспечение будущего налога – ради того, чтобы почтить свою молодую супругу достойной церемонией. Брат Висенте Феррер обвенчал новобрачных, а Бенедикт Тринадцатый благословил их союз. Затем в том же замке устроили торжественный пир, на который пригласили знатнейших людей, съехавшихся в Барселону, чтобы принять участие в кортесах.

Вернувшись из Наварклеса, Уго не успел приступить к работе виночерпия ни в госпитале Колом, ни во дворце на улице Маркет – его сразу вызвали в замок и поручили заняться вином, которое будут пить сотни приглашенных. Блио[25] из золотой парчи, шелкá, тоже расшитые золотом, плащи с оторочкой из серебра и жемчужин, шляпы с драгоценными каменьями, посуда из серебра, кубки из золота, ковры и портьеры, монаршья чета, восседающая на возвышении, застеленном цветными шерстяными тканями, на шелковых подушках с вышитыми королевскими гербами. Уго, стоявший за спиной у королевского виночерпия, благородного Гильема де Монткада, должен был, как и сам Монткада, пробовать вино перед подачей на стол. Пробовали всё, из страха перед отравлением, хотя в истории Каталонии такового никогда не бывало; еду на блюдах вносили в зал по команде мажордома с жезлом и пробовали на глазах у его величества: хлебодар надкусывал хлебы, а стольник – сласти и фрукты. Мажордом пробовал вместе с ними.

Уго чувствовал себя скованно в черных одеждах из шершавого сукна, которые ему выдали перед церемонией. Но это неудобство не шло ни в какое сравнение с терзавшим парня голодом; после завтрака прошло уже несколько часов, и три блюда, поданные во время пира, явились для Уго крестной мукой, усугубленной той щедростью, с какой угощали гостей. «Каталонцы должны проявлять умеренность в еде и питье», – наставлял в своих книгах брат Эшименис. Вот почему монархи вкушали всего два блюда, а третье подавалось только по праздникам: летом шли цыплята, зимой курятина, а еще свинина, телятина, куропатки… Однако количество пищи – это совсем другое дело. Королю действительно подавали одно блюдо, вот только еды на блюде хватило бы на двадцать человек; архиепископам предлагались порции на шестнадцать едоков; епископам и рыцарям королевской крови – на двенадцать; прочим вельможам и рыцарям – на восемь человек.

– На больших празднествах всегда так, уж тем более на свадьбах, – объяснил Уго один из его помощников по винному складу, когда парню пришлось отлучиться из парадного зала за новой порцией вина. – На обычных пирах тоже существует иерархия, только там королевская доля составляет восемь порций, а те, что из нижнего ранга, делят одну порцию на двоих.

– Сколько еды пропадает! – воскликнул Уго, глотая слюни.

– Да нет, ничего не пропадает. Все, что не съедается за королевским столом, передают для раздачи нищим – теперь понимаешь?

– Нет.

– Таким образом выходит, что король подает милостыни больше, чем другие, и так, по ступеням иерархии, убывают даже добросердечие и щедрость.

– А, теперь понимаю.



Точно тем же «понимаю» Уго был вынужден ответить и королевскому мажордому за две недели до монаршей свадьбы, когда придворный в сопровождении двух солдат неожиданно появился в винном погребе госпиталя Санта-Крус.

– Его величество король Мартин желает, чтобы ты стал его виночерпием, – объявил мажордом.

Уго уже попадал в подобную ситуацию: приблизительно в тех же словах одноглазый Матео предлагал ему должность виночерпия у Рожера Пуча.

– Я не…

Мажордом как будто не слышал его возражений. И одноглазый когда-то повел себя точно так же.

– Ты должен предоставить для королевского пира лучшее вино. Его величество до сих пор вспоминает тот напиток, которым угощался в день закладки госпиталя.

– У его величества хорошая память, – ответил Уго: с тех пор ведь прошло уже много лет. – Неужели король призывает меня из-за вина, которого он когда-то отведал? У него что, нет виночерпия?

– В мои обязанности не входит обсуждать решения его величества, сколько бы времени ни прошло, – высокопарно ответствовал мажордом. – Насколько я понимаю, это граф де Кастельви упомянул о тебе, когда заговорили о свадебном вине. Двор сейчас не располагает большими ресурсами. А что касается управляющего винным погребом – ответ «нет». Эту должность давно уже никто не занимает. Мне самому приходилось закупать вино. После смерти королевы Марии король больше не нуждался в хороших напитках, однако сейчас, с появлением новой королевы и ее свиты, виночерпий снова понадобился.

– Но я… – Уго засопел, не зная, как воспротивиться монаршей воле, опирающейся к тому же на двух солдат, которые после первого отказа сверлили винодела недобрыми взглядами. – Госпиталь Санта-Крус…

– Я уже переговорил с твоим начальством, они все понимают.

– Понимают?

– Они – да, а ты?

Уго на несколько секунд замешкался с ответом – этого оказалось достаточно, чтобы один из солдат нахмурился и сделал полшага вперед.

– Я понимаю. Но граф Кастельви…

– Он тоже понимает. Желания суверенов – прежде всего.

– Ну ладно.

– В таком случае мы отправляемся к тебе домой за вещами, – скомандовал мажордом.

Уго нахмурился:

– Что ты имеешь в виду? Зачем забирать мои вещи? Им и дома неплохо.

– Управляющий королевским погребом должен там же и ночевать.

Парню эта идея совсем не понравилась.

– Пошли! – Мажордом окликнул солдат.

Уго не стал дожидаться тычка копьем от угрюмого вояки и возглавил шествие – от дома Барчи его отделяли лишь четыре шага, нужно было только перейти Госпитальную улицу. По пути управляющий королевским погребом размышлял, отчего жизнь таких людей, как он, всегда зависит от причуд власть имущих, будь то граф, будь то король. Простецам редко удавалось воспротивиться желаниям сеньоров, обладающих абсолютной властью, а гнев этих господ мог принять самые неожиданные формы.

– Хозяин, тебе здорово повезло! Все это точно к лучшему! – расхохоталась мавританка, услышав рассказ Уго. – Ведь если бы они собирались тебя арестовать, то прислали бы целое войско. Ты же вернешься? – спросила Барча, когда бывший хозяин увязал свои поношенные одежды в узелок, – имущества оказалось немного.

– Вернусь? – спросил Уго сам себя. Парень стиснул зубы и пожал плечами. – Думаю, что да, – добавил он уже увереннее. – Почему бы мне и не вернуться?

– А как же девочка? – спросила Барча дрогнувшим голосом.

– Позаботься о ней.

Мавританка не смогла исполнить это поручение, потому что Рехину вызвали в замок Бельесгуард и она забрала Мерсе с собой. И если Уго спал в темной сырой клетушке внутри винного погреба, то женщинам досталась еще более тесная комнатка над помещениями для замковой прислуги, зато, в отличие от каморки Уго, сюда сквозь узкое вытянутое окно все-таки проникало немножко света.

– Что вы тут делаете? – удивился парень при первой встрече с женой и дочерью, еще до королевской свадьбы.

– Батюшка! – ахнула Мерсе.

А Рехина даже не изменилась в лице. Видимо, она уже знала, что Уго работает в винном погребе, – от этой женщины не ускользала ни одна мелочь.

– Королева нуждается в наших услугах, – бросила она.

Вот тогда-то Уго впервые и увидел в своей жене ведьму. Ведьма! Вот кто она такая! А в следующий момент Мерсе плутовато подмигнула отцу, и мысли его смешались.

– Мы должны помочь королю зачать наследника, – добавила Мерсе, понизив голос, как будто открывая тайну.

– Да разве у короля нет своих врачей?

– Врачи есть, – вмешалась Рехина, суровым жестом приказав девочке помалкивать. – Остается только подождать, когда у них ничего не получится.

– Ты так уверена?

– Насчет неудачи придворных медиков? Даже и не сомневайся.

Уго, как и всегда при разговорах с женой, первым отвел взгляд и улыбнулся дочери:

– Я рад, что ты здесь. – Эти слова относились только к Мерсе. – Ты всегда сможешь найти меня в винном погребе. Он помещается…

– Нам это не интересно, – перебила Рехина. – У нас много дел, – поторопила она девочку.

– Батюшка, я к вам загляну, – все равно пообещала дочь. – И не беспокойтесь, – добавила она, уже поспешая вслед за Рехиной. – Я найду ваш погреб. Он же в самом холодном месте этого замка, правда? – тараторила девочка, оглядываясь назад с улыбкой.

Уго ответил улыбкой на улыбку и так и стоял, пока женщины не скрылись за углом. А потом к нему вернулся тот же образ: ведьма. А если Рехина – ведьма, то ему и думать не хотелось, что станется с Мерсе после такой учебы.

Поговаривали, что Маргарида де Прадес после брачной ночи осталась девственницей, что король не сумел в нее даже войти. Через месяц после свадьбы у Маргариды были крови. В это же время в замок Бельесгуард прибыло посольство во главе с епископом Кузеранским, ученым юристом и искусным оратором. Посольство было отправлено Людовиком, королем Неаполитанским, женатым на Иоланде Арагонской, дочери короля Хуана и, соответственно, племяннице короля Мартина.

Епископ Кузеранский сообщил, что король Людовик желал бы, чтобы его сын Людовик, шестилетний герцог Калабрийский, был принят при дворе короля Мартина и получил воспитание, дабы познакомиться с каталонскими обычаями, прежде чем унаследовать от Мартина корону. Епископ произнес речь, столь же блистательную, сколь и пространную, во время которой Мартин дремал – разочаровав оратора и обеспокоив присутствовавших в зале, в том числе и королеву Маргариду. И все-таки по окончании долгой речи каталонец выступил с подробным ответом по всем пунктам и отверг предложение Людовика передать корону одной из ветвей французской династии; рассуждения Мартина рассмешили королеву, а потом и всю свиту.

– Господь снова сделает меня отцом благодаря моей дражайшей супруге, ведь оба мы делаем все, что в наших силах; в нашей власти все, что требуется для зачатия. – Супруги обменялись взглядами под смех придворных. – И на нашей стороне не только Господь, – добавил король Мартин. – Врачи утверждают, что зрелому отцу с молодой матерью порождать детей проще, нежели паре молодых супругов.

Однако отказ французам привел единственно лишь к тому, что борьба за наследование трона вспыхнула с новой силой. Возможно, Мартин и сумеет зачать нового сына – или не сумеет, но, пока наследника нет, другие претенденты могли законно выдвигать свои притязания – так, как это сделал француз. Малютка Людовик, герцог Калабрийский; Фадрике, бастард Мартина Младшего; Альфонсо, герцог де Гандия; Хайме, граф Уржельский; Фердинанд, инфант Кастилии, – все они представили доказательства близкого или дальнего кровного родства с графским домом Барселоны. Однако фаворитом каталонского народа был Хайме Уржельский, правнук Альфонса Четвертого, женатый на Изабелле Арагонской, дочери Педро Церемонного и сводной сестре самого короля Мартина, – Хайме тоже предъявил свои права на корону. После смерти сына, в июле 1409 года, король Мартин назначил своим наместником и королевским прокурором графа Уржельского – а этот пост традиционно принадлежал наследнику трона.

Людовик Анжуйский и Фадрике были еще детьми и нуждались в регентах; герцогу де Гандия почти сравнялось восемьдесят лет. Таким образом, эти трое являлись претендентами, но не имели реальных шансов. Оставались только граф Уржельский и Фердинанд. Первый был каталонец и законный наследник, происходящий из семьи, исторически соединенной с Каталонским принципатом: все графы Уржельские были знатны, наделены властью и готовы по-солдатски встать на защиту родной земли. А Фердинанд, напротив, происходил из побочной ветви, которой удалось закрепиться на кастильском престоле, – но, самое важное, он был кастилец. Мало кто ставил на победу чужеземца в борьбе с каталонцем, графом Уржельским.

А тем временем Мартин – как он и заявил послу неаполитанского короля – делал все возможное, чтобы зачать сына с юной Маргаридой, вот только тучность монарха препятствовала совокуплению, а сонливость и приступы лихорадки ослабляли силу воли, необходимую для преодоления постельных сложностей.

Придворные врачи тоже делали все возможное, но очевидная бесплодность усилий заставила их умолкнуть, когда окружавшие королеву женщины, среди них и Рехина, начали принимать свои меры и давать советы Маргариде. Вследствие этого к обыкновенным средствам – таким как паломничество королевской четы в монастырь Монтсеррат и молитвы о плодородии – прибавились еще и возбуждающая пища, особые притирания и отвары.

Свою лепту в это дело внес и Уго.

– Матушка говорит, что ей нужно то вино, которое ты делал для графа, то крепкое вино, – однажды сообщила отцу Мерсе, в очередной раз сбежавшая в винный погреб.

Уго понял, что речь идет про кларет, смешанный с aqua vitae.

– Зачем?

– Чтобы подстегнуть порывы короля, – объяснила девочка как ни в чем не бывало. – Матушка говорит, что большинство мужчин и женщин во дворце…

Вместо того чтобы докончить фразу, Мерсе улыбнулась и подмигнула отцу. Уго резко взмахнул рукой и застыл, уставившись на дочь. Она стала взрослой женщиной! Мерсе спокойно выдержала его взгляд и позволила себя рассматривать, понимая, что батюшке нелегко избавиться от привычного трепетного отношения к ней как к маленькой девочке.

Мерсе знала, что такое женское тело, – она с ним работала. Ей не стоило большого труда сравнивать себя с пациентками, она с интересом изучала собственные груди, изгибы тела, ягодицы, лобок, ноги. Мерсе спросила у Рехины, какие женщины нравятся мужчинам, и была удивлена серьезным и откровенным ответом мачехи: нравятся те, у кого пригожее лицо и выразительные глаза; у кого большие, округлые, крепкие груди; у кого красивый зад и бедра – упругие и чтобы покачивались при ходьбе. «А еще женщина не должна быть волосатой и толстой, – добавила Рехина. – Мужчины хотят, чтобы мы были кроткими, послушными, чистыми и услужливыми, особенно в постели», – закончила она.

– Как вам мои глаза, батюшка? А как вам мое лицо? – напрямик спросила Мерсе.

У Уго сжалось горло, но он не показал виду – подошел, взял дочку за подбородок и принялся изучать, словно бы видел в первый раз, заставляя поворачивать голову то так, то эдак. Прокашлявшись, Уго объявил:

– Самые красивые глаза и самое пригожее лицо во всей Барселоне.

– Батюшка!

– Клянусь тебе. Прекраснее твоих просто не может быть. – Парень с удивлением осознал, что ему в жизни редко приходилось нахваливать женскую красоту, – даже Дольса сама сделала первый шаг. – Самые прекрасные! И…

– И?

– В тебя даже принцы влюбляться будут.

– Здесь таких сразу несколько бегает, и ни один вроде бы не проявляет ко мне интереса.

Точно так могла бы выразиться Рехина, это были как будто ее слова. Уго непроизвольно взглянул на нос Мерсе. Нет. Нос девушки никак не противоречил ее словам.

– Доченька… – Уго оставил льстивый тон и обратился к ней всерьез. – Ты красива, очень красива. Позабудь о принце и дай в тебя влюбиться хорошему человеку.

Мерсе обняла отца.

– А что насчет вина? – спросила она, уже выходя из погреба.

– Будет ей вино.

– А вам, батюшка, однажды придется мне объяснить, что такого особенного в этом вине, которое уж больно всем нравится. – Плутовка нахально воспользовалась моментом, чтобы спросить о своем.

– Вон отсюда! – прикрикнул Уго со смехом.

В замке у винодела не было ни запасов aqua vitae, ни перегонного куба, но все его помыслы были обращены вовсе не на королевское здоровье. Уго наконец остался один в своем подвале. «Дай в тебя влюбиться хорошему человеку», – присоветовал он дочери. Какого же мужчину может найти для себя Мерсе, если отец не способен предложить ей достойного приданого? Вот что самое важное – важнее, чем любовь. Уго часто об этом раздумывал, но всякий раз беспечно откладывал решение. Времени собрать для Мерсе приданое еще предостаточно, оправдывал он сам себя. А теперь оказывается, что годы пролетели стремительно, и вот перед ним возникла женщина тринадцати лет, она ему подмигивает, обнимает и бесстыдно предлагает поговорить о вине, достоинства которого Рехина уже успела ей расписать! Болван! Ведь нужны же деньги! Нужно обеспечить дочке приданое.

Барча закричала, когда Уго явился домой, – как будто несколько дней одиночества были для нее страшным мучением. Она продолжала голосить и во время разговора – возбужденная, благодарная за его возвращение. Мавританка кричала и кричала, не давая хозяину вставить и слова, – так она себя вела в самом начале, когда Уго только что ее купил. Время от времени женщине приходилось утирать слезы. И тогда она кричала еще громче и уснащала свою речь бранью. Уго рассказал Барче о Мерсе, о короле и королеве. А Барча криками поведала ему о том, что творится в Барселоне:

– В городе судачат, что он до сих пор не лишил ее девственности. – (Уго лишь вздохнул в ответ на эти сплетни.) – В городе надеются, что король назначит наследником этого графа, как его там…

– Уржельского, – подсказал Уго.

– Точно!

В конце концов парню удалось с ней попрощаться – поклявшись и снова поклявшись, что обязательно вернется. Уго перешел через улицу и зашел в госпиталь Санта-Крус. Здесь продолжалась работа над залом и крышей южного нефа. Уго искал управляющего или священника, и в итоге ему удалось переговорить с обоими – касательно его должности. Ему сказали, что пришлось нанять нового виночерпия, рекомендованного епископом, но тот чаще бывает пьян, нежели тверез. С урожаем этого года – просто беда. Вино еще не перебродило, а запах уксуса разносится по всему госпиталю. Да этот косорукий даже не помыл бочки!

– Вино нужно любить! – горячо воскликнул Уго.

– Сын мой, любить нужно больных, – поправил священник. – А вино – одно из средств, которые Господь предоставляет нуждающимся. А посему готовить его следует с прилежностью и тщанием, ведь это снадобье – от Всевышнего.

После ухода Уго в замок Бельесгуард в госпитале Санта-Крус замкнули на ключ комнату, где винодел хранил свой перегонный куб и склянки с aqua vitae. И теперь Уго было позволено запереться там для работы. Парень взял пустой бочонок, тщательно вымыл и залил туда все запасы aqua vitae – а это было немало. Затем Уго разобрал сам куб: два медных сосуда в форме тыквы, змеевики и трубки. Он уже договорился с Барчей, что куб пока будет храниться у нее; мавританка выразила свое согласие возбужденным ором. С управляющим он тоже переговорил: нужно будет перенести устройство в дом, что прежде принадлежал Жауме – тому, что вырезал деревянные рукоятки для ножей, а теперь принадлежит мулатке, «да-да, именно ей». А еще Уго попросил управляющего подыскать двух пареньков покрепче, из тех, что вечно шатаются по госпиталю, чтобы они отнесли бочонок с целительным напитком в замок Бельесгуард.



Уго разжился корзиной ежевики (королевские слуги собирали ее в лесах Кольсеролы) и кисло-сладким соком сумел замаскировать привкус aqua vitae в молодом красном вине. Смесь получилась приятная на вкус, густая и крепкая, вот только Уго не знал, достаточно ли этих качеств, чтобы возбудить королевскую похоть. Он отнес напиток виночерпию Гильему де Монткада, тот пригубил вино, удивленно помотал головой, потом сделал большой глоток и наконец высказался:

– Черт возьми! Где ты это взял?

– Купил.

– Послушай-ка, Уго, – тебя ведь зовут Уго, верно? – (Парень кивнул, съежившись от сурового тона и властного взгляда.) – Такое купить невозможно. Я много лет служу виночерпием у его величества и чуть-чуть разбираюсь в винах. Этот ежевичный привкус… приглуши его еще немножко. А остальное – не знаю, что это такое, и даже предпочитаю не знать, но если оно поможет королю зачать наследника – в добрый час!

Может быть, Уго малость переусердствовал с aqua vitae. Он подлил в напиток еще вина и вынес к ужину. Виночерпий снова пригубил и одобрительно кивнул, а затем предложил вино королю и королеве, хотя Маргарида в конце концов подлила в свой бокал воды. Приглашенные к королевскому столу вельможи, из которых Уго знал только Рожера Пуча и его супругу, радостно загомонили и сдвинули кубки. Гильем де Монткада, прищурившись, косился на Уго, взглядом вопрошая о рецепте. Уго расположился за несколько шагов от стола, рядом с буфетом, на котором стоял поднос с графином. Теперь он сомневался, достаточно ли разбавил вино, не слишком ли чувствуется aqua vitae. За столом царило веселье. Король смеялся. Женщины, хотя по примеру королевы и подлили воды, уже перекрикивали друг дружку, а мужчины наблюдали за ними горящими глазами. Ничего общего с теми заунывными трапезами, на которых Уго прислуживал с тех пор, как начал работать во дворце.

Когда ужин завершился, Уго собрался покинуть зал.

– Ну нет. – Виночерпий схватил его за локоть. – Его величество сейчас навестит свою супругу в опочивальне, и он желает получить от этого вина нечто большее, нежели простое удовольствие. А я хочу, чтобы ты при этом присутствовал. Ты ответишь собственной жизнью, если с королем из-за твоих добавок что-нибудь случится.

«Ответишь собственной жизнью». Уго на подгибающихся ногах и с дрожью в коленях последовал за придворными, он нес поднос, на нем – кувшин и два кубка, все из золота. Процессия шествовала по холодным каменным коридорам, где не было никакой мебели, только горели факелы, и вот они подошли к королевской опочивальне. Придворные стеснились в прихожей, Уго остановился рядом с дверью в коридор; все замерли в ожидании, хотя Уго толком и не понимал, чего они здесь дожидаются. Парень прислушался к разговорам. Царившие за столом веселье и раскованность уступили место тихим шепоткам. «Ну, может, сегодня у него получится», – расслышал он слова пожилой дамы в роскошном наряде, высокомерной и нетерпеливой. Ее собеседница заметила: «Он был так благодушно настроен, Маргарита». – «Благодушие – это еще не всё, – возразила Маргарита. – Тут мужественность потребна…» И приумолкла, поняв, что говорит слишком громко. Но чуть погодя все-таки добавила: «Пускай они там уже поторопятся». И по этой фразе Уго наконец догадался: придворные собрались, чтобы лицезреть, как король будет драть королеву.

Уго постарался себя убедить, что простой винодел не получит доступа в королевский альков, хотя зрелище уже казалось ему забавным или, по крайней мере, интересным. Колени больше не дрожали. Aqua vitae не причиняет никакого вреда. «Ответишь собственной жизнью», – но в этом случае бояться нечего, твердил себе Уго, когда распахнулись ведущие в опочивальню двустворчатые двери. Внутрь вошли не все. Большинство царедворцев остались снаружи. А вот старая Маргарита энергично протолкнулась вперед, опережая других женщин. В число нескольких вельмож в опочивальню вошел и Рожер Пуч, а Уго получил прямое указание присоединиться от королевского виночерпия.

Уго старался не смотреть, но ничего не мог с собой поделать. На ложе, раскинувшись, лежала королева – юная и прелестная, одетая в белую льняную рубашку, прикрывавшую ее тело до самых щиколоток. Парень был заворожен не столько красотой Маргариды, сколько ее позой, в которой покорность сочеталась с достоинством. Уго едва удержался от изумленного возгласа, когда увидел в изголовье кровати Рехину с Мерсе. Нос Рехины возмущенно раздувался, ведь супруг вторгся на ее территорию; а дочка, скрестившая руки на груди, незаметно помахала отцу четырьмя пальцами в знак сердечного приветствия. Девушка не смогла удержаться от легкой полуулыбки, а вот Рехина стояла бездвижно, как каменная статуя.

Виночерпий подозвал Уго – тот подошел ближе. Он не узнавал короля до тех пор, пока не узрел его величество совсем рядом. Поднос подрагивал в его руках, когда Гильем де Монткада наполнял бокал для монарха. Уго, так же как и при виде королевы, старался не отводить взгляда от кубков и вина и не пялиться на жирные телеса его величества, прикрытые обыкновенной ночной рубашкой; на голове у Мартина была старая шерстяная шапочка ручной вязки.

Король отпил вина и прищелкнул языком. Затем поднял кубок в сторону Уго, как было и в день закладки госпиталя Санта-Крус. А потом неуклюжей походкой грузного босого мужчины прошествовал к изножью кровати. Уго остался стоять в центре комнаты рядом с виночерпием – между королем, который приближался к ложу, и группой придворных у противоположной стены. Парень загораживал вельможам обзор. «Сюда», – окликнул виночерпий.

Монткада подвел Уго к углу спальни, где обычно горел факел. Но вместо факела сквозь вмурованное в стену железное кольцо была продета прочная конопляная веревка, похожая на корабельный канат. Уго взглядом проследил за веревкой – она была перекинута через шкив в потолке над королевским ложем, а потом спускалась вниз, к чему-то вроде конской сбруи.

– Отвяжи ее, – велел Монткада.

Приспособа, напоминающая широкий кожаный пояс, спустилась с потолка, зависнув на уровне его величества. Мужчина в черном перепоясал короля и как можно туже стянул обширное монаршее брюхо. Уго не верил своим глазам; в руках его болталась провисшая веревка. Он посмотрел на свою дочь и на Рехину: женщины застыли в безмолвном ожидании.

– Давай! – вывел его из ступора виночерпий. – Будем поднимать его величество.

За веревку ухватились еще двое вельмож, оба тихонько посмеивались. В их дыхании Уго ощутил крепкий запах вина, ежевики и aqua vitae. Виночерпий обращался к ним попросту: Педро и Бернардо.

– Доктор скажет, что нужно делать, – предупредил всех троих Гильем де Монткада.

Уго взглянул на человека в черном и при этом заметил, что Рехина и Мерсе приблизились к королю. Мерсе остановилась, держа в руке пузырек; Рехина опустилась перед Мартином на колени – и в этот момент врач приподнял подол королевской ночной рубашки, выставив на всеобщее обозрение член его величества. Рехина принялась растирать пенис Мартина.

– Чем его смазывают? – послышался шепот придворного по имени Педро.

– Кажется… – Второму придворному, такому же грузному, как и сам король, каждое слово давалось с трудом. – Кажется, жиром… черепашьим жиром.

– Какая мерзость!

– Тише! – цыкнул на них виночерпий.

– Нас не слышно, – заметил Педро.

– А вдруг…

– Зато… в прошлый раз… его смазывали пастой из муравьев, – не внял замечанию Бернардо, самый пьяный из всех.

Толстяк сдавленно хихикнул.

– Замолчи!

– Из тех муравьев, что с большими крыльями, – быстро добавил толстяк, а потом снова захихикал украдкой.

– Ну а поскольку король не взлетел, теперь поднимать его приходится нам, – продолжил шутку Педро.

На сей раз даже Монткада с трудом подавил смешок. Уго не знал, что ему делать: он оказался среди четверых мужчин, державших в руках одну веревку, на манер звонарей. Парень посмотрел на Мартина. Того благословлял королевский исповедник.

– Тяните помаленьку! Давай!

Приказ королевского врача прозвучал громко, но все же не так, как стон, слетевший с губ его величества, когда четверо мужчин с помощью веревки и пояса подняли его на воздух.

Уго и трое его сотоварищей, перепугавшись, что могут повредить монаршей персоне, перестали тянуть и оставили короля болтаться далеко от намеченной цели.

– Еще! – прикрикнул врач.

Король был тяжел. Лицо Бернардо исказилось от напряжения, толстяк выпустил веревку из рук. Монарх соскользнул ниже.

– Еще! Еще! Еще! – рычал Гильем де Монткада.

В тот момент, когда Мартин завис в нескольких пядях над Маргаридой, врач подал сигнал остановиться:

– Держите!

Уго, Гильем и Педро стояли, выдерживая немалый вес. Бернардо смотрел то на одного, то на другого налитыми кровью глазами, по лицу блуждала дурацкая улыбочка. Женщины во главе со старой Маргаритой размещали королеву на том участке ложа, куда должен был опуститься король, а тот висел на веревке и старался не махать руками.

– А если порвется? – вопросил Бернардо.

Он протягивал руки к держащим веревку, на лице появилась гримаса – то ли ужас, то ли насмешка.

– Раздавит ее, – хохотнул Педро.

Король раскачивался в такт тихим смешкам троих мужчин, державших его на весу (Уго тоже украдкой посмеивался). Исповедник-францисканец бросил на них грозный взгляд, призывая к порядку. Уго тотчас притих. Монткада и Педро не могли совладать с собой и продолжали фыркать, потея от усилий и попыток сохранить серьезный вид.

– Давай! – выкрикнул монах, следуя указаниям врача. – Вниз! По чуть-чуть, по чуть-чуть. Медленней!

Собравшиеся в конце концов затаили дыхание. Женщины обнажили лобок королевы, та раскинула ноги, чтобы принять в себя супруга. Врач схватил Мартина за подол рубашки и подвел королевский пенис прямиком к точке совокупления с Маргаридой. Веревка напряглась до предела; Уго, как и другие, покачал головой, когда Мартин, с перетянутым животом, опершись короткими толстыми ножками о ложе, дважды дернул задницей – то были две бесполезные попытки ввести член в вагину; в то же время Маргарита и еще одна женщина водили руками между двумя монаршими телами, наподобие конюхов при случке. Его величество еще раз двинул задом. Потом остановился и вздохнул. Женщины подбадривали короля, манипулируя его пенисом. Мартин сделал еще одну попытку и замер в неподвижности, как будто уснул. Мгновения тянулись, король больше не напирал, и тогда священник приказал мужчинам снова тянуть веревку, чтобы высвободить Маргариду из-под августейшего тела. Так они и поступили. А затем, пока остальные придворные покидали опочивальню, они втроем переместили короля на постель, и Уго, выглянув из-за веревки, увидел, как растекается по ложу тучное тело.

Не помогли ни вино, ни черепахи, ни шкивы, ни сбруи. Маргарида де Прадес оставалась девственницей.



Король Мартин был благосклонен к своей жене, к кортесам и к простому люду, который требовал от него наследника престола, но оставался непоколебим в своих убеждениях. Да, заверял Мартин, он приложит все усилия, чтобы продолжить свой род, однако до тех пор, пока этого не произошло, он желает назначить наследником трона своего внука, бастарда Фадрике. Прямого потомка монархов, самого Мартина и Мартина Младшего, короля Сицилии; единственным препятствием для признания Фадрике являлось его незаконное рождение, но Мартин возражал, что это наименьшее из зол, ведь ребенок родился, когда отец его не состоял в браке, а следовательно, речь не шла о супружеской измене. Что действительно являлось препятствием, так это принятый во времена Альфонса Четвертого закон, исключавший внебрачных потомков из престолонаследия, и тут Мартину могло помочь лишь одно решение: Бенедикт Тринадцатый должен узаконить малыша.

Король, ночами озабоченный исполнением супружеских обязанностей, а днем тайно интригующий в пользу своего внука, отправил восвояси послов Фердинанда Кастильского, которые под предлогом соболезнований по случаю смерти Мартина Младшего пришли к каталонскому двору, чтобы заявить о правах своего господина, как только узнали о визите неаполитанского посольства. Явились и сицилийские послы, защищавшие права бастарда Фадрике, и те, кто выступал в поддержку герцога де Гандия. Все, включая и графа Уржельского, на тот момент единственного претендента, который перебрался жить в Барселону, – все интриговали каждый за себя, искали союзников, строили козни и вступали в заговоры один против другого.

Уго, в черном платье грубого сукна, с неизменным подносом наготове, прислушивался к шушуканьям разных партий: приближенных короля – за трапезным столом, свиты королевы – при ее личном малом дворе. Там парень узнал, кто такая была та старушенция, которая в ночь сбруи и веревки безрезультатно руководила движениями монаршего члена. Женщина звалась Маргарита де Монферрат, и была она матерью графа Уржельского; вместе со своей невесткой, сводной сестрой короля Мартина, с женой Рожера Пуча и еще с несколькими дамами Маргарита опекала, утешала и подбадривала королеву.

Таким образом виночерпий узнал, что граф Уржельский, любимец каталонской бедноты, страшно разругался с Бенедиктом Тринадцатым из-за назначения нового епископа Барселонского после смерти преподобного Франсеска де Бланес. Граф, будучи заместителем короля, намеревался подарить этот пост своему протеже, архидиакону церкви Святой Марии Беренгеру де Барутель; папа собирался передать епископство Франсеску Клименту. Как утверждали злые языки, в этом споре граф Уржельский вел себя с высокомерием и заносчивостью будущего короля, он ворвался в Барселонский собор и вмешался в работу капитула, защищая Барутеля, – как раз когда папа Бенедикт произносил свою речь. Понтифик не простил такой дерзости и потребовал от короля не только назначения своего кандидата, но и высылки графа Уржельского из Барселоны. Поскольку монарху было необходимо, чтобы папа узаконил его внука Фадрике, он выполнил оба требования: согласился на нового епископа и услал графа Уржельского в Сарагосу, а местный архиепископ и верховный судья, высшие представители власти в королевстве, отказались признать графа наместником короля и главным прокурором.

Так обстояли дела, когда 12 мая 1410 года Мартин решил перебраться из замка Бельесгуард в женский монастырь Вальдонселья, где находилась Креу-Коберта, королевская резиденция, где монархи часто останавливались перед въездом в Барселону. Мартину наконец удалось добиться от папы признания Фадрике законным внуком; официальное объявление должно было состояться первого июня в Барселоне. Уго хорошо знал Вальдонселью – это место располагалось рядом с виноградником Святой Марии у Моря.

Король наслаждался покоем цистерцианского монастыря. Королева же пребывала в отчаянии из-за предстоящего превращения бастарда в наследника, притом что сама она так и не забеременела, да это было и невозможно в ее нынешнем, до сих пор девственном состоянии. Остальные претенденты тоже сознавали, что их упования на королевскую корону рассеются в тот самый момент, когда Фадрике будет признан законным наследником Мартина Младшего. Достоверно известно, что двадцать девятого мая королева во главе своего женского двора (Рехина и Мерсе составляли его неотъемлемую часть) преподнесла королю гусыню, приготовленную и приправленную таким образом, чтобы придать монарху сил для проникновения в супругу. В тот же вечер, едва отужинав гусятиной, Мартин принялся жаловаться на острую резь в желудке, сильный жар и сыпь по всему телу. За ночь его здоровье только ухудшилось. Новость о тяжелой болезни короля разлетелась по Барселоне. На следующее утро в комнату, где страдал Мартин, начали стекаться придворные, чиновники, советники и священники высших рангов: они заходили в королевскую опочивальню и покидали ее в молчании, с мрачными хмурыми лицами. Уго получил от виночерпия Монткады приказ обеспечить высокопоставленных посетителей напитками. «Недостатка в вине возникнуть не должно», – повелел Монткада. Уго занял место в углу королевской спальни, оттуда ему время от времени было видно ложе, на котором в полудреме возлежал король – в жару и в поту, дыхание его превратилось в хрип.

Царедворцы и прелаты шепотом требовали угощения. Никто не повышал голоса; все перешептывались в ожидании неминуемого события: король умирал, так и не назначив наследника. А потом тишину прорезал вопль: Маргарита де Монферрат и инфанта донья Исабель, сводная сестра короля, первая – мать, вторая – супруга Хайме Уржельского, подобрались к ложу и схватили умирающего за ворот рубашки, женщинам даже удалось приподнять грузное тело.

– Оно для моего сына! – вопила Маргарита. – Наследование трона, которое вы определяете, противно закону и справедливости – оно принадлежит моему сыну!

– Не понимаю… о чем ты… Но я считаю иначе, – только и сумел прохрипеть Мартин, а потом придворные оттащили Маргариту и хорошенько выбранили за непочтение к суверену.

Маргариту и Исабель из спальни выдворили, но вопрос о преемнике продолжал витать в воздухе. В тот же вечер представители каталонских кортесов во главе с советником Барселоны Феррером де Гуальбес и в сопровождении нотариуса снова явились в королевскую опочивальню; на сей раз Мартин принял делегацию, сидя на стуле: от долгого лежания у больного вздувались легкие и он начинал задыхаться.

– Господин мой, – заговорил советник, – желаете ли вы, чтобы после вашей кончины наследование ваших королевств и земель перешло к человеку, которому это следует по справедливости?

Нотариус записал, что на этот вопрос король ответил hoc («да»).

31 мая 1410 года, всего за день перед датой, назначенной, чтобы папа узаконил происхождение его внука-бастарда, Мартин Гуманный скончался, оставив открытым вопрос о наследовании державы, состоящей из пяти королевств: Каталонии, Арагона, Валенсии, Мальорки и Сицилии; все они были независимы друг от друга; в каждом был собственный двор и кортесы, своя монета и свои законы, своя культура и обычаи, а в случае необходимости – и свои армии; везде была собственная власть, учреждения и даже собственный язык; пять этих королевств были объединены единственно и исключительно правящим ими королем.



18

– Говорят, что сын Рожера Пуча женится на дочке графа Уржельского, а матушку тогда произведут в баронессы! – (Уго и Барча разом подпрыгнули, услышав слова Мерсе.) – Да-да, – уверенно закивала девушка. Разговор происходил за обеденным столом в доме Барчи. – Как только графа провозгласят королем, матушка станет баронессой, это самое малое. Так ей пообещали донья Маргарита и донья Исабель, мать и жена будущего короля. А еще ей пожалуют земли и вассалов.

– Умолкни, пигалица, – шикнула Барча.

– Ну а пока что ей подарили кошелек с золотыми флоринами.

– Да с чего бы такое пришло в голову матери и жене будущего короля? – спросил Уго.

Мерсе, прищурившись, внимательно оглядела комнату.

– Кто еще, по-твоему, мог сюда пробраться, если нам и самим места едва хватает? – проворчала Барча.

И все-таки, прежде чем ответить, Мерсе напустила на себя самый таинственный вид, как будто приглашая обоих в сообщники.

– Король Мартин не должен был дожить до первого июня… – прошептала девушка.

Наступила тишина. Уго не сводил глаз с дочери:

– Ты хочешь сказать…

Мерсе кивнула.

– Ну нет… – простонал Уго. – Это же король…

– Да о чем вы вообще? – Мавританка никак не могла понять.

– О том, что Рехина отравила его величество.

– Тсс! Держите все в тайне, – потребовала Мерсе, приложив палец к губам.

– Но, доченька, это же убийство!