– Да как тут не переживать? – проворчал Уго.

– Бог нам поможет, правда? – попыталась успокоить его Катерина.

Они легли. Барча и гречанка спали в комнате на первом этаже. Катерина и Уго поднялись наверх, перешагнув через ноги мавра Рехины, уснувшего на лестнице. Как только они вошли в комнату, Катерина заперла дверь и поцеловала Уго.

– Неужели снова? – полушутя-полувсерьез пожаловался виноторговец. – Ты и так утомила меня этим утром.

– Я уже не помню, что было утром, – ласково ответила Катерина.

– Я был так плох?

– Нет! Я не то хотела… – Катерина нахмурилась и осторожно толкнула Уго на постель, а затем села рядом и принялась гладить ему грудь. – Да, ты все сделал не так, просто ужас. Зато сейчас у тебя есть возможность все исправить.



Уго подумал, что это ему снится, но первые рассветные лучи просачивались в окна. Он открыл глаза: Катерина все еще спала. В дверь дома яростно стучали. Уго сел, прислушался и разбудил Катерину.

– В чем дело?

Снизу раздавались крики. Громче всего слышался голос Барчи. Кричали громко и долго.

– В чем дело? – не унималась Катерина.

Уго не стал излагать ей свои предчувствия. Они вскочили с кровати и выбежали из комнаты. Голоса стали громче. Юный мавр стоял на площадке, прижавшись к стене. Он был испуган. Уго и Катерина спустились, натыкаясь друг на друга, поскольку лестница была слишком узкой. Внизу стоял судья, его сопровождало полдюжины вооруженных солдат. Барча кричала во все горло и махала руками, а гречанка пыталась спрятаться за ее спиной, крепко сжимая решение об освобождении, выданное епископом. Несколько любопытных вошли в дом, с улицы их подпирали другие зеваки.

– Схватить ее! – приказал судья, не обращая внимания на крики мавританки.

– Она свободна! – крикнула Барча.

– Она свободна! – вторила Катерина.

Некоторые ротозеи нерешительно их поддержали.

– Епископ даровал ей свободу! – вмешался Уго.

– Епископ не может даровать свободу никакому рабу, – ответил судья и жестом приказал своим людям арестовать гречанку.

Барча и Катерина разразились истошными воплями, когда солдаты набросились на мавританку и Елену, которая за Барчей пряталась. Какие-то зеваки поддержали женщин. Уго не сомневался, что будет дальше: судья обнажил свой меч, двое помощников приготовили копья.

– Ради бога! – воскликнул Уго. – Вспомни, что ты сказала вчера. Не мешай. Епископ ее защитит.

– Прислушайся, женщина, – посоветовал судья.

– Барча, пожалуйста, – взмолился Уго. – Катерина, – попросил он помощи у русской.

– Мы обратимся к епископу, – сказала Катерина. – Хватит, Барча.

Мавританка опустила руки и склонила голову, и тут солдаты окружили Елену, которая смотрела на Уго и Катерину со слезами на глазах.

– Мы придем за тобой! – пообещала Катерина. – Не волнуйся, Елена! Ты будешь свободна!

Гречанку схватили. Босую, в одной только простой белой рубашке, которая была ей слишком коротка и едва доходила до колен. Соседи хватались за копья стражников, Елена, сжимая в руках решение об освобождении, шла по бедному кварталу, населенному вольноотпущенниками, которые криками и аплодисментами ее подбадривали.

– Быстро! – закричала Барча. – Одевайтесь, и бежим ко дворцу епископа.

Они шли тем же маршрутом, что и процессия во главе с судьей: по Госпитальной улице до Рамблы и ворот Бокерия у западной стены. Пытались бежать, но приступ кашля заставил мавританку остановиться.

– Ступайте, – задыхаясь, проговорила Барча. – Я догоню.

Они не решились и, подождав, когда мавританка придет в себя, пошли дальше по улице Бокерия по направлению к площади Сант-Жауме. Барча ускорила шаг. Уго и Катерина следовали за мавританкой.

– Куда ее повели? – спросила Барча.

– В тюрьму, – ответил Уго. – Или, может, в дом хозяина, – поправился он, заметив тревогу в глазах мавританки.

– У нее нет хозяина, – твердо сказала Катерина. – Она свободна.

Барча снова закашлялась.

– Идите, – поторопила их мавританка.

На площади Сант-Жауме Уго и Катерина увидели, что множество людей бежит ко дворцу епископа.

– Что случилось? – спросил Уго у какой-то женщины.

– Беглая рабыня, – был ответ. – Ее хотят повесить на Новой площади.

Толпа едва не сбила их с ног, когда они втроем остановились на улице Бисбе. Катерина чуть не упала на Уго, а тот не смог ее поддержать – новость потрясла его до глубины души.

– Она свободна! – закричала Катерина.

– Кто? – спросил прохожий. – Эта гречанка, о которой все говорят? – Катерина закивала. Прохожий расхохотался. – Теперь вы увидите, насколько она свободна. Епископ не может освобождать рабов…

Слова прохожего растворились в шуме толпы.

– Она свободна, – прошептала Катерина.

Уго хотел ее обнять, но Барча его опередила. Так они и шли по улице Бисбе, пока не миновали старые ворота Декумана и не пришли на Новую площадь. Толпа уже окружила виселицу, установленную перед собором, совсем рядом с дворцом епископа. Уго не видел Елену, хотя догадался, что она стоит в центре круга из копий, которые торчали над головами людей. Наконечники блестели на рассветном солнце. Даже Барча, яростно расталкивавшая локтями народ, не смогла пробиться ближе.

– Ее повесят? – прямо спросила Катерина, глядя куда-то вдаль – много дальше перекладины, с которой свисала веревка.

– Да, – растерянно ответил Уго.

Барча все еще силилась пробиться к виселице.

В этот момент загудела труба, к ней присоединилась вторая. На площадь вышли члены городского совета. Воцарилось молчание. Глашатай взобрался на помост, где находилась виселица.

– По приказу судьи города Барселона… – объявил глашатай.

Елену не судили. Согласно закону, изданному королем и городскими властями, не преминул напомнить глашатай, все рабы, обратившиеся в церковный суд, требуя освобождения, и подчинившиеся решению этого суда, приговариваются к смертной казни. Осужденную, гречанку и христианку, не поволокут по городу, как других рабов, а немедленно повесят.

Одни встретили такое проявление милосердия свистом, другие – аплодисментами.

Пока глашатай произносил речь, многие, и в том числе Уго, внимательно следили за тем, что происходит во дворце епископа, в переулке, ведущем к Новой площади.

– Епископ сидит во дворце, – говорили в толпе.

– Освободи ее, освободи! – закричала какая-то женщина.

– Она христианка, – высказался кто-то. – Она не должна быть в рабстве!

Раздавалось больше голосов, больше аплодисментов. Где-то завязалась драка.

Пронесся слух, что открылись большие ворота епископского дворца. Ожидание превратило крик в ропот. Судья и несколько городских советников вышли из резиденции епископа и вернулись на площадь. За ними шли простой священник и двое причетников. Толпа загудела с новой силой.

– Он пришел ее исповедовать, – объяснил старичок, оказавшийся рядом с Уго.

Площадь была переполнена. Людей за спинами Уго и Катерины, стоявшей по правую руку от виноторговца, становилось все больше. Русская смотрела куда-то вдаль отстраненным и растерянным взглядом. Барча застряла в нескольких рядах впереди.

Все случилось быстро: гречанку исповедали, подняли на помост, накинули на шею веревку и тянули, пока ее ноги не поднялись над головами людей, – собравшиеся замерли, увидев, как она бьется в смертельных конвульсиях. А уже через несколько мгновений взошедшее солнце осветило холодными лучами мертвое и неподвижное тело Елены.



23

– Когда дело касается денег, каталонцам сам черт не брат, – пожаловался Уго по пути домой.

Катерина еле волочила ноги, опираясь на Барчу. Толпа – преимущественно простые люди и вольноотпущенники – возвращалась в Раваль. Шли с опущенной головой, разговаривали полушепотом – и только некоторые женщины громко спорили. Настроение было подавленное.

– Совет Ста и судья преподнесли рабам, надеявшимся на епископа, жестокий урок, – заключил Уго.

Дом Барчи стал пустынным и тоскливым. Причиной тому было не отсутствие Елены – гречанка прожила в доме всего несколько дней, – а терзающее душу сомнение… Не они ли виновны в смерти несчастной девушки?

– Неужто это Рехина донесла? – спросил Уго.

Катерина рухнула на стул возле очага и пустыми глазами уставилась на старую обшарпанную столешницу. Барча стояла на ногах.

– Вот сейчас и узнаем, – сказала мавританка.

Она подошла к лестнице и что-то крикнула по-арабски. Ответа не было. Она крикнула еще раз, погромче. Едва Барча занесла ногу над первой ступенькой, спустился юный мавр. Барча, не дав ему вздохнуть, схватила его и принялась трясти, одновременно расспрашивая. Раб молчал. Неистово ругаясь по-арабски, Барча гневно указывала на дверь, угрожая юному мавру вечными муками, – по крайней мере, так предполагал Уго. Затем Барча замахнулась, чтобы отвесить юнцу пощечину, тот съежился и застонал. Мавританка ударила его по щеке и вытолкала на улицу. Услышав покаянный тон, которым юнец заговорил с Барчей, Уго укрепился в подозрении, что Рехина была причастна к аресту Елены.

– Она спрашивала о бедной девочке, – сказала наконец Барча. – Хотела, чтобы ей рассказали все, что слышно, и ушла куда-то с утра пораньше.

Рехина занималась врачеванием. Вернувшись из Тортосы, она вновь стала помогать женщинам в госпитале Санта-Крус и еще подвизалась в разных местах, где требовались ее услуги. Родные ее пациенток не раз захаживали в дом Барчи, чтобы отыскать Рехину. Поначалу мавританка старалась не обращать на них внимания – ей меньше всего хотелось помогать еврейке, но под умоляющими взглядами страждущих она в конце концов сдавалась. Если Рехины не было в доме, Барча разрешала ее подождать, а если еврейка была у себя, показывала, где находится ее комната.

Где Рехина обедала? Уго и Катерина видели, что ее раб ест на лестнице, до остального им не было дела. Но Мерсе как-то рассказала отцу:

– Она трапезничает с монахинями, как правило, в Жункересе, но бывает, что ее зовут и в другие монастыри Барселоны. Матушка рассказала, – призналась также Мерсе, – что с монахинями она проводит почти все свое время. Так было и до Тортосы, а теперь… Мне кажется, если бы она не была за тобой замужем, то вступила бы в какой-нибудь орден. Есть что-то странное в этих монахинях…

– Что, например? – Уго был заинтригован.

Дочь колебалась:

– Думаю, это уже не имеет значения…

– Мерсе!

– Матушка взяла с меня слово, что я никогда не буду в этом копаться, но прошло много времени, да и врачом мне уже не стать, – засмеялась Мерсе. – Я лучше буду читать стихи, а не трактаты по медицине. Мне они больше нравятся, батюшка.

– Так что ты мне хотела сказать? – переспросил Уго.

– Ах да! Монахини. Иные просто нарушают обеты и беременеют. Вот и пусть им будет уроком, но ведь есть и другие случаи… Иных насилуют, батюшка. У некоторых монахинь – шрамы от ножей, ожоги. Дьявольские обряды, как сказала матушка.

– У монахинь?

– Да, прежде всего такое случается с теми, кого берут в «услужение» незнатными и небогатыми девушками, принятыми в монастырь с небольшим приданым, чтобы прислуживать другим женщинам. Таких очень много, притом молодых, привлекательных.

– А Рехина здесь каким боком?

– Ее зовут всякий раз, как возникают проблемы, даже за пределами Барселоны. Я уже говорила тебе об этом, когда она ездила в Тортосу. Все монастыри премногим обязаны матушке – думаю, поэтому она там частая гостья.



Донесла ли Рехина на гречанку? Уго был в этом уверен, Барча и Катерина с ним согласились, как и многие другие рабы и вольноотпущенники, до которых быстро долетел этот слух. Вскоре около дома начала слоняться пара вольноотпущенников. Поначалу Уго не придал этому особого значения – и просто закрыл ставни на первом этаже. Колокол замка барселонского викария уже возвестил, что пора расходиться по домам, однако в Равале соблюдение seny de lladre было менее строгим, чем в Старом городе, потому что виноградники и поля, которые еще простирались между стенами районов, затрудняли контроль над этой частью Барселоны. Но если на двух или трех вольноотпущенников еще можно было не обращать внимания, то Уго серьезно забеспокоился, когда увидел, что у дома стоят уже шесть или семь человек.

– Не нравится мне это, – пробормотал Уго, но, когда Катерина, лежа в постели, спросила его, что именно, он не ответил.

Незадолго до этого Рехина вернулась в дом и, не перемолвившись с соседями ни словом, поднялась в свою комнату. Барча и Катерина гневно смотрели ей вслед. Уго заметил, что мавританка встала со стула, будто собираясь что-нибудь сказать, но через несколько мгновений передумала и снова села, погруженная в скорбные мысли о печальной смерти гречанки. Рехина этого не заметила.

Уго приоткрыл ставни и осторожно высунулся наружу, чтобы лучше разглядеть Госпитальную улицу. Люди стояли кучками по три-четыре человека. Многие говорили слишком громко для столь позднего часа. Его худшие опасения подтвердились, когда он увидел, что один из этих людей показал на дом Барчи. Уго выбежал из спальни и, перепрыгнув через ноги мавра, ворвался в комнату Рехины. Увидев мужа, еврейка оторвалась от книг и вскочила на ноги.

– Что происходит? – вскрикнула она, поднимая манускрипт, выпавший из рук. – Чего тебе? – Выражение ее лица изменилось; крылья носа раздувались, глаза блестели. – Закрой дверь, – пригласила она, будто соблазняя.

– Я не за этим, – отмахнулся Уго. – Тебе надо бежать.

– Ты с ума сошел?

– Тише, – зашипел Уго. – Беги. Если ты останешься здесь, они тебя прикончат.

– Кто?

Уго молча ткнул пальцем в сторону окна. Рехина осторожно выглянула на улицу сквозь щель в ставнях:

– Что им нужно?

Уго нахально посмотрел на Рехину. Она все еще была красивой женщиной. Годы округлили ее тело и лицо… Ноздри Рехины, трепетавшие секунду назад, были неподвижны. Она испугалась. Секунду спустя Рехина почувствовала, что Уго понял это, и гордо выпрямилась. Уго покачал головой.

– Не знаю, может, они хотят отомстить тому, кто донес на гречанку? – ехидно сказал Уго.

– А я-то здесь при чем? – возмутилась Рехина.

– Если это была не ты, то не думаю, что тебе причинят вред, – перебил Уго и повернулся к двери.

На пороге стояла Катерина и пристально на них смотрела.

– Не уходи! – Рехина протянула руку, чтобы удержать Уго. – Что ты здесь делаешь? – спросила она Катерину совсем другим тоном.

– Что хочет, то и делает, – заявил Уго. – Это ее дом!

Рехина колебалась.

– Пойдем со мной, – предложила еврейка. Уго в ответ усмехнулся. – Ты ведь до сих пор меня хочешь, – настаивала Рехина.

– Если не поторопишься, тебя убьют, – сказал виноторговец.

Рехина покачала головой.

– Ты пожалеешь, – пригрозила она, но жестом приказала своему рабу собирать вещи.

На улице раздались первые крики.

– Дура! – воскликнул Уго. – Нет времени! Мы не будем тебя защищать от толпы, Рехина. Спрячься в саду, за бочками, и, как только они войдут в дом, беги в поля и жди там до рассвета. Если еще не поздно…

Рехина безостановочно качала головой, как сумасшедшие, которых она лечила в госпитале. Крики стали громче, и Рехина наконец очнулась. Она бросилась бежать, забыв свою обувь и теплую одежду, – зато прихватила деньги. Рехина встряхнула тюфяк, достала кошель и метнулась к двери. Уго отошел в сторону, но Катерина перегородила еврейке дорогу.

– Отойди, шлюха! – крикнула Рехина, толкая русскую.

Катерина твердо решила не дать Рехине уйти и набросилась на нее:

– Смотри в глаза, сука! Ты ее убила!

Женщины начали драться. Юный раб испуганно наблюдал за этой сценой из комнаты Уго, который тоже не знал, что делать. Он хотел спасти жизнь Рехины, а Катерина боролась за то, чтобы отдать ее на расправу толпе.

Рехине удалось повалить русскую на пол и вырваться. Она бросилась вниз по лестнице. Катерина плюнула ей вслед.

– Убейте эту подлую шлюху! – крикнула она.

Барча, застигнутая врасплох в своей комнате на первом этаже, поначалу не решилась открыть дверь, но, поняв по отдельным выкрикам, что люди ищут Рехину, пустила их внутрь. К тому времени Рехина успела выскользнуть в сад. Несколько вольноотпущенников, намеренных ее отыскать, кружили по кварталу. Рехина спряталась в сарае за бочками, как и советовал Уго. Теперь он выдерживал взгляд Катерины.

– Что толку, если еще одна умрет? – спросил Уго, разводя руками.

Катерина стояла на коленях и плакала. Он присел рядом, обнял ее и стал успокаивать.

Хрупкие ворота сада вдребезги разбились уже от второго удара. Как только вольноотпущенники ворвались в дом, Рехина выскользнула на улицу и бежала без оглядки, пока не добралась до верфи. Запыхавшись, она прислушалась к тишине, слившейся с шумом волн, – за ней никто не гнался.

Тишина, окутавшая верфи и монастырь Фраменорс, не имела ничего общего с погромом в доме Барчи, где собралась толпа мужчин и женщин разного происхождения и разных вероисповеданий, разных цветов и оттенков кожи. Они пришли за Рехиной.

«Ее нет», «Она сбежала», – говорили те, кто разыскивал ее по комнатам и к кому присоединились Уго с Катериной. Кто-то вынес на всеобщее обозрение вещи Рехины, ее книги и одежду.

– Вы помогли ей сбежать, – заявил большой черный мавр.

Барча набросилась на мавра, выставив ногти, больше похожие на когти, и собираясь его укусить. Уго не понял, что она кричит, но от этого пронзительного вопля волосы у него встали дыбом. Трое мужчин поспешили остановить драку. Большой мавр, застигнутый врасплох, не посмел ударить женщину. После того как Барчу с него сняли, все увидели на щеках мавра длинные тонкие царапины, из которых лилась кровь. Мавританка выла и ругалась на своем языке. Несколько ворвавшихся в дом женщин принялись ее успокаивать. Катерина молча наблюдала за происходящим. В глазах ее стояли слезы, рот был слегка приоткрыт. Уго решил вмешаться:

– Неужели кто-нибудь из вас верит, что Барча или Катерина способны… предать своих?

Люди молчали, переглядывались, шептались, покашливали, неловко топтались. Ответа не было.

– Сегодня был очень тяжелый день, – продолжил Уго. – Ступайте по домам, – посоветовал он, когда люди уже начали расходиться.



В течение следующих дней Уго работал над вином, привезенным из графства Наварклес. Он добавлял в него груши, яблоки, специи и смешивал с огненной водой, приготовленной в тишине ночи. Рехина ушла из дома, можно было спокойно работать. Скоро выяснилось, что она укрылась в монастыре Жункерес. Об этом им сообщила монахиня, пришедшая за молодым рабом, сундуком и вещами Рехины. Забрала она только юнца и сундук, поскольку большая часть вещей исчезла в суматохе.

– Воры! – выпалила монахиня, выслушав объяснения Уго.

– Ханжа! – парировала Катерина.

Монахиня решила не отвечать на этот выпад и направилась к двери.

– Теперь Рехина с ними навсегда? – пошутила Барча.

В конце недели мавританка проводила Уго и Катерину до церкви Святой Марии у Моря, где им предстояло слушать мессу. На площади перед главным фасадом, обрамленным двумя восьмиугольными башнями, с огромной розой над бронзовыми дверьми, где красовались барельефы бастайшей с камнями в руках, стала собираться пестрая толпа, состоявшая из рабов и вольноотпущенников, которые обычно ходили в другие церкви города. Уго и Катерина не вошли в храм, как бывало прежде, а слились с простыми, если не сказать, обездоленными людьми, ждущими приятной средиземноморской зимы – легкого холодка под сияющим солнцем.

– Это бастайши, несущие камни. Они работали бесплатно, чтобы построить церковь, – сказал Уго, когда один вольноотпущенник спросил его о барельефах на дверях.

Уго на несколько мгновений погрузился в свои мысли, прежде чем продолжить. Он вспомнил мисера Арнау, его слова и волнение, которое переполняло старика, когда он рассказывал эту историю. Вскоре к ним присоединились женщина и двое молодых людей. Катерина улыбнулась – она слышала эту историю уже тысячу раз.

– Вы, должно быть, видите, что на фасаде Святой Марии, – попытался Уго повторить слова Арнау, – нет гербов принцев или прелатов. Нет никаких надписей. Единственное, что на нем изображено, – двое бастайшей. Это дань Барселоны тем скромным грузчикам товаров, которые не покладая рук трудились ради своей Девы у Моря.

– И среди них много рабов, – вставил один из слушателей.

– Сначала они были рабами, да, – ответил Уго, – но потом все стали свободными людьми. И они этим гордятся – бастайши не могут быть рабами.

– Вообще-то, могут, – настаивал слушатель.

Его товарищ, стоявший рядом, молча кивнул.

– Нет. Не могут. Тогда они, без сомнений, перестанут быть бастайшами.

– Не вижу причины… – начал молодой слушатель, когда вдруг зазвонил один из колоколов Святой Марии у Моря – то был скупой однообразный гул.

Звук все еще не утихал, когда процессия, состоявшая из священников и бенефициаров церкви, вышла на площадь, заполненную людьми: от бедняков до знати. Священники, епископ и члены соборного капитула несли в руках зажженные свечи. Скоро на лестнице, ведущей в храм, и вдоль фасада выстроились угрюмые монахи, они тоже держали свечи. Колокол не перестал звонить, даже когда священник начал читать на латыни.

Передавая друг другу то, что переводили знатоки латыни, люди узнали, что из-за казни Елены епископ отлучил от церкви судью Барселоны Жоана Са Бастиду и велел огласить это прямо на площади, где казнили гречанку.

– Неважное утешение, – раздался голос среди группы рабов и вольноотпущенников.

– А что вы хотели от епископа? – сказал другой, но Уго так и не понял, было ли это сказано против епископа или в его защиту.

Жоан Са Бастида, переводили знатоки латыни, был отторгнут от любых связей с Церковью. Он словно умер при жизни, его даже запрещалось хоронить на кладбище. Церковь требовала, чтобы и остальные верующие прекратили с ним всякие отношения и бежали от судьи как от прокаженного. Са Бастиде запрещалось занимать какую-либо должность. При этом никто не освобождался от ответственности по незнанию – именно ради этого епископ и решил огласить отлучение судьи прямо на площади. Жители городов или деревень, которые примут Са Бастиду, подвергнутся интердикту, а сам отлученный, если не примирится с Церковью в течение года, будет признан еретиком, и его делом займется инквизиция.

Когда священник закончил, монахи потушили свечи, а монотонный звон колокола прекратился. Процессия вернулась в церковь Святой Марии, часть прихожан разошлась – по домам или по своим приходам, а другие – среди них Уго и Катерина – вошли в церковь на воскресную мессу.

– Это можно было сделать и до того, как казнили бедную девочку, – посетовала Барча перед уходом, – возможно, тогда бы он спас ей жизнь.

– Чтобы отлучить судью сегодня, – вмешалась женщина, стоявшая рядом с мавританкой, – епископ, как я слышала, должен был трижды его предупредить – и успеть это сделать до казни.

– И очень поторопиться, – заметила Катерина, – потому что с момента ее ареста и до казни прошло очень мало времени.

– Он и не пытался…

– Или пытался.

– Может быть.

– Это в любом случае не вернет Елену, – вмешался Уго и закончил разговор.

Отслужили торжественную мессу. Сотни верующих собрались в церкви Святой Марии у Моря, в пространстве, оформленном по типу каталонского дома – столь обширного и строгого, сколь и величественного. Солнечные лучи проникали через окна апсиды, сводя на нет сияние бесчисленных свечей, горящих перед главным и боковыми алтарями. Уго и Катерина ощутили запах моря. Быть может, его приносил с собою свет, вторгающийся в пространство церкви… Мисер Арнау утверждал, что с солнечными лучами в церковь привносится особое сияние моря. Уго сказал об этом Катерине, но та лишь покачала головой:

– Это все рыбаки, матросы, бастайши и mestres d’aixa. Из-за них и пахнет морем.

«Свет или люди, – подумал Уго, – а отчего не то и другое сразу?» Правда заключалась в том, что простые люди собирались в храме, который сами и строили, – это была народная церковь, морской собор.

А рядом с ними – дворяне и богатые горожане, живущие в дворцах на улице Монкада, за Святой Марией, или на улице Маркет, как, например, адмирал каталонского флота Бернат Эстаньол. Он торжественно вошел в храм в сопровождении Герао, Мерсе и компаньонки, появившейся во дворце вскоре после разговора Уго с мажордомом, когда отец выразил недовольство тем, что его дочь и адмирал живут «одни». За ними шли слуги – они несли стулья, на которых Бернат и Мерсе должны были сидеть в первом ряду перед главным алтарем. Прихожане уступали им дорогу, и Уго видел, как его дочь, одетая в голубые шелка, выступала за Бернатом и держала спину прямо, словно королева. Народ переводил взгляд с высокого хмурого адмирала с густой бородой, чья слава жестокого флотоводца вызывала скорее робкое, нежели почтительное молчание, на молодую и красивую девушку.

Уго, как и многие другие, был восхищен появлением Мерсе, которая словно парила над землей: столь тих и легок был ее шаг. Она казалась настоящей сеньорой. Те, кто стоял ближе всех к ней и адмиралу, не осмеливались и рта раскрыть, будто кашель или грубое матросское словцо могли снять пленительные чары. Иначе было на дальних рядах.

– Пятьдесят тысяч суэльдо приданого, – услышал отец девушки.

– И не может найти себе мужа.

«Это неправда», – хотел сказать Уго. Мерсе ясно сказала ему во время последней встречи – мужа нашли.

– Он ей не ровня, – сказала одна женщина.

– Не ровня? – возмутился кто-то еще. – Да она же просто дочка виночерпия.

– Королевского виночерпия, – поправил кто-то.

Какая разница, был ли Уго королевским виночерпием! Пятьдесят тысяч суэльдо приданого соблазнили второго сына из богатой семьи барселонских торговцев тканями – и Мерсе, похоже, согласилась выйти за него замуж. Он был молод и пользовался всеобщим уважением. Уго хорошо запомнил объяснение Мерсе: «У него хорошая репутация… да и вообще он привлекательный».

– Ее отец – сын простого матроса, – не унимались спорщики.

– А кто может быть достойнее матросского сына? – рыкнул один из тех мужчин, у которых, по словам Катерины, запах моря прилип к коже.

К тому времени, когда спор окончился, Бернат и Мерсе уже исчезли из виду. Уго не слушал мессу. Его дочь жила во дворце на улице Маркет с конца 1413 года, а сейчас февраль 1415-го – год с лишним девушка, обладавшая несметным приданым, отвергала одного жениха за другим, пока не появился второй сын торговца сукном. «Хорошая репутация!» Эта фраза эхом раздавалась в ушах отца – будто его дочь сдалась, не в силах выносить положение вещей, которое затягивалось и становилось неловким. Уго охватили противоречивые чувства. С одной стороны, он был доволен, что Мерсе наконец выйдет замуж, а значит, вскоре покинет дворец на улице Маркет. К чести Берната, он нанял компаньонку, но Уго с каждым днем все больше раздражало то, что его дочь живет под одной крышей с адмиралом. «Ревность?» – гневно воскликнул Уго, когда Катерина указала на возможную причину его раздражения. Впрочем, что-то в этом есть, нехотя признал виноторговец. Но не вслух, не перед Катериной. Он ревновал – к тому, что Мерсе счастлива, находясь под одной крышей с человеком, который презирал ее отца. Брак должен положить конец мучениям Уго. Он смог бы навещать дочь в ее собственном доме и брать с собой Катерину, о которой винодел особенно печалился, когда покидал ее, чтобы повидаться с дочерью. «Наше положение и так довольно сложное из-за Рехины, – однажды сказала русская, – еще не хватало, чтобы горожане увидели, как я иду рядом с воспитанницей адмирала. Я, бывшая рабыня. Не хочу, чтобы это как-то повредило твоей дочери».

Но если, с одной стороны, такое будущее радовало Уго, с другой стороны, его расстраивало, что Мерсе, по всей видимости, отреклась от мечты и готова довольствоваться вторым купеческим сынком «с хорошей репутацией», который, если присмотреться, еще и вполне привлекательный.

– Хорошая партия, – заявила Барча.

– Внешность – дело десятое, – сказала Катерина, – главное, что Мерсе счастлива. Судя по всему, он хороший человек. В конце концов, я тебя тоже не за красивые глаза выбрала, – пошутила Катерина, подмигнув мавританке.

Гречанку повесили, судью отлучили от церкви, Мерсе смирилась с браком… Уго стоял далеко и даже не сумел разглядеть Деву у Моря, еще раз увидеть, как тепло, исходящее от свечей, создает иллюзию, что Ее губы дрожат в улыбке. Виноделу нравилось утешаться этой улыбкой, искать в ней смысл, находить поддержку… или прощение. Разве не этого хотят все, кто преклоняется перед Ее изображением?

Уго и Катерина вышли на улицу. Послеполуденная Барселона радовала своим теплом; солнце будто предупреждало горожан, что, стоит ему зайти, на Барселону обрушится зимний холод.

– По стаканчику? – предложил Уго.

Каждое воскресенье он приглашал Катерину пойти в таверну: они выпивали по стакану, потом обсуждали вино, болтали, а затем, стакан за стаканом, вино становилось все приятнее, а разговор перерастал в дискуссию.

– Да! – согласилась Катерина, счастливая, как и каждое воскресенье.

Уго хорошо ладил с завсегдатаями таверн, а Катерина радостно болтала с их женами. Кто бы сказал ей во дворце на улице Маркет в годину, когда она подчинялась прихотям Рожера Пуча или его одноглазого слуги, что придет время, когда она будет, потягивая вино, весело болтать в таверне с другими женщинами? Почти все знали ее историю, знали, что они с Уго не женаты. За спиной, вероятно, ходили толки, но, пока вино лилось рекой, казалось, никто не придавал их статусу особого значения. Были и те, кто похотливо поглядывал на русскую, но тогда Катерина только теснее прижималась к Уго, гордясь своим мужчиной и отвергая любые дерзкие помыслы, которые могли возникнуть в нетрезвых мужских головах.

Они пошли к таверне на Вольтес-дел-Ви, напротив старых верфей, где под открытым небом строились корабли и где Уго работал, когда его выгнали с королевской верфи. Там еще оставались те, кто его помнил.

– Адмирал хочет тебя видеть.

На их пути неожиданно возник Герао – мажордом остановил их на Пла-де-Палау, неподалеку от рыбного рынка, в нескольких шагах от улицы Маркет. Уго подумал, что начинает ценить маленького человечка по достоинству, особенно потому, что его хвалила Мерсе.

– Неужто он хочет угостить нас вином?

– Тебя, пожалуй, угостит.

– Не переживай, – сказала Катерина любимому, – я не хочу быть помехой. Если адмирал приглашает тебя выпить, то, быть может, вопрос о замужестве уже закрыт.

Уго засомневался, но перспектива того, что брак дочери, возможно, подтвердится, побудила его принять предложение.

– Иди. А я пойду с Барчей. Компания ей пригодится, – сказала Катерина.

– С торговцем все решилось? – спросил Уго, пока они с Герао шли ко дворцу.

Мажордом проворчал что-то невразумительное. Он шел с опущенной головой, шаг его был стремителен. Уго вспомнил тот день, когда человечек признался ему, что женился бы на Мерсе, даже если бы у нее за душой не было ни гроша. «Может, он влюблен в мою дочь, – с улыбкой подумал Уго, – хотя как в нее не влюбиться, когда живешь с ней под одной крышей?»

Мерсе приняла их в том же дворе. Все осталось, как и при графе, заметил Уго с ностальгией, хотя прислуги вокруг стало меньше. И тишины, которую прервало приветствие и нервный смех Мерсе, тоже не бывало при графе. Уго обнял дочь, пытаясь выразить радость и забыть о «хорошей репутации».

– Стало быть, случилось что-то важное, если Бернат нарушил слово и позвал меня во дворец.

– Все так, все так, – подтвердила Мерсе, взяла отца за руку и повела его вверх по лестнице.

Уго попытался ее остановить. Он хотел сказать, что дочь не должна вступать в брак с кем-то, за кого ей не хочется выходить. Говорить о любви бесполезно – за Мерсе давали слишком большое приданое; но если о любви говорить не приходится, то должно возникнуть хотя бы желание, сколько бы Катерина и Барча ни твердили обратное. Однако Мерсе не позволяла ему замедлить шаг. «Бернат нас ждет», – повторяла девушка.

Адмирал сидел в приемном зале Рожера Пуча, но вместо скопища родственников, окружавших графа и внимательно оглядывавших Уго всякий раз, когда винодел соглашался шпионить в пользу Уржельца, в помещении был один Бернат. Он сидел в роскошном кресле графа. Мерсе встала за правым плечом адмирала, Герао почтительно отошел. Осознание внушительной пустоты огромного зала обрушилось на Уго лишь в тот момент, когда Бернат, не встав и не проявив ни толики гостеприимства, жестом пригласил его сесть в кресло по свою левую руку.

Уго никак не мог принять удобную позу. Старое кресло прогнулось под его весом, спинка непривычно возвышалась над головой. Он не знал, куда девать руки и ноги. Уго никогда не сидел даже в самом обычном кресле, чего уж и говорить о таком огромном, но меньше всего хотел, чтобы дочь его стыдилась. Он оперся руками о подлокотники, чувствуя нелепость своей позы. Зато руки Берната лежали спокойно, поза была непринужденной: сама надменность адмирала глубоко уязвляла Уго.

– Хотел поговорить с тобой о миссии, которую ты мне доверил, – о замужестве твоей дочери… – начал Бернат.

«Что-то нигде не видать кувшина с вином», – подумал Уго.

– Ты меня слушаешь? – рыкнул Бернат.

– Да… да, я слышал, – сказал Уго, – я знаю, Мерсе выходит за торговца тканями…

– Нет, – перебил Бернат, – она не выйдет за этого торгаша.

– А за кого же тогда?

Бернат замолчал, Уго вопросительно поглядел на дочь. Мерсе дрожала и заламывала руки, словно пытаясь высвободить застрявшие в горле слова. Уго, в свою очередь, тщетно силился приподняться на продавленном сиденье.

– За кого? – настаивал Уго.

– Он сейчас в этом зале, – дрожащим голосом сказала Мерсе.

– Нет! – воскликнул Уго и оперся о подлокотники, чтобы привстать и посмотреть на Герао. – Ты не…

– Конечно нет, кретин! – рявкнул Бернат. – Это не Герао. Твоя дочь выйдет за меня.

Раздался скрип плетеного сиденья, опускающегося под весом Уго. Через некоторое время Мерсе осмелилась прервать гнетущее молчание:

– Разумеется, с вашего согласия, батюшка.

Жаль, вина нет, подумал Уго. Он посмотрел на дочь и плотно сомкнул глаза при мысли, что она спала с Бернатом.

– Неужели вы?..

Он не сумел окончить фразу. Сплетя руки на животе, в неловкой позе, словно пытаясь скрыть неприличный жест, Уго несколько раз ударил одним указательным пальцем о другой.

– Конечно нет! – взорвался криком Бернат. – Мерсе…

Она утихомирила адмирала, положив ему руку на плечо. Истина поразила Уго.

– Мерсе еще девушка, не сомневайся.

У винодела закружилась голова.

– Принести вина? – предложил Герао, видя страдальческое лицо Уго.

Бернат кивнул, а Мерсе встала на колени перед отцом.

– Я буду счастлива, – старалась подбодрить его Мерсе, – я люблю Берната, – призналась она.

Герао принес вино и протянул Уго серебряный кубок. Тот выпил залпом. Мажордом опять налил, Уго поднес тяжелый кубок к губам, но слова Берната его остановили.

– Твоя дочь говорит, что любит меня, и уверяю тебя, это взаимное чувство, – сказал адмирал. Уго посмотрел в глаза бывшему другу. – Что тебя заставляет так отчаянно напиваться? Я богат. Я адмирал каталонского флота, один из фаворитов короля. Я граф, так что твоя дочь станет графиней, как только выйдет за меня замуж. Я выплачу обещанное приданое, она станет богатой. Чего еще желать?

Мерсе, все еще стоявшая на коленях перед отцом, жестом заставила Берната замолчать.

– Батюшка, – прошептала Мерсе, – это правда. Мы любим друг друга.

– Мне трудно в это поверить, – проговорил Уго, – он корсар. У него были тысячи женщин.

– На что ты рассчитываешь? – прервал его Бернат, проигнорировав умоляющий жест Мерсе. – Да, я корсар, и, как ты изящно выразился, у меня было много женщин. Твоя дочь это знает, я ей признался, мы об этом говорили. Но никому из них я не давал свою фамилию, и если у меня где-то и есть ребенок, то это бастард. А Мерсе я предлагаю свое имя, свой титул и свое наследие. Я хочу от нее законных детей.

– Ты можешь выбрать благородных женщин…

– Меня они не волнуют, Уго. Ни знатные, ни богатые женщины мне не интересны, они капризны и ветрены. Мне претит королевский двор. Но я люблю твою дочь. Она умная, воспитанная и… ласковая. А вся спесь остается мне одному, – закончил Бернат с улыбкой.

– Батюшка… – взмолилась Мерсе.

Уго выпил из кубка, который все еще держал у рта. На этот раз он глотал медленно, смакуя, хотя на самом деле из-за волнения не мог отличить вино адмирала от кислого пойла для рабов. Мерсе станет женой Берната!

– Батюшка…

Адмирал тоже выпил. Глаза его лучились уверенностью. Винодел не хотел кинуть взгляд на дочь, зная, что едва он это сделает, как сразу пойдет на уступки. Вместо этого он посмотрел на стоявшего у стены Герао, будто испрашивая у него совета. Коротышка представил, что творится в голове Уго, и пожал плечами. Смысл жеста был очевиден. «Что не так с этим браком?» – как будто спрашивал мажордом.

«Что, в самом деле, не так?» – подумал Уго, вновь поднося кубок к губам.



Уго избегал думать о том, что причина его враждебного отношения к этому браку кроется в ударах и оскорблениях, нанесенных ему в Малом дворце, и в обращении с ним адмирала во время их последних встреч. И потому, уже направляясь домой, он пришел к выводу, что единственный недостаток этого союза – разница в возрасте. Бернат, как припоминал Уго, был старше его на четыре года – значит ему примерно сорок четыре. Многие люди не доживали до этого возраста, еще больше умирало в детстве, но очевидно также, что он может прожить еще лет двадцать, и тому были сотни примеров.

Мерсе его любит. Уго видел это в ее глазах, слышал из ее искренних уст, – в сущности, он уже давно все понял. То не был ни каприз наивной девицы, ни обольщение властью и деньгами адмирала. Любовь пришла из чтения стихов по вечерам. Его дочь влюбилась в того грустного, одинокого, страдающего бессонницей человека, которого она однажды описала отцу и которого тот совсем не знал. Он улыбнулся, поняв, что именно из-за Берната она отказала всем женихам.

«Мерсе будет счастлива», – убеждал себя Уго, но его не покидали сомнения. Внезапное уныние охватило его с новой силой после многих кубков вина. В целом он чувствовал себя неплохо, но, возможно, переборщил с выпивкой. Сначала Уго пил, чтобы одолеть первоначальное изумление, а затем, чтобы отпраздновать благословение, которое он дал Мерсе, когда благодарная дочь радостно бросилась к нему на шею и осыпала его поцелуями. На Рамбле, перед воротами Бокерия, он громко фыркнул. Дети, высыпавшие на улицу, засмеялись и стали его передразнивать. Винодел улыбнулся и присоединился к фыркающему хору. «Если Мерсе будет счастлива, то почему бы и нет?» – благожелательно подумал Уго после того, как дети устали от игры и разбежались.

Бернат, думал Уго, направляясь к дому по Госпитальной улице, может дать Мерсе все, что нужно женщине: деньги, титулы, землю, престиж. А если к этому добавить любовь, которую она к нему питает, то как Уго может противиться их браку, даже если жених так груб и жесток… С другой стороны, возможно… возможно, Мерсе сможет унять его нрав. Возможно, другое лицо корсара, которое тот открывает лишь ей, одержит победу, хотя Уго в этом сомневался.

– Мерсе выходит замуж за…

Он хотел удивить Барчу и Катерину, едва войдя в дом. Однако безмолвие женщин, мрачно сидящих за столом, сбило его с толку. Катерина смотрела на него мокрыми от слез глазами, мавританка хмурилась и кривила губы.

– Что случилось? – нетерпеливо спросил Уго.

– Она выполнила обещание. Рехина обвинила вас в прелюбодеянии.

– Надо было ее убить, – пробормотала Катерина.

Уго сел рядом.

– Расскажите, – попросил он, силясь успокоить несчастных.

Священник из церкви Святой Марии у Сосны, к приходу которой относился Раваль, заявился к ним в дом и с порога объявил о доносе. Рехина обвинила Уго и Катерину в прелюбодеянии, и одна из монахинь дала показания, это подтверждающие. Он сам, признался священник, удосужился расспросить жителей округи, их соседей, благочестивых и богобоязненных людей… Нет. Официальный процесс еще запущен не был. Этого и быть не могло: в день его начала все эти богобоязненные соседи должны предстать перед епископской курией для дачи показаний. Однако обвинение было суровым: Уго, торговец вином, и Катерина, вольноотпущенница, живут как муж и жена. Никто в этом не сомневался. Одна старушка вообще сказала, что была уверена в их браке.

– А что потом? – спросил Уго.

– Потом он стал кричать, – ответила Барча.

– Громко, – добавила Катерина.

– Сказал, что ты прелюбодей.

– А мне сказал, что я ветреная… или даже распутная.

– Этот ублюдок стал угрожать, что возьмется за расследование… – сказала мавританка.

– Чего именно?

– Как – чего, шлюха Катерина или нет.

Уго и думать не хотел, что будет, если начнется это расследование, – непременно будет сделано заключение, что Катерина действительно шлюха, поскольку она с ним живет как супруга. Если это случится, то управляющий публичным домом в сопровождении вверенных ему проституток придет к нему в дом на поиски Катерины и под барабанный бой заберет ее к другим шлюхам, и русской будет оттуда не выбраться. Уго бывал свидетелем подобных сцен.

– Быть не может, чтобы это расследование закончилось тем, что тебя признают шлюхой, – попытался успокоить всех Уго, но грохот барабанов так и стоял в его ушах.

– Уго, – склонилась над столом Барча, – если в дело вовлечены монахини и священники, то произойти может что угодно.

Это правда, со вздохом признал Уго, понимая, что им не доставит труда отыскать лжесвидетелей. Надо было что-то предпринять. Рехина не могла снова его погубить.

– Куда ты идешь? – спросила Катерина, после того как Уго резко встал, уронив стул.

– Уладить дела с этим священником.

– И как ты это сделаешь?

– Не волнуйся, – сказал Уго и поцеловал Катерину в губы.

По дороге в церковь винодел вспомнил, что ни русская, ни мавританка не проявили ни малейшего интереса к судьбе Мерсе. Быть может, они его не услышали из-за охватившей их тревоги. Уго прошел по Госпитальной улице до Рамблы, миновал ворота Бокерия, повернул налево и оказался у церкви Святой Марии у Сосны. Солнце было уже совсем низко. Холод стал терзать его не меньше голода. Во дворце на улице Маркет он только и делал, что пил вино, а дома поесть не удалось. Скорее всего, Барча и Катерина тоже ничего не ели.

Предстояло еще немало работы, чтобы закончить колокольню церкви, где когда-то давным-давно прятался Лысый Пес. Между двумя постройками стоял приходской дом, более похожий на хижину при винограднике Святой Марии, нежели на здания, теснящиеся в Старом городе. Первый этаж с конюшней, амбаром и дровяным складом, верхний этаж, где, собственно, жил священник, и хороший фруктовый сад при доме свидетельствовали о том, что изначально церковь Святой Марии у Сосны была сельским приходом.

Недолго думая, Уго взбежал по лестнице, ведущей на верхний этаж. Не заперто.

– Мир, – поприветствовал Уго, приоткрыв дверь.

К нему подошла старушка.

– И вам мир, – ответила она, широко распахивая дверь, – что вам нужно в столь поздний час?