– Катя, прочь! Здесь все рухнет сейчас!

— Ты же хотел растить там детей. Только об этом и твердил.

И она, задыхаясь, поползла от колодца в сторону. Земля снова зашуршала, посыпалась в яму… Но Гектор не дрогнул на краю.

— Мои долгосрочные контракты… — сказал он, будто и не слыша ее слов.

– Теперь выбирай, братан: или сдохнешь в знакомой могиле – на дне, когда все обвалится, или скажешь правду – и я тебя вытащу! – крикнул он. – Мы все равно все уже знаем! Ты не свидетель, ты сообщник, соучастник убийства сестер! С кем ты был в ту ночь? Говори, если хочешь жить!

— Ты ведь так мечтал об этом.

Зарецкий не издавал ни звука, лишь хрипло дышал.

Но он продолжал наблюдать за женой и братом. Его ничуть не интересовали рассуждения матери. Кухня была перед ним как на ладони, и ничто, даже самая малость, не могло укрыться от его глаз. Почему же Коди нервничал? Эзра и Рут, повернувшись спиной к залу, разговаривали с кем-то из поваров. Эзра помогал себе жестами. Он широко развел руки, одна из них оказалась за спиною Рут, но не коснулась ее плеча и, уж конечно, не обняла — ничего подобного. Но тем не менее Коди резко поднялся.

— Коди! — позвала Перл.

С треском в сруб рухнуло одно из гнилых бревен.

Он решительно направился на кухню, зажав в руке салфетку. Перл бросилась за ним и догнала его в тот самый миг, когда он сказал:

— Идем, Рут.

– Бревна тебя накроют и будет уже не спасти! Говори, ну? – Гектор намотал конец веревки на кулак и на локоть, удерживая Зарецкого в срубе на весу. – С кем ты был? Кто убил Аглаю и Полину?

— Почему?

— Я приехал не для того, чтобы наблюдать, как вы с Эзрой любезничаете на кухне.

С края ямы начала сыпаться земля, бревна стронулись с места…

Рут выглядела напуганной. Ее лицо еще больше заострилось.

– Кто убил сестер? Твой сообщник – твой родич Родион Пяткин?

— Пошли. — Коди взял ее под руку. — До свиданья, — бросил он Перл и Эзре.

В ответ на крик Гектора из колодца донесся вопль, от которого кровь Кати заледенела – дикий, первобытный, в нем безысходность смешивалась с такой ненавистью, яростью…

— Господи, — говорила Перл, семеня за ним. — Ох, Коди, ну что ты выдумываешь? Можно ли так глупо вести себя?

– Аглая! – заорал Зарецкий что есть мочи. – Она убила Полину! Свою сестру! А потом ее убил я!

Коди на ходу сорвал с медного крючка пальто Рут. Распахнул входную дверь, вытащил Рут на улицу и захлопнул дверь за собой.

Гектор мощно потянул веревку на себя, выволакивая его наружу, схватил за шиворот, потащил и… швырнул на траву подальше от колодца.

— Не понимаю, — сказал Эзра.

Зарецкий ткнулся лицом в мокрую землю, он лупил кулаками по траве и выл, словно волк.

— Почему всегда так получается? — спросила Перл. — Почему все у нас непременно кончается ссорой? Разве мы не любим друг друга? Нет, правда, разве мы не желаем друг другу добра?

Гектор отпрянул от колодца. Он успел в самый последний момент.

— Конечно, желаем, — сказал Эзра.

Бревна сдвинулись, надавливая весом на пласт земли, и все с грохотом и шумом обвалилось вниз, хороня под собой яму, сруб и его старые тайны.

Его ответ прозвучал так спокойно и твердо, что она утешилась. В конце концов со временем все наладится. Перл послушно вернулась вдвоем с Эзрой к столу, к забытой индейке, к обеду, сервированному на белой льняной скатерти.

Напуганные шумом из кустов вспорхнули в ночное небо мокрые птицы.



Шорох земли…

Наверху в доме четыре затхлые, скудно обставленные спальни. Кровати там настолько продавленные, что даже влюбленные парочки обходят их стороной; серые от грязи стеганые одеяла гладко расправлены. Но возле окна лежит мертвая птица.

Глухие стоны…

— Эзра! Эзра! — кричит Перл с лестничной площадки. — Поднимись сию минуту. Захвати с собой метлу и мешок для мусора.

Зарецкий истерически рыдал.

Он покорно взбирается по ступенькам. Она смотрит вниз и с болью замечает, что его прекрасные светлые волосы поредели на затылке. Ему уже тридцать семь, в декабре стукнет тридцать восемь. Теперь он, по-видимому, уже не женится. Так и будет всю жизнь хозяйничать в своем странном ресторане с нелепой едой, нерасторопными официантками и поварами-иностранцами с сомнительными документами. Можно сказать, Эзра пережил трагедию, хотя в мировых масштабах трагедия эта не столь уж и велика. Можно сказать, они с Рут пережили трагедию. Что-то с ними случилось; что-то у них отняли. Они потеряли это что-то. И сами потерялись. И то, что Коди вправду хороший человек, веселый, занятный, по-настоящему добрый (ко всем, кроме Эзры), ничуть не меняет дела.

Он сидел на земле. Из разбитого носа у него текла кровь. Оглушенная его признанием Катя увидела, что и кожа на обрубке его ноги в крови – содрана. Видно, он поранился, когда падал, или, может, она его задела, сражаясь с ним за свою жизнь, била его ногой вслепую…

Можно, пожалуй, сказать, что и Коди пережил трагедию.

– Как это Аглая… Почему Аглая? За что?! – Гектора тоже ошеломило признание. – Она же первая тогда умерла! Да что такое ты плетешь?!

– Правду! Вы же правды от меня хотели! – сквозь слезы простонал, нет, прорычал Зарецкий. – Аглая зарубила сестрицу Полину топором! И заявила мне: «А это не я, это ты ее убил!» И тогда я врезал ей кочергой… я ее прикончил! И я ничего никогда не забывал, ясно вам? Я всегда все помнил! Мне это снилось в кошмарах каждую ночь!

Дождь прекратился. С мокрых деревьев падали капли.

В 1964 году, когда она ездила в Иллинойс навестить их, уже с порога ее охватила неуютная натянутая атмосфера несчастливого брака. Этот брак не был ужасным, нет, в нем не чувствовалось ни ненависти, ни злорадства, ни жестокости. Но чего-то не хватало. Внутренней связи, что ли. Все у них казалось до невозможности хрупким. Или она это выдумала? И совершенно не права? Может, все дело было в самом доме, одноэтажном недостроенном доме, арендованном Коди на четыре месяца — словом, на то время, пока он будет реорганизовывать одно из чикагских предприятий по производству пластмасс. Жилье было явно дорогое, с ковровыми полами, с низкой модной мебелью; но поблизости ни деревца, ни кустика — кирпичный куб одиноко торчал посреди голой равнины. А вокруг такая удушливая, такая изнурительная жара, что им приходилось укрываться в доме с искусственным, охлажденным воздухом. Они были узниками в этом доме, зависели от него, как космонавты от космического корабля, и выходили только затем, чтобы сквозь толщу жары пробиться в «мерседес» Коди, где тоже был кондиционер. У Рут, которая ежедневно выходила по хозяйственным делам, на лице была написана отчаянная решимость выжить любой ценой. Коди возвращался вечером, задыхаясь от нехватки кислорода, — Перл казалось, будто он с трудом переползает через порог, — но, похоже, вовсе не радовался возвращению домой. Когда он здоровался с Рут, они едва касались друг друга щекой и тут же расходились.

В наступившей тишине все звуки отдавались эхом в голове. Или то лишь казалось Кате?

Это был первый и единственный раз, когда Перл приехала к ним в гости после долгих лет весьма прохладных отношений. Они редко наведывались в Балтимор. А ферму совсем забросили. Коди почти не писал, хотя звонил в дни рождения и по праздникам. Он вел себя скорее как знакомый, думала Перл. Не очень близкий знакомый.

– Говори! – приказал Гектор. – Всю правду выкладывай!

– Я до самого конца понятия не имел, что Аглая задумала сотворить с сестрой! И со мной, пацаном! – истерически выкрикнул Женя Зарецкий. – Она возненавидела Полину. И ненависть к сестре завладела ее душой. Сначала она завидовала ее красоте, успеху у парней. Да, она помогала ей записывать видео с песнями, сама ее снимала для ролика на кастинг, но только потому, что она не верила всерьез, будто у Полины что-то получится на телевидении. Аглая сама мне призналась. И потом, они же пели дуэтом на некоторых записях, Аглая надеялась, что отборочное жюри заметит именно ее голос. Но она же по возрасту пролетала… А затем Полина вдруг получила приглашение на кастинг в Останкино в первых числах сентября. И Аглая взбесилась. Она пыталась любыми способами не пустить сестру в Москву. Специально злила мать, напоказ приставая к ее сожителю, а затем выдумала финт с беременностью.

Как-то раз они с Эзрой отправились на автомобиле в Западную Виргинию, в Харперс-Ферри, и заметили впереди бегущего трусцой человека в спортивных шортах. Высокий темноволосый мужчина, уверенно и плавно покачивая плечами, бежал по обочине шоссе… Коди! Какими судьбами? Вот так совпадение! Коди Тулл! Эзра нажал на тормоза, Перл сказала:

– Так Аглая не была беременна? – спросил Гектор.

— Невероятно!

– Нет, фейк ее очередной. – Зарецкий опустил голову. – Она со мной делилась всем, потому что была бесконечно одинока и… вообще не воспринимала меня, мальчишку, всерьез, в грош меня не ставила – ну вертится под ногами одноногий малолетка… А я… я на все тогда был ради нее готов. Она меня заворожила, покорила сразу, как только мы познакомились в Чурилове в то лето. Я ничего подобного ни раньше, да и после, уже взрослым к женщинам не испытывал, таких сильных, преданных чувств… Ей было шестнадцать, мне тринадцать, я влюбился в нее. Я хотел что-то сделать для нее, совершить подвиг…

Но тут бегун, услыхав шум мотора, обернулся — это был не Коди, а совсем чужой человек, с жирным подбородком, далеко не красивый. Эзра опять прибавил скорость.

— Как глупо, — сказала Перл. — Я же знаю, что Коди в этой… как ее?..

Они молчали.

— В Индиане, — сказал Эзра.

Подвиг…

— В Индиане. Непонятно, с чего это я решила…

– Аглая пыталась тянуть время со своей ложью о беременности – мол, семейка всполошится, но, пока все выяснится, Полине мать запретит уезжать. Она мне твердила: «Я совру, прикинусь, что залетела, пока то да се, мать первым Пашку Воскресенского заподозрит, начнутся дома скандалы, по врачам мы поедем, мать Польку в Москву не отпустит, в такой ситуации семья должна вместе держаться». Глупо, конечно, по-детски… Но в то же время цинично. Аглая вообще была не по возрасту циничной.

Они замолчали, и Перл живо представила себе, как бы все было, окажись этот бегун ее сыном, Коди, — он бы обернулся, а они проскочили бы мимо. Как ни странно, но мысль о возможности остановиться не пришла ей в голову. Она думала о том, как он раскрыл бы от удивления рот, увидев их за стеклами машины, как они посмотрели бы на него, улыбнулись, помахали ему рукой и проскочили мимо.

– Дальше! – приказал Гектор.

Всякий раз, когда Коди звонил по телефону, голос у него был веселый и бодрый.

– Но у нее ни черта не вышло с враньем о беременности. Полина рылась в ее вещах и обнаружила спрятанное белье… трусы с менструацией, которые, наверное, Аглае выбросить было жаль, а стирать пока невозможно. Аглая при мне злобой исходила – мол, сеструха шпионка, сволочь… В отместку она сама начала рыться в вещах Полины и обнаружила ту видеозапись… копию…

— Ну, как живешь, мама?

– Где Полине в музыкальной студии наложили голос сестры на ее выступление? – спросил Гектор. – Ты прошлый раз нам и об этом лгал.

— Ах, это ты, Коди!

— У вас все в порядке? Как Эзра?

– Теперь не вру. Наверное, это и стало для Аглаи последней каплей – ее ненависть уже не знала границ. Она обвинила сестру, что та «на ее горбу хочет въехать в рай». Между ними вспыхнула ссора. Но затем Полина попыталась утихомирить Аглаю, стала ей обещать помощь: «Если прорвусь на шоу, то и тебя не оставлю, ты подрастешь, закончишь школу, а я к этому моменту стану звездой и помогу тебе тоже пробиться на эстраду». Но Аглая в тот момент, наверное, уже решилась на крайность, потому что обещание сестры стать звездой лишь подлило масла в огонь… Я клянусь вам, я еще ничего о ее намерениях не знал! Даже не подозревал, во что это все выльется! Аглая мне просто объявила: «Проучим сестрицу-мошенницу, запомнит она меня надолго. И уж теперь-то после обмана, подлога точно ни на какой кастинг она не поедет. Я ей не дам. А ты, Женечка, мне поможешь, ты же мой рыцарь, верный паладин, да?» Я сразу согласился, еще подумал, что Аглая наставит сестрице фингалов, испортит ей всю красоту, синяки же долго заживают на лице. Может, так она и планировала сначала – просто избить сестру, проучить ее жестоко… За помощь Аглая мне обещала…

По телефону он так тепло говорил об Эзре, с интересом, с любовью — настоящий брат. И в тех редких случаях, когда они с Рут проездом оказывались в Балтиморе и ненадолго заглядывали к Перл, он как будто был рад пожать Эзре руку, хлопнуть его по спине, спросить, как у него дела. Вначале.

– Что девочка тебе обещала? – спросил Гектор.

Только вначале.

– Что поцелует меня. И мы с ней… Ну, у нас будет все как у взрослых… мы переспим.

А потом: «Рут, о чем это вы там шепчетесь с Эзрой?» Или: «Эзра, сделай милость, не подходи так близко к моей жене». Хотя на самом деле Эзра и Рут почти не разговаривали друг с другом. Они были так осторожны, что больно было смотреть.

Катя смотрела на Зарецкого. На его лицо, искаженное гримасой. Странное выражение – ненависть и… почти блаженство. Он вспоминал обещание шестнадцатилетней Аглаи. Убийца грезил об убийце?

— Коди, перестань, что ты выдумываешь? — говорила Перл, и тогда он обрушивался на нее:

— Конечно, ты не замечаешь. Еще бы, он у нас безгрешный ангел, так ведь, мама? Твой драгоценный мальчик. Правда?

– Аглая притворилась, что хочет помириться с сестрой. Она утащила из салона красоты бутылки шампанского, которые оставались после презентации. Три бутылки. Сказала – никто и не заметит. Шампанское она дома не хранила из-за матери, отдала мне, я спрятал у Пяткина – я ведь жил в его большом доме в Чурилове. Аглая объявила Полине, что им надо поладить по-хорошему, обсудить ситуацию, договориться как сестрам, самым близким людям. Она позвала ее посидеть перед концертом на арт-фестивале в Пузановке, в «избушке» – она так называла старую дачу рядом с их стройкой. Воскресенский в те дни на стройке отсутствовал, потому что искал новых шабашников вместо уволенных и занимался собственными делами – Аглая про него все знала… В тот день она заехала за мной в дом Пяткина на велосипеде, я забрал бутылки шампанского.

– Твоих отпечатков на бутылках не нашли, – напомнил Гектор.

В конце концов она потеряла всякую надежду, что они когда-нибудь пригласят ее погостить. Когда через два или три года после женитьбы Коди позвонил ей и сообщил, что Рут беременна, Перл сказала:

— О, Коди, если она захочет… я хочу сказать… когда она родит, я могла бы приехать, помочь…

– Потому что Аглая дала мне бутылки в сумке полиэтиленовой, – Зарецкий не поднимал свой взор. – Я сел на багажник велика, обхватил руками пакет, и мы поехали в Пузановку.

Но, очевидно, помощь ее не потребовалась. И когда он известил, что родился Люк — девять фунтов и три унции, — что все благополучно, она сказала:

– Вдвоем с Аглаей? Во сколько?

– В шесть вечера. Мы ждали Полину, та наводила красоту в салоне, она постоянно там торчала. Она приехала в Пузановку на велосипеде около семи. Но не из салона, сказала, что еще домой смоталась переодеться и «пожрать перед ночным концертом». Мы устроились втроем на террасе. Аглая начала доставать бутылки шампанского – «сюрприз, сеструха»… Две достала, а из третьей вдруг вылетела пробка и часть шампанского с пеной вылилась прямо в сумку. Аглая отдала ее в пакете Полине – мол, пей скорей, а то все выльется…

— Так хочется увидеть его, честно, жду не дождусь.

«Та самая бутылка, на которой не нашли отпечатков сестер, а лишь отпечатки Воскресенского, покупавшего шампанское, – пронеслось в голове у Кати. – Бутылка оставалась в сумке, отпечатки Аглаи и Полины были на ней, а она сгорела… пластик…»

Но Коди оставил ее слова без внимания.

– Мне они пить не давали, – продолжал Зарецкий. – Полина из жадности, она обожала шампань. Выдула всю бутылку из горла сразу… Аглая заявила мне: «Ты еще маленький, Женечка, а то скажут, что мы тебя, сироту, калеку детдомовского, спаиваем, совращаем». Они ржали надо мной вместе, вдвоем. Вроде помирились… Аглая тоже выпила шампанского, и оно ей в голову ударило. Она на выпивку – я и раньше замечал на арт-фестивале – плохо реагировала, контроль теряла. Они пили и балаболили – и правда вроде как сестры друг с другом, как близкие люди, обсуждали будущее. Полина пьяно извинялась за подлог с голосом на пленке, клялась, что не оставит сестру, поможет во всем, если только устроится в Москве. Она выпила гораздо больше Аглаи за разговором – прямо из горла сосала шампань, две бутылки. Аглая тоже пила из горла, там ведь все было пыльное, грязное, на той заброшенной террасе, где много лет никто не жил. И в какой-то момент Полина так сильно опьянела, что отключилась. «Помоги мне ее связать, – шепнула мне Аглая. – Ну, сейчас будет потеха, повеселимся, Женечка!» Она и веревку приготовила и с собой прихватила! И мы вместе с ней примотали веревкой Полину к креслу садовому из пластика… А затем…

Они присылали фотографии. Люк на детском стульчике — белокурый, серьезный. Люк, как медвежонок, идет по ковру на четвереньках, а не ползет (Коди передвигался точно так же). Люк делает первые неуверенные шаги, зажав в толстых кулачках прищепки для белья. Эти прищепки нужны ему, писала Рут, потому что с ними он думает, будто за что-то держится. Иначе он падает. Вместе с фотографиями приходили письма, обычно их писала Рут. С грамматикой она была не в ладах, и с орфографией тоже. Например: «Глаза у Люка понашему с Коди, так и останутся галубыми». Но что Перл за дело до грамматики? Она сохраняла каждое письмо, а фотографии Люка ставила на комод в маленьких анодированных рамочках, которые покупала в универмаге Кресги.

Зарецкий сделал уже знакомый Кате жест – закрыл лицо ладонями. Словно спрятался.

«Думаю, мне надо бы приехать и повидать Люка, пока он не вырос», — писала Перл. Никто ей не отвечал. Она писала снова: «Удобно ли приехать в июне?» И тогда Коди ответил, что в июне они переезжают в Иллинойс, но если она действительно так хочет приехать, то это можно бы сделать в июле.

– Аглая наотмашь ударила связанную сестру по лицу: «Гадина! Рвань! Будешь меня век помнить за свой обман!» – Он выкрикнул это вновь тем самым фальцетом, высоким, визгливым, полудетским – то ли передразнивая Аглаю, то ли снова погружаясь в пучину собственной истерии. – Полина очнулась. Аглая начала ее бить без всякой пощады – кулаками по лицу, по туловищу – в грудь, в живот… Полина закричала и начала рваться из пут. Вопила пьяно: «Что ты делаешь, тварь?» И матом… Орала: «Ты сама обманщица, под беременную косила, да кто на тебя позарится, кому ты нужна, страшилище? Думаешь, голос твой всех заворожит? Да мужикам на шоу сиськи нужны и жопа, как у меня, а голос свой засунь себе в задницу!» И снова матом на Аглаю… Оскорбляла ее. И та в бешенстве…

И вот в июле она отправилась в Иллинойс, в поезде, который был полон молодых солдат с детскими лицами — их везли во Вьетнам, — и провела неделю среди чистого поля, в доме, отгороженном от всех стихий. Удивительно, даже для нее самой, как сразу, как глубоко она полюбила внука. Ему еще не исполнилось двух лет — прелестный ребенок, голова прямо как у взрослого, резко очерченная, золотистые волосы коротко и аккуратно подстрижены. Прямой решительный рот мальчика тоже казался взрослым, и походка у него была не детская. Он немного сутулился, горбил плечи; вроде бы никаких физических изъянов, но во всей осанке сквозят смирение и покорность, прямо-таки смехотворные в столь маленьком существе. Перл часами просиживала с ним на полу, играла машинками и грузовиками. «Р-р-р… р-р-р… Теперь толкни назад к бабушке!» Ее умиляло спокойствие мальчика. Он уже вполне хорошо и бойко говорил, но на слова был скуп и чаще молчал. Соблюдал осторожность. Ему не хватало веселости. Был ли он счастлив? Годилась ли такая жизнь для ребенка?

– Что сделала Аглая? – спросил Гектор.

Она заметила у Коди в баках легкую проседь, кожа на его щеках стала похожа на тонкий пергамент, а вот Рут оставалась все той же нелепой пигалицей с коротко остриженными волосами, в уродливых платьях. Как овощи на прилавке магазина вянут, не успев созреть, так и Рут с годами не пополнела, не стала мягче. Вечерами, когда Коди возвращался с работы, она суетилась на кухне, готовила в изобилии сельские блюда, к которым Коди почти не притрагивался, он потягивал джин с тоником и смотрел по телевидению последние известия. Они спрашивали друг друга: «Ну, как прошел день?», «Все в порядке?», но, казалось, не слушали ответов. Перл вполне могла себе представить, как по утрам, проснувшись на двуспальной кровати, они вежливо спрашивают друг друга: «Ну, как спалось?» Ей было тяжело и неловко, но, вместо того чтобы отвернуться, она по какой-то непонятной причине еще глубже вглядывалась в их жизнь. Однажды вечером она отправила Коди с Рут в кино, обещав присмотреть за Люком, и, воспользовавшись их отсутствием, перерыла ящики письменного стола, но нашла только налоговые квитанции, банковские уведомления и альбом, принадлежащий владельцам этого дома. Впрочем, она и сама не знала, что ищет.

– Схватила топор, он валялся у двери. Она с размаху ударила Полину топором прямо в лицо. – Зарецкий отнял ладони и глянул на них. – Она разрубила ей лицо почти надвое… Столько крови… Фонтан… Полина рванулась со стула в агонии, задела головой цепочку от часов – ходиков на стене… желтые обои в цветочек… Стул опрокинулся, и она рухнула на пол вместе с ним. Умерла с топором в черепе… А я… я… я…

Он начал плакать – жалобно, как ребенок, и страшно, как мужчина, давясь слезами, хрипом…

Домой Перл ехала в тряском вагоне, опять среди солдат, с чувством усталости и безнадежности. Приехала в Балтимор с опозданием на семь часов и отчаянной головной болью. В здании вокзала она увидела Эзру, который понуро брел ей навстречу, и вдруг ее словно пронзило… Какое сходство! Это была походка Люка, серьезного маленького Люка. Жизнь так печальна, подумала она, невыносимо печальна. Но когда она целовала Эзру, печаль сменилась явственным раздражением. Интересно, почему же он примирился со всем этим, как мог допустить, чтоб все так сложилось? Неужели он получал удовлетворение от своего горя? (Словно расплачивался за что-то, подумала она. Но за что именно ему расплачиваться?) В машине он спросил:

– На меня попала ее кровь во время удара – на рубашку, лицо… Я вытер лицо и увидел, что у меня руки в крови… Аглая смотрела на меня. Я до конца дней не забуду ее взгляд. «Что ты наделала? – спросил я. – Ты ее убила». А она все пялилась на меня, а затем… Она мне улыбнулась. «Нет, Женчик, нет, дорогуша, – произнесла она. – Это не я. Это ты ее убил. На тебе ее кровь. Посмотри на свои руки, пацан… Я всем, всем скажу, что это ты… Что на тебя накатило внезапно, вспомнил плен из детства в Чечне, как убивали пленных солдат на твоих глазах, про которых ты мне столько рассказывал… Объявлю, что ты полный псих. Больной на голову. Эй! Кто-нибудь! На помощь! Он ее зарубил топором! – Она рванулась мимо меня к двери, хотела выскочить на улицу и все орала благим матом. – Он убил Полину! Мою сестру! Он псих!» И я… я понял, что она меня предала. Подставила. Использовала. И я не смогу оправдаться. Потому что весь в крови Полины, а она нет… Я испытал такую ярость, ненависть к ней в тот миг… Поднял с пола кочергу и ударил ее по голове в висок.

— Ну, как тебе понравился Люк?

Пауза. Капли с мокрой листвы – кап… кап… Шумное хриплое дыхание Зарецкого…

— А тебе не приходило в голову поехать туда и вернуть ее?

– Я схватил керосиновую лампу. Мы ее зажгли в сумерках на посиделках. – Голос Зарецкого дрожал. – Швырнул на тело Аглаи. Я хотел ее уничтожить, испепелить за предательство и обман. Керосин выплеснулся, все вспыхнуло разом. Я забрал кочергу – ведь я же до нее дотрагивался… И выскочил из горящего дома. Я спешил к старому колодцу, мы его видели, когда приезжали в Пузановку, я хромал на протезе – мне надо было как можно скорее смыть с себя кровь и бросить в колодец на дно кочергу. Чтобы никто ее никогда не нашел. Я начал крутить ворот, набирая ржавое ведро воды. Я выбивался из сил – огонь могли заметить, хоть деревня была безлюдной, но по дороге ездили постоянно. И тут колодец обрушился. И я упал вниз.

— Я никогда этого не сделаю, — сказал он без всякого удивления, осторожно выруливая со стоянки.

– Тебя оглушило бревном? – спросила Катя. Она наконец-то собралась с духом, чтобы задать ему вопрос.

— Не понимаю, почему бы и нет.

– Нет. Ничего меня не брало, никакие бревна, хотя в тот момент я подумал, что умер или умираю… Да я и желал смерти. – Тромбонист Зарецкий глянул на нее. – Но я не сдох в колодце. И сейчас с тобой мы там не сдохли. Что за сила меня бережет?

— Это нечестно. Так нельзя.

Катя не знала, что ему отвечать. Выдерживать его взгляд было невыносимо.

Она не отличалась философским складом ума, но по дороге домой, глядя на унылый балтиморский пейзаж, думала о том, что честно и что нечестно: о теоретических достоинствах, существующих в пустоте, и о том, имеет ли вообще все это смысл. Когда они приехали, она вышла из машины, молча отворила дверь и поднялась по лестнице в свою комнату.

– Я бухнулся в воду, – продолжал Зарецкий уже тише. – Думал, что тону, но сразу нащупал ногами старые гнилые бревна. А те, что упали вместе со мной, застряли поперек сруба, осыпавшаяся земля понизила уровень воды. Я выбрался на бревна. Сначала закричал от страха… от ужаса… инстинкт сработал… А потом вспомнил – я же убийца… Я перестал орать. Сидел в колодце, слышал пожарную сирену, полицейскую сирену, голоса, запах дыма, шум машин… Пожарные не воспользовались колодцем, потому что он обвалился. Я решил, что никогда не поднимусь наверх, умру в темноте… Мой протез во время падения ободрал культю, отстегнулся, я его пытался нащупать на дне, еле нашел. Я сильно замерз… Но сознания не терял ни на одну минуту, хотя жаждал отключиться. На рассвете пожар, видимо, потушили и все убрались из Пузановки. Я не слышал сирен и голосов. Я понял, что умирать в заброшенном колодце буду долго – у меня ведь имелась вода, и я ее пил. Пройдут недели, прежде чем я загнусь… Ужас охватил меня, и я решил – позову на помощь, чтобы меня спасли, но сначала надо дождаться утра, света – осмотреть себя, смыть кровь, если она еще на мне осталась. И придумать историю о том, что я невиновен. У меня было достаточно времени в запасе. И я сочинил свою историю. Настал белый день, я осмотрел себя, рубашку, замыл ее, порвал, уничтожая ту часть на груди, где были пятна крови. И вдруг снова услышал полицейскую сирену и голоса людей. И я позвал на помощь. Полицейские меня вытащили из колодца. А я им потом рассказал то, что придумал, сидя в срубе.



Катя внимала его речам почти со страхом – череда событий из жизни тринадцатилетнего подростка-убийцы, сравнившего некогда себя с Марсием – жертвой из мифа. Если он – Марсий, то страшный колодец, в котором и она едва не погибла, тот, что показывали некогда в античных Келенах[11]…

Эзра заметает мертвую птицу на кусок картона и опускает ее в мешок для мусора. Потом закладывает картоном разбитое окно, сквозь которое птица, наверное, проникла в комнату. Перл тем временем собирает в кучку осколки стекла и идет вниз за совком. Дом уже немного ожил — веселый лиственный узор играет на полу гостиной возле открытой двери, по комнатам разносится запах нагретой солнцем травы.

– Полицейские купились и поверили мне, что я многое забыл из-за падения в колодец. Потерял память. И все мне поверили. Все меня жалели, – продолжал Зарецкий. – А я помнил каждую деталь и жил в постоянном кромешном ужасе, что меня разоблачат. Но проходили дни, дело полиция быстро закрыла, они решили, что убийца – Воскресенский, погибший в бегах. Пяткин говорил с женой насчет меня – она категорически не желала, чтобы я оставался с ними. Чета Пяткиных считала меня свихнувшимся после колодца – ну, раз у меня амнезия. Мадам Пяткина боялась за своих деток, которые должны были возвращаться с отдыха. Из-за несогласия семьи Пяткин сдал меня назад в детдом, он тоже счел меня психом. Хотел от меня избавиться навсегда. Долгие годы я жил под страхом того, что вдруг все откроется и меня арестуют. Но ничего не происходило. И только в ту проклятую ночь на дороге во время грозы… Я не знаю, что со мной случилось. Клянусь, я не помню! Только это единственное я и не помню – что болтал вам и всем после удара молнии. Оказывается, я сам… сам кретин… идиот… проговорился о вещах, о которых дал себе слово молчать до конца своей жизни. О террасе, о связанной Полине на стуле, о топоре, о луже крови, о ходиках с кукушкой… Если бы я сам в беспамятстве не проболтался, ничего бы не произошло. Все так и осталось бы похороненным и забытым. Такова моя правда.

— Она так и не оправдала себя, — недавно сказал Коди по телефону насчет фермы. — Незрелая была идея, да и появилась она у меня, когда я был еще молод.

– Не вся правда, Женя, – ответил Гектор. – А Гарифа?

Зарецкий втянул голову в плечи.

Но в таком случае почему же он ее не продает? Наверное, не может; а она, Перл, потратила столько времени, убирая этот дом, готовя для него жилье, открывая и закрывая ящики комода, будто могла найти там его секреты. Она отлично представляла себе Рут в этой кухне, Коди, осматривающего забор или занятого еще какой-нибудь мужской работой. Видела, как Люк бегает по двору в джинсовом комбинезоне. Теперь он уже подрос, впору ходить на рыбалку, плавать в речке за выгоном, а может, и за скотиной ухаживать. В августе ему будет восемь. Восемь или девять? Все перепутала. Теперь она почти не видается с внуком, и, когда он с родителями проездом бывает в Балтиморе, ей всякий раз приходится заново побеждать его застенчивость. В каждый приезд у него обнаруживаются новые увлечения: то пугачи, то шарики, то марки. В последний раз, когда он был здесь, года два-три назад, она приготовила ему в подарок мужнин марочный кляссер, чей темно-бордовый переплет из искусственной кожи посерел от плесени, но, как выяснилось, Люк увлекался теперь авиамоделизмом. Он сказал ей, что строит из бальзового дерева модель реактивного самолета, который будет летать как настоящий. А сам он собирается в астронавты.

– Почему ты ее убил? – Гектор шагнул к нему. – Отвечай! Она ж тебя видела…

– С Аглаей, – прошелестел Зарецкий. – Как мы ехали с ней на велосипеде, я на багажнике с пакетом в руках. И бутылки в пакете звякали. Гарифа шла домой с работы как раз мимо нашего проулка, где дом Пяткина. И Аглая едва на нее не налетела на велике, но вовремя отвернула руль. Еще злилась – одноглазая, мол, по сторонам не смотрит, сама под колеса лезет. Я лишь потом, намного позже, уже в детдоме осознал, что Гарифа – свидетель. Сначала-то в горячке дней из головы у меня вылетело… Но Гарифа сама не придала значения тому, что видела нас с Аглаей, и полиции ничего не рассказала. Может, проболталась бы, если бы ее арестовали как подозреваемую, но дело-то закрыли. Пятнадцать лет минуло. Я проговорился сам, идиот, тупица, и вы начали копать, отправились в Чурилов, нашли ее. Я понял, что вы близко подбираетесь. И что Гарифа вспомнит – дело лишь во времени. Она все вспомнит. У меня не оставалось выбора – она бы меня выдала, погубила.

— Когда я вырасту, астронавт станет самой обычной профессией, — сказал он. — Люди будут летать на ракетах так же запросто, как сейчас ездят в автобусе. Летом будут отдыхать на Венере. Поедут не в Ошен-Сити, а на лунные пляжи.

– Ты отправился ее убивать утром, как выписался из больницы? – спросил Гектор. – Давай колись. Насчет поездки в автосервис – все ложь?

— Вот как, — сказала она. — Это замечательно! — Но она была слишком стара для таких путешествий. Не могла она поспеть за всем этим, сама мысль о путешествиях на Луну приводила ее в уныние.

– Нет, я не соврал, я из больницы двинул в автосервис, но провел там менее часа, у них все равно запчастей нет, даже если бы нашли неполадки с машиной. Потом я вернулся в Чурилов и караулил Гарифу, она торчала в своем магазине в торговом центре, а затем отправилась к братцу и бабке в старый дом. А не в свою новую квартиру.

Катя удивленно глянула на него.

А теперь — кто знает? У Люка, наверно, совсем другие интересы. Он так давно не был здесь, она не уверена, приедет ли он когда-нибудь снова. В тот последний приезд Эзра достал из чулана свою старую грушевую блок-флейту и показал Люку, как на ней играть. Перл не разбирается в блок-флейтах, но, очевидно, с ними что-то происходит — может, дерево пересыхает, может, коробится, — если на них долго не играть, а эту блок-флейту не брали в руки по крайней мере лет десять. Звук у нее стал прерывистым и хриплым. Но как взволновали ее эти три старые мелодии, прозвучавшие после столь долгого молчания! Эзра и Люк отправились на Кэлверт-стрит за льняным маслом. Не прошло и двух минут после их ухода, а Коди уже спросил, где они.

– Откуда ты знаешь про ее новую квартиру? – спросила она. – Ты же говорил нам в больнице, что никогда не бывал в Кашине и…

— Пошли купить масла для Эзриной флейты, — сказала Перл. — Разве ты не видел?

– В Кашине – нет, а в Чурилов многие годы, с юности, я ездил тайком. По нескольку раз в год – весной, летом, даже зимой. Меня словно магнитом тянуло. Заглядывал в Пузановку на пепелище. – Зарецкий впервые криво усмехнулся. – И колодец проверял, как он… И папашу Пяткина я не упускал из вида. И Гарифу… Она обычно по пятницам после новоселья ездила к своим на Октябрьскую с продуктами и лекарствами, ритуал семейный. А в тот день как раз и была пятница. Я трясся, словно в лихорадке, меня терзал страх, я должен был покончить с ней как можно быстрее. Ехал за ее машиной от торгового центра. Раздумывал по пути, что делать – если только бабка дома, я прикончу их обеих и подожгу дом… Вспомню старое. Огонь все скроет. Но если и брат там, с троими я, конечно, не справлюсь на своем протезе. Придется ждать утра, когда Гарифа отправится в магазин, и кончать ее по дороге – одну. Гарифа по пути чуть в аварию не угодила с какими-то придурками, но все обошлось. Остановилась у дома, открыла ворота, загнала свою тачку под навес. Я затормозил у ворот. Надо было проверить – кто из семьи дома. Но никто не вышел ее встречать. Она возилась с сумками одна под навесом. И я решил – пора.

Он извинился, вышел на улицу и стал расхаживать перед домом. Рут осталась в гостиной и толковала про школу. Перл слушала вполуха. В окно ей было видно, как Коди в расстегнутом пиджаке ходит взад-вперед. Она поняла, что Эзра и Люк вернулись, еще до того, как увидела их, — поняла по тому, как Коди застыл на месте.

– Чем ты ее оглушил? – спросил Гектор.

– Протезом.

— Где вы были? — услышала она его вопрос. — Что вы там делали?

– Не лги. Ты бы его в такой момент не рискнул снять.

Люк так и не научился играть на флейте. Коди объявил, что им пора.

– Я всегда вожу запасной. Он в багажнике. – Зарецкий снова смотрел на них с ненавистью. – Сами проверьте.

Гектор кивнул Кате – давай. Сам он стерег Зарецкого. Катя открыла багажник «Рено Логан». Среди дорожного скарба лежал протез – футуристическая нога робота с удлиненным овальным утолщением наверху из металла, чтобы с помощью вакуумной помпы надевать на культю. Если схватить за металлическую щиколотку и замахнуться, можно использовать как увесистую… палицу.

— Но Коди, — сказала Перл, — я думала, вы заночуете!

– Я вышел с протезом в руках. Окликнул Гарифу. Она повернулась и глянула на меня, на протез… Мы не виделись вечность, я же не попадался ей на глаза, когда следил за ней. Но она меня узнала. Шагнула ко мне из-под навеса. Хотела что-то сказать, но я сразу ударил ее в висок. Как Аглаю кочергой… Однако попал чуть выше, не убил, а лишь оглушил.

— Ни в коем случае. Ни в коем случае. Я не могу оставаться здесь. Это рискованно. Разве ты не видишь, что замышляет Эзра?

Пауза. Зарецкий словно собирался с духом, чтобы продолжить.

— Что он замышляет, Коди?

– Она рухнула на землю, я хотел ударить ее снова протезом, но… понял, что придется бить ее по голове, прежде чем она умрет, это же не дубинка и не молоток. Она очнется от боли, закричит, переполошит всех своим криком, ее домашние могут вот-вот нагрянуть… И тут я заметил топор, торчавший из обрубка дерева, словно из плахи, возле поленницы дров на участке. Я оттащил Гарифу подальше от ворот, пошел за топором и… В тот момент я думал не об Аглае-убийце… В рабстве в ауле на моих глазах обезглавили нашего пленного солдата. Я соврал вам, что не видел казни. Наш хозяин, боевик, заставил в назидание смотреть всех – и своих жен, и домашних, и нас, рабов, даже детей малых… Я в свои шесть лет все запомнил. Он сначала использовал дедовскую саблю, но не умел с ней обращаться, схватился за топор. Он добил, обезглавил пленного, уже поверженного на землю, истекавшего кровью. Использовал топор как пилу. Не рубил, резал. Я бы не смог снести голову Гарифе одним ударом топора, я не силач и не мясник. К тому же при ударе кровь могла запачкать меня, как уже случилось, на мою беду, пятнадцать лет назад. Я боялся крови, поэтому орудовал как тот боевик. Кровь Гарифы текла на землю, а не на меня… А чтобы отпечатков моих на топоре не нашли, я использовал свой носовой платок, обвязал вокруг обуха. Платок я затем выбросил по дороге домой.

— Разве ты не видишь? Хочет украсть моего сына, — сказал Коди. — Так же как он всегда крал всех. Разве ты не видишь?

Гектор наклонился, сгреб его за грудки, рванул вверх, приподнимая с земли, почти держа на весу.

– Как ты мог? – процедил он, задыхаясь. – Что ты сотворил с ней? Как посмел уподобиться им… этим зверям?! Палачам?! Ты сам хлебнул кровавого дерьма полной мерой… Тебя изувечили, мучили… А ты стал как они! Превратился в ублюдка! Падаль!!

В конце концов они уехали. Эзра хотел подарить Люку свою блок-флейту, но Коди запретил Люку брать ее, обещал купить новую, красивее, лучше, не пересохшую, не искореженную.

– Гек! Оставь его! Он калека! – закричала Катя.

Гектор отшвырнул Зарецкого от себя. Стиснул кулаки. Он еле сдерживался.

Теперь Перл уже не сомневается, что ее семья из невезучих. Сыновья не были счастливы, а дочь, похоже, так и будет вечно разводиться. И винить в этом некого, кроме разве что самой Перл, которая растила детей одна, без мужа, и наделала ошибок, уйму ошибок. И все же иногда ей думается, что это просто судьба, а ничья не вина. Наверно, все было заранее предопределено, и каждый должен исполнить свою роль. Она, конечно же, не собиралась делить своих сыновей на хороших и плохих, но что поделаешь, если один из них всегда был хорошим, а другой всегда плохим? И что же могут поделать сами сыновья? «Разве ты не видишь?» — кричал Коди, и на мгновение она вообразила, что он предлагает ей окинуть взглядом всю его жизнь — годы боли и недоумения.

– Убийство Аглаи, как ни страшно это звучит, можно понять… объяснить по-человечески и даже простить. – Катя обратилась к Зарецкому. – Но Гарифу тебе никто никогда не простит. Это, Женя, за пределами добра и зла.

– За пределами добра и зла? – прошипел Зарецкий. – Ты… сволочь… чистюля… читаешь мне мораль? Ты сама-то видела зло? Какое оно – на вкус, на цвет, на запах… Вот он, братан. – Он резко ткнул в сторону Гектора. – Он видел. Он воевал. А что видела ты в своей гребаной полиции?! Что ты знаешь о жестокости, о муках, которым нет конца? И ты меня презираешь? Да не было дня… ночи… часа, минуты, чтобы я сам себя не презирал, не казнил… Всю свою жизнь я каждым нервом оголенным чуял, ощущал, что есть истинное зло. С меня словно заживо содрали кожу, и я корчился от каждого прикосновения к себе, к своей душе, истерзанной страхом!

Часто, словно ребенок, глядящий через забор на чужое веселье, она с завистью смотрит на другие семьи и спрашивает себя, а в чем же их секрет. Они кажутся такими дружными, такими спаянными. Может, это потому, что они набожны? Более требовательны или, наоборот, более терпимы? А может, потому, что они занимаются спортом? Вместе читают книги? Имеют общие увлечения? Недавно она случайно подслушала, как соседка рассказывала о своих планах на праздник Дня независимости: они всей семьей устроят пикник. Каждый член семьи — ребенок или взрослый — приготовит свое любимое блюдо. Те, кто еще мал, чтобы стряпать, будут отвечать за бумажные тарелки. Перл охватила такая тоска, что у нее задрожали колени.

Он отвернулся от них, потянулся к своему протезу и начал прилаживать его на обрубок ноги, покрытый кровавыми ссадинами, скрипя зубами от боли.



– Постой, – тихо молвила Катя. – У нас в машине антисептик. Надо сначала обработать, а то нога загноится.

Глава 33

Эзра наконец заложил картоном разбитое окно. Перл обходит спальни, проверяет там окна. В самой маленькой комнате — детской — она сталкивается с невысокой старушкой в шляпке. Это ее собственное отражение в мутном зеркале над комодом. Она подходит ближе и разглядывает морщины вокруг глаз. Возраст уже не удивляет ее. Она привыкла. На старость человеку отводится в жизни гораздо больше времени, чем на молодость, думает она. Справедливо? Вдруг ни с того ни с сего она вспоминает девочку, с которой ходила в школу. Линда Лу — забыла ее фамилию — была красивая, взбалмошная, Перл всегда ей завидовала. В последнем классе, в середине года, Линда Лу исчезла. Ходили слухи — впоследствии они подтвердились, — что у нее была связь с единственным мужчиной-учителем, женатым человеком, и она ждала от него ребенка. С каким ужасом восприняли тогда эту новость в классе! Подумать только, они были знакомы с этой девчонкой, брали у нее записи по истории, помогали завязывать развязавшийся пояс, может, даже случайно задевали ее руку, ту самую руку, которая… какой позор! Перл вглядывалась в зеркало, и тут ей пришло в голову, что ребенку, который родился от этой скандальной связи, теперь уже шестьдесят. У него седые волосы, пигментные пятна, может быть, вставные зубы, очки — унылый груз прожитых лет. Но перед глазами Перл по-прежнему танцует Линда Лу в белом платье, самая красивая девушка на балу старшеклассников.

Апофеоз. Если он возможен

«Разве ты не видишь?» — спросил ее как-то Коди, и Перл сказала: «Милый, я просто не понимаю тебя».

Не получилось триумфа и торжества, хотя истина восторжествовала. Все, что произошло в Чурилове, Кашине, Песках, Пузановке, отдавало горечью, болью и слезами…

Апофеоз – какой есть. Если он возможен… Без прикрас.

Он пожал плечами, и на лице его снова появилось обычное насмешливое выражение. «Ну ладно, — сказал он. — И я тоже, кажется, не могу понять. В конце концов, какое мне дело до всего этого? Я уже взрослый. Почему это должно меня тревожить?»

Перл не помнит, сообразила ли тогда, что ответить.

Она отступает от зеркала. Входит Эзра с мешком для мусора.

Катю и Гектора снова надолго задержали в Чуриловском УВД, вызванные ими к колодцу полицейские в первые минуты аж растерялись. Гектор передал майору Арефьеву файлы с камеры с признанием Евгения Зарецкого. Того забрали в управление, снова среди ночи приехал следователь, началась рутинная процессуальная работа, документирование… Катю и Гектора опять подробно допрашивали. Все затянулось до рассвета. В итоге инъекции по графику пришлось делать ночью прямо в машине на стоянке УВД – чему Катя прежде противилась. Но выбора не оставалось. Лечебный курс заканчивался.

— Все в порядке, мама, — говорит он.

— В доме стало гораздо лучше, правда?

В отель они с Гектором вернулись только в шестом часу утра. Вымылись, привели себя в порядок. Гектор кое-как оттер от глины брюки – в чистку костюмчик. В сухую футболку – последнюю из своего армейского баула – он переоделся еще во время уколов в машине. Катя тоже сменила футболку и хлопковую рубашку, хотя ее одежда (кроме льняных брюк) испачкалась меньше, на ней же ночью был дождевик. Они вскипятили воду в электрическом чайнике и заварили крепкий чай. Пора было прощаться с Чуриловом, их миссия завершилась. Они сдали ключи от номера, Гектор расплатился с заспанным отельером Шапиро, и они отправились в Москву. Катю ждал пресс-центр – собранные материалы требовали немедленной консультации с шефом, литературной обработки и запуска в виде сенсации в СМИ и на интернет-каналы.

— Никакого сравнения, — говорит он.

Когда они уже достигли Москвы, в восемь часов утра Гектору позвонила медсестра. Он включил громкую связь. Медсестра сообщила, что ему необходимо явиться к половине десятого в клинику – снова сдать кровь и провести повторное обследование после окончания курса препаратов. А на шесть вечера она запишет его на прием к врачу – как раз будут готовы все результаты.

Они спускаются по лестнице, запирают дверь и относят в машину метлу и все остальное. Когда они немного отъезжают от дома, Перл оглядывается назад, как всякая хорошая хозяйка, проверяющая, что она успела сделать, и ей кажется, что даже покосившаяся веранда выглядит прямее и прочнее. Ну, вот и хорошо, с удовлетворением думает она. Другие давно бы умыли руки и бросили ферму на произвол судьбы, другие, но не Перл. Она приедет и через год, и через два, и через три. И Эзра будет привозить ее сюда, снова и снова, — они будут трястись по дороге к дому, преданные, исполненные чувства долга, навсегда вместе.

Гектор изменился в лице. Ответил: «Хорошо, согласен». Катя ощутила, как ее снова с головой накрывает горячей душной волной. Они представляли себе финал лечебного курса, внутренне готовились к нему, но звонок медсестры все равно поверг их обоих в великое смятение.

– Пресс-центр подождет, Гек. Я сейчас поеду с тобой в клинику, – сказала Катя.

Ничего не важно, не нужно, главное – он, его состояние, его здоровье!

– Нет, Катенька, тебе надо завершить наше общее дело. Твоя работа – великая вещь, я так считал и считаю. Я хочу, чтобы ты это знала, я горжусь тобой. – Гектор был спокоен и серьезен. – Все под контролем у нас. Я сдам анализы, потом обследование, ты разберешься с пресс-службой. Ну, а вечером к шести тогда…

– В пять заедешь за мной в главк! В больницу только снова вместе! – Катя дико волновалась за него, однако отказалась от спора – Гектор Троянский сейчас сам решает. – Я уверена, все хорошо! Не становилось же хуже в последние дни, препараты действовали! Я видела, и ты сам свидетель! Мы справимся вместе, что бы ни случилось. Гек!

– Что? – Он смотрел на нее. Был рядом и вместе с тем где-то далеко…

Катя тоже не отрывала от него взора. Мойры сплели свои нити… Соединили ее и Гектора навсегда. Они принадлежат друг другу. Они не расстанутся никогда. В радости и в горе, что бы ни случилось. И даже Мойры не силах их разлучить…

– Гек, я с тобой, – просто, искренне, страстно сказала Катя.

– А я тебя никому и не отдам. И не отпущу, – так же просто, очень серьезно ответил он.

7. Доктор Тулл не игрушка

До главка оставалось рукой подать, они ехали по Садовому кольцу.

— Кто первый заговорит о разводе, тот забирает себе всех детей, — сказала Дженни. — Вы не представляете, сколько раз это спасало нашу семью.

– В Чурилове пятнадцать лет назад эксперты-криминалисты во время осмотра сгоревшего дома совершили роковую профессиональную ошибку, объявив, что Аглая погибла первой. – Гектор после паузы, заметив, насколько Катя переживает и тревожится за него, сам решил переключить ее внимание. – Ее труп почти полностью сгорел, ничего проверить фактически они не могли, вывод о ее смерти делали навскидку.

Она шутила, но священник не улыбнулся. Наверное, был слишком молод, чтобы понимать такие шутки. Он только смущенно заерзал на стуле. Дети меж тем возились вокруг него, точно суетливые, неугомонные муравьи, а у самой маленькой слюни текли прямо на его ботинки. Он осторожно поджал ноги, словно опасаясь обидеть ребенка.

– И это кардинально изменило всю картину на месте убийства сестер, – согласилась Катя, хотя ей было сейчас не до Чурилова и его тайн. – Сиваков нас предупреждал, помнишь, что и с Гарифой чуриловский эксперт тоже допустил крупные просчеты, построил неверные гипотезы. Конечно, он – другое поколение, но, видно, у них ошибки в ЭКО не редки.

— Да, но мне кажется… — Он осмотрительно выбирал слова. — Вы сами уже были разведены, не так ли?

– Кадровый голод. Что здесь скажешь, аркадские пастухи. – Гектор (снова внешне вроде прежний) усмехнулся. – Может, они бы тогда, пятнадцать лет назад, и сделали бы верные выводы, но пожар лишил их шансов. Что ж, случается и такое. Запомним на будущее, да, Катенька?

— Дважды. — Дженни хихикнула; это еще больше озадачило священника. — А Джо только один раз, — добавила она.

Муж улыбнулся ей с дивана.

Они расстались у главка в Никитском переулке, чтобы в пять встретиться вновь. Катя трудилась прилежно, как пчела, но, по сути, не могла полностью сосредоточиться на работе. Пальцы ее печатали на клавиатуре ноутбука, голова вроде соображала – она писала статью, машинально правила, вносила изменения, беседовала с шефом, рассказывала ему подробно детали, однако мысли ее занимало то, что ждало их в клинике на Воробьевых горах, а душа и сердце были переполнены Гектором. Она ощущала почти физическую боль оттого, что в такой момент – пусть и ненадолго – они разлучились. Что они не вместе сейчас, когда, возможно, решается его дальнейшая судьба.

— Если бы у меня не хватило ума оставить девичью фамилию, — сказала Дженни, — мой медицинский диплом был бы похож на записную книжку с адресами людей, которые только и делают, что переезжают. Зачеркнутые имена, над ними записаны другие, потом опять вычеркнуты и вписаны новые — полнейший хаос! Доктор Дженни Мария Тулл Бейнс Уайли Сент-Амброз.

Без четверти шесть они рука об руку вошли в клинику на Воробьевых горах, поднялись снова на второй этаж. Медсестра встретила их на рецепции. Попросила подождать у кабинета врача в холле. Они сели в кресла. Гектор наклонился, сцепил руки в замок. Внешне он снова выглядел спокойным, однако Катя видела, как побелели костяшки его сильных пальцев, как он стискивал их в замке, как обозначились – резко, скульптурно – скулы на его лице.

Священник был из тех бесцветных блондинов, чьи волосы кажутся стеклянными; лицо у него было такое красное, что Дженни подумала, уж не страдает ли он гипертонией. Впрочем, возможно, он просто смущается.

Катя подумала: «Даже если самое плохое сейчас объявят – не сдадимся. Я не допущу, чтобы он страдал. Свет клином не сошелся на этой больнице, найдем других врачей, другую клинику, добудем лучшие лекарства, сколько бы они ни стоили… Я возьму отпуск, сейчас не до сенсаций… Я останусь с ним…»

— Итак, — сказал он, — миссис… то есть доктор…

Дверь кабинета открылась, на пороге возник доктор.

— Тулл…

– Здравствуйте, вы снова вместе приехали. Прекрасно! Заходите, – пригласил он.

— Доктор Тулл, по-моему, все трудности у Слевина от непрочности… от отсутствия стабильности в семье. Так сказать, из-за смены отцов…

Они переступили порог кабинета. Бюст Асклепия на подоконнике взирал на них надменно, с олимпийским бесстрастием – так показалось в тот миг Кате.

— Отцов? О чем вы говорите? Слевин не мой ребенок. Он сын Джо.

– Вы сплоченная, преданная друг другу пара, – объявил доктор. – Вы вместе примете то, что есть у нас на текущий момент.

— Что?

Гектор опустил голову. Он весь напрягся. Катя ощутила, что земля уходит у нее из-под ног… неужели все напрасно?!

— Джо — его родной отец. И был им всегда.

– Ну, это же совсем другое дело! – воскликнул врач. – Прогресс налицо. Я всегда верил в препараты на основе цилагицина! За ними великое будущее, они идут на смену антибиотикам.

Старик Асклепий явно был склонен к театральным эффектам – он наслаждался мизансценой.

— Прошу прощения, — извинился священник.

– Гектор, завтра можешь снять бинты, – продолжил он деловито. – Пластырь пока оставим, но, думаю, на следующей неделе и в нем отпадет нужда. Сколько осталось по графику инъекций?

– Две, доктор, – за Гектора ответила Катя. – У меня коробки с собой, в каждой по одной ампуле. Мы сделали уколы ночью, и теперь интервал увеличился до двадцати двух часов.

И покраснел еще больше.

– Умница какая, – похвалил врач. – Наизусть все выучила. Я так и предполагал – вы возьмете бразды лечения в свои хрупкие руки. Гектор, хотя и хвалится порой, что у него все под контролем, ничего бы не соблюдал, никакого графика. Пустил бы на самотек. Значит, сделаете еще вечером попозже два укола и завершите курс полностью. Процесс регенерации вернулся в норму, налицо значительный прогресс и улучшение по всем показателям. Остается подождать совсем немного.

Так тебе и надо, подумала Дженни, ведь каждому ясно, что медлительный толстяк Слевин с его пепельными волосами сын Джо. Дженни — миниатюрная, темноволосая, а Джо — внушительный бородатый блондин, настоящий медведь, с чуть раскосыми голубыми, как у Слевина, глазами. (Ее постоянно тянуло к крупным мужчинам. Рядом с ними она казалась себе такой изящной.)

Их реакция на услышанное от врача…

Сказать, что они обрадовались, – значит не сказать ничего. Они были потрясены. Счастье – ведь тоже порой потрясение.

— Слевин, — сказала она священнику, — его сын от первой жены, Греты, как, впрочем, и все остальные дети, которых вы здесь видите. Кроме Бекки; Бекки — моя, а остальные шестеро — его. — Она нагнулась, чтобы отобрать у малышки кость, которую притащила собака. — Так вот, Грета, жена Джо, бросила их.

Они покинули клинику. Последние искры заката освещали Воробьевы горы, парк, где в конце августа уже начала желтеть листва.

– Это ты меня вытащила из ямы, из моего бездонного колодца. Твоя забота, твоя нежность, – хрипло произнес Гектор. – Доктор прав, я бы в штопор сорвался. Отчаялся… Катя, ты меня спасла.

— Бросила, — повторил священник.

– Нет, ты бы не сдался, Гек! – Катя изо всех сил пыталась не разреветься от радости (что же такое, а? – у нее теперь постоянно глаза на мокром месте, не распускайся, соберись!). – Я и не сомневалась, что уколы помогут. И доктор в прошлый раз мне сказал – не если, а когда, понимаешь? Ты сам боролся изо всех сил. Собой рисковал! Врач в одном прав: ты себя не жалеешь, не бережешь. Ты вечно один против целой армии, но один против самого себя – совсем другое… Очень трудно с собой справиться. Нужно, чтобы кто-то помог. Был рядом. Ты ведь сам для себя – сильный, могучий противник.

— Насовсем, — весело сказал Джо. — Смылась из Балтимора. В один прекрасный день, когда я был на работе, она оставила детей у соседки, вызвала машину с грузчиками и вывезла из дома все, буквально все, что у нас было, кроме детской одежды. Ее она сложила аккуратными стопками на полу.

– Ладно, каждый при своем мнении, но мое главное. – Гектор обнял ее. – Отметить надо такие дела, а? На Воробьевых горах ресторан есть с видом. Махнем сейчас прямо туда?

— Боже праведный! — вздохнул священник.

Катя кивнула. Им не столько надо отметить, сколько успокоиться обоим. Осознать: худшее позади.

— Забрала с собой даже ребячьи кроватки и пеленальный столик. Как прикажете это понимать? Единственное, что мне приходит в голову: она так привыкла быть с детьми, что не представляет себе иной жизни. Видно, в самом деле решила, что ей понадобится детская кроватка, где бы она ни находилась. Когда я вернулся в тот вечер с работы, мне пришлось немедленно отправиться к «Сирсу» и закупить кучу кроватей. Там, наверное, решили, что я открываю мотель.

Они сидели на летней веранде в сгущающихся сумерках при зажженных официантом греющих свечах. Из ресторана и правда открывался потрясающий вид на Москву, на университет, Катину альма-матер. Но они не замечали пейзажа – настолько были поглощены друг другом.

– Возьми завтра выходной. Увезу тебя к нам в Серебряный Бор, катер арендую, сплаваем по Москве-реке. – Гектор не сводил с Кати глаз, не отпускал ее руку. – Пока катаемся на катере, сиделка с горничной, старушки, всего наготовят, напекут. И устроим пир.

— Вы только представьте себе, — сказала Дженни, — Джо в переднике готовит малышке молочную смесь. Он, естественно, растерялся. Пришел в отчаяние. А встретились мы вот как: Джо вызвал меня среди ночи, когда малышка заболела краснухой. Он безнадежно отстал от жизни: вот уже лет двадцать, как педиатры не принимают вызовы на дом. Но я пошла, сама не знаю почему. Возможно, потому, что они жили в двух кварталах от моего дома. И он был в таком отчаянии — открыл дверь, как был, в полосатой пижаме, с ребенком на руках…

– На весь мир. Да, Гек. – Катя тоже не могла на него наглядеться.

– А сегодня… Катя, я с ума схожу по тебе… делай что хочешь со мной, я не могу с тобой расстаться даже на час!

— Я влюбился с первого взгляда, едва она появилась на пороге. — Джо разгладил бороду, и золотистые вьющиеся волоски пробились между его толстых коротких пальцев.

– И не нужно, – ответила Катя. – У нас же последние уколы в два ночи. А у меня на кухне твой мятный сироп для капучино. И стоически спать на полу не придется, у меня в гостиной два дивана. Любой на выбор.

Гектор шумно выдохнул, словно вынырнул из моря. Поцеловал руку Кати в ладонь, в запястье. Крепко сжал ее пальцы.

— Он решил, что я фея, — сказала Дженни, — с медицинским саквояжем в руке вместо волшебной палочки. Трудно сопротивляться мужчине, который нуждается в твоей помощи.

– Катенька…

– Слушаю тебя? – Она улыбалась, ликуя, что Гектор Шлемоблещущий сияет – явно в ударе, снова окрылился.

— Дело не в этом, — сказал Джо.

– Ну, скоро диван станет лишним. Не возникнет в нем надобности. Если только для разнообразия локации.

— Ну, тогда уйти от мужчины, который восхищается тобой. Он спросил, есть ли у меня дети и куда я их деваю, когда ухожу на работу. Я сказала, смотря по обстоятельствам, иногда за моей дочерью приглядывают девочки-подростки, иногда старушки, а то и мать, если у нее есть такая возможность, брат или соседка, а бывает, Бекки просто-напросто сидит у меня в приемной и готовит уроки…

– Дерзите, парнишааа, – среагировала Катя, – с кем поведешься, от того наберешься! – голосом типичной Эллочки Людоедки.

Но Гектор не шутил. Она видела по его взгляду.

— Я сразу понял, что она не мелочная, — сказал Джо священнику. — Не суровая, не из этих серьезных, чопорных дам.

– Завтра расскажу твоему отцу о твоих свершениях в Кашине и Чурилове, – объявила она. – Как ты нашел и обезвредил убийц. И как все шло непросто, опасно. Я еще после Полосатова хотела рассказать о твоих подвигах Игорю Петровичу, чтобы он знал, какой у него сын.

– Катя, но он же… отец меня много лет даже не узнает, – ответил Гектор.

— Да, — кротко сказал священник, оглядывая комнату. (В этот день Дженни не успела заняться уборкой.)

– Но он же не перестал тебя любить, Гек. Он отрешился от реальности в результате болезни, а не своих желаний. А что у него на сердце? С ним надо разговаривать, общаться, рассказывать ему о нас. Ты его окружил заботой, сиделка за ним смотрит, но он нуждается в тебе. Все, все ему выложу завтра! – Катя шутливо погрозила пальцем левой руки – правую Гектор так и не отпускал, целовал теперь ее пальцы. – Он как старый Приам. У Гектора в «Илиаде» были отец и брат Парис – пусть не близнец, как твой Игорь, но такой же красавец…

– Катя, у Гектора была жена. – Он смотрел на нее. – Единственная женщина его жизни, обожаемая… прекрасная… Смысл, средоточие всего его… моего настоящего и будущего.

— Он сказал, ему нравится, что я разрешаю детям виснуть на мне. Сказал, что в последние годы дети страшно раздражали его жену. Понимаете? Вот так все и началось. А я уже дала себе зарок больше не выходить замуж. Решила, что мы с Бекки вполне проживем вдвоем, так оно спокойнее, — и тут появляется этот Джо со своим выводком. Малышка была совсем крохотная — ее только что отняли от груди, и, едва я взяла ее на руки, она повернула ко мне головку и открыла ротик: ясно, она еще все помнит… Интересно… — Дженни улыбнулась священнику, который в самом деле был удивительно молод, прямо-таки мальчик с широко раскрытыми удивленными глазами. — А почему это мы вдруг заговорили на эту тему?

На летней веранде заиграл джаз. Ясное ночное небо – бездна, полная звезд…



— Слевин, — напомнил священник. — Мы говорили о Слевине.

В Кашине и Чурилове августовскими красотами не особо любовались. Там все еще сгущался мрак, царствовали призраки, блуждали тени – в ночи, в душах, в умах.

— Ах да, Слевин.

Прокруст… Родион Юрьевич Пяткин восседал в кожаном кресле за столом в кабинете своего особняка в деревне Жадино и пялился в ноутбук. В изменившейся реальности Прокруст внезапно открыл для себя новые возможности. Его затаенная злоба и скрытый садизм нашли применение. Многие годы он мечтал поквитаться со своими недругами – теми, кто некогда наложил негласное вето на его публичную политическую карьеру. Прокруст вечерами тщательно мониторил социальные сети и аккаунты своих более удачливых соперников, выискивая малейшую оплошность, неосторожное слово или пост, чтобы моментально сделать скрин, и тут же послать его вместе с заявлением в «компетентные органы» с требованием проверки.

Стоял дождливый апрельский день, ветер трепал листья на деревьях, стучал ветками по окнам; в гостиной едва начали сгущаться сумерки, и никто еще не осознал, что пора зажечь свет. Воздух казался густым и плотным. Дети затихли, будто маленькие часы, у которых кончился завод, и ерзали в ожидании ужина, но бездетный священник этого не замечал. Он слегка подался вперед, сложил кончики пальцев и сказал:

— Меня беспокоит поведение Слевина на собраниях молодых католиков. Он необщителен, у него нет друзей. Вид у него угрюмый и замкнутый. Возможно, это возрастное, но… Ему уже четырнадцать?

Персей… подполковника полиции Александра Веригина (скоро, наверное, бывшего) – его привезли из Матросской Тишины в Чуриловский (не в кашинский) ИВС для следственных экспериментов. Он сидел в одиночной камере, смотрел на лампочку в сетке под облупленным потолком. Вспоминал своих женщин – Гарифу и Асю… Несостоявшуюся невесту и бросившую, предавшую его жену. Медузу горгону и Андромеду – первую вскользь, с жалостью и, несмотря на ее страшный трагический конец, с острым желанием поскорее вычеркнуть ее из памяти, забыть уже навсегда… Вторую со страстью, что не затухала в его душе, а лишь усиливалась, вопреки ее коварству и изменам. Да, он не лгал Гектору Борщову о том, что в юности – глупой и самонадеянной – мы порой словно прозреваем и начинаем в порыве слепой мальчишеской страсти или благородства ценить вещи, более важные, чем внешняя привлекательность. Но лишь на какое-то время. Потом порыв гаснет, и все возвращается на круги своя.

— Тринадцать, — подумав, уточнил Джо.

— Тринадцать лет — это, конечно, трудный возраст… Я бы не стал говорить об этом. Но когда я предложил ему зайти ко мне, он отвернулся и убежал — только его и видели. К тому же мы заметили, мистер Сент-Амброз, что каждое воскресенье вы привозите его к мессе, а он даже не заходит в церковь, усаживается на ступеньки и смотрит на проезжающие мимо машины. Так сказать, прогуливает… Но…

Он думал о том, что красота его жены стала для него и подарком судьбы, и проклятьем… А то, чего он пытался добиться в Кашине, – вещи несбыточные, нереальные, полная туфта… Убийствами и кровью, насилием все равно не искоренишь метастазы алчности, проросшие насквозь – в душах, в умах, в устремлениях, надеждах, мечтах… Следовало принять сложившуюся в Кашине систему ценностей и забить, забить на все… Наплевать на должность начальника полиции в вонючем родном городишке, из которого он всегда мечтал выбраться, забрать себе бесхозный «Астон Мартин» и махнуть на нем к Асе, бывшей жене… Может, она уже получила отставку у своего крабового короля, у которого десятки телок, – и скучает по нему. А он тут как тут перед ней на роскошном «Астон Мартине»…

— Подумать только! — сказал Джо. — Я каждое воскресенье поднимаюсь ни свет ни заря, чтобы отвезти его в церковь, а он, видите ли, прогуливает!

Ифигения… доктор кашинской больницы Лариса Филатова дежурила свою смену. Но мысли ее вертелись вокруг наследства дяди Вани Мосина. Она планировала как можно скорее съездить к нотариусу на консультацию. Хотя пройдет еще немало месяцев, прежде чем она окончательно вступит в права наследства, следовало суетиться, не пускать все на самотек, как и в ситуации после гибели ее мужа. Их обоих – двух мужчин своей жизни – она не жалела. Наоборот! Она винила их в том, что из-за них приносила жертвы всю свою жизнь. Сделала аборт, который оставил ее бесплодной… Разве это не великая жертва для женщины? А все потому, что ее любовник дядя Ваня струсил, когда она все же призналась ему, запаниковал из-за жены, из-за страха огласки и принудил ее… А она ведь колебалась тогда – пожертвовать ли ребенком, первенцем, или родить, несмотря ни на что…

— Но дело не в этом…

— И вообще, я не понимаю, зачем ему это понадобилось? Он единственный из детей, кто ходит в церковь.

Бывший муж, хотя и сам врач-спасатель, на протяжении их супружества попрекал ее бесплодием, унижал, а когда она огрызалась, не церемонился, не проявлял ни жалости, ни сострадания, лупил ее без пощады под пьяную руку. И она терпела домашний ад – разве не жертва? Терпела не потому, что любила его, а потому, что они не могли развестись и разделить крохотную захламленную квартиру в хрущобе в Песках – оба сразу превратились бы в бомжей, вырученных денег не хватило бы на жилье для каждого. Поэтому они жили, отравляя друг другу существование оскорблениями и попреками. Годы она влачила жалкое, недостойное свободного человека существование. Разве то не великая жертва, достойная античной драмы?

— Меня беспокоит его замкнутость, а что он не бывает в церкви — это уж дело десятое, — сказал священник. — Хотя было бы, пожалуй, неплохо, если бы вы иногда приезжали вместе с ним к утренней мессе.