Адам Нэвилл

Пропавшая дочь

Посвящается Джилл, Бернарду и Лиз. А также памяти Грэма Джойса и Мишеля Парри
Должны терпетьМы умиранье, как рожденье терпим.Уильям Шекспир. Король Лир[1]
1

Последний раз он видел дочь в палисаднике. Два года назад.

Отец уже не помнил, сколько раз проигрывал у себя в голове события того жаркого дня. Только в первые полгода после похищения не меньше тысячи. Он подозревал, что его жена, Миранда, возвращалась к тому дню еще чаще, с каждым разом все сильнее отдаляясь от окружающей действительности. Он до сих пор верил, что отчасти она так и осталась стоять в палисаднике их старого дома, бледная от шока.

Он мысленно проматывал дерганые кадры воспоминаний – сперва пересвеченные, потом слишком темные, все снятые в тот день, ставший его худшим кошмаром. Искал в них хоть какую-то зацепку, мысленно переснимал их, пытаясь представить другое развитие событий. Затем смотрел их на повторе, тем самым наказывая себя. Но хватаясь за обрывки воспоминаний, цепляясь за более мутные фрагменты тех последних роковых минут, он всегда почти сразу же замечал новые детали. Чем больше он напрягал память, тем сильнее в нем крепло искушение действовать быстро и решительно. Сделать то, что не совершилось тогда. Но как бы усердно он ни старался, изначальный сценарий так и оставался без изменений, непереписанным.

Палисадник был многоярусным. Впервые Отец увидел его, когда они с женой занимались поисками дома. Он напоминал ступенчатую пирамиду вроде тех, что бывают в джунглях, или склон холма, разделенный древними фермерами на уровни. Отцу часто приходилось работать вдали от дома, и те два года, пока они жили здесь, его жена аккуратно и с неизменным упорством, ярус за ярусом, обрабатывала склон. На этом выходящем на улицу огороде росли кукуруза и картофель, цукини, тыквы, кабачки и капуста. За домом, в длинном ровном саду, в бамбуковых вигвамах зеленели бобы, а затянутые блестящим полиэтиленом теплицы, сверху напоминающие лужицы воды, простирались до самой дальней ограды. Задний сад приносил все фрукты, которые только можно было пожелать.

Отец перевез семью из Бирмингема на побережье, когда Темза стала слишком часто выходить из берегов, а новый приливный барьер еще не достроили. Это означало, что сперва десятки, затем сотни тысяч и, наконец, миллионы людей переезжали из Лондона во второй по значимости город – окруженный со всех сторон сушей кусок юрского известняка, не подверженный наводнениям и расположенный достаточно высоко, чтобы волны, которые однажды поднимутся на девяносто футов над остальным миром, не достали до него. По какой-то жуткой иронии люди, бегущие с юго-востока, направлялись в то место, где когда-то началась промышленная революция, крепко завязанная на угольном отоплении. Вместе с людскими массами переезжали банки и предприятия, а также большая часть центрального правительства со всеми его филиалами: все старались приспосабливаться. Переселенцы двигались непрерывным потоком, бежали от наводнений и массовых уличных беспорядков, перед которыми полиция была бессильна. От такой эвакуации цены на жилье взлетели вдоль всей линии отступления. Но поскольку бо́льшая часть денег страны была сосредоточена в Лондоне, тому пришлось расстаться с их частью.

Во время этой великой миграции их дом на юге Бирмингема, неподалеку от последней приличной школы, был продан за сумму, намного превышающую ту, которую они выложили за него в свое время. Они были одними из немногих первых выигравших, так как мировые продуктовые рынки рухнули, а экспорт продовольствия замедлился до минимума – пока наконец не иссяк. По крайней мере, для тех, кто не был наделен средствами и коварством. После того как пахотные земли между городами засеяли генетически модифицированными, устойчивыми к засухе сельскохозяйственными культурами, новых домов строилось мало. Каждое поле, где паслись овцы и крупный рогатый скот, каждый городской парк, футбольное поле, газон, насыпь вдоль автомагистралей – каждый дюйм озелененной территории – отдали под новые культуры, поскольку мясо и рыба исчезли с полок магазинов.

Отец с женой и ребенком переехал на побережье, но не в то место, которое грозило уйти под воду. С давних пор из-за дефицита работы там мало кто хотел жить. А до появления новых волн беженцев еще оставалось какое-то время. Отец перевез семью в дом на одном из холмов города Торки. Из окон открывался красивый вид, и рядом был свой огород. В Девоне все выращивали еду и за десять лет вынужденно превратились в вегетарианцев.

Во времена, когда все становилось только хуже и впереди не было видно просвета, дом на холме казался безопасным местом. Защищенный деревьями, просторный, светлый, открытый морским ветрам, он располагался вдали от шумных автомагистралей и городской нестабильности, которую семья оставила позади. Им казалось, что это лучшее место, где они смогут растить и лелеять своего единственного ребенка.

В тот день дочь гуляла в палисаднике их дома на высоком холме.

Отец находился в комнате наверху, в своем домашнем кабинете, писал сообщения женщине, никак не связанные с работой, и такие, которые не мог отправлять женатый мужчина. Из открытого окна доносился легкий шум проезжающего вдалеке автотранспорта – в основном местного. Часто это были грузовики, везущие зерно из житницы Восточного Девона и с обширных возделанных полей Дартмура.

Из-под окна то и дело слышался голос дочери, комментирующей работу матери, что всегда вызывало у Отца улыбку. Какое-то время он наблюдал, как она, двигаясь проворно и целеустремленно, перетаскивает с места на место маленькое пластиковое ведерко, заполненное молодым картофелем. Затем снова вернулся за стол.

Дочь находилась на третьем из четырех ярусов палисадника – на полпути между домом и улицей. Ее мать – на четвертом, ближайшем к дому.

Отец услышал, как жена вошла в дом – через двери террасы, ведущие в гостиную. Начиная с конца весны до начала осени они в основном обедали на террасе – этот замощенный участок стал для них уличной столовой.

Зайдя в дом, жена крикнула Отцу: «Она у грядки с корнеплодами. Собирает картошку для космического полета к Нэнни». Отец рассмеялся, хотя не мог не признать, что эта фраза его тронула, в тот день его мысли занимали иные вещи. Например, возможность овладеть телом другой женщины на продовольственной конференции в следующем месяце. Он знал, что жена поручила ему следить за дочерью из окна. И собирался так поступить, когда закончит свои дела. Когда допишет сообщение, соблазняющее и одновременно ни к чему не обязывающее.

Жена принесла из гостиной на кухню два ведра лука и огурцов. Опустила их на пол. Затем высыпала огурцы в дуршлаг и поставила его в раковину. Отцу казалось, что он помнит шум струи из-под крана – сначала напор был сильным, потом уменьшился. Тем летом воды, как всегда, не хватало. Водохранилища, которые наполнялись во время весенних паводков, сейчас пустили на орошение посевов, вдобавок все уходило на охлаждение новых электростанций, и последнее время так было всегда.

Пока вода бежала, Отец услышал, как дочь позвала: «Мамочка». Без какой-либо тревоги в голосе.

Отец допечатывал последнее предложение – ему не терпелось быстрее отправить его, чтобы он мог выглянуть и посмотреть, чего хочет дочь. Та снова позвала мать из палисадника – на этот раз голос был чуть громче. Внизу на кухне лилась вода. Жена не слышала окликов.

Дочь снова позвала ее с улицы. Отец услышал, как малышка сказала: «Что это?» Он подумал, что дочь обращается к своим игрушкам. Больше она ничего не произнесла. Но Отец услышал стук пластика. Это ведерко дочери упало на сухую почву.

Прошло еще несколько мгновений.

Жена выключила кран. Отец услышал, как звякнули металлические ворота участка. Они находились в конце цементной дорожки, проходящей сбоку от дома и спускающейся по склону к дороге.

При этом звуке Отец поспешно отодвинул стул от стола, забыв про переписку, встал и подошел к окну.

Несмотря на то что он всегда переживал из-за автомобильного движения на улице, дочь никогда не спускалась с палисадника без сопровождения. И даже если бы зашла так далеко, то не смогла бы отпереть ворота.

Он подумал, что этот звук был попыткой кого-то из посетителей открыть ворота – какого-нибудь уличного торговца или евангелиста. Он не услышал характерного скрежета тяжелой металлической рамы по первой плитке дорожки. Лишь те, кто был знаком с воротами, знали, что ее нужно сперва приподнять, а лишь потом тянуть или толкать.

Отец посмотрел из окна на палисадник. Он не увидел дочь ни на третьем ярусе, ни на четвертом, ближе к дому, ни на втором, там, где когда-то была лужайка. На первом ярусе плотно росли деревья – их оставили, чтобы скрыть фасад здания от посторонних глаз.

На террасе появилась жена, пересекла ее с беззаботным, расслабленным видом. На ней были зеленые резиновые перчатки, джинсовые шорты, одна из его футболок и кроссовки. Глядя на ее затылок, Отец собирался сказать: «Я ее не вижу» – но не стал.

Жена быстро посмотрела по сторонам, затем оглянулась назад. Спокойным голосом позвала дочь по имени, так же спокойно вернулась в дом.

Отец решил, что дочь прячется за деревьями в конце палисадника. В те дни, когда он был дома, она часто играла в прятки, и в рощице была пара мест, где она прижималась к стволу, закрыв глаза руками, и думала, что ее никто не видит. Но Отец не мог разглядеть ее розовых шортиков или красной футболки среди темной зелени, скрывающей крышу гаража. Вглядываясь в деревья, он расслышал далекий звук работающего на холостом ходу двигателя. Хлопнула дверь, потом еще одна.

Тут из дома вышла жена – уже куда быстрее, чем раньше. Остановилась и замерла. От ее позы Отца тут же захлестнула тревога, закололо в животе. Жена быстро пересекла террасу, направилась к грядкам, спустилась на второй ярус и посмотрела на ведерко. Снова повернулась к дому и заметила в окне Отца. На мгновение на лице у нее отразилось облегчение. Она явно подумала, что Отец все время, пока она была в доме и возилась с овощами, наблюдал за их девочкой и знает, где та.

Но потом жена, должно быть, увидела что-то в глазах Отца, потому что ее лицо приняло выражение, которое бывало, когда дочь вырывалась из рук и теряла равновесие. Она снова посмотрела на палисадник и позвала дочь. Наступила короткая, но жуткая тишина. Жена посмотрела на окно отцовского кабинета и спросила: «Где она?»

Будто в ответ, с улицы донесся рев набирающего обороты двигателя и визг шин. Отец внезапно почувствовал, будто стоит в лифте, который стремительно падает в бездну.

Нет, нет, нет, нет, – запричитал фальшиво-веселый голосок у него в голове. Отец выбежал из комнаты, бросился вниз по лестнице, миновал коридор, гостиную и выскочил на террасу. К тому времени жена находилась уже на первом ярусе, снова и снова торопливо зовя дочь по имени напряженным голосом.

Отец пробежал по дорожке, спрыгнул со ступенек на нижний уровень и увидел, что ворота приоткрыты. У него перехватило дыхание. За какую-то долю секунды перед глазами промелькнули все плакаты по безопасности дорожного движения, которые он видел за свою жизнь. Но он не слышал шума автомобилей, поэтому, если дочь вышла на улицу, опасность от приближающихся машин ей не грозила.

Он вспомнил ее последние слова: «Что это?»

Тогда он впервые заподозрил, что ее мог похитить незнакомец. Когда эта мысль пришла ему на ум, голова жутко закружилась, будто он только что слез с карусели на игровой площадке. Потеряв равновесие, он схватился за ворота.

Затаив дыхание, вышел на улицу. Ноги дрожали, его словно контузило. Улица внезапно показалась какой-то более яркой, но воздух был прохладнее, чем тогда, когда он бежал через палисадник.

Жена окликнула его из-за деревьев. Со слезами в голосе добавила три слова: «Ее здесь нет».

В верхней части длинной улицы, протянувшейся от больницы до главной дороги, по которой он добирался до автострады, а потом прямиком на работу, примерно в трехстах футах от себя Отец увидел три машины. Белая поворачивала на их улицу, красная ждала у стоп-линии, чтобы повернуть налево – что она и сделала, когда он посмотрел на дорогу. За красной ехал черный электромобиль-внедорожник. Его стоп-сигналы сверкнули, как две вишенки на солнце.

Над улицей мерцала пыльная взвесь. Пешеходов не было.

Отец зашагал в сторону перекрестка. Он не бежал, какая-то его часть отчаянно пыталась прогнать мысль о том, что дочь похитили. С самого ее рождения его постоянно мучила тревога за ее безопасность. Но то, что он испытывал сейчас, усилило инстинктивный страх до такого уровня, что заложило уши и перехватило дыхание.

«В палисаднике ее нет». Жена спустилась по ступеням и вышла на улицу. Он даже не заметил ее. Все еще не веря, Отец окинул взглядом соседние участки, посмотрел через улицу, оглянулся назад, пытаясь одной силой мысли заставить дочь появиться.

На Т-образном перекрестке черная машина по-прежнему ожидала своей очереди, чтобы продолжить движение. Наконец Отец обрел голос и позвал дочь по имени.

Снова услышал оклики жены у себя за спиной. Она вернулась в палисадник. Ее голос звучал все пронзительнее в неподвижном влажном воздухе.

Черная машина в конце улицы, казалось, никуда не спешила. С расстояния в двести футов Отец не смог прочитать ее номер. Его ноги будто налились свинцом, но вскоре он перешел с быстрого шага на бег и заплакал, как напуганный ребенок.

Черная машина повернула налево, на главную дорогу, и исчезла из виду.

2

Малюсенькие розовые тапочки, с передками в форме мышиных мордашек. Усики она давно оторвала.

Отец вытер вспотевшие руки о простыню и положил тапочки на матрас. Извлек еще один предмет из розового рюкзачка: футболку, такую крошечную, что от ее вида у него защемило сердце. Иногда он доставал ее и подносил к лицу, веря, что все еще может уловить аромат своего ребенка – смесь солода и мыла.

Футболка была желтого цвета, с медвежонком, держащим в лапке мороженое. Дочь была в ней на его любимой фотографии, которую он всегда ставил на прикроватные столики в многочисленных комнатах, которые снимал, вроде этой.

Тогда ей было три года, она стояла у них в саду, среди зонтиков из тыквенных листьев, закрывавших ноги. День был такой солнечный, что снимок казался засвеченным. Дочь улыбалась, демонстрируя маленькие квадратные зубки, а из-за света, падающего на черные как смоль волосы, макушка у нее блестела. Прищуренные из-за яркого солнца, похожие на темные драгоценные камушки синие глаза светились от радости.

Следующим из розового рюкзачка появился Тряпичный Котик. Эту мягкую игрушку подарил его брат, который жил в Новой Зеландии. Если Тряпичный Котик терялся, Отец и его жена начинали паниковать. Однажды ночью в поисках Тряпичного Котика он полез через ограду в парк, убежденный, что во время дневной прогулки дочь уронила игрушку через край коляски, а он не заметил. Восстановив в памяти маршрут прогулки, он двинулся между рядами проса, покрывавших две квадратные мили бывшей озелененной территории Западного Мидленда. Ряды зерновых напоминали фаланги великой древней армии, каждый солдат которой держал копье. Отец, с фонариком в руке, обшарил целую милю земли в поисках игрушечного кота, вдоль каждой асфальтированной дорожки, до боли в глазах всматриваясь в темноту. Эта игрушка была незаменимой. Жена уже просмотрела в Интернете массу торговых площадок и обнаружила бесчисленное количество разных котов, но именно такого нигде не было. Кот-самозванец ни за что не одурачил бы дочь.

Отец так и не нашел Тряпичного Котика, потому что тот находился там, куда его дочь положила и забыла. Пока Отец рыскал в темноте, а его маленькая девочка оплакивала потерю, Тряпичный Котик лежал в целости и сохранности дома, в кухонном шкафу.

Чуть позже дочь перестала тянуться к Тряпичному Котику. Ее новыми постоянными спутниками стали жираф и длинноногая лягушка. Но когда Отец решил, что Тряпичного Котика можно убрать на хранение в гараж, игрушка вернула благосклонность девочки и снова оказалась в центре ее внимания. Отец часто пытался представить лицо дочери, если она и Тряпичный Котик когда-нибудь воссоединятся.

Его больше заботила память о ней, чем собственное состояние, и он бережно хранил ее вещи рядом с собой, чтобы ни одна ее частичка больше не потерялась. Но когда он мысленно представлял количество людей, набившихся на этот остров, то понимал, почему его семья никогда не была приоритетом для полиции. Задумываясь о миллионах беженцев – ежедневно прибывающих гигантских шумных толпах людей с усталыми лицами – он осознавал, почему у властей никогда не будет времени искать одну четырехлетнюю девочку. И всякий раз, смотря новости, он понимал, почему так мало находят пропавших без вести – потому что их почти не ищут.

Чрезвычайное правительство заявило, что население Британских островов по-прежнему составляет девяносто миллионов. Другие утверждали, что их численность уже приблизилась к ста двадцати. В любом случае они с женой просто потерялись среди такого количества людей. Когда через год после похищения дочери он принял этот факт, то какое-то время просто сидел и молчал. Жена слегла и больше так и не вставала.

В первый год они с женой сделали сотни телефонных звонков, разослали тысячи электронных писем разным людям и организациям. Иногда они встречались с задерганными людьми, которые уделяли им немного времени. Фотографии девочки показывались по телевидению, а также появлялись на веб-сайтах. Телевизионные объявления шли несколько дней, в Интернете информация висела пару-тройку месяцев. Большую часть того, первого года Отец ходил и ходил, и показывал фотографию дочери всем, кого встречал, но этого было недостаточно. И пока он молил людей с обеспокоенными лицами о понимании, ему приходилось сталкиваться со многими другими несчастными, показывавшими фотографии в толпах прохожих, на улицах, в городах и деревнях. И во время своих походов он понял, что потеря дочери по-настоящему свела его с ума.

Он никогда не сможет ни адекватно описать кому-то глубину своего потрясения, ни выразить, насколько мучительно все прокручивать в голове вновь и вновь. Для этого не хватит никаких слов. И он пришел к выводу, что когда мозг вынуждают функционировать в таком режиме, тот просто ломается.

Два года их жизнь была связана исключительно с горем. Пропала не только дочь, вместе с ней у них забрали способность к счастью. Возможно, похитители об этом даже не задумывались – о коварных последствиях своих действий, об убийственном затяжном эффекте. А может, они пребывали в эйфории от осознания этого, и такая далеко расходящаяся рябь придавала им сил через странную ментальную алхимию нарциссизма. Если все так, то у него есть полное право уничтожить их.

Встав с коленей, Отец лег на кровать и свернулся клубком вокруг тапочек, Тряпичного Котика и футболки. А потом его затрясло.

Четыре часа спустя поступил звонок, которого он ждал. Поэтому Отец вытер лицо полотенцем и откашлялся из-за комка, который отложила в горле скорбь.

Общение было только голосовым, не визуальным. Скарлетт Йоханссон. Он будто силой воли заставил ее позвонить. И она дала ему информацию о следующем человеке, которого необходимо навестить. Сексуального преступника звали Роберт Ист.

3

Бунгало Роберта Иста стояло в дальнем конце тупика, за низкой оградой из котсуолдского камня[2]. Перед покрытым розовой штукатуркой фасадом и подъездной дорожкой из белого камня, между двумя рядами декоративных кустов лежала аккуратная лужайка с бурой засохшей травой. Деревянные жалюзи мешали солнечному свету проникать в окна. Ворота отсутствовали. В лучшие времена это, может, было бы нормально, но не сейчас.

В ходе разведки, сразу после звонка Скарлетт, Отец впервые взглянул на бунгало Роберта Иста. За три последующих дня, когда он проезжал мимо или наблюдал издали, на улице ничего не изменилось. Все машины стояли на своих местах. Опять же, в сухой листве палисадников ни одна ветка, ни один листик не сдвинулись с места, будто жара законсервировала все, словно на натюрморте.

В тупике было всего шесть домов, владельцы которых предпочли укрыться в этой лучшей части Кокингтона. С правой стороны расположились три приличного вида бунгало, все окна зашторены, жалюзи опущены. Спереди стояли два «мерседеса» и один «ягуар». На фасадах двух из трех домов виднелись маленькие стеклянные полусферы камер наблюдения.

По левую сторону улицы возвышались два бетонных таунхауса, к которым тянулись хрупкие ветви нависающих над ними деревьев, похожих на скелеты. Двухэтажные, застекленные строения с видом на море были врезаны в склон холма семьдесят лет назад. Балконы были пусты, окна закрыты. Но в здании по соседству с его целью кто-то явно любил наблюдать за восходом солнца, поскольку жалюзи гостиной на первом этаже были открыты. В черных окнах отражался широкий купол моря.

На двух уличных фонарях висели камеры. А еще он попадет на камеры домов, когда пойдет по короткой дороге. Но это была недостаточно веская причина, чтобы отказываться от задуманного. Отец больше не хотел тратить время впустую, поскольку воспоминания людей, с которыми ему необходимо было поговорить, постепенно стирались. Теперь время шло быстрее, и жизни, которые оно двигало вперед, наполнялись обломками мыслей и чувств. В мире случалось слишком много катастроф, которые необходимо было осмыслить, постоянно происходило что-то новое. Наступила эпоха инцидентов. В Девоне, на местном уровне, царил страх перед жарким летом, зимними паводками, эрозией утесов, размывом грунта, деградацией почвы, отключениями электроэнергии и казавшимися бесконечными притоками беженцев.

Небо из темно-синего становилось светло-голубым. Через час оно станет серебристым, ослепительно ярким и мозги начнут кипеть от жары. Когда Отец, перед тем как пройти пешком через деревья напротив тупика «Виктори Клоуз», припарковался улицей ниже и закрыл номерные знаки, уже было двадцать градусов. От нервозности и напряжения он вспотел еще сильнее.

Было четверть шестого, и, после того как Отец заехал на холм, он не увидел ни одного проезжающего автомобиля. В любом случае в городе сейчас не так много работы, и движение в этой части города было не особо оживленным. Здесь стояли дома тех, кому за шестьдесят и кому не нужно вкалывать, пока они не околеют где-нибудь между складских стеллажей или в поле. Здесь жили руководители старшего звена, отставные должностные лица и несколько мафиози, но по-настоящему крупных «акул» здесь не было. Эти обитатели так и не примкнули к «верхним двум процентам»[3], хотя и пытались. И в основном покинули рынок труда, чтобы в неумолимом и неизменном кризисе обрести такой комфорт, на какой только могли надеяться. Они терпели перебои с электричеством и диету из синтетического мяса с сезонными овощами, но по-прежнему вели образ жизни, недоступный большинству. У них все было в порядке. Они даже могли себе позволить патрулирование территории. Возможно, оно осуществлялось каждый час – в Торбее, например, предлагали такую услугу. Но в такую-то жару? Все службы испытывают трудности…

То, что гражданам было почти невозможно заручиться в кризис помощью, тоже играло на пользу. Чувство коллективизма даже в лучших частях города казалось крайне зыбким. Люди слышали выстрелы и запирали двери, радуясь, что пришел не их черед. Во многих частях страны вообще мало кто знал своих соседей. Недоверие стало национальной чертой.

В то лето по всему городу пожилые бедняки умирали в своих постелях от теплового удара, и часто их обнаруживали лишь по запаху. От этого Отцу было не по себе, но такое положение дел имело большой плюс. В это время дня преступность была на низком уровне. Лихой народ бодрствовал по ночам и спал допоздна. Но только не Отец. Профессионалом он не был, но в кое-чем уже преуспел.

Он проверил свой набор: рюкзак на спине, иммобилайзер, маска и газовый баллончик в передних карманах армейских шорт – в прямом доступе для левой и правой руки. Отец надеялся, что управится до шести. Он посмотрел на часы. Отхлебнул водопроводной воды из бутылки, которую держал в заднем кармане. Низко натянул широкополую шляпу и надел солнцезащитные очки, чтобы скрыть верхнюю половину лица. В помещении он наденет маску.

Но пока он не мог направиться к бунгало и вместо этого решил отлить. В животе крутило, а трусы в районе пояса и между ягодицами взмокли от пота. Он слышал свое громкое дыхание, будто рядом стоял человек, страдающий астмой.

Дрожа от нервозности, он заставил себя мысленно представить свой подход к дому. Быстро и уверенно по прямой, вдоль левой стороны, ведущей к тупику дороги, лицо опущено. И не успел он принять решение выдвинуться, как ноги сами понесли его вперед.

Здания и деревья прыгали перед глазами, и первые десять футов асфальта дались его ногам нелегко. Все, чего он хотел, это упасть на колени.

Он очистил свои мысли от всего, кроме одной вещи – деревянной двери в конце улицы. Номер 3. Для кого-то это число было несчастливым.

4

Пока Отец двигался сквозь прохладный мрак бунгало Роберта Иста, казалось, что в каждой пустой комнате, будто произнося проклятие, гремел торжественный голос диктора новостей:

«После принятого в прошлом месяце Испанией, Италией, Турцией, странами Бенилюкса и Центральной Европы решения о повторном закрытии границ вновь образованное французское правительство также приступило к рассмотрению данного вопроса, утверждая, что территорию их страны вновь «наводнили беженцы». Президент Лемэр объявил сложившуюся ситуацию „неуправляемым и разрушительным гуманитарным кризисом“. Этот шаг вызвал ожесточенную критику со стороны скандинавского блока и Великобритании, последняя охарактеризовала такую политику как „способную привести к неисчислимым потерям среди самой уязвимой части населения планеты“. Лидер британских националистов, Бенни Принс, приветствовал эту новость и призвал британское чрезвычайное правительство последовать примеру Франции».

Радиоэфир уже давно сдался безжалостной круглосуточной литании, отрывкам из библейских историй об эпохальной гибели человечества. Многие считали, что лучше об этом не думать и жить одним днем. Отец никогда не относился к их числу. Сперва эти новости вызывали у него интерес, потом скуку и, наконец, утратили для него всякий смысл. Он старался подолгу держаться подальше от СМИ, но они, словно коммивояжеры с их каталогом отчаяния, становились все навязчивее. Перезагрузи и запусти заново.

Это был конец короткого обзора международных новостей, ничего срочного и выдающегося. Все лето мысли британцев черным дымом затягивала тревога о лесных пожарах в Европе. По крайней мере, громкость передачи должна была заглушить треск стекла, стук его коленей об деревянную поверхность в кладовке и шум, когда Отец опрокинул корзинку с бельевыми прищепками и уронил на линолеумный пол три пластиковые бутылки с моющим средством. Сигнализация тоже не сработала, что означало, что этим утром ему никто здесь не помешает. В этом доме жил самонадеянный человек.

На кухне Отец надел маску и перчатки: белое лицо из фильма ужасов дополнили резиновые осьминожьи руки.

На сушке он заметил единственную тарелку и кофейную кружку. Затем быстро прошел в коридор и остановился, пытаясь расслышать сквозь звуки радио какое-нибудь движение.

Ничего.

Войдя в столовую, он посветил фонариком на стены и сразу же понял, что здесь давно никто не ел. Все было затянуто слоем пыли. Когда-то Исты держали собак – двух спаниелей. Их фотографии покрывали стену, доминирующую над давно не использовавшимся обеденным столом с кожаными креслами на шесть персон. В свое время жена Роберта Иста, Дороти, увлекалась глазурованными керамическими статуэтками: маленькие девочки с фонарями и щенками, мальчики с пастушьими посохами, балерины и большеглазые котята. Их блестящие лица были невинны, легкомысленны и казались неуместными, учитывая то, кто сейчас остался жить в этом доме.

Дороти не стало шесть лет назад. Она дважды успешно лечилась от рака, но в 2047-м грипп скосил тех, кто был старше шестидесяти. Однако ее фигурки людей и домашних питомцев по-прежнему теснились на полках застекленного шкафа между фарфоровыми тарелками и разными безделушками – либо в память о женщине, либо по причине лени вдовца. Блестящие человечки в блаженном изумлении смотрели на незваного гостя в маске. У всех нас есть свои сувениры, – признал Отец, но как долго мы должны хранить их, если память – это лишь еще одна вещь, способная нас сломать?

Он вышел из комнаты и двинулся по коридору, разглядывая фотографии на стенах. Роберт и Дороти сидят за капитанским столиком на круизном лайнере – загорелые лица, бутылки вина и настоящая курица.

Отсутствие детей в семье Роберт восполнял другими способами. Жаль, что собак одинокому вдовцу было недостаточно, иначе Отец не находился бы здесь в полшестого утра с газовым баллончиком в руке.

Некогда элегантная гостиная производила угнетающее впечатление – из-за закрытых жалюзи сейчас здесь царил подводный сумрак. Возле мягкого кресла, оснащенного пристегивающимся обеденным подносом, примостился небольшой диванчик, которым, судя по виду, почти никто не пользовался. Рядом стояла белая пластиковая тележка на колесах с пузырьками и упаковками лекарств, среди которых лежал пульт от телевизора. Кресло Роберта стояло перед большим настенным медиацентром. Этот дом определенно нагонял тоску, хотя парень, даже после того, что он сделал, успел разменять уже седьмой десяток.

Со слов помощницы Отца, Скарлетт Йоханссон, Роберт Ист был человеком, движимым своими аппетитами. И Отец считал, что и слава богу, что большинство людей не разделяют подобные аппетиты. Но Роберт потратил много времени и усилий на удовлетворение своих желаний. Когда полиция, наконец, нашла время для расследования в отношении мистера Иста, они узнали о его опыте обмана и соблазнения детей. Местонахождение Роберта в тот день тоже было подходящим.

Скарлетт сказала, что Роберт никогда не подозревался в похищении его дочери, поскольку не было никаких улик ни против него, ни против кого-то еще. И поскольку у него имелось алиби, благодаря которому его исключили из круга подозреваемых во время короткого расследования в 2051-м. Роберт всегда умел обеспечить себе алиби. Но иногда его амбиции превышали его способность оставаться незамеченным.

Скарлетт была недовольна тем, как велось следствие два года назад: один-единственный полицейский допрос Роберта Иста относительно похищения малышки. Время, рабочая сила и ресурсы были в дефиците во время беспорядков в Торбее в 51-м. В 53-м их стало еще меньше. Отцу неоднократно повторяли, что ситуация критическая. Постоянно. Но его маленькая дочь была для него важнее всего, и этим утром Отцу нужно было лишь удостовериться, любыми средствами, что Роберт Ист не тот, кто ему нужен.

В коридоре Отец снова остановился и прислушался.

«К другим новостям. Между Пекином и Москвой нарастает напряжение из-за ситуации на китайско-российской границе, поскольку длящийся уже пятнадцатый год подряд кризис с китайскими беженцами усиливается».

Пора действовать. Отец двинулся по коридору в сторону трех спален. Две двери были закрыты, одна, за которой находилась главная спальня – приоткрыта.

«Регулярные засухи на равнинах Северного Китая за двадцать лет успели уничтожить сельское хозяйство. Недавний сбор урожая пшеницы, последовавший после третьего за пять лет сезона дождей, в сочетании с истощением реки Хуанхэ и глубоких водоносных слоев региона, обернулся почти полным провалом. Нехватка пресной воды была гораздо более серьезной, чем предполагалось правительством Китая в 2047 году. И классифицировалась ООН как необратимая».

Отец обнаружил Роберта сидящим в кровати, тот внимательно следил за новостями, плохими известиями со всех концов света и, возможно, гадал, что все это значит для него.

«…предполагаемое переселение ста миллионов китайских граждан в Сибирь в течение двух десятилетий станет, заявил министр, „крайней необходимостью“».

Дойдя до спальни, Отец включил свет и вошел внутрь.

– Кто вы? – спросил Роберт, почти не удивившись, будто появление ранним утром непрошеного гостя в маске было чем-то обыденным. Может и так. Странные были времена.

«Российское правительство заявило, что будут рассмотрены все возможные варианты, чтобы обратить вспять „растущий и неуправляемый“ поток мигрантов с востока».

Могло произойти все что угодно.

– Не вставай. Сиди смирно.

– Чего вы хотите? – Роберт был без зубных протезов. Его шамкающий голос теперь сквозил возмущением из-за вторжения и презрением к незнакомцу, стоящему возле его кровати. Будь этот человек напуган или немощен, у Отца могли бы возникнуть трудности с его утренним делом, поскольку в подобных ситуациях он боялся собственного сочувствия. Грубые и упрямые люди, нанесшие травму маленьким детям, помогали ему переместиться в воображаемую красную комнату – в этом жарком месте он становился кем-то совершенно другим. Именно таким он был, кипящим от ярости, в трех предыдущих случаях.

Отец направил луч фонарика Роберту Исту в лицо.

– Мне нужна информация.

– Кто вы? – Роберт приподнялся над белой простыней – тощий торс в складках пижамы, с торчащей индюшачьей шеей, выступающей вперед седой небритой челюстью и узкими щелочками глаз. Длинные пальцы тут же по-паучьи потянулись к прикроватному столику, пытаясь нащупать телефон или, может, тревожную кнопку.

Отец тоже выглядел нелепым страшилищем в своей плотно облегающей лицо балаклаве и широкополой шляпе, но испуга на лице Роберта он не заметил. Этот человек был старым другом конфронтаций, нарушенных границ, вторжений в чужую жизнь и деликатных разговоров. И независимо от того, знал ли мистер Ист что-нибудь о его дочери, он ничем не заплатил за то, что сделал с другими детьми. Он уютно устроился на этом холме, расположившись в разумном комфорте с кондиционером, в доме, которому не страшен риск зимнего наводнения. Отец крепко сжал перцовый баллончик, шагнул вперед и нанес сильный удар, отчего голова мужчины врезалась в стену.

Из безгубого рта Роберта брызнула серебристая слюна. Волосы у него на голове колыхались, как бесцветные морские анемоны, потрясенно взмахивающие своими листьями. Рот образовал букву «О», глаза округлились, прежде чем он – прежде чем монстр, которым на самом деле являлся Роберт Ист, – вернулся в эти маленькие черные глазки, как дьявольский дух, вновь захвативший то, из чего был изгнан. Побледнев от ярости, Роберт повернул лицо к Отцу и взревел, словно старая горилла, получившая пощечину от шимпанзе.

Отец замешкался, ошеломленный и утративший способность двигаться из-за этой драконьей отрыжки, вырвавшейся из хрупкой птичьей грудки, с торчащими как у трупа ключицами. Он не ожидал, что у Роберта такая луженая глотка. В голову ему пришла недобрая мысль о птеродактиле, пытающемся выбраться из тряпичного гнезда. И вскоре на голове Роберта, окаймленной клочьями волос, вздулись вены. Он сжал костлявые руки в кулаки, засучил когтистыми ногами под одеялом, торопясь встать, выбраться из постели и броситься на нарушителя.

Вот как ты держишь в узде своих коллег-извращенцев, Роберт?

Отец пожалел, что не ударил старика еще сильнее. Полумеры и нерешительность погубят его, поэтому он выставил перед собой маленький, не больше тюбика губной помады, аэрозольный баллончик и выпустил струю старику в голову. Отвернув лицо в сторону и прикрывшись рукой от удара, он старался обработать Роберта как можно тщательнее.

Как-то Скарлетт назвала этот газ «адским дерьмом». Вскоре после их знакомства она указала Отцу место, где тот обнаружил старую виниловую сумку, в которой среди прочего снаряжения лежал полицейский газовый баллончик. Скарлетт сказала, что при попадании газа на лицо человеку кажется, будто он вдохнул черного перца и одновременно окунул голову в темную ледяную воду. В глаза словно надувает песка и из них льются кислотные слезы, а лобные доли покрываются инеем. Действительно «адское дерьмо».

«Последний аргумент», пистолет, Отец приобрел для себя.

Роберт визжал и царапал себе лицо. Он свалился верхней половиной с кровати, ударившись головой об ковер у Отца между ног. Схватив Роберта за пояс, Отец полностью вытащил его из постели и положил на пол, заплаканным лицом вниз. Роберт дрожал, словно испуганный ребенок. На несколько минут он утратит способность действовать и чувствовать что-либо, кроме бушующей грозы из перца, льда и боли, из-за чего не сможет мыслить трезво.

Отец убрал баллончик и расстегнул рюкзак, висящий на груди. Зажав между зубов маленький фонарик, он посветил в рюкзак и извлек из него резиновый мячик на кожаном ремешке.

Приподняв голову Роберта за всклокоченные на хрупком, как яичная скорлупа, черепе седые волосы, Отец вставил ему в разинутый рот этот импровизированный кляп. Не встретив препятствий в виде зубных протезов, тот вошел в пасть Роберта, словно незрелая слива. Затем Отец застегнул ремешок кляпа у старика на затылке и крепко затянул его. Напоследок надел Роберту на запястья наручники – это было легко, ведь руки были прижаты к обильно слезящимся глазам. В этом плане он начинал уже делать успехи.

Перевернув ногой Роберта на спину, Отец внимательно осмотрел его длинное тело. Оно было тощее и костлявое. А еще давно не мытое и пахнущее сметаной и уксусом.

Вынув из рюкзака бутылку физраствора, Отец полил из нее Роберту на лицо. Тот убрал руки, позволив прохладной жидкости промыть глазницы. Сперва плевался и кашлял, как бык, затем застонал и стал царапать мячик, зажатый между деснами, от которого пахло старыми резиновыми сапогами.

– Гадкое адское дерьмо. И в баллончике его еще полно. И мне его не жалко, Роберт. Я буду распылять его в этой комнате целый день, пока он не кончится. Я видел, как после двух доз глаза становятся размером с томаты «бычье сердце». – Отец постучал Роберта по бедру носком походного ботинка. – Вставай на ноги или на колени, если ничего не видишь. И веди меня к своему «загашнику».

Роберт сидел в кресле, напуганный, красноглазый и дрожащий. Зажатый обеденным подносом, словно маленький ребенок на высоком детском стульчике. Руки в наручниках безвольно покоились на коленях. Его мультимедиаустройства выстроились на кофейном столике.

– Это все в прошлом. Я больше не совершал преступлений.

Казалось, это все, что хотел сказать Роберт.

– Когда тебе запретили появляться в интернатах, как ты справлялся с проблемой? Кто был в твоей последней шайке? Имена, Роберт. Имена и адреса.

– Я же сказал вам, я не рецидивист. Моя жена… – Он сглотнул. – Моя жена была серьезно больна, и я…

– Ты всегда заботился о ней и не стал бы гонять ее через семь кругов ада.

Отец почувствовал, что начинает терять преимущество. С газовым баллончиком была одна проблема – нарастание у жертвы страха перед второй дозой или чем-то таким же ужасным. Дискомфорт от газа был настолько невыносимым, что пострадавшие даже начинали верить, что они не сделали ничего плохого, что они завязали и никогда больше не приблизятся ни к одной мамаше-наркоманке. В этом не было ничего хорошего, как и в самооговоре ради прекращения страданий – вечной проблеме при применении пыток.

Отец поставил баллончик на кофейный столик, чтобы Роберт видел этот желтый адский пузырек, наполненный концентрированным огнем и морозом.

– Роберт, мы оба знаем, что тебе никогда не излечиться от своего пристрастия, и тебя ничто не удержит, когда оно вновь позовет. Возможно, ты даже не сможешь контролировать свои ноги, когда увидишь детские качели. Ты не успокоишься, пока твое либидо не начнет напоминать мертвую лужайку на заднем дворе. Я изучал эту тему и разобрался в ней, поэтому отрицать бесполезно. – Отец посмотрел на часы. – Время поджимает.

– Кое-кто должен прийти… мои друзья, они…

– Да, да, конечно. У тебя будет полно времени привести себя в порядок, когда мы закончим.

На мгновение лицо Роберта отразило нечто похожее на надежду, но потом сила эмоции ослабла, и оно снова приняло скорбное, настороженное выражение, которое продержится еще долго после ухода Отца. Теперь, когда они вдвоем сидели в гостиной, а драка осталась позади, Отец начал испытывать к себе ненависть. Какая-то его часть хотела просить прощения за то, что он только что сотворил со стариком у того в спальне. Но Отец отвел эту часть в дальнюю комнату своего сознания, запер и проглотил ключ.

Снова порывшись в рюкзаке, он достал фотографию в полиэтиленовом пакете и приблизился к креслу. Роберт следил за ним, молящее выражение лица снова сменилось на презрительное. В глазах Отца, единственной открытой части лица, он заметил черту, с которой, по его мнению, он мог работать – слабость. Отец уже видел это полускрытое, но нетерпеливое выражение у людей вроде Роберта. Они ждали опущенного века, моргания, расширения зрачков, чего-то такого, чего-то почти незаметного. Роберт хотел знать, что волнует людей, будто эта информация была маленькой опорой на отвесной скале, за которую можно было бы ухватиться. Поработать над ней, расширить, превратить в выступ, где можно расположиться и начать нашептывать. Продолжать, пока тонкая струйка доверия и дружеских отношений не превратится в лавину. А потом оппонент вдруг оказывался на крючке. Отец пользовался в работе над стариком грубыми методами, хотя подозревал, что тот может применить против него более тонкие средства. Если он ему позволит. Но это была не шахматная игра, не какие-то там переговоры, потому что такие вещи не принесли бы миру ничего хорошего. Не было никакого соглашения в нужный момент, оставались лишь личная выгода и силы, необходимые для ее получения.

Отец перешел к заключительному заявлению и вынесению приговора. Тон его голоса стал жестче, хотя он продолжал говорить тихо.

– Не будет никаких объяснений и оправданий. Никакой болтовни. Суд над тобой состоялся давным-давно. Мы никогда не будем подписывать обязательства, Роберт. Если ты скажешь хоть одно слово, которое, как мне покажется, будет отдалять нас от той очень специфической информации, ради которой я пришел сюда, то я залью тебя из баллончика, как тлю, и оставлю у тебя во рту этот черный резиновый мячик. В твоем возрасте три дозы могут вызвать у тебя остановку сердца. Так как насчет того, чтобы не испытывать судьбу и найти в себе силы сказать правду? А теперь, вот что мне известно. Ты – владелец агентства, предоставлявшего персонал для детских интернатов. Ты обеспечивал сиделками три таких дома. Но еще ты нанимал своих приятелей, с которыми разделял схожие интересы.

– Это старая история, – произнес Роберт, аристократически растягивая слова. Лицо у него посерело, кожа вокруг рта покрылась морщинками. Слезящиеся, полуприкрытые веками глаза смотрели вдоль длинного носа на Отца, который, словно черт из табакерки, вскочил с места, чтобы схватить газовый баллончик.

Роберт вздрогнул.

– Простите, – лишь произнес он.

Отец медленно вернулся на свое место и успокоился.

– Ты всегда был зачинщиком. Курировал все. Знал обо всем, что делала твоя группа. Двое твоих партнеров исчезли в Таиланде за пару лет до 2051 года – года, который очень важен для сегодняшней встречи. Третий, Билли Ферроу, был убит в тюрьме в 2050-м. Таким образом, никто из твоего внутреннего круга не был доступен для меня и не мог быть причастен к похищению, которое я расследую. Но, возможно, в этом районе у тебя были партнеры, которые что-то знали о том похищении в 51-м. Не скажу, что подозреваю тебя в этом преступлении, Роберт, но ты просто той же породы, что и те, кто мог его совершить.

Отец откашлялся.

– Соцработники заявили на тебя в полицию в 2046-м. В соответствии с 47-й статьей Закона о детях от 1989 года местные власти обязаны провести расследование в отношении любого ребенка, подвергающегося опасности или жестокому обращению. В Плимуте соцработник потребовал провести расследование во всех трех интернатах, с которыми ты был тесно связан. На самом деле он считал, что вы, по сути, управляли этими домами вместе со своими приятелями.

Вы не признали себя виновным в семидесяти двух случаях изготовления снимков неприличного содержания с детьми в возрасте от трех до шести лет. К этим обвинениям также были добавлены семнадцать случаев непристойных действий в отношении детей. Тогда, возможно, ты поймешь, почему твои заявления по поводу больной жены и неповторения преступлений не выдерживают никакой критики. Ты был приговорен к семи годам тюремного заключения. Приговор был сокращен до двух лет из-за хронической перенаселенности тюрьмы после беспорядков в Бристоле, и в следующем году тебя освободили. Ты вернулся домой, и могу лишь предположить, что продолжил жить по-старому.

В основном твоими жертвами были дети из интернатов, но ты регулярно прогуливался возле еще работающих береговых аттракционов – об этом говорит твой фотоархив. Ты старел, но во время похищений 2051 года был, вероятно, еще вполне дееспособен. Статистика показывает, что ты, по крайней мере, был в курсе событий.

После 2048-го полиция потеряла тебя из виду. Это значит, что в 2051-м они уже не присматривали за тобой. После твоего ареста прошло несколько лет, и здесь все изменилось, не так ли? Греки, испанцы, а также африканцы, добравшиеся до Европы, высаживались на побережье и штурмовали порты и туннели. Три миллиона человек направились на юго-запад, поскольку это была все еще наименее населенная часть Англии. Поэтому к 2051-му году уже ни у кого не было времени искать одну маленькую девочку. И ты, должно быть, потирал свои ручонки, Роберт.

Но в 2051-м – а этот год я никогда не забуду – местная полицейская группа по защите детей состояла из двух человек. В прошлом году один из них покончил с собой. Из-за депрессии. Другой больше не работает. Они делали, что могли, но результатов расследования по этому делу и по множеству других сексуальных преступлений, совершенных в этой стране, на данный момент кот наплакал. Теперь в этой группе лишь один штатный сотрудник. Ты знал это? А социальные работники тонут в потоке больных, недоедающих и травмированных детей, размещенных во временных жилищах и поселениях беженцев вдоль всего побережья. Уверен, ты понимаешь, к чему я это все и почему я здесь. Существуют другие способы искать пропавших детей, Роберт, и я – один из них.

Ноздри у Роберта затрепетали, то ли от подавленной злости, то ли от унижения.

– Народный ополченец, да?

– Ты не только являешься классическим рецидивистом, ты предпочитаешь жертв женского пола. Причем, в возрасте от трех до шести – и это еще одна причина, почему я сегодня здесь. Вилять бесполезно. Поэтому я хочу, чтобы ты внимательно посмотрел на эту фотографию и ответил на мои вопросы. Хорошо?

– Ты самоуправец. С тобой разберутся.

– Очисти разум, Роберт. Сконцентрируйся. – Затем Отец перевернул фотографию и поднес к лицу Роберта.

Внезапно сменив тон, Роберт попросил очки для чтения, чем напомнил Отцу эксперта, готовящегося осмотреть образец из своей области знаний.

Отец стянул лодыжки Роберта второй парой наручников, проверил пространство вокруг его кресла, положил газовый баллончик обратно в рюкзак, затем сходил в главную спальню и забрал со стола очки. Он не был уверен, что они нужны Роберту. Когда он вернулся в гостиную, старик разглядывал фото на кофейном столике, даже не прищурившись. Даже после того, что тут произошло, он по-прежнему считал Отца за идиота.

– Я узнаю ее, – сказал Роберт, глядя Отцу прямо в глаза. Тот расставил ноги чуть шире, боясь потерять равновесие. Кровь ударила в голову. От шока, надежды, страха и эйфории перед глазами поплыло, комната стала бесцветной. Но Роберт ждал и не спешил с необдуманными высказываниями. Он тянул этот мучительный момент, и Отец больше не хотел бить его. Хотел просить и умолять его об еще одной фразе, имени, дате или месте. И Роберт понимал это.

– Я помню сюжет в новостях. Ее забрали из палисадника?

Отец лишь кивнул, поскольку не знал, что сказать. Это был умный ход. Роберт уже создал дистанцию: он вполне убедительно намекал, что не помнит подробностей похищения. Хотя такой случай, произошедший в его городе, этот человек помнил бы до мельчайших деталей.

Или Роберт говорил правду? Отец не мог знать это наверняка. Как и психиатры, полицейские детективы, комиссии по УДО или какие-нибудь мозговеды. Он давно пришел к выводу, что все действия являются лишь симптомами личности. Они появляются и исчезают, как кольца дыма в алых дверных проемах. Сгущаются, а затем рассеиваются. Самодержец, живущий в глубинах, никогда никому не появлялся на глаза. Он лежал в первобытной недостижимой черноте и посылал оттуда сигналы. Никто не видел его лица. Наш правитель был уникален и неописуем.

Подавленный из-за осознания того, что этим утром он, вероятно, уже не получит великого откровения, Отец усилием воли выстроил новый ход мыслей.

– Я сейчас на грани того, чтобы залить тебя газом вместе с твоим гребаным креслом, Роберт. Поэтому тебе нужно придумать кое-что получше.

Старик сглотнул.

– Люди болтали…

Отец наклонился к нему, перед глазами заплясали точки.

– Где? В Интернете?

Роберт кивнул.

– Примерно в то время. Я больше ничего об этом не знаю, правда…

– Выкладывай.

– Люди болтали об этом, о том, кто мог… – Роберт сделал паузу, чтобы тщательно подобрать слова, – …в этом участвовать. Общего мнения не было. По крайней мере, никто не упомянул ничего, что меня убедило бы.

– Но некоторые утверждали, что что-то знают?

– Ничего серьезного, одни лишь шуточки. Насчет того, что, ну, вы понимаете… Люди притворялись, что что-то знают. – Роберт сглотнул.

Должно быть, он заметил, как при слове «шуточки» у Отца налились кровью глаза. Возможно, увидел кричащие рты в каждом обращенном на него зрачке. А Отец в свою очередь почувствовал, как дом приподнялся на пару дюймов, а затем резко опустился вниз, не брякнув ни одной фарфоровой безделушкой на каминной полке. От гнева его сперва бросило в жар раскаленных углей, а затем в холод глубокого космоса. Одна рука нащупала еще один предмет, который он держал в рюкзаке – «последний аргумент».

– Возможно, это был кто-то, кого ты знал. – Роберт произнес это успокаивающим тоном, будто разговаривал с опасным и туповатым человеком.

– Я не знаком с такими мерзавцами.

– Наркоманы, они возьмут что угодно на продажу.

– Хватит уже цепляться своими когтями за соломинки. Давай вернемся к «шуточкам», Роберт. Что именно тебе и твоим партнерам показалось таким смешным в этом похищении?

– Не мне. Нет. Я просто сказал, что некоторые притворялись, наиболее болтливые элементы, что они знают… где она и с кем… Что-то в этом роде. – Старик прочистил горло. – Но, по-моему, в основном считали, что за похищением мог стоять какой-нибудь залетный авантюрист.

– И?

– Он переправил ее куда-нибудь. За границу. Возможно. Или… сделал что-нибудь очень плохое и замел следы.

Очень плохое. Те ужасные три часа после похищения ребенка, когда могло произойти нечто отвратительное, немыслимое – стали для Роберта и его дружков чем-то, над чем можно посмеяться в Интернете. Шатаясь, словно пугало, снятое с шеста, Отец пошевелил ногами.

Опухшие глаза Роберта смотрели на него умоляюще. Даже несмотря на жжение они сумели разглядеть в непрошеном госте перемену.

– Боюсь, я не могу помочь вам. Если б я знал что-нибудь, то вряд ли стал держать это в себе. Похищение… Я никогда не похитил бы чью-то… Я никогда… Что вы делаете?

Роберт принялся крутить головой из стороны в сторону, чтобы увидеть, зачем Отец зашел за кресло. Он даже попытался привстать.

– Сядь, – скомандовал Отец каким-то не своим голосом.

Роберт остался сидеть.

– Мне больше нечего вам сказать. Имена. У меня есть имена людей, которые могут вам помочь. Тех, кто были здесь в то время. Тех, кто были заинтересованы…

Отец вышел из-за кресла и наклонился над кофейным столиком. Взял с него все оборудование Роберта и поставил на обеденный поднос. Воткнул чипы памяти в каждое устройство с соответствующим разъемом.

– Все. Все до единого, – сказал он. – Номера и адреса электронной почты. Твои пароли, имена пользователей, сайты, шифры, ссылки, места. Загружай их отовсюду, где ты хранишь свою грязь. Если имена не пробьются, да поможет тебе Господь, Роберт.

Роберт принялся печатать скованными руками, они двигались, как призрачные птицы без перьев, будто костлявые цапли скакали по экрану. Он то и дело нервно оглядывался на стоящего за его правым плечом Отца, который следил за его деятельностью и за тем, чтобы он не отправил сообщение. С кончика носа у Роберта скатилась капля пота.

Но Роберт делал, что ему было велено. Смотрел своими красными, влажными глазами на светящиеся экраны, словно ученая крыса, используя перекрестные ссылки, составляя списки, делая примечания и сноски. Через десять минут он перестал печатать.

– Это все, – сказал он, в его голосе звучало напускное покаяние.

Отец собрал устройства, вынул чипы памяти и положил их в рюкзак. Роберт никогда не отдал бы Отцу всего, даже под страхом смерти. Он дал ему кое-что, возможно, информацию о людях, не способных на мщение. Еще на чипах будет несколько сайтов с визуальным содержимым, которое Отец никогда не решится посмотреть. Это все потребуется Скарлетт Йоханссон. Ее «партнеры» затем перелопатят материал в интересах всех остальных агентов под прикрытием.

На кухне Отец набрал в бутылку воды и, потягивая из нее, вернулся в гостиную. В доме становилось очень жарко. Жара проникала сквозь оставленное им открытым окно в кладовке, в конце коридора. Он подумал о своей машине и решил, что пора уходить.

Лицо у Роберта имело такое же несчастное выражение, как и те, которые можно было увидеть в окнах муниципальных интернатов.

– Она была твоей дочерью, – произнес он, в его голосе звучало нечто похожее на глубокое смирение и искреннее горе.

Отец прочистил горло.

– Твой дом наполнен воспоминаниями, Роберт. Я вижу это. Но позволь познакомить тебя с одним моим. Жила-была девочка, которую очень сильно любили… – Его голос сорвался.

– Не надо, пожалуйста, – сказал Роберт, будто Отец говорил что-то очень грубое.

– Ее похитили. Два года назад. Ее семья хотела ее вернуть… очень хотела. – Глаза у Отца защипало, к горлу подступил комок, мешающий говорить. Он стал рыться в рюкзаке, отходя все дальше за кресло, за пределы видимости старика.

Роберт повысил голос.

– Я не могу помочь вам. Думаете, я скрыл бы информацию об этом от властей?

– Думаю, да.

– Я знаю, что то, что я делал, было неправильно. Но все это в прошлом. Я завязал задолго до 2051 года.

Отец накинул на голову Роберта мешок и крепко затянул шнурок.

– О боже, нет. – Голос старика звучал, будто из колодца. Он снова попытался встать.

Отец сделал несколько шагов назад и выключил верхний свет.

– Кто-нибудь где-нибудь очень обрадуется, что я делаю это. Это тебе за детей. – Отец выпустил дротик в морщинистую шею старика.

Лодыжки Роберта были связаны, но остальное тело метнулось вперед, снесло пластиковый обеденный поднос и жестко приземлилось на кофейный столик, хотя локти и чуть помешали падению. Старик забился в конвульсиях.

Наконец, когда первые спазмы стихли, он повернул голову, и сквозь мешок было видно контур носа и разинутого рта, хватающего воздух. Из мешка раздался приглушенный всхлип.

Отец достал «последний аргумент», пистолет, и приставил его к виску старика. Казалось, что это так легко – выполнить такое простое действие: просто слегка нажать на спусковой крючок, и все воспоминания о тех маленьких, бледных тельцах, испуганных лицах, покрасневших и заплаканных или застывших от шока и растерянности, навсегда исчезнут из головы этого человека. Еще одна смерть, конец человека, заслуживающего смерти больше, чем многие из тех, кому суждено умереть в эти дни. Этот самый человек с мешком на голове мог быть просто застрелен одним жарким утром в собственном доме. Отец верил, что теперь он действительно сможет сделать это. Но раньше, с другими, все было иначе. Убийство казалось ему чем-то из ряда вон выходящим. Но мы меняемся, – подумал он, мы меняемся, когда стареем из-за горестного события, называющегося жизнью.

Убийство, казнь, в конце концов, вызовет расследование. Хотя нет, он не убьет Роберта Иста. И ему пришлось напомнить себе, что он – отец с разбитым сердцем, а не убийца.

И он не верил, что этот человек похитил его дочь, хотя осознание того, что тот трогал своими руками дочерей других мужчин, мешало убрать пистолет от головы старика.

– Если ты предупредишь своих дружков, если ты хоть словом обмолвишься с кем-либо о моем визите, я вернусь. И Бог мне свидетель, клянусь, я использую эту штуку. – Отец ткнул пистолетом Роберту в висок так сильно, что тот вскрикнул.

5

– Ты съездил?

– Да. Этим утром.

– Где ты сейчас?

– У себя в номере.

– Хорошо. Оставайся там.

– Как долго?

– Пока я не узнаю, заявил ли на тебя Роберт Ист.

После утреннего визита он пришел к выводу, что какая-то отделившаяся часть его разума наблюдала за его относительно легким уходом. Как он снимал наручники с бледных запястий и лодыжек Роберта Иста, как угрожал напоследок отмщением, как снимал мешок с корчащегося старика. Как шел к машине сквозь теплый, пыльный, желтый воздух, потом медленно ехал через яркий солнечный свет, несущий фальшивые обещания счастья, прочь от Кокингтона в свое мрачное временное жилище, расположенное дальше по побережью, в Пейнтоне. Эта часть заставляла его следить за дорогой, подавляя подергивания, нервный тик и вздохи, грозящие перерасти в панику и раскаяние, пытаясь успокоить его дрожащие из-за спада адреналина руки. Все эти реакции и деятельность тела и разума будто управлялись каким-то бесчувственным администратором. Возможно, одна половина его внутреннего парламента посылала теперь более сострадательные импульсы второй, заседавшей на задних скамьях его разума. А та могла лишь свистеть и издеваться, без какого-либо осуждения, пока первое лицо везли домой и укладывали в постель.

Постепенно Отец начинал чувствовать себя лучше. Он больше не испытывал обессиливающих болей, тревога не вызывала тошноту, как было в первые три визита. Он не был уже таким хрупким и робким. Не атлет, но уже более опытный любитель.

– Что ты получил?

– Все с его устройств. Как обычно, пароли, имена…

– Хорошо. Оставь это на стойке регистрации отеля. Сегодня кто-нибудь заберет. Он пострадал?

– Я использовал иммобилайзер, а также газ. Не думаю…

– Продолжай.

– Не думаю, что это он.

– Да, но, возможно, среди той информации, которую ты добыл, будет что-то – связь, зацепка, какая-нибудь маленькая деталь. Мы поищем. Сегодня ты потрудился на славу, но тебе еще потребуются силы. Мы делаем все, что можем.

– Знаю.

– И у меня есть кое-кто еще.

– Кто? Давайте я…

– Мне нужно уходить. Но я скоро позвоню и сообщу все детали.

– Имя? Как его зовут?

– Боулз. Маррей Боулз. – Скарлетт положила трубку.

Отец называл свой контакт Скарлетт Йоханссон, поскольку никогда не встречался с ней и знал лишь по голосу. Во время их первого разговора он сразу же обратил внимание на ее легкий американский акцент, который напомнил ему одну старую кинозвезду в молодости. И поскольку его помощница всегда называла себя «другом семьи», в первые дни их общения Отец поведал ей, кого ему напомнил ее голос. Женщина рассмеялась и сказала так ее и называть. С тех пор его контакт носил имя Скарлетт Йоханссон.

За последний год с Отцом почти никто не связывался; даже коллеги, с которыми он тесно работал пятнадцать лет, даже его старые университетские друзья. Всякий раз, когда кто-то звонил ему с незнакомого номера, Отец хватал трубку в надежде, что это Скарлетт. Она связывалась с ним через аккаунты, которые сама отправляла. И которые, вместе с идентификаторами, постоянно меняла.

Кем она была? Он не знал, но подозревал, что Скарлетт работала в полиции, возможно, в группе по защите детей из какого-нибудь юго-западного графства. Он знал, что за каждым полицейским подразделением в стране закреплена такая группа, но они редко насчитывали больше двух человек. Иногда в них работал либо один мужчина, либо одна женщина.

Возможно, у Скарлетт Йоханссон были помощники, и ее выбрали контактировать с некоторыми родителями, потерявшими своих детей. Возможно, ей сообщили, что он – человек, подходящий для сотрудничества, поскольку однажды попал под арест за нападение на отсидевшего сексуального преступника, отвергшего попытку вступить в переговоры и просьбу поделиться информацией насчет его дочери. Этого типа даже не было в той части страны, где похитили его дочь. Но Отец должен был что-то сделать, и равнодушие преступника показалось ему неуместным. Потребовалось вмешательство четырех человек, чтобы оттащить его и прижать к стене, пока на велосипеде не подоспел вспомогательный сотрудник полиции.

Были выдвинуты обвинения, но, с учетом принятых во внимание обстоятельств, Отец отделался предупреждением. Скарлетт Йоханссон узнала об инциденте и о тяге Отца к действиям. Должно быть, где-то провели неофициальную беседу, на которой обсудили его пригодность к деликатным делам. Если между фракциями, облеченными властью, и проходили какие-то дискуссии, то ему о них не сообщалось, как и об оценках, которые давались во время закрытых процессов, в которых участвовала Скарлетт Йоханссон.

Помощники, видимо, были политически мотивированы и работали в сговоре с националистами, которые долгое время являлись самым популярным политическим движением в стране. Так думала его жена. Миранда считала, что его используют для преследования преступных элементов в определенных районах страны. Она боялась, что его также могут попросить устранить их. Подобные нелегальные стратегии не были чем-то необычным. Хотя вполне возможно, что эти офицеры полиции были просто хорошими людьми, которые помогали Отцу найти похищенную дочь, поскольку больше не могли ничего исправить. Возможно, существовало великое множество Скарлетт Йоханссон, предлагавших родителям передышку от мучительных ожиданий новостей, томительного молчания, отдаляющего их все дальше и дальше от того момента, когда их мир был разорван событиями, никак не связанными с аномальной жарой или грозами. Отец надеялся на это, хотя ему было все равно, откуда взялась информация. Он не знал, как это все работает, а просто нуждался в помощи.

В один из тех дней, превратившихся в сплошное пятно из бессонницы, истощения, горя и страха, Скарлетт Йоханссон позвонила ему. На тот момент его ребенок отсутствовал уже двадцать месяцев, одну неделю и два дня.

С тех пор Скарлетт Йоханссон звонила ему много раз. Несмотря на то что она обычно говорила быстро, словно боялась общаться с ним, Отец то и дело переспрашивал ее. Он старался не делать ошибок, когда записывал информацию, поскольку слишком многое было уже упущено или полностью проигнорировано. И он фиксировал все детали о тех людях, которых не заботили или не могли заботить другие. Эта внимательность очень помогла ему в ходе четырех визитов. И он по-прежнему не доверял очевидному раскаянию, которое наблюдал у допрашиваемых. Как и не верил, что люди, которых он выслеживал, смогут измениться в лучшую сторону. Эта уверенность облегчала его работу с ними.

6

Через неделю после визита к Роберту Исту страстное желание выпить чего-нибудь крепкого выманило Отца из гостиничного номера, и он отправился в центр Пейнтона, чтобы купить бутылку уэльского рома. Он сидел под замком, питался одним хлебом, искусственным сыром и натуральными фруктами, в ожидании, когда Скарлетт Йоханссон позвонит и даст отбой.

Несмотря на то что ассортимент в магазинах сильно сократился, алкоголь из магазинов и супермаркетов никуда не исчезал. Никто, облеченный хоть какой-либо властью, не осмелился бы изъять спиртное из продажи. Иногда любители вина становились жертвами ограбления, но их потери мало кого волновали.

В круглосуточном супермаркете ром стоил недешево и ставился на верхние полки, защищенные сеткой. Со средствами у Отца было туго, и это не был какой-то особый случай, но ему требовалось выпить. И пил он не чтобы забыть, а чтобы помнить, чтобы получить доступ к откровениям, проистекающим из его незаконных деяний.

Когда-то, три десятилетия назад, супермаркет служил отелем для туристов. И в нем был небольшой бассейн и танцевальный зал. На стене автостоянки, словно безвкусное граффити, все еще висела вывеска с рекламой спутникового телевидения и джакузи.

Два верхних этажа здания и большинство объектов недвижимости в том, что раньше было действующим городским центром, были поделены на сектора и присвоены местным правительством. А теперь превратились в бурлящее гетто, граничащее с жилищами обеспокоенных семей, самолично обеспечивающих безопасность собственных кварталов в окрестностях Престона, Гудрингтона, Черстона и Гэлмптона. На первом этаже бывшего отеля теперь располагалась аптека для алкоголиков и стариков, не способных мигрировать, словно редкие виды бабочек; тех, у кого не было другого выбора, кроме как трепетать в своей бесцветной, токсичной среде обитания в городском центре, за огромной бетонной стеной эспланады.

Каждое выходящее на юг окно верхних этажей было закрыто от солнца жалюзи, шторами, покрывалами, одеялами, выцветшими спальными мешками и листами полиэтилена, создавая жаркую, темную, непригодную для дыхания атмосферу, смердящую канализацией, отбеливателем, табаком, сгоревшим маслом и потом.

С бутылкой в руке Отец вернулся к машине, открыл дверь, инстинктивно вертя головой, с притворным безразличием следя за лицами в окнах.

Но когда он попытался нырнуть в автомобиль, то увидел странную крупную фигуру, нарисованную на стене парковки. По пути в магазин он в основном глядел себе под ноги и каким-то образом не заметил это изображение. Но теперь оно привлекло его внимание.

Длинная, шагающая, словно охваченная решительной поспешностью, фигура была изображена так, будто направлялась через зацементированную стену к искореженным мусорным бакам. Предполагалось, что расположенное над липкой, подсохшей на уровне колена коркой мочи, это существо, словно призрак, проносится на своих тонких ногах через разнообразие каракулей, логотипов, лозунгов, безумной ахинеи и гангстерских меток. Любопытство заставило Отца остановиться и присмотреться более внимательно.

Изображение было выполнено умелой рукой. Отец не мог понять истинные мотивы такого творения, хотя, возможно, посреди такого обезьяньего вандализма рисунок был создан с иронией.

Вероятно, здесь когда-то даже случился пожар. Возле стены взорвался автомобиль, и впоследствии на базе маслянистых опалин на закопченном цементе и было нарисовано это длинноногое существо, будто появившееся из сажи и клубов дыма, какой-то жуткой бездны или коксовой печи, дымящей под асфальтом.

На тощих конечностях, торчащих из складок, словно ветки, развевался рваный халат или плащ. Подобно лохмотьям ткани на сломанной раме воздушного змея, взмывающего ввысь и трепещущего на сильном ветру. Во всем рисунке чувствовалась плавная подвижность: непринужденное порхание или балетный прыжок грациозного мертвеца. В размашистости шага было что-то кошачье.

С подола одежды и больших круглых рукавов отлетали пепельно-серые фрагменты, превращаясь в шлейф из более мелких частиц или взвесь черной угольной пыли. С костлявых рук тоже сыпались камешки или семена, как через сито, просеивались через кости запястий и опадали на замусоренную землю.

Отец обошел вокруг машины для лучшего обзора, но вскоре отпрянул при виде бесплотных ног, обутых в некое подобие сандалий.

Но в этом граффити было что-то и столь же красивое, сколь и ужасное. Выпачканный сажей и перенаселенный город вокруг почерневшей стены казался каким-то ничтожным, будто этот уродливый мир был осмеян этой фигурой или полностью лишен… какого-либо смысла.

Ночью в этом районе не было уличного освещения, поэтому очень сомнительно, что фигуру нарисовали тогда. Также казалось маловероятным, чтобы днем художнику здесь дали бы спокойно работать над таким изображением. Ни один городской совет не одобрил бы подобное. Отцу хотелось знать, почему здесь этот рисунок и что он означает, поскольку для кого-то он все-таки был не безразличен. Его желание понять обрело странную настойчивость.

Никто не попытался украсить фигуру членом, сиськами или зубастой улыбкой. Она просто маячила у всех на виду. Да и кто стал бы портить ее, разгляди он фрагмент головы в капюшоне? Белки глаз светились страданием или даже экстазом, а может комбинацией того и другого. Сидящие в глубоких глазницах глаза, казалось, смотрели вверх или внутрь, и в их выражении было что-то болезненно религиозное или трагическое. Отец давно уже не мыслил такими терминами, и с того дня, как похитили его маленькую дочь, не попадал под влияние какого-либо художественного произведения. Он вспомнил о других временах, и внезапное ощущение лучших дней вызвало у него легкую дезориентацию.

Теперь, когда он посмотрел более внимательно на то, что было лицом, оно показалось ему туго обтянутым кожей – или это была маска, – черты вытянулись или осунулись, словно от вида эпических мук. Одно лицо на всех. Закрыть рот уже не было сил, поэтому он зиял, словно моля о пощаде, о кусочке еды или капле воды. Фигура, казалось, была выше всего этого, и все же неслась еще дальше в… Отец не знал, куда именно.

Вокруг ее уродливых ног умелой рукой было написано: Usque ad mortem.[4] Латынь. Что-то на мертвом языке. Отец не понимал, что это значит, хотя рисунок напоминал ему то немногое, что ему было известно о средневековом искусстве, восхвалявшем смерть в старых церквях. И он ненадолго представил, что это – знак, метафора, что все имеет свой конец. И мы, и мир. Он представил, что это – истинное послание фигуры. Давайте все мы сядем, изнуренные, и умрем в наших неосвещенных домах.

Отец забрался в машину дрожа, хотя и не зная, от чего именно. Теперь он жалел, что посмотрел на стену.

Это был первый раз, когда он увидел фигуру. Первый, но не последний.

7

Тяжелая голова, размякшие кости. Он был без рубашки и все же весь скользкий от пота. С него буквально лилось. Мысли о предстоящем визите к Маррею Боулзу не давали Отцу покоя. Силы покидали его, будто через неведомое сливное отверстие. Ему приходилось неоднократно ходить в ванную пить воду.

От этих перемещений он чувствовал себя еще слабее. В тот день было тридцать семь градусов, а ночью лишь чуть прохладнее. В Кенте – пекло: сорок один градус, даже выше, чем прогнозировалось. На следующий день в Девоне будет под сорок. В течение трех месяцев самая низкая зафиксированная температура была тридцать четыре градуса. Куда ни сунься, везде жарко.