Суджата Масси

Малабарские вдовы

Карен и Бхарату Парех, познакомившим меня с Бомбеем
THE WIDOWS OF MALABAR HILL

by Sujata Massey



Перевод Александры Глебовской





Copyright © 2018 by Sujata Massey

Cover art © by Andrew Davidson

© А. Глебовская, перевод на русский язык, 2022

© Издание, оформление. Popcorn Books, 2023

1921

1. Взгляд незнакомца

Бомбей, февраль 1921 года

В то утро они едва не столкнулись – именно тогда Первин и увидела незнакомца впервые.

Он стоял, почти скрытый от глаз, в портике у входа в Мистри-хаус. Небритый мужчина средних лет: судя по виду, несколько суток спал в своей рубахе из тонкого сукна и изгвазданной хлопковой дхоти[1], тысячей складок свисавшей от пояса до лодыжек. Прищуренные глазки глядели устало, а еще от него кисловато пахло пóтом с примесью бетеля.

В столь ранний час посетители в адвокатской конторе Мистри были редкостью. Контора находилась на территории Форта – места, где в свое время был основан Бомбей. Старую стену снесли, но район оставался оплотом юристов и банкиров, где почти все заведения открывались между девятью и десятью часами утра.

Решив, что перед нею клиент-недотепа, Первин опустила глаза – пусть не думает, что его разглядывают. То, что женщина может быть юристом, шокировало многих. Первин посмотрела вниз – и с недоумением обнаружила, что человек этот вовсе не беден. Тонкие голени обтянуты черными чулками, на ногах – поношенные спортивные ботинки на шнуровке, из тонкой черной кожи.

Если где мужчины и носят английскую обувь и чулки вместе с дхоти, так это в Калькутте, почти в двух тысячах километров отсюда. Калькутта – город, который всегда будет напоминать ей про Сайруса.

Первин подняла глаза и, видимо, выдала свою тревогу. Мужчина подался назад.

– Минуточку! Вам в адвокатскую контору Мистри? – окликнула она его – но он уже бежал через улицу.

Озадаченная Первин постучала в дверь, и ей почти сразу же открыл Мустафа, их старый слуга, испокон веку заправлявший в Мистри-хаусе. Он поприветствовал Первин, дотронувшись до сердца и до лба, а потом взял у нее контейнер с ленчем, который она принесла с собой.

– Адаб, Первин-мемсагиб[2], – поздоровался он. – А где нынче утром ваш почтенный батюшка?

– Сегодня в Верховном суде слушают дело Джаянта. Мустафа, а вы знали, что снаружи дожидаются?

Он посмотрел ей за спину, на пустой портик.

– Нет. И где этот дожидавшийся?

– На другой стороне улицы, вон тот мужчина в дхоти.

Первин увидела, что незнакомец стоит в тени одного из зданий.

Мустафа прищурился.

– Грязный, но не нищий. Обувь не та.

– Ботинки и чулки, – подтвердила Первин.

– Если бы он постучал, я бы сказал ему прийти после десяти. Вы с утра слишком заняты, чтобы принимать таких, – хотя, кажется, на сегодня у вас встреч не назначено?

Первин различила в его голосе озабоченность. Мустафа знал, как сложно ей привлекать клиентов.

– Я не назначала никаких встреч, потому что сегодня из Англии приезжает моя старинная подруга. Я собираюсь встретить ее на причале.

– На борту «Лондона»?

Первин улыбнулась.

– А, так вы даже посмотрели списки пассажиров в сегодняшней газете!

Седовласый старик слегка опустил голову, принимая похвалу.

– Совершенно верно. Я дам вам знать, когда начнут разгрузку судна. И скажите еще: ваша английская приятельница намерена посетить Мистри-хаус? Я приготовил бы небольшое чаепитие.

– Я думаю, Элис первым делом поедет к родителям на Малабарский холм – но, наверное, в ближайшее время здесь побывает. – Первин окинула взглядом мраморное фойе, мягко освещенное настенными бра с позолоченными абажурами. Ей будет очень приятно показать это здание в стиле бомбейской готики своей подруге Элис Хобсон-Джонс. Потолки высотой в шесть метров – большая редкость и особая гордость Аббаса-Кайама Мистри, ее покойного деда. Первин постоянно казалось, что дед смотрит на нее с большого портрета, охраняющего вход. Глаза, такие же чернильно-черные, как и плоская фета[3], выражали всезнание, но не приязнь. – Мне нужно наверх, поработать с документами. Надеюсь, папа успеет к ленчу – я сегодня очень вкусный приготовила.

– Если только он, иншалла[4], выиграет дело, – набожно произнес Мустафа. – В противном случае у него не будет аппетита.

– Он почти никогда не проигрывает! – заметила Первин, хотя дело в то утро слушалось сложное. И она, и Джамшеджи молчали в машине по дороге на работу: он перелистывал свои заметки, она смотрела в окно, думая про их молодого клиента, который томился в тюрьме совсем неподалеку, и гадая, станет ли этот день днем его освобождения.

– Ваш отец выигрывает, потому что Бог даровал ему умение читать мысли за человеческими лицами, – заметил Мустафа. – Для Мистри-сагиба лицо судьи – та же газета.

Первин вздохнула: жаль, что она не обладает тем же талантом. Она понятия не имела, кто этот незнакомец – потерянная душа или провозвестник серьезных неприятностей.

Выбросив из головы неприятное происшествие, Первин поднялась наверх и погрузилась в наполовину дописанный договор о распределении имущества, устроившись на своей половине большого двухстороннего стола из красного дерева. Юридическая документация довольно скучна, однако нюанс смысла одного-единственного слова может обозначать границу между успехом и крахом. За три года изучения юриспруденции Первин многое для себя уяснила, а проработав полгода под началом отца, привыкла к тому, что каждую строку нужно выверять снова и снова.

Солнце пекло все сильнее, Первин включила маленький электрический вентилятор в центральном окне. Мистри-хаус стал первым зданием в квартале, которое платило за электричество, стоило оно дорого, и его полагалось экономить.

Первин посмотрела в окно, на улицу. На пятидесяти квадратных километрах территории Форта когда-то располагалось укрепление, принадлежавшее Ост-Индской торговой компании. Теперь район известен тем, что здесь находится Верховный суд, а вокруг – многочисленные адвокатские конторы. Помимо тех, которые принадлежат англичанам, индуистам и мусульманам, есть и некоторое количество тех, в которых заправляют ее единоверцы – зороастрийцы[5] индийского происхождения. Парсы[6] составляли лишь шесть процентов населения Бомбея и примерно треть местных юристов.

Иранцы – иммигранты-зороастрийцы, перебиравшиеся сюда начиная с XIX века, – гордились тем, что держат самые лучшие кафе и пекарни, в которых подают еду в традициях их исторической родины, Персии. Среди них и заведение «Яздани», кафе-пекарня на другой стороне улицы. Его ежедневно посещают двести с лишним человек. Сегодня утром входящим и выходящим посетителям приходилось огибать неожиданное препятствие.

Им был тот незнакомец-бенгалец. Он покинул портик, где Первин видела его утром, и устроился в тени от навеса над кафе. Так он мог смотреть на Мистри-хаус и не жариться под безжалостным солнцем.

На Первин накатила тревога, но она напомнила себе, что она на втором этаже Мистри-хауса, откуда ее не видно. Она же со своего шестка видит всё внизу.

В углу кабинета стоял высокий шкафчик фирмы «Годредж», которым пользовалась только Первин. В нем лежали зонты, сменная одежда, статья из журнала «Бомбей самахар», где рассказывалось о ней – первой женщине-поверенном в городе. Поначалу Первин хотела вставить статью в рамку и повесить внизу на стену, рядом с многочисленными грамотами и дипломами Джамшеджи Мистри. Но отец решил, что это слишком, – не надо такое швырять прямо в лицо клиентам, лучше постепенно приучать их к мысли, что их интересы будет представлять женщина.

Первин шарила в шкафчике, пока не отыскала свой перламутровый театральный бинокль. Подойдя к окну, она подкрутила колесико – и вот свирепое лицо незнакомца будто оказалось совсем рядом. Он не походил ни на кого из тех, кого ей доводилось видеть в Форте; не помнила она его и по Калькутте.

Первин отложила бинокль, перебрала неотвеченные письма, пришедшие накануне. Сверху лежал толстый конверт с указанным на нем обратным адресом – Си-Вью-роуд, 22. Уже существующий клиент – вне очереди. А этот клиент, мистер Омар Фарид, владел несколькими текстильными фабриками; два месяца назад он скончался от рака желудка.

Первин прочитала письмо от назначенного душеприказчика, Файсала Мукри. Мистер Мукри хотел, чтобы она внесла в документы изменение, которое сведет на нет процедуру распределения наследства, над которой она как раз работала. Мистер Фарид оставил трех вдов – все они по-прежнему совместно проживали в его доме – и четверых детей на всех: скромное число для многоженца, если верить Джамшеджи.

Мистер Мукри писал, что все вдовы желают отказаться от своих долей в наследстве и пожертвовать их в семейный вакф – благотворительный фонд, из которого ежегодно выделялись деньги на бедных и выплачивались дивиденды оговоренным членам семьи. Да, любой мужчина или женщина вольны отдать другим все, что им заблагорассудится, однако за вакфами пристально следило правительство, чтобы предотвратить мошенничество: внезапное вливание значительных средств может спровоцировать проверку. Первин решила переговорить с отцом, прежде чем отвечать мистеру Мукри.

Она переложила дерзкое послание на отцовскую сторону стола, и тут вошел Мустафа с серебряным подносиком, на котором стояла чашка чая, а в блюдечке были ловко пристроены два английских песочных печенья. Сделав крошечный глоток горячего молочного напитка, Первин спросила у Мустафы:

– Вы выходили на улицу?

– Не выходил. А что?

Не хотелось ей выдавать свою скрытую тревогу, и она ответила:

– Человек, который перегородил мне вход, теперь расположился на противоположной стороне улицы.

– Так и торчит на Брюс-стрит! – Судя по суровому выражению лица, Мустафа был готов выхватить свою старую винтовку пенджабского полка, которую держал в кухонном шкафчике. – Велите выкинуть его на Эспланаду?

– Полагаю, причин к тому нет. Но если хотите на него взглянуть – вот, пожалуйста. – Первин подошла к окну, взяла бинокль. На то, чтобы объяснить старому слуге, как настроить бинокль под свои глаза, ушло несколько минут.

– Надо же, прямо волшебные очки! Все-то в них видно!

– Смотрите в сторону кафе «Яздани». Видите его?

– Тот, в белой дхоти. – Мустафа вздохнул. – Я вспомнил: он тут ошивался, когда я выходил за молоком.

– И когда это было?

– В обычное время – минут за двадцать-тридцать до вашего прихода.

Получается, что незнакомец наблюдает за зданием уже добрых три часа.

С точки зрения закона он имеет право стоять где вздумается. Но для Первин Брюс-стрит была вторым домом, ей страшно хотелось узнать, кого высматривает этот чужак. Стараясь говорить как можно сдержаннее, она произнесла:

– Пойду спрошу, что он там делает.

Мустафа опустил бинокль, бросил на нее встревоженный взгляд.

– Юная барышня, одна? Это мне полагалось бы отправить этого прохвоста восвояси.

Первин успела пожалеть, что втянула Мустафу в свои заботы.

– Нет, оставайтесь здесь. Вокруг много народу, ничего не случится.

Продолжая ворчать по поводу опасностей, подстерегающих юных дам, Мустафа спустился вслед за ней вниз. Церемонно открыл тяжелую дверь. Театрально нахмурился и, когда она вышла, остался стоять на мраморной ступеньке.

Проехала телега, запряженная буйволом; под ее прикрытием Первин пересекла улицу незамеченной. Когда она приблизилась к бенгальцу, он отреагировал, резко вздернув подбородок. А потом отшатнулся, будто пытаясь скрыться.

– Доброго вам дня, сагиб. Вы работаете неподалеку? – вежливо спросила Первин на хинди.

– Не-е-ей! – хрипло прокашлял он в ответ.

– Сагиб, вы кого-то дожидаетесь на Брюс-стрит?

– Ней! – На сей раз он ответил стремительно и уставился на нее покрасневшими глазами.

Сдерживая дрожь в голосе, Первин продолжила:

– Вы знакомы с Сайрусом Содавалла?

Рот незнакомца раскрылся, обнажив кривые, запятнанные бетелем зубы. Мгновение он стоял неподвижно, а потом пустился наутек.

Первин ошарашенно смотрела ему в спину. Она рассчитывала на отрицательный ответ. Ждала решительного «нет», а не такого вот бегства.

– Хузза! – Мустафа всплескивал руками, как будто она только что заработала очко в крикете.

Первин, потрясенная, не могла заставить себя идти обратно к Мустафе. Она махнула ему в ответ и решила, что лучше заглянуть в кафе.

За стойкой стояла Лили Яздани. Длинные волосы четырнадцатилетняя девочка повязала традиционным платком-матхабаной, поверх красивого желтого сари надела белоснежный фартук. Увидев Первин, она заулыбалась.

– Кем чо[7], Первин! – поздоровалась Лили на гуджарати.

– И тебе доброго утра, Лили! Ты чего не в школе?

– Вчера трубу прорвало, школа закрыта. – Лили с преувеличенным недовольством опустила вниз кончики губ. – Я две контрольные пропустила!

Первин нахмурилась.

– Надеюсь, наша строительная фирма тут ни при чем. Насколько я знаю, это ведь она строила твою школу.

– Да я этой аварии только рада. Мне больше нравится здесь, печь пирожные с папочкой.

Первин ее слова огорчили. Она все время переживала за Лили: та наверняка слишком рано бросит учебу.

Из кухни вышел Фироз Яздани – круглое лицо блестит от пота. Вытирая о фартук обсыпанные мукой руки, он поинтересовался:

– Какое лакомство вам нынче предложить, голубушка Первин? Дахитаны[8] пожарили час назад, они вымачиваются в розовом сиропе. И, разумеется, есть кексики с кешью и миндалем, пудинг и корзиночки с ванильным кремом.

Первин слишком переволновалась – вряд ли удастся протолкнуть сейчас в горло что-то сладкое. С другой стороны, без покупки-то не уйдешь.

– Я сегодня должна встретить на причале Баллард старую подругу из Англии. Сложите самые красивые дахитаны в маленькую коробочку.

– Самые красивые и сладенькие. Прямо как вы сама! – Расплывшееся в улыбке лицо Фироза стало похоже на треснувший персик.

– Кстати, а к вам нынче утром не заходил покупатель не из местных?

Фироз озадаченно примолк, зато заговорила Лили:

– Да, был один темнокожий ворчливый покупатель со смешным выговором. Купил пирог с орехами и финиками, а еще миндальной помадки. Я ему сказала: присаживайтесь к столу, – но он сразу вышел наружу.

– И просидел там несколько часов, – прибавила Первин. – Я ему задала вопрос, и он тут же сбежал, как от свирепого английского полицейского!

– Наверное, ночным поездом приехал, потому что вид у него был усталый, – рассуждала Лили. – И спросил с этим своим смешным акцентом, когда у нас открываются конторы адвокатов. Я ответила: большинство в девять, а у Мистри в половине девятого.

– Да как ты смела выдавать такие сведения про наших почтенных соседей? – Фироз укоризненно погрозил дочери пальцем.

Фироз знал про Первин некоторые вещи, которые совсем ни к чему было поминать на людях. Она могла при нем произнести имя Сайруса – и в глазах его мелькнуло бы узнавание. Вот только незачем Первин хвастаться своими былыми ошибками перед впечатлительной дочерью пекаря.

– Акцент у него бенгальский. Вы слышали описание Лили – теперь узнаете? – спросила Первин у Фироза.

Кондитер покачал головой.

– Тесто с кардамоном подходило, я ушел на кухню. Хорошо, что вы отшили этого бродягу!

– Мудрая женщина чует беду заранее, – заметила Лили, завязывая красивый бантик на коробочке со сладостями. – Папа, а ты потом позволишь мне самой вести твое дело, как вот Мистри-сагиб позволяет Первин?

– Ну, так уж и позволяет! Он еще много лет сможет работать сам, а мне предстоит доказать, на что я способна.

Эти слова Первин произнесла от всей души; быть единственной женщиной-поверенным в Бомбее оказалось совсем не просто. И главная ее задача – не опозорить Джамшеджи Мистри. Именно поэтому ее и смутило появление незнакомца; именно поэтому она не собиралась рассказывать про него отцу.

2. Под покрывалом

Бомбей, февраль 1921 года

Вернувшись в Мистри-хаус, Первин отдала сладости Мустафе на хранение и вкратце пересказала свой разговор с незнакомцем, правда, не упоминая Сайруса. Не хотелось, чтобы болтливый Мустафа вдавался в расспросы. Ей нужно было поработать.

Она поднялась наверх и принялась искать по всем ящикам документы, так или иначе относящиеся к покойному Омару Фариду. Документов было хоть отбавляй: купчие на недвижимость, карты земельных участков, государственные контракты на поставку армейской ткани-хаки. Оторвалась она только через два часа, когда Мустафа постучал в дверь и объявил, что обед на столе. Отец только что вошел и мыл руки внизу.

Первин отложила бумаги.

– Отец сказал, чем закончилось дело?

– Сказал, что голоден.

Первин поспешно спустилась в столовую, где отец уже уселся за длинный стол из розового дерева. Джамшеджи Мистри был подтянутым импозантным пятидесятилетним мужчиной с густой гривой тронутых сединой каштановых волос. Самой выразительной его чертой – Первин ее унаследовала в несколько усеченном виде – был крючковатый нос. Посторонние порой подшучивали над носами парсов, но Первин нравилась эта их общая черта.

Они наклонили головы, пробормотали молитву. Мустафа поставил перед ними тарелки с обедом, присланным Джоном, их поваром, уроженцем Гоа. Джон потрудился на совесть и приготовил кофту из ягненка, куриное карри с тамариндом, бобовое пюре-дал[9] с горчичными побегами и карамелизованный рис. К ним он добавил острые маринованные овощи, ароматные пшеничные лепешки и жестянку миндально-медового хвороста – хватит на целую неделю.

Мустафа недовольно поморщился, когда Первин попросила положить ей меньше обычного – разыгравшиеся нервы поумерили ее аппетит.

– Папа. Жду, раскрыв уши. Мы выиграли?

Дождавшись, когда перед ним поставят изрядную порцию куриного карри, Джамшеджи заговорил:

– Да, но после долгих прений. Видела бы ты, как улыбался их адвокат, предчувствуя наше поражение!

– Вызывал он нашего клиента давать показания? – Она полагала, что да.

– Еще бы! И у мальчика были готовы ответы на все вопросы.

Этим мальчиком был Джаянт, двадцатилетний портовый грузчик, которого обвинили в подстрекательстве к беспорядкам – он якобы создал объединение рабочих. Памятуя, как сильно англичане боятся коммунистов, Первин предложила представить Джаянта трудягой без всяких политических убеждений, которого заботило одно – безопасность труда докеров. Кстати, подчеркнула она, это и его нанимателю будет полезно: уменьшится число несчастных случаев и смертей – а заодно и перерывов в работе.

– Отлично, – сказала Первин, довольная тем, что ее наставления сработали. – И какое решение принял судья Торп?

– Снял все обвинения. По решению суда Джаянта должны взять на прежнее место и оплатить ему три месяца работы – с того момента, как его уволили. Этого я не ждал.

Первин захлопала в ладоши.

– Отлично! Жаль, я не слышала твоего выступления.

Джамшеджи назидательно воздел палец.

– О да, но ведь ты работаешь с контрактами, а именно от них зависит прибыль нашей конторы. Без контрактов и завещаний мы не могли бы никого защищать бесплатно, как Джаянта.

Это, пожалуй, была первая похвала, которую Первин получила за полгода своей работы. Она исполняла функции не только поверенного, но и секретаря, переводчика и бухгалтера – но кто она такая, чтобы роптать? Никакая другая адвокатская контора в городе не возьмет женщину-поверенного.

– Папа, а ты сегодня утром ждал посетителя?

– Это как-то связано с тем, что ты пялишься на незнакомцев в бинокль?

Первин отправила в рот ложку риса, прожевала. Похоже, Мустафа рассказал отцу об утреннем переполохе. Надо бы сказать правду, но, с другой стороны, не хочется, чтобы отец нервничал.

– На той стороне улицы три часа простоял какой-то бенгалец. Я в конце концов пошла спросить, что ему нужно. Он ничего не ответил и сбежал.

Джамшеджи покачал головой.

– В любимый наш Форт в последнее время кого только не понаехало. Но негоже женщине подходить к мужчине на улице.

От осуждающего отцовского тона в Первин всплеснулась досада.

– Да я же к нему не подходила…

– Ты перешла через улицу, приблизилась к нему! Ты это в Оксфорде набралась таких европейских замашек?

– Нет… я… – Первин почувствовала, что краснеет. – Я в первый момент подумала, что он ждет тебя. Может, пришел на встречу или недоволен результатом какого-то дела.

– За последний год у меня были клиенты из всех общин, кроме бенгальцев, – произнес Джамшеджи, и голос его резал слух, как скрежет половника Мустафы по фарфоровой миске для риса. – Не переживай. Сосредоточься на работе с контрактами.

– Хорошо. Не лишаться же титула Короля Контрактов, – саркастически парировала Первин.

– А ты трудись поусерднее – получишь титул Королевы Контрактов. – Джамшеджи усмехнулся.

– Кстати о контрактах: мы получили запрос от семейства Фарид. Пояснительную записку написал мистер Мукри, управляющий имуществом. Он пишет, что три вдовы мистера Фарида хотят отказаться от своей доли приданого и передать его в семейный вакф.

Первин не стала скрывать своей озабоченности по поводу того, что все три женщины, у которых больше не будет мужа-добытчика, готовы отдать все свои средства в благотворительную организацию.

Но Джамшеджи не стал говорить о вакфах. Поглаживая подбородок, он заметил:

– Ты, насколько я понимаю, имеешь в виду их махры.

– Именно. – Первин вздохнула, зная, что нужно было употребить именно это слово, если речь шла об особом двухчастном приданом, которые женщины-мусульманки получают от семьи мужа. Первая часть символизирует, что невесту приняли в семью; вторая, которую выплачивают при разводе или по смерти мужа, служит материальной гарантией того, что с женщиной до конца жизни будут обращаться по справедливости.

– Бомбейские судьи нынче довольно придирчивы, когда речь заходит про махр. Давай-ка я просмотрю документы.

Первин принесла сверху оба письма, отец вытащил золотой монокль и стал разглядывать добротную веленевую бумагу. Потом покачал головой.

– Бред полный!

Первин все это время сидела на кончике стула и ждала такого заключения.

– Да, разве не странно, что они все три готовы внести изменение, которое не соответствует их интересам, и при этом две подписи почти одинаковые? И какое удобство для судьи: письмо написано по-английски! Вот только неужели все эти женщины свободно им владеют?

– На последний вопрос я ответить не могу, потому что никогда с этими дамами не встречался. Однако к делу нужно подходить беспристрастно. – Джамшеджи бросил на дочь укоризненный взгляд.

Первин не стала скрывать своего удивления.

– Ты хочешь сказать, что столько лет представлял интересы мистера Фарида и ни разу не говорил с его женами?

– Именно так, – подтвердил отец и жестом попросил Мустафу принести чай. – Вдовы Фарида живут в строгом уединении. После смерти моего клиента единственным мужчиной в семье остался младенец, сын второй жены.

– Пурдунашин не говорят с мужчинами, – подтвердил Мустафа, входя с серебряным чайником. – Моя мать и сестры так и не закрылись, но среди богатых это не редкость. Особенно среди ханафиток.

Первин всегда ценила познания Мустафы в тех областях, в которых сама разбиралась плохо. На смену страху за будущее трех женщин пришло любопытство. Богатые, живущие в изоляции мусульманки могут стать ее специализацией.

– Мустафа, «пурду», насколько я знаю, означает «покрывало». А «нашин» – это «женщина»?

– Я думал, ты изучала урду, – прервал ее отец. – «Нашин» означает «сидящий» или «обитающий». То есть «пурдунашин» – «та, что живет под покрывалом».

Первин пригубила восхитительный чай Мустафы – смесь нескольких сортов дарджилинга, заваренная с молоком, кардамоном, перцем и щедрой порцией сахара.

– А что ты скажешь про управляющего, мистера Мукри? – спросила она у отца. – Мне нужно бы с ним вместе разобрать ситуацию с имуществом, но он не отвечает на мои многочисленные письма.

– Мукри был у Фарида одним из бухгалтеров на текстильной фабрике. Когда Фарид-сагиб заболел, Мукри перебрался к нему поближе. Мы виделись, когда он приходил подписывать бумаги, связанные с его назначением управляющим имуществом и опекуном домочадцев. Совсем молодой человек, но с нашим клиентом обращался в высшей степени почтительно.

– Ну еще бы! Но давай вернемся к его письму, подписанному вдовами. Мне кажется, две подписи проставлены одной рукой.

Джамшеджи просмотрел письмо, вернул дочери.

– Да, подписи Сакины и Мумтаз действительно похожи. Подпись Разии от них отличается.

– Я прошу прощения, сагиб, но следует добавлять «бегум», – вмешался Мустафа из угла, где стоял в ожидании дальнейших распоряжений. – Обращаясь к высокородным замужним дамам, нужно обязательно говорить «бегум».

Первин кивнула Мустафе, а потом продолжила:

– Полагаю, Разия-бегум сама поставила свою подпись. А что, если за двух других расписался кто-то еще, например мистер Мукри?

– Теория заговора! – проговорил с ухмылкой Джамшеджи. – Нам-то откуда знать?

– Разве не следует их спросить?

Джамшеджи так резко опустил чашку на блюдечко, что оно задребезжало.

– Я же уже сказал: дамы живут затворницами. Я ни разу не пересматривал документы на махры с тех пор, как составил их много лет назад. Напомни: вдовьи доли одинаковые? Так оно всегда лучше, если у мужа осталось несколько вдов.

– Махры у них совершенно разные, – ответила Первин, обрадовавшись, что отец решил задать ей этот вопрос. – Первой жене, Разии-бегум, твой клиент оставил землю: четыре акра в Джирангаоне, причем на участке стоят две текстильные фабрики, построенные в 1914 году.

Джамшеджи взял чашку, сделал длинный глоток.

– Дар воистину щедрый, но в 1904 году там еще было болото. Ты хочешь сказать, что теперь там стоят те самые фабрики, на которых он сколотил свое состояние?

Первин кивнула, гордясь тем, что отыскала важную для отца информацию.

– Я сверилась с картой его владений, которая есть в нашем досье. Вторая часть махра, подлежащая выдаче после смерти супруга или развода, обозначена в пять тысяч рупий. – Первин порадовалась, что у нее под рукой бумаги и она не запутается в деталях. – Вторая жена Фарид-сагиба, Сакина Шивна, получила совсем другой махр: комплект драгоценностей из бриллиантов и изумрудов, состоящий из серег, ожерелья и браслетов. В качестве второй части махра ей тоже назначено пять тысяч рупий.

– Мистер Фарид был уже достаточно богат, когда взял вторую жену, – заметил Джамшеджи. – Не припомню, сколько стоят эти драгоценности, но у нас есть документы на страховку многих его ценных вещей.

– А зачем мистер Фарид решил жениться во второй раз? – спросила Первин. Да, отец сказал много добрых слов про своего клиента, и все же ее несколько смущала полигамия, которой все еще придерживались многие мусульмане и даже некоторые представители индуистской элиты. Более того, примеры полигамии наверняка можно было найти и в семьях ее родителей. У парсов полигамию объявили незаконной только в 1865 году.

– По понятной причине. – Джамшеджи приподнял густые, с проседью брови. – Наследник.

– Но первая жена, Разия-бегум, родила ему дочь – ей, насколько я помню, сейчас одиннадцать лет, – не повышая голоса, произнесла Первин. – У него была наследница.

– Но сына-то не было, а нужен был тот, кто станет руководить фабриками. Родители мистера Фарида настояли на втором браке и нашли ему Сакину Шивну. Велико, скажу я тебе, было разочарование, когда она родила двух дочерей подряд. Сын Сакины-бегум родился полтора года назад. К тому времени недовольные бабка с дедом уже скончались.

– Ну, вот, получил он своего сына. – Первин скрестила руки на груди. – Зачем же ему понадобилась третья жена?

– С Мумтаз он познакомился только в прошлом году и женился на ней за пять месяцев до смерти. Сам сделал этот выбор, совершенно законный. – Джамшеджи покачал головой. – Хотя мне он кажется довольно странным.

Первин тут же ухватилась за эту фразу.

– Что ты этим хочешь сказать?

Джамшеджи гонял по тарелке несколько оставшихся зернышек риса.

– Она была музыкантшей, работала в районе развлечений на Фолкленд-роуд.

– Вот откуда ее махр: два ситара[10] и одна вина[11], – задумчиво произнесла Первин. – А она знала, что он долго не проживет?

– Безусловно, – кивнул Джамшеджи. – Он на тот момент уже был тяжело болен. Но эти музыкальные инструменты – мелочь в сравнении с тем, что получили другие. Вряд ли она вышла за него ради денег.

– Посмотри-ка, – сказала Первин, с удвоенным интересом рассматривая брачный договор Мумтаз. – Этот документ она в июле 1920 года подписала крестиком. А на новом письме стоит полная подпись. Она что, обучилась грамоте за последние семь месяцев? Я бы хотела спросить ее, почему так.

Джамшеджи моргнул.

– В каком смысле – спросить?

Первин обгоняла собственные мысли. Набрав полную грудь воздуха, она выпалила:

– Как ты думаешь, мусульманки-затворницы согласятся встретиться с женщиной-юристом?

Отец смерил ее долгим взглядом.

– Не исключено.

– Я бы предпочла поговорить с ними напрямую, чем продолжать одностороннюю переписку с мистером Мукри. – Первин старалась следить, чтобы голос звучал сдержанно и по-деловому.

Джамшеджи допил остатки чая, поставил чашку на стол.

– Я не уверен, что ты готова вести деловые беседы с затворницами. Это требует большой осмотрительности.

Первин обиделась.

– Я всегда осмотрительна!

– Нет, – с мягкой улыбкой отозвался ее отец. – Ты напориста и нетерпелива. Я ведь слышал, что ты там говоришь о правительстве.

Первин скорчила ему рожу.

– Только в узком кругу. Я же знаю, как нашей строительной фирме нужны государственные контракты.

– Да и про права женщин ты говоришь больше, чем большинство людей готовы услышать.

– Другие женщины-парсийки делают то же самое. Мамины благотворительные организации постоянно занимаются обеспечением женщин и их образованием.

Первин чувствовала себя уверенно, потому что отец охотно жертвовал деньги на материнские начинания.

– Этим дамам твои рассуждения покажутся латынью, они же всю жизнь провели взаперти. Урду ты знаешь совсем плохо, да и магометанский закон почти не изучала.

Это критика от души – или отец просто пытается понять серьезность ее намерений? Первин изо всех сил старалась говорить невозмутимо:

– Я читала «Принципы магометанского закона» мистера Муллы, там объяснено все, что мне нужно знать. А с дамами я поговорю на индустани, они наверняка поймут.

– Полагаю, они никогда в жизни не видели парсов, – заметил Джамшеджи.

Тут Первин не выдержала:

– Папа, ты владелец единственной в Бомбее юридической фирмы, где есть сотрудник, который может напрямую общаться с затворницами. Почему не воспользоваться доселе не нашедшим должного применения ценным активом – твоей дочерью?

Джамшеджи на долгий момент прикрыл глаза. А потом открыл и серьезно посмотрел на дочь.

– Если ты туда пойдешь, проведи, пожалуйста, консультацию с той же степенью уважения, что и с нашими клиентами-мужчинами. Если Омар Фарид узнает, что я без должной почтительности обслуживаю членов его семьи, он восстанет из могилы.

– А он уже не в могиле. Он на небе! – уточнил из угла Мустафа.

– Мистер Фарид улыбнется нам с облаков, когда я помогу его родне, – завершила разговор Первин и, наклонившись, поцеловала отца в щеку.



После обеда Джамшеджи отправился пешком в клуб «Рипон». Первин знала, что, придя в клуб – его посещали только парсы, – он устроится в тиковом кресле с удобными подлокотниками (в эти кресла некоторые поверенные – какой позор! – порой залезают с ногами, да там и похрапывают). Джамшеджи, наверное, рассчитывает на похвалу друзей, бокал портвейна, а потом спокойно вздремнуть.

Первин снова поднялась наверх, подошла к шкафу, где хранились клиентские досье. Дверца распахнулась, Первин вдохнула душноватый запах камфоры и уставилась на ряды картонных, тканевых и кожаных папок.

Через несколько минут взгляд ее нашарил тонкую папочку с газетными вырезками. Омар Фарид скончался в прошлом году в возрасте сорока пяти лет, а вырезки в папке были только за последние пять лет его жизни. Вот статья 1915 года о том, как компания Фарида построила новый комбинат, где предстояло изготавливать ткани для нужд индийской армии. Вот еще одна заметка, от 1917-го, – в ней речь шла о пожертвованиях мистера Фарида в фонд помощи раненым, возвращающимся из Европы. А вот некролог от декабря 1920 года, где упоминаются и фабрики, и благотворительная деятельность. Последняя строка гласит: «У мистера Фарида осталась семья, в том числе один сын».

Жены и дочери в некрологе не упомянуты. Их не сочли для этого достаточно важными… или редактор «Таймс» решил, что полигамность выставит индийского бизнесмена-филантропа в черном свете?

Первин рассмотрела маленькую фотографию, помещенную рядом со статьей о благотворительных пожертвованиях. С виду Омар Фарид был человеком серьезным, уважаемым. Шапочка-тюбетейка оттеняла его узкое лицо с суровыми глазами и крупным орлиным носом. Одет он был в курту[12] с воротником-стойкой и темный сюртук-шервани[13]. Его изящная, вязанная крючком тюбетейка была похожа на ту, которую носит Мустафа.

Последний брак мистер Фарид заключил всего за пять месяцев до смерти. Каким, видимо, потрясением это стало для его двух жен – тем более что новая жена оказалась музыкантшей, ранее работавшей на Фолкленд-роуд, где секс продается так же свободно, как и опиум.

Еще до того, как отец ушел в клуб «Рипон», Первин спросила, не могла ли последняя жена оказаться мошенницей.

– В это проще всего поверить, – ответил ей Джамшеджи, – но перед лицом смерти человек не обязан соблюдать общественные нормы. Он не нуждается в чужом разрешении для того, чтобы поступить, как считает нужным.

Первин поняла – знала по собственному опыту.

3. Дух экстаза

Бомбей, февраль 1921 года

Около трех часов пополудни в кабинет на втором этаже влетел Мустафа.

– «Лондон» пришвартовался! Мне с крыши в очках видно до самого причала Баллард.

– Отлично! – Первин захлопала в ладоши. Уж кто-кто, а Элис сумеет отвлечь ее от мрачных мыслей.

В окно влетел порыв ветра, зашелестел бумагами на столе. Первин собрала документы и подумала про холодные сырые ветра, которые постоянно дули в лицо им с Элис, когда они ходили из колледжа Святой Хильды на разные лекции. Как они болтали, смеялись – как делились секретами. И ведь это можно вернуть, если она раскроет подруге душу.

Дружба их началась с того, что Первин выслушала признание Элис. Слова юной англичанки о том, что в шестнадцать лет ее исключили из Челтнемского женского колледжа, застав в постели с другой девушкой, поразили Первин до глубины души. У них считалось совершенно естественным, когда родственницы и подруги спали вместе. Но когда Элис заговорила о том, что по-прежнему тоскует по той давней однокласснице, Первин поняла, что отношения между женщинами бывают самые разные.

В Святой Хильде Элис усердно изучала математику, чтобы избыть боль первой любви. Никто, кроме Первин, не знал правды, да и о прошлом самой Первин слышала из всех одна только Элис.

Первин гадала, много ли Элис рассказывала об их студенческой дружбе своим родителям. Учитывая былые перипетии, Хобсон-Джонсы наверняка с подозрительностью относились ко всем подругам Элис. Первин решила, что постарается вести себя безупречно.

Причал Баллард находился в двадцати минутах пешком, но Первин не хотелось явиться туда вспотевшей, с помятыми сладостями. Куда проще доехать в начищенной до блеска коляске рикши Рамчандры, в которой, кроме прочего, есть еще и козырек от солнца.

Рамчандра резво промчал ее по улицам до причала, а там она увидела внушительный белый корпус судна компании «Пасифик энд Ориентал», возвышавшийся за высокой каменной стеной.

Выйдя из коляски, Первин расплатилась с Рамчандрой – тот поспешил к подманивавшему его матросу. Вытащила табличку, которую написала на обороте пустой папки: «МИСС ЭЛИС ХОБСОН-ДЖОНС». Подняв табличку повыше, она оказалась в компании сотен шоферов, прибывших встречать судно, сплошь мужчин, – но что ей оставалось делать?

Первин вытягивала шею, высматривая Элис, и тут рядом раздался голос с английским выговором:

– Вы мисс Первин Мистри?

– Она самая. – Первин выжидательно обернулась к рыжеволосому джентльмену.

– Я мистер Мартин, секретарь сэра Дэвида Хобсон-Джонса. Он и остальные ждут вас.

В последней фразе Первин уловила нотку укора.

– Вы хотите сказать, мистер Мартин, что все ждут, пока Элис перевезут на берег?

– Мисс Хобсон-Джонс покинула судно двадцать минут назад. Ее багаж уже погружен, сама она сидит в автомобиле, так что милости прошу.

Кем он себя считает, этот педант? Первин последовала за напыщенным секретарем – пробравшись сквозь толпу, они оказались у проезжей части, и он остановился рядом с длинным блестящим серебристым автомобилем.

Первин так и ахнула.

– Это «Серебристый призрак»?

Она знала точно, что это «Роллс-Ройс». На сияющем капоте блестело изящное украшение: молодая женщина, подавшаяся вперед, – сейчас прянет и оживет, – руки раскинуты, точно крылья.

– Совершенно верно, – подтвердил Мартин. – Подарок губернатору от правителя одного из соседних княжеств.

– Ну и подарок! – Про себя она гадала, какой любезности раджа теперь ожидает в ответ. Или этот дар – просто способ похвалиться своим богатством?

– Первин! Ты здесь, я так на это надеялась! – Элис с трудом вылезла с заднего сиденья. Еще миг – и Первин в ее сари из тонкого шелка оказалась притиснута к теплому, пахнущему мятой телу Элис.

Обхватив руками объемистый стан подруги, Первин произнесла:

– Прости, что заставила ждать. Я должна извиниться перед твоими родными за эту задержку.

– Чушь и чепуха! Я совсем недавно с борта, мама едва успела запустить в меня свои коготки. Ты не поверишь…

– Во что я не поверю? – Очень светловолосая женщина, на вид едва старше Элис, смотрела на них из открытой машины-кабриолета. Она выглядела мило и несколько слащаво в светло-фиолетовом платье и таком же капоре, отделанном белыми шелковыми розами. Первин посмотрела на Элис, отыскивая в ней черты этого изумительного создания, но не нашла ничего, кроме сходства в цвете волос.

– Ни во что! – ответила Элис.

По сарказму в ее голосе Первин поняла: отношения у матери с дочерью не самые безоблачные. Ну, а отец Элис? Первин окинула взглядом рослого джентльмена средних лет в бежевом льняном костюме и матерчатой панаме. Ростом ее подруга пошла в отца.

Элис взяла Первин за руку, будто в студенческие годы.

– Мамуля, папа, это моя самая лучшая подруга, Первин Мистри. Первин, позволь представить тебе мою маму, леди Гвендолен Хобсон-Джонс, и моего отца, сэра Дэвида Хобсон-Джонса.