Элизабет Макнил

Мастерская кукол

Лондон, ноябрь 1850

Портрет

Когда улицы Лондона становятся темны и на них опускается тишина, юная девушка на цыпочках спускается в подвал кукольной мастерской и садится за древнее бюро. Перед ней лежит раскрашенная фарфоровая голова куклы – лежит и смотрит в пустоту пустым взглядом ярко-зеленых глаз. Девушка выдавливает немного белой и розовой акварели в устричную раковину, задумчиво слюнявит кончик кисти и поправляет зеркало на подставке. Негромко потрескивает свеча. Девушка щурится и глядит на лежащий перед ней лист бумаги.

Наконец она добавляет в раковину немного воды и тщательно смешивает краски, пытаясь получить телесный тон. Первый, неуверенный, мазок ложится на бумагу. Толстая полугладкая бумага холодной прессовки не коробится от воды.

Колышутся вместе с пламенем свечи тени. Они становятся то короче, то длиннее, и тогда темно-рыжие волосы девушки почти сливаются с темнотой подвала. Еще мазок. Еще… На бумаге появляются очертания подбородка и скул. На них падает свет, и девушка добавляет белой краски, старательно выписывая собственное лицо, отражающееся в зеркале: широко расставленные глаза, лоб, резкий изгиб деформированной ключицы… Наверху, в комнатах над лавкой, спят сестра молодой художницы и хозяйка мастерской, и даже чуть слышное шуршание кисти кажется ей оглушительным, способным разбудить обеих.

Нахмурив брови, девушка рассматривает портрет. Она допустила ошибку, сделала лицо слишком маленьким. Ей хотелось написать его во весь лист, но не вышло; теперь оно занимает верхнюю треть листа, словно паря над пустым белым пространством. Напрасно она поторопилась и не сделала предварительный набросок. Теперь драгоценный лист бумаги, на которую она потратила все, что сумела сэкономить за неделю, безнадежно испорчен.

Или нет?..

Несколько секунд она сидит неподвижно, разглядывая портрет. Ее сердце стучит громко и часто, взгляд блестящих кукольных глаз гипнотизирует. Она знает, что должна вернуться в спальню, пока ее не хватились, но…

Не отрывая взгляда от зеркала, девушка наклоняется вперед и придвигает свечу поближе. Это не дешевая сальная, а настоящая восковая свеча, которую она потихоньку стащила из хозяйкиных запасов. Обмакнув палец в горячий воск, девушка лепит из него колпачок, а потом заносит руку над пламенем. Ей хочется знать, как долго она сможет терпеть жар. Пляшут по стенам тени, чуть слышно трещит, сгорая, рыжеватый пушок на тыльной стороне ладони…

Часть первая

Несомненно, в этом сердце обитает нечто неподвластное гибели, а жизнь – больше, чем мечта. Мэри Уолстонкрафт, «Письма, написанные во время короткого путешествия по Швеции, Норвегии и Дании», (1796)
В прекрасном – радость без конца, без края, Прекрасное живёт, не умирая. Оно растёт и ширится, благое, Стоит на страже нашего покоя. Дж. Китс, «Эндимион»1
Лавка редкостей и курьезов Сайласа Рида

Сайлас сидел за верстаком, держа перед собой чучело голубки. В подвале было тихо, как в могиле, и только дыхание самого Сайласа чуть колыхало перья на чучеле. Их движение создавало иллюзию жизни, и казалось, будто птица вот-вот раскроет серый с жемчужной восковицей клюв и полетит на Темзу клевать на отмелях устриц и рачков.

Во время работы Сайлас сильно вытягивал губы, однако при свете лампы его нельзя было назвать некрасивым. Ему уже исполнилось тридцать восемь, однако его волосы были по-прежнему густы и их совершенно не тронула седина. Вот он ненадолго поднял голову, машинально скользнув взглядом по полкам и стеллажам, на которых выстроились разнокалиберные стеклянные сосуды с бумажными этикетками. В них в мутном растворе соли и квасцов плавают законсервированные «образцы» – разбухшие новорожденные ягнята, змеи, котята, ящерицы, кролики и другие. Они давно мертвы, но кажется, будто они так и льнут к пыльному стеклу, стараясь рассмотреть, что же происходит снаружи, за стенками их стеклянных узилищ.

– Только попробуй теперь от меня улететь, мошенница!.. – пробормотал Сайлас и, вооружившись щипцами, потуже закрутил на ножках птицы проволоку, закрепляя чучело на деревянной подставке. Ему нравилось разговаривать со своими изделиями, выдумывать истории о том, как и почему то или иное живое существо оказалось на верстаке в его подвальной мастерской. Размышляя о судьбе голубки, он перебрал несколько разных сценариев: то ему казалось, что она совершала налеты на плывущие по каналу баржи с зерном, то он решал, что птица, себе на беду, свила гнездо в снастях стоящего на Темзе «Одиссея». В конце концов Сайлас остановился на варианте, который пришелся ему по душе больше остальных, и несколько раз упрекнул голубку в том, что она усвоила привычку нападать на торгующих водяным кресс-салатом детей.

Теперь чучело было готово, и Сайлас, удовлетворенно вздохнув, поставил его на верстак.

– Ну вот!.. – сказал он и, откинувшись на спинку стула, отвел с лица упавшие на глаза волосы. – Надеюсь, теперь ты уже никогда не сможешь выхватывать пучки салата из рук маленьких озябших девочек, которые пытаются заработать себе на кусок хлеба!

Своей работой Сайлас остался доволен, хотя ему и пришлось поторапливаться, чтобы закончить ее в срок. Да и заказчик – он не сомневался – тоже будет рад: чучело выглядело как живое. Чуть приподнятые крылья голубки расходились цифрой V, и казалось, будто она летит, а легкий наклон вперед еще усиливал это впечатление. Кроме того, Сайласу досталось голубиное сердце, лежавшее теперь в стеклянной банке с консервирующим раствором, в котором плавало уже больше двух десятков побуревших овальных сердец, – их охотно покупали для опытов аптекари и шарлатаны-врачи.

Некоторое время Сайлас прибирался в мастерской, потом тщательно вытер инструменты и аккуратно разложил на столе. Пора было возвращаться в лавку. Он поднялся почти до половины ведущей наверх лестницы и, держа чучело в руках, толкнул плечом крышку люка, когда в подвале пронзительно задребезжал звонок.

Час был еще ранний, но Сайлас надеялся, что это Альби. Поспешно выбравшись из подвала, он накрыл люк ковром из оленьей шкуры, поставил готовое чучело на шкаф и пошел к дверям. Быть может, думал Сайлас, как раз сегодня произойдет то, о чем он мечтал: мальчишка наконец-то принесет небывалый, удивительный образец – таинственное существо, которое Сайлас не мог себе даже представить. Последние находки Альби никуда не годились; по большей части это были кишащие червями дохлые крысы, облезлые кошки с размозженными черепами и погибшие под колесами голуби с переломанными крыльями («Ах, если бы вы только знали, сэр, как трудно было их найти! Сборщики костей успевают собрать все самое лучшее!»). Между тем для того, чтобы коллекция выдержала испытание временем и прославила в веках имя своего создателя, Сайласу необходимо было что-то совершенно необычное, можно даже сказать – исключительное.

Размышляя об этом, Сайлас вспомнил историю одной хлебопекарни на Стрэнде, владелзец которой едва сводил концы с концами, выпекая из непросеянной муки твердые как булыжники караваи, годные лишь на то, чтобы подпирать ими двери в жаркую погоду. Булочнику уже грозила долговая тюрьма, когда он додумался вымачивать клубнику в сахарном сиропе и продавать в маленьких стеклянных банках. В короткое время захудалая пекарня стала широко известна, теперь о ней даже упоминалось в городских туристических брошюрках. Что-то в этом роде необходимо было и Сайласу – что-то уникальное и неповторимое, что сделает его коллекцию известной. Несколько раз ему даже казалось, будто он нашел это что-то, – нашел свою засахаренную клубничину, – однако, когда работа над образцом подходила к концу, Сайласа одолевали сомнения и он начинал хотеть чего-то другого. Врачи-анатомы и крупные коллекционеры, которыми он всегда восхищался – образованные люди вроде Джона Хантера2 и Эстли Купера3, – не имели недостатка в образцах для своих исследований. Бывая в пабах напротив Университетского колледжа4, Сайлас частенько прислушивался к разговорам студентов-медиков, обсуждавших утренние вскрытия, и испытывал жгучую зависть. Разумеется, его возможности были куда как скромнее, и все же он верил, что однажды Альби непременно – непременно! – принесет ему что-то замечательное. Тогда он сразу станет знаменит, а имя Сайласа Рида украсит собой мемориальную доску перед входом в музей, где будут выставлены его работы, а его талант и усилия наконец-то будут признаны всеми. Не раз он представлял себе, как Флик, возлюбленная подруга его детства, поднимается вместе с ним по крутым каменным ступеням и в восхищении замирает перед мраморной мемориальной доской, на которой высечено его имя. Не в силах сдержать восторга, она крепко обнимет его, а он скажет, что все это он делал только ради нее.

Но когда Сайлас открыл дверь, на пороге стоял вовсе не Альби. Это была всего лишь горничная, которая пришла за заказанным ее госпожой чучелом колибри для шляпки. Следом за горничной явился мальчишка в бархатном жилете, который бесконечно долго рассматривал прилавок и в конце концов купил жалкую брошку с крыльями бабочки, которую Сайлас, с трудом сдерживая презрение и разочарование, едва не швырнул ему в лицо. Потом пришел еще кто-то, и с каждым стуком в дверь его раздражение делалось все сильнее. Полученные гроши он складывал в кошелек из собачьей кожи, а в перерывах между покупателями водил пальцем по одному и тому же предложению в «Ланцете»5, пытаясь понять его суть: «…Ново… но-во-обра-зо-вани-е, раз-де-ля-ю-щее ладье… ладьевид… ладьевидные кости сто-пы…»… Звонок, стук в дверь, снова звонок, несколько часов, проведенных в темной подвальной мастерской да необходимость каждый вечер подниматься в спальню над лавкой – вот из чего состояла его жизнь.

Нет, это просто возмутительно, думал Сайлас, окидывая крошечную лавку мрачным взглядом. Торгуешь сущей ерундой, чтобы иметь возможность просто оплачивать аренду! Увы, вкусы покупателей оставляли желать много лучшего. Большинство клиентов были просто неспособны оценить подлинные сокровища: столетний череп льва, веер из китового легкого, чучело мартышки под стеклянным колпаком и многое другое. Почти все они, едва переступив порог, сразу бежали к массивному шкафу из красного дерева в глубине лавки, за стеклянными дверьми которого хранились бабочки, точнее – их багряные и золотые крылья, которые Сайлас додумался помещать между гладкими, тонкими стеклышками. Некоторые из них могли сгодиться в качестве кулонов, большинство же предназначались для того, чтобы держать их в качестве украшения на комоде, на каминной полке или на туалетном столике. Сам Сайлас считал крылья глупыми безделушками, которые каждый, у кого достанет воображения, мог бы сделать сам. Увы, те вещи, которые нравились ему самому, покупали разве что аптекари да художники.

Только когда часы пробили одиннадцать, он услышал несильный стук в дверь и тихое позвякивание колокольчика в подвальной мастерской (он нарочно провел звонок именно туда, потому что, увлекшись работой, мог и не услышать, как стучат в дверь). Сайлас бросился открывать. Разумеется, это мог быть очередной праздный зевака, у которого завелся лишний пенни, и даже если это был Альби, его появление вовсе не означало, что мальчишка отыскал что-то интересное. В последний раз он принес летучую мышь с переломанными крыльями, дохлую галку и бродячую собаку, годную только на рагу, – и все же сердце Сайласа непроизвольно забилось быстрее.

На сей раз предчувствие его не обмануло. Это действительно был мальчишка.

– А-а, Альби… – проговорил Сайлас, открывая входную дверь, в которую тотчас начал просачиваться желтоватый городской туман – печально знаменитый «гороховый суп» с Темзы. – Принес что-нибудь?

Десятилетний сорванец дерзко ухмыльнулся в ответ («Я знаю, что мне десять, сэр, потому что я родился в тот самый день, когда наша королева выходила замуж за принца Альберта»). Во рту у него оставался только один зуб, который торчал из верхней челюсти, словно виселица посреди площади.

– Принес, сэр. У меня есть для вас отличная зверушка! Такой у вас еще не было.

Сайлас бросил взгляд вдоль переулка, застроенного мрачными, ветхими домами, которые кренились в разные стороны, точно подвыпившие матросы. Переулок казался безлюдным, и он удовлетворенно кивнул.

– Ну, показывай, что там у тебя… – И Сайлас слегка ущипнул мальчишку за подбородок – пусть знает, кто здесь главный. – Задняя нога мегалозавра или, может быть, голова русалки?..

– Для русалок погода не та, сэр. Знаете, какая холоднющая вода в Риджентс-канале? А вот второе существо… Этот ваш мега… мегаза… В общем, он просил передать, что вы сможете забрать его рога, как только он их сбросит.

– Очень любезно с его стороны.

Альби громко высморкался в рукав.

– Но я все равно принес вам кое-что интересненькое. Это настоящие драгоценности, сэр, просто брилянты! И я не расстанусь с ними меньше чем за два шиллинга. Только предупреждаю, товарец не рыжий, как вы любите… – С этими словами мальчуган развязал веревку, стягивавшую горловину его мешка, и запустил руку внутрь. Сайлас с жадностью следил за его движениями. В воздухе распространился чуть сладковатый гнилостный запах, и он прикрыл нос ладонью – запаха мертвечины Сайлас не любил. В его лавке было чисто и прохладно, как в операционной или в аптеке, и почти не пахло ни угольным дымом, ни старым мехом, ни пылью от чучел, не говоря уже о смраде разлагающейся плоти. Сайлас терпеть не мог этот запах и сражался с ним не жалея сил. В кармане жилета он всегда носил миниатюрный флакончик с лавандовым маслом, которое, если капнуть им на верхнюю губу, позволяло не замечать вони, но сейчас ему не хотелось совершать лишние движения и отвлекать Альби, который и так был не способен сосредоточиться на предмете разговора дольше, чем прыгающая с места на место блоха.

Мальчишка подмигнул.

– Настоящее сокровище, сэр! – повторил он, крепко сжимая горловину мешка, словно там было что-то живое.

Сайлас попытался пренебрежительно усмехнуться, но вышло не слишком натурально. Он не любил, когда маленький оборванец пытался его заинтересовать. Глупые ужимки уличного бродяги возвращали Сайласа в собственное детство, когда ему приходилось таскать через весь двор к печам тяжелые глиняные капсулы для обжига керамики, попутно уворачиваясь от материнских тумаков, от которых болели руки и плечи. Порой Сайлас даже спрашивал себя, действительно ли ему удалось оставить ту давнюю жизнь в прошлом, и если да, то почему он позволяет этому однозубому беспризорнику водить себя за нос?

Но Сайлас ничего не сказал. Ему даже удалось изобразить зевок, однако краем глаза он продолжал посматривать на мешок в руках Альби. Сайлас даже не мигал – мальчишке все-таки удалось не на шутку его заинтриговать.

Альби снова ухмыльнулся и наконец раскрыл мешок. Заглянув внутрь, Сайлас увидел двух дохлых щенков.

То есть в первое мгновение ему показалось, будто перед ним два щенка, но когда он наклонился, чтобы взять их в руки, то заметил всего один загривок, одну шею и одну голову. Череп был еще не сросшийся и состоял словно бы из отдельных пластин.

Сайлас негромко ахнул, потом улыбнулся и провел кончиком пальца по голове щенка, нащупывая теменной шов. Он хотел убедиться, что это не трюк. Альби был вполне способен с помощью иголки и нитки сшить вместе двух собак в надежде выманить у него несколько лишних монет. Подняв странного щенка повыше, Сайлас поднес его к свету газовой лампы, согнул и разогнул суставы всех восьми ног, нащупал под шкурой мягкие кругляши позвонков.

– Вот это уже на что-то похоже! – проговорил он наконец. – Это совсем другое дело!

– Щенок стоит два шиллинга, сэр! – поспешно сказал Альби. – Дешевле не отдам.

Рассмеявшись, Сайлас вынул кошелек из собачьей кожи.

– Один шиллинг, и не больше! А еще можешь войти и посмотреть мою лавку, – добавил он, но Альби решительно затряс головой и слегка попятился. По лицу его скользнуло какое-то странное выражение, несколько похожее на страх, которое, впрочем, тут же исчезло, когда Сайлас сунул ему в руку монету. Мальчишка прочистил горло и презрительно харкнул на мостовую.

– Один шиллинг?! Вы что, хотите, чтобы я околел с голода?..

Но Сайлас уже закрыл дверь и не отозвался, даже когда мальчишка забарабанил по ней кулаками. Облокотившись на шкаф, он опустил взгляд, желая убедиться, что удивительные щенки никуда не пропали у него из рук. Они были на месте, и Сайлас прижал их к груди, как ребенок прижимает любимую игрушку, ласково поглаживая все восемь мохнатых лап. Похоже, щенки не прожили на этом свете и одной минуты, даже не сделали первого вдоха, но это не имело никакого значения.

Маленький оборванец

Только когда Сайлас закрыл дверь, Альби немного успокоился. Сунув монету в рот, он прикусил ее своим единственным зубом. Зачем он это сделал, мальчик не знал – просто он видел, что так часто делает его сестра. Платой мальчишка был доволен – получить два шиллинга он не очень-то и рассчитывал. Ведь как оно в жизни устроено?.. Если требуешь два шиллинга, то получишь шиллинг; что же будет, если попросить шиллинг?.. Пожав плечами, Альби выплюнул монету в ладонь и спрятал поглубже в карман. На эти деньги он купит порцию вареных свиных ушей себе на обед, а остальное отдаст сестре.

Но сначала ему нужно было сделать еще одно дело.

Кроме мешка, предназначенного для Мертвечины, у него был с собой мешок поменьше, сшитый из грубого холста. В нем лежали крошечные кукольные юбочки и кофточки, которые Альби шил несколько ночей подряд. Каждый раз, заходя в кукольную лавку, куда он сдавал готовую работу, мальчик старался быть очень внимательным, чтобы не перепутать мешки, и все равно каждый раз ему казалось, что он ошибся, и тогда у него замирало сердце от страха. Меньше всего ему хотелось видеть, каким будет выражение лица у старой миссис Солтер, когда вместо кукольных одежек она увидит в мешке кишащих личинками дохлых крыс.

Слегка подув на руки, чтобы хоть немного их согреть, Альби сорвался с места. Изо всех сил работая тонкими кривыми ногами, он стремительно пронесся по извилистым грязным улочкам и пересек заваленный кучами навоза Сохо, то и дело перепрыгивая через лужи мочи и стараясь не обращать внимания на оборванных, неряшливых проституток, которые из-под опущенных век следили за его бегом, как кот наблюдает за мухой. Выбежав на Риджент-стрит, мальчик не удержался и бросил взгляд на лавку, где продавались зубные протезы – четыре гинеи за комплект. Машинально коснувшись кончиком языка своего единственного резца, Альби пересек улицу прямо перед носом у запряженной в экипаж лошади. Напуганная лошадь едва не поднялась на дыбы. Альби испугался не меньше ее, но сумел обуздать свой страх, закричав кучеру:

– Смотри куда едешь, болван!..

И прежде чем кучер успел обругать его в ответ или огреть кнутом, Альби был уже на противоположной стороне улицы – на пороге кукольной лавки миссис Солтер.

Кукольный магазин миссис Солтер

Держа в руках миниатюрную юбочку, Айрис вела ногтем большого пальца вдоль швов, готовясь раздавить спрятавшуюся в ткани вошь или блоху. Заметив висящую нитку, она послюнила ее конец и аккуратно завязала.

Несмотря на то что был уже почти полдень, хозяйка заведения миссис Солтер еще спала, но Роз, сестра Айрис, уже сидела на своем стуле, склонившись над шитьем.

– Что ж, по крайней мере на этот раз ты не принес нам никаких насекомых, – сказала Айрис. – Но впредь не оставляй свободных ниток, милый. В городе полно швей, каждая из которых готова продать собственного ребенка, лишь бы получить такую работу, как у тебя.

– Но, мисс, моя сестра больна. У нее жар, и мне пришлось сидеть с ней всю ночь, а я уже несколько дней не ходил на каток. Это несправедливо!..

– Бедняжка! – Айрис обернулась через плечо, но ее сестра, казалось, с головой ушла в работу. – Ты прав, это, конечно, очень несправедливо, – добавила она, понизив голос, – только нашей миссис Солтер наплевать на какую-то там справедливость, ведь это не женщина, а сам дьявол в юбке. Ты когда-нибудь видел ее язык?

Альби покачал головой.

– Так вот, он у нее раздвоенный, как у змеи.

При этих ее словах мальчишка улыбнулся такой открытой, такой бесхитростной улыбкой, что Айрис захотелось крепко его обнять. Его спутанные светлые волосы, рот с единственным зубом и испачканное сажей лицо – все это не имело для нее значения. В каком-нибудь другом мире Альби вполне мог появиться на свет в их семье в Хэкни и быть ее братом.

Айрис вручила мальчугану свежий кусок ткани и, убедившись, что Роз по-прежнему не обращает на них внимания, сунула ему в руку шестипенсовик. Это были ее собственные деньги, которые она откладывала, чтобы купить кисти и бумагу, но…

– Вот, возьми. Купи своей сестре горячего бульона.

Альби нерешительно уставился на деньги.

– Бери-бери, это не шутка, – сказала Айрис.

– Огромное спасибо, мисс. – Глаза мальчика потемнели, и он стремительно выхватил монету из рук Айрис, словно боясь, что она передумает. В следующее мгновение он уже выскочил из магазина, едва не сбив с ног шарманщика-итальянца. Шарманщик замахнулся на него тростью, но Альби был уже далеко.

Айрис проводила его взглядом и только потом перевела дух. Она знала, что Альби – просто маленький оборванец, поэтому от него не следует ожидать соблюдения даже элементарных правил гигиены. И все же она никак не могла понять, почему от него всегда так сильно пахнет мертвечиной.

***

Кукольный магазин миссис Солтер на Риджент-стрит («Кукольный эмпорий», как значилось на вывеске) втиснулся аккурат между двумя конкурирующими между собой кондитерскими, поэтому в торговом зале, где сидели девушки, постоянно пахло жженым сахаром и горячей карамелью. Запах этот просачивался сквозь трещины в стенах и дымоходе и был буквально вездесущ. Иногда, когда он становился особенно сильным, Айрис снилось, что она ест конфеты, сливовое желе и крошечные кексы со взбитыми сливками или едет в Букингемский дворец на пряничных слонах, расписанных глазурью. Впрочем, гораздо чаще ей снилось, будто она тонет, захлебываясь в кипящей патоке.

Когда сестры Уиттл только поступили ученицами в магазин миссис Солтер (была ли хозяйка когда-нибудь замужем, так и осталось для них тайной), торговый зал буквально ошеломил Айрис. Она была уверена, что из-за их с Роз дефектов (у самой Айрис с младенчества была деформирована ключица, а лицо сестры изуродовали страшные рубцы – следы перенесенной оспы) хозяйка поместит их где-нибудь в подвальном складе, но ошиблась. Вместо этого обеих девушек усадили за позолоченное бюро в самом центре торгового зала, где покупатели могли наблюдать за их работой. Айрис получила коробку порошковых красок и несколько кистей из лисьего волоса, чтобы раскрашивать фарфоровые лица, руки и ноги кукол. Работа была кропотливой и утомительной, но в первые дни Айрис не замечала трудностей. Ее буквально зачаровали стоящие вдоль стен шкафы из драгоценного эбенового дерева, полки которых были буквально забиты фарфоровыми куклами в роскошных шелковых и атласных нарядах. Кроме того, в зале было светло и тепло, в позолоченных держателях горели белые восковые свечи, а в камине уютно потрескивал огонь.

Но сейчас, сидя рядом с сестрой за рабочим столом с фарфоровой куклой и подвылезшей кистью в руках, Айрис изо всех сил старалась подавить зевоту. Чудовищная усталость грузом повисала на плечах, заставляя ее сильно сутулиться: порой Айрис казалось, что она уставала бы гораздо меньше даже работай она на фабрике. Руки ее покраснели и потрескались от зимнего холода, но, если Айрис натирала их салом, кисть начинала скользить в пальцах, и тогда она рисковала испортить кукольные губы или румянец на фарфоровых щеках. Шкафы вдоль стен оказались вовсе не из эбенового дерева, а из обыкновенного дуба, выкрашенного дешевой черной краской. От жара горящих свечей золотистый лак на подсвечниках потрескался и облез, а на ковре на полу – там, где каждый день ходила миссис Солтер, – ворс вылез и сделался таким же редким, как волосы на голове хозяйки магазина. Сочащиеся из трещин в стенах запахи и копоть, духота и промозглая сырость зала, а также ряды кукол на полках придавали магазину сходство со склепом, и Айрис, которой каждый вздох давался с огромным трудом, все чаще казалось, будто она похоронена здесь заживо.

– Мертвый или живой?.. – шепотом спросила Айрис у своей сестры-близняшки, придвинув поближе дагерротип, на котором был изображен ребенок: невыразительное неподвижное личико в пене кружев, аккуратно сложенные на коленях ручки, тщательно наглаженное платьице.

– Тише ты!.. – прошипела в ответ Роз, потому что как раз в этот момент в зал вошла миссис Солтер – вошла и уселась на стул у двери, с треском раскрыв на коленях большую Библию.

Айрис поспешно опустила голову. Угадывать, мертвый или живой ребенок изображен на дагерротипе, по которому изготавливалась на заказ очередная кукла, было одним из немногих доступных сестрам развлечений, хотя в каждом подобном случае Айрис чувствовала себя немного виноватой. В самом деле, одно дело – расписывать куклу, с которой будет возиться живой и резвый ребенок, и совсем другое – изготовить игрушку, которая будет сидеть на надгробном камне в качестве посмертного подарка умершей девочке или мальчику. Между тем львиную часть своего дохода миссис Солтер получала именно делая портретные куклы мертвых детей, а поскольку нынешняя зима выдалась на редкость холодной, дети простужались и умирали чаще обычного, и обеим девушкам в кукольном магазине приходилось трудиться не покладая рук. Порой Айрис и Роз не вставали со своих мест по двадцать часов кряду вместо обычных двенадцати. «Вполне понятно и естественно, – объясняла им миссис Солтер своим «особым» голосом, предназначенным для общения с клиентами, – что люди хотят почтить память ушедшего от них малютки. В конце концов, даже у апостола Павла в «Послании к коринфянам» сказано: «мы ходим верою, а не видением… и желаем лучше выйти из тела и водвориться у Господа»6. Душа ребенка вознеслась на небеса, а кукла осталась как символ того плотяного сосуда, который она некогда населяла».

Догадаться, изображен ли на дагерротипе живой или мертвый ребенок, было не просто, но со временем Айрис определила для себя несколько признаков, по которым можно было довольно быстро решить эту задачу. Например, если малыш выглядел спящим и лежал в окружении бумажных кружев и цветов, он почти наверняка был мертв. Мертвого ребенка, запечатленного в сидячем положении, выдавала подпорка за спиной или даже удерживавший его человек, который часто был одет таким образом, чтобы сливаться с драпировками, служившими в качестве фона. Наконец, был еще один верный признак: живой ребенок не мог оставаться абсолютно неподвижным столько времени, сколько требовала экспозиция при дагерротипии, поэтому такой отпечаток неизбежно оказывался слегка смазанным в отдельных деталях, и только снимки мертвецов, неподвижно глядевших прямо перед собой, выглядели противоестественно четкими.

– Это живая девочка, – решила наконец Айрис. – И очень терпеливая. У нее только глаза немного расплылись, а все остальное вышло достаточно четко.

– Эй, прекратите болтать! – злобно прикрикнула на девушек миссис Солтер. – Работайте!

Резкий голос хозяйки заставил Айрис ниже наклонить голову. Старательно смешивая краски, чтобы сделать чуть темнее сомкнутые губы куклы, она пыталась не смотреть на миссис Солтер, боясь, что та разозлится еще больше и ущипнет ее за кожу на внутренней стороне локтя. Это было обычное наказание, которого сестры удостаивались достаточно часто, а пальцы у миссис Солтер были словно щипцы для колки сахара.

День за днем Айрис и Роз сидели, склонясь над своей работой, делая небольшой перерыв только на обед, состоявший из чашки крепкого говяжьего бульона и хлеба. Айрис красила фарфоровые лица, приклеивала куклам парички из настоящих волос, а иногда, если у ребенка на дагерротипе были кудряшки, завивала их с помощью железных щипцов, которые разогревала на решетке камина. Роз в основном шила. Иголка в ее руках мерно двигалась вверх и вниз, словно смычок в руках скрипача. Ее работа заключалась в том, чтобы отделывать грубые юбки и платья, которые изготавливали неквалифицированные портнихи, крошечными рюшами и кружевами, украшать корсажи речным жемчугом и стеклярусом и пришивать к одежде крошечные, как мышиные носы, пуговицы, обтянутые тонким бархатом.

Айрис и Роз были близняшками, однако сходства между ними было немного. С самого детства Роз слыла красавицей и была любимицей матери и отца. Зная это, она и вела себя соответственно. Деформированная ключица Айрис – врожденный дефект, из-за которого ее левое плечо казалось наклоненным вперед, – вызывало у сестры покровительственное чувство. Но Айрис это только раздражало. «Я не калека! Я нормальная!» – сердито восклицала она, когда Роз пыталась забрать у нее пакеты с продуктами, купленными в зеленной или рыбной лавке. Бывало, сестры даже ссорились, но их соперничество не превращалось в ненависть: они спорили, кто дальше прыгнет, кто аккуратнее напишет домашнее задание, иногда даже дрались за добавочную порцию картофельного пюре, но каждое столкновение непременно заканчивалось примирением, и перед сном обе часто сидели у камина, обнявшись и мечтая о маленьком магазинчике, который они надеялись когда-нибудь открыть.

Но потом все изменилось, и изменилось в худшую сторону. Когда сестрам исполнилось по шестнадцать лет, Роз заболела оспой, которая едва ее не убила. Жаль, что не убила, сказала Роз, когда, едва оправившись от болезни, увидела в зеркале молочно-белое бельмо на левом глазу и изрытую глубокими гнойными язвами кожу. Со временем язвы поджили, но после них на лице Роз остались глубокие, уродливые ямы, а кожа на ногах и плечах, которую она до крови расчесывала ногтями, сделалась багрово-красной и покрылась беловатыми шрамами. «Ну за что, за что мне такое наказание?! – в отчаянии восклицала Роз каждый раз, когда оказывалась перед зеркалом, а однажды добавила так тихо, что Айрис сначала подумала – ей это послышалось: – Боже, почему я, а не она?!..»

Сейчас сестрам было по двадцати одному году. У обеих были очень красивые густые медно-каштановые волосы, но Роз носила их распущенными, прикрывая свои изрытые оспинами щеки. Айрис, напротив, заплетала волосы в тугую косу до пояса длиной, так что ее мраморно-белая, удивительно гладкая кожа сразу бросалась в глаза. Теперь сестры больше не болтали друг с другом, не обменивались секретами. О собственной лавке они тоже не вспоминали. Иногда, проснувшись утром, Айрис замечала, что сестра глядит на ее лицо с таким непроницаемо-холодным выражением, что ей становилось не по себе.

***

Время шло к вечеру, и Айрис начала клевать носом. Ее веки словно налились свинцом, глаза закрывались сами собой, к тому же миссис Солтер как раз разговаривала с клиенткой, и ее монотонный голос действовал на Айрис усыпляюще.

– …Каждую куклу мы изготавливаем с особым тщанием и любовью, – льстиво ворковала хозяйка. – Мы используем самый лучший, самый тонкий фарфор с северных фабрик… Да-да, у нас почти семейное предприятие, мы – как одна семья… Очень скромные, очень тихие девочки, не то что эти нахальные торговки из Крэнборна… никакого понятия о чести и порядочности…

Чтобы не уснуть и не упасть со стула, Айрис отчаянно щипала себя за колени, и все-таки ей все больше казалось, что с ее стороны не будет таким уж большим преступлением, если она ненадолго вздремнет прямо за столом.

– Боже мой, Рози!.. – шепотом воскликнула она, когда сестра довольно сильно толкнула ее под ребра. – Ну у тебя и локти! Твердые, ну просто камень!

– Скажи спасибо, что я тебя разбудила. Если бы миссис Солтер заметила, что ты спишь за работой…

– Я просто не в силах удержаться, – пожаловалась Айрис. – Сегодня меня так и клонит в сон!

Роз не ответила, сосредоточенно ковыряя подсохшую болячку на руке.

– Скажи, что бы ты сделала, если бы мы смогли вырваться отсюда? Если бы нам не нужно было каждый день…

– Сбежать?.. – перебила сестра сердитым шепотом. – Ну и чем бы ты тогда занималась? Бросила бы меня, а сама стала шлюхой?

– Конечно, нет! – прошипела в ответ Айрис. – Я хотела бы стать художницей и рисовать настоящие вещи, а не эти бесконечные глаза, губы и щеки. Я бы… – Она непроизвольно сжала кулаки с такой силой, что ногти глубоко вонзились в ладонь. Боль заставила ее опомниться и подумать о тех страданиях, которые причиняют сестре эти слова. Айрис с трудом разжала пальцы.

С другой стороны, подумала она, это ведь не ее вина, что Роз заболела. И тем не менее сестра каждый день наказывает ее за это, наказывает своей нелюбовью.

– Просто мне иногда кажется, что я долго не выдержу. Мы здесь как в… в логове сатаны!

При этих словах миссис Солтер – хотя она и находилась на другом конце торгового зала – резко обернулась и нахмурилась. Роз вздрогнула и уколола палец иглой.

Входная дверь громко стукнула на сквозняке. Айрис всмотрелась в закопченые окна, за которыми бушевала непогода. По улице чередой катились блестящие от дождевой воды экипажи, и Айрис подумала о тех знатных леди, которые сидят внутри в уютном полумраке, словно гусеницы в коконе.

Потом она прикусила губу, добавила на палитру немного голубой краски и снова обмакнула кисть в банку с водой.

Щенок

– Ах ты, мерзкий щенок! – ласково сказал Сайлас, склоняясь над рабочим столом в подвале. – Поверь, мне жаль, что для тебя все кончилось так плохо, но ты сам виноват. Если бы ты не сожрал марципаны, которые приготовил для гостей шеф-повар, все могло бы обернуться иначе.

Отбросив со лба волосы, Сайлас сам рассмеялся своей выдумке, одновременно раскладывая на столешнице хирургические ножи разной формы и размера. Щенок – точнее, два сросшихся вместе щенка (теперь он видел это совершенно отчетливо) – был распластан перед ним брюхом вверх. Час был поздний, но Сайлас даже не думал об отдыхе. В самом деле, какой может быть сон, когда у него есть эта удивительная вещь!

Сначала он хотел поместить щенков в консервирующий раствор целиком, но потом решил изготовить два экспоната вместо одного. Из шкуры он сделает чучело, а кости соединит проволочками, чтобы получился скелет. И когда он откроет свой собственный музей из чистого мрамора (именно «когда», а не «если»; даже в мыслях Сайлас не позволял себе в этом сомневаться), он выставит чучело странного щенка прямо в фойе, в стеклянной витрине, окруженной стройными белоснежными колоннами.

Несмотря на ноябрьский холод, пот струился по его лбу, и Сайлас вытер его платком. Несколько раз разогнув и согнув пальцы, словно для того, чтобы придать им большую гибкость, он взял в руку самый большой нож и сделал первый неглубокий надрез в паху левого щенка. Кожа легко разошлась под острым лезвием, и Сайлас, взявшись за край, осторожно потянул, стараясь действовать без рывков и не прилагать слишком большое усилие. На лбу у него выступило еще несколько крупных капель пота, которые скатились вниз, запутавшись в бровях. Сайлас перевел дух, негромко присвистнул сквозь зубы и снова взялся за скальпель. Он действовал очень осторожно, стараясь не рассечь мышцы и не повредить располагающиеся под ними внутренние органы: кишечник, желудок и легкие, укрытые тонкой пурпурной пленкой. На секунду он отвлекся, чтобы снова вытереть лоб, потом передвинул щенка на дюйм в сторону, чтобы на него падал свет. По мере того как разрез на животе удлинялся, снимать шкуру становилось все легче и легче. Вооружившись ножом с длинным и узким лезвием, Сайлас аккуратно подрезал ее на всех восьми лапах, стараясь дотянуться до самых подушечек. Точно так же он поступил с головой, остановившись только у самого носа – широкого, ромбовидного, с четырьмя ноздрями. Тени, которые отбрасывали его собственные руки, усложняли работу, и Сайлас, вооружившись самым маленьким из ножей, стал действовать еще медленнее и аккуратнее. Снаружи уже сгустились ранние ноябрьские сумерки, когда ему удалось, наконец, снять всю шкуру целиком.

– Ох уж эти гости!.. Можно подумать, им было мало свежих фруктов из теплицы да взбитых сливок, подавай им еще и марципаны! – пробормотал Сайлас, снова возвращаясь к своей фантазии. – И никто, никто не пожалел маленького милого щенка, который просто созорничал, – добавил он, представив себе, какое замечательное чучело может у него получиться. Ах, если бы только Гидеон мог видеть его сейчас, подумал Сайлас. Он был бы просто поражен тем мастерством, какого ему удалось добиться за прошедшие пятнадцать лет!.. Да что там, он бы просто лопнул от зависти!

Думать о том, насколько он превзошел этого шута горохового, было приятно, но Сайлас постарался отогнать от себя все мысли о Гидеоне. Наступал самый ответственный момент, однако эта часть работы нравилась ему больше всего. Перед ним лежал весьма многообещающий труп, и он должен был, так сказать, раскрыть его потенциал. Правда, не раз случалось и так, что ожидания Сайласа не оправдывались, но сейчас он был уверен, что ничего подобного не произойдет, – и упивался своей властью. Восторг, который он испытывал перед тем, как сделать первый надрез, до сих пор был таким же сильным, как и много лет назад, когда Сайлас нашел свой первый череп. «Идем со мной», – сказал он в тот день Флик, когда они после работы вместе вышли за ворота гончарной мастерской. И она не сказала «нет», вот только в конце концов Сайлас почему-то оказался за городом один.

Именно тогда, блуждая среди полей и перелесков, он наткнулся на разложившийся труп лисы. Зрелище было настолько отвратительное, что его едва не вырвало, но Сайлас только зажал ладонью рот и смотрел, смотрел до тех пор, пока не заметил, что уцелевшие обрывки лисьего меха были того же удивительного красно-золотого оттенка, что и волосы Флик. Это открытие заставило его позабыть об отвращении и о тяжелом трупном запахе. Словно зачарованный, Сайлас присел на корточки рядом с мертвым животным, пораженный совершенством и изяществом лисьего скелета. Изгиб позвоночника казался ему безупречным, каждая тонкая косточка выглядела как фрагмент изысканнейшей головоломки. Когда-то это существо было живым, подумал Сайлас, оно бегало, дышало и питалось, а теперь застряло на половине пути между красотой и кошмаром.

В задумчивости он коснулся кончиками пальцев белеющей лобной кости лисы, потом прижал руку к собственному лбу.

После этого Сайлас каждый день наведывался к трупу, следя за неторопливой, тщательной работой муравьев, червей и личинок, которые уничтожали шкуру и внутренности, пока среди травы не забелели голые кости. Это был медленный процесс; наблюдать за ним было все равно что смотреть, как распускается цветочный бутон, но терпения Сайласу было не занимать. Крое того, во время каждого визита к трупу он подмечал что-то новое: правильный геометрический рисунок реберной решетки, удивительную хрупкость бедренных костей, тонкие и извилистые, как драгоценное кружево, черепные швы. Не удержавшись, он щелкнул по кости ногтем, череп отозвался приглушенным звоном.

Когда последние ошметки мяса исчезли и череп как следует высох на солнце, Сайлас завернул его в тряпку, отнес домой и спрятал.

В то лето Сайлас много раз пускался в путешествия по окрестностям, где он надеялся найти новые экземпляры для своей коллекции. Он обливался потом от жары, кожу слоями покрывала дорожная пыль, но его усилия были вознаграждены. Вскоре у него было уже пятнадцать черепов. Он налаживал силки и даже сделал себе лук и стрелы, чтобы охотиться на обитателей лесов, полей и речных побережий. Старых, медлительных кроликов он ловил просто руками и душил, сжимая им пальцами горло. Это было просто. Сайлас бесшумно подкрадывался к ним, когда они паслись на травянистых откосах, а потом бросался вперед и хватал за шею. Первую минуту или две зверьки трепыхались у него в руках, били в воздухе лапами, и Сайлас сам невольно задерживал дыхание от восторга. И даже когда борьба прекращалась и кролик безвольно обвисал у него в руках, он на всякий случай продолжал еще некоторое время стискивать податливое серое горло зверька.

С черепами Сайлас обходился предельно аккуратно и бережно. Сначала он думал, что ему хватит пяти, десяти, максимум – дюжины черепов, но остановиться не мог. Каждый новый экземпляр приносил ему еще большее наслаждение, чем предыдущий, и Сайлас продолжал рыскать по полям и лесам в поисках добычи. Его коллекция росла, но, разумеется, тогда ему так и не удалось найти ничего подобного тому сокровищу, что лежало перед ним сейчас. Мохнатое существо, восемь ног которого придавали ему сходство с пауком, превосходило своей красотой и совершенством все, что он только мог вообразить в детстве, и Сайласу казалось, что ничего лучшего ему уже не сыскать.

Ну вот, на сегодня, пожалуй, достаточно, решил Сайлас, с наслаждением потягиваясь. Все, что мог, он уже сделал, к тому же чрезмерное утомление могло привести к ошибке и к порче великолепного экземпляра. Было, наверное, уже часов шесть или больше. Пора было отдохнуть. Зевая, Сайлас опустил освежеванный труп в жестяное ведро. Его предстояло долго варить на медленном огне, чтобы мясо отстало от костей, из которых он с помощью пассатижей, клея и тонкой как волосок проволоки соберет великолепный скелет.

Выбравшись из подвальной мастерской, Сайлас почти сразу поднялся в спальню в верхнем этаже. Он уже надевал ночную рубашку и колпак, когда его взгляд упал на полку рядом с кроватью, на которой выстроились в ряд больше десятка мышиных чучел. Каждая мышь была одета в крошечный костюмчик.

Сайлас взял в руки самую маленькую мышь с бурой шерсткой, погладил кончиком пальца ее шерстяную юбочку, шаль, которую сам связал из самой тонкой шерсти, крошечную фарфоровую тарелку, которую мышь держала в лапах. Наконец он поставил чучело обратно на полку и задул свечу.

Он уже начал засыпать, когда в дверь громко постучали. Сайлас накрыл голову подушкой.

Стук превратился в глухой грохот, похожий на раскаты далекого грома.

– Са-а-ай-ла-а-а-с!

Сайлас вздохнул. Что за люди пошли, никакого у них нет терпения! Слава богу, у него нет соседей, которых мог бы побеспокоить этот стук. Интересно, кого это принесло? Да что же они так колотят?! Или они не в состоянии прочитать надпись «Закрыто» на табличке, которую Сайлас повесил на дверь лавки?

– Ouvre la porte!7

Застонав, Сайлас сел на кровати, надел сюртук, натянул штаны, заново разжег лампу и начал медленно спускаться по узкой лестнице.

– Je veux ma colombe!8

– А-а, это вы, мистер Фрост, – произнес Сайлас, открывая дверь, за которой стоял высокий и гибкий молодой мужчина в забрызганной краской одежде. Капельки засохшей краски виднелись даже в его растрепанных вьющихся волосах, похожих на какой-то дикарский меховой убор. Названный мистер Фрост обладал недюжинным живописным талантом, а также был наделен соразмерными этому таланту самоуверенностью и непоколебимым сознанием своей правоты, и Сайлас нередко разрывался между презрением к молодому человеку и желанием ему угодить.

Увидев Сайласа, Фрост широко улыбнулся.

– Я так и знал, что ты дома. Я пришел за моей голубкой, если, конечно, от моих воплей она не спрыгнула со своего насеста и не вылетела в окно. Ну, где ты ее прячешь?.. – И, не дожидаясь ответа, художник махнул рукой какому-то человеку, который только что появился из-за угла у поворота в переулок.

– Эй, иди скорей сюда! Опять ты опоздал!

Ночь уже почти вступила в свои права, а в переулке не было ни одного фонаря, поэтому Сайлас не сразу разглядел второго мужчину, который осторожно продвигался вперед, лавируя между кучами мусора, нечистот и золы на мостовой. Наконец он подошел достаточно близко, и на его лицо упал свет от лампы, которую Сайлас держал в руке. Чрезвычайная худоба делала его похожим на вконец заезженного пони. Это был приятель Фроста, тоже художник, а звали его Джон Милле.

– Господи, Луис, что ты сделал со своей одеждой?! – воскликнул Милле. – Я бы и свою собаку не одел в такое рванье!

– Я тоже рад тебя видеть, Джонни! – ухмыльнулся Фрост. В следующую секунду он уже шагнул в лавку, даже не вытерев башмаков о лежащий на пороге железный скребок.

– Хорошо, что у вас еще открыто, – сказал Милле, и Сайлас не стал возражать, хотя у него было закрыто.

– Сайлас закончил мою голубку, – сообщил Фрост. – Вот сейчас и поглядим, как он справился с работой. Р-р-р!.. – зарычал он и, схватив с полки львиный череп, притворился, будто хочет швырнуть им в приятеля. Тот машинально пригнулся, а Сайлас замер в испуге. Он хотел попросить художника положить череп на место, но почему-то оробел и не смог произнести ни звука. Повернувшись, Сайлас снял со шкафа чучело птицы.

– Господи боже мой! – воскликнул Фрост, когда Сайлас вынес ему чучело голубки. – Это превосходно, просто превосходно! Как раз что-то в этом роде я имел в виду. – Схватив птицу, он погладил ее пальцем по головке. – Ах, если бы только мои натурщицы умели сидеть так смирно, как она! Отличная работа, друг мой! – С этими словами он протянул Сайласу золотую гинею. Сумма была вдвое больше той, о которой они условились, но художник отказался от сдачи, сказав, что хорошая работа заслуживает хорошего вознаграждения. Сайлас все еще пытался протестовать, но Фрост только отмахнулся. Затолкав голубку в небольшой ранец из толстой свиной кожи, он подтолкнул приятеля к выходу. Через минуту оба уже вприпрыжку мчались к выходу из переулка, а Сайлас смотрел им вслед. На бегу Луис положил руку на плечо Милле, и на каждом третьем шаге приятели совершали потешный прыжок, похожий на фигуру какого-то танца. В свете лампы, которую Сайлас машинально поднял повыше, чтобы осветить им путь, то и дело мелькали белые лодыжки и белые запястья Фроста, которые неожиданно напомнили Сайласу Флик. Наконец приятели пропали из вида, затерялись в темноте, и Сайлас, обернувшись, окинул взглядом свою тесную лавчонку, ее низкий потолок и обшарпанные шкафы, которые он собственноручно покрасил, пытаясь придать им более респектабельный вид. Уголки его губ недовольно опустились, но он проговорил только:

– Ну вот, глупая маленькая птица, больше ты не будешь нападать на торговок салатом. Твоему новому хозяину это не понравится. – И, продолжая укоризненно качать головой, он закрыл дверь.

Юная художница

Несмотря на то что весь день ее клонило в сон, уснуть Айрис никак не удавалось. От запаха жженого сахара болела голова, а конский волос, которым был набит матрац, колол тело даже сквозь простыню. Она ворочалась с боку на бок, укладываясь то так, то эдак, высовывала из-под одеяла то ногу, то руку, чтобы дать им немного остыть в прохладном воздухе чердачной комнаты, но все было тщетно. Какое-то время Айрис лежала неподвижно, пытаясь внушить себе полное спокойствие и дышать мерно и глубоко, попадая в такт дыханию сестры, но мысли ее продолжали скакать с одного предмета на другой, не давая забыться сном ни на минуту. Ей хотелось рисовать. Рисовать! Стоило ей закрыть глаза, как ей начинали мерещиться изящные оловянные тюбики с виндзорскими9 акварельными красками, устричные раковины, в которых она смешивала цвета, и набор дорогущих собольих кистей, которые Айрис в конце концов купила после шести месяцев жесточайшей экономии.

Какое-то время спустя она приподнялась на локте и слегка толкнула сестру в плечо.

– Я никогда не видела попугаев… – сонно пробормотала та, переворачиваясь на другой бок, и Айрис поняла, что Роз будет крепко спать до тех пор, пока колокола на Святом Георгии не пробьют пять. За стеной она слышала далекий лязг и пыхтение паровозов на железной дороге, сквозь который пробивался тоненький, с присвистом, храп миссис Солтер. Насчет нее Айрис не беспокоилась: после ежевечерней порции лауданума10 хозяйка спала как мертвая.

Не в силах больше терпеть, Айрис выбралась из-под одеяла. Дощатый пол чуть слышно заскрипел под ногами, но дверная защелка, которую девушка регулярно смазывала салом, открылась совершенно беззвучно. Отчего-то Айрис вдруг захотелось рассмеяться, но она успела вовремя зажать рот ладонью и не издала ни звука.

Когда она уже кралась на цыпочках по коридору, ее ног коснулся холодный сквозняк, колыхнувший подол ночной рубашки. Дверь комнаты миссис Солтер была открыта настежь, и свет ночника желтушным пятном ложился на пол. В воздухе сильно и остро пахло желудочным соком, и Айрис в очередной раз подумала, что несмотря на лекарства, которые миссис Солтер ежедневно принимала в огромных количествах (пилюли «Друг матери» от гастрита, «Безвредные пластыри доктора Монро с мышьяком» от прыщей и другие), болезнь хозяйки, похоже, только усиливается. Айрис до смерти надоело каждое утро стирать запятнанный рвотой коврик (для этого ей приходилось пользоваться крепким уксусным раствором, разъедавшим кожу на руках), но еще хуже были щипки и затрещины, которые миссис Солтер с особенной щедростью раздавала в дни, когда ее одолевали бредовые видения. Не особенно боясь, что ее услышат, она кричала, что пригрела в своем доме двух шлюх и что Айрис вот-вот согрешит со страшным джентльменом с зеленой кожей и кабаньими клыками. В такие дни единственным спасением для сестер было пореже попадаться хозяйке на глаза.

Ах, если бы только однажды аптекарь перепутал лекарство миссис Солтер с крысиным ядом, думала Айрис, спускаясь в подвал по старой скрипучей лестнице.

***

Подвал состоял из одной сравнительно небольшой, сырой и темной комнаты, служившей складом для хранения материалов, из которых изготавливались куклы. В воздухе здесь стоял такой сильный запах плесени и гниющей мешковины, что он перебивал даже вонь жженого сахара. В наваленных вдоль стен мешках хранились волосы с голов южногерманских крестьянок11, а в корзинах лежали еще не раскрашенные фарфоровые ноги, руки и лысые головы, странно похожие на диковинные недозрелые плоды. В одной из корзин под фарфоровыми головами хранились главные сокровища Айрис – ее краски, кисти и несколько листов драгоценной бумаги, как еще не использованных, так и с начатыми, но незаконченными рисунками. Все это она перенесла на небольшое бюро, а сама села на шаткий стул.

Айрис хватило одного взгляда, чтобы убедиться: вчера она действительно ошиблась, выбирая масштаб рисунка. Ей хотелось написать большой портрет, но лицо, которое она изобразила, занимало меньше трети листа. Поначалу увиденное привело Айрис в отчаяние – ей казалось, что она не умеет и никогда не будет уметь рисовать как следует. Некоторое время спустя она, однако, успокоилась и, присмотревшись к рисунку внимательнее, обнаружила, что краски на нем яркие, а мазки уверенные и твердые. Ах, если бы только ее голова не торчала в верхней части листа, где она выглядела так нелепо! Отрезать нижнюю, пустую часть ей не хотелось – бумага и так была не слишком большой. Интересно, чем можно заполнить пустое пространство, чтобы спасти рисунок? А что, если…

Повинуясь внезапному порыву, Айрис встала и сняла через голову ночную рубашку – из самой простой фланели, с желтыми пятнами пота под мышками. Пламя свечи осветило гладкую, бледную, как рыбье брюхо, кожу. На секунду девушка попыталась представить, с каким отвращением отнеслись бы к тому, что она собиралась сделать, родители, вечно твердившие о целомудрии и нравственности. К счастью, родители никоим образом не могли застать Айрис здесь, в этом подвале, так что с их мнением можно было не считаться. Другое дело – Роз или, еще хуже, миссис Солтер. Что, если хозяйка зачем-то спустится в подвал? Да она способна вообразить себе невесть что, особенно под действием опийной настойки, которая только усилит ее ужас и отвращение. Полбеды, если миссис Солтер ограничится тем, что обзовет ее шлюхой, проституткой или продажной девкой. Будет куда хуже, если хозяйка решит ее уволить – тогда Айрис потеряет не только крышу над головой, но и двадцать фунтов годового дохода. Что ей тогда делать? Возвращаться к родителям?..

Айрис, однако, постаралась как можно скорее выбросить эти мысли из головы. Поудобнее устроившись на стуле, клеенчатое сиденье которого неприятно холодило ей ягодицы, Айрис достала краски и выдавила понемногу пигмента в расставленные по столешнице половинки устричных раковин. Намочив кисть, она стала смешивать краски, чтобы получить телесный цвет. Когда все было готово, Айрис снова взглянула на себя в зеркало, но на этот раз взгляд девушки опустился ниже, остановившись на небольших грудях с твердыми, острыми сосками. Прикусив губу, она рассматривала их довольно долго. Да, в ее внешности был серьезный дефект – проклятая ключица, которая заставляла ее горбиться… Неужели она – уродка, или в ней все же есть хотя бы капелька подлинной красоты?

Было время, когда Айрис буквально ненавидела свою ключицу, которая неправильно срослась после травмы, полученной при рождении. В жизни она ей не мешала – из-за нее Айрис лишь немного сутулилась, но дети на улице частенько дразнили ее «горбуньей», ловко пародируя ее манеру ходить, слегка наклонившись вперед. Роз пыталась защитить сестру («А ну, отстаньте от нее, сопляки!»), но, по правде говоря, не слишком старалась, боясь в свою очередь стать объектом злых шуток ребятни («Рыжие ведьмы! Близнецы-великанши!» – частенько кричали им вслед мальчишки, если они появлялись на улице вместе.). Лишь со временем, особенно в последние год или два, Айрис научилась воспринимать этот дефект (право же, не такой и отвратительный!) как часть своей индивидуальности. Пожалуй, теперь она не стала бы избавляться от него, даже если бы могла. Ее изогнутая ключица отнюдь не пугала уличных торговцев-лоточников и не мешала им весело свистеть ей вслед. Порой, когда она проходила слишком близко, самые дерзкие даже хватали ее за талию. «Не хочешь повеселиться, красотка?» – спрашивали одни. «Я уверен, ты не прочь познакомиться со мной и с моей дубинкой поближе!» – говорили другие. В этих случаях Айрис делала решительное лицо («Что это вы такая хмурая, мисс? Хотите, я вас развеселю?») и шагала дальше, стараясь не обращать внимания на их вопли и свист. Если же с ней была Роз, Айрис спешила взять сестру под руку (та обычно опускала взгляд, хотя как раз ее-то мало кто замечал) и шепнуть ей на ухо, как она ненавидит этих грубых уличных приставал.

При этом Айрис знала, что уже очень скоро ей придется быть любезной с кем-то из молодых людей, которые, тиская в руках шляпу, время от времени возникали на пороге кукольного магазина. Замужество, как она хорошо понимала, было выходом, вот только выходом куда?.. Затягивать с этим, во всяком случае, не стоило: ей уже исполнился двадцать один год; еще немного – и ее красота поблекнет и начнет увядать. И если она промедлит, то превратится в тридцатилетнюю старую деву, обреченную до конца жизни гнуть спину над раскрашиванием фарфоровых кукольных голов. Мать, кстати, уже писала ей о некоем молодом привратнике из гостиницы, который хотел с ней познакомиться. Он даже несколько раз заходил в лавку, но Айрис пока удавалось избегать встреч с ним. Соответственно, она даже не знала, плох он или хорош – ей не хотелось за него замуж просто потому, что его выбрали родители.

А еще Айрис не представляла, как она сможет оставить Роз. Она-то никогда не найдет себе мужа – это было очевидно. Единственное, что могла сделать для нее Айрис, это выйти замуж за кого-то сравнительно обеспеченного, чтобы иметь возможность помогать сестре на протяжении всей ее жизни. О том, чтобы бросить Роз на произвол судьбы, не могло быть и речи – Айрис знала, что просто не в силах этого сделать. В конце концов, они были близняшками, а значит, связь между ними была крепче и сложнее, чем между обычными сестрами.

Болезнь Роз, казалось, и укрепила, и в то же время разрушила эту связь. Когда сестры были маленькими, Айрис имела обыкновение рисовать кусочком угля на любом обрывке бумаги, какой только попадал ей в руки, – на полях газет, на обертке от масла, на обрывках старых обоев. В те времена Роз искренне восхищалась той легкостью, с какой сестра могла изобразить почти любой предмет: стул, дерево, котенка. «Нарисуй эти ножницы!» – говорила она, и на бумаге появлялись ножницы. «Нарисуй слона», – просила Роз, но ничего хорошего у Айрис не выходило – она могла изобразить только то, что видела перед собой. Так было, но теперь Роз только отворачивалась, когда сестра пыталась развлечь ее своими набросками.

И снова Айрис пришлось сделать над собой усилие, чтобы отогнать посторонние мысли и смешать правильный тон для нижней стороны грудей, где тени были особенно густыми. Вот кисть заскользила по предварительно смоченной бумаге, и Айрис невольно засмотрелась, как растекается во все стороны прозрачная, как воздух, акварель. Пока все получалось как надо, и она чувствовала себя довольной. Глядя на плоды своих трудов, Айрис исполнялась уверенности, что ее тело принадлежит ей одной и никакая миссис Солтер не имеет права использовать его, чтобы отскребать от грязи полы и стирать вонючие коврики. С другой стороны… с другой стороны, именно это тело каждый день напоминало Роз о том, какой бы она могла быть, не случись с ней это несчастье, но тут уж Айрис ничего не могла поделать. И все же, думая о том, что сестра, быть может, завидует ей, она ощутила какую-то странную дрожь. Чем она была вызвана, Айрис не могла бы сказать. Быть может, ей было неловко перед сестрой за то, что болезнь ее пощадила, быть может, она, напротив, была рада, что на ее коже нет тех страшных ям и рубцов, которые навеки изуродовали Роз. Не исключено было, впрочем, что она просто замерзла в холодном подвале.

Высоко подняв кисть, Айрис долго всматривалась в собственный портрет. Сравнивая его с оригиналом (лицо нужно было слегка подправить, но она займется этим позже), она задержалась на груди и талии. Айрис казалось невозможным представить, что их когда-нибудь коснется грубая мужская рука. Чужой человек обнимет ее за талию, потом его ладонь поднимется выше и сожмет… Нет, невозможно! Айрис поморщилась, словно наяву почувствовав это прикосновение, и поспешила вернуться к рисунку.

Она никогда не расспрашивала сестру об одном происшествии, невольной свидетельницей которого она однажды стала. Еще до болезни у Роз был поклонник – Чарльз, или просто «тот джентльмен», как они называли его между собой. Какое-то время сестра говорила с Айрис только о нем, с гордостью показывая сделанные им подарки – настоящие шоколадные конфеты, стеклянные бусы, клетку с желтой канарейкой (однажды Роз забыла закрыть дверцу, канарейка залетела в дымоход и умерла). Им тогда было по пятнадцати, но они уже тогда понимали: «джентльмен» может спасти Роз от тяжелых жерновов жизни, если женится на ней и сделает хозяйкой в своем небольшом городском коттедже в Мэрилебоне на окраине Лондона. С Айрис Чарльз тоже подружился и даже обещал, что одолжит ей денег на магазин, как только он и Роз… Он не договорил, не произнес вслух слово «поженятся», но Айрис было довольно и того, что он уже сказал. Их с Роз лавка, которую они решили назвать «Флора», превращалась из фантазии в реальность… ну, почти в реальность, и Айрис поспешила взглянуть на сестру, чтобы убедиться: Роз не возражает против подобного проявления внимания – против того, чтобы Чарльз включил и ее в их планы на будущее.

Каждое воскресенье, когда отец и мать отправлялись куда-нибудь по делам, Чарльз приезжал к ним домой. В такие дни Роз просила сестру оставаться в комнате наверху, но однажды Айрис, обидевшись на подобное недоверие и нежелание сестры посвящать ее в свои тайны, потихоньку спустилась вниз и прильнула к закрытой двери. В замочную скважину ей было хорошо видно, как Чарльз, расположившись на старом деревянном стуле, который сделал еще их дед-столяр, привлек к себе Роз. Одной рукой он задрал ей юбки, а другой – расстегнул пуговицы штанов. Не успела Айрис перевести дух, как Роз уже сидела у него на коленях и ритмично подскакивала, словно ехала верхом на лошади. В первую секунду Айрис пришла в ужас, но, словно завороженная ритмом «скачки», странными гримасами на лицах ее участников и скрюченными пальцами Чарльза, которые словно когти впивались в молочно-белые ляжки сестры, не могла ни оторваться от замочной скважины, ни просто закрыть глаза. На мгновение ей даже захотелось, чтобы это она сидела с задранными юбками на коленях у «джентльмена», а сестра подсматривала за ними в замочную скважину.

Но больше всего поразило Айрис, как обыденно и просто выглядело то, чему она стала свидетельницей. Можно было подумать – в комнате не происходило ничего особенного, хотя она отлично знала, в чем дело. Грех!.. Именно от него их с Роз неустанно предостерегали родители и священники с церковной кафедры.

Даже сейчас Айрис не могла сказать, откуда Чарльз узнал о болезни сестры. Но, как бы там ни было, уже на второй день после того, как лицо Роз покрылось гнойниками и язвами, он явился к ним в дом и прямо на пороге вручил Айрис письмо для сестры.

«Роз будет очень рада узнать, что вы заходили. У нее небольшая простуда, но она скоро поправится», – солгала Айрис, но Чарльз не стал задерживаться и сразу ушел, сказав от силы одно-два слова. Письмо оказалось отнюдь не пылким любовным посланием и даже не пожеланием скорейшего выздоровления. Чарльз писал, что порывает с Роз. Прочтя письмо, сестра выгнала Айрис из комнаты, а сама схватила дедушкино кресло и с такой силой швырнула о стену, что оно разлетелось на тысячу кусков. С тех пор Айрис больше не слышала ни ее веселого, заразительного смеха, ни сделанных шепотом признаний.

Какой-то шум привлек внимание Айрис. Что это, крыса скребется за стеной или кто-то спускается в подвал?..

Да, это чьи-то тяжелые шаги!

Подскочив от неожиданности, Айрис так резко обернулась, что опрокинула стакан с грязной водой, которая лужей растеклась по столешнице. К счастью, она успела схватить рисунок прежде, чем он намок. Метнувшись в угол, чтобы спрятать его под мешками, Айрис вдруг поняла: шаги удаляются.

– Слава тебе господи!.. – пробормотала она, прижимая портрет к обнаженной груди. Облегчение, которое испытывала Айрис, было таким сильным, что она едва не рассмеялась в голос. Надо же быть такой глупой! Она была уверена, что не ослышалась и что это миссис Солтер спускается в подвал, чтобы застать ее на месте преступления, но это был просто подмастерье или ученик пекаря, который вернулся в соседнюю кондитерскую после позднего представления в дешевом театрике.

Только начав вытирать с бюро быстро расползавшуюся лужу, Айрис заметила лежащую на столе готовую кукольную голову и не сдержала досадливого восклицания. Вы-плеснувшаяся из стакана вода попала на фарфор, и теперь на лице куклы расплывалось безобразное серое пятно.

– О нет! Только не это! – пробормотала Айрис, хватая фарфоровую голову и впопыхах вытирая ее подолом ночной рубашки. Чтобы раскрасить эту куклу, у нее ушло несколько часов. Что она будет делать, если работа целого дня окажется испорчена? Поплевав на ткань, Айрис лихорадочно потерла кукольные щеки, но ничего не добилась – фарфоровая голова была безнадежно испорчена.

Скрипнув зубами, Айрис едва не зарычала от досады и разочарования. Какая же она неуклюжая! А самое обидное заключалось в том, что тревога оказалась ложной – в подвал никто не спускался. Шум раздался за стеной, но она запаниковала, и вот результат! Что же ей теперь делать?

В отчаянии Айрис подняла взгляд к крошечному зарешеченному окну под самым потолком. Сейчас, должно быть, уже около полуночи, решила она. Теперь ей придется работать всю ночь, чтобы раскрасить новую голову.

С неожиданной остротой ощутив пронизывающий холод и сырость подвальной комнаты, Айрис снова надела ночную рубашку. Нет, на свой портрет она даже не станет глядеть! Нет. Этакая непристойность!..

И вдруг ее вновь посетило ставшее уже привычным ощущение, что с ней что-то не так. Как будто где-то глубоко внутри Айрис росла опухоль, которую невозможно было ни вылечить, ни удалить. Наверное, ей следовало уничтожить свои рисунки, поднести их к пламени свечи и дождаться, пока бумага превратится в пепел, но это было выше ее сил.

И, достав из корзины чистую кукольную головку, Айрис тяжело вздохнула и принялась заново красить выпуклые фарфоровые глаза и наводить румянец на фарфоровые щеки.

Великая выставка

Было утро субботы, и на всех городских церквях оглушительно трезвонили колокола. Почти две недели Сайлас не покладая рук трудился над скелетом щенков, питаясь одним хлебом и слабым пивом, и сейчас ему очень хотелось сходить в «Дельфин», чтобы пропустить стаканчик подогретого бренди с маслом и корицей. Увы, посмотрев на часы, он убедился, что «Дельфин» откроется еще не скоро.

– Проклятье!.. – выругался Сайлас. Ему нужно было как-то убить эти несколько часов, и он решил побывать на строительстве нового павильона Великой выставки. Как относиться к этому огромному сооружению из стекла и стальных ферм, он пока не знал. Его крошечную лавочку нельзя было даже сравнивать с самым большим из когда-либо построенных выставочных залов, и Сайласу казалось, что возведение этого так называемого «Хрустального дворца» (хотя каждому известно, что это просто оранжерея-переросток) было затеяно нарочно, чтобы приуменьшить его достижения. Тем не менее он ходил смотреть на строительство почти каждую неделю, подсознательно желая поскорее увидеть готовый павильон.

Обычно в переулке, где располагалась его лавка, не было видно ни одной живой души, но сегодня в сточной канаве валялись двое мертвецки пьяных мужчин, судя по виду – фабричных рабочих. Один из них с ног до головы перемазался в собственной рвоте, бриджи другого потемнели от мочи, и Сайлас, слегка замедлив шаг, окинул обоих пристальным взглядом. Первый пьяница слегка напоминал Гидеона формой головы и торса, но Сайлас знал, что это не может быть он. Прижимая к носу надушенный носовой платок, Сайлас старательно обошел мужчин, стараясь держаться от них как можно дальше, хотя для этого ему пришлось буквально прижаться к стене дома. Вскоре он вышел на Стрэнд и взмахом руки остановил омнибус.

С Гидеоном Сайлас познакомился вскоре после того, как в 1835 году приехал в Лондон и поселился в дешевом пансионе в Холборне. Его крошечная квартирка из одной комнаты была битком набита черепами и чучелами мелких животных. В столицу он перебрался в надежде приобрести хоть какую-то известность. Раньше о нем знали только в салонах провинциального Стоука, но торчать в этой дыре, особенно после того, как бесследно исчезла Флик, Сайлас не видел большого смысла. Лондон привлекал его еще и тем, что именно здесь сформировалось сообщество хирургов, анатомов и ученых-натуралистов, которые интересовались вскрытиями и проблемами сохранения образцов.

Отыскать Университетский хирургический колледж не составляло особого труда. Немало часов Сайлас провел у его ограды, глядя сквозь прутья на знаменитых хирургов, которые то шагали во всех направлениях по безупречно подстриженным зеленым лужайкам, то исчезали за тяжелыми входными дверьми. По ночам он часто пробирался в крытую аркаду у черного хода, зная, что мертвые тела попадают в колледж именно этим путем, но откуда они берутся, Сайлас тогда еще не догадывался. Однажды он услышал во дворе какой-то шум, ржание лошади и возню. Приглядевшись, Сайлас разглядел черный экипаж, из которого вынесли на носилках что-то, накрытое тканью. Должно быть, это и было то самое мертвое тело – сокровище, о котором он так долго мечтал. Позабыв об осторожности, Сайлас выглянул из своего укрытия между колоннами и, вытянув шею, попытался рассмотреть мертвеца. Больше всего на свете хотелось быть одним из студентов-медиков, которые примут участие в утреннем занятии по анатомии, но об этом, разумеется, не стоило даже думать. Он и грамотой-то овладел с трудом. Читать Сайлас кое-как научился, а вот чистописание ему не давалось – писал он только печатными буквами, да и то с ошибками.

Гидеон сам подошел к нему, когда он в очередной раз «дежурил» днем у ограды колледжа. Невысокий, коренастый, он был студентом старшего курса. Все в его облике и манере держаться выдавало принадлежность к привилегированному классу, и тем не менее они разговорились. Гидеон рассказал Сайласу немало любопытного и о мертвых телах, которые ему доводилось вскрывать в анатомичке, и о многочисленных наглядных пособиях, которые там хранились: о пораженных опухолью легких, о деформированных черепах сифилитиков, о заспиртованном мозге, извлеченном из тела с рубленой раной головы, об удивительном древе кровеносной системы, заполненной для наглядности цветным воском, и о многом другом.

«Эти экспонаты необходимы нам, врачам, чтобы лучше понимать, что такое жизнь и как ее можно продлить, – важно сказал Гидеон, когда Сайлас в нескольких словах объяснил новому знакомому, чем занимается. – Вы, как я понял, интересуетесь несколько иными вещами. Это, конечно, не совсем то же самое, и все же, я думаю, – ваше занятие не лишено занимательности».

Сайлас воспринял эти слова как похвалу и, раздувшись от гордости, охотно рассказал Гидеону о своей коллекции. А тот, похоже, с каждым днем все чаще искал его общества, с неподдельным интересом расспрашивая нового знакомого о его работе. Стоя у ограды колледжа и ухватившись за прутья, Сайлас подробно рассказывал о том, как работал с ласточками, крысами и полевыми мышами, и даже поделился своей мечтой открыть когда-нибудь собственный музей («Что-то вроде кунсткамеры, если вы понимаете, что я имею в виду»), который обессмертит его имя. Когда, в какой момент они стали друзьями, Сайлас не знал. Вероятнее всего, это произошло, когда они вместе сидели в пабе, – произошло совершенно незаметно для обоих.

Однажды, когда после многочисленных просьб своего нового друга Сайлас наконец-то решился показать ему собственноручно изготовленное чучело малиновки – кривое, со скособоченным клювом и непропорционально длинной шеей, Гидеон веско сказал:

«Знаете, коллега, я абсолютно убежден, что обнаруженный вами феномен определенно представляет интерес для современной науки. – И, пошевелив усами (а Сайлас давно заметил, что Гидеон делает это каждый раз, когда чем-то взволнован или заинтригован), студент добавил: – Вот что я вам скажу, друг мой, я, конечно, не натуралист и специализируюсь в совершенно иной области, но должен сказать прямо: ничего подобного я в жизни не видел. Этот клюв, эта изящная лебединая шея у обыкновенной малиновки… Позвольте вас поздравить, сэр, перед нами – настоящее чудо природы, и открыли его вы!»

Услышав эти слова, Сайлас едва не рассмеялся от счастья. Он только что удостоился похвалы самого настоящего студента-медика, и вдобавок джентльмена, который к тому же не брезговал разговаривать с ним каждый день. Больше того, Гидеон совершенно искренне восхищался его искусной работой, его зорким глазом, его безошибочной интуицией. Для юноши, который буквально вчера приехал в столицу из провинции, – не из самой глухой, правда, но все-таки, – это была большая честь.

Под конец Сайлас, краснея и запинаясь, попросил своего знакомого достать ему что-нибудь «для коллекции» из анатомического театра. В ответ Гидеон экспансивно взмахнул руками и заявил, что у него как раз есть на примете одна любопытная вещица, которая, несомненно, если не обеспечит Сайласу подлинную славу, то, во всяком случае, будет весьма полезна на пути к ней.

«Сам Фредерик Рюйш12 поднялся бы из могилы ради обладания подобной вещью!» – таинственным шепотом произнес Гидеон, когда несколько дней спустя наконец-то вручил Сайласу заветный сверточек, и его усы задергались, как у крысы.

Сайлас принял сверток с наигранным хладнокровием и попытался развернуть. Наверное, подумал он, внутри лежит часть человеческого тела, и даже представил, как некоторое время спустя они с Гидеоном будут обсуждать ее, сидя за столом в таверне, доверительно наклонившись друг к другу, как настоящие коллеги. Судя по весу, это могло быть сердце или даже…

«Нет, нет, не здесь! – воскликнул Гидеон, хватая его за руку. – Дома посмотрите. Это такая вещь… такая замечательная и редкая вещь, что… И если мои преподаватели пронюхают, что я передал ее вам, мне не поздоровится».

«Сколько… сколько она стоит? В данный момент я… я несколько стеснен в средствах и не могу позволить себе…»

«Никакой платы не нужно! – замахал руками Гидеон. – С кого-то другого я, быть может, и взял бы довольно большую сумму, но вы… После всех… – Он немного помолчал, словно подыскивая слова. – После всех тех приятных часов, которые я провел в вашем обществе…»

«Даже не знаю, как вас благодарить, сэр!»

«Ну, когда откроется ваш музей, вы могли бы увековечить мое имя в списке почетных дарителей».

«Обязательно, сэр! Всенепременно!»

Сайлас кивнул и улыбнулся. Ему ужасно хотелось хоть одним глазком посмотреть, что же там, в таинственном свертке, но, уважая просьбу своего благодетеля, он не решился развернуть ткань за ближайшим углом. Вместо этого Сайлас со всех ног помчался домой, на бегу увертываясь от экипажей и кэбов и ежеминутно рискуя попасть под лошадь.

Ворвавшись к себе в квартирку, он с грохотом захлопнул дверь, запер ее на ключ и развернул подарок.

Внутри лежала полуобглоданная цыплячья ножка и две переваренных моркови.

Чтобы не расплакаться, Сайлас изо всех сил закусил губу и опустился на пол прямо около двери. Только сейчас ему стало ясно, какая жестокая насмешка скрывалась за каждым словом, за каждым подергиванием нафабренных усов студента.

***

Сойдя с омнибуса, Сайлас свернул на одну из дорожек Гайд-парка и зашагал по ней, направляясь к месту строительства Хрустального дворца. Должно быть, от усталости его ногу свело легкой судорогой, и, машинально потирая бедро, он с удивлением осознал, что совершенно не помнит поездки через пол-Лондона – последним его отчетливым воспоминанием были двое пьяниц в канаве; все последующее казалось окутанным плотным туманом. Впрочем, подобное Сайласу было не в новинку – сколько он себя помнил, случайные воспоминания нередко исчезали из его головы без всякого следа, словно изображение на пластинке дагерротипа, еще не обработанного ртутными парами. Тщетно Сайлас напрягал память – никаких картин или образов в ней так и не возникло.

В конце концов Сайлас решил, что никаких оснований для беспокойства у него нет. В парке (он потянул носом воздух) чудесно пахло, а на деревьях чирикали птицы. Вот подлинная красота, думал он, разглядывая голые ветви, тянувшиеся к бледно-голубому небу, словно почерневшие пальцы только что выбравшегося из могилы мертвеца. Опавшая листва хрустела под ногами, как старые кости. Какой-то человек случайно толкнул его и, извинившись, заторопился дальше – туда, где вокруг забора, ограждавшего строительную площадку, собралась небольшая, пестро одетая толпа.

Сайлас часто приходил сюда, чтобы понаблюдать за возведением огромного стеклянного павильона. За небольшую плату можно было даже пройти на площадку, чтобы рассмотреть все в подробностях. Он знал, что через год павильон будет разобран и перенесен на новое место, но не одобрял подобную меру. Дело было даже не в напрасной трате сил и энергии; Сайлас просто не мог понять, какой смысл строить музей, если выставленные в нем экспонаты не будут храниться вечно? И все же, глядя на уносящиеся высоко вверх ажурные конструкции, краны и блоки, черневшие на фоне неба, словно парящие птицы, он не мог не признать, что готовый павильон будет выглядеть очень эффектно. Ни в одной стране мира еще не строилось ничего подобного. Шутка сказать – под огромной стеклянной крышей разместятся десятки экспозиций, сотни и тысячи экспонатов, дающих представление о новейших достижениях промышленности, строительства, науки и коммерции. Неудивительно, что «Панч» окрестил будущий павильон Хрустальным дворцом. Это и будет дворец, гигантский дворец-музей, в котором найдется место для диковин со всего света.

На стройплощадке кипела работа. Десятник покрикивал на рабочих в цилиндрах, налегавших на толстые веревки и канаты, возчики охаживали кнутами исхлестанные бока ломовых лошадей. Струи пара взмывали в небо, а вслед за ними, слегка раскачиваясь на тросах, поднималась на головокружительную высоту очередная ажурная поперечина полукруглого свода.

А было бы неплохо, вдруг подумал Сайлас, если бы организаторы Великой выставки попросили его изготовить один-два экспоната для раздела, в котором будут представлены предметы искусства. Но никто к нему с такой просьбой не обращался, и даже на его письма никто не ответил. Интересно почему?.. Чем всем этим сэрам и пэрам не нравится его коллекция? Или они просто не принимают его всерьез?..

Сайлас попытался подавить чувство обиды, но его руки сами собой сжались в кулаки. Словно подчеркивая его настроение, по небу побежали облака, запахло дымом: черные легкие индустриального Лондона ритмично сокращались, заполняя воздух зловонными миазмами. Где-то истерично заржала испуганная лошадь.

Нет, решил про себя Сайлас, он не должен сдаваться. Нужно удвоить усилия. Он будет работать, как вол, и когда-нибудь у него будет собственный музей, еще больше, чем этот. Ну а пока…

Тут он вдруг заметил в толпе мальчишку, который, стремительно шныряя между зеваками, одним быстрым движением выхватил белый платок из сумочки какой-то леди. Приглядевшись, Сайлас обратил внимание на растрепанные светлые волосы воришки. Эти волосы он сразу узнал, и на сердце у него сделалось чуточку теплее – все-таки он не один среди этой грохочущей стройки. Улыбнувшись, Сайлас крикнул:

– Эй, Альби!..

Но оборванец его не услышал. Сайлас шагнул к нему и с замиранием сердца понял: Альби попался. Какая-то женщина крепко держала его за запястье; белый платок свисал из пальцев мальчишки, как флаг капитуляции. Спотыкаясь о пучки травы, Сайлас заторопился вперед – он хотел спасти мальчишку, убедить женщину не сдавать его полиции, и вдруг с удивлением увидел, что Альби смеется.

Вновь замедлив шаг, Сайлас всмотрелся в женщину. Она была еще молодой, лет двадцати, и высокой, как мужчина. Ее длинные рыжие волосы были заплетены в толстую косу. Флик?.. Неужели это Флик – повзрослевшая, женственная, грациозная?.. Нет, этого не может быть, потому что… Кроме того, Флик была стройной, как тростинка, а эта молодая женщина стояла, слегка покренившись на левую сторону.

Нет, это не Флик. Сайлас знал это твердо, и все-таки все его тело пронизала какая-то странная дрожь. Так бывает, если потянуть за ручку дверного звонка в очень старом доме: натяжение передается по проволоке к дверному колокольчику, который начинает раскачиваться, и вот уже звуковые колебания разносятся по всему дому, с легкостью просачиваясь сквозь стены и потолки. Сейчас Сайлас Рид стоял словно зачарованный, чувствуя только, как в голове у него звенят маленькие колокольчики, а по мышцам и нервам разносятся зудящие вибрации.

Но что они означали, он понять не мог.

Карманник

Альби присел по нужде, свесив над сточной канавой худые прыщавые ягодицы, похожие на две грязные луны. Пока он занимался своим делом, на дороге показалась группа мужчин. Увидев мальчишку, один из них остановился и засвистел, а потом бросил в него палкой.

– Отстань, дурак! – крикнул в ответ Альби и, наскоро подтершись листом конского щавеля, натянул штаны. Над сточной канавой поднимался горячий пар, и маленький бродяга взглянул на сделанную им кучу с тем же удивлением, с каким относился к любым отходам своего организма. Как ухо производит горькую на вкус оранжевую ушную серу? Откуда берется в носу та полужидкая черная дрянь, которую он высмаркивает в рукав или на мостовую? Он не знал, но хотел бы знать.

Подобрав валявшийся поблизости обломок доски, Альби зачерпнул им побольше собственного дерьма и метнул вслед удалявшимся мужчинам. Те бросились врассыпную, а мальчишка, икая от смеха, помчался в противоположную сторону и вскоре затерялся в толпе.

***

С точки зрения Альби сегодняшний день был самым подходящим, чтобы попытаться немного подзаработать. Ради этого стоило даже рискнуть и перебраться через изгородь, окружавшую строительную площадку. Туда пускали только по билетам, которые нужно было покупать за деньги, поэтому мальчишка вполне здраво рассудил, что, во-первых, на строительной площадке соберутся в основном те, у кого есть чем поживиться, а во-вторых, все они будут увлеченно наблюдать за тем, как рабочие поднимают наверх очередную ажурную арку и, соответственно, потеряют обычную осторожность. Что здесь строят, Альби не особенно интересовался, и все же его поразил наполовину готовый металлический каркас, который был выше самых высоких деревьев парка.

Сама строительная площадка была довольно грязной. После недавних дождей глинистая почва раскисла, и в ней отпечатались глубокие следы от колес ломовых телег, подвозивших на площадку новые железные конструкции и доски для возведения лесов. Про себя Альби решил, что, когда в павильоне вставят стекла, надо будет прийти сюда и разбить одно или два, просто чтобы полюбоваться, как забегают все эти богачи.

Размышляя таким образом, мальчишка ловко лавировал между людьми, словно челнок между нитями основы. Едва перебравшись через забор, Альби достал из-под куртки фальшивую руку – набитую сеном «колбасу» из грязно-розовой ткани, заканчивавшуюся пятью тряпичными же пальцами, – и затолкал ее в рукав. Издалека муляж действительно можно было принять за живую конечность, особенно если не всматриваться слишком пристально. Настоящей рукой Альби собирался потихоньку вытаскивать из карманов зевак шелковые носовые платки. Жемчужные браслеты, серебряные цепочки и часы мальчик никогда не брал, но не потому, что был недостаточно ловок. Он, разумеется, ни за что бы в этом не признался, но на самом деле Альби очень боялся попасться. Одно дело носовой платок и совсем другое – цепочка или часы. За них вполне можно было угодить в тюрьму или, еще хуже, на каторжные работы. Тогда его посадят на корабль и отправят в Устралию, а это означало, что он навсегда расстанется с сестрой.

Все эти соображения, однако, ничуть не мешали Альби презирать богачей, щеголявших в новеньких сюртуках и расшитых золотом камзолах и живших в похожих на дворцы домах, окруженных высокими заборами из остроконечных пик. Он знал, что эти «благородные» господа не позволили бы ему мыть свои уборные, и поэтому каждый раз, когда ему удавалось вытянуть из чьего-то кармана или сумочки благоухающий одеколоном платок, Альби довольно ухмылялся. Платки он собирался отнести знакомому скупщику на Дак-лейн, который, не задавая ненужных вопросов, заплатит за них по полпенни за штуку. Пройдет немного времени, и у него наберется достаточно денег, чтобы заказать шикарные искусственные зубы. Лучше всего были бы, конечно, зубы из моржовой кости! Они казались Альби самыми красивыми, и он заглядывался на них каждый раз, когда проходил мимо лавки аптекаря.

Ему как раз удалось вытащить у какой-то леди премиленький платочек из белого шелка в мелкий красный горошек, когда кто-то схватил его за фальшивую руку и вытряхнул ее из рукава куртки.

– Это не я! Я ничего не сделал! – протараторил Альби и обернулся. Перед ним стояла Айрис. Облегчение, которое испытал мальчишка, заставило его широко улыбнуться, а с губ сорвалось негромкое мурлыканье, похожее на то, которое издает играющий с шерстяным клубком кот.

– Дай сюда, – проговорила Айрис тихо, но твердо.

– Что отдать, мисс?..

Девушка нахмурилась, и Альби притворно вздохнул.

– Ах, мисс, это же всего-навсего пустяк, безделушка. Для них она не имеет значения, а для меня… Жизнь – суровая штука, мисс. Если б вы только знали, как трудно мне достается каждый пенни… – проговорил мальчик, но выражение лица Айрис не изменилось, и Альби понял, что выученная им специально для таких случаев фраза почему-то потеряла свою волшебную силу. Он протянул девушке украденный платок и печально смотрел, как она возвращает его обворованной им женщине («Простите, мадам, вы, кажется, уронили вот это…».)

– Ну вот, вечно вы все испортите!.. – проворчал Альби, когда Айрис снова повернулась к нему.

– Опять шаришь по карманам, маленький негодяй? – раздался рядом еще один голос, и мальчик, вскинув голову, увидел Сайласа, одетого, как обычно, в потрепанный серый плащ. – Я думал, после того как я заплатил тебе целых два шиллинга, деньги понадобятся тебе не скоро!

Альби насторожился. Он не выносил, когда чучельник появлялся словно из-под земли. Да еще этот его специфический медицинский запах… От этого запаха Альби почему-то начинало тошнить. Тем не менее он машинально поклонился и уже собирался напомнить старому скряге, что получил от него не два шиллинга, а только один, но передумал.

– Познакомьтесь, сэр. Это мисс Айрис, э-э-э… – проговорил Альби. Он старался подражать произношению высших классов, но в результате заговорил с простонародным ирландским акцентом. – Простите, мисс, не знаю вашей фамильи… А это мистер Сайлас… Его фамилии я тоже не знаю.

Айрис слегка улыбнулась и коротко кивнула.

– Я работаю у мисс Айрис, – продолжал мальчишка. – То есть не у нее, а… В общем, я кой-чего шью из лоскута и сдаю в кукольный магазин старухи Солтер.

– Это который на Риджент-стрит? – уточнил Сайлас, и Айрис машинально кивнула, подтверждая слова Альби.

– А мистеру Сайласу я приношу всякие мертвые штуки… – Для пущего эффекта мальчишка хотел показать, будто кого-то душит, но сдержался и только помахал руками в воздухе. Тем не менее на лице Айрис все же отразилось легкое отвращение, однако она постаралась его скрыть – то ли из вежливости, то ли потому, что почувствовала страх. Мальчишке даже захотелось ее подбодрить, отпустив по адресу чучельника какую-нибудь шутку, но ничего подходящего ему на ум не пришло.

– Вот как? – только и спросила Айрис.

– Когда-нибудь моя коллекция будет известна всей стране, – сдержанно пояснил Сайлас.

– Что ж, было бы любопытно как-нибудь на нее взглянуть, – ответила Айрис, но ее голос прозвучал настолько невыразительно, что Альби понял: она почти не слушает, что ей говорят. Айрис словно искала кого-то взглядом в толпе. Спустя пару секунд она действительно попрощалась с обоими и, повернувшись, ушла. Ее капор мелькнул возле выхода со стройплощадки и пропал из вида, и Альби, пожав плечами, повернулся к Сайласу, но тот даже не глядел на него. Повернув голову, он смотрел в ту сторону, куда ушла девушка, и прижимал руку к груди – к тому самому месту, где у Айрис выпирала ключица. Казалось, он даже немного сгорбился, словно копируя ее легкую сутулость.

– Сэр… – нерешительно проговорил Альби, решив, что Сайлас окончательно тронулся умом. – Та штука, которая у нее на шее… Вы не бойтесь, это не заразно.

Великие расходы

Расставшись с Альби и его знакомым, Айрис двинулась сквозь толпу. Сейчас она сутулилась даже сильнее обычного, непроизвольно стараясь стать как можно ниже ростом, чтобы Роз не заметила ее среди колышущегося моря цилиндров, шляпок и капоров. На мгновение остановившись, она внимательно огляделась по сторонам, но Роз нигде не было видно, и Айрис вздохнула с облегчением.

За оградой строительной площадки девушка снова остановилась и, ненадолго прикрыв глаза, попыталась представить все, что она только что видела, в виде огромного холста, на котором точно, с соблюдением законов перспективы, воспроизведены мельчайшие детали великой стройки: ажурное кружево еще голых, черных деревьев, изящная стальная конструкция, которая, блестя на солнце, вздымается чуть не до самых небес, плывущие в воздухе клубы пара, похожие на облака пушечного дыма с картины «Наполеон при Ватерлоо», которую они с Роз видели в Национальной галерее. Правда, то старое полотно было совсем темным, а Айрис хотелось, чтобы ее картина была яркой, живой, похожей на пронизанное светом огромное витражное стекло.

Она попыталась представить решетчатую конструкцию павильона не с обычными, а с цветными – алыми, голубыми, малиновыми и зелеными стеклянными панелями, но решила, что это было бы, пожалуй, чересчур ярко. Находиться в таком павильоне было бы, наверное, все равно что внутри огромного калейдоскопа – не каждый человек такое выдержит.

Когда-то Айрис была уверена, что самое большое здание Лондона – Букингемский дворец, но павильон будущей выставки уже сейчас поражал своими размерами. Ничего более величественного Айрис не видела еще никогда. Если люди, побеждая силы природы, научились строить здания, в которых свободно помещаются самые высокие вязы парка, то на что способна она сама? Большую часть времени Айрис казалась себе незначительной и ничтожной, словно какое-то мелкое насекомое, но бывали дни, когда она чувствовала, что стоит ей только посильнее оттолкнуться, и она взлетит в небо, навсегда освободившись от всего, что связывало ее с родителями, с лавкой миссис Солтер и даже – стыдно сказать! – от Роз.

Сегодня как раз был один из таких дней.

– Скажите, разве этот павильон не прекрасен? – обратилась она к какой-то даме, которая остановилась поблизости. Айрис, впрочем, могла бы заговорить с кем угодно – до того ей хотелось поделиться с кем-нибудь своими чувствами и переживаниями.

– О да, он действительно великолепен, – отозвалась незнакомка, и Айрис ощутила, как ее охватывает теплое чувство и к этой леди, и к десяткам других людей, которые пришли сюда сегодня, чтобы понаблюдать за строительством. Если бы она могла, то обняла бы их всех со всеми их радостями и невзгодами, со всеми привязанностями, разочарованиями, с их смехом и слезами.

Не в силах справиться с бурлящей внутри радостью, Айрис сорвалась с места и побежала по лужайкам парка, чувствуя, как колотит по спине толстая рыжая коса. Ее ноги едва касались земли, а трава под башмаками казалась мягкой, как пух. Не успела она, однако, добежать до первого ряда деревьев, как ей пришлось остановиться, чтобы перевести дыхание. Пластинка китового уса от корсета вонзилась ей в бедро, сам корсет сдавил грудь словно железным обручем, а рукам в кружевных перчатках стало жарко, словно она поднесла их слишком близко к огню.

За спиной Айрис послышался какой-то звук, словно кто-то позвал ее по имени. Оборачиваться, чтобы понять, кто это, ей было не нужно. Ну почему, почему Роз повсюду за ней ходит?.. Что она надеется увидеть или узнать?.. Жизнь Айрис была скучнее потемневшего серебра, и лицемерие сестры выводило ее из себя. Во время их совместных выходов в город Роз старалась следовать за Айрис буквально по пятам, зорко следя за тем, чтобы сестра не принимала ничьих ухаживаний, хотя сама она, вне всякого сомнения, кинулась бы на шею любому, кто поманил бы ее пальцем, даже не вспомнив о своей сестре-горбунье.

***

– Ах, вот ты где!.. – воскликнула Айрис, притворившись, будто только что заметила Роз, которая шла к ней, взволнованно протягивая вперед руки. Низ ее платья был в глине и траве, но двигалась она плавно, словно настоящая леди (можно было подумать, что она не шагает, а катится на колесиках), к тому же с того места, где стояла Айрис, было почти не видно шрамов на ее лице. На мгновение ей даже показалось, будто произошло чудо и Роз снова стала такой же красивой, как была когда-то. Не без горечи Айрис подумала о своей сутулости и о своей неловкой ковыляющей походке, которую она не раз наблюдала в магазинных витринах.

– Слава богу, Роз! Я уж думала, ты потерялась. Идем скорее, иначе мы опоздаем к обеду и мама будет волноваться.

– Но ведь ты первая от меня убежала! Я все видела! Я думала, ты решила меня бросить!..

И лицо Роз сделалось таким несчастным, что Айрис стало стыдно.

***

Переполненный омнибус доставил сестер из Гайд-парка в Бетнал-грин. Вот и их улица… Здесь Роз отняла у Айрис руку. Нетерпеливые восклицания, запах несвежего белья – и через минуту они уже сидят за столом в родительском доме. Отец негромко откашливается в рукав.

Айрис честно пыталась прожевать пудинг с почками, но он оказался слишком плотным, и она проглотила кусок целиком. Рядом негромко пыхтела Роз, безуспешно сражаясь со своей порцией домашнего угощения. Этот звук бесконечно раздражал Айрис, и в конце концов она сказала:

– Я рада, что завтра я снова услышу своего любимого священника. Он такой веселый и так интересно проповедует!

– Очень хорошо, что его службы кажутся тебе такими поучительными, – заметила мать, бросая на дочь предостерегающий взгляд.

– О да!.. – Айрис застыла, не донеся вилку до рта. Жир на куске пудинга отливал желтизной, а на мясе поблескивала не до конца счищенная пленка. Айрис попыталась поймать взгляд Роз, чтобы безмолвно извиниться за свой побег, но сестра смотрела в тарелку.

– Я всегда думала, что пристрастие к причастному вину является признаком высокого благочестия, – сказала Айрис. – Ведь чем больше священник пьет Кровь Христову, тем ближе он к святости, разве не так?

При этих ее словах Роз коротко улыбнулась, но тут же принялась тереть рукой оспины на подбородке, и Айрис, отвернувшись, уставилась на фарфорового спаниеля на каминной полке – дешевую безделушку, имитировавшую обычаи богатых домов. Как это похоже на ее родителей, подумала Айрис. Сколько она себя помнила, они всегда пытались копировать обычаи и мораль общественного класса, к которому не принадлежали. Почему-то ей казалось, что родители других девушек, работавших в лондонских лавках, вряд ли были столь же озабочены соблюдением правил благопристойности.

Мать устало вздохнула.

– Айрис, прошу тебя, хватит. А может, ты действительно считаешь, что это забавно?

И Айрис заметила, как мать взяла Роз под руку. Теперь перед ней были не мать и дочь, а сомкнувшая щиты и ощетинившаяся копьями фаланга – военный союз, заключенный в тот день, когда Роз получила злополучное письмо от Чарльза. Почему так случилось, Айрис не понимала, но сестра и мать уже много лет относились к ней так, словно это она написала то письмо, словно это она изуродовала лицо Роз страшными шрамами, навсегда лишив ее возможности выйти замуж. Поначалу Айрис пыталась как-то переломить ситуацию, но так ничего и не добилась; казалось, она за считаные дни утратила способность утешать или смешить сестру, хотя раньше они жили душа в душу и часто мечтали о собственном магазинчике, украшенном цветами и оклеенном обоями с цветочным орнаментом. Нет, она по-прежнему любила Роз, конечно любила. И все же…

Айрис сделала еще одну попытку поддержать разговор. – Павильон для Великой выставки выглядит очень красиво… – сказала она.

– Великая выставка, Великая выставка… Великие расходы, вот что я вам скажу! – проворчал отец. При этом он коротко хохотнул, словно призывая своих слушательниц оценить его остроумие, и Айрис послушно хихикнула.

– Миссис Солтер говорит, – добавила Роз, – что, когда люди начнут поклоняться товарам, английскому обществу настанет конец.

– Кому лучше знать, как не ей! – не удержалась Айрис.

– И что это значит, позволь тебя спросить? – осведомилась мать.

Айрис не ответила и только промокнула губы салфеткой. На белой ткани остались уродливые коричневые пятна от соуса.

– Когда мы были в Гайд-парке, Айрис меня бросила! – капризно заявила Роз. – Я так испугалась! Только что она была рядом, а потом вдруг раз – и исчезла. И я нигде не могла ее найти. Она как будто испарилась, затерялась в толпе, а я так плохо вижу своим одним… – Роз не договорила и только взглянула на мать своим единственным здоровым глазом.

«Ябеда!»