Мэри видела, как сверкнули его глаза, как дрогнул уголок рта, и хохотнула про себя - и этот сфинкс мой. Теперь можно его выпотрошить, разорить, сделать рабом, ведь он так молод, неопытен и так безумно в нее влюблен. Завтра она позволит ему себя поцеловать, но не больше. Потом допустит к телу, даст погладить свою бархатную кожу, а уж после… Что будет после, Мэри еще не придумала, все будет зависеть от того, как много денег он на нее за это время потратит.
Федор видел ее насквозь. По лицу этой красивой алчной шлюхи можно было читать как по писаному. Решила подоить его, неумеху, попользоваться, обмануть, высосать из него всю кровь и выкинуть потом за ненадобностью. Как же он ненавидел эту вампиршу, как презирал, как смеялся над ней. И как хотел оттаскать за волосы, разбить в кровь ее кукольное лицо, больно сжать нежные груди и протаранить, поиметь, разорвать. Прямо на полу. И пусть она кричит, просит пощадить, плачет и стонет…
В назначенный вечер Федор стоял в будуаре п-ской куртизанки. Спокойный, надменный, совсем не такой, каким она хотела бы его видеть.
Мэри в кружевном пеньюаре, таком прозрачном, что видны были ее розовые соски, полулежала на софе, вся такая ленивая, томная, как персидская кошечка. На ее розовом трюмо стояла нефритовая статуэтка.
- Вам понравился мой подарок? - спросил Федор, усевшись без приглашения на стул.
- Я бы предпочла нечто более романтичное.
- В следующий раз я преподнесу вам изумрудную диадему, это достаточно романтичный подарок?
- О да! - Она захлопала своими чудными ресницами и решила, что сегодня она позволит ему себя поцеловать дважды.
- Тогда раздевайтесь.
- Что-о-о?
- Снимайте свою паутину. - Федор достал из суконного мешка, принесенного с собой, роскошную диадему. - Не будем терять времени даром - я хочу вас прямо сейчас, и коль вы согласны принимать от меня столь дорогие подарки, извольте расплатиться.
- Да как ты смеешь, мальчишка? - Мэри вскочила, вся ее томность бесследно исчезла. - Убирайся из моего дома!
- Ну уж нет. Я не за тем пришел.
И он схватил ее за волосы, врезал кулаком в челюсть, повалил на ковер, рывком сорвал кружева и с рычанием, сладкой болью, немыслимым наслаждением поимел ее.
Это удовольствие стоило ему дорого, чтобы откупиться от алчной, бессовестной шлюхи, пришлось снять со счета почти все деньги, но удовольствие того стоило. Три года прошло с того вечера, а воспоминания о нем до сих пор будоражат воображение и приносят облегчение. Он показал ей, а в ее лице всем бабам, двуличным и продажным, что нельзя безнаказанно играть с чувствами Егорова.
…Вагон качнуло. Еще раз. Поезд со скрежетом остановился. Федор вышел из вагона. Медленно прошел по платформе, сел на извозчика. Не глядя по сторонам, он ехал и думал о том, что ему почти тридцать, а долгожданного сына он так и не имеет.
В общем, детей он не любил, но обзавестись наследником было необходимо. Значит, придется жениться. Но на ком? Когда кругом одни шлюхи и кровопийцы? Надо было Лушку под венец вести, она баба нетребовательная, ласковая, здоровая, опять же, да и не раздражала она его, а главное, не будила желания избить ее до полусмерти, испинать, швырнуть в сырой подвал для перевоспитания. Но упустил, чего уж теперь. Хотя, если бы она от него забеременела, он, пожалуй, на ней бы и женился. Но она не забеременела. Почему?
Глава 15
1902 год был для Федора триумфальным. Годовой оборот фирмы составлял пять миллионов рублей. По Волге и Оке ходило шесть ЕГО пароходов, перевозя ЕГО муку, зерно, лес, ЕМУ принадлежали пятнадцать пристаней в разных городах со складами и грузоразгрузочными хозяйствами, столько же лавок и магазинов. Еще он владел двенадцатью доходными домами, тремя лесными дачами, пятьюстами десятинами земельных угодий.
Ему едва исполнилось тридцать пять, а он уже имел самый высокий купеческий статус, был членом комитета речной полиции, почетным мировым судьей, старшиной биржевого комитета.
Егоров был на коне. Сколько раз за этот год он, обозревая окрестности из окна своего кабинета, говорил себе: «Это все мое!» Даже белокаменная златоглавая церковь, появившаяся на месте старой, обшарпанной, и та его. Ее он преподнес в дар Богу и покойной Лизавете, как и обещал. И в ней в этот майский полдень он должен обвенчаться со своей невестой Катериной Мамаевой.
Начался их роман, если его можно было так назвать, давно, еще когда Егорову не было тридцати трех. Мамаев, владелец химического завода, был соседом Федора по имению. Жил он в основном в деревне, по причине плохого здоровья, а дела за него вел его шурин. Было Мамаеву уже под семьдесят, и его мучил артрит. Старик рано овдовел, дети его все поумирали, осталась только внученька Катюша. Жила она с ним в имении, было ей на тот момент шестнадцать, и поразила она Егорова своей милой внешностью и неуловимым сходством с Лизой.
Познакомился он с девушкой, когда приехал к Мамаеву насчет земли, которой тот владел, под названием «Большое болото». Для старика она была, по мнению Федора, лишь обузой, зато ему сулила немалые прибыли - с недавних пор он занялся торфоразработками. Они сидели на веранде, пили чай с китайковым вареньем, дули на пар, жмурились и вели неторопливую беседу.
- Что ж вы, Федор Григории, не женитесь? Давно уж траур пора снять, - любопытствовал Мамаев, кивая на черный сюртук Егорова.
- Да я бы с радостью, да неколи мне невест выискивать, работы полно.
- Знаю, знаю, какой вы трудяга. Слыхал, министр какой-то, не то финансов, не то сельского хозяйства, хлопочет за вас?
- Да ну?
- Слыхал, выхлопочут вам контракт на поставку хлеба армии.
- Какой вы, однако, осведомленный, - хмыкнул Федор и отхлебнул с шумом чай.
- В этом году, сказывают, купцы в свое общество объединяются. Дали небось на это деньжонок?
- Дал десять тысяч.
- Вот и молодец, Федор Григории. Нужное это дело, на такое и не жаль.
Вот тут и выскочила на веранду внучка Мамаева. Была она одета в льняное полосатое платье, на ее головке красовалась шляпа с широкими завязками, из-под которой выбивались темно-русые пышные волосы. Катя держала в одной руке корзину, в другой лохматого коричневого щенка, только-только пойманного.
- Вы кто? - выпалила она, ничуть не смутившись постороннего.
- Поздоровайся сначала, детка, - назидательно произнес дед и ласково глянул на любимицу.
- Здрасьте. - Катя присела в быстром реверансе.
- Добрый вечер. Меня зовут Федор.
- Это гость мой, господин Егоров. Он «Большое болото» у нас покупает.
- Да? И за сколько?
- За три с половиной тысячи.
- Вы прогадали, сударь. Там, кроме топей да комаров, нет ничего.
- Катя! - возмутился Мамаев.
Федор развеселился. Какая милая, непосредственная девушка. Озорная, веселая, такая же, как Лиза когда-то. А ведь и впрямь очень похожа. Та же фигура, овал лица, та же полудетская грация, но волосы темнее, глаза тоже, и над верхней губой у этой озорницы яркая родинка.
- Вы не были на балу у Сомовых три дня назад? - Катя плюхнулсь в плетеное кресло и заболтала ножками.
- Нет, - с улыбкой ответил Егоров.
- А я была, там официант опрокинул поднос на графа Назарова.
- Весело было?
- Ага! Так ему и надо, не будет задаваться.
Она еще долго щебетала, а мужчины умильно слушали. Федор все больше очаровывался своей новой знакомой, бесшабашной, легкомысленной кокеткой.
С того вечера он стал бывать у Мамаевых почти каждую неделю. Подолгу беседовал со стариком, слушал трескотню Кати, играл с ее глупым щенком. Иногда он привозил им всем подарки: деду коробку сигар, внучке дорогую безделушку, псу мячик.
Девушка к Федору привязалась, но в ее отношении к нему не было романтизма, она не вздыхала грустно, когда он уезжал, не грезила о нем, не мечтала, чтобы он наконец ее поцеловал. Он знал это и понимал ее. Какая юная девушка будет грезить о полном, седом, скованном мужике в вечном сюртуке? Да никакая. Тем более ветреная, утонченная, балованная Катя. Но он все же приезжал к ней в гости, был неизменно внимателен и ласков, и если и мечтал о ней, то глубоко в душе, так глубоко, что не хотелось даже доставать эту мечту на поверхность.
Два года он был гостем в их доме. Два года он ни словом, ни взглядом не выдал своей заинтересованности Катей. Он очень радовался тому, что за это время она так и не вышла замуж, но удивлялся: у нее должно быть полно поклонников. Почему она еще не просватана? Почему?
Ответ оказался так очевиден, что никогда не приходил ему в голову. Катя ждала, когда он, Егоров, попросит ее руки. Но разве он мог об этом мечтать? Хорошенькая, юная вертихвостка желает выйти за него замуж. Вот это радость!
Надо сказать, что при всей своей внешней бесшабашности Катерина была девушкой очень практичной, даже очень-очень. С юных лет она поняла, что романтическая любовь хороша только в книжках, а в жизни приходится крутиться и уметь выживать в любых условиях, тут уж не до чувств. Красавец-юнкер, лихой кавалерист, элегантный аристократ, возвышенный художник - все эти типажи, которыми напичканы французские романы и о которых вздыхают молоденькие девушки, не волновали воображение Катерины.
Главное, что должно выделять мужчину, по ее мнению, это не красота, не манеры, не титул, даже не ум, а способность заработать как можно больше денег и создать для нее, девицы Мамаевой, такую жизнь, о которой она мечтает.
Федор ей подходил. Конечно, она бы не обиделась на судьбу, если бы он был покрасивее, постройнее, поромантичнее, но уж какой есть. Его миллионы делали его и стройнее, и краше. В тот день, когда она узнала от деда, насколько он богат, Катя поняла, что станет его женой. Оставалось только ждать. Она надеялась, что Егоров не будет тянуть, видела же, как он на нее смотрит, но оказалось, что Федор Григорьевич мужик неторопливый, ко всему прочему непонятливый и тугодумный в делах сердечных. Вот и пришлось им с дедом почти навязываться самим. А было это так.
Ранним весенним вечером, в марте, заехал Егоров к Мамаевым на огонек. Уже темнело, и серое тяжелое небо нависало над заснеженной равниной. Федор, потирая промерзшие в кожаных перчатках руки, вошел в дом.
Его провели к старику, тот лежал в своей комнате и вид имел усталый и больной.
- Прихворнули? - участливо спросил гость. К Мамаеву он за эти годы привязался, так что интересовался искренне.
- Да уж, годы свое берут, - хрипло ответил старик и выпростал свои скрюченные руки на одеяло.
- Поживете еще.
- А на кой? Не жизнь уж, а мучение.
- Бросьте, вам еще Катюшу замуж выдать надо, - бодро молвил Федор безо всякого умысла.
- Вот и я о том. Да не дождусь уж, наверно.
- Что ж так? Чай, женихов навалом, только свистни.
- Неужто не понимаете, Федор Григорич? - Старик сощурился. Пристально понаблюдал за удивленным лицом гостя, потом покачал головой - эка, непонятливый какой, - и выдал: - Все о вас думает девица моя пригожая.
- Ой ли?
- Вот тебе и «ой». Да и в округе все уж о вас судят да рядят, когда свадебку сыграете, думают, что помолвлены вы уж давно.
- Не знал. - Федор задумался. В словах старика был резон, чего к девице в гости шастать, бирюльки дарить, ежели под венец вести не хочешь? Мамаев понял молчание Егорова по-своему:
- Может, вы и не имели чего на уме, но Катюшка девушка у меня мечтательная, напридумывала, поди, себе… - Он замолчал, увидев, как смягчилось лицо Федора. - Уж больно умирать-то страшно, не устроив кровинушку мою. Вот охмурит какой стервец, чай, девка она небедная, и ворочайся я в гробу, вместо того чтоб отдыхать себе с миром.
- Удивили вы меня, скрывать не буду.
- Что ж так, аль не думали о моей внученьке?
- Думал, но не верилось, что такая юная и прекрасная девица может мной увлечься. На романтичного героя я не похож, а только из-за денег Катерина, пожалуй, за меня бы не пошла, сами говорите - небедная.
- Я в девичьих сердцах копаться не умею, кто их, женщин, разберет, - проворчал Мамаев, а после задорно подмигнул.
Так Федора просватали. Прошло с того дня больше двух месяцев, немного, но со свадьбой решили не тянуть, лето все же скоро, пора прекрасная, романтичная, созданная будто специально для молодоженов.
* * *
Федор с Катериной обвенчались при большом скоплении людей - почитай, вся округа собралась поглазеть. Кого только не было у ворот церкви! И деревенские любопытные, и преданные работники, и вездесущие бабки, для которых что свадьба, что похороны - все большое развлечение, и нищие, надеющиеся на щедрое подаяние, и журналисты из N-ска, и даже московский романист, взявшийся писать с Егорова одного из персонажей.
Невеста была чудо как хороша, в белоснежном платье, на которое пошли метры кружев и атласа, свежая, радостная, розовая от удовольствия и возбуждения. Коляска, увозившая молодых от церковного крыльца, вся была в лентах, цветах, алых шитых сердечках; а пир какой закатили после, а сколько бочек с пивом выкатили на площадь перед мельницей - пей, гуляй, народ, Егоров женится!
В свадебное путешествие Катерина хотела отправиться за границу, но Федор не дал себя уговорить. Крым, Петербург, Ессентуки, да куда угодно, только не за кордон, а уж о Швейцарии он даже слышать не хотел. Остановились на Евпатории. Пробыли две недели, за которые жених чуть не умер от безделья и беспокойства, и вернулись.
По приезде Катя долго дулась, смилостивилась только после того, как Егоров выписал ей чек на сумму в тысячу рублей.
Поначалу семейная жизнь Федору нравилась. Жена мало того красотка, так еще и ласковая, и внимательная, и в дела его не лезет, знай себе щебечет, глазки мужичкам строит - да это ничего, пусть себе тешится, - а уж дрянь какую-нибудь подаришь, так и рада-радешенька: целует, обнимает, называет «пусиком».
Но по прошествии полугода начала эта щебетня Федору надоедать. Ему бы в тишине посидеть, отдохнуть от шума то биржи, где жужжат все, как гигантские слепни, то фабричных станков, да не дает же, сорока! То про парижские моды, то про новую карету какой-нибудь городской матроны. Ни минуты покоя!
Однажды в воскресенье Егоров отправился в Ольгино. Там он строил дачу, удивительную, красного дерева, в два этажа. Для этого выписал из столицы архитектора, из Китая бревна, декоративную резьбу поручил суздальским умельцам, нанял лучших строителей и сам постоянно наезжал для проверки.
Федор подкатил к месту, где в скором времени должен был быть возведен прекрасный терем. Место было огорожено забором, окружено деревьями и кустарником. Крыльцо дома, остов которого уже имелся, выходило на главную площадь, Фабричную, а с башенки, еще не появившейся, должны были просматриваться живописные ольгинские окрестности. Дом архитектор планировал сдать уже через четыре месяца, аккурат к Катиному дню рождения.
Егоров осмотрел строительство. Ни черта не поймешь. Гроб какой-то бревенчатый, даже не верится, что в скором времени эта примитивная коробка станет тем шедевром, который Федор видел в эскизе, представленном архитектором. Скорей бы уж! Так надоело курсировать между N-ском и Ольгино или в кабинете ночевать.
Вот построит себе этот дом и будет природой наслаждаться, тишиной, слушать сверчков, смотреть на фабричные огни, любоваться с башни на темные воды Сейминки.
В ту ночь он не поехал домой, заночевал в строительной времянке. А до этого долго сидел на порожке, смотрел в зазывное, что омут, октябрьское небо и наслаждался родным, знакомым с детства запахом сырой земли.
Прямо с утра его ждал не очень приятный сюрприз.
- Федор Григории, что ж вы не явились домой-то вчера? Я волновалась.
Егоров обернулся, услышав знакомый голос. Катерина, вся из себя расфуфыренная, с зонтиком, в замшевых остроносых сапожках, стояла у экипажа и покачивала - туда-сюда - своими пышными юбками.
- Будто впервые. - Он нахмурился. Вот, сюрприза теперь не получится! Вечно эти бабы появляются не вовремя.
- Что за уродливое строение? - Катя уже впилась глазами в недостроенный дом.
- Готовил сюрприз для тебя, да ты со своей привычкой совать нос куда не надо все испортила.
- Сюрприз? Для меня?
- Ну уж теперь и не знаю! - Федор махнул рукой. Его милая, кокетливая женушка порой его так раздражала!
- Это дом?
- А что, по-твоему? Конечно, дом, не курятник же.
- Для меня?
- Для нас.
- Почему со мной не посоветовался? - Федор закатил глаза, ну не дура ли, а она и не заметила. - Я бы предпочла шале.
- А фазенду не хочешь?
- Какую еще разенду? Что ты придумал? А это что же, балконы такие будут маленькие? - И она сделала шажок.
- Испачкаешься!
Катя взвизгнула, отпрыгнула. Острый носик ее ботинка почернел от грязи.
- Ну вот. Придется тебе купить мне новую обувь, эта уже никуда не годна.
- А просто помыть ее нельзя?
- Фу! - Катерина сморщила нос, потом привстала на цыпочки, все еще заинтересованная стройкой. - Или лучше шотландский замок. Очень мне хотелось бы такой. С бойницами, подъемным мостом.
- Дорогая женушка, порой я сомневаюсь, все ли у тебя дома.
- Хам. - Катя развернулась и села в коляску. - Про ботинки не забудь. И про ужин сегодняшний. К нам дедуленька обещался прийти.
Егоров скрылся в вагончике, громко хлопнув дверью.
Как она его бесила иногда! Пустая, вертлявая, инфантильная. И эта ее полудетскость уже неуместно выглядела, и ужимки, и хихиканье. Но он ее любил, что ж поделаешь! Вернее, почти любил. Скорее, ему нравилось, что рядом с ней он становится человеком. С тех пор как он женился на Кате, он не убил ни одного животного, не избил ни одной шлюхи, хоть и прибегал иногда к их услугам, даже кошмары, его вечные спутники, стали менее яркими и натуралистическими.
А потом, она так иногда походила на Лизу! Так походила…
К ужину он вернулся. Мамаев и впрямь присутствовал, хотя почти не ел и разговаривал мало - боли мучили. Ночью Катерина кошечкой скользнула в кровать, прилезла под круглый бок мужа, заласкалась, замурлыкала, и ее острый маленький носик ткнулся в его шею.
- Чего на этот раз?
- Люблю своего пусика.
- А еще денежки, так?
- Пусика больше.
- Сапожки я тебе куплю, не подлизывайся.
- А шубку?
- Ты их ешь, что ли? Только тебе привез лисью.
- А сейчас норка в моду вошла, - капризно протянула Катюша, и ее тонкие пальчики затеребили мочку его уха.
- Черт с тобой! Получишь.
Он знал, что, согласившись, обеспечил себе спокойствие на несколько дней.
Глава 16
Громкий лязгающий звук разнесся по пустынной набережной. Федор поднял глаза от коричневой поверхности стола и тупо посмотрел в окно. За грязноватым конторским стеклом протарахтел, качаясь и скрипя, первый городской трамвай. Вот уж чудище тупомордое! Не первый год по N-ску громыхает, а Федор все никак к нему не привыкнет.
Егоров глубоко вздохнул, получилось жалостно, горестно, по-бабьи. Он прикрыл форточку, отгораживаясь от шума просыпающегося города, вновь сел и уронил голову на сложенные руки. Как же он несчастен! Пусть он богат, уважаем, здоров, силен, он такой, каким всегда хотел быть, но в то же время и беден, и немощен, и далеко не так всесилен, как ему казалось. Он бесплоден! В этом его слабость, в этом несчастье.
Когда после года семейной жизни Катя так и не забеременела, Федор забеспокоился. Ему нужен наследник, чай, не мальчик, пора отцом становиться, да и ей на пользу пойдет материнство, а то все наряды да прогулки по парку с подружками. Но сколько они ни старались, сколько ни кувыркались на скрипучей, еще отцовой, кровати, зачатие так и не происходило.
Егоров стал косо посматривать на жену, вот задохлик достался, у других девать чебышей некуда, а его баба и одного заделать не может. Когда еще год прошел, уже Катерина на мужа ополчилась.
- Чего ты вдруг решил, что во мне дело? У меня по женской части все в порядке.
- У меня по мужской тоже вроде, - злился Федор.
- Тебе сорок скоро стукнет, а еще ни одна тебе не принесла, не удивительно ли?
- А кому приносить? Жена-покойница то постилась, то молилась. Неколи ей было глупостями заниматься.
Отругивался Егоров, а в душе холодел. Может, и права Катька-то. Сколько баб у него было кроме Нонны, а ни одна… Хотя бы вот Лушка. Только к Фоме кувыркнулась в койку, и на тебе - через девять месяцев аж двойня.
Тайно Федор прошел обследование у доктора Косицкого, известного в губернии специалиста. Кровь сдавал, мочу, мазки-помазки всякие. И что же? Когда, профессор, у меня будут дети? НИ-КОГ-ДА! - вынес Косицкий приговор. А потом успокаивал, про усыновление талдычил, про бедных, несчастных сироток бухтел. Да только Егорову чужие не нужны.
Катя долго плакала, всю ночь, но уже на следующий день пришла в себя настолько, что попросила новый пеньюар и аршин золотой тесьмы на отделку шляпки. Видать, не особо и переживала. А вот Федор сам себе удивлялся. Раньше и не думал о детях особо, и пухлые ребячьи мордашки не вызывали у него привычного для многих взрослых умиления, а вот поди ж ты, узнав, что такого пухляка у него никогда не будет, загрустил, сник, на судьбу шибко осерчал.
Вот и теперь вместо того, чтобы делами заняться, пялится на причудливый узор стола, перегибы всякие, плетения прожилок рассматривает, словно, разобравшись в их лабиринте, постигнет всю тайну мироздания.
- Федор Григории, можно? - лысоватая голова адвоката Рихтера просунулась в дверь.
- А что, восемь уже? Тогда заходите.
Рихтер сел, блеснул проницательными карими глазами из-под стекол очков.
- О чем вы хотели посоветоваться?
- Помните завещание деда моего? - После кивка Федор продолжил: - Там сказано, что фирму я должен завещать только своим детям, а до этого единолично владеть и управлять.
- Точной формулировки я сейчас не смогу вспомнить, но суть такова.
- Я вот что думаю. - Федор задумчиво подергал себя за бороду. - Ежели реорганизовать фирму в акционерное общество, а семьдесят процентов акций оставить себе, это не будет нарушением?
- Ну… - Рихтер сосредоточенно замолчал. - В юридическом смысле вы перестанете… Хотя, пожалуй, все же… - Он решительно хлопнул по подлокотнику. - Не советую.
- Я же останусь формальным владельцем.
- Но юридически вы перестанете им быть.
- Чем мне это грозит?
- Понимаете, обосновать можно любой поступок. Юриспруденция вещь гибкая. Но! - Рихтер самодовольно улыбнулся. - Своей реорганизацией вы можете нарваться на опротестование завещания со стороны других формальных наследников.
- Значит, мне нельзя этого делать?
- Я этого не говорил. - Рихтер заерзал возбужденно. - Просто я хотел сказать, что у ваших родственников появится шанс отсудить часть акций.
- Вы моих родственников видели? Иван-дурак, тятя-придурок да тетка, эта, конечно, не дура, но баба темная.
- Но у нее есть муж, дети.
- Пфффф, - Егоров презрительно скривился. - Мозгов у них меньше, чем у вас волос на голове.
- Им подсказать кто-то может, надоумить, потом, когда дело заходит о больших деньгах…
- А если я сам им подарю акции эти?
- Прекрасно, но лучше расписочку возьмите. Так и так, претензий не имеем.
- Возьму. - Егоров навалился грудью на стол. - Но если что, с вас голова полетит.
- То есть как? - испугался адвокат.
- Да ладно, не пужайтесь. У меня родственники либо душевнобольные, либо пустоголовые. Нам ли их бояться. Подарю чудикам теткиным по три процента, да и хватит с них, пятнадцать выброшу на торги, все остальное себе.
- Можно полюбопытствовать, зачем вам это?
- А вы не догадываетесь?
- Из-за налогов?
- Именно. После реорганизации налоги пойдут не с общего оборота, а с отдельного пая, а это экономит мне тысячи. Так-то!
Хорошее настроение вновь вернулось к Федору. Грела мысль о том, что он вновь хозяин судьбы, а еще радовала предстоящая поездка в Ольгино.
Ольгино. Аккуратные домики, утопающие в сирени, тенистые леса, быстрые прозрачные воды Сейминки, берега ее, то крутые, обрывистые, поросшие кислым щавелем, то пологие, песчаные. А еще там есть две его красавицы-мельницы, величавые, мощные, и терем из красного дерева, притаившийся в зарослях пируса.
Любил он свою дачу, больше чем любой дом за свою жизнь. Нравились Федору и лубочность его, и узорчатость, и цвет, глубокий, матовый, словно в глубине дерева, как муха в янтаре, застыл давным-давно плененный богами огонь.
А сколько ругани было с архитектором, а с Катей! Первый все финтифлюшки дурацкие приделать собирался, даже - надо было додуматься - петушка на башенку водрузить, словно на птицеферме какой, а вторая, пустоголовая, львов мраморных требовала, да чтоб лапами шеи чесали. Зоопарк какой-то!
С архитектором Егоров быстро разобрался, приказ отдал, и все дела, а вот с благоверной своей повозиться пришлось. Уж и тряпки дарил, и денег давал, и Мамаеву чудодейственного лекарства из заграницы заказал, а ей все одно - львов подавай.
- Хошь, комнату тебе сделаем, как в замке шотландском? - нашелся Федор.
- Это как?
- А с камином, гобеленами, чучелами.
- Львов?
- Да что ты привязалась-то ко львам этим?
- Львов хочу.
Но все же сдалась.
Егоров хмыкнул, вспоминая тот разговор. Упертая баба у него, капризная, а все равно без нее плохо. Как бы он без Катьки-то Лизу черным углем в памяти замалевал. То-то и оно!
Приехал Федор в Ольгино еще засветло. На мельницах побывал, с пристани мужиков разогнал, лавку проинспектировал. К восьми к даче подъехал. Только на крыльцо - а из дверей Катя, в слезах, лохматая:
- Дедушка умер! - И бросилась ему на грудь.
* * *
Похоронили Мамаева с большим почетом. В дубовом, обтянутом бархатом и отделанном помпошками гробу. Панихиду служил сам митрополит N-ский, а поминки устроили в ресторане Ярмарочного дома. Это Федор постарался, полюбил он деда жениного как родного, да и вообще к старикам у него особое отношение было, уважал он их мудрость, преклонялся перед опытом, жалел за немочи.
На девятый день вдруг надумал отца повидать. С чего такое желание возникло, Федор даже себе объяснить не мог. Просто захотел. Поиздеваться, что ли, решил, а то без пакостей жить Егорову стало как-то скучно. Раньше ему все очиститься хотелось, отмыться, просветлеть, другим стать, не ради себя, ради сына, наследника, а теперь уж и незачем.
В клинике его встретили суетливо-приветливо. Профессор долго расшаркивался, строил глазки, кофею предлагал, поди, прибавки выклянчивал. А Федор не то что кофе, ни вкуса, ни запаха которого он не переносил, но и воды не смог бы в себя впихнуть, так ему не терпелось, до тошноты просто, отца увидеть. Сколько лет даже не вспоминал о нем, а теперь, когда их разделяли только коридор и запертая дверь, ему казалось пыткой даже минутное промедление, словно он измученный жаждой бедуин, который никак не может пробиться сквозь буран к заветному колодцу.
Григория он не узнал. Неподвижно сидящий дряхлый старик с пустыми глазами совсем не походил на его отца.
- Как он? - спросил Федор у доктора тихо, будто его голос мог потревожить отцово спокойствие.
- Нормально.
- Разве такое состояние можно назвать нормальным? Он же сидит, как прибитый.
- Это прогресс, сударь, что он сидит. До недавнего времени лежал.
- Вы его что, того? Перелечили?
- Вы что же, отчетов моих не читали?
- Некогда было, - буркнул Федор и вспомнил, как выкидывал, не распечатав, письма из этой больницы.
- Первый год он вел себя по-разному: то буйствовал, точно ненормальный, то поражал своим спокойствием и усердием в трудотерапии, надеялся, наверное, что его выпустят. Но его все держали, как вы и велели. - Доктор проницательно посмотрел на Егорова.
- И что?
- Он у вас алкоголик, поэтому больше всего страдал от нехватки спиртного. На что он только не шел, чтобы добыть себе выпивку: и сбегать пытался, и санитаров подкупить, и спирт украсть. - Федор хмыкнул. - А однажды добрался до кладовки, где химикаты хранились, мор тараканий, щелочь - посуду оттирать. Там и напился какой-то гадости. После этого отказали почти все органы, была полная парализация конечностей, атрофия мозга. Он и теперь ничего не соображает, мозг умер без кислорода, когда он перенес клиническую смерть, ничего не поделаешь. Но сидеть он сидит. - Потом добавил: - Когда посадишь.
Егоров зло пнул стул, подошел к отцу, нагнулся, пристально посмотрел в его водянистые, пустые, безучастные глаза.
- Ты слышишь меня, отец? - Федору казалось, что тот притворяется. А вот сейчас как полыхнет взглядом, как пошлет его, такого-растакого, подальше.
Но Григорий не послал и даже не моргнул. Он так и остался сидеть, неподвижный, как египетский сфинкс, и такой же загадочный в своей отрешенности от мира.
Вернулся в N-ск Федор в таком мерзком настроении, что желание сделать что-нибудь отвратительное затопило его нутро, перелилось, выплеснулось, и он в остервенении палил среди ночи по глупым голубям, и разносилось по пустырю гулкое эхо, пугая призраков. Когда патроны кончились, а жжение в желудке не прекратилось, он вскочил на своего вороного, стеганул его по гладким бокам и рванул сквозь темноту, по птичьим трупам туда, где зазывно горел красный фонарь. К шлюхам! Только они, их боль, ужас, алчность, их поганое нутро, такое, что даже хуже, чем у него, могут успокоить его сегодня.
…Ночь прошла, а он так и не успокоился. Все бродил по бесконечным коридорам своей памяти, не решаясь приоткрыть хотя бы одну из дверей, и прислушивался к эху своих шагов. Сколько в жизни всего произошло, вон сколько комнат, в которых затаились воспоминания, а приоткрой, и окажется, что ни одного радужного, милого, успокаивающего. Ничегошеньки за этими дверями он не найдет, кроме скелетов да призраков.
Ровно месяц протомился Егоров. Будто ждал чего-то. Как душный майский день застывает в преддверии грозы. Но своего ливня, грома и обновления он не дождался. Нет милости для него. Богам он не интересен.
А потом его как прорвало. Разорял, крушил, истязал. Целый год буйствовал. Скольких по миру пустил, скольких обманул, а уж сколько шлюх покалечил. Даже Катю иной раз так приложит, что она неделю из дома выходить не смеет. Бывало, стоит над скрюченным телом своей жертвы, стучит его сердце в унисон с ее судорожным дыханием, и такое торжество охватывает, такой восторг. Но секунда-другая, и прошло все.
Опять опустошение, апатия и жажда, как у морфиниста, вновь пережить эти мгновения.
Глава 17
Алый горизонт кровавым пятном выделялся на темной поверхности слившихся в один цвет земли и неба. Где-то в зарослях гугукал филин. Вечер был мрачным, пророчески гнетущим. Хмурый Федор сидел в коляске, стараясь не смотреть на расплывающееся по небу кровавое пятно заката.
Сегодня ему исполнилось сорок. А чувствует он себя на сто сорок. А еще тьма, эти отблески красного на всем, даже на его руках. Угнетало это и пугало до холода в сердце.
- Закат, видали, какой? - обернулся к хозяину Миха. - К похолоданию.
- Умен больно. Ехай давай, не болтай, - грубо ответил Федор, но успокоился немного. Значит, эта кровавая пелена просто предвестник холодов. А он уж напридумывал.
Через некоторое время они выехали на знакомую улицу. Пронеслись меж аккуратных домиков, подняли пыль, улегшуюся за день, разозлили собак и с шумом подкатили к резному крыльцу.
Окно любимой Катиной комнаты - английской гостиной - светилось. Скорее всего, жена сидит перед камином, положив ноги на маленький табурет, гладит кошку и рисует в голове фасон очередного своего платья.
Федор остановился под тускло светящимся окном и поймал внутри себя ощущение покоя. Сейчас он войдет в дом, поднимется на второй этаж, отворит тяжелую дверь, приблизится к камину, сядет у ног своей жены, прижмется к ним, теплым от огня, своей бородатой щекой. А потом они выпьют шампанского - и плевать на изжогу! - поговорят, как давно не говорили, помолчат, как давно не молчали, и мирно уснут, прижавшись друг к другу боками.
Тяжелая дверь отворилась. Федор переступил через порог. Катя, как он и предполагал, сидела в кресле, но не у камина, а в центре комнаты, и на руках ее не мурчал ее любимый дымчатый кот.
- Добрый вечер, - учтиво поздоровался Егоров и приблизился.
- Здравствуй. - Катерина встала, скользнула губами по его щеке. - Поздравляю с днем рождения.
- Спасибо.
Федор немного смутился, как всегда, когда его поздравляли с чем-то. Катя протянула ему пакет, перевязанный атласной лентой, и вновь опустилась в кресло.
- Подарок? - Егоров развернул толстую оберточную бумагу и непонимающе уставился на содержимое пакета. - Что это?
- Акции. Те, что ты мне подарил в прошлом году. Два процента.
- Но это же твои.
- Теперь твои.
- А нельзя было ограничиться открыткой?
- Мне они теперь не нужны, бери. - Катя была какой-то странной. Не вертлявой, кокетливой, как обычно, а спокойно-сосредоточенной.
- Не понял.
- Я хочу развода, Федор.
- Но акции зачем…? - Он еще не понял, не уловил смысла ее слов.
- Мне они без надобности, у меня своих полно, вот и дарю. Я же знаю, что для тебя твоя фирма как для других ребенок единственный.
- Ну спасибо. - Федор поморщился, вспоминая. - А что ты до этого говорила?
- Я хочу развода.
- Че-е-го?
- Знаю, что это очень трудно, но ты такой могущественный, ты, если надо, даже специального императорского указа добьешься.
- Не понял я.
- Да что тут непонятного? - вскричала Катя. - Жить с тобой больше мочи нет. Все равно что в берлоге с медведем. Не знаешь, задавишь или погодишь.
- Да я к тебе относился лучше, чем к кому бы то ни было.
- Спасибочки. Но мне нужны любовь и понимание, а не тычки и оплеухи.
- Да я за каждую оплеуху тебе отваливаю.
- Ты меня содержишь, потому что ты взял на себя это обязательство. А твои зверства я терпеть больше не желаю, пусть ты бы мне даже сундук с золотом посулил.
- А мне, моя дорогая, на это с высокой колокольни. - И Федор плюнул себе под ноги. - Никакого развода ты не получишь. Я в церкви с тобой венчался, а перед Богом мы муж и жена, пока смерть не разлучит нас.
- Ишь как удобно устроился! - Катя вскочила с кресла. - О Боге небось не вспоминаешь, когда пинаешь меня, когда муку с червем солдатикам поставляешь, когда…
- Заткнись, дура.
- Не заткнусь! - взвизгнула Катя и лягнула Егорова по колену. Федор поморщился - вот разошлась моська! - и толкнул жену на место.
- Чего взбеленилась? Шубу новую хочешь? Куплю. Авто? Без проблем. Что тебе надо?
- РАЗ-ВО-ДА! - по слогам рубанула она. - Мне твои поганые шубы не нужны. Мне воздуха хочется, жизни, детей, наконец. Что уставился? Мне годков еще мало, десяток нарожать успею.
Федор пораженно молчал. Он как впервые разглядывал свою жену. И совсем она не дите, а очень даже разумная баба, причем с такой хваткой, которой и волк позавидует.
- Аль появился кто? - пробасил Егоров.
- А если и появился, не твое дело.
- Побогаче меня небось?
- Отстань.
- Кто же это в городе меня богаче, а? Даже и не знаю.
- Да нет у меня никого. Нет. Кто свяжется с женой такого чудовища, как ты? Тебя же весь город боится, как Змея Горыныча.
- А ты, видать, нет?
- Отбоялась. - Катя встала, поправила прическу. - Пошла я спать.
- Разговор не окончен.
- Я сказала все, что хотела. Завтра я уеду отсюда, буду ждать, когда ты выхлопочешь развод.
- Не дождешься.
- Федор, я ведь тебе могу подгадить, ты об этом не думал? - Катя остановилась на полпути и прищурилась.
- Каким образом, стрекоза безмозглая?
- Ты во власть рвешься, я знаю, тебе же все мало ее. А я много порассказать могу, что репутацию твою подпортит.
- Еще один скандал? Пф! Меня такой ерундой не напухаешь.
- Ты меня все эти годы за дуру держал, а я все про твои делишки знаю. И про махинации с налогами, и про контрабанду соли, ты же главный в той «соляной афере» был, и про спекуляции, и про купленных тобой чиновников.
- И что?
- А то, что и у моего папеньки связи имелись, и в столичных газетах, и среди министров. Если надо, я до Петербурга доберусь, а потом посмотрим, кому позволят хлеб армии поставлять, посмотрим, кому мануфактур-советника присвоят.
- Вот змея. - Егоров даже растерялся, впервые он не знал, что ответить. И кому? Своей дурочке-женушке.