Карл Уве Кнаусгор

Моя борьба. Книга пятая. Надежды

Karl Ove Knausgård

MIN KAMP. FEMTE BOK



Copyright © 2010, Karl Ove Knausgård

All rights reserved

Published by arrangement with The Wylie Agency

Russian Edition Copyright © Sindbad Publishers Ltd., 2023



Фото на обложке © Sam Barker



Правовую поддержку издательства обеспечивает юридическая фирма «Корпус Права»



© Издание на русском языке, перевод на русский язык. Издательство «Синдбад», 2023.

Часть VI

Четырнадцать лет, которые я прожил в Бергене, с 1988-го по 2002-й, давно миновали, от них не найти и следа, разве что обрывки воспоминаний разных людей, отдельные проблески у одного, у другого и, разумеется, все то, что сохранилось с тех времен в моей собственной памяти. Однако этого удивительно мало. Единственное, что осталось у меня от тысяч дней, проведенных в маленьком, блестящем от дождя вестланнском городе с тесными улочками, – несколько событий и множество чувств. Я вел дневник, но сжег его. Я делал снимки, их осталось двенадцать, вон они небольшой кучкой свалены на полу у стола вместе с письмами, которые я получил за то время. Я просмотрел их, пробежался по строчкам, они всегда меня расстраивали – время было ужасное. Как мало я знал, как мало хотел, мне ничего не давалось. Но в каком настроении я туда ехал! Тем летом мы с Ларсом добрались автостопом до Флоренции и, пробыв там несколько дней, сели на поезд до Бриндизи. Стояла такая жарища, что, когда я высовывал голову в открытое окно, казалось, будто суешь ее в огонь. Ночь в Бриндизи, темное небо, белые дома, почти неправдоподобная жара, толпы людей в парках, повсюду подростки на мопедах, крики и шум. Мы встали в очередь к трапу большого корабля, следующего в Пирей, а рядом стояли такие же, как мы, почти все молодые и с рюкзаками. Сорок девять градусов на Родосе. День в Афинах, в таких суматошных местах я еще не бывал, и по-прежнему безумно жарко, а после на катере до Пароса и Антипароса, где мы целыми днями валялись на пляже и каждый вечер напивались. Как-то ночью мы познакомились с девчонками-норвежками, и, когда я отлучился в туалет, Ларс рассказал им, что я писатель и что осенью начну учиться в литературной академии. Когда я вернулся, они как раз об этом болтали. Ларс посмотрел на меня и заулыбался. Что он вообще себе позволяет? Что он врет по мелочам, я давно знал, но прямо вот так, в моем присутствии? Я ничего не сказал, однако решил в будущем держаться от него подальше. Мы вместе доехали до Афин, деньги у меня закончились, зато у Ларса оставалась еще целая куча, и он решил на следующий день улететь домой. Мы с ним сидели в ресторане, он ел курицу, подбородок у него блестел от жира, а я отхлебывал из стакана воду. Просить у него денег – последнее дело, разве что он сам предложит дать взаймы; только в этом случае я соглашусь. Однако он не предложил, и я так и остался голодным. Утром он отправился в аэропорт, а я сел на автобус, выехал из города, вышел посреди шоссе и принялся ловить попутку. Спустя несколько минут возле меня притормозила полицейская машина. По-английски полицейские ни слова не знали, и все же я понял, что «голосовать» тут запрещено, поэтому я вернулся на автобусе в центр и выложил последние деньги за билет до Вены, батон, большую бутылку колы и блок сигарет.

Я думал, поездка займет несколько часов, и поразился, поняв, что ехать придется почти двое суток. В купе вместе со мной ехал швед, мой ровесник, и две девушки на пару лет старше, из Англии. Где-то в Югославии до них дошло, что у меня нет ни денег, ни еды, и они поделились тем, что имели. За окном проплывали до боли прекрасные пейзажи. Долины и реки, фермы и деревушки, люди, чья одежда напоминала мне о девятнадцатом веке, и работа их, похоже, с тех времен не изменилась, – они возделывали землю, перевозили на лошадях сено, а орудиями их труда были косы и плуги. Некоторые вагоны были советскими, и вечером я прошелся по ним, очарованный незнакомыми буквами, незнакомыми запахами, незнакомой обстановкой, незнакомыми лицами. Когда мы приехали в Вену, одна из девушек, Мария, попросила мой адрес, она была симпатичная, и в обычной ситуации мне непременно захотелось бы приехать к ней в Норфолк, может, даже пожить с ней там, но в тот день, бродя по окраинам Вены, я об этом даже не подумал, меня не покидали мысли об Ингвиль – я встречал ее всего раз, на Пасху, однако потом мы начали переписываться, и воспоминания о ней отодвигали все остальное на задний план. До заправки у шоссе меня подбросила сухощавая блондинка лет тридцати, а там я поспрашивал дальнобойщиков, нельзя ли мне с кем-нибудь из них, и один – худой брюнет под пятьдесят с тяжелым пронзительным взглядом – кивнул, только предупредил, что сперва перекусит.

Стоя на улице в теплых сумерках, я курил и смотрел на фонари вдоль шоссе, делавшиеся с наступлением темноты все отчетливее и отчетливее, окутанные дорожным гулом, который время от времени прорезали хлопанье автомобильных дверец и голоса людей, шагающих по просторной парковке. Внутри посетители сидели поодиночке и ели молча, кроме разве что нескольких плотно набившихся за столики семей с детьми. Меня переполняло тихое ликование: именно это я больше всего на свете и любил – шоссе, заправка, кафе, обыденное и знакомое и тем не менее чужое, заполненное деталями, отличавшимися от тех, к которым я привык. Шофер вышел из кафе, кивнул мне, и я двинулся следом, залез в здоровенный грузовик, положил назад рюкзак и уселся поудобнее. Шофер завел машину, она зарычала и затряслась, фары загорелись, и мы покатили, сперва медленно, потом все быстрее, но все равно как-то грузно, пока не выехали на шоссе и не встроились в крайнюю правую полосу. Водитель наконец посмотрел на меня.

– Schweden?[1] – спросил он.

– Norwegen[2], – ответил я.

– Ah, Norwegen! – сказал он.

Я ехал с ним всю ночь и часть следующего дня. Мы перечислили друг дружке имена всех известных нам футболистов – он особенно обрадовался, услышав про Руне Брасета, – но так как он не знал ни слова по-английски, пришлось этим и ограничиться.

В Германию я приехал ужасно голодным, но без единой кроны в кармане, оставалось лишь курить, голосовать на дороге и надеяться на лучшее. Возле меня притормозил красный «гольф». Водитель, молодой парень, сказал, что его зовут Бьорн. Путь ему предстоял долгий, болтать с Бьорном было легко, а вечером он, добравшись до дома, пригласил меня к себе и угостил мюсли с молоком. Я дважды попросил добавки, после чего он показал мне фотографии из Норвегии и Швеции, куда они с братом в детстве ездили отдыхать. Он сказал, их отец без ума от Скандинавии, поэтому и имя ему дал такое – Бьорн. А брата зовут Тур, – он покачал головой. Бьорн подбросил меня до шоссе, я подарил ему три свои кассеты с Clash, он пожал мне руку, мы пожелали друг другу удачи, и я снова встал на обочине. Спустя три часа возле меня притормозил красный «Ситроен CV2», за рулем которого сидел лохматый и бородатый дядька. Он направлялся в Данию и согласился подвезти меня туда. Ко мне он отнесся заботливо, заинтересовался, когда я сказал, что кое-что пишу, и я решил, что он, наверное, профессор или типа того. В каком-то кафе он купил мне перекусить, потом я заснул, мы въехали в Данию, он снова накормил меня, а расстались мы уже в центре Дании, всего в нескольких часах от Хиртсхальса, то есть до дома оставалось всего чуть-чуть. Но на вот этом последнем отрезке все и застопорилось: на попутках удавалось проехать зараз лишь пару десятков километров, к одиннадцати вечера я добрался только до Лёккена и решил переночевать на пляже. Я зашагал по узкой дороге через невысокий лес по местами засыпанному песком асфальту, вскоре передо мной выросли песчаные дюны, и я побрел по ним, глядя на простирающееся впереди море, серое и блестящее в свете летней северной ночи. В нескольких сотнях метров показался кемпинг, а может, дачный поселок, откуда доносились голоса и гул двигателей.

Возле моря мне полегчало. Я вдыхал слабый запах соли и влаги, которым тянуло от воды. Мое море, я почти дома.

Отыскав ямку в песке, я развернул спальник, влез в него и, застегнув молнию, прикрыл глаза. Было неуютно – здесь на меня мог наткнуться кто угодно, по крайней мере, мне так казалось, но я за последние дни так вымотался, что тотчас отключился, как гаснет задутая свечка.

Разбудил меня дождь. Закоченевший, с затекшим телом, я вылез из спальника, натянул брюки, собрался и двинулся обратно. Было шесть утра. Небо посерело, дождь накрапывал тихо и почти незаметно, я замерз и, стараясь согреться, пошел побыстрее. Меня все мучили отголоски увиденного мною сна. Мне приснился папин брат Гуннар, точнее, как он сердится, потому что я напился и натворил всяких дел, – это я понял сейчас, резво шагая по тому же самому низенькому лесу, через который шел накануне вечером. Деревья стояли неподвижно, сероватые из-за обложных туч, скорее мертвые, чем живые. Между деревьями тянулись волны песка, непрерывно меняющиеся, непредсказуемые и тем не менее всегда повторяющейся формы, кое-где похожие на реку из мельчайших песчинок поверх крупнозернистого асфальта.

Я вышел на дорогу побольше, прошел по ней несколько километров до перекрестка и, поставив на землю рюкзак, стал голосовать. До Хиртсхальса всего пара десятков километров. Вот только что будет, когда я туда доберусь, денег-то у меня нет, поэтому на паром до Кристиансанна я тоже так просто не сяду. Может, они пришлют счет на дом? Если мне попадется добрая душа, которая войдет в мое положение?

О нет. Теперь еще и капли дождя стали крупнее.

На мое счастье, хотя бы не было холодно.

Я закурил и провел рукой по волосам. От дождя гель для волос сделался липким, я вытер руку о брючину, наклонился вперед, вытащил из рюкзака плеер, просмотрел скудный запас кассет, поставил Skylarking группы XTC и выпрямился.

Кажется, мне еще приснилась отрезанная нога? Точно. Отпиленная ниже колена.

Я улыбнулся и, когда в крошечных колонках заиграла музыка, почувствовал то же настроение, как во времена, когда этот альбом только вышел. Наверное, это был второй класс гимназии. Но в основном меня переполняли воспоминания о доме в Твейте: о том, как я, сидя в плетеном кресле, влюбленный в Ханну, пью чай, курю и слушаю Skylarking; об Ингве с Кристин; о наших бесконечных разговорах с мамой.

На дороге показалась машина.

When Miss Moon lays downAnd Sir Sun stands upMe I’m found floating round and roundLike a bug in brandyIn this big bronze cup[3]

Это был пикап с красным логотипом какой-то компании на крыле – похоже, ее сотрудник спешил на работу, он промчался мимо, даже не взглянув на меня, когда из первой песни словно выросла вторая, этот переход я обожал, во мне тоже что-то росло, и я несколько раз взмахнул рукой, медленными шагами нарезая круги.

Показалась еще одна машина. Я поднял руку. Но и на этот раз за рулем сидел невыспавшийся бедняга, который не удостоил меня и взгляда. По всей видимости, по этой дороге ездят в основном местные и недалеко. Но почему бы им все равно не подбросить меня до дороги побольше?

Лишь через пару часов надо мной наконец сжалились. Немец лет двадцати пяти в круглых очках и с серьезной миной остановил свой маленький «опель», и я бросился к машине, закинул рюкзак на заднее сиденье, уже и так заваленное вещами, а сам сел рядом с водителем. Он сказал, что едет из Норвегии в южном направлении и может высадить меня на шоссе, это не особо далеко, но хоть что-то. Я ответил: «Yes, yes, very good». Окна запотели, и он наклонился и, не останавливая машину, протер тряпкой лобовое стекло.

– Maybe that’s my fault, – сказал я.

– What? – спросил он.

– The mist on the window, – ответил я.

– Of course it’s you[4], – процедил он.

Ну ладно, подумал я, ну и пожалуйста, и откинулся на спинку кресла.

Спустя двадцать минут он высадил меня на большой заправке, и я стал ходить и расспрашивать, не едет ли кто в Хиртсхальс и не подбросит ли меня. Я вымок и проголодался, а за дни, проведенные в дороге, порядком пообтрепался, поэтому никто долго не соглашался, пока водитель автофургона, груженного, насколько я понял, хлебом и всякой выпечкой, не улыбнулся и не сказал: «Да, залезай, я еду в Хиртсхальс». Всю дорогу меня тянуло попросить у него булку, но я так и не решился, смелости хватило лишь сказать, что я хочу есть, но намека он не понял.

Когда в Хиртсхальсе я с ним попрощался, от причала как раз отходил паром. С рюкзаком за спиной я подбежал к окошку кассы и, запыхавшись, объяснил кассирше, что денег у меня нет, поэтому можно ли мне билет, а потом прислать счет? Паспорт у меня имеется, то есть личность подтвердить я могу, и я точно заплачу. Кассирша вежливо улыбнулась и покачала головой: нет, так нельзя, платить надо наличными.

– Но мне же нужно на паром! – сказал я. – Мне надо домой! А денег у меня нет!

Она снова покачала головой.

– Сожалею, – сказала она и отвернулась.

Я сел в порту на бордюр, поставил между ног рюкзак и принялся наблюдать, как большой паром отходит от причала, скользит по морю и исчезает вдали.

Что же мне делать?

Может, поехать на попутках обратно на юг, оттуда в Швецию, а потом опять на север? Но там на пути вроде море? Я попытался вспомнить карту. Граничит ли Дания со Швецией? Похоже, нет. Значит, придется ехать в Польшу, дальше через Советский Союз в Финляндию и уж оттуда в Норвегию? То есть еще недели две автостопом. А в странах восточного блока, наверное, нужна виза или что-то типа того? Но я, разумеется, могу добраться до Копенгагена, это всего несколько часов, и надеяться, что там раздобуду денег на паром до Швеции. Если совсем припрет, буду попрошайничать.

Был и другой выход: попросить маму перевести денег в какой-нибудь местный банк. Ничего сложного, но с этим лучше погодить еще пару дней. Да и денег на междугородный звонок у меня тоже не было.

Я открыл новую пачку «Кэмела» и посмотрел на машины, все время вливающиеся в очередь на паром. Я скурил три сигареты подряд. Много норвежцев – возвращаются из «Леголенда» или с пляжа в Лёккене, куда ездили всей семьей. Есть и немцы – едут на север. Много автодомов, много мотоциклов, а совсем поодаль – большие фуры.

Во рту пересохло. Я снова вытащил плеер и на этот раз поставил кассету с Roxy Music. Однако уже на третьей песне звук зафальшивил, а индикатор заряда замигал. Убрав плеер, я встал, закинул на спину рюкзак и пошел в город, по немногочисленным и безрадостным улицам Хиртсхальса. Время от времени живот сводило от голода. Я хотел было зайти в пекарню и попросить хлеба, но, разумеется, не зашел. Услышать унизительный отказ – сама мысль об этом была невыносима, и я решил повременить до тех пор, пока не станет совсем горько. Не зря же говорят про горький хлеб, подумал я, повернул обратно к причалу и остановился перед чем-то средним между кафе и павильоном быстрого питания – по крайней мере, воды мне тут точно нальют.

Продавщица кивнула, повернулась и, наполнив стакан водой из-под крана, протянула его мне. Я сел возле окна. Внутри было полно народа. На улице снова пошел дождь. Я пил воду и курил. Спустя некоторое время вошли два парня моего возраста, оба в дождевиках. Они развязали капюшоны и огляделись. Один из них подошел ко мне: «Тут свободно?» – «Of course»[5], – ответил я. Мы разговорились, выяснилось, что они из Нидерландов, направляются в Норвегию и всю дорогу проехали на велосипедах. Когда я сказал, что еду автостопом из Вены, денег у меня нет и я хочу как-то пробраться на паром, они недоверчиво засмеялись. «Ты поэтому воду пьешь», – спросил один из них, и я кивнул. Он предложил мне чашку кофе, я ответил, что that would be nice[6], он встал и взял мне кофе.

Из кафе мы вышли вместе. Они сказали, что надеются встретить меня на борту, и скрылись вместе со своими велосипедами, а я поплелся к фурам и стал проситься к водителям, потому что денег на билет у меня нет. Разумеется, взять меня желания никто не изъявил. Один за другим они завели машины и въехали на борт, а я вернулся в кафе – сидел и смотрел, как очередной паром медленно отходит от причала, становится все меньше и меньше, а спустя полчаса исчезает совсем.

Последний паром уходил вечером. Если я не уеду с ним, придется добираться автостопом до Копенгагена. На том и порешим. Дожидаясь, я вытащил из рюкзака рукопись и погрузился в чтение. В Греции я написал целую главу. Два дня подряд по утрам я шел вброд до маленького острова, а оттуда – до следующего. На голове я нес небольшой узел, в который была завязана обувь, футболка, бумага, ручка, «Джек»[7] в мягкой обложке на шведском и сигареты. На острове я садился в расселину горы и писал в полном одиночестве. Чувство было такое, будто я добился того, чего хотел. Я сижу на греческом острове посреди Средиземного моря и пишу первый свой роман. Но покоя я не ощущал: кроме меня, здесь никого не было, и пустота, с которой я впервые встретился тут, была всем. Именно так, моя собственная пустота была всем, и даже когда я читал «Джека» или, склонившись над стопкой бумаги, писал о Габриэле, моем герое, то ощущал пустоту.

Иногда я шел окунуться в воду, темно-синюю, чудесную, но стоило мне несколько раз взмахнуть руками, как в голову начинали лезть мысли об акулах. Я знал, что в Средиземном море акул нет, однако не думать о них не мог и, мокрый, вылезал на берег, проклиная себя. Что за глупости, бояться акул здесь, с чего это я, мне что, семь лет? Но я был один под солнцем, один перед лицом моря и совершенно пустой. Казалось, я последний человек, оставшийся на Земле. Что лишало смысла и чтение, и писание.

Однако перечитав последнюю главу о кабаке, на который я наткнулся в порту Хиртсхальса и который показался мне настоящей моряцкой пивнушкой, я решил, что написано неплохо. Меня же приняли в Академию писательского мастерства, а значит, талант у меня есть, надо только раскрыть его. По плану я должен за предстоящий год написать роман, а следующей осенью издать его, правда, тут все зависит от того, долго ли он пробудет в типографии, и всяких таких мелочей.

Назывался он «Воды сверху / воды снизу».

Спустя несколько часов, когда начало смеркаться, я опять пошел вдоль вереницы трейлеров. Кто-то из водителей спал прямо за рулем; я стучался в окно, и они вздрагивали, а после открывали дверцу или опускали стекло и спрашивали, чего мне надо. Нет, с собой они меня не возьмут. Нет, нельзя. Ясное дело, нет, с какой стати им покупать мне билет?

Паром с горящими огнями пристал к берегу. Один за другим загудели вокруг двигатели автомобилей. Первая вереница машин медленно тронулась, те, что стояли впереди, уже исчезли в разинутой пасти парома. Я пришел в отчаянье, но убеждал себя, что в конце концов все утрясется. Где это вообще видано, чтобы молодой норвежец, находясь на каникулах, умер с голоду или не смог вернуться домой и навечно застрял в Дании?

Возле последних фур болтали три водителя. Я подошел к ним.

– Здравствуйте, – сказал я, – можно я заеду на паром с кем-нибудь из вас? У меня нет денег на билет. И я уже два дня ничего не ел.

– И откуда ты такой? – спросил один из них, по-арендальски широко разевая рот.

– Из Арьндаала, – отвечая, я тоже постарался открывать рот пошире, – тааачней, с Трумёйи.

– Даа ладнаа! – воскликнул он. – Я-та тожа аттуда!

– Эта аткудаа? – спросил я.

– С Фарвика, – сказал он, – а сам?

– С Тюбаккена, – ответил я, – так можна с вами-та, или как?

Он кивнул:

– Залезай. А как на паром будем въезжать, пригнешься. Никаких проблем.

Так все и вышло. Когда мы доехали до парома, я сполз на пол, спиной к окну, и съежился. Водитель остановил фуру и заглушил двигатель, а я, закинув рюкзак за плечи, спрыгнул на палубу. Когда я благодарил его, на глаза у меня навернулись слезы. Он окликнул меня, мол, погоди! Я обернулся, и водитель протянул мне банкноту в пятьдесят датских крон. Сказал, что ему они без надобности, а мне, может, пригодятся.

Я пошел в кафе и съел большую порцию тефтелей. Паром заскользил по воде. Отовсюду доносились обрывки разговоров, был вечер, всех охватил дух путешествия. Я подумал про водителя. Вообще-то я был невысокого мнения о таких типах, они тратят жизнь впустую, просиживая за баранкой, необразованные, жирные и полные всяческих предрассудков, и этот ничем не лучше, я же вижу, да один хрен, главное, он взял меня в машину!

На следующее утро машины и мотоциклы, рыча и подпрыгивая, съехали с парома и скрылись на улицах Кристиансанна, и в городе повисла тишина. Я уселся на крыльце автовокзала. Светило солнце, небо поднялось высоко, воздух уже прогрелся. Из денег, которые дал мне водитель, я немного отложил, чтобы позвонить папе и предупредить, что приеду. Незваных гостей он терпеть не может. Они купили дом в паре десятков километров отсюда, который зимой сдавали, а летом жили в нем сами, пока не приходила пора возвращаться на работу в Северную Норвегию. Я собирался пробыть у них несколько дней, занять денег на билет до Бергена – лучше, пожалуй, ехать поездом, так выйдет дешевле.

Но в такую рань лучше не звонить.

Я достал маленький дорожный дневник и записал все, что произошло за последний месяц, начиная с Австрии. Несколько страниц я посвятил сну, приснившемуся в Лёккене, он произвел на меня сильное впечатление, засел в теле как некий запрет или предел, и я решил, что это важное событие.

Пространство вокруг неожиданно заполонили автобусы, практически каждую минуту неподалеку останавливался автобус и из него высыпали пассажиры. Они явно направлялись на работу – характерные пустые взгляды, свойственные наемному персоналу.

Я встал и пошел в город. По улице Маркенс, почти пустынной, спешили редкие прохожие. Несколько чаек рылись в мусоре у контейнера с отвалившимся дном. Я остановился возле библиотеки, меня привела сюда привычка, паника сродни той, что накатывала в старших классах, когда мне казалось, будто идти мне некуда и все это видят; я избавлялся от нее, приходя сюда, в место, где можно долго сидеть в одиночестве, но где никто не станет этому удивляться.

Передо мной раскинулась площадь, на которой торчала каменная церковь с ярко-зеленой крышей. Все маленькое и унылое. Кристиансанн – крохотный городишко, особенно ясно это стало сейчас, после поездки по Европе, я же видел, каково там.

На противоположной стороне улицы, привалившись к стене, сидя спал бомж. Отросшая борода, длинные волосы и лохмотья делали его похожим на дикаря.

Я сел на скамейку и закурил. А вдруг ему-то и живется лучше всех? Он поступает так, как ему заблагорассудится. Хочет влезть куда-нибудь – берет и влезает. Хочется напиться – напивается. Хочет приставать к прохожим – пристает. Когда проголодается, ворует еду. Окружающие обращаются с ним как с дерьмом, это да, или делают вид, будто его не существует. Но ему на остальных наплевать, поэтому какая разница.

Наверное, первобытные люди вот так и жили, пока не объединились и не занялись сельским хозяйством, – бродили себе, ели что попадется, спали где придется, и каждый день был словно первый или последний. Вот и бомжу некуда возвращаться, нет никакого дома, который привязывал бы его к себе, не надо печься о работе, некуда спешить, а устав, он ложится где придется и спит. Город – это его лес. Бомж все время на улице, его кожа побурела и покрылась морщинами, волосы и одежда засалились.

Как бы мне того ни хотелось, на его место мне не попасть, это я знал. Я не сойду с ума и не стану бомжом, это немыслимо.

Возле площади притормозил старый микроавтобус. С одной стороны из него выскочил полноватый, легко одетый мужчина, а с другой – полноватая, легко одетая женщина. Распахнув дверцы сзади, они принялись выгружать из автобуса ящики с цветами. Я бросил окурок на сухой асфальт, взял рюкзак и снова направился к автовокзалу, откуда позвонил папе. Тот рассердился и сказал, что приехал я не вовремя, у них маленький ребенок, поэтому гости, которые заранее не предупреждают, им не нужны. Позвони я заблаговременно – тогда другое дело. А скоро и бабушка придет, и еще один папин сослуживец. Я ответил, что все понимаю, извинился, что не предупредил раньше, и мы распрощались.

Я немного постоял с трубкой в руке, раздумывая, а после набрал номер Хильды. Она сказала, я могу пожить у нее и что она за мной сейчас приедет.

Спустя полчаса я сидел возле нее в стареньком «гольфе» с опущенными стеклами, мы удалялись от города, солнце слепило глаза. Хильда смеялась. Она сказала, что пахнет от меня отвратительно и чтобы я помылся, как только мы приедем. А потом мы расположимся в саду за домом, в теньке, и она накормит меня завтраком – судя по мне, это явно будет нелишне.

* * *

Я пробыл у Хильды три дня. За это время мама успела перевести мне немного денег, и я отправился на поезде в Берген. Поезд уходил во второй половине дня, солнце заливало поросшие лесами просторы Иннре-Агдера, по-разному претворяясь в пейзаже: вода в озерах и реках блестела, густая хвоя светилась, почва в лесу отливала красным, листья на деревьях поблескивали, тронутые ветром. И в этой игре света и цвета медленно вырастали тени. Я долго стоял возле окна хвостового вагона, разглядывая детали ландшафтов, непрерывно исчезающих, словно отбрасываемых прочь и сменяемых новыми: поток пней и коряг, скал и бурелома, ручьев и изгородей, неожиданных распаханных холмов с домиками и тракторами. Не менялись лишь рельсы, по которым мы ехали, и два солнечных отблеска на них. Удивительное явление. Отблески походили на два мячика света и будто бы не двигались, хотя поезд мчался со скоростью более ста километров в час, однако световые мячики все время находились все на том же расстоянии.

За время поездки я несколько раз возвращался к тому окну взглянуть на световые мячики. Они добавляли мне радости, делая почти счастливым, в них словно крылась надежда.

В остальное время я сидел на своем месте, курил, пил кофе, читал газеты, но книг не раскрывал, боялся, вдруг это скажется на моей прозе, вдруг я утрачу то, благодаря чему меня приняли в Академию писательского мастерства. Спустя некоторое время я достал письма от Ингвиль. Я возил их с собой все лето, на сгибах бумага протерлась, строки я выучил почти наизусть, но они словно излучали сияние, нечто доброе и светлое, и я, перечитывая, ощущал это. Причиной была она – то, какой она мне запомнилась после той единственной нашей встречи, и то, какой она представлялась из писем, а еще будущее – то неизвестное, которое меня ожидало. Она была иной, необычной, и странность состояла в том, что я, думая о ней, тоже становился иным и необычным. Я и сам себе больше нравился, когда думал о ней. Мысли о ней точно что-то во мне стирали, давая шанс начать сначала или перенося в некое иное место.

Я знал, что она – та самая, я заметил это сразу, но, возможно, не понял, а лишь ощутил: то, какая она, что таит в себе, то, что я порой замечал в ее глазах, – именно в это я стремлюсь окунуться, именно это меня влечет.

Что это?

О, осознание себя и ситуации, которое на миг уничтожал смех, но в следующий миг оно появлялось снова. Нечто расчетливое, пожалуй, даже недоверчивое в самом ее существе, которое она хотела бы преодолеть, но боялась обмана. За которым крылась ранимость, но не слабость.

Мне так приятно было говорить с ней и так приятно переписываться. То, что после нашей встречи я, проснувшись на следующее утро, первым делом подумал о ней, ничего не означало, такое со мной случалось часто, однако этим дело не ограничилось, с тех пор я думал о ней каждый день, а ведь прошло уже четыре месяца.

Чувствовала ли она что-то подобное, я не знал. Вероятно, нет, но нечто в тоне ее писем говорило о том, что и я ее волную и ее тоже тянет ко мне.

* * *

В Фёрде мама переехала из таунхауса в квартиру на цокольном этаже. Дом располагался в Ангедалене, в десяти минутах от центра города. Место было красивое – с одной стороны лес, с другой – поле, спускающееся к реке, но квартирка больше напоминала студенческую: большая комната с кухней и ванной, вот и все. Мама решила пожить тут, пока не найдет что-нибудь получше – чтобы снять, а может, и купить. Гостя у мамы две недели до долгожданного отъезда в Берген, я собирался писать, и мама предложила отвезти меня в летний домик, который принадлежал ее дяде Стейнару. Домик находился на высокогорном пастбище, неподалеку от фермы, где выросла бабушка. Приехав туда, мы с мамой выпили кофе перед домом, после чего мама уехала, а я вошел внутрь. Сосновые стены, сосновый пол, сосновая крыша и сосновая мебель. Пара домотканых половичков, несколько простеньких картин. Журналы в корзинке, камин, небольшая кухонька.

Я пододвинул обеденный стол к глухой стене, положил с одного краю стопку бумаги, с другого – кассеты и уселся. Но писать не получалось. Меня заполнила пустота, такая же как на острове неподалеку от Антипароса, я узнал ее, это была она. Мир опустел, превратился в ничто, в картинку, я был опустошен.

Я лег на кровать и проспал два часа. Когда я проснулся, за окном смеркалось. Синевато-серый сумеречный свет дымкой опустился на лес. Желания писать по-прежнему не появилось, поэтому я обулся и вышел на улицу.

Тишину в лесу нарушал разве что шум водопада.

Хотя нет, где-то звенели колокольчики.

Я спустился к идущей вдоль ручья тропинке и двинулся по ней дальше в лес. Скалы под елками, высокими и темными, поросли мхом, местами из него торчали корни. Кое-где тоненькие лиственные деревца пытались пробиться наверх, к солнцу, иной раз попадались просветы между кронами там, где большое дерево упало на землю. И еще, разумеется, светло было над ручьем, бурлящим, огибающим камни, падающим со скал. Все остальное наполняла темнотой плотная хвоя. Шагая по тропинке, я слышал собственное дыхание, чувствовал, как бьется сердце в груди, в горле, в висках. Шум водопада усилился, и уже совсем скоро я остановился на выступе над большим омутом и смотрел на голую отвесную скалу, по которой устремлялась вниз вода.

Красиво, но для меня бесполезно, поэтому я свернул в сторону, в лес, и полез на скалу – хотел добраться до вершины в нескольких сотнях метров надо мной.

Небо было серое, вода рядом – чистая и прозрачная, словно стекло. Шагал я по мокрому мху, и время от времени он отрывался от скалы, нога соскальзывала, и из-подо мха проглядывал темный камень.

Неожиданно у меня из-под ног кто-то выскочил.

Я оцепенел от страха. Даже сердце словно бы замерло.

Я заметил маленького серого зверька: то ли мышь, то ли какая-то мелкая крыса.

Я нарочито засмеялся и продолжил карабкаться, но испуг вцепился в меня, смотреть на темный лес стало неприятно, в мерном шуме водопада, прежде отрадном, зазвучала угроза, из-за которой я больше не слышал ничего, кроме собственного дыхания, поэтому через несколько минут я спустился и пошел обратно.

Возле дома, рядом с камином, я присел и закурил. Было одиннадцать, может, половина двенадцатого. Наверное, пастбище и дом выглядели так же и в двадцатых, и в тридцатых, когда здесь трудилась бабушка. Да, почти все осталось прежним. И тем не менее все изменилось. На дворе стоял август 1988-го, я был дитя восьмидесятых с их Duran Duran и The Cure, а не любитель хардангерской скрипки и аккордеона, а ведь именно их любил мой дедушка в те времена, когда они с каким-нибудь приятелем спешили сюда на закате дня подбивать клинья к бабушке и ее сестрам. Я здесь чужой, я чувствовал это. Да, я знал, что лес принадлежит восьмидесятым, и горы тоже, но это было неважно.

Тогда что я тут делаю?

Мне надо писать. Но у меня не получалось, я был один, и в глубине моей души жило одиночество.

Спустя неделю, когда по усыпанной щебенкой дороге к домику подъехала мама, я сидел на лестнице и, поставив в ногах собранный рюкзак, ждал ее, так и не написав ни единого слова.

– Ну как, хорошо провел время? – спросила мама.

– Конечно, – ответил я, – правда, сделал не особо много, ну да ладно.

– Ясно. – Она посмотрела на меня: – Но тебе, наверное, и отдохнуть бы не помешало.

– Это точно.

Я пристегнулся, и мы двинулись обратно в Фёрде, где заехали поужинать в отель «Сюннфьорд». Мы подошли к столику возле окна, мама повесила сумку на спинку стула, а затем мы направились к стоявшему посреди зала буфету. Народа здесь почти не было. Когда мы, наполнив тарелки, уселись, к нам подошел официант, я заказал колу, мама – минералку, и, когда официант ушел, мама принялась рассказывать о своих планах организовать курсы по психиатрии для медсестер – похоже, этой мечте суждено было сбыться. Мама сама подыскала помещение, великолепное, если верить ее словам, – бывшая школа, и не так далеко от медучилища. У этого здания есть душа, так сказала мама, оно старое, деревянное, кабинеты просторные, потолки высокие, не то что низенький бункер, в котором она преподает сейчас.

– Там, похоже, неплохо. – Я взглянул на парковку, на блестящие на солнце машины. На другом берегу реки зеленел холм, а разноцветье рассыпанных на нем домиков словно вибрировало всеми своими оттенками.

Вернулся официант. Я одним глотком осушил стакан колы. Мама заговорила о моем отношении к Гуннару. Что я словно пропускаю его через себя, превращаю в собственное суперэго, в того, кто разрешает мне поступать так или иначе, решая, что правильно и что нет.

Я отложил нож с вилкой и посмотрел на маму.

– Ты читала мой дневник? – спросил я.

– Не дневник, – ответила она, – но ты оставил путевые заметки. И обычно ты от меня ничего не скрываешь.

– Но, мама, это же дневник, – сказал я, – чужие дневники читать нельзя.

– Разумеется, – согласилась она, – я прекрасно это понимаю. Но ты оставил его на столе в гостиной, и я подумала, что ты нарочно не стал его прятать.

– Но ты же видела, что это дневник?

– Нет, – возразила она, – это путевые заметки.

– Ладно-ладно, – согласился я, – я сам виноват. Зря я его оставил. Но ты говоришь, я пропускаю Гуннара через себя? В каком смысле?

– Судя по тому сну, который ты описываешь, и по тому, как ты потом о нем размышляешь.

– Правда?

– Когда ты был маленьким, отец обращался с тобой чересчур строго. А когда он нас оставил, у тебя, возможно, появилось ощущение, будто тебе можно делать все, что захочется. У тебя два комплекта норм, однако оба – внешние. Но важно установить собственные границы. Идущие изнутри тебя самого. У твоего отца их не было, может, поэтому он так бестолково и жил.

– Живет, – поправил ее я, – насколько мне известно, он еще жив. По крайней мере, неделю назад я разговаривал с ним по телефону.

– Но сейчас такое впечатление, будто ты заменил отца Гуннаром. – Она взглянула на меня: – Гуннар тут ни при чем, твои собственные границы – дело в них. Но ты уже взрослый, сам разбирайся.

– Я поэтому и пишу дневник, – сказал я, – но его читают все подряд, поэтому разобраться самостоятельно просто невозможно.

– Прости, – сказала мама, – но я правда не думала, что это для тебя что-то вроде дневника. Иначе я бы ни за что не полезла его читать.

– Говорю же – ничего страшного, – сказал я. – Ну что, десерт возьмем?

Вернувшись к ней в квартиру, мы проболтали до позднего вечера, а затем я вышел в коридор, прикрыл за собой дверь, принес из тесной ванной стоявший там у стены надувной матрас и, положив его на пол, застелил простынкой, разделся, погасил свет и улегся спать. Из комнаты доносились приглушенные звуки, изредка за окном проезжала машина.

Запах резины от матраса воскрешал детские воспоминания: походы с палатками, открытые просторы. Сейчас время было другое, но предвкушение осталось прежним. На следующий день мне предстояло поехать в Берген, большой студенческий город, где я поселюсь в отдельной квартире и начну учиться в Академии писательского мастерства. Вечера и ночи я стану просиживать в кафе «Опера» или ходить в «Хюлен» на концерты всяких крутых групп. Потрясающе. Но еще прекраснее – что в этот же город переезжает Ингвиль. Мы договорились встретиться, она прислала номер, куда мне позвонить по приезде.

Это все слишком хорошо, чтобы быть правдой, думал я, лежа на матрасе, полный тревог и радости от того, что вот-вот начнется. Я ворочался с боку на бок, а мама в гостиной разговаривала во сне. Да, сказала она. Последовало долгое молчание. Да, повторила она, так и есть. Опять надолго умолкла. Да, да. Угу. Да.

* * *

На следующий день мама повела меня в торговый центр – решила купить мне куртку и брюки. Куртку я выбрал джинсовую, с меховой оторочкой, с виду неплохую, а брюки зеленые, камуфляжного рисунка, а еще черные ботинки. Затем она посадила меня на автобус, дала денег на билет и, стоя возле машины, махала вслед, когда автобус свернул с автовокзала на дорогу.

Несколько часов по сторонам мелькали леса, озера, головокружительно высокие горы и узкие фьорды, фермы и поля, паром и длинная долина, из которой автобус стремительно поднялся на гору, а в следующую минуту уже оказался на берегу, у кромки воды, и тут бесконечные туннели закончились, за окном становилось все больше домов и дорожных указателей, появились поселки, промышленные здания, заборы, автозаправки, торговые центры и городская застройка по обе стороны дороги. Я заметил вывеску Высшей школы экономики и подумал: там сорок лет назад учился Мюкле; я посмотрел на психиатрическую лечебницу Саннвикен, подобно крепости венчающую собой гору, и перевел взгляд в другую сторону, где в вечернем солнце блестела вода, на размытые дымкой паруса и лодки, на задний план из островов и гор и низкого бергенского неба.

Я спрыгнул со ступенек автобуса в самом конце набережной Брюгген: у Ингве была вечерняя смена в «Орионе», и я хотел взять у него ключи от квартиры. Город окутывала послеполуденная дрема, какая бывает только в конце лета. За редкими прохожими в шортах и футболках вытягивались длинные тени. Блестящие на солнце стены домов, неподвижные деревья, уходящая в море яхта с голыми мачтами.

В лобби отеля толкались туристы. Ингве был занят – взглянув на меня, он сказал, что к ним заезжает целый автобус американцев, видишь, вот, держи ключ, позже увидимся, ладно?

Я доехал на автобусе до Данмаркспласс, дошел триста метров до квартиры Ингве, отпер дверь, оставил рюкзак в прихожей и замер, раздумывая, чем бы мне заняться. Окна выходили на север, солнце катилось к западу, готовилось нырнуть в море, поэтому в комнатах было сумрачно и прохладно. Здесь пахло Ингве. Я прошел в гостиную, осмотрелся, а после заглянул в спальню. Там появился новый постер: похожее на призрак фото обнаженной женщины, а внизу подпись – «Мунк и фотография». Еще там висели снимки, которые он сделал сам, серия фотографий из Тибета: ярко-красная земля, ватага оборванных мальчишек и девчонок позируют фотографу, глаза у них темные и чужие. В углу, возле раздвижной двери, виднелась прислоненная к усилителю гитара. На усилителе стоял еще один, огромный. Белый икеевский плед и две подушки превращали кровать в диван.

В старшей школе я часто приезжал к Ингве, и его комнаты казались мне почти священными: они олицетворяли то, чем хотелось стать и ему, и мне. Они символизировали для меня мир, который находится за пределами моего существования, но частью которого когда-нибудь стану и я.

И вот я здесь, подумал я, зашел в кухню, сделал несколько бутербродов и сжевал их, стоя возле окна и глядя на ряды домов, бывшие рабочие кварталы, спускавшиеся ярусами к улице Фьосангервейен. С другой стороны, на горе Ульрикен, поблескивала вышка.

Я вдруг осознал, что последние дни провел почти в одиночестве. С момента встречи с Ларсом в Афинах я общался разве что с мамой и Хильдой. Поэтому возвращения Ингве ждал и не мог дождаться.

Я поставил пластинку Stranglers, взял один из фотоальбомов и уселся на диван. У меня сводило желудок, непонятно отчего, я и сам не знал. Ощущение напоминало голод, вот только есть не хотелось.

Может, Ингвиль тоже уже приехала? Что, если она сейчас в одной из сотен тысяч квартир, которые окружают меня?

* * *

Первое, о чем спросил, вернувшись домой, Ингве, это как у меня дела с Ингвиль. Знал он не особо много, я обронил несколько слов, когда мы летом сидели на крыльце, но их оказалось достаточно, чтобы он понял, насколько все серьезно. Что, возможно, это начало чего-то большого.

Я ответил, что она вот-вот приедет, жить будет в Фантофте, я позвоню ей и мы договоримся о встрече.

– Может, в этом году тебе повезет, – сказал Ингве, – новая девушка, Академия писательского мастерства…

– Мы же пока не встречаемся.

– Это верно, но, по твоим словам, выходит, что она не против?

– Вроде бы. Но вряд ли ее тянет ко мне так же сильно, как меня к ней.

– А может, и потянет. Тебе главное правильно карты разыграть.

– Хоть раз в жизни?

– Этого я не говорил. – Он посмотрел на меня: – Налить тебе вина?

– Да, давай.

Он встал, скрылся на кухне, вернулся с графином и направился в ванную. За дверью запыхтело и зачавкало, потом послышалось журчанье, после чего появился Ингве с полным графином.

– Урожай тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года, – объявил он, – но неплохое. И его очень много.

Я отхлебнул – оно оказалось такое кислое, что меня передернуло.

Ингве улыбнулся.

– Неплохое? – переспросил я.

– Вкус – вещь относительная, – сказал Ингве, – сравнивать надо с другим домашним вином.

Некоторое время мы молча пили. Ингве поднялся и подошел к гитаре и усилителю.

– Я тут успел пару песен написать, – сказал Ингве, – послушаешь?

– Естественно.

– Хотя… Что считать песней. У меня скорее просто риффы.

Я смотрел на него, и на меня внезапно накатила нежность.

Он включил усилитель, повернулся ко мне спиной, настроил гитару, подкрутил эхорегулятор и заиграл.

Нежность отступила: играл он хорошо, гитара звучала мощно и величественно, риффы получились мелодичные и зажигательные, как у The Smiths и The Chameleons. Я, не обладавший ни таким слухом, ни техникой, не понимал, как это ему удается. Едва начав что-то, он уже все умел, словно оно было в нем заложено изначально.

Лишь закончив и отставив в сторону гитару, он повернулся ко мне.

– Отлично, – похвалил я.

– Ты правда так считаешь?

Ингве опять уселся на диван.

– Это вообще-то ерунда. Мне бы еще тексты к ним – вот тогда будет готово.

– Не понимаю, чего бы тебе в какой-нибудь группе не играть?

– Ну да, – согласился он, – мы, бывает, с Полом вместе выступаем. А больше у меня из знакомых никто не играет. Но зато ты вот приехал.

– Да я же играть не умею.

– Зато ты тексты можешь писать. И, кстати, на ударных-то барабанишь?

– Ну нет. Барабаню я ужасно. Впрочем, тексты, наверное, написать смогу. Было бы интересно.

– Вот и напиши, – сказал он.

* * *

Скоро осень, подумал я, пока мы дожидались такси, стоя перед низенькими таунхаусами. В этой светлой летней ночи таилось нечто глубокое, непонятное, но легко узнаваемое. Предощущение чего-то влажного, и темного, и щемящего.

Через несколько минут мы сели в такси и оно помчалось к Данмаркспласс, мимо большого кинотеатра, по мосту, вдоль Нюгордспарка и дальше в центр, где я перестал ориентироваться, где улицы стали просто улицами, а дома – просто домами, я исчез в большом городе, утонул в нем, и это мне нравилось, потому что так я делался более явственным в собственных глазах: вот он я, парень, который едет по городу из стекла, бетона и асфальта, а свет фонарей, вывесок и окон выхватывает из темноты незнакомых людей. По спине у меня бежали мурашки. Двигатель гудел, светофоры подмигивали красным и зеленым; наконец мы остановились перед зданием, похожим на автовокзал.

– Мы не здесь в прошлый раз вышли? – спросил я, кивнув на здание по другую сторону улицы.

– Ага, так и есть, – ответил Ингве.

Тогда мне было шестнадцать, я приехал сюда, к Ингве, впервые, и, чтобы меня пустили внутрь, вцепился в одну из девушек, с которыми мы пришли. Я воспользовался дезодорантом Ингве, а перед тем как выйти из дома, Ингве закатал мне рукава рубашки, выдал гель для волос, дождался, когда я вотру его в волосы, и сказал – хорошо, пошли.

А сейчас, в девятнадцать, ничего чужого на мне не было.

Где-то поодаль блеснула вода, мы свернули налево от большого бетонного здания.

– Это Григхаллен[8], – сказал Ингве.

– Вот, значит, где он, – отозвался я.

– А вот тут «Мекка», – добавил он и кивнул в сторону продуктового магазина, – самый дешевый магазин в городе.

– Ты здесь продукты покупаешь? – спросил я.

– Когда денег мало, то да, – ответил он. – А вот это Нюгордсгат. Помнишь, у The Aller Værste![9] песня есть? «Мы прошли по Нюгордсгата – прямо дикие ковбои».

– Ага, – я кивнул. – А «Дискен» – это тогда где? Там же дальше: «Завалились прямо в «Дискен», где народу до хрена».

– Это была такая дискотека в отеле «Норвегия». Вон там, сзади. Но сейчас она как-то иначе называется.

Такси подъехало к тротуару и остановилось.

– Приехали, – сказал водитель.

Ингве протянул ему сотенную бумажку, я вышел из машины и посмотрел на вывеску на здании рядом. На белом фоне черными и розовыми буквами было выведено: «Кафе “Опера”». У больших окон сидели люди, похожие на тени между крошечными огоньками свечей. Ингве вышел из такси, попрощался с водителем и захлопнул дверцу.

– Ну, пошли, – скомандовал он.

На пороге он остановился и окинул взглядом помещение. Посмотрел на меня.

– Знакомых никого. Пойдем наверх.

Я поднялся следом за ним по лестнице, мы прошли мимо столиков к бару – совершенно такому же, как на первом этаже. Я здесь уже бывал, но мимоходом и к тому же днем. А теперь все выглядело иначе. Повсюду пили пиво. Помещение показалось мне похожим на квартиру, которую заставили столами и стульями, а посередине водрузили барную стойку.

– Да это же Ула! – воскликнул Ингве.

Я проследил за его взглядом. С Улой мы познакомились чуть раньше тем же летом, и теперь я увидел его за столиком в компании еще троих. Ула заулыбался и помахал. Мы подошли к ним.

– Тащи стул, Карл Уве, – велел Ингве, – сядем тут.

Стул стоял возле пианино у стены, я взял его и тут же ощутил себя голым: правильно ли я поступаю? Так можно – взять стул и пронести его через весь зал? Кто-то смотрел на меня, это были студенты, привычные ко всему, а я покраснел, но выхода не оставалось, и я отнес стул к столику, за которым уже сидел Ингве.

– Это мой младший братишка, Карл Уве, – представил меня Ингве, – он будет учиться в Академии писательского мастерства. – Он улыбнулся.

Я едва отважился посмотреть в глаза тем, с кем еще не познакомился. Это были две девушки и один парень.

– Ты, значит, знаменитый младший братишка, – проговорила одна из девушек, блондинка с маленькими глазами, которые почти исчезли, когда она улыбнулась. – Хьерсти, – представилась она.

– Карл Уве, – сказал я.

У второй девушки были темные, стриженные под пажа волосы, ярко-красная помада и черный костюм, она тоже представилась, а за ней и сидевший рядом парень, застенчивый и белокожий, с рыжеватой шевелюрой. Он широко улыбнулся. Их имена вылетели у меня из головы в следующую же секунду.

– Пиво будешь? – предложил Ингве. Он что, решил оставить меня с ними наедине?

– Буду, – согласился я.

Ингве встал. Я уставился на стол и вдруг вспомнил, что можно закурить, поэтому вытащил пачку табака и принялся скручивать самокрутку.

– Т-ты был в Р-роскилле? – спросил Ула.

Других заик я со времен начальной школы не встречал. А ведь по виду и не скажешь, что заика. Брюнет с правильными чертами лица Ула носил черные очки, как у Бадди Холли, и, хотя одевался он неброско, я, едва увидев его, подумал, что Ула играет в какой-нибудь группе. Вот и сейчас мне так показалось. На нем была белая рубашка, черные джинсы и черные остроносые ботинки.

– Да, – ответил я, – но я там мало кого послушал.

– Эт-то почему?

– Там было чем заняться, – сказал я.

– Д-да уж, могу п-представить. – Он улыбнулся.

Достаточно было провести всего несколько минут в его компании, как становилось ясно, что у него доброе сердце. Я порадовался, что они дружат с Ингве, и заикание, которое в прошлый раз меня смутило, – неужто Ингве дружит с заикой? – больше не тревожило, я же вижу, что у него еще по меньшей мере трое друзей. Никому из них и дела нет до его заикания, они не проявляют ни высокомерия, ни снисходительности, и чувств, охватывающих меня, когда Ула открывает рот, – вот, он заикается, главное, этого не замечать, как же неловко, ведь он видит, о чем я думаю? – у них, судя по всему, не возникает.

Ингве поставил передо мной пиво и уселся на место.

– И что ты сочиняешь? – Брюнетка посмотрела на меня. – Поэзию или прозу? – Глаза у нее тоже были темными, а держалась она с каким-то деланым высокомерием.

Я отхлебнул пива.

– Прямо сейчас я пишу роман, – проговорил я, – но поэзию мы тоже наверняка будем изучать. Стихов я пока не особо много написал, хотя, наверное, надо бы… хе-хе!

– У тебя же вроде собственная программа на радио была, да? – спросила Хьерсти.

– И еще колонка в газете, – добавил Ингве.

– Да, – ответил я, – но это еще когда было.

– А про что у тебя роман? – не отставала брюнетка.

Я пожал плечами:

– Да про всякое. По-моему, получается такой гибрид Гамсуна с Буковски. Ты Буковски читала?

Она кивнула и медленно повернула голову, разглядывая тех, кто только что поднялся в зал.

Рассмеялась.

– Ингве говорит, у вас Ховланн вести будет? Он потрясающий!

– Да, – сказал я.

Все на миг умолкли, их внимание переключилось с меня на что-то еще, я откинулся на спинку стула, а остальные продолжили болтать. Они учились на одном факультете, изучали медиаведение и обсуждали учебу. Некоторое время они сыпали именами преподавателей и ученых, названиями книг, альбомов и фильмов, и пока они разговаривали, Ингве достал мундштук, вставил в него сигарету и закурил, причем из-за мундштука все движения его выглядели нарочитыми. Я старательно отводил глаза и, следуя примеру остальных, делал вид, будто ничего не происходит.

– Еще пива? – предложил я, Ингве кивнул, и я пошел к бару.

Один из официантов стоял возле крана, а другой задвигал поднос с кружками в окошко – я догадался, что за ним находится маленький лифт.

Невероятно, крохотный лифт, который перевозит вещи с одного этажа на другой!

Бармен возле крана лениво обернулся, я поднял руку с двумя растопыренными пальцами, но он не заметил и снова отвернулся. В эту же секунду ко мне повернулся второй официант, я слегка наклонился вперед и дал ему понять, что хочу сделать заказ.

– Да? – спросил он. Через плечо у него было перекинуто белое полотенце, черный фартук поверх белой рубашки, длинные бакенбарды, а на шее виднелся фрагмент татуировки. В этом городе даже официанты крутые.

– Два пива, – заказал я.

Держа оба бокала в одной руке, он подставил их под краны и оглядел зал.

Неподалеку я увидел знакомое лицо – Арвида, приятеля Ингве. Он и еще двое направились прямиком к нашему столу.

Первый официант поставил на стойку два бокала.

– Семьдесят четыре кроны, – сказал он.

– Но я же у него заказал! – Я кивнул на другого официанта.

– Ты только что заказал у меня. А если ты еще и у него заказывал, значит, плати за четыре.

– Но у меня нет столько денег.

– Нам что, теперь выливать его обратно? Заказывай аккуратнее. Сто сорок восемь крон, будь добр.

– Погодите. – Я подошел к Ингве. – У тебя есть деньги? – спросил я. – Со стипендии отдам.

– Ты же угостить хотел?

– Ну да, но…

– Вот, держи. – Он протянул мне сотенную.

Арвид посмотрел на меня.

– А вот и он! – сказал он.

– Ага. – Я поспешно улыбнулся, не зная, как поступить, но потом показал на бар и сказал, что я на минутку. Когда я, расплатившись, вернулся, они уже сидели за другим столиком.

– Ты чего, четыре пива взял? – удивился Ингве. – Зачем?

– Так вышло, – отмахнулся я, – какие-то с заказами непонятки.

* * *

На следующее утро пошел дождь, и я весь день, пока Ингве был на работе, просидел в квартире. Может, из-за встречи с его сокурсниками, а может, из-за того, что близилось начало учебного года, но меня вдруг охватила паника: я же ничего не умею, а скоро буду сидеть рядом с другими слушателями академии, очевидно более способными и опытными, начну писать тексты, зачитывать их вслух и ждать чужой оценки.

Я схватил с полки для шляп зонтик и, открыв его, ринулся на улицу. Мне запомнилось, что на Данмаркспласс есть книжный. Да, верно. Я открыл дверь и вошел внутрь, народа здесь почти не было, и торговали, похоже, в основном канцелярскими принадлежностями, но несколько полок с книгами тоже нашлось, и я, сжимая в руке мокрый зонт, окинул их взглядом. Денег у меня почти не осталось, поэтому я выбрал книгу в мягкой обложке. «Голод» Гамсуна. Она стоила тридцать девять с половиной крон, я получил двенадцать крон сдачи и купил на них свежий хлеб в пекарне за магазином. Я побрел обратно к дому. Моросил дождь, который на пару с тяжелыми тучами совершенно изменил окрестный пейзаж, словно возвел вокруг него стены. Вода стекала по стеклам и кузовам машин, лилась из водостоков, струилась клиньями вниз под уклон. Вода текла вниз, я шагал вверх, дождь стучал по зонтику и пакету с хлебом, при каждом шаге книга хлопала меня по бедру.

Я вошел в квартиру. Свет здесь казался сероватым, в дальних от окон углах было темно, мебель и вещи беспрепятственно транслировали самих себя. Находиться здесь, не вспоминая Ингве, было невозможно, его дух словно наполнял комнаты, и я, отрезав на кухне свежего хлеба и достав спред и коричневый сыр, задумался: что, интересно, наполнит мою комнату и найдется ли кто-нибудь, кому будет до этого дело. Ингве нашел мне жилье, одна его знакомая, которая в этом году уезжала в Латинскую Америку, жила в Саннвикене, на улице Абсалон-Бейерс-Гате, и до следующего лета я мог занять ее однокомнатную квартиру. Мне повезло, большинство новоиспеченных студентов живут в общежитиях либо в Фантофте, где на курсах повышения квалификации жил папа, когда я был еще маленький, либо в Алреке, где первые полгода обретался Ингве. Я знал, места сплошь непрестижные, круче всего жить в центре, желательно – неподалеку от Торгалменнинген, но в Саннвикене тоже неплохо.

Я поел, убрал еду, закурил, налил себе кофе и, усевшись в гостиной, раскрыл книгу. Обычно читал я быстро, пробегал страницы, не задумываясь, как устроен текст, какие приемы и какой язык использует писатель, ничего, кроме сюжета, меня не интересовало, я с головой тонул в нем. На этот раз я пытался действовать медленно, читал предложение за предложением, обращал внимание на то, что в них происходит, и то, что казалось мне значимым, подчеркивал ручкой.

Уже на первой странице я кое-что обнаружил. Время у глаголов менялось. Сперва повествование шло в прошедшем времени, потом переходило в настоящее, а затем опять в прошедшее. Я подчеркнул строки, отложил книгу и взял со стола в спальне лист бумаги. Вернувшись на диван, я написал: