— Жить вместе?

Мои щеки пылают.

— Работать на него.

— Что ж, это хорошо. — Она открывает рот, затем закрывает, затем снова открывает. — Он был кавалером Саманты.

Я ненавижу термин «кавалер». Звучит старомодно, однако в нем кроется гораздо большее, чем за словом «парень», — солидность, дух времени и история. Это заставляет меня съежиться, поскольку я даже не думала о Сэм, когда целовалась с Мейконом. Я редко думаю о них вместе. Однако сейчас мои мысли только об этом. Они крутятся и извиваются в животе, как взволнованная змея.

Я не могу рассказать маме о том, кем Мейкон считал Сэм. Это не мое дело. И все же меня немного трясет.

Мама замечает это и тихо цокает.

— Хотя я сомневаюсь, что там было что-то серьезное.

Я сжимаю свой стакан немного сильнее, рука скользит от влаги.

— При этом ты затронула их отношения.

Мама оглядывается, как будто только что что-то поняла, и поджимает губы.

— Господи, я даже не… нет, дорогая, я не имела в виду, что ты должна стыдиться или винить себя за то, что тебя тянет к Мейкону. Я просто думала о том, какие трудности может повлечь за собой эта ситуация. — Она тянется через стол, кладя свою гладкую холодную руку поверх моей. — Между тобой и Мейконом куда больше чувств, чем когда-либо было между ним и Сэм.

От шока мое сердце замирает.

— Почему ты так говоришь?

— У них не было такого огня, какой есть у вас. Их отношения были… угнетающими, в каком-то смысле. Они раскрывали худшие черты друг друга. Ох, не так, как вы с Мейконом, когда вступали в мелкие пререкания, а что-то более ужасное. Они изводили друг друга.

— Не могу поверить. А ты тогда ни слова не сказала.

Она пожимает плечами и делает глоток сладкого чая.

— Наверное, мне следовало вмешаться и сказать что-то Сэм. Но в то время ей, похоже, был нужен Мейкон. Как и она ему.

Я рисую круг на влажных гранях стакана. У меня болит голова. Все болит, если честно. Постоянная ноющая боль.

Я не знаю, как много мыслей написано на моем лице, но мама смотрит на меня любящим, но в то же время отстраненным взглядом, будто вспоминает былые времена.

— Но ты и этот мальчик… — она слабо улыбается. — Ураган искр. Вы зажигаете огонь друг в друге.

Я искоса смотрю на нее.

— Раньше ты говорила, что мы как нефть и газ. А это не несет ничего хорошего.

Мама машет рукой.

— Газ и нефть взрывоопасны. Не совсем подходящее определение, когда у тебя двое воюющих детей. Но, когда мы говорим о любви, эти слова приобретают другое значение.

Застонав, я опускаю голову на руки.

— Никто ничего не говорил о любви.

— Тогда о чем мы говорим? — Она кажется расстроенной.

— Не знаю, — вяло отвечаю я.

С громким вздохом мама снова касается меня, заставляя посмотреть на нее. В ее глазах появляется сочувствие.

— Дорогая, ты и Мейкон… — Она делает паузу, сильнее морща лоб. — Я не знаю никого на свете, кто был бы способен тронуть твою душу так, как этот парень.

— Мне ли не знать.

Ее тон успокаивающий и понимающий.

— Это значит, что он тебе небезразличен. Тебя всегда волновало то, что он о тебе думает. И хоть мне очень хочется увидеть, как вы двое наконец ладите, действуй осторожно, дорогая. Я не хочу, чтобы тебе было больно. Поскольку боюсь, что все так и будет, если что-то пойдет не так, как ты того хочешь. — Я знаю все это. Я знала это, когда сбежала из дома Мейкона.

— Почему наше прошлое с ним преследует меня? Я хочу, чтобы это прекратилось. — Сжимая руки в кулак, я вздыхаю. — Почему у меня не получается полностью простить его?

— Не знаю, Ди. Со стороны всегда легко сказать: «Прости обиды, двигайся дальше». Но некоторые раны гноятся, как бы сильно мы ни хотели, чтобы они зажили.

— Я хочу быть с Мейконом свободно и непринужденно. Я была близка к тому, чтобы отпустить весь этот багаж прошлого, мам. А потом позвонила Сэм и напомнила о тех ужасных словах и поступках, которые мы говорили и делали по отношению друг к другу. — Я снова стону, прижимая ладони к глазам. — Давние страхи и неприязнь вернулись, прилипая к коже, как грязь.

— Что Мейкон сказал насчет этого?

— Он был разбит. — Боже, у него был такой взгляд. Мне необходимо вернуться домой и проверить, как он. Когда дом Мейкона стал моим?

От ее «хм» все внутри меня съеживается.

— Ты сказала ему, что чувствуешь на самом деле? Или просто указала на его проступки?

Сглотнув, я смотрю в потолок, будто там могут быть ответы.

— Я всегда теряюсь, когда ситуация касается Мейкона.

Мама продолжает говорить спокойно — поскольку хорошо меня знает.

— Даже тот факт, что ты готова дать шанс отношениям с Мейконом, говорит о многом. Не кори себя за то, что потратила время на это.

— Я думала, что ты найдешь волшебный способ, чтобы решить все легко и просто, — бормочу я.

— Ха. — Мама хлопает рукой по столу, ее обручальное кольцо, которое она никогда не снимала, бренчит о дерево. — Ты хотела, чтобы я дала тебе «добро» и сказала, что добиваться его хорошая идея.

— Ну, да.

Она прищуривается, не в силах скрыть улыбку.

— Когда нам что-то дается легко, мы не ценим этого в полной мере. — Мама встает и разглаживает юбку. — Может, у меня и нет четкого совета, как все решить, однако я могу предложить тебе сэндвич с сыром на гриле.

— Боже, да, — стону я. Но потом в памяти всплывает момент, когда я попросила Мейкона вспомнить одно блюдо, которое ему больше всего запомнилось, и он выбрал этот самый сэндвич. Неужели мы и вправду были его самым лучшим воспоминанием?

Свинцовый ком наливается в животе, и мне больше не хочется жаренного сыра. Но уже слишком поздно. Мама радостно кивает мне и направляется к холодильнику.

Запах жаренного хлеба с маслом разжигает аппетит против моей воли. Я медленно ем свой бутерброд, закрывая глаза при каждом укусе, поскольку ничто другое не способно вернуть меня к мыслям о том, что я молодая девушка, у которой вся жизнь впереди. Мне не нравилось быть подростком. Я с нетерпение ждала момента, когда открою для себя все прелести жизни на собственных условиях. Какой же наивной я тогда была. Яростная тоска по тем неловким, но в то же время беспечным дням переполняет меня сейчас. Я бы вернулась туда, если бы могла.

И все же в голове шепчет настойчивый голос, разоблачая мою ложь. Потому что мне хочется другого, совершенно другого.

* * *

Часть меня хочет остаться на кухне мамы, в этом родном месте с цветастыми обоями с фруктами и желтыми шкафчиками. Но, как только наступает ночь, я возвращаюсь в идеальный дом Мейкона, в котором странно тихо.

На утро я сижу за кухонным столом и обдумываю блюда для меню, пытаясь заняться хоть чем-то полезным. Прошлой ночью я плохо спала. Мейкон держался на расстоянии, сообщив, что ему тоже нужно время подумать. И хоть я сама виновата в том, что подняла эту тему, тем не менее я остро чувствую, как он снова начинает закрываться. Зачем я вообще сказала те слова?

Да, у меня есть эмоциональные травмы. У всех они есть. Главное, не прятаться от них, а бороться с ними. Я могла бы снова стать той испуганной, замкнутой девочкой, при этом не дающей себя в обиду, или же могла бы повзрослеть и поверить в намерения Мейкона.

Я собираюсь поднять свою задницу и пойти искать его, когда он появляется в дверях. Одетый в мятую, выцветшую, серую футболку и свободные спортивные шорты, которые низко висят на бедрах, он выглядит так, будто только что проснулся. Мейкон проводит рукой по своим торчащим волосам и смотрит на меня опухшими, измученными глазами.

Сожаление пронзает изнутри острыми, мерзкими когтями, заставляя меня прижать руку к животу. Из-за меня он выглядит таким измученным. Из-за меня его плечи, некогда прямые и гордые, сейчас поникли.

— Привет. — Его голос потрескивает в тишине.

Я прочищаю ком в горле.

— Привет.

Мейкон издает горловой стон, медленно приближаясь. В руке он держит маленький пакет размером с роман в мягкой обложке. Коричневая оберточная бумага помятая и состаренная, будто пережила тяжелые времена с почтовой доставкой.

Настороженно глядя на меня, он садится. Раздвинув массивные бедра и опершись на локти, Мейкон изучает коробку, которую небрежно держит в своих больших руках. Он теребит большим пальцем угол, когда начинает говорить хриплым голосом.

— Я знаю, что раньше ты не хотела…

— Подожди. — Я кладу руку ему на запястье. — Постой. Что значит «раньше»? Что это?

Мейкон хмурится.

— Ты никогда ее не видела?

Через мгновение он протягивает мне коробку. И я принимаю ее трясущимися руками, будто там бомба.

Мое имя и адрес указаны по центру, а старый адрес Мейкона — в верхнем левом углу. Большой красный штамп возврата отправителю закрывает табличку. В правом верхнем углу повторяются те же слова, написанные знакомым почерком, только я не могу сказать, принадлежит ли он маме или Сэм. Их почерк слишком похож.

Я облизываю внезапно пересохшие губы.

— Я вижу это в первый раз.

Он еще больше хмурится.

— Не ты вернула ее?

— Это… — Мой голос срывается, и я пытаюсь снова. — Это почерк мамы. Или Сэм. Не могу сказать точно.

Мейкон сжимает губы, и я понимаю, что он думает, что это очередной случай, когда Сэм, вероятней всего, все испортила.

— Ну… — он указывает на пакет, поднимая подбородок, — это для тебя.

Я провожу пальцами по табличке, ощущая косые линии в том месте, где почерк Мейкона вырезал мое имя чернилами. Но останавливаюсь, когда замечаю дату на марке.

— Ты отправил мне это спустя неделю после…

— После выпускного, — заканчивает он, резко и жестко. — Да.

Я снова смотрю на посылку, будто там правда может быть бомба. Но Мейкон наклоняется ко мне, его тело напряжено, словно он собирается с силами. Он очень хочет с этим покончить.

Дрожащими руками я медленно разрываю бумагу.

Хриплый голос Мейкона прорезает тишину.

— Я думал, это ты вернула его.

Остановившись, я поднимаю на него глаза.

— Изменило бы это что-то, если бы ты знал, что это была не я?

— Думаю, я бы лично отдал тебе его, если бы узнал, что его от тебя утаили. Но в семнадцать я был незрелым придурком. Не могу сказать наверняка, что сделал бы.

Я поглаживаю рукой коробку.

— Открой ее, — говорит он. — Пожалуйста.

Старая упаковочная бумага хрустит под моими руками. Внутри конверт, на нем большими печатными буквами выведено мое имя, и тонкая коробочка незабудкового голубого цвета. У меня перехватывает дыхание, потому что мне знаком этот цвет. Слова Tiffany & Co выбиты черным в самом центре. От любопытства мне не терпится открыть ее и посмотреть, что там внутри. Но письмо взывает ко мне более сильным голосом — его голосом.

Я осторожно ставлю коробку на стол и открываю письмо.

Почерк Мейкона неряшливый — некоторые буквы сбиты в кучу от нетерпеливости, в то время как другие растянулись по листу, прыгая. Слова выведены черными чернилами и вдавлены в бумагу с определенной силой. Я долго держу разлинованный лист, вероятно, вырванный из старой школьной тетради.

Мне страшно это читать. Но темные глаза Мейкона наблюдают за мной в ожидании. Его руки сжимаются в кулак. Я одариваю его быстрой, легкой улыбкой, как бы говоря: «Я тут. Все в порядке. Я не убегу».

А затем перевожу взгляд на страницу. И в эту же секунду в моей голове звучит тягучий голос, медленно напевающий. Раньше от него внутри все скручивалось, теперь же он проникает прямо в сердце, заставляя его биться все сильнее и сильнее.




Делайла,



Однажды мама сказала мне, что, если тебе нужно сообщить что-то действительно важное — напиши письмо. Не электронное, не в мессенджере и не напечатанное на машинке. Ты должен приложить ручку к бумаге. Так, через почерк, место, в котором сильнее нажимаешь на странице, каждую кляксу и ошибку, ты раскрываешь душу. Изложив свои мысли в письме, получатель навсегда оставит их при себе, не просто как память, а как то, что он может достать и потрогать, когда ему захочется вспомнить былое.



Поскольку мама редко дает мне какие-либо советы, я решил прислушаться к ней на этот раз. Кроме того, так мне намного легче обдумать то, что хочу сказать, нежели чем выплевывать всякую чушь невпопад.



Я сожалею о том, что произошло на выпускном. Все зашло слишком далеко. Я не должен был…



Даже когда я пишу это, то звучу жалко. Мне трудно подобрать правильные слова. Я понятия не имею, почему между нами всегда все выходит из-под контроля. Но одно могу сказать точно, каждый раз, когда я думаю о тебе в тот вечер, меня изнутри все съедает. Та ситуация никогда не должна была случиться.



Я поступил ужасно. Я часто так делаю, особенно когда дело касается тебя.



Я не жду твоего прощения. Мне оно правда не нужно. Меня больше не будет в твоей жизни, и, наверное, это хорошо. Ты заслуживаешь лучшего отношения к себе, чем то, какое получала от меня. От многих людей.



Поэтому я не жду твоего прощения, однако надеюсь, что больше никто не сделает тебе больно.



Возможно, ты помнишь, как однажды сказала, что звезды над головой вселяют в тебя надежду, ведь несмотря на то, что потребовались годы, чтобы их свет дошел до нас, их сияние делает нас счастливее, когда мы смотрим на небо. И я посмеялся над тобой, потому что у меня не было никакой надежды или света в жизни. У меня не получалось отделаться от мысли, что если Делайла Бейкер продолжала надеяться, что в конце концов будет сиять ярко, несмотря на все дерьмо, которое выпало на ее пути, то кто я такой, со всеми своими преимуществами, чтобы перестать пытаться? И я ненавидел тебя за это, Делайла. Ненавидел за то, что ты была единственной, кто был способен добраться до моих шрамов и вскрыть их. Ты заставила меня истекать кровью.



А сейчас я заставил тебя пролить слишком много крови. Почему у меня такое чувство, что это и моя рана тоже?



Не важно. Я купил тебе этот подарок, потому что он напомнил мне о звездах. Я подумал, что с этими звездами на твоей шее в тебе будет продолжать жить надежда. Я пойму, если вместо этого они будут напоминать тебе обо мне и ты не захочешь принять их. В таком случае продай эту чертову штуку и потрать деньги на все, что пожелаешь.



Мейкон Сэйнт





p. s. Это моя последняя частичка достоинства, и ты можешь делать с ней все что угодно. Я помню твое лицо, как свое собственное. И теперь, когда я понимаю, что больше никогда тебя не увижу, мне кажется, что часть меня умерла. Неужели ты правда думаешь, что это из-за того, что ты мой враг?




У меня перехватывает дыхание где-то между сердцем и горлом. Я не могу вздохнуть. Быстро моргая, сжимаю письмо в руке и наконец смотрю на Мейкона. В его глазах слишком много эмоций: настороженность, тоска, печаль, сожаление и ни капли надежды. Его стены воздвигнуты, хотя видно, как он пытается пробиться сквозь них.

Мы услышали голос Мейкона из прошлого и теперь оба уставились друг на друга. Он неподвижен, как статуя. Когда он начинает говорить, слова трещат в тишине, подобно хрупкому стеклу.

— Ты собираешься открыть коробку?

Я так и не прикоснулась к ней. Мне страшно. Из письма следует, что он купил мне ожерелье, но я боюсь, что оно разобьет мое и так израненное сердце. Его письмо едва не добило меня. Мне хочется рассказать ему все, прижаться к нему и поплакать за нас обоих. Он — гордый и испорченный мальчик, которого я так сильно ненавидела, а я — гордая и защищающаяся девочка, которая, казалось, всегда жаждала поспорить с ним.

Я давно забыла про слова о звездах, поскольку в тот момент они невольно вырвались из меня. Тем не менее эта фраза запомнилась Мейкону и явно что-то значила для него. Странно, как эта информация теперь делает звезды более значимыми и для меня.

Я провожу рукой по слегка шероховатой поверхности голубой коробки.

— Мейкон…

— Открой ее, Картофелька, — его голос напоминает старый бархат. Я не могу отказать в просьбе.

— Ох, боже. — Дрожащими руками достаю ожерелье. Цепочка представляет собой тонкую золотую нить, в которую вкраплен ряд крошечных бриллиантов, сверкающих на солнце. Он подарил мне украшение из коллекции Diamonds by the Yard.

— Мейкон… — у меня перехватывает дыхание, — оно прекрасно.

Он сводит брови на переносице, глядя на ожерелье.

— Я подумал, что розовое золото будет хорошо сочетаться с цветом твоей кожи.

Из меня вырывается тихий беспомощный смешок.

— Оно бы мне понравилось в любом случае.

Он кивает, выглядя довольным.

— Тогда здорово. Отлично.

Не в силах сдержаться, я подношу ожерелье к свету, любуясь блеском бриллиантов и теплым свечением золота.

— Оно невероятно красивое. Но почему ты оставил ожерелье? Ты же мог продать его?

— Да, — медленно говорит он, хмурясь. — Но я не смог сделать это, поскольку оно принадлежало тебе.

У меня отвисает челюсть.

— Но… ты ведь думал, что я отправила тебе его обратно. Прошло уже десять лет, Мейкон.

— Я в курсе. — Его лицо бесстрастное. — Но это не меняет того факта, что оно твое. Примешь ты его или нет.

— Я не могу, — шепчу я. Мои пальцы сжимаются вокруг тонкой цепочки, не желая отдавать его, в то время как разум говорит, что я должна сделать это.

Его губы сжимаются в линию.

— Тогда я положу его обратно в сейф.

— Мейкон…

— Делайла. — Он наклоняется ближе, сгорбив свои широкие плечи. — Ты меня не слышишь. Ожерелье либо принадлежит тебе, либо никому. — Кофейно-черные глаза смотрят на меня из-под густых ресниц. — Ты не обязана носить его, но и не жди, что я продам эту вещь. Мы опоздали на целое десятилетие.

— Упрямый.

Мейкон быстро и мило улыбается.

— Говорит самая упрямая женщина, которую я знаю. — Непринужденное выражение исчезает, и он переводит дыхание. — Я действительно был серьезен во всем, что написал. И знаю, что этого недостаточно.

— Слов никогда не бывает достаточно, — парирую я. Он вздрагивает, а я продолжаю спокойно говорить: — Когда это лишь одни слова. Но тут не только они. Ты открыл свое сердце. Ты доверился мне. Ты не был обязан делать ничего из этого, но сделал. И это многое значит.

Кажется, он обдумывает сказанное, но затем выпрямляется, и черты его лица снова становятся напряженными.

— Есть еще кое-что.

— Еще?

Мейкон лезет в карман и достает небольшую пачку сложенных бумаг.

— Я мог бы рассказать тебе все, что написал тут. Но здесь прошлое, которое преследует нас сейчас, поэтому думаю, будет лучше, если ты услышишь все от меня, которого знала тогда. Это будет не совсем приятно читать, и мне стыдно за эти письма, но они также касаются тебя.

Он кладет сверток на стол передо мной.

— Прочитай их. Если решишь сделать это позже, то будет только больнее. Но я не стану тебя останавливать. За эти годы мы и так достаточно наигрались друг с другом. Я не хочу, чтобы происходящее между нами было еще одной игрой.

Бросив косой взгляд на стопку листов, я тяжело выдыхаю. Мне хочется сказать ему, что прошлое никогда не перестанет меня преследовать, но он не ждет моего ответа, даже не смотрит мне в глаза. Просто кивает в сторону бумаг.

— Ну же. Мне больше нечего скрывать.

Еще раз вздохнув, я разворачиваю страницы. Все письма написаны на разной бумаге, которая, вероятно, была под рукой: разлинованная, из блокнота со спиралью, мятый клочок. И на каждом разные чернила: некоторые черные, некоторые синие. Одно нацарапано карандашом, отчего слова размазались. Верхнее письмо — самое старое, датировано несколькими месяцами после того, как моя семья переехала в Лос-Анджелес. Текст вдавлен в бумагу черными чернилами так сильно, что остались проколы в том месте, где на ручку давили больше всего.




Ди,



Моя мама умерла. Врачи говорят, что это была аневризма. Лично я думаю, что ей просто уже не хотелось жить. Я ее понимаю.



Я не могу плакать. Пытаюсь выдавить хоть слезинку, но ничего не выходит. На душе висит камень, а в горле застрял огромный ком. Но слез нет. Ты тоже ни разу не плакала. Как бы сильно мы ни спорили, я никогда не видел, чтобы ты пролила и слезинку. Как и я. Отчего в голове возникает вопрос: «Почему мы не можем плакать?» Мы что, какие-то неправильные? Или ты плачешь, когда никто не видит? Этими вопросами я время от времени задаюсь. Знаешь, я пытаюсь заплакать, чтобы прочувствовать скорбь. Вообще-то, я скорблю, просто не так, как ожидал.



На самом деле — и я признаюсь в этом только тебе, поскольку ты никогда не получишь это письмо, — я даже счастлив.



Она оставила мне все. Дом, деньги, все.



Но не деньги делают меня счастливыми. А свобода.



Свобода, Делайла. Вот что она мне дала.



Я знаю, ты скажешь, мол, у тебя всегда были деньги. Но это не так. У меня ничего не было, все это принадлежало ей. Деньги принадлежали ее семье. У меня было только небольшое содержание. Он — мой отец — не позволял мне работать. Ни один Сэйнт не будет работать за гроши. Что полная чушь, поскольку он сам начинал с нуля, просто не хотел, чтобы кто-то узнал об этом.



То ожерелье, которое я отправил тебе — то, которое ты не захотела принять, — было куплено на все мои сбережения. Годы накоплений ради возможности вырваться отсюда. Но я решил потратить их на тебя, как наказание за все мои проступки. Слишком много драмы с моей стороны, тебе не кажется?



Теперь это уже не важно. Тебе это не нужно. А у меня денег — куры не клюют. Неприлично много.



Благодаря им я дышу свободно. Я впервые могу дышать.



И это все потому, что мама умерла.



Извращенное чувство счастья.



Неужели мы настолько испортились, Делайла? Или это только мне так кажется?



В любом случае я сваливаю отсюда. Собираю вещи и уезжаю в Беркли, а не в альма-матер отца, штат Алабама, на чем тот настаивал. Потому что, да пошел он.



Как бы то ни было, похороны состоятся завтра. Будь ты здесь, ты бы держала меня за руку? Смею предположить, что нет. Однако мне интересно, если бы я взял твою руку, ты бы отпустила ее или приняла бы ее из вежливости. Хотелось бы мне это выяснить.



Мейкон




— Я бы держала тебя за руку, — шепчу я, мои руки дрожат. — Если бы я была там, я бы не отпустила тебя.

Но Мейкон исчез. В какой-то момент он вышел их кухни. Я страдаю вместе с ним из-за той боли и замешательства, которыми пропитаны страницы. Мне хочется плакать из-за него. Он прав, я никогда не смогу по-настоящему справиться с этим. Но я понятия не имела, что он тоже.

Его голос в моей голове говорит продолжить. И я беру следующее письмо.




Делайла,



Сегодня я окончил колледж. Получил диплом с отличием по классической литературе — мой отец возненавидит меня за это. Хотя он все равно не приедет сюда. Никто не присутствовал на моей церемонии. Я был один, только поздравил своих друзей и поехал домой.



И знаешь, что меня там ждало?



Письмо от Д. Бейкер.



Я подумал, что оно от тебя. Клянусь, это, как если бы твой призрак подошел ко мне сзади и лизнул шею. Потребовалась вечность, чтобы открыть этот чертов конверт. Я подумал, может, она сожалеет о том, что вернула ожерелье. Может, она узнала, что я в Калифорнии, и хочет встретиться.



Глупо, да?



Но оно было не от тебя, Делайла Бейкер. А от Даррелла и Энди Бейкер. Да, твои родители прислали мне открытку с наилучшими пожеланиями по случаю выпуска. Понятия не имею, как они узнали или как нашли меня. Я не разговаривал с ними с выпускного.



Они прислали мне открытку со стодолларовой купюрой внутри. Мне. Парню, который надсмехался над их старшей дочерью и бросил младшую. Я не мог в это поверить. Просто сидел и держал в руках купюру с Бенджамином, который смотрел на меня снизу вверх и смеялся.



Я унаследовал тридцать один миллион долларов от матери (да, ты все правильно прочитала. Я тоже не мог в это поверить, когда мне сообщили), и твои родители, думая, что я бедный одинокий студент колледжа, послали хоть что-то для начала новой жизни.



Если бы я мог плакать, думаю, в тот момент я сделал бы это.



И вот я пишу тебе, ничего так не желая в этом мире, как сидеть за обеденным столом твоих родителей, есть знаменитого жаренного цыпленка твоей мамы и кидать горошек тебе в волосы, когда они не смотрят, — только чтобы увидеть, как ты показываешь мне палец новым изобретенным способом. Мне так сильно этого хочется, что в груди все чертовски болит.



Может, сегодня у тебя тоже выпускной. Если это так, то надеюсь, что у тебя есть все, что ты хочешь, что ты нашла человека, который любит тебя, и что ты живешь полной жизнью каждый день. И что, может, иногда ты хоть немного думаешь обо мне.



М. П. С.




Улыбка дрожит на моих губах. Мне хочется найти маму и обнять ее за заботу о мальчике, которого она не видела много лет. Она была права. Он нуждался в нас. А я этого не заметила. Прижимая кулак к губам, я заставляю себя продолжить.




Привет, Картофелька.



Ты наверняка ненавидишь это прозвище, я прав? Думаешь, что это специально, чтобы оскорбить твою внешность. Может, поначалу все так и было, я пытался унизить тебя, поставить на место — держать подальше от себя, там, чтобы ты не смогла заставить меня почувствовать, что я истекаю кровью. Но я больше так не считаю. Теперь, когда я произношу это прозвище, то думаю о тебе как о маленьком горячем вкусном кусочке, в который хочу впиться зубами.



Я серьезно. Я хотел сделать это, даже когда произносил те слова. Мне хотелось погрузиться в тебя. Не важно, что ты сводила меня с ума, мне хотелось сделать это настолько сильно, что болели зубы. Шокировала бы тебя эта информация? Взбесила бы? Наверняка и то, и другое.



Я скучаю по тебе, Картофелька. Можешь в это поверить? Твой голос в голове преследует мои мысли, подталкивает вперед.



Сейчас я на кастинге. Обливаюсь потом в ожидании, когда они назовут мое имя. Я собираюсь стать звездой, Делайла.



Я слышу, как ты ухмыляешься, говоря своим сладостно-ядовитым голосом: «Еще бы ты не попытался стать знаменитым, Мейкон Сэйнт. Тебе всегда нравилось внимание».



Ты меня так хорошо знала. И в то же время плохо.



Мне действительно хотелось получать внимание. Но только от тебя. Понятия не имею почему, ведь всякий раз, когда я получал его от тебя, то вел себя как последний придурок.



По правде говоря, мне бы хотелось быть кем-то другим, а не самим собой. Хочу жить в выдуманном мире, а не в реальном. Поэтому я буду играть. Буду говорить слова, которые принадлежат персонажам. Так, находясь в чужой шкуре, мне будет легче дышать.



Как можно этого не хотеть? «Мы сделаны из вещества того же, что и наши сны» и вся подобная чушь.



Меня сейчас трясет, Картофелька. Тошнит от предвкушения и волнения, что они увидят меня насквозь, мою гнилую душу. Но я представляю, как ты поддерживаешь меня. Я пойду туда и притворюсь, что разговариваю с тобой. Так будет легче. Я разрушу твой скептицизм, доказав тебе и себе, что я не никчемная душа, как ты однажды так метко выразилась.



Твоя ненависть придает мне сил.



Наверное, я эгоистичный ублюдок, что чувствую это. Нет, я знаю, что я ублюдок. Но это правда.



Черт, я скучаю по тебе. Почему? Почему я так сильно скучаю по тебе?



Ты никогда не ответишь, потому что я ни за что на свете не пошлю это письмо.



Но это правда.



Я



Скучаю