– Офигеть. Он тебе изменил.

Мелисса глянула на него удивленно, чуть снисходительно:

– Он не моя собственность. Верность переоценивают. По-моему, стандартные представления о верности довольно ребяческие.

– Значит, это тебя не беспокоит?

В его тоне сквозило предположение, намек на некое ожидание, и Мелисса впервые увидела Дэмиэна в ином свете. Отметила скругленность его плеч, полноту в талии. От него исходила мощный поток тепла, которое она всегда воспринимала как братское, но теперь эта теплота казалась грубо-заманчивой. Пальцы у него были очень толстые, а не гладкие и изящные, как у Майкла. Мелисса разглядывала его настолько долго, что он это заметил. Риоха ударила ей в голову.

– Если и беспокоит, то это моя проблема, а не его, – ответила она.

Дэмиэн чувствовал, как его лицом пытается завладеть широченная дурацкая ухмылка, но он подавил ее. Просто ему было хорошо здесь, в обществе Мелиссы, сейчас все так отличалось от настроения дневных часов, и этот ее взгляд что-то ему дал, воодушевил его.

– Кажется, у меня сегодня была паническая атака, – вдруг выпалил он.

– Да ты что? Из-за чего?

– Не знаю. Я пытался купить сэндвич, и тут… Не знаю. Что-то на меня накатило.

– Ты понял причину? Может, это как-то связано с сэндвичем? Майкл терпеть не может те, которые с яйцом и майонезом, у него сразу расстраивается желудок.

Майкл-Майкл-Майкл, – как заезженная пластинка!

– Извини, – сообразила она, когда Дэмиэн стал подниматься из-за стола. Казалось, между ними произошел безмолвный сговор, они вступили в тайный союз.

– Забавно, мой и в самом деле был с яйцом и майонезом, – сказал он, отворачиваясь от нее к стеллажу.

Мелисса поежилась. Становилось холоднее. Она пошла подкрутить регулятор отопления, взяла с дивана покрывало, завернулась. К этому моменту Дэмиэн уже сидел на полу, проглядывая диски и пластинки, хранившиеся на нижней полке. Рубашка местами выбилась у него из-под ремня. Спина у него была как теплая гора – толстая, коренастая.

– Ого, да у тебя тут и классика есть. Милли Джексон! Мой папа ее часто слушал.

«Мой папа». Неужели он и правда это сказал? В его устах это звучало нелепо, однако он произнес эти слова так естественно. Дэмиэн был потрясен.

– Может, поставишь ее? – предложила Мелисса.

Она показала ему, как менять скорость на проигрывателе. Милли скользнула к ним в белизне снега: белый спортивный костюм, длинный плащ. Ее голос перенес Дэмиэна в тот момент, когда они с Джойс и Лоуренсом сидели за столом и играли в «двадцать одно». В голове Дэмиэна картина состояла из острых очертаний и цветовых пятен: лиловый кардиган Джойс, золотые пуговицы, цветы на столе, оранжевая занавеска. От яркости, живости, непосредственности этого видения у него выступили слезы.

– С тобой все в порядке?

Он сидел сгорбившись на полу, уставившись на проигрыватель. И глубоко дышал, выдыхая медленно и с силой.

– Боже, просто потрясающе, как музыка может конструировать твою жизнь, всю твою жизнь, и потом по кусочкам возвращать ее тебе, всякие вещи, которые ты, казалось бы, забыл.

Мелисса согласилась с ним, и он ощутил, что она слушает его с сочувствием.

– Ты думаешь про своего папу? – спросила она.

Песня все играла и играла, охватывая их обоих.

– Меня просто вдруг поразило, что когда-то он был живой. Я хочу сказать – по-настоящему живой, еще до того, как умер, еще при жизни. Понимаешь, о чем я? Вот что с ним случилось. Он уже был мертв.

– Самое трудное в жизни – не умереть прежде смерти, – произнесла Мелисса. – Я это где-то прочла. Такое бывает со многими.

Она хотела добавить: «По-моему, со мной как раз такое происходит». Но не стала.

Оба были слегка пьяны. Они сидели рядом на ковре, прислонившись к дивану, в свете лампы-зигзага. Дэмиэну хотелось обхватить ее рукой, обнять ее, хотя бы на минуту. Он никогда вот так не говорил об отце, ни с кем, и теперь чувствовал легкость; ему казалось, что прикосновение не повлечет за собой чувства вины, угрызений совести.

– Думаю, мой папа скоро умрет, – проговорила Мелисса. – Всякий раз, когда я его вижу, он выглядит все дряхлее и дряхлее. Надо бы мне почаще его навещать. Мы так редко видимся.

– А почему?

Она немного помолчала.

– Долгая история. Это все в прошлом, я не люблю туда возвращаться… У многих было трудное детство. Важно то, как ты поднимаешься над ним, чтобы встретиться с собой.

– А это ты где прочла?

– Нигде.

Молчание продлилось дольше – в память о мертвых и немертвых. Пластинка тоже умолкла, в паузе между песнями Мелисса прикончила вино.

– А ты не пытался об этом писать? – спросила она. – О том, каково это? В дневнике или типа того. Смерть родителей потрясает до самого основания, независимо от того, как ты относился к ним, насколько это близкие отношения. Тебе надо просто выплеснуть все это. Я раньше так делала. Помогает.

Дэмиэн никогда не вел дневник.

– По-моему, это как-то угнетает, – заметил он. – Смотреть своим проблемам в лицо, расписывать их… Правда, я о нем писал. Ну, в каком-то смысле о нем. Давно. Я писал роман как бы по мотивам его жизни.

– Правда? – Казалось, на Мелиссу это произвело сильное впечатление. – Ты его закончил?

– Вроде того. Не совсем так, как надо. Финал вышел скомканный.

– Как называется?

– У него даже не одно название, – ответил Дэмиэн не без застенчивости. – Было два или три. Основное – «Кэнон и буря».

– «Кэнон и буря». Хм. – Она покатала название на языке. – Кэнон. Интересное имя. И прототип Кэнона – твой отец?.. Мне нравится. Хорошее заглавие. Интригующее.

– Значит, ты одобряешь?

Дэмиэн страшно обрадовался. Он чувствовал, как исподволь к нему возвращается этот писательский зуд в пальцах, от которого все тело охватывает трепет.

Мелисса даже сказала:

– Я бы хотела его как-нибудь прочесть, – и покосилась на опустевшую бутылку и снова попыталась осушить свой бокал, хотя он уже явно был пуст.

– Ты серьезно?

– Ну да, серьезно. Пришли мне его по имейлу.

– Ладно, может, и пришлю. – Он точно пришлет. – Когда я все это соберу вместе…

– Боже, я вообще не знаю, как кому-то удается написать роман. На это уходит целая вечность. Все эти слова. Все эти предложения. – Мелисса поднималась, цепляясь за край дивана. – Я бы не сумела. Две тысячи слов – мой потолок.

Музыка снова кончилась, швырнув комнату в пустоту.

– А знаешь, что бы я сейчас очень-очень хотела? – спросила она.

– Что?

– Сигарету.

– Не знал, что ты куришь.

– Я и не курю. Когда-то курила.

– Если что, у меня есть несколько «Мальборо лайт».

– Не знала, что ты куришь.

– Я не курю. Бросил.

Точнее, бросил бросать. В первый день нового года, назло традиции новогодних обещаний. Не прекращай, а начни. Хватит отрицать себя, живи по-настоящему. Жизнь длинная, а не короткая. Курение убивает? Это жизнь убивает. Такова была нынешняя философия Дэмиэна, и она позволяла ему вволю дымить на подъездной аллее возле дома и затем зажевывать запах жвачкой, что, впрочем, не помогало.

Мелисса пыталась подавить проснувшуюся жажду, но все-таки сдалась.

– Давай по одной, мне уже все равно, – произнесла она. – Правда, нам придется выйти на улицу. Сам знаешь, там ниже нуля.

Она пошла проверить детей. Блейк теперь спал с вечера до утра не просыпаясь, вернув матери ночи. А вот Риа в последнее время спала беспокойно. Однажды, еще до того как ей сняли гипс, она в два часа ночи отправилась бродить во сне по дому и попыталась сойти вниз по лестнице с одним костылем. В ту ночь Мелисса обнаружила ее под потолочным окном. Но сейчас девочка крепко спала.

Утром этого снежного дня они вышли в белизну – и, обнаружив, что школа закрыта, двинулись дальше, в парк, миновали березы, прошли в ворота. Парк пустовал, непотревоженный снег лежал, словно белый ковер. Восхищенная Риа пробежала по полю, ее фигурка становилась все меньше, устремляясь в сторону многоквартирных домов, оставляя на снегу цепочку маленьких следов, каждый – отпечаток бывшей здесь Риа. Она чуть припадала на левую ногу, но врач уверял, что со временем эта хромота пройдет.

А потом, ближе к вечеру, они слепили снеговиков в саду – семейство из трех особей, теперь взиравшее своими суровыми изюмными глазами на Мелиссу и Дэмиэна, пока те курили. Носы у снеговиков были из морковок: самый высокий из них щеголял в Мелиссином шарфе. Помимо снеговиков, в саду присутствовали другие неодушевленные существа: желтый плюшевый медвежонок с жесткой от мороза шерстью и несколько фигурок, населявших кукольный домик под белой крышей. Сверху раскинулось холодное сиреневое небо. Снег превращался в лед, и снеговики переставали соответствовать своему названию. Китайские колокольчики звенели на ледяном ветру.

– Ты как, уверена? – спросил Дэмиэн, протягивая ей пачку.

– Уверена.

Она взяла одну сигарету. Между ее пальцами она выглядела слишком большой. Первая затяжка показалась головокружительной, роскошной после выпитого вина. На дне холодильника они перед этим отыскали еще выпивку – полбутылки «Либфраумильха», приятно-сладкого.

– Порой, когда чего-нибудь хочется, надо просто себе это позволить, – сказала Мелисса.

Для Дэмиэна эта сигарета тоже стала одной из лучших в жизни.

– Только чур не вини меня, если опять начнешь, – заметил он.

– Не начну. Не хочу заболеть раком.

– Если докурить только до половины, это не так страшно. Рак сидит возле фильтра.

Они соприкасались рукавами пальто, но казалось, что в этом нет ничего особенного. Они выпускали дым в небо, к скелетам антенн, к силуэтам каминных труб. Вверху залегали длинные облака, некоторые из них розово струились прочь, а на краю неба, ближе к югу, полная, круглая, золотая луна скользнула в сетку из серебристых завитков, пока та не поглотила ее целиком, и теперь остался только движущийся, догорающий свет, словно солнце сжалось до обычной звезды. Лавровое дерево, почерневшее в темноте, высилось над оградами, следя за Дэмиэном и Мелиссой своими неподвижными черными листьями.

– Мне нравится тут, на воздухе, – сказала она. – Иногда я сюда выхожу ночью, чтобы подумать, побыть наедине с собой. Это не такое уж укромное место: я прямо чувствую, как за мной наблюдают люди, из вон тех окошек. Но я могу спрятаться вон за тем деревом. – Она подняла взгляд на ветви. – Это дерево – мой друг. Оно меня понимает. Оно знает.

– Что же оно про тебя знает? – спросил Дэмиэн.

– Все.

Он смотрел на ее профиль. Она чувствовала, что он смотрит на нее по-особенному. И вспомнила, как Майкл когда-то смотрел на нее в Монтего-Бей, ожидая ее ответов на свои вопросы.

– Все, чем я была и чем я теперь стала, – произнесла она. – Чем бы это ни было. Не уверена, что я сама теперь знаю. Похоже, я постепенно перестаю это ощущать. Это довольно страшно. У тебя когда-нибудь бывает такое ощущение – словно перестаешь понимать, кто ты?

– Я почти все время чувствую что-то такое.

Осмелев, она повернулась к Дэмиэну, умыкнув у него свой профиль:

– И ты ищешь себя, но никак не можешь найти? И уже не знаешь даже, где искать? И как будто шаришь в темноте?

На ее лице господствовало то бесконечно юное выражение, которое отметил Дэмиэн, когда она открыла ему дверь. Лицо ребенка, без всяких прикрас.

– Потому что мы не в том месте, – отозвался он. – Потому что живем не так, как нам следует.

– Но почему? Почему люди не живут так, как им следует? Казалось бы, это должно даваться легче всего на свете.

Он пожал плечами, зажег еще одну сигарету.

– Потому что это страшно. Вот почему.

Как быстро обволакивает дым. Мелиссе захотелось еще сигарету, и она взяла пачку у Дэмиэна. Потом глубоко – до дна глотки – затянулась, и выдохнула, добавляя дымные облака к холодным небесным. Вино, снег и дым сошлись внутри ее в красно-белом танце, и она чувствовала, как уносится вместе с ним, парит в воздухе.

– Можно я тебе открою одну тайну, Дэмиэн? – спросила она.

– Ну да, ясное дело.

– Я никогда никому этого не говорила. Я почти боюсь тебе рассказывать.

– Никому не скажу, обещаю.

– Это не такое. Не из таких тайн. Я просто беспокоюсь, как бы не случилось что-то плохое, если я расскажу.

Но ей хотелось рассказать, произнести это вслух, в этой тихой чистой белизне, так что она отодвинула в сторону свой страх.

– Когда я была младше, еще до того, как у меня появились дети, до того, как я встретила Майкла, когда мне было года двадцать четыре, у меня часто возникало особое ощущение. Оно вообще-то у меня всю жизнь было, примерно до этого возраста, до двадцати четырех; это возраст, когда я еще помню это чувство совершенно цельным, насколько вообще чувство может быть цельным. – Руки у нее дрожали, и не только от холода. Она отпила еще глоток «Либфраумильха», за которым тут же последовала еще одна затяжка. – Может, тебе покажется это странным, даже каким-то самонадеянным, но я чувствовала, будто меня что-то защищает, какой-то провожатый. Ангел-хранитель, можно сказать и так. У меня был собственный ангел, который за мной присматривал. Он повсюду ходил вместе со мной. Точнее, мне кажется, это скорее была она, и она была со мной повсюду, куда бы я ни шла, что бы со мной ни происходило. Я чувствовала себя неприкосновенной, неуязвимой. Бывало, я переходила улицу не глядя, в уверенности, что она остановит движение. То и дело рисковала…

– Как рисковала?

– Ну, делала всякие вещи, которых теперь бы не стала делать. Оставалась на ночь у незнакомцев, залезала вместе с ними в мясницкие фургоны, прыгала с…

– В мясницкие фургоны?

– Еще одна долгая история.

– Ладно.

– В общем, штука в том, что теперь мне страшно, а раньше такого не бывало. Раньше я жила своими инстинктами. Инстинктом управлял ангел, а ангелом управлял инстинкт.

До того как Майкл съехал, Мелисса завела привычку выходить вечерами одна. У нее не было настроения видеться с друзьями. Она ходила в Музей Виктории и Альберта, в галереи – посмотреть на картины: ей думалось, что она, может быть, сумеет его найти, понять, как мог бы выглядеть этот ангел, которого она всегда принимала как должное. И в Современной галерее Тейт она что-то такое отыскала: картину Гогена, изображающую женщину перед лицом моря. Полотно называлось «В волнах». Обнаженная женщина с длинными рыжими волосами, и вокруг нее вздымается море. Она была такой открытой, не стесненной, одинокой, цельной в своей природе. Мелисса долго стояла, глядя на эту картину. Вот оно. Вот на что это было похоже. Как ей вернуться туда?

– В общем, это и есть моя тайна, – сказала она. – А теперь я этого не ощущаю. Того, что принадлежало только мне, чего никто никогда не смог бы у меня отнять. Ее больше нет. Думаю, она исчезла совсем.

– Не исчезла, – отозвался Дэмиэн.

– Исчезла, исчезла. А если нет, то где же она тогда? Я ее искала. Думала – может, ее забрал Блейк. Может, так происходит с сыновьями: они забирают душу матери. Как по-твоему, он ее потом вернет? У него неплохо получается возвращать. Если я прошу, он обычно отдает, что бы это ни было: мою заколку, мой бумажник. Просто сразу отдает мне. Ты вернул своей матери ее душу? Когда вообще такое происходит?

– Моя мать никогда не давала мне свою душу, так что мне так и не пришлось ее возвращать.

– Прости, дорогой. Так холодно, и я уже такая пьяная, я уже толком не понимаю, что говорю. Мне надо помнить: следует мыслить позитивно. Обхвати меня руками, давай друг друга согреем. Я пока не хочу в дом.

Он сделал, как она просила, потер ладонями ее плечи, чтобы ей стало теплее, – чувствуя, что этого достаточно, что они уже перешагнули какой-то порог.

– Все это звучит так, словно ты говоришь про Бога, – заметил он. – Этот твой ангел, твой проводник. Это разве не Бог?

– Это мой собственный бог. Что делать, если теряешь своего бога?

– Ты его не потеряла, – снова возразил Дэмиэн. – Я его вижу. Он здесь, прямо здесь.

– Где?

– Здесь. В твоем лице. Твое лицо прекрасно.

Она смотрела мимо него, в сиреневость, в туман.

– Но я его не чувствую, – произнесла она со слезами на глазах. – Я не знаю, кто я.

* * *

Он лег спать на диване, отчетливо ощущая, что она – вверху, над ним, осознавая каждое движение, каждый скрип половиц под ее ногами. Он был морем, бурлящим и плывущим под ее кормой, и он уснул в жидкой подвижности вожделения, и ему приснились рыбы, которых он на прошлой неделе видел в океанариуме вместе с Аврил, и большая змеевидная игла-рыба изгибала хвост вопросительными знаками. При первых утренних лучах Мелисса спустилась вниз. К тому времени он уже встал и натягивал брюки. Она помедлила, совсем ненадолго, на какой-то вдох-выдох, и в этой первой чистоте утра они потянулись друг к другу изнутри себя, одними взглядами. Она увидела его по-настоящему, целиком – как возможность. Она окутывала его взором, и он это чувствовал. Он мог бы пойти к ней, прямо тогда. Но он не мог шевельнуться, и лишь смотрел на нее с безмолвной просьбой: запомни. А потом мгновение миновало.

– Доброе утро, – сказала Мелисса и пошла разогревать молоко для Блейка.

11

Инициация

Трепет белых лент на ветерке вокруг забегаловки «ТМ Чикен». Полиция на дороге. Песня сирен. В остальном затишье. Воздух был медлителен. Солнце казалось неуместным. Этой ночью улицы ощутили, что их покинул мальчик. Его кровь хлынула вниз, его душа устремилась вверх. В первые часы никто не знал, кто он, – кроме тех, кто его потерял, и, в меньшей степени, тех, кто убил. К утру это знали все. Его звали Джастин. Тот самый, который не умел петь, который распял песню «Angels» на школьной сцене.

Женщина на углу говорила:

– Я никогда не хожу в тот парк. Теперь вы понимаете, почему я никогда не хожу в тот парк.

Другая:

– Они гнались за ним, точно свора собак. Звери. Они – звери.

Можно было узнать всю историю, просто пройдя по улице. Чуть дальше, у церкви:

– Это сын Паулины, младший.

На следующем повороте:

– Он побежал в эту забегаловку за помощью…

– …Скорая приехала слишком поздно…

– …Всего тринадцать лет…

– Я так зла. Я так зла, – говорила одна из матерей, прислонившись к забору, одна рука – на коляске, позади – вспышка ранних белых роз. – Когда я услышала эту новость, мне оставалось только молиться.

– Да. Да, – отозвалась другая.

– Сами знаете, какие это молитвы. Я и молилась, и проклинала. Бог так жесток. Почему он это допустил? Моя вера пошатнулась.

– Это должно прекратиться.

– Слишком много наших детей умирает.

А случилось вот что. У Джастина был старший брат Итан, маяк Джастина в этом мире. Так было всегда. Куда бежал Итан, туда бежал и Джастин. Когда Итан мчался на своем велосипеде по парковой дорожке к перекрестку, Джастину хотелось делать то же самое, хотя колеса у него были меньше, а ноги – короче. Ему хотелось быть таким же высоким, как Итан, таким же быстрым, как Итан, таким же крутым, как Итан, носить кепку козырьком набок, как Итан, а джинсы – так же низко на бедрах, и ходить так же: размашистым, мягким, кошачьим шагом, в аккуратных, гладких кроссовках, осторожно ступающих по тротуару, знающих каждый поворот и трещину своих владений. Наблюдая за ними, Паулина всегда беспокоилась. Она знала, что ее власть имеет свои пределы, что Джастин всегда пойдет с Итаном, всегда последует за ним. Итан не оправдал ее надежд и не закончил школу, так что теперь вся надежда в отношении сыновей сосредоточилась на Джастине, который всегда был добрым, способным, трудолюбивым, хорошо учился; Паулина представляла, что однажды он станет адвокатом или преподавателем, высоким и гордым, в элегантном костюме. Итан любил тусоваться с уличными мальчишками, которые тоже не закончили школу, которые курили на углу в лунном свете, во двориках возле своих квартир, на опустевших детских площадках, мальчишками без определенных занятий. Кое-чем они, правда, занимались, но это были темные делишки. Они продавали траву, толкали дурь. Они шли к «феррари» таким путем, а не другим, праведным, который был слишком труден, слишком долог, требовал слишком больших компромиссов. В этой жизни была своя иерархия, были враждующие районы. Сунешься в Далвич – пиши пропало. Нельзя лезть в Пекхэм, в Камберуэлл. Между этими юными районными армиями случались стычки с участием серебристых лезвий, а иногда со стрельбой. И этой ночью произошло именно такое столкновение – в парке рядом с библиотекой, напротив кафе «ТМ Чикен», что между тату-салоном и парикмахерской, недалеко от Парадайз-роу. Потому что Итан и его команда некоторое время назад повздорили с какими-то людьми из Кэтфорда насчет пистолета: Итан попросил Джастина спрятать этот пистолет, Паулина нашла его и отнесла в полицию, а там выяснили, кто владелец. И теперь команда из Кэтфорда жаждала крови, а конкретнее – крови на руках своей новенькой и самой молодой участницы, четырнадцатилетней девочки, которая еще не прошла полную инициацию, то есть не совершила ничего достаточно плохого.

После того разговора насчет пистолета (происходившего из Беркшира, где имеется оружейный завод), Итан позволил Джастину несколько раз потусоваться с ним во внутреннем дворе после школы, пока мать еще была на работе. Но обычно он говорил младшему брату – нет, тебе надо слушаться маму, иди делай уроки. В этот вечер Итан тоже отказал брату, стоя перед зеркалом в своей комнате, надевая кепку и клепаный ремень, оценивая свой облик в целом, чтобы понять, выглядит ли он достаточно сурово. В зеркале он видел Джастина: тот сидел на кровати, еще в своей белой школьной тенниске и черных школьных брюках, и говорил: не, я хочу с тобой. Джастину нравилось это ощущение: что он – младший напарник Итана в тусовке. Ему нравилось, что все зовут его Малыш, но обращаются с ним, как с большим. А еще его звали Поющий Профессор, потому что он очень много учился, очень любил петь и слушать музыку, всевозможную музыку, особенно мамины старые пластинки с соулом. Ладно тебе, давай я тоже пойду, сказал Джастин. Нет, повторил Итан. А я все равно пойду. Ты не можешь мне запретить. Я могу ходить где захочу. Тогда Итан сказал: нет, приятель, ты лучше оставайся тут, я не шучу, усек? Оставайся тут. А я скоро приду, ясно? Ясно? Ясно, ясно, ответил Джастин и пошел в свою комнату переодеться в джинсы и желтую футболку, свою любимую: он чувствовал, что эта футболка сейчас в самый раз, потому что он, конечно же, пойдет сегодня вечером в парк, что бы там ни говорил Итан.

Джастин ощущал, что уже почти достиг того возраста, когда сможет стать Итану ровней, а слово Итана будет почти равноценным его собственному слову. К тому же его что-то встревожило, интонация Итана, вот прямо сейчас, этот внезапный испуганный отблеск в его глазах. Итан еще раз бросил взгляд в зеркало – последний, долгий, и на всякий случай сунул в карман джинсов нож. Это был небольшой, острый швейцарский нож, достаточно маленький, чтобы оставаться незаметным, но достаточно большой, чтобы помочь в обороне. Итан бросил еще один, последний взгляд, на прощание дружески толкнул брата кулаком в плечо, оставил его смотреть телевизор в гостиной, а сам по-кошачьи двинулся в сумерках по Парадайз-роу. День не оглядываясь перешел в ночь. Тучи были плотные, густые. Они сошлись вместе и образовали темноту.

Когда Паулина вернулась домой, квартира была пуста. Давно миновало девять вечера. Она что-то почувствовала. Что-то было не так. Она ощутила это еще в автобусе: замирание в животе, необъяснимый ужас – и теперь ощутила снова, поворачивая ключ в замке. У Паулины возникло ощущение, что этим поворотом ключа она откроет пустоту, которая никогда не перестанет вращаться. В доме стояла зловещая тишина. Где звук телевизора? Где Джастин? Цвет неба тем вечером казался каким-то странным, это был цвет конца света: смесь черного и красного. Луны не было. Ее прятали тучи. Паулина позвонила Итану, но тот не ответил. Джастин недавно потерял свой телефон, и она пока не купила новый. Паулина снова вышла на улицу и стала ходить взад-вперед по Парадайз-роу, но нигде не видела мальчиков. Вместо них обнаружилась миссис Джексон, которая опять никак не могла отыскать свой дом и бродила по улице в своем тонком зеленом платье и в тапочках. У Паулины сегодня вечером не хватало терпения на миссис Джексон. Сердце вздувалось в груди. Ребра лопались. Она крикнула: миссис Джексон, ваш номер – восьмой! Вы не видели моих мальчиков? Вы не видели моего мальчика? Но миссис Джексон не понимала, о чем она спрашивает. Миссис Джексон позволила проводить ее домой, а потом Паулина вернулась к себе и стала ждать.

Как же Джастин любил мать. Паулина даже не представляла себе, как сильно Джастин на самом деле любил ее, как он хотел заботиться о ней, когда она состарится, и идти с ней как можно дольше, сколько сможет, до тех пор, пока уже будет некуда идти и ему придется попрощаться. Ему не хотелось прощаться. И сейчас он невольно думал о ней, бродя по парку, разыскивая Итана, проходя сквозь древесный туннель, ведущий к многоэтажкам, чьи окна были подсвечены вечерами самых разных людей – это всегда смотрелось так красиво. Машины со свистящим шелестом проносились по торговой улице. Тату-салон и парикмахерская были закрыты, но в «ТМ Чикен» горели ярко-красные огни. Джастин прошел во дворик, где в последнее время тусил с Итаном. Покружил, вышел к зеленому пятачку спереди. Никого – никого из компании, никого из тех, кто звал его Поющим Профессором. На самом деле Итан находился за много миль отсюда. Его затащили в машину и увезли, с ним собрались разобраться, реально разобраться. Вот что бывает, когда переходишь дорожку этому типу, самому скверному типу из Кэтфорда, когда слишком приближаешься к дьяволу. С тобой разбираются не напрямую, а таким способом, которого тебе и не вообразить, – применительно к своей жизни, к своей семье. Бьют по тому, что тебе дорого, – отнимая, уничтожая.

В общем, Джастин вышел из дворика обратно на темный зеленый лужок, напевая себе под нос, потому что нервничал. Среди деревьев собирались люди – толстые куртки, развинченная походка. Чувствуя жертву, они отвердели как сталь. В карманах джинсов у них были ножи. Каждый был бдителен, напряжен до предела. Джастину показалось, что он узнал кого-то из ватаги, и он двинулся к ним, но по мере приближения почуял опасность, повернул в другую сторону, побежал, и, когда настал нужный момент, они метнулись к нему, прыгнули, сверкнув своими серебристыми игрушками – попался, сказали они. А между тем совсем рядом, через дорогу, повара в забегаловке доливали растительное масло в чан, докладывали курятину, и вокруг стоял запах гари, поскольку только что в задней части кухни что-то загорелось от внезапной искры, которая неизвестно откуда взялась. Они вовремя потушили огонь и теперь готовили новых цыплят. На обоих поварах были кепки «ТМ Чикен» и красные тенниски. «Что-то сегодня тихо», – сказал один другому. – «Ну да, по вторникам всегда тихо», – ответил тот. Адеш сказал: «Хорошо, что завтра не работать», – по средам у него был выходной. – «И чем займешься?» – спросил Хаким, на пробу тыкая цыплят длинной вилкой. – «А чего, поведу куда-нибудь Лакшми», – ответил Адеш. – «Да ну? Говорят, завтра дождь». – «Вот черт», – сказал Адеш. Тут послышался крик. Они посмотрели на дверь. Через дорогу к ним двигался силуэт, клонясь к земле, пытаясь бежать, двигаясь странной походкой, словно не в силах дойти до тротуара. Посигналив, его обогнула машина. Силуэт приближался. Он стискивал себе бок, а свободной рукой хватал воздух. Сердце у него никогда не билось так быстро. Он жил лишь в этом моменте, и в этом моменте были воспоминания, картинки; его мать тоже была здесь, в этом единственном мгновении. Она ждала его в квартире, и он хотел вернуться к ней, в свою первую страну, к своей матери, которая была его первой страной, и сопровождать ее до конца ее жизни, столько, сколько он сможет. Он никогда не хотел этого так сильно. Он запнулся. Он споткнулся. Он видел красный свет вывески «ТМ Чикен». Видел странную яркую дымку над улицей, последнее золото, все было окружено сиянием. Он не хотел умирать. Он не хотел умирать. Он плакал, потому что было очень-очень больно, и он не хотел умирать.

Это была еще одна большая мысль – кроме мысли о матери. Боль. Они его нашли, они его вычислили, брата Итана. Они нашли его среди деревьев, окружили, и избранница настигла его своей маленькой девичьей рукой. Лезвие с хрустом прошло сквозь позвоночник. Выплеснулась боль. Она распространилась по нему, как буря, как языки пламени. Горячие, обжигающие разрывы продирались прямо сквозь него. Было так больно, что он видел просторное золотое сияние, красный свет, далекие звезды; он посмотрел вверх, когда добрался до кромки тротуара, и в этот миг Паулина поднялась в своей гостиной и посмотрела на улицу, в ночь. Невыносимая мысль, сердце пропустило удар, она схватилась руками за живот, она выбрела из комнаты в коридор, к входной двери, открыла ее.

Еще оставалась надежда, вплоть до самой смерти. Надежда умирает последней. Джастин ковылял по тротуару к красной двери забегаловки. Ухватился за косяк и последним усилием швырнул себя вперед. Помогите, прошептал он (все было очень тихо, словно во сне). «Вот же херня», – сказал Адеш. – «Херня, – сказал Хаким, – о господи». Они шли к нему, а он все падал, наполовину в помещении, наполовину снаружи. Из него хлестала кровь, она поднималась какой-то океанской волной, заливая весь тротуар. Желтая футболка промокла насквозь, ее прикрывала куртка. Его последняя мысль, сразу за мыслью о матери, последнее ощущение: ему безумно холодно, хоть он и чувствовал, что входит в помещение, наполненное жаром. Дверь была открыта. Он вошел внутрь, и дверь за ним закрылась. Было уже поздно. Даже для Паулины, которая неслась сейчас по Парадайз-роу, чтобы обхватить его на мокром красном полу.

Кровь продолжала течь, уходя в цементные швы между тротуарных плит возле забегаловки. Она так никогда до конца и не сойдет, выдержит любую погоду и непогоду. Она останется там навсегда – для того, кто знает, что она там.

* * *

– Алло?

– Привет, это я.

– Кто – я?

– Майкл.

– Майкл… А-а, Майкл… что такое? – Сонная пауза. – Ты хоть знаешь, сколько времени?

Было два пятнадцать ночи. Майкл уже три с половиной недели жил в гостинице «Квинз-Хотел» в районе Кристал-Пэлас. Это было огромное здание кремового цвета, выдержанное в колониальном стиле, в стороне от череды домов, тянущейся по дороге на Кройдон; справа – башня Бьюла, слева – Хрустальная. На крыше трепетали под ветром флаги стран мира, ко входу вела красная дорожка, но внутри все было не так пышно. Стойка портье навевала мысли о мотеле или о транзитной зоне аэропорта. В лобби стоял аквариум с мутной водой, музыкальные клипы крутили на мониторе под потолком. Ковры, повсюду одни и те же, с темно-синими и бежевыми узорами, слегка закручивались по краям, у плинтусов, и то и дело ощущался запах пота и моющих средств. Не в такое место хотел бы Майкл возвращаться после работы, но оно неподалеку от его детей, а это позволяло избегать вопросов собственных родителей.

Номер, где он сейчас лежал, вытянувшись на ковре, размещался в передней части здания, на пятом этаже. Попасть сюда можно было только в крошечном лифте, где стоял тот же двойственный запах; затем следовало пройти по целой череде коридоров, выйти через отдельную дверь на лестницу и по небольшому лестничному пролету подняться на уединенную площадку. Каждый раз Майклу казалось, что он попадает в какой-то лабиринт, пока он наконец не входил в номер и комната не распахивалась перед ним. Она была большой и светлой днем и похоронно-мрачной ночью. В ней имелось два громадных окна, из которых открывался вид на хрустальные холмы и далекий парк, где когда-то стоял дворец (там виднелся край засыпанной гравием площадки, где некогда высился главный неф). В углу торчало продавленное кресло, куда Майкл, войдя, швырнул свое пальто и сумку. Кроватей было две: широкая двуспальная и одинарная. Он спал на двуспальной, а одинарную использовал как диван, но по ночам представлял себе, что это кровать Риа, и этот облик, эта мысль спали возле него в темноте, и он так скучал по дочери, что почти слышал ее дыхание. Майкла удручало, что ночами его нет рядом с детьми. От этого казалось, будто его нет и внутри самого себя. Ему хотелось по утрам нести Блейка вниз, спускаться вместе с ним к завтраку. Хотелось ощущать присутствие Мелиссы, чтобы она причесывалась, читала Хемингуэя. Вся эта грусть, все это одиночество требовало выхода. Этой ночью Майкл опробовал обе кровати, но не смог заснуть ни на одной, поэтому решил лечь на полу. Но и это не помогло, и он больше часа боролся с острым желанием позвонить Рэйчел. Она возмутится? Не слишком ли поздно? Может, она точно так же лежит, не в силах уснуть, надеясь, что он, возможно, тоже?..

– Прости. Я тебя разбудил?

– Да.

– Прости. У меня все в порядке, спи дальше.

– Что случилось? Что тебе нужно?

От ее жесткой интонации ему стало скверно. Он не ожидал раздражения, лишь сочувствия. Ему захотелось дать отбой, но теперь уже было слишком поздно.

– Не могу уснуть, – объяснил он. – Думал, позвоню тебе, поболтаем…

– Поболтаем…

– Ну да.

Она вздохнула:

– Мне завтра на работу.

Мысль позвонить Рэйчел пришла Майклу сразу после переезда в отель, как только он протер все отбеливателем с хлоркой и распаковал вещи. Здесь он мог бы проводить с ней целые ночи. Быть с ней в полной мере, раскинувшись на этой двуспальной кровати. Им было бы великолепно здесь, перед этими окнами, перед этим широким открытым небом, но он решил не звать ее сюда – из преданности Мелиссе. Это казалось важным, не в последнюю очередь для его совести. Так что вместо этого он тогда же спустился в гостиничный бар и выпил виски с колой. Ледяной, с медным привкусом напиток проскользнул куда-то в область его сердца, в луч-бумеранг. После второго стакана Майкл отправился на прогулку, подальше от торговой улицы, по наклонным переулкам, поворачивая за углы, выходя на безмолвные площади, в заросли зелени. Это вошло у него в привычку: вечернее виски и прогулка, направо к Фокс-Хилл, налево на Тюдор-роуд, снова налево – к Синтра-парку, по изгибам тротуаров, через озерца фонарного света. Этим вечером он зашел в небольшой парк близ гостиницы, опустился на скамью, слегка нетрезвый, жаждущий еще одной порции виски. На соседней скамейке сидели два краснолицых пьяницы и пили пиво «Асда» из банок. Они посмотрели на Майкла. Куртки у них были грязные. Это был тонкий лед. Очень тонкий.

– Не надо мне просто так звонить среди ночи, – сказала Рэйчел. – Это не дело, ясно?

И она была права. Это не дело. Существует очень мало людей, которым можно вот так позвонить. Майкл выпил еще стакан и заснул – уже около четырех.

* * *

– Расскажи, как готовить эба и рагу, – попросила Мелисса. Она говорила по телефону с матерью. В Белл-Грин был предвечерний час.

– Я тебе уже рассказывала.

– Знаю. Расскажи еще раз, я забыла.

Мелисса держала наготове ручку и бумагу.

– Берешь бульон «Оксо», – сказала Элис. – Насыпаешь в него, помешиваешь. Потом добавляешь вернонию. Потом курицу.

– Курицу – в конце? А когда «Магги»?

– Когда хочешь. Неважно. Только обязательно разомни все как следует. Добавь воды.

– Ясно.

Вероятно, Мелиссу ожидал очередной провал, но накануне ее охватило страстное желание приготовить эба – когда она проходила по торговой улице мимо лавочки, где продают плантаны. Там можно купить три штуки за один фунт. Толстяк за мясным прилавком положил их в голубой пластиковый пакет, а потом она, поддавшись внезапному порыву, прибавила к ним ямс, курицу и бамию (маниок дома уже был). Мелиссе показалось, что это занятие утешит, успокоит ее, поможет перенестись в другое место. Ей хотелось вырваться с этих темных британских улиц, с их изможденными, унылыми лицами, с их подспудной злобой и угрозой, с их спертым воздухом.

– Майкл вернулся домой? – в голосе Элис звучала тревога и решимость.

– Нет.

Последовала лекция о необходимости мужчины в доме, где растут дети, прочитанная с традиционным нигерийским напором.

– Ты не справишься одна. Надо вернуть его, вот что. Как же дети? Ты же знаешь, мужчина должен жить дома, со своей семьей. Не отпускай его. А то он начнет пить и… и… и курить, и ходить в ночной клуб. Они всегда так!

– Мам…

– Женщина не может без мужа. Я с твоим папой жила вон сколько, потому что одна не справилась бы. Я терпела, терпела, терпела. Родителям надо быть вместе, пока дети не вырастут. Скажи Майклу прийти домой на этой неделе, в пятницу. Не нравится мне, что он живет не пойми где. Беспокоюсь я.

– Ладно, мам, – отозвалась Мелисса. – Пойду делать эба.

– Слушай меня!

– Я слушаю.

– Воду наливай медленно. Как следует разминай.

– Хорошо.

– Скажи Майклу прийти домой, – повторила Элис.

Вообще-то каждые несколько дней он все-таки приходил: увидеться с детьми и уложить их спать. А затем возвращался в гостиницу. Иногда они вместе ужинали. Сегодня вечером он тоже должен был прийти, и Мелисса, размешивая кубик «Оксо», решила, что Майклу тоже надо поесть эба с рагу. В последнее время он порядочно отощал.

Со вчерашнего дня у входа в парк скопилось множество цветов в память о Джастине – и они будут прибывать и дальше в ближайшие дни и недели. Там были букеты и воздушные шарики. На тротуаре перед забегаловкой стояли фотографии и свечи, а мимо взад-вперед проносились машины. По вечерам собирались его школьные друзья, садились вокруг, плакали. Это место стало красивым обиталищем безвременной смерти, и сюда приходили многие. Были и другие цветы, в память о других детях, которые ушли слишком рано, эти цветы были привязаны к фонарным столбам, к ограждениям по сторонам дорог. Сюда будут приносить новые цветы, в основном – матери, снова и снова, но потом они начнут блекнуть, вянуть, и в конце концов наступит день, когда даже матери позволят им погибнуть, заберут и запечатают в себе свою любовь, все свои воспоминания.

– Слышал, что случилось? – спросила Мелисса, когда появился Майкл.

– Что?

– Па-па, па-па, па-па! – неслась приветственная песенка.

– Погоди, детка. Что такое?

– Снова зарезали человека. – Мелисса понизила голос, чтобы не услышала Риа. – Возле библиотеки.

Она видела это – одну грань, один пункт этого смертельного плана, хотя и в тот момент не понимала, что видит. Направившись к парку с ножом в кармане, в кепке набекрень, Итан так и не добрался до места. Прежде чем он достиг конца улицы, Мелисса услышала, как где-то с визгом тормозит машина. Она выглянула в окно главной спальни, где в этот момент переодевала Блейка. Из машины вылезли двое с дубинками. Они затащили в салон мальчика в кепке. Потом сами сели в машину и рванули с места, внутри сидел дьявол, и они собирались как следует разобраться с мальчишкой. Увиденное заставило Мелиссу содрогнуться. У нее засосало под ложечкой, потому что было совершенно очевидно, прямо здесь (ее младенец – по эту сторону стекла, дьявол – по другую), что мальчик погибнет, сегодня же вечером или ночью, тем или иным образом, и что помешать этому невозможно. Мелисса отошла от окна, в глубину дома.

– Нет, – ответил Майкл, и плечи его поникли. – Еще одного?

– Еще одного.

Он казался измотанным, опустошенным. Черное пальто на нем болталось, и он слегка горбился: почти незаметный поклон, дань уважения возрасту. В его лицо постепенно прокрадывалась меланхолия, пугающе меняя выражение и снаружи, и изнутри.

– У тебя измотанный вид, – заметила Мелисса, пока он стаскивал с себя пальто.

– Спасибо.

– Я не хотела обидеть.

– Я сегодня неважно спал.

– Почему?

– Папочка, а ты останешься на ночь? – спросила Риа. Ей так его не хватало. Особенно по ночам. И ранним утром.

На оба вопроса он ответил, толком не отвечая. Нахмурясь, он смотрел в лица детей, тепло и пристально разглядывая их носы, их подбородки. Мелисса наблюдала за ними из кухни, где разминала эба. От его присутствия, от того, что все они, вчетвером, собрались под одной крышей, казалось, что все в высшей степени правильно. Она чувствовала это всякий раз, когда он приходил, и ощущала неправильность всякий раз, когда он уходил. Это лишало их всех чего-то основополагающего, важнейшей части дома.

– Помнишь мальчика, который тогда пел у Риа в школе? – спросила она. Майкл теперь был на кухне. Нина Симон наполняла ее своим контральто, повествуя о своем друге – мистере Божанглзе. – Джастин, вот как его звали. Он не смог бы нормально спеть, даже если от этого зависела бы его жизнь, помнишь?.. Получилось – буквально.

– Это его убили?

– Ну да.

– Бог ты мой. Кошмар какой. Он был совсем пацан.

– Именно.

Эба выходила комковатая, Мелисса продолжала ее разминать, как советовала Элис, и добавила немного воды. Рагу тушилось на медленном огне. Рядом, в кастрюльке поменьше, лежала бамия – чтобы потом добавить для клейкости. Майкл налил себе выпить: он по-прежнему хорошо ориентировался на этой кухне, уверенно обживал ее. Время от времени он проходил мимо Мелиссы и легонько, почти бессознательно касался ее поясницы. Она вдруг поняла, как ей этого не хватало – самой возможности этого жеста.

– Я слышала, это был ритуал посвящения в банду, проверка на прочность. Кто-то так сказал.

– Где ты это слышала?

– Да где-то тут, рядом. И похоже, это сделала девочка.

– Девочка?

– Четырнадцати лет.

Майкл пытался осмыслить эту информацию. Ему пришлось опуститься на рыжую ступеньку, покачивая головой. Он издал протяжный, подавленный вздох.

– Что ж такое творится в этой стране? – проговорил он.

Он часто проходил мимо этих ребят по торговой улице: те стояли возле фастфудов, курили у входа в парк, смотрели в мир и отвергали его. Майклу всегда хотелось сказать им, чего способен достичь человек, что все мы изначально вписаны в механизмы этого мира, и если эти механизмы не срабатывают для нас как надо, то дело в том, что нам не хватает важнейшего сочетания силы и надежды. Ему хотелось отвесить им пощечину и сказать, что на самом деле мир ничего им не должен, он лишь внушает им эту иллюзию, чтобы отнять у них силу, – и что, ожидая какой-то компенсации, какого-то утешения взамен, они все больше и больше отказываются от этой силы. Да, это несправедливо, но так уж все устроено.

– Я тебя люблю, – сказал он.

Мелисса помедлила, держа руки у пояса. Она разделяла эба на порции, расставляла миски для рагу. Как утешительно было смотреть на нее, подмечать ее самые мелкие жесты и движения, которые словно бы происходили внутри его, были как-то связаны с ним. Несмотря на разочарование и тревогу, один ее вид наполнял его тело неким высшим равновесим.

– И я тебя, – негромко ответила она, не глядя на него.

Они продолжали разговаривать. Мелисса рассказала про машину, про типов с дубинками, про мальчика, которого затащили внутрь и увезли.

– Я говорю серьезно, – произнесла она. – Нам нужно отсюда переехать. Дело не только в этом доме. Весь район такой. Тут небезопасно. Хочу, чтобы дети жили в безопасном месте.

– Ну да, я понимаю, – отозвался он, и ему понравилось, что она говорит «мы» так, словно это «мы» неоспоримо. – Но куда переехать?

– Даже не знаю. Может, в Суссекс? Или в Кент? Куда-нибудь поближе к морю?

– Как, ты хочешь сказать – уехать из Лондона?

Майкл представил картину: их дети играют на пустом пляже в отвратительную погоду, а вдали – масса белых людей.

– Мы могли бы…

– Я не намерен покидать Лондиниум, – твердо сказал Майкл. – Мне нужно жить рядом с цветными людьми.

Знакомое ощущение стянуло Мелиссе кожу на лице, словно ледяная рука зажала ей рот. Зависимость Майкла от цвета кожи была как тюрьма – и не только для него, но и для нее. Она отсекала его от других возможностей, от многих неведомых небес и далеких голубых трав. Он не желал ехать во Францию: его расовый детектор определил, что там высок уровень бытового нацизма. Он не желал ехать в Китай (слишком отсталый), в Австралию (слишком белая). Но как насчет тамошних закатов, гор, каньонов, особого света и прочих красот? Цвет кожи застил для Майкла все прочие цвета. Он задавал сценарий всей его жизни, навязывал Майклу этот сценарий, заставляя подчиняться. А убери этот сценарий – и кем он тогда окажется?

– Лондон – не единственное место в мире, – заметила Мелисса, раскладывая рагу по четырем тарелкам. Затем она добавила в каждую бамии. – Риа и Блейк важнее, чем наши потребности. Главное – что нужно им. Я не хочу, чтобы однажды их убило шальной пулей, когда они просто пойдут в магазин купить зубную пасту.

– Ничего такого с ними не будет, не преувеличивай. Ты прямо как Стефани. Им тоже нужны цветные люди, между прочим. Я не только о себе думаю. Если бы все кидались собирать чемоданы всякий раз, когда что-то такое происходит, тут скоро никого из нас не осталось бы.

– Но они и сами цветные люди. Цвет у них внутри. Он – их часть. Господи, почему мы вообще это обсуждаем? Это же элементарные вещи.

Она протиснулась мимо него с двумя тарелками. Блейк прополз через комнату, от телевизора к Майклу, и попытался встать, держась за его спину. Все то же давнее препятствие, подумала Мелисса. Он не понимает, кто она. И никогда не поймет, потому что они слишком разные существа. Пытаясь взглянуть на мир глазами Майкла, Мелисса не видела его полностью. Только наполовину. Но когда она снова проходила мимо Майкла, чьи плечи, в которые вцепились пухлые пальчики Блейка, занимали почти весь дверной проем, то почувствовала: он – ее дом, место, где она может жить, куда может спрятаться. Ее одновременно тянуло и от него, и к нему.

Между тем он продолжал гнуть свое:

– Я хочу, чтобы мои дети видели вокруг себя черных людей, а не только ощущали свою внутреннюю черноту. – Эти слова – чернота, черные люди, белизна – были примитивными, заразными. Они непременно инфицируют детей, затянут и их в эту тюрьму, в этот недуг, в эту всеподавляющую озабоченность, украдут и у них любовь к каньонам, к особенному свету. – Чем меньше они видят ее вокруг себя, – продолжал Майкл, – тем меньше будут чувствовать ее внутри.

– Наоборот. Тем больше.

– Да, но в нехорошем смысле.

На некоторое время наступило молчание. Потом Мелисса сказала:

– Но для меня, Майкл, все это было не так, как для тебя. В детстве у меня были другие заботы.

Они поели вчетвером, за обеденным столом, под белым светом. Эба их успокоила, утешила. Подобно Элис, они ели ее ложками, погружая их в рагу, помогая себе вилкой подобрать кусочки курицы и густой сок бамии. Блейк ел пальцами, Мелисса ему помогала. Курица удалась на славу, Майкла аж до мозга костей пробрало. Тот куриный аромат, который некогда обитал в ямке шеи у Мелиссы, теперь, казалось, распространилась шире, захватив ее руки, которые готовили, протыкали курицу, посыпали приправами. Когда Майкл ел приготовленную курицу, он по-прежнему думал о шее Мелиссы, о впадинке между ключицами…

– И все-таки эба не очень, – произнесла она. – Слишком комковатая.

– А мне нравится, – сообщила Риа, пока не понимавшая нюансов консистенции эба. Она проглотила еще две порции, отложив одно крылышко на закуску, а потом принялась разнимать его руками.

– В Суссексе продают маниок? А плантаны? – шутливо спросил Майкл, когда они убирали со стола.

Потом Риа позвала его в гостиную, и они стали танцевать там вдвоем, так, как она любила: он держал ее, и они медленно кружились, а в конце он опрокидывал ее назад на своей руке и смотрел на нее сверху вниз глазами, полными обожания. Мелисса наблюдала за ними из кухни. Риа по-прежнему чуть-чуть прихрамывала на левую ногу. Едва заметно.

* * *

Потом он поднялся наверх с Блейком, прошел под потолочным окном, мимо птиц Танзании, мимо синих танцоров на стене главной спальни. Майкл с облегчением заметил, что больше нигде не лежит половина луковицы, не висит чеснок: все верно, дело не в этом доме, дело в гораздо большем, и слава богу, теперь Мелисса это понимает. Стоя у окна, он ощущал улицу внизу, ее темноту, набухшую местью и насилием. В Белл-Грин было неспокойно. Небо полнилось сигналами сирен. Майклу внезапно захотелось снова оказаться на другом берегу реки, по другую сторону этой границы, там, где он лучше знал людей, лучше понимал их. Люди на юге слишком резкие. Готовые зайти слишком далеко. Все тут стояло на грани, и беззаконие было словно разлито в воздухе.

– Может, стоило бы перебраться обратно на тот берег, – заметил он.

Мелисса слышала, как он спустился по лестнице, как скрипнули половицы под его весом, топотание его ускоряющихся шагов. Ей их тоже не хватало, с их топотом.

– На том берегу такое тоже бывает, – отозвалась она. – Это везде, повсюду. Весь город заражен.

Из стереосистемы доносилась композиция «Living in Love»: Ай Уэйн сокрушался о войне, раздирающей его народ, о кровопролитиях. Оба невольно подумали о Джастине, о крови на тротуаре, о детях на севере и юге, которые гибнут в этой войне. Ей не видно конца, оружие становится все более смертоносным. И дети погибают все раньше.

– Знаешь, что хуже всего? – сказал Майкл. – Я больше не понимаю наших людей. Того, что они делают, что думают, что заставляет их совершать эти вещи. Я не понимаю наше сообщество.

Мелисса больше не могла сдерживаться. Больше не могла подавлять желание оказаться в его объятиях, в этой теплой стране. Она вспомнила, как Кэрол накануне вечером сказала ей по телефону: если в этом мире есть кто-то, кого ты любишь, кто-то, с кем ты – как тебе кажется – можешь разделить жизнь, то держись за него, трудись, сколько требуется, чтобы эта связь оставалась прочной. Мелисса шагнула к нему, в него, туда, где он сидел на скамье, встала между его коленями, так, чтобы его голова легко и спокойно легла ей на грудь, и его руки взметнулись и обхватили ее со всех сторон. Осьминог.

– Ты понимаешь меня, – произнесла она.

– Ну да. – Он поднял на нее взгляд. – Тебя я понимаю. Ты моя женщина.

Ей нравилось, как это звучит, нравились хозяйские интонации в его голосе. В этом была чувственность – та высокая чувственность, что когда-то, в самом начале, привлекла ее к нему. Может, любовь – это и есть обладание, подумала Мелисса, целуя его. Все то, чего она избегала, сколько себя помнила: безопасность, оседлость, дом, сдача позиций, шаг в сторону от колючих требований своего «я» в сладость общности; да, это упрощение себя, но оно открывает и нечто новое. Так ли уж стыдно – кому-то принадлежать? Порой это означает не слабость, а подлинную силу, ведь ты идешь на такой риск.

Поцелуй стал как новый первый поцелуй. Более того, он стал его развитием – из-за всего, что случилось после, всех этих разлук и расстояний последних недель и месяцев. С ними была Дездемона, во всем своем блеске. И Анджелина тоже. И как и прежде, как тринадцать лет назад у той самой раковины, он запустил руки в проймы ее платья, чтобы его ладони могли поблуждать по ее коже.

– Мы – лондонцы, – сказал он, и тут снова завыла сирена, и ночное небо вспыхнуло голубым.

Он сознавал, что ему полагается уйти, обратно в эту мигающую голубизну, обратно в гостиницу. Уходить не хотелось, но нужно было получить прощение.

– Прости меня за все, – сказал он.

– Не говори «прости». Останься со мной.

– Ты уверена?

– Да, уверена. Не хочу быть одна. Сейчас неподходящее время.

И он поднял ее и переместился вместе с ней на ковер, она, такая маленькая, и он, такой высокий, вдвоем, перед двустворчатыми окнами. Он знал одно: ему нужно, чтобы какая-то ее часть оказалась у него во рту, в его руках, прижатая к нему, и чтобы так было всегда, каждое мгновение. Она стянула с него офисную рубашку, вытащила его из мира, который держал его в заточении. И Майкл потерялся в царстве ее тела, и оба вошли в надежность друг друга – и вот она закружилась, затанцевала в своей реке, и на этот раз, подобравшись к вершине горы, она не сорвалась вниз, не достигнув пика, а перелетела через него, высоко-высоко, и упала уже по другую сторону, правильную сторону. На этот раз ничего не стиралось. Лишь добавлялось, достраивалось до полноты, до совершенства. Теперь они летели – высоко над Белл-Грин, над башнями, прочь от города, дальше и дальше, к седьмому небу, о котором поет Ледженд.

– Не знала, что у нас до сих пор может быть вот так, – проговорила она, когда все кончилось.

Он еще лежал на ней, оба продолжали держать друг друга в объятиях. Она наслаждалась его тяжестью.