Татьяна Корсакова

Цербер-хранитель

Глава 1

Сумерки накатывали на дорогу сизыми волнами. Пока еще волны эти были подсвечены пурпуром заходящего солнца, но очень скоро тьма возьмет власть над миром. Власть не долгую, но все равно пугающую. Большинство людей боятся тьмы, но Харон никогда не относил себя к большинству. Он любил и ночь, и вот этот хрупкий момент умирания уже отжившего свое дня. Работать в ночную смену он тоже любил. Впрочем, как и саму свою работу. Но эти сумерки омрачило нечто непривычно-неправильное. Харон не сразу понял, что не так. Ему всегда было тяжело перестраиваться, успевать за текучестью и суетливостью жизни. Но это неправильное было не из жизни. Харон почувствовал это кончиками пальцев, нервными окончаниями, натренированными познавать мир не только на свету, но и в темноте. Это неправильное выплеснулось под колеса его автомобиля вместе с сумерками. Или вместо сумерек? Оно клубилось над придорожным кустарником черным, то и дело меняющим свои очертания облаком. И воздух пах не так, как должен был пахнуть в преддверии ночи. Не остывающим после дневного жара асфальтом, не дорожной пылью, не лесом. Пахло гарью, чем-то удушливо-химическим.

Харон бы проехал мимо, просто поднял бы боковое стекло, надежно закупоривая салон авто. Он бы даже не стал выяснять, из чего соткано то бесформенное облако, если бы в самый последний момент, когда рука уже потянулась к кнопке стеклоподъемника, не учуял еще кое-что…

К химическому запаху гари примешивался еще один неуместный для этого места и этого времени запах. Пахло свежей кровью…

Харон тяжело вздохнул и направил автомобиль к обочине. Заглушая мотор, он уже отчетливо понимал, что было бы разумнее и рациональнее просто проехать мимо, но он никогда не отменял ни однажды принятых решений, ни однажды взятых на себе обязательств. Он просто посмотрит. Для начала посмотрит, а уж потом решит, как действовать дальше. И стоит ли вообще действовать.

Вне уютного автомобильного салона запахи усилились многократно: и едкий химический, и сладкий кровяной. Животное? Кто-то сбил на этой лесной дороге животное. Ничего удивительного: дорога старая и после открытия новой развязки не особо торная. Пользовались ею только местные, да и то лишь те, чей транспорт обладал достаточной проходимостью. Рыбаки, охотники да вот он – Харон. Ну, и еще кое-кто из молодежи, этих байкеров без мозгов и глушителей. Байкеров Харон не любил. За суетность и шумную сумятицу, которую они вносили в размеренную ночную жизнь. Он вообще не любил шум и сумятицу, ему нравились тишина и предсказуемость.

Сегодня вечером с размеренностью вышел прокол. Прежде чем спуститься вниз по склону оврага, Харон осмотрел дорогу. Не то чтобы он был великим следопытом, но очевидное мог разглядеть. А очевидное оставило на старом асфальте след стремительного торможения. Или стремительного ускорения. Это уже не его ума дело. А его ума дело – вот эта лужа с уже подсохшей, свернувшейся кровью. Харон жадно втянул носом воздух, прикрыл глаза.

Кровь человеческая, в этом не было никаких сомнений. За годы жизни и работы он научился различать нюансы того, от чего простого смертного мгновенно начинало мутить.

И копошащееся над зарослями кустарников облако – не просто гнус, как подумалось сначала. Это летучие мыши, ночные твари, по какой-то удивительной прихоти сбившиеся в стаю. К летучим мышам Харон испытывал необъяснимую симпатию, куда большую, чем к птицам. Пожалуй, из птиц он с определенной долей уважение относился лишь к воронам, и нисколько не удивился бы, если бы над землей кружили именно они. Вороны – падальщики, они всегда там, где оставила свой след смерть. А она оставила. Кровавая лужа – наилучшее тому доказательство. Остается узнать, ушла ли смерть на сей раз с добычей. Ведь бывает по-разному. Ему ли не знать?

Харон задумчиво повертел в руках свою трость с серебряным набалдашником в виде черепа. Ничего особенного – просто дань имиджу, как сказал бы Мирон. Харон никогда не пытался Мирона переубеждать. Он вообще не считал нужным вступать в дебаты с живыми. Он и в диалоги-то вступал крайне неохотно, большей частью по велению долга, а не сердца. Но с Мироном все получилось по-другому. Харон винил в этом только себя – свое однажды принятое решение, а потому смиренно терпел и выходки, и колкости мальчишки.

Пиджак, сшитый у лучшего портного из дорогого английского сукна, он предварительно снял и аккуратно положил на пассажирское сидение. Не хотелось испортить хорошую вещь. Туфли тоже было жалко, но спускаться на дно оврага босиком не хотелось.

Спускался осторожно, раздвигая разлапистые ветки тростью, зорко всматриваясь в уже почти полновластную темноту. В темноте Харон видел хорошо, куда лучше остальных людей. И слух имел отличный. Что уж говорить про нюх? Вот таким уникальным он уродился много-много лет назад.

А запахи становились все сильнее и сильнее. И сладкий кровяной и душный химический. Теперь уже совершенно отчетливо воняло горелым пластиком и краской. Кровью пахло слева, а гарью справа. Харон замер на долю секунды, а потом свернул влево.

Облако из летучих мышей не просто клубилось в небе. Словно невидимой пуповиной оно было привязано к лежащему на земле телу. Харон махнул тростью, летучие мыши с возмущенным писком взмыли вверх, но далеко не улетели. Кружили над головой, примерялись, как бы побыстрее да половчее вернуться обратно. Харон еще несколько раз махнул тростью, отгоняя самых настырных, самых смелых, и шагнул вперед.

Он не сразу понял, кто перед ним. Человек лежал на спине, раскинув руки, неестественно запрокинув голову к небу. Харон посмотрел на лицо, едва различимое в темноте, залитое запекшейся кровью, присел перед человеком и принюхался. К сладкому кровяному духу примешивались едва уловимый цветочный аромат и едкая алкогольная вонь. Виски, пиво, вино…

Прежде, чем проверить пульс, Харон провел пальцами по этому залитому кровью лицу. Высокий лоб, хмурая складочка между бровями, крошечный шрам на левой брови, запекшиеся и удлинившиеся от крови, словно от туши, ресницы, высокие скулы, острый нос, крепко сжатые челюсти, мягкие губы, упрямый подбородок, длинная шея, в яремной ямке – алая лужица, но раны на шее нет. На шее нет, а на голове? Харон запустил пальцы под спутанные, липкие волосы, ощупал затылок. Красивый череп, удивительно правильной формы. Был бы правильной, если бы не кровоточащая вмятина на правой теменной кости.

Пульс можно было не проверять, женщина – а это без всяких сомнений женщина, – была жива. Пока еще жива. Жизнь ее не продлится долго, Харон не сомневался в этом ни секунды.

Жаль. Такая прекрасная фактура. Такой идеальный череп. Лицо под кровавой маской едва различимо, но Харон привык доверять своим пальцам.

У художников и фотографов есть понятие уходящего света. Когда непременно нужно поймать правильный свет, поймать, пленить на холсте или на фотопленке. У некоторых, особо ушлых, даже получается заключить свет в цифровую ловушку. Харон понимал, что чувствует художник, когда прекрасный правильный свет вот-вот уйдет. Досада. Разочарование. Иногда даже физическая боль. Он тоже считал себя художником. В каком-то роде. И его свет тоже уходил прямо сейчас – оставались часы, если не минуты. И действовать нужно быстро.

Белоснежную сорочку Харон заляпал кровью в тот самый момент, как поднял женщину с земли. К черту сорочку! Лишь бы не упустить свет!

Но портить салон своего авто он не стал, как можно аккуратнее, как очень дорогую, но безнадежно поломанную куклу, положил женщину на дорогу. Расстелил на полу салона пахнущий дезсредствами брезент, переложил на него тело, завернул, оставляя на поверхности лишь лицо. Если ему повезет, она не задохнется, не захлебнется рвотой или кровью в пути. Если ему повезет, он поймает свой свет. Просто нужно действовать решительно и быстро. Жаль, что нет времени, чтобы посмотреть, что же там сгорело в лесу. Впрочем, не жаль. Его никогда не интересовали технические механизмы. Ему вполне хватало биологических.

Автомобиль Харон старался вести быстро, но аккуратно, объезжая многочисленные ямы и рытвины, притормаживая на развилках, соблюдая все правила дорожного движения. Он всегда придерживался правил. Особенно тех, что устанавливал сам. Но и с правилами, принятыми в социуме, старался считаться. Так было проще, так было удобнее.

Контора стояла на окраине города. Мрачный двухэтажный особняк со строгими дорическими колоннами, тяжелым фронтоном и мраморной статуей женщины на входе. Обыватели видели в ней полуобнаженную греческую красотку, дорогой новодел, этакое заигрывание со стилем и декором. Правду знали единицы. Вход в Контору охраняла прекрасная Персефона, владычица преисподней. Ленивым взглядом из-под тяжелых век она следила за всеми, кто переступал порог конторы. За живыми, за мертвыми, за пока еще живыми…

Со всеми теми же предосторожностями Харон вытащил свою случайную добычу из салона. Прямо брезентовым кулем и вытащил. Или лучше думать, не кулем, а куколкой, из которой очень скоро может родиться прекрасная бабочка сбросившей бренные оковы души. Душу встретит Персефона, а он позаботится о теле. Но сначала постарается поймать свет.

Проходя мимо Персефоны, Харон привычно замедлил шаг, поклонился. В его поклоне не было ни раболепия, ни страха, ни обожания – обычное приветствие старых знакомых, занятых, по сути, одним и тем же делом. Персефона привычно проводила его пристальным взглядом, от которого зазудело между лопаток, и, кутаясь в ночь, как в шелка, исчезла из виду.

Контора встретила Харона лишь гулким эхом его тяжелых шагов. По ночам он работал один, отпускал всех сотрудников, чтобы не мешали и не отвлекали. По ночам ему хотелось остаться один на один с тем божеством, которому он верой и правдой служил много лет. Прижимая к себе уже пропитавшийся кровью брезентовый куль, Харон включил свет, быстрым шагом направился по строгой анфиладе залов в техническое крыло – так эту часть особняка называли остальные сотрудники. Так им было легче, а самому Харону было все равно.

Техническое крыло охранялось максимально надежно. Не от грабителей и разбойников, а от любопытствующих зевак. Чтобы попасть сюда, нужно было воспользоваться картой-пропуском. Как в банке, шутил по этому поводу Мирон. Он вообще любил пошутить над тем, что нуждалось лишь в тишине и покое. Харона это раздражало, но не настолько, чтобы запретить Мирону приходить в контору. Кстати, и конторой назвал это место именно Мирон. Снова упростил и опростил, низвел до обычного человеческого уровня. А персонал тут же подхватил это дурацкое словечко. Да что там персонал! Сам Харон не раз ловил себя на том, что мысленно называет особняк конторой.

В коридоре технического крыла свет включался от датчиков движения. Очень удобно, когда твои руки заняты пропитавшимся кровью брезентовым свертком. Отличное техническое решение для технического крыла.

Прозекторская, святая святых этого места, была заперта уже на самый обычный замок. Никаких ключ-карт, только олд-скул. Так бы сказал Мирон. Или уже однажды говорил? Прижимая к себе сверток, Харон порылся в кармане брюк, достал ключ, отпер дверь.

Внутри царил идеальный, строго и неукоснительно поддерживаемый порядок. Белоснежный кафель стен. Сияющий хром прозекторских столов. Хирургические лампы над столами. Застеленная белой простыней каталка. Сонно гудящая система вентиляции. Металлический шкаф с инструментами. Рабочий стол с выключенным компьютером. На этом все – ничего лишнего, ничего отвлекающего от главного.

Харон бережно, как новорожденное дитя, положил свою добычу на один из трех прозекторских столов. Остальные два тоже были пусты. Клиентов конторы никогда не оставляли на ночь в прозекторской. Харон уважал их последнее право на приватность и требовал от сотрудников точно такого же уважения.

Тело, завернутое в окровавленный брезент, выглядело в стерильной прозекторской дико и даже чужеродно. Харон покачал головой, снял с вешалки медицинский халат, постоял пару секунд в раздумьях, а затем стащил с себя испачканную кровью сорочку, аккуратно свернул и положил на самый краешек стула. Во всем должен быть порядок. Даже когда свет уходит.

Халат едко пах стиральным порошком, и Харон раздраженно подумал, что нужно будет сделать замечание Майе Петровне, отвечавшей в конторе за хозяйственную часть. В обычной больнице Майя Петровна и была бы сестрой-хозяйкой, но Харон считал контору не медицинским заведением, а храмом. Какие уж сестры-хозяйки в храме? Да и саму Майю Петровну никак нельзя было отнести к техническому персоналу. Она была образована, интеллигентна и умела держать язык за зубами. Пожалуй, выбор слишком резкой отдушки для белья, был единственным ее проколом за долгие годы службы.

Поверх халата Харон надел резиновый фартук, нарукавники и одноразовые перчатки, снял туфли, сунул ноги в удобные резиновые боты, нацепил защитный щиток для глаз, подумал мгновение и отложил щиток в сторону.

К прозекторскому столу он подходил с легким душевным трепетом. Наверное, так влюбленный спешит на свое первое свидание. Харон никогда не был влюблен, но начитанность и воображение помогали представить то, что не удавалось почувствовать. Бережно и осторожно он начал разворачивать брезент. В этот момент он тревожился лишь о том, что женщина могла умереть, так и не дождавшись встречи с ним.

Не умерла. Поверхностное дыхание. Частый пульс. Левый зрачок шире правого – еще одно доказательство того, что дело плохо. И у нее, и у него. У него уходит свет, а у нее уходит жизнь.

– Все будет хорошо, – сказал Харон то ли женщине, то ли самому себе и принялся стаскивать с нее одежду. Сначала кожаную куртку. Затем узкие джинсы и черную футболку. Белье он тоже снял. В этом месте не принято стесняться наготы. Ни своей, ни чужой.

Женщина была хрупкой, ее скромным формам было далеко до форм прекрасной Персефоны. Да и не женщина лежала на холодном прозекторском столе, а девчонка лет двадцати-двадцати пяти. Да, девчонки тоже погибают в автомобильных катастрофах. Этот мир несправедлив. Впрочем, Харон никогда и не ждал от него справедливости.

Он вынул из держателя лейку душа, открыл кран, сначала с холодной водой, а потом и с горячей, проверил рукой температуру. Клиентам конторы должно быть комфортно. И плевать, что кто-то думает, что мертвым все равно. Ему, Харону, не все равно.

Первым делом он смыл кровь с головы девочки. Под запекшейся коричневой коркой оказались светлые, почти белые волосы. Рана на затылке все еще кровила, окрашивая воду розовым, но не эта рана станет причиной ее неминуемой смерти, а то, что под ней, под опасно-хрупкой черепной костью. А рана… Харону ли не знать, каким обильным может быть кровотечение из мягких тканей головы. Иногда оно кажется фатальными, но это всего лишь видимость. К сожалению, не в этом конкретном случае… Приближение скорого конца Харон всегда чувствовал с поразительной точностью. И смерть, кружащую рядом с настойчивостью стервятника, он тоже чувствовал.

Как достался ему этот дар или проклятье, Харон знал доподлинно. Ощущение неминуемости чужой смерти пришло к нему после смерти собственной. Так давно это было, таким маленьким он тогда был, что позабылось почти все, кроме одной единственной картинки…

Женщина поразительной красоты, бледнолицая, темноволосая, с запястьями тонкими и изящными, с улыбкой такой ласковой, что не страшно и умереть. Она что-то говорила маленькому Харону, тогда еще просто Ванечке, говорила и гладила по голове своей прохладной ладонью. Он не запомнил ее слова, но уже тогда решил, что именно так и должна выглядеть смерть. Мама рассказывала, что тогда он выжил чудом, водила его в церковь, ставила на колени перед образами, заставляла молиться и благодарить. Он не противился, в том юном возрасте, в котором он пребывал, любое чудо принимаешь с легкостью, почти как данность. О том, что у чуда есть обратная сторона, он начал осознавать годам к четырнадцати. Наверное, тогда же, когда начал осознавать свою инаковость от других – и от взрослых, и от детей. Примерно тогда же он впервые почувствовал близость смерти, ее легкое касание, ее благоволение. И сейчас Харон точно знал, что лежащей на прозекторском столе девочке осталось совсем недолго, а потому следовало поторопиться.

Разумеется, он не стал спешить. Не в его правилах была бесполезная, ни к чему хорошему не приводящая суета. Может быть смерть настолько ему благоволит, что позволит этой девочке задержаться в мире живых чуть подольше? Чтобы он успел, чтобы поймал свой свет и пополнил свою коллекцию.

В прозекторской было прохладно, оптимально для клиентов конторы. Так бы сказал Мирон. Но девочка не была клиентом, девочка зашла в контору с черного хода. Он сам ее занес. И кажется, ей было холодно, несмотря на теплую воду, которой Харон смывал кровь с ее тела.

Это было непривычно, а потому неправильно. Возможно, впервые в жизни он пошел против правил и включил кондиционер на обогрев, а не на охлаждение. А еще он принес из своего кабинета клетчатый шотландский плед и завернул в него девочку. Отмытая от крови она казалась совсем еще юной, даже более юной, чем он себе представлял. Зато Харон не ошибся в оценке пропорций и фактуры. Девочка стоила того, чтобы стать частью его коллекции. Посмертно, разумеется. Или прижизненно, если ему повезет и удастся поймать свет…

Инструменты и материалы были всегда наготове. Харон делал все сам, не доверял никому из своих сотрудников. Да и как можно доверить обывателю создание произведения искусства? Всегда только сам, всегда только в одиночестве, всегда только под покровом ночи. Всегда только с мертвецами. Но сейчас с живой, пока еще живой. Если прекрасная Персефона будет к нему благосклонна, он поймает момент перехода души из мира живых в мир мертвых, поймает в коварные сети искусства хрупкий миг умирания. Он станет Хароном не по паспорту, он станет настоящим проводником и перевозчиком между мирами, заслужит не только благоволение смерти, но и ее уважение.

Наверное, от осознания важности предстоящей работы, руки Харона дрожали. Впервые в жизни ему пришлось настраиваться и успокаиваться. Ему, который был едва ли не спокойнее собственных клиентов.

Успокоился. Взял себя в руки. Вдохнул, выдохнул и приступил…

Во время работы с живыми существуют определенные физиологические трудности. Он знал, как их обойти, знал, что нужно сделать, чтобы все получилось. Оставалось лишь поймать тот самый момент перехода. Тяжко одновременно творить и ловить момент, но ничего не поделаешь. Он получил нежданный подарок и не собирался от этого подарка отказываться.

Ничего не получилось.

Харон все сделал правильно. Идеальная, можно сказать, филигранная работа. Работа, выполненная с душой. Работа, призванная запечатлеть освобождение души от бренного тела. И ничего не получилось. Работа была сделана, а момент все не наступал и не наступал. Девочка продолжала упрямо цепляться за жизнь, несмотря на то, что Харон чувствовал присутствие смерти прямо тут, в прозекторской, превращенной на эту ночь в мастерскую.

Девочка продолжала жить, а это означало, что все зря, что усилия и время потрачены напрасно. Работа испорчена, а его внутренний навигатор, похоже, сломан.

Харон отошел от стола, медленно стащил перчатки, свернул и бросил в бак с дезраствором. Потом аккуратно убрал инструменты и материалы и позволил себе то, что никогда не позволял в присутствии клиентов – закурил прямо в прозекторской. Пока курил, раздумывал, как поступить с работой. Уничтожить или сохранить жизнь этому мертворожденному ребенку, которому он едва не стал отцом. Или стал?

Харон докурил сигарету, погасил и бросил в бак с перчатками и дезраствором. Утром обязательно нужно будет все убрать до прихода персонала. Все убрать…

Девочка продолжала жить. На оцинкованный стол из раны на голове натекла уже изрядная лужа крови, а она все не сдавалась, не отпускала душу в его уже бесполезную ловушку.

Девочка жила, а смерть все кружила и кружила рядом, заглядывала Харону через плечо, гладила девочку по уже почти высохшим белокурым волосам, не отпускала и не забирала к себе, словно бы тоже решала, ее это дитя или не ее. А потом отступила. Харон отчетливо почувствовал этот момент ухода. В нем не было ни досады, ни злости, ни разочарования, разве только легкое недоумение сущности, давным-давно переставшей удивляться. Приняла решение или просто на время отступила? Харон не знал. Определенно он знал только одно: пришла его очередь принимать решение.

Номер Мирона был в его мобильном на быстром наборе. Мирон сам же его и установил. Харон нажал на кнопку вызова, закрыл глаза, вслушиваясь в раздражающе-громкие трели дозвона. Наконец, в трубке что-то щелкнуло, и сонный голос ворчливо сказал:

– Уж полночь близится.

– Приезжай. – Харон открыл глаза, посмотрел на завернутую в плед девочку. – Это срочно.

– Куда? – голос на том конце из ворчливого сделался встревоженным.

– В контору, – сказал Харон и поморщился.

Глава 2

Вообще-то, Харон был ночной тварью. Это он сам себя так называл, это не Мирон придумал. Но посреди ночи он никогда не звонил. Вот Мирон мог, а Харон никогда. Он жил по своими однажды раз и навсегда установленным правилам и никогда эти правила не нарушал. До сегодняшней ночи. И сиплый, как завывание ветра, голос его показался Мирону взволнованным, хотя быть такого не могло. Харон был биороботом без чувств, без эмоций, без привязанностей. Ну, почти без чувств, если уж быть до конца справедливым. К Мирону он все же испытывал какие-никакие чувства. Наверное, их даже можно было бы назвать привязанностью. Мирон понятия не имел, на какой ступени стоит в иерархии приоритетов Харона – выше его клиентов или сразу после них, но над остальными смертными. Как бы то ни было, Харон никогда не звонил ему ночью и уж тем более не приглашал в контору. Вход в контору ночью был заказан всем. Так что же заставило Харона изменить правила?

Добираться до конторы нужно было через весь город. Днем на это уходило минут сорок, но ночью доехать получилось почти в два раза быстрее. Конечно, ни Харон, неукоснительный блюститель всяких разных правил, ни уж тем более Ба такую лихость не одобрили бы, но Мирон чувствовал, что нынешний случай исключительный, и лучше бы ему поспешить.

Автомобиль Харона, черный хищного вида катафалк, был брошен на подъездной дорожке, прямо возле полуголой античной бабы с подозрительным, как у школьной училки, взглядом. Баба звалась Персефоной, но знали об этом единицы. Большая часть клиентов и гостей считали статую неприличной и неуместной для этой юдоли скорби. Им было невдомек, что она хозяйка той самой юдоли и есть.

Под недобрым взглядом Персефоны Мирон выбрался из салона, поежился от ночной свежести и почти бегом направился к центральному входу. Дверь в Контору была открыта. Вот вам и еще одна странность. Харон всегда запирал двери по ночам. Боялся ли он грабителей? Это вряд ли! Боялся ли всякого потустороннего? Это вдвойне сомнительно. При его-то роде занятий глупо бояться мертвецов. Можно сказать, на мертвецах зиждился весь его похоронный бизнес. А бизнес, между прочим, был весьма серьезный – в городе и районе Харон считался монополистом. Мало того, к нему приезжали клиенты из области. За эксклюзивными, так сказать, услугами. На взгляд Мирона, весьма странными и специфическими. Но кто нынче без странностей? Харон и сам был сплошной странностью, но двери всегда запирал.

Мирон вошел в гулкий, освещенный настенными бра холл и едва удержался от задорного клича: «Есть кто живой?» В стенах конторы его всегда тянуло на всякие глупости. Возможно, потому, что по роду работы он был полным антиподом Харону, можно даже сказать, конкурентом.

Шаги отражались от стен гулким эхом, красный свет бра недвусмысленно намекал на инфернальность этого места, и Мирон ускорил шаг. Он знал, где искать Харона. По крайней мере, догадывался по яркому и одновременно мертвенному свету, струившемуся из окон технического крыла. Самого Харона ни в одном из белых прямоугольников окон не было видно, но это лишь потому, что в прозекторской нет окон. А где еще искать Харона на ночном дежурстве?

Уже оказавшись перед стеклянными дверьми технического крыла, Мирон вспомнил, что забыл дома ключ-карту, придется звонить Харону, чтобы открыл изнутри. Звонить не пришлось, электронный замок щелкнул в тот самый момент, когда Мирон потянулся за телефоном.

В техническом крыле и освещение было по-технически ярким, больше никакой инфернальщины, никакой преисподней. Длинный коридор вывел Мирона к гостеприимно распахнутой двери прозекторской. Мирон принюхался – пахло табачным дымом, чуждым для этого почти стерильного места. Ох, не к добру…

Оказалось, и в самом деле не к добру. Сначала Мирон увидел понуро сидящего на белом вращающемся стульчике Харона, потом аккуратно – ну как же иначе! – свернутую рубашку на краю второго стула. Рубашка была в пятнах крови. А потом он увидел зачем-то завернутую в клетчатый плед покойницу. Девица была молода. При жизни она, вероятно, была хороша собой, потому что даже мертвая вызывала определенный интерес. Или причина в искусно наложенном гриме? Харон был непревзойденным мастером посмертного макияжа.

– Ну, вот он я, – сказал Мирон шепотом, переступил порог прозекторской и тут же обнаружил еще одну странность. Внутри было тепло, а должно быть очень даже прохладно. – Зачем кликал?

– Забирай. – Харон посмотрел на него полным тоски и муки взглядом.

Это Мирон понимал, что тоски и муки, а непосвященный человек уже шарахнулся бы в сторону и осенил себя крестным знамением. Уж больно нестандартной была у Харона внешность. Высокий – полные два метра. Болезненно худой, длиннорукий и длинноногий, полностью лишенный растительности на лице. Полностью – это значит, не только без волос, бороды и усов, но и без бровей и ресниц. И взгляд, тот самый взгляд, который превращал в соляные столбы обывателей, был прозрачно-стылый, как у хрестоматийного серийного маньяка. И вот сейчас в этом стылом взгляде плескалась едва ли не паника.

– Что? – спросил Мирон, присаживаясь на край рабочего стола.

Вообще-то это была непозволительная дерзость, за которую можно было огрести полновесную оплеуху, если не хук слева. Дрался Харон тоже весьма мастерски. Но на сей раз он лишь неодобрительно покачал лысой головой.

– Слезь, – сказал почти шепотом.

Мирон сполз со стола, посмотрел на Харона вопросительно-выжидающе.

– Не что, а кого, – сказал тот уныло, а потом кивнул в сторону покойницы. – Вот ее забирай.

– Ее?! – Мирон тоже посмотрел на покойницу. – А ничего, что я по другому ведомству? Я, уважаемый, больше по живым, чем по мертвым.

– Она жива, – сказал Харон, а потом добавил: – Пока еще.

– Так, похоже, вечер перестает быть томным. – Мирон все еще надеялся, что это какая-то глупая шутка, надеялся, что в Хароне вдруг проснулось вот такое специфическое чувство юмора, поэтому и сам пытался шутить. Надо же как-то поддержать эти нелепые потуги старого друга. Очень старого, если уж на то пошло. – Попытка засчитана. Розыгрыш не так чтобы очень хороший, но для первого раза сойдет.

– Это не розыгрыш. – На покойницу Харон больше не смотрел, как, впрочем, и на Мирона. Он сидел, зажав длинные, с узловатыми пальцами ладони между плотно сжатыми коленями. – Она жива. Можешь проверить пульс.

– А и проверю, – сказал Мирон не слишком уверенно. И так же неуверенно подошел к прозекторскому столу. – Почему у нее волосы мокрые?

– Я ее мыл. Пытался смыть кровь.

– Какую кровь? – Он уже и сам видел, какую. На холодном хроме стола, прямо под маленьким ухом покойницы, натекла лужица крови. Вот только у покойников не идет кровь… – Черт…

Мирон сунул руку под подбородок девчонки, пытаясь нащупать пульс. Нащупал. Так себе пульс, надо сказать.

– Кровь из раны волосистой части головы, – пробубнил Харон.

Рану Мирон осмотрел сразу, как нащупал пульс. Рана глубокая, но очевидно не опасная. Если только… Он потянул вверх сначала одно полупрозрачное веко, потом второе. Глаза у девочки были разные: один небесно-голубой, второй черный. Это ему так показалось в первое мгновение, а на самом деле тот, что черный, черен от огромного, на всю радужку зрачка. Плохо дело… Мирон торопливо развернул кокон из пледа, так же торопливо осмотрел и ощупал тело и конечности.

– Видимых повреждений больше нет, – снова пробубнил Харон.

– Ага, кроме нарастающего внутричерепного давления. Откуда она у тебя, Харон? – В голову вдруг пришла настоящая дичь. – Тебе ее сдали, как… труп?

Он спрашивал, а сам уже бережно запаковывал девчонку обратно в плед, размышляя, как правильнее поступить: везти пострадавшую в больницу самому или вызывать бригаду. Впрочем, в нынешних реалиях бригаду можно было и не дождаться.

– Я ее нашел. – В голосе Харона не было никаких эмоций. – На трассе.

Мирон замер, перестал запаковывать девчонку, вперил взгляд в Харона.

– Ты ее… сбил?!

– Ее сбил кто-то другой, а я ее нашел.

– И приволок в контору, вместо того, чтобы отвезти в больницу?!

– Произошла чудовищная ошибка. – Харон разглядывал носки своих резиновых бот.

– Да уж, чудовищнее не придумаешь! Хозяин похоронной конторы спутал живого человека с мертвым. Слушай, где у вас тут каталка?

Транспортировать девчонку лучше на каталке в катафалке Харона. Кто знает, что у нее с позвоночником.

– Я не перепутал. Каталка вот тут. – Харон встал, направился в другой конец прозекторской.

– Охренеть! – Мирон зачем-то погладил девчонку по чуть влажным волосам. Красивая девчонка. Он принюхался. И пьяная. В этом нет никаких сомнений.

– Виски, водка, пиво… – Харон подкатил каталку к столу. – Еще какие-то коктейли. Я ощущаю запах колы. – Она была пьяна. Возможно, под кайфом.

– Помоги мне! – Мирон подхватил девчонку под плечи, Харон взял за торчащие из-под пледа узкие щиколотки. – Пьяна, под кайфом… Но на хрена ты привез ее сюда?

Вдвоем они ловко переложили девчонку на каталку.

– Она должна была умереть. – Харон пожал плечами. – У нас с ней было мало времени. – Он недобро зыркнул на Мирона из-под тяжелых надбровных дуг.

– Так! – сказал Мирон твердо. – Ничего не хочу знать! Погнали! – Он направил каталку к выходу. – Повезем на твоем катафалке. В мою машину эта бандура не влезет. Ты кати, а мне нужно позвонить. Черт… Харон, ты хоть понимаешь, что наделал? Как мы объясним, почему прикатили ее на твоем катафалке, голенькую и вымытую с шампунем? Что я скажу в приемном покое? Да бог с ним, с приемным! Что я ментам скажу? Где мы ее взяли, а?

– Ее можно одеть. – Харон больше не выглядел понурым – скорее озадаченным. Словно бы решал какую-то сложную математическую задачу.

– Нормально! Пока мы будем ее одевать, она может богу душу отдать!

– Она не умрет. – Харон обошел каталку, взял с соседнего прозекторского стола стопку аккуратно сложенной одежды. – Она должна была умереть, но почему-то от нее отказались.

– Кто отказался?

– Не важно. Я точно знаю, что она не умрет. У нас есть время, чтобы все сделать по правилам.

Харон говорил и быстро распеленывал девчонку. Одевал ее он также быстро, как маленького ребенка или большую куклу. Харон умел и раздевать, и одевать. Работа у него была такая. Так что Мирон еще не успел обдумать его слова, как девчонка уже лежала на каталке в полной экипировке. Даже с аккуратно завязанными шнурками на ботинках.

– Вот, теперь все хорошо, – сказал Харон, смахивая приклеившийся к подошве девчонкиного ботинка листок.

– Хорошо-то хорошо, – простонал Мирон, – да ничего хорошего. Дальше что?

– Скажу правду. – Харон пожал плечами. – Я ехал на работу и нашел ее на обочине.

– Прямо вот разглядел в темноте?!

– У меня хорошее зрение.

– Ее нужно транспортировать на каталке.

– В катафалке была каталка.

– Правда, что ли?

– Нет, но она могла там быть. Я погрузил пострадавшую в катафалк и отправился в больницу.

– А я? Откуда взялся я? Мне нужно быть на операции, Харон! Там сейчас по реанимации дежурит Сёма, а он полный дебил. Я бы ему и кошку не доверил.

– По дороге я позвонил тебе, и ты подъехал уже к больнице. Все, мы готовы. – Харон толкнул каталку, тело девчонки дернулось, рука с черным маникюром, соскользнула вниз, и Харон бережно вернул ее обратно. – Помоги мне погрузить ее в машину, а дальше я сам. Встретимся в приемном покое.

Глава 3

К больнице Мирон подлетел раньше катафалка, оставил машину на почти пустой по ночному часу стоянке и бегом бросился ко входу в приемный покой. В приемном за обшарпанным столом дремала дежурная медсестра Диночка, что было до крайности редким явлением. Не спящая Диночка, а предоставившаяся ей возможность вздремнуть. Приемный – место горячее, вздремнуть здесь получается крайне редко.

– Мирон Сергеевич? – Диночка кокетливо поправила выбившуюся из прически прядь, огладила халатик на выдающемся бюсте. – А сегодня ж не ваше дежурство. Или ваше? – в ее голосе послышалась надежда.

– Сейчас привезут пострадавшую. – Мирон замер, шаря по карманам бомбера. – Диночка, позвоните Семён Сёменычу… – Он вытащил мобильный. – А из хирургов у нас кто?

– Сидоренко. – Диночка выбралась из-за стола. – А что случилось, Мирон Сергеевич? Что за пострадавшая?

– Сидоренко – это хорошо, даже замечательно! – Мирон уже набирал номер. – Сидоренко я тогда сам позвоню. А вы готовьтесь, Дина. Времени у нас с вами в обрез.

В трубке щелкнуло, и сиплый бас заведующего первой хирургией проревел:

– Тебе чего не спится, Мирон Сергеевич?

– Подогнал вам работу, Адам Петрович. Готовьте операционную.

– Лучше б ты мне пузырь коньяка подогнал, Мирон Сергеевич! Что там за пожар?

– Авария. Мне позвонил Харон.

– Кто?

– Харон Иван Акифьевич, владелец похоронной конторы. Это мой знакомый.

– Нормальные у тебя знакомые, Мирон Сергеевич.

– Какие есть. – Мирон направился к лестнице. – Спускайтесь в приемную, Адам Петрович, я сейчас переоденусь и тоже подбегу.

– Так что там с твоим гробовщиком? – По громкому сопению в трубке стало понятно, что Сидоренко уже выбирается из своего любимого кресла. – Давай в двух словах, чего нам ждать?

Взбегая по лестнице на четвертый этаж, Мирон рассказал, чего ждать. Придерживался заготовленной легенды, хотя до последнего не верил, что их с Хароном план выгорит.

– Так что, нам нужно МРТ, – закончил он.

– МРТ нужно всем, – проворчал Сидоренко. – Ладно, Милочку я беру на себя, она мне кой-чего задолжала.

Милочкой звалась заведующая отделением лучевой диагностики Людмила Васильевна Симакова. Была она бабой вздорной и капризной. У Мирона к ней не было никакого подхода, а вот у Адама Петровича, кажись, был.

– На операции хочу видеть тебя, а не Сёму, – проворчал Сидоренко. – Раз уж ты все равно здесь и подогнал нам этакое счастье.

– Буду! Я уже почти! – С этими словами Мирон ворвался в ординаторскую, осмотрелся.

Сёма, ужасно неповоротливый и ужасно ленивый вчерашний интерн, со снулым видом сидел за рабочим столом.

– Мирон Сергеевич, а что такое? – спросил он, зевая.

– Тебе Диночка звонила? – Рыкнул Мирон, стягивая с себя бомбер и зашвыривая его в шкаф.

– Звонила. – Сёма снова зевнул во всю пасть. Мирону захотелось его пришибить.

– Так чего ты тут, а не в приемном? – спросил он, стаскивая с ноги кроссовок.

– Так ведь вы ж приехали.

Логика Сёмы была железной, но от этого желание пришибить его сделалось еще сильнее.

– Дебил ты, Сёма, – процедил Мирон сквозь стиснутые зубы.

Сёма обиженно засопел, но возражать не стал. Сёма проповедовал толстовский принцип непротивления злу насилием, плыл себе по течению, как говно по реке.

Ожил мобильный.

– Мы приехали, – просипела трубка голосом Харона. – Она все еще жива.

– Какое счастье! – сказал Мирон вполне искренне, а потом добавил: – Сам ее не тащи, сейчас подойдет санитар из приемного.

– Уже, – сказал Харон и отключил связь. И хрен поймешь, что «уже». Уже вытащил сам, или уже подоспел санитар.

Мирон чертыхнулся и, на ходу надевая халат, ломанулся вниз по лестнице.

В приемном покое уже царила вполне привычная для этого места суета. «Скорая» только что привезла орущего дурниной детинушку с шиной на ноге. Детинушка был пьян и активен, то и дело порывался сигануть с каталки, а Диночка пыталась его угомонить. Пусть бы не пыталась, дала бы сигануть. На пластиковом стульчике, благостно сложив руки на коленях, сидел какой-то старичок, рядом с ним лежал потрепанного вида тонометр, который старичок, вероятнее всего, привез с собой. Этот никуда не спешил и дурниной не орал, терпеливо ждал, когда до него дойдет очередь. Вид у него был вполне бодрый. Это давало основания верить, что своей очереди он успешно дождется.

Харон стоял у входа, скрестив на груди длинные руки. Рядом у стены стояла его трость с черепушкой. На Харона украдкой и с некоторой опаской поглядывали все, включая пьяного детинушку, а он смотрел прямо перед собой и вид имел отрешенно-задумчивый. Каталки нигде не было видно.

– А где? – спросил Мирон, подходя к Харону.

– Забрали. – Тот пожал плечами, а потом спросил: – Можно мне остаться?

– Конечно, это ж больница, а не твоя контора, тут рады всем и в любое время.

– Я так и подумал. – Харон перевел взгляд на детинушку, тот тут же прекратил дебоширить и затаился. Старичок одобрительно кивнул. Диночка вздохнула с облегчением. – Тогда я подожду на улице.

– Ждать придется долго, – предупредил его Мирон.

– Хорошо. – Харон прихватил свою трость и направился к выходу.

– Это кто? – спросила Диночка, как только за ним захлопнулась стеклянная дверь. – Жуткий какой! – Она выпучила глаза, несколько раз взмахнула накладными ресницами. А Мирон в который уже раз подумал, что имеется прямая связь между длинной накладных женских ресниц и интеллектом. У Диночки ресницы были ну очень длинными…

– Не берите в голову, – сказал он ласково, и, развернувшись на каблуках, рванул по коридору в сторону отделения лучевой диагностики.

Там в небольшом предбаннике его уже ждал Сидоренко.

– Уже? – спросил Мирон, отвечая на крепкое рукопожатие хирурга.

– Не уже, а снова, – проворчал тот. – Ты ж ее еще не видел?

Мирон чуть было не ляпнул, что очень даже видел, но вовремя прикусил язык.

– Нет, но Харон сказал, что дело плохо.

– Плохо – это не то слово, – Сидоренко почесал по бычьи мощную шею. – Хреново дело, Мирон. Я позвонил в неврологию, пусть подбежит кто, глянет. Но тут и без них понятно, что есть внутричерепное кровоизлияние. Это мы ее еще на предмет других травм не осматривали, сразу запихнули в аппарат.

– Нет там других травм, – буркнул Мирон.

– Тебе откуда знать, ты ж ее не видел?

– Харон сказал.

– А Харон у нас типа врач? – Сидоренко усмехнулся, снова поскреб шею.

– А Харон у нас типа патологоанатом. В прошлом. В недавнем прошлом.

– Стало быть, какой-никакой врач.

– Нормальный он врач, получше некоторых. – За Харона вдруг стало обидно.

– Ну, будем думать, что он не ошибся, – сказал Сидоренко примирительно.

Ожидание тянулось мучительно долго. Сидоренко развалился в кресле, устало прикрыл глаза. Мирон кружил по предбаннику, перемещаясь от одного информационного стенда к другому. Стенды были предназначены для пациентов, картинок было больше, чем слов, но чтение и разглядывание картинок успокаивало. Наконец, в предбанник выплыла Милочка. Она была дамой корпулентной, но корпулентности своей нисколько не смущающейся. Характер имела вредный, из-за чего врагов в больнице нажила немало. На Мирона она даже не глянула, сразу взяла курс на Сидоренко.

– Забирай! – сказала чуть сиплым и прокуренным голосом. – Идите мойтесь на операцию, дружочки!

– Хреново? – спросил Сидоренко точно так же, как до этого спрашивал Мирон.

– Сами смотрите. – Милочка поманила их за собой в святая святых, где на монитор компьютера были выведены данные МРТ.

Сидоренко с Мироном посмотрели, молча переглянулись.

– Дело ясное, что дело темное, – сказал Сидоренко задумчиво.

– Девочку жалко, – вдруг сказала Милочка бархатно-мягким, каким-то чуждым для себя голосом, а потом рявкнула: – Чего вы тут картинки разглядывайте? Она сама себе трепанацию не сделает!

На операцию мылись молча, каждый думал о своем. Сидоренко заговорил первым.

– Она – не жилец.

– А вдруг выкарабкается? – Мирону такой прогноз совсем не понравился, хотя и казался едва ли не очевидным.

– А если выкарабкается, то нам с тобой спасибо точно не скажет. Если вообще сможет говорить. – Сидоренко вздохнул, а потом торопливо перекрестился сам и за компанию перекрестил Мирона: – Ну, с богом!

– Не отказался бы от его помощи, – сказал Мирон, выходя под яркий свет операционной и привычно занимая место в изголовье операционного стола. А где еще быть во время операции анестезиологу-реаниматологу?

Наверное, кто-то там на небе все-таки помогал им этой ночью. Или не им, а девчонке, которую Мирон уже мысленно прозвал Джейн Доу. Называл бы по-другому, но никаких документов у нее при себе не было.

Оперировали молча, перебрасываясь лишь короткими фразами, понимая друг дружку с полуслова. Слаженная команда досталась Джейн Доу, в этом тоже виделось некое везение и рука судьбы. Один раз она попыталась умереть. Мирон не дал. Больше не пыталась, не отвлекала бригаду от работы, поэтому можно было сказать, что операция прошла успешно. По крайней мере, закончилась. Впереди был ранний послеоперационный период, потом ранний реабилитационный, и дальше по всем кругам ада до полного выздоровления. Мирон на это очень надеялся.

Он дождался, пока Джейн поднимут в отделение интенсивной терапии, дал указания дежурной медсестре и Сёме глаз с нее не спускать, а сам спустился в приемный покой.

В приемнике царил ад и хаос, за окнами ревели и мигали сразу две «Скорые». Да уж, дежурство у Сидоренко выдалось хреновей не придумаешь. Сам же Мирон намеревался найти Харона и уже вместе с ним дождаться приезда полиции.

Харон нашелся на лавочке под старой липой, которую начмед Горовой, тот еще говнюк, каждое лето порывался спилить к чертовой матери. Горовому нравились «туечки» и «кипарисики», а не вот это безобразие. Он так и говорил «туечки» и «кипарисики». И каждое лето удавалось липу отстоять, вырвать ее хрупкую ботаническую жизнь из беспощадных лап начмеда Горового, чтобы потом посиживать под ее сенью с бутербродами, кофе или сигаретами. За сигареты нещадно ругали, даже табличку в землю воткнули, но народ все равно курил. Особенно в ночную смену.

Вот и сейчас на скамейке под липой курили. Вернее сказать, курила. Милочка сидела в непозволительной близости – всего-то метр! – от Харона. Это было удивительное зрелище. Милочка, откинув все свое крупное тело на спинку скамейки, выпускала в небо ровные колечки дыма, а Харон, упершись тростью в землю и скрестив ладони на серебряной черепушке, эти самые колечки разглядывал. Велась ли между этими двумя какая-то светская беседа, Мирон не знал, но шаг все-таки замедлил, а уши навострил. Оказывается, не зря навострил.

– Альгинат? – Голос Милочки был этаким сипло-воркующим. – Вы серьезно?

– Я никогда не шучу. – А голос Харона был с привычно механическими интонациями, но все же, но все же что-то такое в нем Мирон уловил.

Милочка окинула его долгим, наглым взглядом, а потом кивнула и сказала:

– Уважаю. А я все с папье-маше балуюсь. А альгинат исключительно на морду лица. Знаете, есть такой специальный альгинат?

– Не знаю.

– А про папье-маше хоть слыхали?

– Слыхал.

– Вы чудесный собеседник! – сказала Милочка с искренним восторгом.

– Вы находите? – Харон перестал пялиться на истаявшие дымные колечки и перевел свой стылый взгляд на Милочку.

Любая другая отшатнулась бы от этого взгляда. Отшатнулась, осенила себя крестным знамением и сбежала, но Милочка проявила удивительную стойкость и удивительную дерзость, выпустив струйку дыма прямо Харону в лицо.

– Утверждаюсь в этом с каждой секундой все сильнее, – сказала она, а потом добавила: – Я видела вашу Персефону.

– Что? – Вот теперь голос Харона изменился, вот теперь в нем появилась едва ли не паника, а Мирон подумал, что слишком много потрясений выпало на его долю этой ночью. Сначала Джейн, теперь вот Милочка.

– Говорю, видела вашу Персефону. Хоронили у вас одного нашего сотрудника, пришлось, так сказать, присутствовать. Занимательная у вас контора.

– Контора?

– Ну, заведение. Это уж как вам будет удобно. – Милочка легкомысленно взмахнула рукой с зажатой в ней сигаретой. – Все равно занимательная.

– И чем, позвольте вас спросить? – Харон повернул к Милочке голову, профиль у него был по-птичьи хищный.

– Стильное оно у вас, – сказала Милочка.

– Что?

– Заведение. Чувствуется, что у хозяина есть вкус, что весьма удивительно для здешних мест. Я, знаете ли, не поленилась, прошлась по залам.

– Посторонним ходить по залам запрещено, – сказал Харон строго.

– Ну, запрещающих табличек я не увидела, поэтому прошлась. – Милочка пожала плечами. – Знаете, какой зал мне понравился больше всего?

– Не знаю. – Харон мрачнел на глазах, хотя, кажется, куда уж больше.

– С масками. Это ж вы их делали? Я не ошиблась?

– В зал с масками заходить запрещено.

– Да, вы уже сказали. Но раз уж так вышло, что я зашла, то позвольте мне выразить свое восхищение. Гениально, я вам скажу. Кстати, я Людмила Васильевна. Для друзей – просто Мила. А вы? – Она вопросительно выгнула бровь.

– Харон.

– А для друзей?

– А друзей у меня нет. – Харон отвернулся от Милочки, положил подбородок на скрещенные поверх набалдашника трости руки.

Мирону от этих слов стало обидно. Он-то считал Харона своим другом. Каким-никаким. Несмотря на значительную разницу в возрасте. А тут такое откровение.

– Да выходите вы уже из засады, Мирон Сергеевич! – сказала Милочка, не оборачиваясь.

– Как узнали, Людмила Васильевна? – Мирон шагнул на освещенный фонарем пятачок.

– По парфюму, дружочек. У вас одного в нашей богадельне приличный парфюм.

– Я старался. – Мирон хотел было сесть на скамейку, но прикинув размер посадочного места, передумал, не стал нарушать личное пространство Харона.

– Ну как она? – спросили одновременно Милочка и Харон. Спросили и глянули друг на друга: Милочка восхищенно, а Харон уныло.

– Операция прошла успешно, гематому дренировали. Барышню, отправили на четвертый этаж под наблюдение.

– Но прогноз все равно хреновый. – Милочка загасила сигарету, прицелилась и запулила ее в стоящую поблизости урну. – Не жилец – ваша барышня, Мирон Сергеевич.

– Жилец, – сказал Харон каким-то обреченным тоном.

– Откуда вам знать, Харон? Интуиция? – Милочка посмотрела на него с любопытством.

– Можно и так сказать. – На Милочку он по-прежнему не смотрел, о чем-то сосредоточенно думал.

– А Персефона ваша чудо как хороша! – В присутствии Харона строптивая Милочка проявляла просто удивительную покладистость.

– Дальше что? – спросил Харон, не обращая внимания на Милочку и обращаясь только к Мирону.

– Ждем полицию, дашь показания, расскажешь, где ты ее подобрал.

– А где вы ее подобрали, Харон? – Милочка закурила следующую сигарету.

– В лесу, – ответил тот уныло.

– Прямо в лесу? Вы там грибы собирали?

– Я там ехал на ночную смену. – Харон тоскливо вздохнул, а потом сказал, снова обращаясь только к Мирону: – Давай пройдемся, пока полиция не приехала.

Он встал, коротко, как-то по-старомодному, кивнул Милочке и шагнул в темноту.

Мирон глянул на Милочку, виновато пожал плечами и поспешил за Хароном.

– Было приятно познакомится! – послышалось им вдогонку, и Мирон так и не понял, искренне это было сказано или с издевкой, потому что ничего приятного в общении с Хароном обычный человек не нашел бы даже при большом желании.

– Удивительно настырная особа, – проворчал Харон, бредя по дорожке.

– И не говори! – согласился с ним Мирон. – Вредная баба – жуть!

– Она не вредная. – Харон замедлил шаг. – Она настырная. И очень наблюдательная. И ей понравились мои маски. – В сиплом голосе Харона послышалось удивление. – По крайней мере те, что в свободном доступе.

Удивление это было Мирону понятно, потому что одним из увлечений Харона было создание посмертных масок. Такое себе увлечение, надо сказать, но маски получались столь же жуткими, сколь и реалистичными. Коллекция у Харона была немалая. Он никогда не делал слепки без разрешения родственников. Иногда он даже умудрялся испросить дозволение на посмертный портрет у самого усопшего, так сказать, накануне перехода в мир иной. Некоторые разрешения были бескорыстными, за другие приходилось платить родственникам или предлагать скидку за услуги, связанные с погребением. Почти всегда Харону удавалось договориться. Он не делал посмертные маски со всех своих клиентов. Мирон никак не мог уловить систему, согласно которой тот выбирал натуру для работы, а спрашивать напрямую не хотел. Может, боялся получить ответ, который ему не понравится?

В зале с масками сам Мирон был всего лишь один раз. Ему хватило. Нет, его не мучили кошмары, но ощущения после посещения этого паноптикума остались тягостные. Словно бы Харон умудрялся поймать в свои сети саму смерть, и она злилась, недобро кривила бледные губы, зыркала из черных провалов пустых глазниц. Зал с масками был, так сказать, для личного пользования. Тем удивительнее был тот факт, то Милочка оказалась именно в нем. Еще удивительнее был факт, что Милочку маски не напугали, а заинтересовали. Чуден мир!

– Ты решил, что скажешь в полиции? – спросил Мирон, подлаживая свой шаг под шаг Харона. – Может, порепетируем для начала?

– Не надо. – Харон мотнул лысой головой. – Я скажу правду. Почти правду. Я ехал на работу, увидел на дороге кровь, почуял запах гари…

– Гари? – Мирон замедлил шаг.

– Там что-то взорвалось или сгорело. Какое-то транспортное средство. Если судить по ее одежде, мотоцикл.

– Она слетела в овраг на мотоцикле? – спросил Мирон и сам же себе ответил: – По ходу, так и было. Она ж пьяная вдрызг. Мы взяли кровь на алкоголь, но, думаю, там и дурь какая-нибудь тоже нашлась бы. Накидалась, села на мотоцикл и слетела в овраг.

– Нет. – Харон покачал головой.

– Как – нет, если все сходится? – удивился Мирон.

– Она не слетела в овраг. Сначала она упала на дорогу. Там были следы торможения.

– И?

– И лужа крови.

– И? – Мирон старательно пытался врубиться в то, о чем толкует Харон, но бессонная ночь давала о себе знать.

– Ее, – Харон передернул плечами, словно ему было неприятно само упоминание Джейн, – я нашел внизу, на дне оврага. И где-то там же внизу догорало транспортное средство. Теперь понимаешь?