Ресницы снова открылись и больше уже не закрывались. Зрачки стремительно сузились. Цвет глаз оказался бирюзовый, с ледяным отливом.

Тронув узкой рукой висок (он был седоватый, словно примороженный инеем), брюнет тихо спросил очень молодого человека, просунувшего голову в дверь:

– К-кто ты? Я тебя раньше не видел.

– Кнобль, дежурный… Я только что закончил школу. Первый день здесь.

Парень очень волновался.

– Я же отдал рафи`ку п-приказ не беспокоить меня ни при каких обстоятельствах. Ни-при-каких.

– Но рафик проверяет посты, а пришла телеграмма. Там написано: «Сверхсрочная. Вручить немедленно».

Сидящий вздохнул, протянул руку.

– Давай.

Прочитал. Поморщился. Блаженное состояние было разрушено, праздник испорчен.

Минувшей ночью ему приснился кошмар. Будто он – не он, а кто-то совсем другой, в ком не леденеет безмолвная вечная ярость, а журчит родник, горячий ключ, и вокруг не ночь, а сияющий день. Никогда, никогда раньше ему не снился день, только ночь, только темнота. Отвратительный сон, не к добру.

Так и вышло. В Париже очередной кризис, требующий вмешательства. И праздник отменяется. Нет времени.

Ярость вонзалась в сердце острыми ледяными иголками, требовала выхода.

Нажал на кнопку, вызвал местного рафика.

– Еду в Париж. Немедленно. – Набросал несколько строчек на листке. – Это отправить Лябурбу.

– Слушаю, господин.

Рафик чувствовал неладное. Пальцы на левой руке, заложенной за спину, нервно сжимались и разжимались.

– Так как тебя зовут? – повернулся брюнет к дежурному. – А да, Кнобль.

Приказал старшему:

– Собрать фидаинов.

Через минуту все кроме часовых, шесть крепких парней в одинаковых черных сюртуках, стояли перед столом в ряд.

– Я отдал приказ не беспокоить меня ни при каких обстоятельствах, – сказал брюнет, прохаживаясь вдоль шеренги и поочередно глядя в лицо каждому. – Вам ведь известно, что приказы нарушать нельзя?

Все молчали.

Он остановился перед крайним. Это был Кнобль.

– А он нарушил.

Взгляд светился бешенством.

Рука сделала движение – такое быстрое, что оно было почти неуловимо для глаза. Палец коснулся груди Кнобля, будто легонько клюнул его в сердце.

Голова дежурного запрокинулась, он вскинул руку, но она тут же безвольно опустилась, колени подломились, тело обмякло, повалилось на пол.

– Мои-приказы-нарушать-нельзя, – раздельно повторил брюнет. – Это первое, чему вас всех учат. Уберите п-падаль. Тем, кто меня сопровождает, через пять минут быть готовыми к отъезду. Я напишу короткое письмо, потом уезжаем.

Полицайрат Шпехт

Хорошие детективы получаются из людей двух очень разных, даже противоположных видов: наркоманов Приключения и наркоманов Порядка. (Если человек не наркоман своего ремесла, ничего путного из него не выйдет; все успешные профессионалы – наркоманы.)

Сыщиков первого типа дурманит аромат тайны, опасности, азарта. Маньяков Порядка лишает душевной гармонии всякое отклонение от нормы (особенно столь вопиющее, как преступление), и такой человек не успокаивается, пока не восстановит нарушенный уклад вещей. Это не охотник, это садовник, подстригающий кривые ветки и выпалывающий сорняки.

Советник Густав Шпехт, начальник четвертого абтайлунга берлинского Полицай-президиума, был беспримесным представителем второй категории. В Крипо (криминальной полиции) он служил не по карьерным или, упаси боже, романтическим мотивам, а по душевной склонности. Больше всего он любил составлять квартальные и годовые отчеты о расследованных правонарушениях и очень страдал, если какие-то преступления оставались нераскрытыми. Но это у герра Шпехта случалось очень редко. Созданная им система сыска работала, как превосходно отлаженная машина.





Машины, а точнее сказать автомобили, были второй страстью полицайрата. Его пленяла идея контролируемой скорости. Рысаки тоже двигаются быстро, иногда даже быстрее гоночного «бенца», но лошадь не механизм, у нее башка с ушами, и черт знает, что под этими ушами происходит. Лошадь может испугаться, вскинуться на дыбы, споткнуться – да мало ли. Автомобиль же, если содержать его в порядке, никогда не подведет.

Своим абтайлунгом Шпехт управлял так же, как «бенцем»: всё у него было смазано, отрегулировано, предусмотрено и надраено. Взявшись за дело, всегда доводил его до конца – как и положено дятлу, долбил в одну точку, пока не выстучит добычу. Потому всего в сорок два года Шпехт и достиг столь ответственного поста, потому и получал жалование по самой высшей ставке, положенной по чину[18] – пять тысяч марок в год плюс премиальные.

Десять процентов жалования и все премиальные Густав откладывал на новую машину: «бенц-спайдер» с четырехступенчатой коробкой передач, аппарат мечты, первая ласточка двадцатого века, который несомненно станет веком автомобилей и других высокоточных, превосходно сконструированных механизмов.

Ровно в семнадцать тридцать, когда заканчивалось присутствие, Шпехт отложил в сторону папку с делом об убийстве в «Кайзерхоф-отеле» (расследование там шло к завершению) и придвинул брошюру с описанием «спайдера». Готовясь сделать на заводе заказ, Густав вносил в заявку свои дополнительные пожелания. Этим приятным занятием он всегда занимался после работы, когда почему-либо требовалось задержаться в кабинете.

Большое здание Полицай-президиума на Александр-плац, так называемый Роте Бург, Красный Замок (стены были красного кирпича), к вечеру подзатихало, но жизнь не останавливалась. Криминал-инспекторы знали, что начальник еще здесь и, чертыхаясь, оставались на служебных местах. Группы, ведущие «горячие» дела, продолжали работать. В новоустроенном машбюро лязгали «ундервуды» – пишбарышни сверхурочно перепечатывали все рукописные архивы. Ну и, конечно, в приемной сидел секретарь полицайрата Зальц. Он был предупрежден о том, что ожидается посетитель.

Посетитель явился в начале восьмого.

– Пришел, – доложил Зальц.

Шпехт вышел из-за стола навстречу гостю, крепко пожал ему руку.

– Entrez donc. Je vous ettende.[19]

Немецким помощник герра Фандорина несколько лет назад почти не владел.

На широком узкоглазом лице Масахиро Сибаты удивленно вскинулись брови.

– Жидёче? Но откуда вы дзнари, сьто я приду? – спросил он на немецком со своим смешным акцентом.

Густав запомнил японца улыбающимся, лоснящимся, вечно что-то жующим, но сейчас ассистент герра Фандорина был хмур, небрит и встрепан.

– А, я догадался, – сказал герр Сибата. – Мое описание уже дошло и до Берлина?

– Какое описание?

– Марбургская полиция объявила меня в розыск. По подозрению в двойном убийстве.

– Конечно, ложному, – кивнул Шпехт. – Ничего, с этим мы разберемся.

– Нет, тех двоих действительно убил я. Но их нельзя было не убить. Они были дзродзеи.

– Кто? – не сразу понял полицайрат. – А, злодеи. Расскажите всё по порядку. Во всяком деле знаете ли, необходим поря…

– Потом! Это долгая история. Сначала помогите мне найти господина!

Японец дернул себя за ворот – задыхался от волнения.

– А почему надо искать герра Фандорина? Да вы успокойтесь.

– Потому что он пропал! – закричал Сибата. – И я не успокоюсь, пока его не найду!

– Я же говорю: успокойтесь. Если герр Фандорин и потерялся, то он уже нашелся. Сегодня после обеда… Если быть точным – у меня записано – в четыре ноль семь курьер доставил от него записку. Из нее я и узнал, что вы нынче появитесь.

Узкие глаза азиата стали круглыми от изумления, а потом снова растянулись в щелки, сияющие радостью.

– Я ничего не понимаю, но какое счастье! Господин освободился! И вычислил, что я явлюсь к вам, потому что больше не к кому! Где записка? Давайте!

– Там говорилось, что по прочтении я должен немедленно ее уничтожить. Поэтому я запомнил наизусть. Не знаю, чем вызвана такая секретность…

Шпехт придвинулся и тихо, почти шепотом повторил заученное: «Дорогой Густав, дело оказалось очень запутанным и куда тянутся концы, я пока не знаю, поэтому по прочтении листок уничтожьте. Всё объясню потом. Сегодня в конце дня к вам прибудет мой помощник, которого вы, конечно, помните по автогонкам. Передайте ему, что с девяти часов вечера и до полуночи я буду ждать его в шахте U-Bahn на Потсдамер-плац. Своих людей ни в коем случае не присылайте, всё испортите. Фандорин».

Японец попросил повторить еще раз. Спросил, что такое «шахта U-Bahn» и где находится Потсдамер-плац. Густав объяснил, что в Берлине строится подземная железная дорога и что на Потсдамской площади будет одна из станций, а сейчас там просто шахта.

– Как в Париже, – нахмурился японец. – Там они тоже орудовали под землей.

– Кто «они»?

– Мы называем их «метростроевцы». Судя по всему господин узнал про эту банду что-то новое, поэтому вам лучше подождать, пока он всё объяснит сам. Скажу лишь, что это очень большая и очень опасная организация, промышляющая убийствами и похищениями. А кроме того она подкупает правительственных чиновников – здесь, у вас, в Германии.

– Ах вот почему я должен был уничтожить записку.

Шпехт тоже насупился. Происходил непорядок, чудовищный непорядок. Чтобы начальник криминальной полиции был вынужден шептаться в собственном кабинете? Неслыханно!

– Всё это мы исправим, – уверенно сказал он. – Отправляйтесь к вашему шефу, и потом оба возвращайтесь сюда. Я буду ждать. А кроме того учтите, что у нас в городе появились уличные телефонные аппараты. За десять пфеннигов вы можете позвонить прямо ко мне в кабинет. Скажете фрейлейн: «Номер 1225», а потом, когда соединят, назовете дежурному мое имя.

– Я знаю, как работают телефоны-автоматы, – ответил Сибата. – У нас в Нью-Йорке они появились уже давно. Пойду. Мне не терпится поскорее увидеть господина.

– Вечно вы торопитесь. – Шпехт неодобрительно покачал головой. – Это из-за торопливости вы с Фандориным в Бордо сошли с дистанции. Гнали по 40 километров в час, а воду в радиатор подлить забыли. Я же ехал не спеша и добрался до финиша. Вас ждут на Потсдамер-плац с девяти, а сейчас еще нет семи. По вашему осунувшемуся лицу видно, что вы ничего не ели. Здесь рядом отличная пивная. Поужинаем, расскажете мне что знаете, а потом отправляйтесь. На извозчике это меньше получаса.

– Я не хочу есть. А кто не торопится, тот занимает семнадцатое место – как вы в Бордо. Лучше уж идти первым и сойти с дистанции.

Это была не очень вежливая ремарка, но Густав не обиделся. Он видел, что герр Сибата сам не свой от волнения.

Полковник Хентеш

А еще на свете есть люди, которых делает сильными ненависть. Чем ее больше, тем человек сильнее.

Полковник Хентеш был почти сверхъестественно силен. Он мало что на свете не ненавидел. Априори проникался мгновенной ненавистью ко всему, на что устремлялся тяжелый взгляд его водянистых, вечно полуприкрытых набрякшими веками глаз. И ко всем, кого встречал на своем пути. Потом, нечасто и неохотно, делал исключение для отдельных явлений жизни и очень немногих людей, зато уж относился к этой заповедной зоне своей души со свирепой бережливостью. Когда он командовал офицерским училищем, кадеты знали: если ты сумел добиться расположения грозного начальника, он будет печься о тебе, как о родном сыне. Заглазное прозвище у полковника было Краб, потому что крабы пожирают своих детенышей, оставляя только самых сильных. Хентешу всю жизнь давали какие-нибудь противные клички – он мало кому нравился, с раннего детства. В школе, например, он был «Мясо» (по-венгерски «хентеш» – «мясник»), в полку – «Мерин», из-за неприязни к женскому полу и лошадиной физиономии. Шеф называл его похоже: «Конеголов», но по другой причине, необидной.

Берлин полковник ненавидел люто. Во-первых, пруссаков, искалечивших его жизнь. Во-вторых, сам город – одновременно чопорный и суетливый, в парадном мундире и грязном нижнем белье. В-третьих, из-за берлинского задания Хентеш был вынужден покинуть Будапешт, единственное хорошее место на земле, и еще нескоро сможет туда вернуться.

После долгой эпопеи с интригами, взятками и устранением человеческих помех (Хентеша привлекали только к последнему из этих видов деятельности) правительство и муниципалитет дали согласие на строительство первой подземной линии. Проект навесного метро наконец был похоронен – вместе с несколькими энтузиастами этой разновидности городского транспорта. Всем им Хентеш организовал мирную, совершенно неподозрительную кончину. Путь к настоящему метрополитену наконец был расчищен, и с первого января в спешном темпе начали прокладывать Шарлоттенбургскую трассу. Шахтная система под Потсдамер-плац была подготовлена заранее, полковник разместил там свой командный пункт.





Его дело было создать на новом месте работоспособный филиал. Опыта после Лондона и Нью-Йорка накопилось достаточно. В хороших кадрах, слава богу, недостатка тоже нет. Хентеш привез с собой свежих выпускников Школы. Это были не болваны-кадеты, которых он когда-то обучал армейской науке, а отборный человеческий материал, самородок к самородку, просто некого ненавидеть. Взял с собой и новоназначенного берлинского рафика, Каспера. Толковый парень, со временем будет не хуже парижского Лябурба, нью-йоркского Дойла или лондонского Аспена.

Но работы было столько, что полковник почти не спал. Обычно даже ночевал не в отеле, а прямо под землей, в рабочем кабинете, на стульях. Ведь берлинская командировка не отменила и других, рутинных дел. Нужно было продолжать разработку операции «Король Умберто», очень важной и сложной.

А тут еще Шеф со своими выкрутасами! Ну хорошо: приехал в Берлин, моментально решил самые неотложные проблемы – за это спасибо. Но что за несносное пристрастие смешивать дело с развлечениями! И эта несолидная страсть к эффектности! Примчался как вихрь, так же стремительно унесся, а нелепый, абсолютно никому не нужный спектакль разыгрывай полковник Хентеш! Как будто у него мало серьезных дел. Но никуда не денешься. Приказ есть приказ. Всё будет сделано и об исполнении доложено, с приложением фотографий. В конце концов и у великих бывают свои слабости.

– Мой дорогой Мамянь, – сказал Шеф на вокзале (называл Хентеша еще и так, на китайский манер), – я всё подготовил, но, увы, вынужден срочно уехать. Жалко, не увижу, как это произойдет. Обязательно сделайте красивые снимки. Крупный план, разные ракурсы. Хочу кое-кому показать. Отправьте в Париж, вот адрес. Это особняк, который я приобрел в Булонском лесу. Теперь ведь мне часто придется бывать в Париже.

И отбыл в своем салон-вагоне.

Раньше девяти объект появиться был не должен, поэтому полковник сидел у себя в кабинете, работал.

Всех людей Хентеш отпустил, зачем они? Оставил только одного, Кугельхена. Беспокоился за него после сегодняшнего инцидента с Кноблем. Кугельхен парень талантливый, но тоже совсем зеленый, его еще натаскивать и натаскивать. Пусть поднаберется опыта.

Из Главной Конторы поступила телеграмма за подписью генералдиректора: «ШУЛЬЦ БОЛЕН НЕИЗЛЕЧИМО. ПРИМИТЕ МЕРЫ». Значит, договориться с директором конкурирующей компании «Унтергрундбангезельшафт» не удалось. Придется организовать ему что-нибудь скоропостижное. Опять дополнительная работа.

Сразу, на вдохновении, набросал маленький план. Поручить дело Кугельхену, он в любую щель пролезет.

Ночь, спальня, форточка, инъекция, внезапная остановка сердца. Fall geschlossen[20], или, как говорят у англичан, сase closed.

В три минуты десятого на столе зажглась лампочка. Хентеш когда-то ненавидел электричество, а потом полюбил и всё, что возможно, электрифицировал.

Мигание лампочки означало, что объект прибыл.

Каким образом японец найдет Четвертый бункер, Шеф не объяснил. Просто сказал: «Не беспокойтесь, сам придет».

Перерыв на десять минут, сказал себе Хентеш, поднимаясь. Еще четверть часа, пока Кугельхен фотографирует труп, уйдет на составление рапорта. И можно вернуться к работе.

Шарик

В Школе фидаинов ему дали имя Кугельхен, Шарик, потому что он был маленький, подвижный и коротконогий – будто не шел, а катился. Ну и из-за шариков, конечно.

Шарику всё на свете было любопытно – с самого рождения. Мамаша-покойница рассказывала, что он еще младенцем высовывался из колыбельки и с интересом глазел, как она на кровати обслуживает мужчин.

Из-за жадного любопытства ко всему на свете он сызмальства часто попадал во всякие передряги. Однажды сиганул с Радецки-брюке в речку Вену, захотелось ощутить, каково это – лететь по воздуху. Чуть не потонул. В восемь лет располосовал ножиком кошку – не от жестокости, а потому что стало интересно, чем это она урчит в животе.

Много чего было.

В венской шайке «Чистильщики» его, малолетка, держали на равных со всеми, потому что от Шарика было больше проку, чем от любого взрослого вора. Специальность у него была козырная – «нюхач». Он намечал, какую подломить квартиру, и ни разу не подвел товарищей. А почему? Потому что лазил в форточки не для наводки, а просто из любопытства – посмотреть, как люди живут. Во всякие дома пробирался, не только в богатые. Иногда по пять-шесть раз за ночь. Ну и, конечно, брал на заметку годные адресочки.

Грабежом «Чистильщики» тоже промышляли. И Шарик старался ни одного гоп-стопа не пропустить. Любопытно было посмотреть, как разные люди себя ведут с приставленным к горлу ножом. Страх у всех разный. Кто побелеет, кто затрясется, кто в обморок бухнется, кто заругается, кто обмочится. Изредка попадались и бесстрашные, таких кореша резали. Шарик нагибался, жадно смотрел, как в глазах гаснет жизнь. Пару раз и сам пырнул, попробовать.

Три года назад собрались они потрясти одного «гуся». Присмотрели его на Хауптбанхофе, приняли прямо с будапештского поезда. Аппетитный такой господин: пожилой, солидно одетый, с богатым портфелем, в каких чепуху не носят.





Пристроились на своей пролетке за извозчиком, надеясь на удачу. В фартовом ремесле без нее никуда. Бывало, что ездки получались пустые. Но «гусь» сошел в тихом переулке и не сразу скрылся в подъезде, а свернул в темную подворотню. «Нынче нам везуха, – оскалился Ковачек. – Работаем!».

Выпрыгнули из пролетки, догнали, налетели.

Ковачек сзади обхватил клиента лапищей за рожу, чтоб не завопил, щелкнул прямо перед глазами выкидухой. Лопата зашипел: «Жить хотим – тихо стоим». Кугельхен, которого тогда звали Шнырь, уже шарил по карманам – и сразу нашел любопытное: пистолет с перламутровой рукояткой.

Это они на герра Хентеша напали, идиоты. Та еще везуха.

Хотя как сказать? Ковачеку и Лопате, конечно, не свезло. Господин полковник их головами стукнул, обоим черепа проломил. У него силища, как у парового молота. Шныря схватил за ворот, оторвал от земли, сам весь рычит, лошадиные зубы ощерил. Но не убил, высмотрел что-то в пацане. Перекинул через плечо, отнес на квартиру, стал задавать всякие вопросы. И взял с собой в Будапешт, определил в Школу. Это ль не везение?

Где бы был Шарик, кем бы он стал, если б не столкнулся в темной венской подворотне с судьбой? В темноте и сгинул бы, навозным червем. А судьба вывела его к свету, сделала фидаином, которому еще в этой жизни удается вкусить Рая. От воспоминаний о Рае у Шарика всегда сладко замирало сердце, а рука сама собой лезла в карман, потрогать птичку, вещественное свидетельство того, что Рай был не видением и не сном.

Земное-то счастье он познал еще до Рая, во время учебы. Там опытные учителя умеют в каждом новичке найти свой талант, так что сам начинаешь себя уважать: вот-де я, оказывается, каков – умею делать что-то лучше всех.

Кто-то без промаха стреляет. Кто-то работает ножом, как светило хирургии скальпелем. Кто-то голыми руками справляется с дюжиной вооруженных. Кто-то ловчее мартышки. Кто-то может нырять и плавать не хуже дельфина. Один парнишка, англичанин, умеет изгибаться навроде змеи, он у себя в Лондоне был «трубочистом» – это домушники, которые через трубу лазят. Да всех талантов не перечислить.

Шарику специальность определили в первую же неделю: быть ему лазутчиком. Пролезть куда-нибудь, оставаясь невидимым; всё высмотреть и запомнить четко, как на фотографии; раствориться в ночи и слиться с туманом – это он умел лучше всех. Обнаружился, вернее развился у Кугельхена и еще один маленький, но полезный дар. С детства он отлично бил из рогатки, никогда с ней не расставался. Теперь ему изготовили карманную катапульту из каучука со стальным сердечником. Классная штука. Свинцовым шариком он мог с двадцати шагов уложить человека наповал – бил точнехонько в глаз. На выпускном экзамене выпулил двадцать шариков за минуту, и все в десятку. Никто кроме него в Школе этим оружием не владел.

Господин директор и сам герр Хентеш сулили Кугельхену большое будущее. Большое будущее – это, конечно, хорошо, но еще лучше поскорее попасть в Рай. Об этом мечтают все фидаины. Однако попадут туда только те, кто заслужил. Кто честно выполнял приказы.

Это Шарик так коротал время – мыслями о своей счастливой судьбе, воспоминаниями о Рае. Ожидание ему давалось нелегко. У тех, в ком самое сильное чувство любопытство, плохо с терпеливостью.

Свой пост, как велено, он занял в половине девятого и настроился ждать долго. Герр Хентеш сказал, может, и до полуночи.

Но ровно в девять замигала сигнальная лампочка. Это значило, что кто-то наверху открыл дверь. Она хлипкая, замок самый плевый, но вниз, в шахту проведен провод. Если кто незваный вздумает зачем-нибудь ночью пролезть на стройку, часовые внизу враз узнают. Сейчас-то часовых не было, господин полковник всех отпустил. Оставил только Шарика.

Раздались гулкие шаги. Ступеньки на лестнице, ведущей в шахту с Потсдамер-плац, были железные.

Шарик затаился в нише.

В галерее всюду горел свет, неяркий, но, если привыкнуть, всё видно.

Открылась дверь. Вошел невысокий, плотный человек. Глаза узкие – точно он, японец. Повертел башкой, прислушался. Ну-ка, куда пойдет?

Под землей было так: галерея прямо, где потом будет станционный зал; галерея налево, где склад; справа дверь с надписью «Вход запрещен». Там бункеры для своих, работягам совать нос не положено.

Японец поколебался. Потом уставился на какую-то закорюку, выведенную мелом прямо над запрещающей табличкой. Радостно вскрикнул. Кинулся к двери. Она была не заперта.

Шарик в своих матерчатых тапочках бесшумно крался сзади. Он знал, что живым отсюда японец не выйдет, и не мог взять в толк одного. Если человека надо грохнуть, на кой все эти манирлихи? Вынуть рогатку, натянуть резинку на полную силу, да свинцовой дулей в затылок. Плевое дело. Но инструкция есть инструкция.

В квадратном зальчике, где герр полковник обычно собирает ребят, чтобы раздать задания, тоже три коридора: налево пойдешь – в первый бункер попадешь, направо – во второй, прямо – в третий и в четвертый.

Японец остановился и опять без ошибки направился, куда следовало. На стене около среднего прохода тоже белел мудреный знак. «Иероглиф» – вот как это называется, такая грамота китайская.

Дальше коридор раздваивался – в третий бункер идти или в четвертый. В третьем телеграф, в четвертом кабинет начальства.

Никаких надписей мелом на стене не было, но японец углядел что-то на полу галереи, что вела в четвертый бункер. Наклонился, подобрал и аж заквохтал от радости. Это были не то бусы, не то четки, зеленые.

– Данна! – заорал японец. – Доко дэсу? Анта но китёна нэндзю-о оросьте симатта ё![21]

И как побежит. Шарик – за ним, вдоль стеночки, беззвучный и невидимый в своем сером наряде.

Вдруг зазвучала музыка. Там в кабинете граммофон, он и заиграл, запел женским голосом. Песню Шарик слышал, «Три ворона» называется. Красивая такая, но грустная. Ее ребята из Англии иногда пели, когда тосковали по родине. У них она вроде «Милого Августина», все ее знают.

Японец завопил пуще прежнего:

– Эмма!

Распахнул дверь в четвертый бункер.

Вот тебе на! Там в кресле сидела баба. Рыжеволосая. Не шелохнулась, не повернулась. Шарик ее никогда раньше не видел. Как и когда спустилась в шахту, хрен знает.

– Эмма! – снова закричал японец. Кинулся, тронул бабу за плечо, а она возьми – и бух на пол. Стук глухой, неживой. Шарик не сразу сообразил, что это манекен.

Поражаться поражался, но что велено, исполнял: проскользнул в бункер, дверь за собой закрыл тихонько, хотя можно было особо не осторожничать – граммофон заглушил бы.





Теперь полагалось оставаться в закутке перед дверью, ждать команды. Шарик и остался, только рогатку приготовил.

Японец очумело пялился на манекен и даже не заметил, как из глубины комнаты, из полумрака вышел герр полковник. Кашлянул.

Этот повернулся, спрашивает:

– Кто вы? Где господин? Где Эмма?

Говор смешной такой, будто дурака валяет.

Герр Хентеш остановил граммофон. Стало тихо.

– «Эмма в Раю». Это единственное, что я должен тебе сказать. Черт знает, что это значит, да мне честно говоря и наплевать, – сердито пробурчал герр Хентеш. – Приказано – исполнил. Так в рапорте и напишу.

– В каком рапорте? – пролепетал японец. – Эмма… в раю?

Герр полковник подошел к нему ближе, с интересом оглядел.

– Чем это ты «особо опасен»? С виду не скажешь. Ладно, мне некогда. Заканчиваем спектакль.

У японца откуда ни возьмись в руке появился револьвер.

– Кто ты такой?! Где господин?!

– Ну, с револьвером всякий может, – разочарованно протянул герр Хентеш и приказал: – Кугельхен!

Выбить из руки револьвер с десяти шагов для Шарика был пустяк.

Клиент вскрикнул, схватился за ушибленную кисть, револьвер отлетел к стене.

Только теперь, обернувшись, японец увидел, что сзади есть кто-то еще.

«Ничего-ничего, я не вмешиваюсь, не обращай на меня внимания», – показал жестом Шарик. Его работа была закончена. Такой приказ: сопроводить и обезоружить, дальше господин полковник сам.

Приказы нарушать нельзя, это самое худшее преступление. Вот первое правило, которому учат в Школе. Кто нарушил – смерть. А страшнее всего, что не попадешь в Рай. Бедняга Кнобль. Сам виноват, но всё равно жалко парня.

Японец нагнулся, вынул из-под штанины нож – левой рукой. Правая-то отшиблена.

– Это уже интересней, – сказал герр полковник и сделал шаг в сторону.

Оружие ему было не нужно. Он своими длинными руками мог такое вытворять – залюбуешься. Шарик приготовился любоваться.

Но японец-то не знал, что человек у него за спиной – просто зритель. Всё оглядывался через плечо.

Потом вдруг дернул рукой – и Шарик ослеп на левый глаз. Скосился правым. Ужасно удивился. Неестественно огромная рукоятка торчала прямо из головы, заслоняя половину обзора.

В следующий миг свет померк, будто на окне закрылась ставня. Любопытно, чтó за нею – такова была последняя мысль убитого.

Снова полковник Хентеш

Мальчишку было очень жалко. Какой талант погублен!

До этого момента полковник ненавидел Сибату только за то, что из-за чертова ублюдка пришлось оторваться от дел, заниматься ерундой. Теперь же ненависть так сдавила горло, что стало трудно дышать.

– Ловкий бросок, – просипел Хентеш, проталкивая ком в горле. – Но ты, приятель, остался без ножа.

Он еще не придумал, как именно убьет желтомордую гадину, но решил, что раз такое дело, торопиться не будет. Помянет Кугельхена честь по чести.

Японец тер правую руку. Она после удара наверно онемела. Но не пятился, и страха в глазенках не было. Не понял пока, с кем имеет дело.

Вдруг подскочил, выкрикнул что-то гортанное, ударил Хентеша ногой в грудь. Ишь ты.

Полковник уворачиваться не стал. О его грудь можно было только ушибиться. Многолетними тренировками он закалил тело так, что кулаком пробивал пятидюймовую доску, о голову ломал кирпич, а мышцы на груди и животе стали вроде бронеплит.

Японец отскочил. Рожа удивленная.

Хентеш приблизился, скаля желтые зубы. Ждал следующего наскока.

Во второй раз азиат с разворота впечатал каблук полковнику в пах. Другому этот удар расплющил бы всё хозяйство, но Хентешу плющить там было нечего. Тридцать четыре года назад в битве под Садовой осколок прусской гранаты навсегда избавил его от мужской слабости, которую по недоразумению называют мужской силой. С тех пор Хентеш перестал быть мягким. Ничто больше не мешало ненависти накачивать тело и дух сталью.

Маленькими шагами, растопырив руки, будто ловил гуся, полковник стал загонять прыгучего коротышку в угол. Сибата отступал, акробатику больше не демонстрировал. Сообразил, что бесполезно.

Наступил на что-то, чуть не упал, но выправился. Подобрал с пола свинцовый шарик.

Тем временем Хентеш придумал, как сделает.

– Ты прикончил парня, который подавал большие надежды. Он изобрел искусство без промаха стрелять из катапульты вот такими шариками. Я разработал для мальчишки прекрасный план, который из-за тебя теперь не состоится.

План действительно был прекрасный. Прикончить короля Умберто выстрелом из рогатки. Как воробья.

Его величество едет в открытом ландо по бульвару. Вдруг откинулся назад, вместо одного глаза дырка. Все кричат, суетятся, ничего не понимают. Ведь ни выстрела не было, ни дыма – ничего. А Кугельхен слезет с дерева и, пока шум да гам, тихо смоется.

Теперь придется изобретать что-то другое.

– За это ты умрешь медленной, страшной смертью, – продолжил Хентеш, всё больше закипая – готовил себя к атаке. – Я сломаю тебе локти, запястья, колени и голени. Оттащу в дальнюю, глухую штольню. В рот суну кляп, чтоб не орал. И оставлю валяться в темноте, пока не сдохнешь.

У японца, кажется, отошла ушибленная рука. Он подкинул шарик на ладони. Поцокал языком.

– Це-це-це. Европейцы думать, будто они изобретать всё на свете. Но у нас на Востоке всё давно уже изобретено. Например, тосэкидзюцу, искусство кидать камешки. Я хорошо уметь с детства.

Он размахнулся, и Хентеш зажмурился, потому что глаза были его единственным уязвимым местом. Всё остальное было из стали. Валяй, швыряй свой свинцовый шарик, стреляй дробинкой по слону.

Но шарик не попал в полковника. Вместо этого раздался стеклянный звон. Хентеш удивленно открыл глаза. И удивился еще больше, потому что совсем ничего не увидел, одну черноту. Не сразу догадался, что Сибата расколотил висевшую под потолком лампу.

Полковник ринулся к выходу, чтобы японец не удрал. Нащупал ключ в двери, повернул.

Всё, теперь никуда не денется.

Что ж, поиграем в кошки-мышки.

– Ну-ка, где ты прячешься, японская макака? – спросил он, навострив уши.

Услышал легкий щелчок – отпрыгнул в сторону. Молния, грохот, визг пули, отрикошетившей от стены.

Ловкач подобрал с пола свой револьвер! Как только отыскал его в потемках?

Хентеш расстроился. Красиво расправиться с Сибатой не получится. Что ж, у нас тоже есть пистолет, отличный семизарядный «люгер», новинка оружейной индустрии. Это, конечно, совсем не то, что переломать кости голыми руками, но ничего не поделаешь.





Перестрелка вслепую – игра тонкая, тут всё решает во‐первых, бесшумность, во‐вторых, крепость нервов. Кто выдал себя шумом, становится мишенью. А кто выстрелил первым и не попал, вообще подписывает себе смертный приговор. Высветился вспышкой – покойник.

В бункере воцарилась мертвая тишина. Оба старались не дышать.

Медленно, по сантиметрам, полковник достал из кармана серебряный портсигар. Швырнул в дальний угол, держа пистолет наготове.

Однако гнусный японец на уловку не купился, не выстрелил на звук.

Вместо этого впереди вдруг вспыхнул фонарик. От яркого луча Хентеш едва не ослеп, но реакция не подвела – выстрелил, целя чуть выше луча, чтоб наверняка.

В ответ полыхнуло внизу, на полу. Зарница осветила лежащую фигуру с вытянутой кверху рукой. Она-то и держала фонарь.

Последовало два удара. Первый – в середину груди – сбил полковника с ног. Второй – затылком о землю – оглушил его.

Очнулся Хентеш от того, что ему обожгло щеку. Открыл глаза, сощурился. Луч светил прямо в лицо. Вторая оплеуха окончательно привела раненого в сознание.

Меня подстрелили, сказал себе полковник. Кажется, я умираю.

И захрипел от ненависти. Но она впервые в жизни не наполнила тело силой. Оно было бездвижное, непослушное.

Раздался голос с акцентом:

– Чей это адрес в Париже?

В луче появилась рука с листком бумаги. Это была записка с парижским адресом Шефа. Японец успел обшарить карманы.

Потом потряс телеграммой из Главной Конторы.

– А от кого телеграмма из Карлсбад? Кто такой «Смит»? (Генералдиректор всегда подписывается: Смит, Карлсбад. Так повелось еще с тех пор, когда было две конторы – старая, в Лондоне, и новая, в Карлсбаде, и генералдиректор все время ездил туда-сюда.) Это твой начальник? А «неизлечимо больной Шульц»? Это такой код?

Стало очень холодно. У Хентеша заклацали зубы. Ненависть выходила из него, оставляя после себя ледяную пустоту.

– Не смей подыхать! – закричал японец. – Скажи главное: где мой господин, где Фандорин?

На последнем выдохе умирающий пробормотал:

– В цар…стве мер…твых.

Потому что на пороге смерти не врут.

У Минотавра

После окончания рабочего дня Карл-Фридрих, как обычно, обошел все служебные помещения. У него был принцип: доверять следует только самому себе, ибо люди, даже самые старательные, могут оказаться небрежны, ленивы, заняты посторонними заботами, и так далее, и так далее. Иногда мечталось, что лет через сто, когда технический прогресс разовьется до совсем высоких высот, от живых сотрудников можно будет вовсе отказаться, заменить их четкими, предсказуемыми, никогда не ошибающимися машинами. Удалось же в финансовом отделе вместо десяти счетоводов, перемножавших цифры столбиком, оставить двух клерков с арифмометрами, а вместо целого зала, где скрипели перьями переписчики, оборудовать небольшую комнату машинного бюро. Не говоря уж о телефоне, пришедшем на смену курьерской доставке.

Пристрастием к механической четкости Карл-Фридрих напоминал Густава Шпехта – но только этим, больше ничем. Полицайрат превыше всего в мироустройстве ценил Порядок. Карл-Фридрих знал, что на земле безраздельно царит Хаос и надо не сражаться с ним, а как можно грамотней и профессиональней использовать открывающиеся возможности. Вся история цивилизации построена на использовании разрушительных инструментов и сил во благо прогресса. Кто контролирует Хаос, тот управляет миром.

Компания, которой Карл-Фридрих посвятил свою жизнь и свои незаурядные способности, именно этим и занималась: управляла миром через приручение Хаоса. Гигантская работа еще только разворачивалась, но сделано было уже многое, очень многое.

Он обошел все три этажа, открывая двери мастер-ключом. Осмотрел каждое помещение. Кое-где, недовольно бормоча под нос, исправил упущения и записал для памяти, кому потом сделать выговор.

На верхнем этаже находились региональные отделы. Три старых: будапештский, лондонский, нью-йоркский, два новых – парижский и берлинский. И еще два временных сектора, которым только предстояло разрастись в отделы: венский и санкт-петербургский. Два эти города пока были под вопросом. В Вене никак не получалось преодолеть сопротивление местных сторонников S-бана, надземного метро. В российской столице проект двигался еще трудней, поскольку к организационным сложностям прибавлялись технологические. Город был построен на рыхлой почве, изобиловал водными потоками, в том числе подземными. Ну а кроме того обе империи, австро-венгерская и российская, были насквозь источены коррупцией. Хорошо, когда взяточничество умеренно и введено в четкие рамки (вышеупомянутый порядок Хаоса). Тогда ясно, кому и сколько дать за решение вопроса – как, например, было в Берлине. Но в Вене и в Санкт-Петербурге хапают в десяти разных инстанциях, безо всякой системы. Договорился с одним чиновником, тут же вылезает другой. Очень тяжело работать.







На втором этаже располагался научно-инженерный департамент, к которому Карл-Фридрих относился с большим уважением и в повседневную деятельность которого почти не вмешивался, лишь следил, чтобы сотрудников (сплошь золотые головы) вовремя обеспечивали всем необходимым для работы. Здесь он лишь проверил, заперты ли сейфы с технической документацией и чертежами. Ученые – люди рассеянные.

Нижний этаж был личной епархией Карла-Фридриха, и тут уж он ничего не пропустил, даже подергал выдвижные ящики письменных столов. Но вымуштрованные бухгалтеры, экспедиторы, связисты, диспетчеры, кадровики и секретари оставили свои рабочие места в идеальном состоянии.

К себе Карл-Фридрих вернулся как обычно в шесть тридцать, довольный. Наступал самый тихий, самый приятный момент дня, с половины седьмого до семи, когда прибудет ночная смена. Блаженное одиночество – если не считать охраны, но ее не видно и не слышно.

Прошел через пустой секретариат, где стены были обвешаны таблицами и схемами, заставлены канцелярскими шкафами, к кожаной двери. На ней медная табличка «Генералдиректор». Она сияла ярче золота, и всё же Карл-Фридрих усмотрел пятнышко, вынул платок, потер.

В кабинете раздавался треск внутреннего телефона.

Карл-Фридрих вошел, ворча вслух:

– Ну что ему еще надо?

Снял трубку.

– Зальцарт.

– Надо же, а я думал Моцарт, – послышался скрипучий голос. – Мне отлично известно, кто берет трубку. Достаточно было бы просто сказать: «Слушаю» или «У аппарата».

Чем-то раздражен, понял Карл-Фридрих и насторожился.

– Новостей нет? – спросил звонивший. – Особый режим сохраняется?

– Если бы что-то изменилось, я бы немедленно сообщил, герр Смит.

Буркнул что-то, бросил трубку.

– Что это с ним? С чего он разнервничался? – проворчал Карл-Фридрих. Была у него такая привычка – разговаривать с собой.

Герр Смит никогда не терял хладнокровия и очень редко рявкал на своего заместителя.

Ну да, произошел инцидент, но что в этом такого уж экстраординарного? Организация большая. То там, то сям вечно случаются какие-то сбои. Люди, упорядочивающие Хаос и укрощающие огонь, бывает, обжигаются и даже гибнут. Кому положено – разберутся и починят поломку.

Господин генералдиректор в своем кабинете появлялся редко – только для сверхважных встреч. Обычно там сидел Карл-Фридрих Зальцарт, заместитель. Решал все текущие проблемы, а если возникали вопросы, которые выходили за его компетенцию, звонил Вниз.

Герр Смит человек особенный. Может быть, даже и не совсем человек. Во всяком случае у него имелось свойство мистическое, сверхъестественное: обычно он откуда-то заранее знал, с чем звонит заместитель, и давал ответ сразу. Это был гений из гениев, державший в своей светлой голове всю сложнейшую структуру Организации, да еще изобретающий новые усложнения.

Самое поразительное, что светлая голова обитала в кромешной темноте. Там, Внизу, никогда не загорался свет. Он даже не был туда проведен.

Карл-Фридрих ни разу не спускался Вниз, но про отсутствие освещения знал точно, потому что лично подписывал все счета на обеспечение подземной резиденции. Туда даже свечей не закупали.

Конечно, генералдиректор слепой, ему лампы и свечи ни к чему, а всё же странно и жутко представить, как это он там живет, в вечной тьме, вдвоем с незрячим слугой. Бородатый Янашек тоже нечасто поднимается в контору, потому что почта путешествует вверх-вниз по пневмопроводу, а покупки и прочие объемные предметы просто ставятся в лифт.

С перепиской так: вся поступающая корреспонденция перепечатывается для герра Смита на брайлевских «ремингтонах» – три специально обученных машинистки набивают выпуклые буквы. А отвечает генералдиректор рукописно. Почерк у него заглядение, все строчки ровнехонькие – нипочем не догадаешься, что начертаны во мраке.

Дверь в лифт, ведущий Вниз, находилась прямо в кабинете. Снаружи ничего особенного, можно подумать, за неприметной створкой ватер-клозет или кладовка. А отпереть из кабинета нельзя. Внизу должны нажать кнопку, и тогда дверь уезжает в стену, открывается кабина. Очень простая – ни красного дерева, ни позолоты, ничего. Зачем слепым вся эта красота? А зеркало есть. Установлено для красоток, которых мюнхенский поезд по пятницам привозит из Кюлунга, а по субботам увозит обратно. Женщины не могут без зеркала.

Вот тоже интересный вопрос: какая слепому разница, красива любовница или нет. Хотя в Кюлунге, наверное, некрасивых не держат. Гостьи бывают надменные и милые, веселые и меланхоличные, но все чудо как хороши. Некоторые болтливы, но о том, что происходит Внизу, никогда ни словом не заикаются. Видно, такое условие. А может быть, просто хорошая выучка.

Только раз одна, поднявшись утром, мечтательно сказала: «Будто побывала внутри музыкальной шкатулки», – и тут же прикусила язык. Что имела в виду – бог весть. Иногда, когда приходил лифт, Карлу-Фридриху казалось, что откуда-то еле слышно доносится звук флейты, или скрипки, или фортепиано.





Очень любопытно, конечно, было бы хоть разок побывать Внизу. Но если бы предложили, Карл-Фридрих скорее всего отказался бы. Жутко.

Минуты не прошло после звонка – вдруг распахнулась дверь, будто от толчка.

Зальцарт несказанно удивился. К нему никто не входил без стука, а уж чтобы вот так вламываться – это вообще было что-то невероятное.

На пороге возникла невысокая, но довольно широкая фигура. Человек с коротко стриженными, торчащими ежиком волосами уставился на Карла-Фридриха свирепо сощуренными глазами. Оторопевший вице-генералдиректор не сразу сообразил, что глаза не сощуренные, а азиатские. Изумление сменилось страхом.

Это был он! Тот самый японец, из-за которого со вчерашнего дня во всех легальных подразделениях Организации ввели особый режим! Как проник в контору – загадка. Особняк висит прямо над обрывом, откуда открывается чудесный вид на Карлсбад. С той стороны забраться невозможно. Фасад выходит в огороженный сад, где обычно дежурят трое охранников, а со вчерашнего дня охрана усилена, и их стало пятеро. При этом у входа только один, изображает швейцара, остальные прячутся в боскетах, прикидывающихся кустами. По виду обычное учреждение, а на самом деле неприступная крепость. Никто подозрительный, в особенности разыскиваемый повсюду японец, внутрь попасть никак не может. Как это они его прошляпили?

Зальцарт выбежал из-за стола, кинулся к окну, закричал:

– Охрана! Сюда!

Снаружи никто не отозвался.

– Они накинурись на меня и хочери убичь, – сказал за спиной сердитый голос. – Я нитего не сдерар, торько восёр во двор. Но я сам их убир. Всех пячерых. Есё есчь?

– Что? – пролепетал Карл-Фридрих, обернувшись.

Японец недовольно рассматривал манжет. На нем алели пятна.

– Я спрашивать, в доме еще охранники есть?

Акцент был сильный, но понять можно.

Зальцарт помотал головой – не только в смысле «нет», но и в надежде, что ему снится кошмар и поскорее бы проснуться.

– Как вы сюда попали? – спросил он дрожащим голосом. – Ведь еще вчера вы были в Берлине.

Страшный азиат смотрел на графики, на стопки бумаг.

– Был телеграмма из Карлсбад. Подпись «генералдиректор Смит». Я приехать сюда на поезд. На вокзале в адресной книге смотреть, какие в городе фирмы и учреждения, кто там начальники. Увидеть компания «Gnom GMBH. Персонал для тоннельных работ», генералдиректор Джон Ф. Смит. Вспомнить, что строительство парижский метро тоже делать какой-то «Гном». Вы и берлинский U-Bahn строить, герр Смит? Мне очень, очень нужно вежливо задать вам кое-какие вопросы. Надеюсь, вы вежливо на них отвечать.