Напротив, апертуристы (от отглагольного существительного apertura — открывание) выступали за то, чтобы открыть политическую систему изнутри, не дожидаясь, пока это сделают снаружи.

Границы, состав и даже интерпретации названий этих групп менялись. Например, к континуистам иногда относили технократов на том основании, что они поддерживали монархический транзит власти от Франко к Хуану Карлосу и опасались, что оживление политической жизни повредит экономике. Но их же считали апертуристами как авторов экономических реформ и сторонников эволюционной адаптации режима.

Сторонники трансформации режима решали одну задачу разными способами. К 60-м гг. XX в. негласный пакт, который объединял франкистскую элиту, сплачивая победителей пролитой кровью побежденных, начал ослабевать. Его постепенно заменял пакт карьерный, по формуле «свобода в обмен на успех».

Представители нового поколения номенклатуры не участвовали в гражданской войне, ни в кого не стреляли, и никто, за исключением ультралевых и баскских боевиков, не стрелял в них. Молодые аппаратчики не были ни палачами, ни жертвами, они просто делали карьеру в той системе, которая им досталась, и не имели веских причин считать половину страны своими врагами. Единственной проблемой оставалось сохранение карьеры. Как в случае демонтажа системы, которая привела их наверх, удержаться там? Как сделать карьеру, чтобы ее результат признавали и противники власти? Как не стать объектом мести и люстраций?

Бывшие победители и их наследники обладали властью, но нуждались в легитимации со стороны бывших побежденных и тех, кто причислял себя к их лагерю. Ясно, что у обладателей ценных при любом строе компетенций опасений было меньше, чем у тех, чьим главным навыком была верность действующему режиму.

Расхождение старых лозунгов и новой реальности вызывало беспокойство тех, кто в выходе из международной изоляции видел потерю суверенитета, а в отказе делить испанцев на врагов и патриотов — опасность для страны и для собственного положения. На закате режима возникла сплоченная группа наиболее непримиримых противников перемен. Их стали называть «бункером». Название придумали их противники — судя по всему, лично генсек нелегальной компартии Сантьяго Каррильо. Он намекал на последние дни обреченной нацистской верхушки, которые та провела в берлинском бункере. Но, как часто бывает с обидными прозвищами, слово «бункер» стали мало-помалу использовать и сами реакционеры: они услышали в нем прочность и основательность, отчаянное мужество прежних великих времен и готовность идти до конца.

Большинство технократов и министров-реформаторов были несомненными патриотами и в разной степени сторонниками режима. Но они продавали государству свои профессиональные навыки, в то время как у их оппонентов из «бункера» основным товаром была верность режиму как таковая. Защитники статус-кво опасались, что в стране, где все больше востребованы современные политически нейтральные знания и умения, профессиональные патриоты могут остаться не у дел.

Тяжеловесный, но энергичный депутат кортесов Блас Пиньяр, сын одного из героев обороны толедского Алькасара, «Брестской крепости» испанских националистов, основал в 1966 г. издательство Fuerza nueva («Новая сила») и сосредоточился на критике перемен. Вокруг издательства быстро сформировалось одноименное ультраправое политическое объединение. Бравый министр труда времен автаркии, видный фалангист Хосе Антонио Хирон, член кортесов и Совета королевства, стал одним из самых заметных публичных противников реформ и учредил ветеранскую организацию фронтовиков, в которой собрал самых непримиримых участников крестового похода против республики, либералов и коммунистов. Один из идеологов «бункера» Хосе Утрера Молина служил министром жилищного строительства и в последние годы режима ненадолго стал генсеком правящего Национального движения.

Членов «бункера» боялись не столько из-за занимаемых ими постов, сколько потому, что считалось, будто они выражают мнение консервативных кругов армии и силовиков, а заодно и фаланги, члены которой имели разрешение на ношение оружия. Кроме того, у лидеров «бункера», особенно у Хосе Антонио Хирона, сложились близкие отношения с семьей Франко.



Оттенки оппозиции

Оппоненты режима со своей стороны тоже по-разному видели его завершение. Они делились на сторонников революции и эволюционистов. Революционерам крах государственности Франко представлялся как ruptura — разрыв, разлом (отглагольное существительное от romper — рвать, ломать). Режим следует сломать, оборвать в результате давления оппозиции, между ним и будущей Испанией должен пролегать непреодолимый разрыв, пропасть. Эволюционисты представляли себе конец франкизма в виде apertura (уже знакомое существительное от глагола abrir — открывать) — как открывание системы изнутри под давлением снаружи. Эта часть оппозиции по своим воззрениям смыкалась с реформаторами-апертуристами в рядах номенклатуры.

Непримиримые критики считали режим безнадежным, неспособным к трансформации. Для них государство Франко оставалось грубой диктатурой военных, раздавивших демократию, и мадридских имперцев, которые мечтают, чтобы с лица Испании исчезли другие языки и культуры. Эти критики обращали мало внимания на тот факт, что уже во второе, а тем более третье и четвертое десятилетия режима его верхушка состояла не только из победителей в гражданской войне. Победители старели, и для управления государством рекрутировали молодых карьеристов из университетов, бизнеса, местной власти. Многие из этого пополнения оставались идейными или конъюнктурными союзниками режима, но зачастую более терпимыми и умеренными, чем их предшественники. Иные были к нему полностью равнодушны и просто делали то, что умели. Свои знания и навыки они продавали диктатуре, но не менее охотно, а то и более, продали бы их и демократии, и монархии.

Радикальные сторонники политического разрыва, ruptur\'ы, особенно из числа крайних левых и региональных националистов, изо всех сил старались игнорировать тот факт, что за годы экономического бума Испания перестала быть страной богатых хозяев и нищих работников, что люди на всех этажах общества стали жить лучше, что возник многочисленный средний класс, который начал предъявлять к государству повышенные, более сложные требования, не укладывающиеся в простые революционные схемы аскетичных времен.

Оппозиционерам неприятен был негласный контракт между обществом и режимом, который появился в годы экономического роста: граждане соглашались оставить власть в руках сформированной по итогам гражданской войны политической верхушки в обмен на благополучие и широкие возможности не только для богатого меньшинства, но почти для всех. По сути, этот контракт предполагал, что консервативная по происхождению власть построит современное социальное государство.

Радикальные оппозиционеры, прежде всего социалисты и коммунисты, игнорировали новую экономическую реальность потому, что иначе пришлось бы признать успехи режима в исполнении этого контракта, и продолжали изображать Испанию страной, резко разделенной на богатое меньшинство и нищее большинство, всегда готовое к революции, совершить которую мешает только тяжесть репрессий.

Между тем в последние полтора-два десятилетия жизни Франко даже простым испанцам, крестьянам и рабочим, уже было что терять, и они не хотели бросать нажитое ради «прекрасного будущего». В Испании 1960–1970-х призывы к стабильности (здесь чаще говорили о «мире») звучали убедительно не только для класса собственников, но и для наемных работников. Понятия демократизации и социальной революции с переделом собственности, которые были почти неразделимы в Испании 1930–1940-х, теперь разошлись: даже противники диктатуры больше не считали их двумя сторонами единого процесса.

Не замечая этого, радикальные оппозиционеры теряли ключи к сердцам граждан. Везде, кроме, пожалуй, регионов с сильным ущемленным национальным чувством — провинций, населенных басками и каталонцами. Здесь национальная коллективная идентичность оказалась сильнее классовой, и местная буржуазия использовала ее для того, чтобы найти общий язык с рабочими. К тому же националистический бунт ради автономии и даже независимости не представлялся таким же рискованным предприятием для личного благосостояния, как социальная революция. Поэтому в будущей Стране Басков и Каталонии демократизация и эмансипация от Мадрида надолго остались частью единой повестки.



Пузырьки свободы

Официальная идеология практически полностью исчезла в университетах уже в 1960-е, это касалось и студентов, и преподавателей. В интеллектуальных и творческих кругах вера в особый авторитарный путь Испании, отличный от остальной Европы, превратилась в экзотику и повод для шуток.

Университеты, где энергия молодости сочетается с уверенностью в себе, которую дают знания, — вечный источник проблем даже для демократической власти. Студенты чувствуют себя будущей элитой, уже существующая кажется им застывшей, а социальные лифты — слишком медленными. Заставить студентов в полной мере разделять взгляды старших невозможно, ведь требование молодежи ускорить смену элит основывается на том, что мировоззрение старшего поколения кажется ей ошибочным.

Франко махнул рукой на университеты не только потому, что с возрастом подобрел. Прежние студенты были детьми чужаков, нынешние — его элиты, его общества, среднего класса, разросшегося при его правлении. Экономическое чудо в разы увеличило население городов, вместе с ним выросло число молодых горожан, которые стремились получить высшее образование. За время экономических реформ 1950–1960-х количество студентов в Испании увеличилось в пять раз. Жесткий курс в отношении студентов мог оттолкнуть от режима их родных. Даже те родители, которые не стремились к демократии, спросили бы у власти, как ситуация в университетах дошла до столь плачевного состояния, что понадобились репрессии против их детей.

Студентов оставили в покое, лишь бы не устраивали революций и вооруженных бунтов. Свободы политического действия им по-прежнему не дали, за листовки и уличные протесты преследовали, но думать и даже говорить, что хотят, позволили. В аудиториях и студенческих клубах выступали певцы, поэты и философы, недостаточно лояльные власти, чтобы быть допущенными на большую сцену. Раймон и другие вольнолюбивые барды пели на испанском, каталанском, баскском в актовых залах вузов.

В середине 1960-х официальный студенческий союз SEU распустили и дали студентам право создавать объединения по собственной инициативе, но «в рамках закона». У SEU не нашлось заступников ни в оппозиции, ни в фаланге, ни в «Опус Деи». В его выборные структуры и так уже вовсю внедряли своих представителей нелегальные студенческие объединения — от классических либералов до носителей причудливых идейных комбинаций вроде молодых оппозиционно настроенных фалангистов, выступающих за демократию под лозунгом «Фаланге — да, диктатуре — нет!».

Так аппарат режима признал свое идеологическое бессилие в университетской среде. Опытным путем выяснилось, что в автократиях с государственной экономикой вроде СССР намного легче превратить официальную молодежную организацию в необходимую для карьеры монополию, чем в государствах с частной экономикой. Там, где кроме государственного поприща есть частное, сделать обязательным членство в официальной молодежной организации можно только при самом беспощадном тоталитарном режиме.

В 1940–1950-х отступничество и переход в оппозицию «испанского Геббельса» Дионисио Ридруэхо, бывшего секретаря режима по идеологии, было вопиющим исключением. В 1960-х от Франко все чаще публично дистанцировались влиятельные интеллектуалы, которые прежде сохраняли нейтралитет или сотрудничали с властью. Другие, не порывая с режимом открыто, принимали участие в дискуссиях о его трансформации.

В годы экономического чуда Франко столкнулся с парадоксом, который ожидает любого успешного автократа-модернизатора. Экономические успехи укрепили режим, но одновременно у разбогатевших, живущих более насыщенной жизнью граждан повысилось самоуважение. Они стали считать свои взгляды ценными, а голоса важными, хотели выражать свое мнение или хотя бы наблюдать, как это делают другие.

Франко оказался перед выбором: считать, как в старые времена, любую политическую дискуссию преступлением, загонять ее в подполье, в самиздат, уступив все права на нее оппозиции, или смириться с существованием легальных очагов относительно свободного обсуждения политических вопросов и как-то на него влиять. Диктатор выбрал второй вариант при условии, что разговор будет сдержанным и по возможности элитарным.

Чтобы не наживать себе новых влиятельных врагов, Франко не стал беспощадно преследовать тех представителей номенклатуры, которые покидали ее ряды. В 1964 г., находясь на должности посла Испании в Париже, о разрыве с режимом объявил Хосе Мария де Ареильса, который в предыдущем десятилетии на посту посла в Вашингтоне много сделал для нормализации отношений между режимом Франко и США. Ареильса, в прошлом фалангист и ветеран «Голубой дивизии», перешел от Франко к дону Хуану, которого многие либеральные оппозиционеры считали законным главой страны. Ареильса создал и возглавил секретариат при нем — что-то вроде королевского правительства в изгнании. В депешах советские дипломаты иногда называли Ареильсу «лидером разрешенной оппозиции».

Тогда же сложил полномочия прокурадор кортесов Хоакин Руис-Хименес, в прошлом либерально настроенный министр образования, который лишился поста после того, как в Мадриде в 1956 г. прошли первые с довоенных времен масштабные студенческие волнения. Руис-Хименес основал журнал Cuadernos para el Diálogo («Тетради диалога»), который стал одной из площадок, где можно было обсуждать общественно-политические вопросы еще до отмены предварительной цензуры в 1966 г.

В 1965 г. после прошедших в Мадриде очередных студенческих волнений против Франко открыто выступили два известных преподавателя — философы и публицисты Энрике Тьерно Гальван и Хосе Луис Лопес Арангурен. То, что люди либеральных, даже левых взглядов занимали официальные должности в государственной системе образования, уже мало кого удивляло: другой интеллигенции у нас для вас нет. После участия в студенческом марше за демократию оба профессора потеряли свои должности и на время уехали в США, но еще при жизни Франко вернулись в Испанию и в университет. Окружение Франко хотело быть представленным в интеллектуальном мире Европы действительно авторитетными людьми, и ему приходилось мириться с их убеждениями, пока эти убеждения не принимали форму открытого бунта.

Судьбы либерально мыслящих представителей авторитарной номенклатуры схожи. В те же годы в Португалии профессор Марселу Каэтану из правой руки и потенциального преемника Салазара превратился во внутреннего критика режима и «разрешенного оппозиционера». Из-за разногласий с вождем и под давлением консерваторов он покинул все важные правительственные посты и в 1958 г. стал ректором Лиссабонского университета. Но и с этой должности Каэтану ушел в 1962 г. после того, как полиция жестоко разогнала студенческие демонстрации. Их причиной, как и в Мадриде, было то, что Салазар попытался запретить независимые студенческие союзы. К концу 1960-х в молодежных секциях правящего Национального союза Португалии было всего несколько десятков человек, но отказать в карьерном росте детям отечественной элиты, которые не хотели состоять в местном национал-консервативном «комсомоле», режим не имел никакой возможности.

Авторитетные перебежчики из номенклатуры, сохранившие связи в правящих кругах, играли роль моста между властью и всевозможной оппозицией — от либеральных, социал-демократических и христианско-демократических групп внутри страны до социалистов и даже коммунистов в подполье и эмиграции. Франко противопоставлял свою Испанию с частной собственностью и свободой предпринимательства коммунистическим диктатурам. Поэтому формально режим не мог запретить частным собственникам издавать газеты и журналы и открывать коммерческие радиостанции, а телевидение в те годы везде было государственным.

После того как министр печати Фрага в 1966 г. убедил Франко отменить предварительную цензуру, в Испании появилось еще несколько легальных островков относительной свободы слова. Вслед за «Тетрадями диалога» Руис-Хименеса начала выходить газета El Triunfo («Триумф»), в которой стали появляться статьи на запретные прежде темы: о смертной казни, о разводах, о политических реформах.

Христианский журнал Ya, выходивший под крышей католической церкви, превратился в издание, в котором аккуратно обсуждалась будущая либерализация. В нем под коллективным псевдонимом Tácito («Тацит») группа интеллектуалов, журналистов и просвещенных функционеров публиковала статьи реформаторского направления.

В 1966 г. газету Madrid возглавил представитель «Опус Деи» Рафаэль Кальво Серер. С этого момента газета превратилась в орган апертуристов — сторонников реформирования режима изнутри. В начале 1970-х, после того как власти закрыли газету, роль главного органа реформаторов перехватил иллюстрированный журнал Cambio 16 («Перемены 16»), названный по числу совладельцев. По форме это был испанский Newsweek, по содержанию — площадка для дискуссий о постепенной демократизации страны. А консервативная газета АВС еще с конца 1940-х оппонировала с монархических позиций самым непримиримым и агрессивным фалангистам.

«В условиях отсутствия легальных партий эти журналы превратились в рупор групп и течений либерально-буржуазной оппозиции», — пишет в справке, составленной для советского МИД под конец жизни Франко, молодой советский дипломат Игорь Иванов, будущий российский министр иностранных дел. И сопоставляет тиражи. У самой читаемой ежедневной частной газеты La Vanguardia Española («принадлежит семейству магната Годо, представляет интересы крупной каталонской буржуазии») тираж 222 000 экземпляров, у монархической ABC — 200 000, у католического Ya — 150 000, в то время как тираж газеты Arriba (официального органа правящего Национального движения) сократился с 57 000 в 1940-е гг. до 16 000 в начале 1970-х.

Всего в последние годы режима в стране выходило 72 частных издания. Трибунал общественного порядка и другие суды время от времени штрафовали частные журналы и газеты или приостанавливали их выпуск, иногда конфисковывали тиражи, но каждый раз это приводило только к росту продаж и увеличению количества подписчиков.

Относительно независимые частные издания имели преданных читателей и покровителей не только в деловых и университетских кругах, но и среди деятелей режима. Государство терпело эти очаги свободы слова не только для того, чтобы не загонять всю политическую и общественную дискуссию в подполье, но и потому, что многие представители номенклатуры не были догматиками и хотели противопоставить реакционным изданиям «бункера» умеренно прогрессивные. Если бы режим решил закрыть все частные газеты разом, он оставил бы без прессы не своих врагов, а вполне лояльных граждан и большинство собственных функционеров. Бывают режимы, которые на это решаются, но испанский остановился на пороге.



Преемник объявлен, борьба не окончена

Четверть века с конца 1940-х по середину 1970-х прошли в Испании под разговоры о скором конце франкистского режима, который вот-вот падет под давлением международной критики, внутренних противоречий, американского вмешательства, дворцовых интриг. А может, собственные либералы, монархисты, буржуазия, Запад заставят Франко уйти, передать власть дону Хуану или другому новому главе государства, провести выборы. Все это время Франко сохранял полноту власти, сберегал основные черты политического строя в неприкосновенности и делал все, чтобы режим пережил его. Для этого нужно было провести подготовку, и Франко через не хочу занимался строительством институтов, призванных его пережить, делегировал все больше практических полномочий членам правительства и осторожно начал вводить в круг своей единоличной власти других действующих лиц.

И все же Франко мучительно тянул с объявлением преемника, опасаясь «политической хромоты». В 1962 г. с приходом второй волны технократов у Франко в правительстве появился заместитель — генерал Агустин Муньос Грандес, бывший командир «Голубой дивизии», убежденный фалангист и противник монархии. Если бы с Франко в то время что-то случилось, Муньос, к замешательству всего мира, как минимум на время возглавил бы правительство, а возможно, и государство. Одиозного ветерана на посту заместителя главы правительства сменил покровитель технократов и сторонник монархического проекта адмирал Луис Карреро Бланко.

Опоры режима клонились в разные стороны, и, чтобы Франко мог и дальше рассчитывать на их поддержку, его проект будущего должен был выглядеть компромиссом между интересами разных элитных групп. Согласно органическому закону, разделение постов главы государства и правительства выглядело одной из основ будущего компромисса. Главой государства должен стать присягнувший Франко король, главой правительства — один из соратников диктатора, который будет обеспечивать преемственность политического курса при новом коронованном главе страны. При этом король, который по определению не может устроить всех, не получит полной власти.

Франко давно перестал рассматривать возвращение на трон главы дома испанских Бурбонов — дона Хуана, графа Барселонского. Не только потому, что дон Хуан был либералом, интриговал, а порой и открыто выступал против Франко, но еще и по той причине, что его восшествие на трон выглядело бы возвращением старой монархии по законам престолонаследия. Франко хотел не реставрации, а учреждения новой монархии. Будущий монарх должен был принести клятву верности основным законам режима и признать, что обязан троном не происхождению, а победе националистов в гражданской войне и личному выбору Франко. Вот тогда это будет не восстановленная старая, а новая, франкистская монархия, даже если ее возглавит кто-то из представителей династии.

По совету Карреро Бланко Франко обратил внимание на молодое поколение испанских Бурбонов. Отправляя сыновей в Испанию, дон Хуан понимал, что делает их заложниками отношений династии и диктатуры, но в его глазах шанс вернуть трон того стоил.

В 1956 г. юный Хуан Карлос во время игры с оружием случайно убил своего младшего брата Альфонсо. Это произошло, когда они гостили у родителей в португальском Эшториле. Альфонсо был младше Хуана Карлоса на три года, так что поводов для теорий заговора было немного. И все же после трагической смерти одного принца от руки другого многим казалось, что шансы дона Хуана или Хуана Карлоса занять трон упали до нуля. Люди любят светлые сказки, а не трагедии о принцах: граждане могли не захотеть видеть во главе страны семью, чья история омрачена таким несчастьем, а национальный лидер не станет подбирать из нее преемника.

Незадолго до этого трагического события Франко ответил отказом на просьбу дона Хуана отправить Хуана Карлоса в Лувенский католический университет, находящийся в Бельгии: высшее образование принц должен получить в Испании. Впрочем, даже дон Хуан вынужден был признать, что Франко подошел к обучению его сына ответственно. Патриотическое воспитание и прочая идеология занимали в программе сравнительно скромное место. Хуан Карлос сначала вместе с братом, потом без него учился в специально созданной школе-пансионе с детьми из других семей испанской элиты. Затем он прошел полный курс в военной академии в Сарагосе (которую до войны возглавлял сам Франко) и дополнительные полугодовые курсы в академиях флота и военно-воздушных сил и получил гражданское университетское образование, но уже на дому.

На рубеже 1950-х и 1960-х университеты были слишком пропитаны протестными настроениями, а в 1962 г. Хуан Карлос стал к тому же семейным человеком и не мог жить студенческой жизнью в кампусе, как во время военной учебы. Гражданское университетское образование строилось по той же схеме, что и военное: два года изучения экономики, политики и права и сокращенные курсы агрономии, горного и инженерного дела. Военное образование было ценно и тем, что выпускник давал присягу государству и его лидеру, отдавая себя в распоряжение действующего режима.

Преподавателей на всех этапах отбирали не из числа невежественных фанатиков или крикливых идеологов. Это были люди, лояльные режиму, но рационально мыслящие, с бесспорными профессиональными компетенциями. За программу университетского образования Хуана Карлоса отвечал Торкуато Фернандес-Миранда, невысокий человек с аккуратными усиками, высоким лбом, большими ушами и коротким подбородком, знаток государственного права, недавний ректор университета в Овьедо, а ныне функционер министерства образования.

Миранда был одним из видных интеллектуалов режима. Во время гражданской войны он, как и многие другие, добровольцем присоединился к армии Франко — не потому, что увлекался фашизмом, а поскольку был ревностным католиком и жалел церковь, которую безжалостно разоряли республиканцы. Миранда оказал огромное влияние на Хуана Карлоса и учил его теории государства и права совсем не как будущего диктатора. Он же приучал своего воспитанника к мысли, что во всех законах франкистской Испании имеются пункты, которые позволяют принимать поправки, и таким образом можно изменять законы, не нарушая их.

Другим влиятельным педагогом Хуана Карлоса был Лауреано Лопес Родо, технократ из «Опус Деи», один из инициаторов экономических реформ и правая рука Карреро Бланко в правительстве. По настоянию Лопеса Родо принц три раза в неделю в течение трех лет практиковался в разных отделах министерства финансов. Карреро Бланко и Лопес Родо лоббировали интересы Хуана Карлоса в разных элитных группах, преодолевали сопротивление фаланги, приучали Франко к мысли, что Хуан Карлос — лучший из возможных кандидатов в преемники. Между собой они называли это «операция \"Принц\"».

Франко и сам не был против кандидатуры Хуана Карлоса. Национальный лидер не имел сыновей, в долгом католическом браке по любви с астурийской аристократкой Кармен Поло родилась единственная дочь Кармен Франко, и он со временем начал испытывать к Хуану Карлосу что-то вроде отеческой привязанности, а принц относился к нему с почти сыновним почтением. К политической конкуренции между Франко и доном Хуаном это добавило семейную — подобие соперничества двух государственных мужей за роль идеального отца.

Натянутыми становились и отношения отца с сыном. Дон Хуан все больше подозревал, что Хуан Карлос примет от Франко власть в обход его собственных династических прав, хотя до конца не верил в такое предательство со стороны сына. Вдобавок дон Хуан надеялся, что властолюбивый Франко умрет, не назвав преемника, и тогда монархисты в рядах режима призовут его возглавить страну в трудное переходное время, а международное сообщество их поддержит. Противники Хуана Карлоса в окружении Франко, наоборот, подозревали юного принца в том, что, получив власть, он немедленно передаст ее отцу.

Несмотря на окрепшую привязанность к Хуану Карлосу, Франко действовал по отношению к нему и его семье так же, как поступал с фракциями собственного режима: искал противовес. И нашел его среди ближайших родственников Хуана Карлоса и дона Хуана. У дона Хуана был старший брат, глухонемой Хайме, который по просьбе их отца, бежавшего от республики короля Испании Альфонсо XIII, отрекся от своих прав на престол. В результате интриг Франко он отозвал свое отречение. Сын Хайме Альфонсо де Бурбон-и-Дампьер, ровесник Хуана Карлоса, и вовсе был энергичен и вполне здоров и тоже приехал в Испанию получать образование под надзором аппаратчиков режима.

Теперь в распоряжении Франко были старшие и младшие «высочества» из семей двух потомков последнего испанского короля, не считая карлистских претендентов, с которыми тоже велась политическая игра. Хуан Карлос оставался основным кандидатом в преемники, но рядом был конкурент, который мог занять его место и обрастал собственной группой поддержки.

Волокита с назначением преемника питала надежды либерального лагеря сторонников дона Хуана и консерваторов, предпочитавших других претендентов. Приближалось 30-летие победы Франко в гражданской войне и его собственное 80-летие, по миру катился бурный 1968 г., а в соседней Португалии на фоне устроенного для Салазара трагикомического спектакля его незваный преемник Каэтану начал перестройку. Все эти события подталкивали Франко к решению вопроса о преемнике.

Тогда же у Хуана Карлоса родился сын Филипп, это делало его более солидным кандидатом на роль монарха. Карреро Бланко, Лопес Родо и другие участники «операции \"Принц\"» уверяли Франко, что час настал, и тот с ними нехотя соглашался. Наконец 22 июля 1969 г. Франко в соответствии с полномочиями, данными ему законом от 1947 г. о передаче поста главы государства, официально объявил своим преемником Хуана Карлоса, присвоив ему титул «принц Испании». Это был разрыв с традицией, по которой наследник испанского престола именовался принцем Астурии. Новый титул еще раз подчеркивал, что речь идет не о возрождении старой монархии, а об учреждении новой.

В тот же день преемника утвердили в кортесах. Франко в белом мундире прибыл в зал заседаний, законодатели вскочили с мест и встретили вождя бурной овацией. Тем не менее во время поименного голосования 491 прокурадор высказался за, 18 — против, 9 воздержались.

Среди слуг режима оставалось немало противников и восстановления монархии, и кандидатуры Хуана Карлоса как будущего коронованного преемника. Против голосовали даже некоторые убежденные монархисты, считавшие выдвижение Хуана Карлоса в обход династических прав его отца нелегитимным, и несколько карлистов — своего рода монархистов-старообрядцев: они поддерживали Франко и одновременно отстаивали права той ветви королевской семьи, которая утратила власть еще в начале XIX в.

На деле сомневающихся было гораздо больше, чем тех, кто открыто осмелился не поддержать выбор каудильо. Официальное выдвижение Хуана Карлоса всеми было истолковано как решающая победа технократов и тех, кто поддерживал их вариант продления режима.

Хуан Карлос торжественно поклялся соблюдать законы франкистского государства и принципы правящего Национального движения. Эта клятва должна была еще раз подчеркнуть, что троном будущий король обязан не происхождению, а воле вождя и победе его сторонников в гражданской войне. Теперь в случае ухода Франко Хуан Карлос автоматически становился главой государства — королем Испании. Официальная часть завершилась неформальным домашним благословением: после церемонии Хуан Карлос с семьей отправился в Галисию погостить у семьи Франко.

В преддверии столь важного события Франко еще весной подписал амнистию тем, кто совершил преступления до 1 апреля 1939 г. Теперь, за исключением особых случаев, неподсудным оказалось все, что творили в гражданскую войну не только свои, которых и так не преследовали, но и враги-республиканцы.

Вскоре после церемонии Хуан Карлос написал отцу письмо, в котором объяснял, что в обход отцовских прав принял предложение стать королем, чтобы вернуть на испанский трон династию Бурбонов: разве не для этого его 20 лет назад ребенком отправили в мрачную диктаторскую Испанию? Разгневанный отец отверг его объяснения и не отрекся от своих притязаний на трон. Большинство оппозиционеров тоже видели в нем единственного законного короля.

Демократизация страны станет для Хуана Карлоса не только вопросом выживания монархии, но способом удовлетворить личное самолюбие: всем этим людям, воротившим нос от «франкистского принца», он покажет, что не хуже отца способен справиться с освобождением страны от диктатуры. Тем более что эмигрант отец действительно знал Испанию хуже сына, который здесь жил, учился и объездил ее всю вдоль и поперек. Для отца и его окружения демократизация Испании — это правильные схемы и лозунги, для сына — соблюдение интересов живых людей разных взглядов.

Во время поездок принца по стране случались неожиданные вещи. Дважды пилоты-фалангисты возвращали Хуана Карлоса из бизнес-класса, куда его пересаживали бортпроводники, в экономкласс, и преемник национального лидера смиренно покорялся. Такие эпизоды свидетельствовали о спорном статусе будущего преемника в обществе и о том, что часть системы, даже не на высоком уровне, не смирилась с выбором вождя.

В отличие от многих диктаторов, Франко не скрывал свою личную жизнь. Его жена и дочь, внучки, их мужья и дети были постоянными героями светской хроники. Все вместе они представляли большую и дружную католическую семью, каждого члена которой нация знает по имени и в лицо.

Не только назначение преемника свидетельствовало о том, что Франко смирился с положением стареющего, уходящего правителя, но и усиление политической роли его семьи. Пока он был здоров и полон сил, он успешно держал семью вне политики — во всяком случае после того, как в период становления режима изгнал из власти своего не в меру амбициозного свояка Серрано Суньера.

В поздние годы диктатуры ситуация изменилась. Слабеющий Франко все больше времени проводил в своем дворце Эль-Пардо и в летних резиденциях, все сильнее на него влияли постоянные обитатели дворца — его жена, религиозная и консервативная Кармен Поло, их дочь Кармен Франко, муж дочери Кристобаль Мартинес-Бордиу, маркиз де Вильяверде (светский плейбой и кардиохирург, сделавший первую в Испании пересадку сердца, — как напоминали многие, не слишком успешную: пациент прожил с пересаженным сердцем сутки) и личный врач Франко Висенте Хиль.

Семья не любила Хуана Карлоса, чужака, с которым Франко вел себя как с родным, и противостояла главным лоббистам принца — технократам и Карреро Бланко, зато сблизилась с ультраконсервативными политиками «бункера». В поздние годы жизни Франко его семья превратилась в одну из влиятельных группировок режима. Важным инструментом влияния стали регулярные чаепития, которые Кармен Поло устраивала во дворце Эль-Пардо для жен высоких сановников. На этих чаепитиях обсуждались политические и кадровые вопросы.

В 1972 г. произошло важное для реакционной фракции режима политическое событие: семьи Бурбонов и Франко породнились. Внучка Франко Кармен вышла замуж за двоюродного брата Хуана Карлоса — Альфонсо де Бурбона-и-Дампьера. Этот убежденный франкист и сторонник диктатуры устраивал реакционную часть режима гораздо больше Хуана Карлоса. Решение о преемнике Франко принял совсем недавно, и после свадьбы у консерваторов появилась надежда это решение изменить и направить транзит власти по новой династической линии. Ведь помимо идейной близости Альфонсо к ним речь шла о превращении династии испанских Бурбонов в династию Бурбонов–Франко, а это была бы намного более тесная связь будущей монархии и нынешнего режима. Члены семьи Франко разделяли эти надежды, и прежде всего сама его супруга Мария дель Кармен Поло: конечно же, она хотела видеть внучку королевой Испании, а зятя — наследником Франко и королем.

Ни тем, ни другим не удавалось переубедить каудильо поменять решение о преемнике, но они не опускали рук. Франко был поразительно равнодушен к идее основать собственную королевскую династию. Похоже, он считал, что неудачное правление потомков может навредить его историческому наследию, а удачное — затмить его, в то время как великий Франко в истории должен остаться один. Тем не менее на проходящих во дворце мероприятиях донья Кармен Поло стала, к недовольству Франко, оказывать собственной внучке королевские почести, демонстративно приседать перед ней в книксене и побуждать к этому других дам и прилюдно, в нарушение протокола, называла ее мужа принцем (с особенным удовольствием — в присутствии законного теперь «принца Испании» Хуана Карлоса).

Чтобы не провоцировать трения между Франко и членами его семьи, глухонемой Хайме, отец Альфонсо и дядя Хуана Карлоса, вновь отрекся от династических прав. Однако взлет Альфонсо, который теперь был не только испанским Бурбоном, но и членом семьи национального лидера, заставил Хуана Карлоса чаще появляться на официальных мероприятиях в качестве преемника и совершать больше поездок по стране и за рубеж, на которые сам Франко не был способен из-за возраста и политической изоляции. Но и Альфонсо де Бурбон-и-Дампьер развернул бурную представительскую деятельность и поступил на государственную службу: отправился послом Испании в Швецию и прослужил там четыре года.

Семья Франко и консерваторы, используя связи на местах и в фаланге, делали все, чтобы Хуана Карлоса принимали в поездках по Испании как можно скромнее, а Альфонсо — как можно торжественнее. Хуан Карлос даже после официального объявления его преемником жил в атмосфере интриг и заговоров, словно какой-нибудь средневековый принц, и вынужден был скрывать свои мысли и действовать предельно осторожно. О его контактах и даже звонках спецслужбы докладывали Франко, а агенты семьи в их рядах — семье.

Вопрос о преемнике, три десятилетия мучивший политический класс Испании, был решен. Как и опасался Франко, решение удовлетворило не всех его сторонников, не говоря об оппозиции. Для нее Хуан Карлос оставался марионеткой Франко, ведь он с детских лет воспитывался в ближнем кругу диктатора с единственной целью — помочь каудильо править из могилы.

В архиве российского МИД сохранилась запись беседы от 7 мая 1973 г. международного обозревателя «Известий» с известным испанским бизнесменом Сантивери. Сантивери говорит, что «Франко крайне озабочен интригами в семейном окружении», так как «жена, дочь и внучка Франко желают протащить на королевский трон Альфонсо». По этому поводу «Хуан Карлос испытывает известное беспокойство за свое будущее и предпринимает шаги, чтобы расширить число своих сторонников среди либералов и даже демократически настроенных кругов интеллигенции». Так, преемник в поисках поддержки в борьбе с консервативным Альфонсо де Бурбоном-и-Дампьером сблизился с реформаторами и умеренной оппозицией — не только по душевной склонности, но и из практических соображений.



От казни коммуниста до сближения с СССР

В разгар экономических реформ в Мадриде казнили члена ЦК компартии Испании Хулиана Гримау, который нелегально вернулся в страну. Гримау обвинили в преступлениях времен гражданской войны, когда он возглавлял политическую полицию республиканских властей в Барселоне и, по показаниям свидетелей, принимал участие в пытках и казнях не только националистов, но и политических конкурентов из числа левых.

После того как суд вынес Гримау смертный приговор, в мире развернулась кампания за его отмену. Испанские власти получили 800 000 телеграмм со всех концов света, на всех континентах прошли демонстрации у посольств Испании, от западных лидеров поступали личные просьбы заменить казнь тюрьмой, телеграммы отправили даже папа Иоанн XXIII и Никита Хрущев (впервые советский генсек вступил в прямой контакт с испанским диктатором). К удивлению Франко, среди участников кампании были и консервативные лидеры, которых он глубоко уважал, вроде британской королевы Елизаветы и французского президента Шарля де Голля.

Со времен преступлений Гримау прошло четверть века, и репрессии, которые устраивали побежденные республиканцы, в ретроспективе выглядели как сопротивление тирании. К тому же Вторая мировая война поставила воевавших против Франко на верную сторону истории. Мало кто на Западе отрицал, что Гримау был замешан в бессудных расправах, но казнь сколь угодно жестокого «чекиста» его бывшими противниками в гражданской войне, замешанными в не менее жестоких преступлениях, выглядела крайне несправедливой.

Заседание правительства под руководством Франко, прошедшее 19 февраля 1963 г., продолжалось десять часов. Министр иностранных дел Фернандо Кастиэлья, даром что бывший командующий «Голубой дивизии», советовал прислушаться к мировому общественному мнению, но Франко настоял на казни. Штатный отряд гражданской гвардии отказался стрелять, сославшись на устав, и генерал-капитану Мадрида пришлось набрать отряд добровольцев. Они нашлись.

Всего несколько лет спустя Франко уже не считал коммунистов главными врагами Испании, а Москва — испанский режим фашистским. Две стареющие автократии продемонстрировали абсолютно верное понимание современных реалий, когда перестали видеть друг в друге смертельную угрозу. Стимулом для смены режима и желанным примером для несогласных и в Испании, и в СССР были либеральные демократии Запада, а не альтернативный тоталитарный проект, правый или левый.

О восстановлении дипломатических отношений между Испанией и СССР, прерванных после падения республики, при жизни Франко не могло быть и речи. Но в 1967 г. Москва и Мадрид договорились открыть порты для судов обеих стран, а в 1969 г. в Мадриде появилось представительство Черноморской судоходной компании, политическая секция которого, возглавляемая профессиональным дипломатом Сергеем Богомоловым, де-факто стала мини-посольством СССР.

К началу 1970-х испанский бизнес искал новые возможности для развития, а обновленная бюрократия понимала: чтобы полностью снять международную изоляцию и стать «нормальной страной», нужно развивать отношения не только с Западом, но и с советским блоком, как это делают демократии Западной Европы. Даже президент США Никсон прилетел в Мадрид напрямую из Белграда, где правил красный маршал Тито, не делая разницы между ним и «белым» генералиссимусом Франко. При технократе из «Опус Деи» Лопесе Браво, который в «одноцветном» правительстве сменил пост министра промышленности на должность министра иностранных дел, Испания завязала отношения с ГДР, коммунистическим Китаем и самим Советским Союзом.

Москва тоже была заинтересована в осторожном возобновлении контактов. В 1960-х здесь начали осознавать, что плохо понимают современные Испанию и Португалию. После разрыва отношений советские дипломаты из МИД на Смоленской и могущественного международного отдела ЦК на Старой площади долго руководствовались простым подходом: при любой возможности обличать последние фашистские диктатуры Европы. В Москве на происходящее в Испании смотрели глазами испанских политических эмигрантов — республиканцев и коммунистов. Главным источником знаний были публикации в газете Mundo Obrero («Рабочий мир»), официальном органе Коммунистической партии Испании, звездным колумнистом которого была героиня гражданской войны сталинистка Долорес Ибаррури. Картина, которую рисовали эти публикации, не менялась десятилетиями: фашисты зверствуют, рабочие страдают, коммунисты борются, рано или поздно чаша народного терпения переполнится и режим падет.

К середине 1960-х в СССР оставалось около 4000 испанских эмигрантов, из них лишь несколько десятков активно занимались политикой, но вся советская дипломатическая и пропагандистская машина по инерции работала под их влиянием и в их интересах. В Москве начали этим тяготиться. Приближался физический конец Франко, а с ним так или иначе должны были произойти перемены — значит, нужно было лучше узнать реальную Испанию.

Ни в МИД, ни в ЦК КПСС в то время не было отдела, занимающегося Иберийским полуостровом. Специалистов по Испании и Португалии вообще было немного, в их роли выступали, кроме эмигрантов, отечественные специалисты по Латинской Америке. Таким молодым латиноамериканистом, переброшенным на испанское направление, был будущий министр иностранных дел России Игорь Иванов, который в начале 1970-х работал в относительно либеральном Институте мировой экономики и международных отношений. При Брежневе институт был одним из центров относительно свободного, не полностью догматического обсуждения мировых проблем. Когда в 1972 г. Испания и СССР решились повысить уровень отношений и обменяться торговыми миссиями, Иванова направили в Мадрид работать в торгпредстве. Дипломатическую секцию торгпредства возглавил тот же Сергей Богомолов, который до этого в ранге зампреда работал в представительстве Черноморской компании.

«Я уже был членом коммунистической партии, кое-что читал, и в моем восприятии я ехал в кровавую диктатуру, где людей сажают, расстреливают, вешают, — говорил в личном разговоре автору этой книги Игорь Иванов. — А приехал в нормальную европейскую страну. Выходишь в аэропорту и видишь обычных современных людей, современные машины». Консьерж дома, в котором молодому советскому дипломату сняли квартиру, за бокалом вина признался, что воевал в «Голубой дивизии», но сейчас ему стыдно и он прекрасного мнения о русских.

Советских дипломатов поражало, что к ним доброжелательно относятся и охотно идут на контакт с ними не только оппозиционеры и простые люди (хотя жители фашистского государства вроде бы должны таких контактов избегать), но и представители власти, в том числе самые высокопоставленные. Это происходило в те же годы, когда Евтушенко, находясь проездом в Испании, писал свое «может дорого стоить фраза». Он представлял себе местную диктатуру по советским шаблонам, а дипломаты сталкивались с иной реальностью.

Другим поводом для удивления стали встречи с оппозицией. Оппозиция была нелегальной, как бы в подполье, но ее видные представители ходили по улицам, преподавали в университетах, проводили публичные мероприятия. Советские дипломаты встречались в кафе с коммунистами, социалистами, лидерами независимых профсоюзов. Правда, за соседним столом, не слишком скрываясь, порой сидел наблюдатель, пряча за газетой внушительного размера диктофон. Супруга Игоря Иванова работала над диссертацией в Мадридском университете Комплутенсе у профессора-коммуниста Рамона Тамамеса, временно эмигрировавшего в США после участия в студенческом марше за демократию, а теперь вернувшегося.

Первой задачей советских дипломатов было установить контакты с представителями разных политических кругов и понять, что может произойти в Испании после ухода Франко. По словам Иванова, поначалу для Москвы это была миссия в тылу врага: «На месте нюхать, проверять, смотреть, куда склонится чаша весов — влево или вправо, кто будет преемником, согласится ли на преемника общество, что вероятнее — смена режима или его сохранение, как себя вести Советскому Союзу, когда в Испании начнется новый этап». Советские дипломаты встречались с западными коллегами и обсуждали статьи в официальной печати: правильно ли они прочли важную информацию между строк? У московских дипломатов было преимущество: богатый опыт чтения между строк советских газет.

Обнаружилось, что у последней фашистской диктатуры в Испании и развитой социалистической в СССР есть даже общие внешнеполитические интересы. В декабре 1973 г. замминистра иностранных дел СССР Алексей Манжуло принимал испанского системного либерала, финансиста и бывшего посла в США и Ватикане Антонио Гарригеса (запись беседы сохранилась в архиве МИД). Оба дипломата пришли к выводу, что сближению Москвы и Мадрида «может способствовать отношение Испании к недавним событиям на Ближнем Востоке». Ведь «Испания поддерживает хорошие отношения с арабскими странами и запретила США использовать базы на территории Испании для помощи Израилю». Под недавними событиями подразумевалась арабо-израильская «война Судного дня», в которой СССР был на стороне арабов.

У молодой советской дипломатической миссии не могло не возникнуть и технических трудностей. Это не было полноценное посольство, количество персонала было строго ограничено, а значит, нет техников, шифровальщиков, спецсвязи и в арендуемом здании не развернуть необходимое оборудование. Раз в месяц дипломаты ездили в советское посольство в Париж и оттуда отправляли телеграммы. Поначалу объем информации, которого в Москве ждали из Мадрида, был не очень велик и редких поездок в Париж хватало.

Глава 4

Поздняя осень


Декабрь 1970 г. Шесть лет до падения режима.


Рубеж 1960–1970-х можно считать началом транзита власти, каким его задумал Франко. Провести транзит по плану и сохранить в неприкосновенности свое наследие ему в итоге не удалось. И все же если бы в последний период жизни Франко не занялся через не хочу частичной деперсонализацией режима, отделением государства от себя лично, наращиванием институциональной мускулатуры — этими неприятными предсмертными хлопотами о собственном наследии, — переход к парламентскому строю наверняка был бы более трудным и беспорядочным, а может быть, и кровавым. Последнее наверняка произошло бы, если бы Франко вместо укрепления институтов режима боролся за удержание прежнего уровня личной власти, как делал португальский диктатор Салазар.

Укрепляя институты режима, призванные ограничить власть преемника, Франко любил повторять фразу «все схвачено, и схвачено на славу». В действительности связанные им институциональные узлы не спасли режим, и Франко, вероятно, отшатнулся бы в досаде и недоумении от той Испании, какой она стала вскоре после его смерти. Но нескольких вещей, которых он боялся больше всего, с ней не случилось: она осталась единой страной, не стала республикой, не подпала под влияние коммунистов и Москвы, обошлась без новой революции и гражданской войны.



Последний период правления Франко

Если условно разделить правление Франко на периоды, последний начался в 1969 г. В стране появился официальный преемник, будущий глава государства, принц Испании Хуан Карлос. Политический фаворит Франко адмирал Карреро Бланко стал вице-премьером с явной перспективой возглавить правительство, которое с каждым годом становилось все более самостоятельным.

Тогда же Франко позволил экспериментировать с выборами законодателей и, подписав органический закон, в принципе согласился с тем, что в стране возможно политическое разнообразие в виде объединений (ассоциаций) — разумеется, на платформе правящего Национального движения, рядовые республиканцы — участники гражданской войны были амнистированы. Предварительную цензуру отменили еще раньше, а очередной конфликт элит дал повод вновь омолодить правительство и почти полностью передать власть в руки технократов.

Однако этот условный последний период по части репрессий оказался более жестоким, чем предыдущее десятилетие. После 1960-х, когда благополучие граждан росло, режим смягчался, а Франко постепенно отходил от дел, многие ожидали, что в 1970-х либерализация ускорится, а вождь, возможно, передаст власть преемнику. Не произошло ни того, ни другого. На политические и экономические трудности государство ответило насилием в масштабах, про которые его граждане начали забывать, а Франко остался на посту до гроба.

Возможности догоняющего экономического роста исчерпывались по мере того, как Испания приближалась по уровню жизни к Западной Европе и переставала быть европейским третьим миром — развивающейся страной на развитом континенте. Экономический рост, а вместе с ним подъем уровня жизни, замедлился. Еще больше замедлил его мировой топливный кризис. Негласный договор режима с гражданами — политические свободы в обмен на благосостояние — зашел в тупик. Тогда же возродился баскский вооруженный сепаратизм. Он нанес удар по связке между автократией и безопасностью, уже закрепившейся было в умах жителей страны. Диктатура перестала выглядеть гарантом мира и стабильности и стала источником проблем, создающих опасность для жизни всех граждан, начиная со слуг режима.

Предчувствие скорого ухода вождя заставило оппозицию действовать смелее. Ей нужно было напомнить обществу о себе, чтобы люди узнали и приняли во внимание ее видение будущего страны. В ответ активизировались реакционеры. Борьба между ретроградами и реформаторами внутри государственного аппарата тоже обострилась. Режим Франко испытывал те же перегрузки, что и любая власть, столкнувшаяся со стагнацией.

Чтобы сохранять текущий уровень поддержки во время замедления экономического роста, приходится двигаться быстрее. Остается ответить на вопрос куда. Реакционная часть истеблишмента считала, что надо вернуться назад, к более суровым временам патриотической мобилизации против внешних и внутренних врагов. Реформаторские круги, напротив, придерживались мнения, что надо двигаться в сторону политической либерализации: только так можно удержать элиту режима на плаву и сохранить поддержку граждан. Одни предлагали превратить страну в утес посреди бурного моря, другие — в корабль. Дряхлеющий Франко словно бы замер в нерешительности. Он явно не был готов инвестировать свой тающий политический вес в новые реформы — наоборот, перед приближающимся уходом он был озабочен тем, чтобы созданная им система пережила его.

Испанские университеты находились под сильным впечатлением от французских событий 1968 г. В январе 1969 г. Энрике Руано, студент юрфака Мадридского университета Комплутенсе, задержанный за распространение брошюр запрещенных независимых профсоюзов, выбросился с седьмого этажа здания испанской политической полиции. Доказывая, что это было именно самоубийство, власти опубликовали отрывки из дневников погибшего, где встречались суицидальные мысли. Друзья Энрике Руано и его товарищи по романтической подпольной организации «Народный освободительный фронт» настаивали, что это было убийство и Энрике выбросили из окна сотрудники спецслужб. Начались беспорядки в университетах, в Барселоне был сожжен испанский флаг.

В ответ на волну студенческих и рабочих протестных акций и вооруженных выступлений баскских националистов Франко объявил чрезвычайное положение и приостановил действие прав, которые только что дал жителям органический закон. Во Франции 1968 г. закончился отставкой могущественного де Голля, и Франко не хотел, чтобы в Испании похожим образом завершился 1969-й. Глава режима дал понять: граждане могут получить права сверху, по милости власти, но лишатся даже тех прав, что имеют, если попытаются расширить их сами при помощи протестов.

«Бункер», семья и фалангисты поддержали режим чрезвычайного положения, но Карреро Бланко и технократы добились его быстрой отмены, опасаясь, что это сорвет «операцию \"Принц\"» и задержит провозглашение Хуана Карлоса преемником. Их поддержал министр информации и туризма Фрага, который в вопросе будущего устройства режима перешел на сторону технократов. Он объяснял Франко, что туристы не поедут в страну, в которой действуют законы военного времени, туристический сезон будет сорван и пополнения казны не будет.

Франко прислушался к его доводам, но не отказался от мысли приостанавливать действие своей полуконституции, когда понадобится. Теперь он объявлял ЧП на отдельных территориях — чаще всего в провинциях басков. Это давало возможность проводить обыски, задержания и суды без предписанных законами формальностей.

Рубеж 1960–1970-х в Испании выглядел как странная череда репрессий и послаблений. Общество, а вместе с ним власть, уже не было готово к массовым жестоким наказаниям. Послабления злили реакционеров, а бессистемность репрессий возмущала граждан.



Возвращение сепаратизма

Для патриотической мобилизации пригодилась бы новая война, которой, казалось, неоткуда взяться. В бывшей республиканской оппозиции даже коммунисты официально отказались от вооруженной борьбы и объявили, что смена режима будет исключительно мирной. И тут в конце 1960-х вернулась эпоха вооруженного баскского сепаратизма, которая закончится только в новом, XXI в.

В 1967 г. националистическая группировка ЭТА перешла к террористической войне. Это было настолько кстати для сторонников патриотической мобилизации во власти, что появившиеся тогда версии о связи баскских радикалов с реакционерами в рядах режима не исчезают по сию пору. Но были между ними отдельные случаи «взаимопомощи» или нет, у возрождения баскского сепаратизма имелись свои корни.

Ускоренное промышленное развитие баскских провинций привело к изменению их этнического состава, и националисты боялись, что баски останутся в родных краях в меньшинстве, а репрессивное языковое законодательство, отсутствие преподавания и вещания на местном языке делали эту ситуацию особенно опасной. Кроме того, рубеж 1960–1970-х — время активизации ультралевых и националистических групп от «Красных бригад» до боевиков Ольстера по всей Европе.

Лучшее доказательство, что война баскских радикалов против Испании — не проект реакционных франкистов, — то, что она продлилась гораздо дольше, чем диктатура Франко. Война тянулась долго потому, что огромная часть баскского общества поддерживала насильственные методы борьбы. Этаррес (члены ЭТА) убивали полицейских и жандармов, военных и гражданских чиновников, а заодно басков из числа «коллаборационистов», облагали бизнес «революционным налогом», нападали на собственников предприятий, на которых бастовали рабочие, — демонстрировали, что ведут не только национальную, но и классовую войну. И все это происходило не только при диктатуре, но и при переходе к демократии и при самой демократии.

Как обычно, даже во время прицельных атак страдали случайные люди, а иногда нападениям сознательно подвергались туристические и гражданские объекты. Тем не менее в поздние годы диктатуры часть оппозиции какое-то время видела в радикальных басках тактических союзников в борьбе с режимом. Даже те, кто был против насилия, боялись оттолкнуть всех басков, осудив террористов, выступавших от имени своего народа. Со временем пути испанцев, которые хотели демократии, и радикальных басков, требовавших независимости, разошлись.

Баскское националистическое движение постоянно разделялось и перегруппировывалось, дробилось на фракции более миролюбивые и воинственные. Всякий раз, когда одна часть баскских националистов переходила к легальной борьбе, другая обвиняла бывших соратников в предательстве. Со временем воинственных националистов остудило постепенно нараставшее отвращение к насилию самого баскского общества. Действия ЭТА оттолкнули даже тех испанцев, которые стремились не к мягкому транзиту власти, а к жесткому краху режима.

И все же этаррес внесли свой вклад в общее настроение конца эпохи Франко. Теракты ЭТА помогли разорвать в умах испанцев связь между отсутствием свободы, с одной стороны, и порядком и спокойствием — с другой. Диктатура больше не гарантировала безопасность. Так что как бы ни пытались сторонники ужесточения диктатуры извлечь из баскского террора пользу, вреда он им принес больше.

Те из оппозиционеров, кто был рад, что террористы бьют по франкистский стабильности, совершили ошибку и тоже создали долгосрочную проблему. Отказываясь осудить насилие в отношении главных хранителей режима — силовиков, оппозиционеры превращали их в сплоченный коллектив противников демократических реформ, питали антидемократический скепсис людей в погонах, сопротивление которых станет главной проблемой демократического транзита.

Столкнувшись с вооруженным вызовом, власть вознамерилась показать, что еще способна железной рукой наводить порядок. В декабре 1970 г. начался Бургосский процесс. Среди 16 обвиняемых баскских боевиков и их сообщников оказались двое священников. По этой причине апостольский администратор Бильбао при поддержке Ватикана добился открытых судебных слушаний.

В присутствии публики и журналистов глава трибунала полковник Мануэль Ордовас выслушал рассказы обвиняемых о пытках во время следствия и о том, что баскские провинции — это территория беззакония и полицейского произвола. Заседания по делу тут же закрыли, но опубликованные прессой показания и смертный приговор шести обвиняемым привели в смятение Испанию и мировое сообщество. Намечалась первая после расстрела коммуниста Гримау в 1963 г. политическая казнь в Испании, да еще и групповая. Приговор стал поводом для шумной протестной кампании за рубежом.

Франко, как всегда в таких случаях, в ответ организовал демонстрацию народной поддержки. Он собрал огромный патриотический митинг у королевского дворца на площади Ориенте. Толпа выкрикивала его имя, зиговала и пела фалангистский гимн. Однако технократы убедили его, что казнь помешает движению в сторону европейской интеграции, и Франко лично заменил смертные приговоры тюрьмой. Только после этого министру иностранных дел Лопесу Браво удалось подписать торговое соглашение с ЕЭС.

Национальные чувства каталонцев проявлялись более сдержанно, чем басков. В 1971 г. на неофициальной, но весьма представительной Ассамблее Каталонии собралось 300 делегатов, представляющих разные классы и политические взгляды. В кастильских регионах Испании классовый инстинкт все еще удерживал буржуазию от прямого сотрудничества с левыми оппозиционерами, в Стране Басков революционная идеология вела боевиков-националистов на борьбу против своей же буржуазии. В Каталонии национализм не принял радикальных форм и местные левые сравнительно мирно сошлись с местной буржуазией на националистической почве.



Церковь отстраняется от диктаторов

Как поведет себя будущий король после смерти вождя, оставалось только гадать, зато католическая церковь начала отдаляться от Франко при его жизни. Франко считал себя преданным сыном церкви и одновременно ее покровителем: он спас ее от коммунистов и анархистов, когда счет христианским мученикам в Испании, как в императорском Риме или большевистской России, шел на тысячи. Два с лишним десятилетия, с 1930-х по 1950-е, католическая церковь была одной из опор и привилегированных корпораций режима. Но в 1960–1970-х церковь начала дистанцироваться от диктатур по всему миру. Она больше не желала связывать свой авторитет с диктаторами каких-либо стран, понимая, что они не вечны, а церкви предстоит иметь дело с народами этих стран при любых режимах.

Еще в первой половине 1950-х консервативные иерархи выступали критиками Франко справа — обличали военно-экономический пакт с Америкой как продажу католической идентичности Испании за протестантские доллары. После одной из проповедей Сегуры-и-Саэнса, ультраконсервативного кардинала Севильи, разгоряченные прихожане попытались сжечь местную протестантскую церковь, и это был не единственный случай преследования протестантов в Испании. Тогдашний президент США Гарри Трумэн был в ярости. Но теперь Франко столкнулся с церковной критикой с неожиданной стороны.

В 1958 г. умер папа Пий XII, вступивший на престол в 1939 г. Избрание Иоанна XXIII, имеющего более либеральные взгляды, открыло для католической церкви новую эпоху. Почти одновременно с этим в 1957 г. образовалось Европейское экономическое сообщество — общий рынок, предшественник Европейского союза. Иоанн XXIII созвал Второй Ватиканский собор, который завершился самыми масштабными реформами в католической церкви за много столетий.

В церквях начали проводить службу на современных языках вместо латыни, священники переоблачились из шитых золотом риз в скромные одеяния и на время службы вместе с престолом повернулись лицом к пастве. Провозглашенное Ватиканом aggiornamento — политика открытости церкви навстречу новым веяниям — касалось свободы совести, убеждений, политической деятельности и даже творчества.

Иоанн XXIII умер, не успев завершить реформы, его дело продолжил Павел VI, разделявший убеждения предшественника. Он прожил достаточно долго, до 1978 г., и довел реформы до конца. «Aджорнаменто» привело к тому, что церковь приняла демократии западного типа за норму, а авторитарные режимы, даже консервативные и религиозные, стала считать отклонениями.

Первый год понтификата Иоанна XXIII совпал со скандальными португальскими выборами 1958 г. и изгнанием оппозиционного кандидата генерала Делгаду. Архиепископ города Порту Антониу Феррейра Гомиш тогда же написал Салазару письмо с требованием политических реформ. Дерзкого архипастыря, возвращавшегося из поездки в Рим, развернули на границе. Архиепископ «северной столицы» Португалии, не покидая формально своей кафедры, стал политическим эмигрантом в стране, власти которой официально провозглашали себя защитниками веры.

Салазар был задет и разозлен: он спас церковь от унижений антиклерикальных властей португальской республики и поднял до мирового значения провинциальный экстатический культ явления Богоматери в Фатиме. Скромная провинция на радость Ватикану стала центром всемирного католического паломничества, а ее название вошло в пропагандистскую формулу португальского режима из «трех Ф». Фатима представляла в этой триаде религиозность португальцев, второе «Ф» — футбол — означало народность в ее современной форме, а третье — грустные романсы фаду — в традиционной. Когда в африканских колониях Португалии начались войны с повстанцами, церковь раскололась и по африканскому вопросу. Во многих храмах начали служить молебны о мире, которые власть во время войны рассматривала как предательство. За антивоенные взгляды уволили несколько епископов и священников, были и аресты клириков и прихожан.

В это же время в Испании множатся храмы, в которых в духе Второго Ватиканского собора начинают проводить службы не только на кастильском языке, но и на пораженных в правах баскском и каталанском языках, использовать элементы региональной музыкальный культуры, вроде фламенко, или современную молодежную музыку. Парадокс времени заключается в том, что одним реформаторам оказались не по душе реформы других. Технократы из «Опус Деи» настороженно отнеслись к ватиканской перезагрузке. Один из них, знаменитый министр торговли Альберто Ульястрес, даже выступил с открытой критикой новшеств Второго Ватиканского собора.

Чтобы не утратить влияние на рабочих, церковь стала развивать собственные профсоюзные организации. Окормлявшие их священники часто принимали сторону рабочих в конфликтах с властью. В Каталонии и особенно в Стране Басков священство проникалось националистическими настроениями паствы, из рядов которой оно часто и происходило. Новое поколение священников, как и бюрократов, не участвовало в гражданской войне и не представляло какую-либо из воевавших сторон. В 1968 г. Епископская конференция Испании осудила официальные вертикальные профсоюзы, подчиненные партии власти, и призвала к легализации независимых профессиональных объединений. Опрос 18 000 испанских священников, проведенный в 1969 г., показал, что четверть из них считали себя социалистами и только 2,5% — фалангистами.

Конкордат с Ватиканом, заключенный в 1953 г., был одной из тех внешнеполитических побед Франко, которыми он гордился, но переговоры 1969 г. о продлении конкордата зашли в тупик: Франко не хотел лишаться королевской привилегии утверждать епископов и при этом все чаще отказывался одобрять назначение на испанские кафедры клириков, отстаивающих права граждан. Используя пункт конкордата о том, что вспомогательные викарные епископы не нуждаются в утверждении главой государства, Ватикан в обход Франко назначал своих викариев или временных местоблюстителей кафедр. Во время уличных протестов храмы и монастыри все чаще становились убежищами для тех, кого преследовала полиция, а священники — объектом полицейских репрессий.

Церковь открыто отозвала моральную легитимацию, которую давала режиму Франко с 1930-х. Публичного покаяния от испанского лидера она не требовала, но и свое благословение с него сняла. Официально Испания Франко считалась католическим государством, национальный католицизм был одним из пунктов его государственной идеологии, и размолвка с церковью ставила режим в неудобное положение.

В 1971 г. Испания отпраздновала 35 лет власти Франко. Официальный лозунг юбилея звучал бодро и максимально неопределенно: Esta vez porque si! («Просто потому что да!»). Но лозунги в почти миллионной толпе на патриотическом митинге в честь очередного юбилея выдавали противоречия в рядах сторонников режима: Falanga si Movimiento no! («Фаланге — да, Движению — нет!») или Ni rojos, ni Rey, ni Opus Dei! («Ни красных, ни короля, ни \"Опус Деи\"!»).

В этот юбилейный год умер консервативный архиепископ Мадрида, и Ватикан назначил на освободившуюся кафедру кардинала Висенте Энрике-и-Таранкона, участника Второго Ватиканского собора. Тот был известен своими христианско-демократическими взглядами и заступничеством за гонимых. Национальная епископальная конференция, которая избрала его своим главой, объявила, что исключает церковь из числа победителей в гражданской войне, и принесла покаяние за то, что церковь не смогла в той войне стать миротворцем. С этого момента в глазах реакционеров столичный архиепископ из подозрительного либерала превратился в настоящего врага.

Множество консервативных клириков продолжали поддерживать режим, но в целом его отношения с церковью разладились. В городе Самора на северо-западе Кастилии даже завели специальную тюрьму для лиц духовного звания, в которой содержалось больше сотни заключенных. В официально католической Испании арестованных священнослужителей теперь было больше, чем в коммунистических странах Восточной Европы. Разумеется, священников на душу населения здесь тоже было больше.

Самая громкая ссора с церковью произошла под самый конец правления Франко. Правительство решило выслать из страны епископа Бильбао Антонио Аньовероса Атауна, который отстаивал национальные права басков. В Бильбао уже отправили за ним военный самолет. Архиепископ Мадрида Энрике-и-Таранкон пригрозил членам правительства, словно средневековым вельможам, отлучением от причастия, если высылка состоится. В ответ правительство направило ему ноту с предупреждением, что в этом случае разорвет дипломатические отношения с Ватиканом и вышлет папского нунция.

Франко, опасаясь полного развала конкордата и того, что чиновники его правительства останутся без причастия, отказался от высылки. Вместо этого Аньоверос приехал на епископскую конференцию в Мадрид и сделал в присутствии коллег примирительное заявление — это было частью компромисса, достигнутого властью и церковью. Все заметили, что в Мадриде монсиньор Аньоверос расхаживал в баскском берете. Одновременно по государственному телевидению шел англо-американский исторический фильм «Бекет» о противостоянии хорошего епископа и плохого короля. Охранители были разгневаны поведением церкви и государственного ТВ.



Карреро Бланко во главе правительства. Процесс 1001

Болезнь Паркинсона и другие недуги Франко прогрессировали, и в июне 1973 г. он сделал еще один шаг в сторону передачи власти и укрепления институтов. Впервые за почти четыре десятилетия он перестал совмещать посты главы государства и правительства, и его ближайший соратник, адмирал Луис Карреро Бланко, из вице-премьера превратился в премьер-министра. Карреро покровительствовал технократам-реформаторам и был причастен к смене экономической модели страны, теперь ему приходится думать, что делать с гражданами, которых все меньше интересовало сохранение политического режима.

К началу 1970-х вертикальные профсоюзы окончательно уступили контроль над рабочим движением нелегальным независимым профсоюзам. На профсоюзных выборах рабочие стали избирать в официальные профкомы представителей неофициальных профсоюзов. Работодатели все чаще предпочитали иметь дело не с номинальными, а с реальными рабочими лидерами, а бо́льшая часть церкви перешла на сторону рабочих. Дошло до того, что собрания независимых профсоюзов, иногда с сотнями участников, проходили в храмах, а их активисты, скрываясь от полиции, жили в монастырях. В июне 1972 г. в монастыре под Мадридом полиция задержала десятерых руководителей нелегальных «рабочих комиссий», один из задержанных профсоюзных активистов был священником.

Незадолго до этого во время разгона первомайской демонстрации, организованной нелегальными профсоюзами, убит полицейский. Консерваторы требуют навести порядок. Карреро Бланко набирает кабинет министров, который отвечает задаче наведения порядка, а не реформ. В нем меньше технократов-реформаторов и больше сторонников жесткой линии, чем в последнем правительстве под руководством самого Франко. Зато у этого кабинета есть одна особенность: практически все министры, как и сам Карреро Бланко, сторонники Хуана Карлоса как будущего главы государства. Разве что на ключевой пост министра внутренних дел семье удается протащить Карлоса Ариаса Наварро: он противник Хуана Карлоса, зато дружен с Кармен Поло, супругой Франко. Он единственный прямой назначенец Франко в правительстве Карреро.

Тремя годами ранее власть пыталась преподать урок баскским националистам на суде в Бургосе, теперь громкий процесс затеян, чтобы показать рабочим лидерам: цена нелегальной профсоюзной деятельности остается высокой. Арестованных профсоюзных активистов после года предварительного заключения судят в Мадриде, им грозят большие тюремные сроки. Открытие процесса назначено на 20 декабря 1973 г., в тот же день Карреро Бланко на заседании кабинета собирается представить программный документ, обосновывающий возвращение к жестким авторитарным методам прежних времен. В документе фигурирует и «осажденная крепость», и полный запрет враждебных идеологий, и даже утверждается, что чуждая идеология может распространяться через музыку и танец, и поэтому телевидение должно показывать настоящих мужчин, а не длинноволосых существ неопределенного пола.

Перед заседанием правительства Карреро едет причаститься в иезуитскую церковь св. Франсиско Борха. Он делает это каждый день по дороге на работу и вопреки рекомендациям министерства внутренних дел не меняет маршрут и время этой ежедневной поездки. В 9:36 утра под машиной премьер-министра взрывается часть улицы, названной в честь художника XVII в. Клаудио Коэльо. Взрыв огромной силы подбрасывает «додж» испанской сборки на 20 м и перекидывает через крышу пятиэтажного монастырского здания во внутренний двор (своеобразный посмертный постриг политика-католика), так что полиция не сразу находит автомобиль.

На месте взрыва глубокая воронка моментально заполняется водой из разорванных труб. Соседи и хозяева припаркованных рядом автомобилей рассказывают репортерам о своем везении, ведь они могли тоже пострадать. Баски-террористы из ЭТА готовили операцию «Людоед» пять месяцев: арендовали подвал, рыли туннель под улицей, закладывали десятки килограммов украденной на военном складе взрывчатки. «Это не могло остаться незамеченным, но их не остановили», — рассуждают конспирологи.

Министры съезжаются на утреннее заседание правительства к 10:30, и большинство только там узнает о смерти премьера. Министр внутренних дел Ариас Наварро едет к Франко за инструкциями, радио и телевидение передают классическую музыку, улицы пустеют. Испанцы встревожены: что это — война, смерть Франко, переворот? В первых сообщениях о смерти Карреро Бланко не названа ее причина, но правда распространяется быстро: это теракт. Ультраправые собираются на митинг перед Дворцом правосудия, где идет процесс над профсоюзными лидерами, и требуют мести и введения военного положения. Оппозиционеры уверены: грядет «ночь длинных ножей».

Близкий к «бункеру» командующий Гражданской гвардией генерал Иньеста Кано рассылает по стране приказ открывать огонь по демонстрантам и «подрывным элементам». Заместитель Карреро, наставник Хуана Карлоса Торкуато Фернандес-Миранда, вместе с главами других силовых ведомств заставляет Кано отменить несогласованный приказ и помещает главу жандармов под домашний арест.

Посольства США и стран Европы дают понять, что не хотят насилия и мести по отношению к оппозиции, и получают соответствующие заверения испанских властей. Генсек запрещенной компартии Сантьяго Каррильо, живущий в эмиграции во Франции, с удивлением принимает звонок из Мадрида «от имени главы государства». На том конце провода, во-первых, хотят услышать, что коммунисты не поддерживают терроризм, во-вторых, успокаивают: «ночи длинных ножей» не будет.

Только после полуночи правительство сообщает испанцам о теракте. Перед нацией выступает Фернандес-Миранда: «Наша боль не смутит нашего спокойствия. Мы забыли войну, чтобы строить мир, но мы не забыли и не забудем нашу победу». На похороны Карреро Бланко прилетает вице-президент США Джеральд Форд, который вскоре станет президентом.

Всерьез обсуждается вопрос, может ли отпевать покойного мадридский архиепископ Висенте Энрике-и-Таранкон, ведь он сочувствует врагам отечества. Презрев угрозы реакционной части режима, епископ твердо решает лично отслужить панихиду. Во время похоронной процессии с гробом на лафете ультраправые встречают появление главы столичной церкви неодобрительным гулом и выкриками: «Власть — армии!». Архиепископ невозмутимо движется за гробом. В толпе выделяется высокая, на голову выше остальных, прямая, будто шпагу проглотила, фигура принца Хуана Карлоса в шинели — идеальная мишень. На чрезвычайном заседании правительства в день похорон многие видят, как Франко плачет: «Обрезали последнюю нить, которая связывала меня с жизнью». Все это происходит в канун Рождества.



Нет худа без добра

Все ждут, что новым премьером будет Фернандес-Миранда или кто-то из технократов-тяжеловесов, например Лопес Браво, занимающий пост министра иностранных дел. Внезапно Франко назначает главой правительства министра внутренних дел, друга своей жены Карлоса Ариаса Наварро, невыразительного старичка с полковничьими усиками щеточкой. Сторонники перемен потрясены. Ариас Наварро — старорежимный франкист. К тому же он — министр внутренних дел, который не уберег Карреро Бланко от террористов. Государственные медиа стараются смягчить негативное впечатление от назначения, подчеркивая: зато это первый гражданский премьер-министр Испании при Франко.

Назначение Ариаса Наварро на пост премьер-министра — первое серьезное кадровое решение, которое Франко принимает не самостоятельно. Состарившийся лидер потерял свою главную опору последних десятилетий в лице Карреро Бланко и теперь еще сильнее подвержен влиянию «кухонного кабинета» — собственной семьи, которая все больше озабочена вопросами своей безопасности, статуса и власти, когда Франко не станет.

Любой кабинет министров теперь может стать первым после смерти Франко. Ни Хуан Карлос, ни его кандидаты (он предлагает Фрагу или Миранду), ни даже кандидаты самого Франко не кажутся семье способными обеспечить ей гарантии безопасности и сохранения статуса. Другое дело — Ариас, конфидент жены вождя, добрый приятель лидеров «бункера» и настоящий сторонник жесткой линии. Только что враги убили премьера, тут не до либерализма. Первый кандидат семьи вообще лидер «бункера» Хирон, но все понимают, что более прагматичная фракция во власти костьми ляжет, но его не пропустит. Чтобы протолкнуть Ариаса на премьерский пост, семья организует целую домашнюю спецоперацию.

Любой кабинет теперь может стать и первым кабинетом Хуана Карлоса, но пока с ним советуются в последний момент и только для галочки. Смерть Карреро Бланко, руководителя «операции \"Принц\"», возрождает надежды семьи на то, что можно поменять преемника и вместо Хуана Карлоса сделать им его кузена Альфонсо де Бурбона-и-Дампьера, мужа внучки Франко, который теперь живет во дворце Эль-Пардо и является неотъемлемой частью дворцовой клики.

У гибели Карреро Бланко есть одно важное последствие. Одряхлевший Франко собрался было в ближайшее время передать пост главы государства преемнику, как передал только что пост главы правительства, но теперь вопрос вновь отложен: уйти после теракта означает проявить слабость, и кто без Карреро Бланко будет опекать нового главу государства и следить за политической линией?

В традиционном новогоднем обращении («Внимание, испанцы! Говорит глава государства!») Франко произносит загадочную фразу: «Нет такого зла, которое не обратилось бы во благо». Нет худа без добра. Это единственная фраза, вписанная рукой Франко перед выступлением в текст, напечатанный спичрайтерами. Вся страна обсуждает, что он имеет в виду. После трансляции обращения начинается ночной новогодний концерт. Эстрадный ансамбль, выглядящий как слишком хорошо выглаженная, причесанная и избыточно посыпанная блестками ABBA, исполняет шлягер «Жизнь продолжается».

Ариас формирует новое правительство, не советуясь с Хуаном Карлосом. Он лишь наносит официальному преемнику сухой протокольный визит. Всем ясно, что новый премьер намерен держать принца в стороне от реальной политики. Может быть, своей загадочной новогодней фразой Франко хотел сказать, что теперь, без Карреро, схему преемничества можно переиграть? Или имел в виду, что теперь, когда «Опус Деи» осталась без покровительства Карреро Бланко, можно избавиться от ее засилья в кабинете министров и вообще закрыть период технократической оттепели, которую сейчас, когда страна идет вразнос и началась война с сепаратистами, многие считают ошибкой? Или что Карреро был не тем человеком, который справился бы с задачей сохранения режима, когда преемник Франко получит власть?

В кабинете Ариаса на важных постах нет союзников Хуана Карлоса. Впервые с конца 1950-х в правительстве отсутствует Лопес Родо — ключевая фигура экономических реформ. После поста министра иностранных дел, который он едва успел занять, Родо едет послом в Австрию — несоразмерное и унизительное назначение при той политической роли, которую он играл в последние годы. Нет в правительстве и Фернандес-Миранды, наставника принца, который в предыдущие четыре года работал на посту министра-секретаря правящей партии.



Дух 12 февраля. Консерватор оборачивается либералом

Незадолго до этих событий группа реформаторски настроенных интеллектуалов и функционеров начинает публиковать в католическом журнале Ya статьи под коллективным псевдонимом Tacito. Испанский «Тацит» пишет о том, что революционный переход власти в руки оппозиции невозможен, но и продолжение режима без изменений тоже немыслимо. Значит, нужна плавная трансформация. Идея многим импонирует: испанцы помнят гражданскую войну, боятся новых потрясений, а после десятилетия экономического чуда им есть что терять.

К удивлению «бункера», правительство Ариаса более сбалансировано, чем можно было ожидать: в нем есть пара либеральных министров, а на вторых и третьих ролях — представители группы «Тацит», авторов статей в журнале Ya. К балансу Ариаса, как и самого Франко, подталкивает логика удержания власти.

12 февраля 1974 г. премьер Ариас произносит в кортесах неожиданно либеральную речь. Он говорит, что груз политического обновления не может лежать на плечах одного человека — «нашего лидера», что пришло время, когда единство страны должно выражаться не в подчинении граждан власти, а в их участии в политике, и предлагает узаконить политические объединения, вернуть выборы мэров городов и увеличить долю избранных гражданами законодателей с тогдашних 17 до 35%.

Некоторые фразы из речи Ариаса становятся крылатыми: «наша цель — складывать, а не вычитать», «нужно учитывать мнения, а не принуждать к ним», следует «объединять силы, а не распылять». После этой речи журналисты начинают писать о «духе 12 февраля», имея в виду надежды на либеральный поворот режима при новом премьере. В подготовке речи участвовала группа «Тацит». «Бункер», который считал Ариаса своим, теперь видит в нем чуть ли не предателя. Семья тоже встревожена: выяснилось, что недостаточно назначить охранителя главой правительства.

От премьер-министра, сменившего Франко на этом посту, ждут действий. Карреро Бланко пробыл премьером слишком недолго и не успел представить свою демоверсию Испании после Франко, значит, очередь следующего. Ариас противопоставлял себя сторонникам Хуана Карлоса (февральскую речь он тоже произнес без ведома официального преемника), теперь ему надо продемонстрировать визионерство, энергию, показать, что он не просто консерватор и бывший силовик у власти (глава Генерального управления безопасности, потом назначенный мэр Мадрида, министр МВД, в давнем прошлом — жестокий усмиритель республиканской Малаги), а современный политик, способный показать, куда и как двигаться. В «перезревших» режимах что ни затевай, получается попытка реформ: сам Франко через это проходил.

Иллюстрируя либеральный «дух 12 февраля», из эмиграции возвращается живой классик испанской литературы республиканский писатель Рамон Хосе Сендер, который покинул родину в 1936 г. Он готов преподавать в университете, если ему разрешат говорить то, что он думает.

Королевский театр открывает сезон пьесой 1926 г. «Тиран Бандерас» Рамона Валье-Инклана о крахе жестокого диктаторского режима. «Речь идет о латиноамериканской диктатуре», — на всякий случай уточняет государственная пресса.

Возвращение Луиса Бунюэля в официальную испанскую культуру закончилось скандалом с фильмом «Виридиана». Теперь его сын Хуан Луис приступает в Мадриде к съемкам фильма «Женщина в красных сапогах» с Катрин Денев в главной роли и с ненавистными Франко эротическими сценами.

Четвертый год подряд в курортном Ситжесе проходит Международный фестиваль фильмов ужасов и фантастики. Всемирно известный испанский танцор Антонио Гадес, директор собственного танцевального театра, во время съемок фильма «Треуголка» обвинен в богохульстве и приговорен к двум месяцам тюрьмы. Через две недели Франко лично помилует артиста при условии, что тот на камеру попросит прощения у образа Богородицы.

Фундаментальное когда-то деление на победителей и побежденных значит все меньше. В 1974 и 1975 гг. в Испании празднуют столетие двух больших поэтов — братьев Мануэля и Антонио Мачадо. Первый принял режим Франко, второй бежал от него и умер вскоре после падения республики. Теперь юбилеи обоих отмечают официально. Произведения расстрелянного националистами поэта Федерико Гарсиа Лорки давно вернулись на испанскую сцену и в книжные магазины. Не печатают лишь его гомоэротические «Сонеты темной любви», но против их публикации не только государство, но и семья гения.

Дальнейшее премьерство Ариаса развивается как два параллельных процесса: осторожной либерализации режима и жестокой борьбы с теми, кого «демократия с прилагательными» — особая, национальная форма суверенной демократии — не устраивает. Ариас мечется между собственными консервативными инстинктами и необходимостью завоевать симпатии граждан, сохранить баланс элит, угодить Франко. Тот не в восторге и переспрашивает у близких: что это за «дух 12 февраля», разве дата основания режима — не 18 июля?

Одновременно с либеральными экзерсисами Ариаса Франко четко обозначает рубежи, с которых не намерен отступать. Он утверждает смертный приговор двум ультралевым боевикам: потомственному республиканцу Сальвадору Пуч Антику и восточному немцу Георгу Михаэлю Вельцелю, который при аресте назвал себя поляком Хайнцем Чесом и осужден под этим фальшивым именем. Оба виновны в гибели полицейских. Просьбы Ватикана, иностранных лидеров и послов не помогают: обоих казнят старинным испанским способом при помощи гарроты — металлического обруча с винтом, ломающим шейные позвонки. Государственная пресса уверяет, что гаррота гуманней электрического стула, виселицы и гильотины, используемых в западных демократиях.

Меньше чем через два месяца после казни и всего через три после либеральной программной речи премьер-министра Ариаса охранители получают важное, как им кажется, доказательство того, что с врагами режима нельзя церемониться. В апреле 1974 г. группа офицеров среднего звена и левых взглядов при поддержке столичной толпы свергает правительство в соседней Португалии. Антикоммунистический режим-близнец, построенный на идеях особого пути, традиционных ценностей и на критике либерализма, правил в Лиссабоне с 1933 г., но рассыпается за один день.

Министр печати Пио Кабанильяс, главный либерал в правительстве Ариаса, шлет в Лиссабон съемочную группу. Репортаж не пускают в эфир, но тысячи испанцев сами отправляются в Лиссабон посмотреть на революцию, побыть в ликующей толпе, подышать воздухом внезапной свободы. С ними едут агенты испанских спецслужб и добровольные соглядатаи ультраправых — изучать, как в случае чего бороться с такой напастью. Отец Хуана Карлоса дон Хуан по-прежнему живет в Португалии: он поддержал революцию и гордится дружбой с генералом Спинолой, который стал президентом после свержения диктатуры.

Летом того же года после неудачной попытки аннексировать Кипр пала хунта «черных полковников», которая с 1967 г. правила Грецией. В некоммунистической части Европы Франко остается единственным диктатором.



Трудно быть преемником. Крах марселистской весны

Португальская революция — пример того, что преемнику труднее удержать власть, чем основателю режима. Она же — наглядная иллюстрация того, что действия преемника общество сравнивает не с прошлым, а с воображаемым будущим. Более либеральному, чем основатель режима, преемнику кажется, что он принес в страну свободу, а настроенной на перемены части общества — что он последнее препятствие на пути к ней. Наконец, правление Каэтану демонстрирует, что личные достоинства лидера совершенно необязательно должны вылиться в преимущества его правления.

Новый лидер Португалии профессор Марселу Каэтану был намного либеральнее Салазара и искренне хотел, чтобы португальцы жили в более свободной стране. Он был лучше образован и тоньше воспитан, чем совершившие апрельскую «революцию гвоздик» капитаны. Однако для демонтажа диктатуры ему не хватило тех самых свойств, какие Салазар проявил при ее строительстве. Каэтану не желал быть авторитарным. Он хотел, чтобы перемены родились из консенсуса между реформаторами и консерваторами, европеистами и африканистами, но волк никак не ложился с ягненком гарроты — металлического обруча с винтом, ломающим шейные позвонки. Государственная пресса уверяет, что гаррота гуманней электрического стула, виселицы и гильотины и достичь идиллии не удавалось.

В результате страна оставалась диктатурой, хоть и менее жестокой, чем раньше, и продолжала вести колониальные войны. Вдобавок Каэтану сам не понимал, как далеко он готов зайти на пути трансформации режима, и избегал ответа на два проклятых вопроса: готов ли он легализовать запрещенную оппозицию и уступить власть на выборах. Он хотел дать португальцам столько свободы, сколько они смогут переварить, но мерил на глазок и в действительности был готов дать ее столько, сколько мог переварить сам.

Все ожидали, что после смерти Салазара Каэтану осмелеет, перемены ускорятся и «весна» перейдет в «лето». Произошло обратное. Каэтану словно оробел, оставшись единоличным главой режима, зато собрались с духом консерваторы. Пока Салазар был жив, сохранялась иллюзия, что старый мир продолжается. Теперь, когда отец-основатель умер, они поняли, что остались на страже сложившегося порядка одни. Контрнаступление возглавил друг и соратник Салазара министр иностранных дел и убежденный имперец-африканист Алберту Франку Ногейра.

Помимо давления справа, начались атаки слева. Репрессивность режима уменьшилась, и левые экстремисты начали тестировать революционные методы борьбы. В 1970 г. они взорвали 14 вертолетов прямо на базе ВВС, вывели из строя боевой корабль и армейскую связь накануне саммита НАТО в Лиссабоне.

Начало вооруженных акций противников режима мобилизовало консерваторов и повлияло на поведение осторожного Каэтану. Добрый реформатор увидел злой облик борцов за свободу. Забастовки, которые стали организовывать освобожденные от опеки правительства профсоюзы, напугали чиновников и предпринимателей. Местный «бункер» забил тревогу, противники перемен принялись саботировать марселистскую весну и, где возможно, отодвигать Каэтану от принятия решений, а сам он начал терять энтузиазм. Сопротивление реформам в персоналистском режиме приняло форму «антимарселизма»: надо избавиться от Марселу Каэтану, и жизнь наладится.

Каэтану по-прежнему хвалил прогрессивные начинания и одобрял реформаторские инициативы, но откладывал серьезные реформы до лучших времен, ссылаясь на то, что во время войны не до них и ультраконсерваторы все равно не дадут их провести, а попытки навязать реформы силой расколют общество. Своим либеральным критикам Каэтану отвечал, что ускоренная либерализация приведет к революции, которая сметет самих же либералов, что настоящую демократию могут выдержать только очень богатые страны, а Португалия к таким не относится. К тому же просвещенное и компетентное управление может существовать в недемократическом государстве не хуже, чем в демократии, подчиненной прихотям толпы.

К 1973 г. Каэтану сворачивал даже те демократические эксперименты, на которые решился в конце 1960-х. За несколько дней до голосования на вторых при Каэтану парламентских выборах — их назначили на октябрь 1973 г. — объединенная оппозиция сняла своих кандидатов, жалуясь на давление чиновников, неравный доступ к СМИ и невозможность наблюдать за подсчетом голосов. Все 120 мест в парламенте вновь заняли депутаты партии власти. Уже в 1970 г. Португалию вновь покинул оппозиционный юрист, защитник обвиняемых по политическим статьям Мариу Соареш, похожий на повзрослевшего и немного полысевшего барочного херувима. Его вызвали в политическую полицию DGS, бывшую PIDE, и предложили выбор между отъездом и арестом. Соареш выехал через Италию во Францию, преподавал там в университетах и основал в эмиграции Социалистическую партию Португалии.



Непопулярная война и обиженная армия

Франко отличался от Салазара среди прочего тем, что быстрее отказался от империи. В 1957 г. он вернул под власть султана испанскую часть Марокко после того, как французы предоставили независимость своей части.

В 1920-е Франко прославился на родине как завоеватель и усмиритель Марокко, эта война сделала его известным, самым молодым в Испании и во всей Европе генералом. Мечты о расширении африканской части империи чуть не толкнули его к вступлению в мировую войну на стороне Гитлера. Как бывший завоеватель, Франко знал, сколь тяжело дается покорность нелояльного населения и как рискованны завоевательные войны, победы в которых укрепляют власть, а поражения ослабляют. После того как Франция не смогла сохранить свое Марокко и начала терять Алжир, шансы Испании удержать африканские территории были ничтожны, а проигранная война могла стоить Франко власти.

Без молодого генерала Франко не было бы испанского Марокко, поэтому у зрелого диктатора Франко хватило авторитета для того, чтобы мирно отпустить колонию, не рассорившись с неуступчивой частью армии. Десять лет спустя он так же ушел из Испанской (Экваториальной) Гвинеи и после недолгих попыток сопротивления отдал марокканцам Сиди-Ифни — старинный испанский анклав на атлантическом побережье. К середине 1970-х у Испании из африканских владений оставались огромная, но пустынная Испанская Сахара и два города на средиземноморском побережье Африки, Сеута и Мелилья, которые считались историческими частями Испании.

Португалия к середине 1970-х была последней из европейских колониальных империй. У гражданского юриста Каэтану не хватало ни авторитета, ни силы воли, чтобы разрешить спор африканистов и европеистов в своем окружении в пользу европейского выбора и отказа от Африки. Несмотря на разговоры о федерализации империи, Каэтану продолжил войны в Анголе, Мозамбике и Гвинее.

Консервативные патриоты эти войны героизировали, однако оппозиция, либеральные журналисты и просто критически настроенные обыватели все больше смотрели на собственных солдат и офицеров, воюющих в Африке, как на карателей, убийц мирного населения и душителей чужой свободы. Зарубежные СМИ регулярно публиковали материалы о португальских зверствах в колониях, войны стали причиной некоторых зарубежных санкций и частичной дипломатической изоляции Португалии. Официальные лица страны и государственные журналисты отвечали на это ответными обличениями, но престиж африканских экспедиций в обществе и, главное, в армейской среде упал.

Офицеры и солдаты португальской армии почти не имели шансов миновать службу в Африке, а хотели туда попасть далеко не все. Многие из тех, кто там оказывался, приходили к выводу, что ведут несправедливую войну против местного населения, регулярно сталкивались с плохим снабжением, коррупцией, воровством и просчетами государственного аппарата. Они на своем опыте убеждались, что авторитарное правление далеко не синоним эффективности.

Португальские вооруженные силы скатывались к будущему поражению — позору для военных, какого не желает ни одна армия на свете. Офицеры винили в этом политиков, которые плохо организовали снабжение армии и не могут договориться с местными движениями за независимость о политическом решении проблемы. Поражение США во Вьетнаме в начале 1970-х еще больше деморализовало португальских военных: если сама Америка не может справиться с повстанцами в джунглях, значит, и у португальских войн хорошего конца не будет. Разочарованные и уставшие солдаты и офицеры становились легкой добычей левых и ультраправых агитаторов.

Солдаты не хотели ехать в Африку, семьи не желали их туда отпускать. Как раз в 1960-е Португалия совершила демографический переход. Три десятилетия подряд, в 1930-е, 1940-е и 1950-е, население Португалии росло на 10–13% в год, в 1960-е выросло только на 4%, а в 1970-е население впервые начало уменьшаться. Португалия перестала быть страной, где крестьянки рожают солдат. Детей стало меньше, ценность человеческой жизни возросла. При этом португальская армия была самой массовой в Европе в пересчете на количество населения, а доля ВВП, потраченная на военные расходы, — самой большой среди натовских стран (до 7,5% в конце 1960-х).

Официальной доктриной оставалась идея, что Португалия — не белая европейская метрополия с черными колониями, а особая единая межконтинентальная цивилизация. В действительности, как писали в Белый дом американские дипломаты из Лиссабона, Африка после начала войн за независимость стала для метрополии убыточной. Самая прибыльная территория, Ангола, была способна оплачивать до 60% расходов на поддержание португальского контроля и на собственное развитие, остальные — еще меньше. Португальцы видели, что французы, англичане и даже испанцы расстались с колониями, а живут лучше.

Реформы Каэтану освободили от жесткой авторитарной опеки все звенья государственного аппарата, но не создали того демократического контроля, который могли бы обеспечить конкуренция партий и свободные СМИ. Страх наказания, в том числе за коррупцию, уменьшился, цена несогласия даже для военных понизилась, особенно в колониях, где армии воевали самостоятельно, вдали от столичных чиновников. В офицерской и солдатской среде стали возникать оппозиционные организации, в том числе левые и марксистские.

Непосредственной причиной португальской революции, состоявшейся 25 апреля 1974 г., стало острое чувство несправедливости в среде офицеров среднего звена. Во времена бурного экономического роста, совпавшего с началом колониальных войн, престиж армии поблек.

Дети элиты пошли учиться на менеджеров и юристов, и вакансии лейтенантов освободились. Салазар ввел бесплатное обучение в военных академиях, сделал их доступными для выходцев из небогатых семей. Таким способом он намеревался пополнить армейские ряды новыми кадрами, обязанными карьерой лично ему. Кроме благодарности за доступ к социальному лифту, эти молодые люди принесли в офицерский корпус жизненный опыт небогатой провинциальной Португалии и оказались гораздо более восприимчивыми к левым идеям.

Большинство офицеров этого салазаровского призыва ко времени правления Каэтану дослужились до званий капитанов и майоров. Чтобы усилить собственные позиции в армии, Каэтану решил разбавить армейский корпус более либеральными выпускниками гражданских вузов. В июле 1973 г. он подписал новые декреты о милисиануш (milicianos).

Сама система милисиануш — призыва выпускников университетов на кратковременную военную или гражданскую службу — появилась еще при Салазаре. Но теперь молодые гражданские специалисты после полугодовых курсов военной подготовки получали офицерское звание — как правило, капитанское — со всеми причитающимися выплатами и льготами, с мундиром и погонами, до которых выпускники военных школ дослуживались за 10–12 лет после нескольких двухгодичных командировок в Африку. C точки зрения кадровых капитанов, это была оскорбительная несправедливость.

Уже в сентябре 1973 г. 136 кадровых офицеров среднего звена собрались на тайную встречу недалеко от римского храма Дианы в городе Эвора. Участники встречи подъезжали к якобы сломавшемуся на дороге грузовику и от копавшегося в моторе водителя получали указание, куда следовать дальше. 9 сентября 1973 г., за два дня до правого военного переворота в Чили, неожиданно многочисленные любители Античности создали «Движение капитанов», не предполагая, что всего через шесть месяцев будут управлять страной.

Политическая полиция знала о подозрительном собрании военных, но Каэтану не хотел ссориться с армией и начинать чистки. Некоторых из активистов новорожденного движения отправили служить в дальние гарнизоны. Это только способствовало его популяризации в разных частях империи. К весне 1974 г. в «Движении капитанов» состояло около 300 действующих офицеров — почти 10% офицерского корпуса вооруженных сил метрополии, и от административной задачи — отмены декретов о милисиануш — движение перешло к политическим требованиям мирного завершения колониальной войны и демократизации государства.

После того как оппозиция осенью 1973 г. ушла с выборов, надежды на мирную демократизацию исчезли. «Движение капитанов» принимает революционный план: военные сами должны убрать правительство, неспособное решить проблемы колоний и справедливого распределения офицерских званий, а также демократизации страны.

В движении нет никого званием выше полковника, а значит, ему не хватает авторитета, чтобы в случае успеха повести за собой всю армию. Заговорщики ищут уважаемого генерала, разделяющего их взгляды и способного возглавить предприятие. Они быстро выходят на генералов Франсишку да Кошта Гомиша и Антониу ди Спинолу (последний примерял на себя роль португальского де Голля).

Во Второй мировой войне победили Советский Союз и западные демократии, правые диктатуры проиграли. По этой причине пережившие мировую войну правые диктаторские режимы утратили часть легитимности в глазах своих граждан, не говоря о мировом сообществе. Однако элиты авторитарных стран считали ничем не ограниченную демократию слишком опасной. Этот взгляд разделяло большинство в испанской и португальской верхушке, обе элиты искали, как совместить частичную демократизацию с жесткой управленческой вертикалью.

На помощь пришел де Голль. Затяжная колониальная война в Алжире привела к политическому кризису во Франции, чьи демократические традиции и статус державы-победительницы никто не ставил под сомнение. Консервативные французские военные — сторонники сохранения империи — устроили в 1958 г. путч и потребовали вручить власть действующему министру обороны, лидеру французского антифашистского сопротивления, прославленному генералу де Голлю. С этой идеей согласились многие политические партии, так что парламент действительно утвердил де Голля главой чрезвычайного антикризисного правительства.

С этой должности де Голль вскоре был избран президентом, расширил президентские полномочия, поменял конституцию и управлял страной до конца следующего десятилетия, сочетая демократические и авторитарные методы. Правда, путчистов он разочаровал — предоставил Алжиру и еще множеству французских колоний независимость, попытавшись преобразовать империю в содружество франкоязычных наций.

Зато идея сильного президента или премьера из числа военных, «как де Голль», сочетающего демократическую легитимность и авторитарные методы, стала популярна во многих странах, где хотели жесткой власти, но без классической военной или однопартийной диктатуры старого образца. К этой идее, кроме Спинолы в Португалии, будут обращаться глава греческой хунты Пападопулос и разные военные и политики Испании в период перехода страны к демократии.

Генерал Спинола был давним сподвижником Салазара, добровольцем сражался за Франко на испанской гражданской войне и служил португальским наблюдателем при вермахте на Восточном фронте, в том числе под Сталинградом. В шестидесятые Спинола воевал в Анголе, в начале 1970-х стал военным губернатором в Португальской Гвинее. Здесь он столкнулся с тем, что страна де-факто принадлежит повстанцам, а Португалия контролирует только города и дороги между ними, и то не круглые сутки.

В Гвинее Спинола первым среди колониальных губернаторов начал подключать местных сторонников независимости к управлению в надежде в будущем перестроить империю в федерацию. У Спинолы была подходящая, «историческая» внешность — вытянутое лицо, обрамленное массивными, словно бы отдельно подвешенными, как бомбы к старому бомбардировщику, щеками и постоянным моноклем под одной из кустистых бровей. Публикация его книги «Португалия и будущее», где он предлагал трансформацию империи в конфедерацию, вызвала скандал. От него не спас и статус самого прославленного полководца современной Португалии. Консерваторы настаивают на наказании Спинолы и его начальника, главы генштаба Кошту Гомиша, и 15 марта 1974 г. обоих увольняют.

Увольнение начальника генштаба и его прославленного заместителя раскололо армию, зато помогло найти общий язык недовольным капитанам и опальным генералам. Оба уволенных дали предварительное согласие «Движению капитанов» взять на себя руководство в случае удачного выступления, но так, чтобы это не было сопряжено с нарушением воинской присяги.

18 марта «Движение капитанов» разослало в воинские части свой манифест. План операции — результат коллективного творчества, неофициальный глава авторского коллектива — майор Отелу Сарайва ди Карвалью, человек с коротко остриженной седеющей головой, решительным и одновременно недоверчивым выражением лица. Ему 38 лет, он из семьи провинциального банковского работника, окончил военную академию и служил в Африке под командованием Спинолы. Перед восстанием «Движение капитанов» переименовано в «Движение вооруженных сил». Выступление назначено на четыре утра 25 апреля.



От армейского путча к народной революции

В одиннадцать вечера 24 апреля и вскоре после полуночи две радиостанции (одна развлекательная, другая церковная) передали условленные песни — сигналы к выступлению. В четыре утра мятежники занимают главные здания и перекрестки столицы. В восстании участвуют полтора десятка частей — боевых и из военных школ и училищ. В двадцать минут пятого несколько солдат и офицеров прерывают ночной эфир музыкальной радиостанции «Радиоклуб Португеш» и передают первое обращение «Движения вооруженных сил», а за ним еще несколько по радио и телевидению. Они объявляют цели восстания и просят граждан оставаться дома. Но граждане не слушают: они симпатизируют восстанию и не хотят сидеть по домам. Люди выходят на улицы и убеждаются, что военные пришли свергнуть режим Каэтану-Салазара.

Заждавшиеся смены надоевшей за полвека власти лиссабонцы толпами выходят поддержать военных, раздают солдатам сигареты, молоко, еду и красные гвоздики, которые стали символом апрельской революции. Цветы вставляют в дула автоматов и танков, под погоны и кокарды военных. Кроме гвоздик, девушки раздают солдатам поцелуи. Мятеж военных в считаные часы перерастает в уличную гражданскую революцию. «Революция гвоздик» — первая «цветочная революция», в будущем их переименуют в цветные. В Москве ей были рады не меньше, чем на Западе.

Одна за другой верные правительству части движутся в центр, чтобы разделаться с мятежниками, но солдаты отказываются стрелять и даже переходят на сторону восставших. Открыть огонь по революционерам отказываются и матросы фрегата, который был направлен в устье реки Тежу.

Несколько министров правительства, укрывшихся в здании минобороны, выбираются, пробив дыру в стене кабинета министра. Они перебираются туда, где нашел убежище сам Каэтану, — в казармы национальной гвардии на старинной площади Карму. Дыра в кабинете министра теперь тоже один из символов революции.

Вслед за министрами к казармам приводит своих солдат обаятельный революционный капитан Салгейру Майя. Его простое честное лицо с гагаринской улыбкой затмит в национальной памяти остальные лица революции. Площадь уже забита революционно настроенными гражданами и любопытствующими, штурм невозможен без гражданских жертв. В три часа дня Майя объявляет в мегафон ультиматум: если казармы не сдадутся, он начнет штурм — и подкрепляет сказанное автоматным огнем по окнам. Еще через час он ставит перед воротами легкий танк и начинает обратный отсчет. Появляются двое парламентеров от генерала Спинолы. Майя пропускает их внутрь, начинаются телефонные переговоры между Каэтану, Спинолой и штабом революционных капитанов.

В пять часов истекает срок ультиматума, гвардейцы складывают оружие, Майя поднимается к Каэтану и требует сдать власть. «Я понимаю, что больше не руковожу страной», — отвечает Каэтану, но просит о возможности передать власть «какому-нибудь генералу, а не в руки толпы». Генерал у восставших наготове. Командование «Движения вооруженных сил» поручает Спиноле принять власть у Каэтану. Для Спинолы все складывается наилучшим образом: он не нарушил присягу и не участвовал в перевороте до момента, пока Каэтану сам не отказался от власти.

Каэтану понимает, что в перевороте участвует меньшая часть армии. Можно попытаться вызвать верные ему части из других округов. Но он видит, что солдаты, не замешанные в перевороте, отказываются сражаться против его участников. Требование мятежных капитанов — найти политическое решение для завершения африканских войн — поддерживает вся армия. Восставшее меньшинство выражает мнение большинства.

Еще Каэтану видит праздничную толпу жителей столицы на площади Карму. Они кричат «Свобода!» и «Победа!», обнимаются с солдатами, дарят им цветы. Люди выглядят такими счастливыми, какими он ни разу не видел их за годы своего правления. Чтобы подавить мятеж, придется их разгонять, а то и убивать. Но он, Каэтану, не убийца, а политик-реформатор, который хотел дать гражданам разумную свободу. Он не заслужил того, что происходит. Он не тиран, экономика страны в относительном порядке. Никто из этих людей не впал за время его правления в крайнюю нищету, напротив, почти все они стали богаче и даже свободнее. Посмотрите, как они хорошо одеты и причесаны; они сыты и покупают солдатам цветы и угощение. Разве они посмели бы раньше так выйти на площадь? Это несправедливая революция, которой он не заслужил. Случайная революция, которой могло не быть. Надо было обращать больше внимания на оппозиционных военных, о которых ему докладывали. Может быть, следовало действовать на опережение, усилить охрану столицы. Он слишком доверился военным министрам, упустил сговор мятежников со Спинолой.

В шесть часов вечера генерал Спинола прибывает на площадь Карму, капитан Майя провожает его к Каэтану. Спинола в своем обычном монокле принимает от имени только что созданного Совета национального спасения власть у Каэтану в ходе импровизированной церемонии. Потом оба больше часа разговаривают наедине: Спинола задает вопросы, Каэтану дает советы.

Революционный транзит власти выглядит в этот момент мирным, даже дружеским, если бы не военная техника за окном. По приказу Спинолы капитан Майя вывозит Каэтану с министрами из казарм на бронетранспортере. Люди на улице колотят по броне и кричат: «Победа!» Каэтану испуган, но держится с достоинством. Через полтора часа езды по запруженным толпой улицам Майя привозит пленников в командный пункт ДВС на севере Лиссабона.

Революция могла завершиться без жертв, но четыре человека погибают возле штаб-квартиры политической полиции PIDE/DGS. Ее сотрудники меньше других рассчитывают на милость революционеров и открывают огонь из окон по демонстрантам, пытающимся штурмовать здание. Директор PIDE, ультраправый силовик Фернанду Силва Паиш, десять лет назад бывший одним из организаторов убийства главы оппозиции генерала Делгаду, хочет подтолкнуть власть к сопротивлению. Впрочем, когда революционные морпехи утром 26 апреля занимают здание, он лично снимает со стены портрет Салазара. PIDE/DGS упразднена одним из первых декретов новой власти, а ее офицеры отправлены в тюрьму в ожидании суда.

Капитан Майя провожает свергнутого диктатора-реформатора и его министров к военному самолету, который вылетает на португальский остров Мадейра. Месяц спустя Каэтану разрешат эмигрировать в Бразилию.

На следующий день после восстания Совет национального спасения въезжает в барочный президентский дворец в Белене, генерал Спинола принимает титул президента. В Португалии появляется временное правительство во главе с беспартийным либералом, юристом и (к ужасу Франко) масоном Аделину да Палма Карлушем. В состав временного правительства входят самый известный политэмигрант, глава Социалистической партии Мариу Соареш, генсек коммунистической партии прославленный политзаключенный Алвару Куньял и ветеран оппозиции Энрике ди Барруш, брат Терезы ди Барруш, жены свергнутого Каэтану.

Новая власть упраздняет все институты старого режима, легализует запрещенные партии и разрешает создавать новые. 27 апреля капитан Салгейру Майя возвращается в свою часть в городок Сантарен в том же капитанском звании, в каком участвовал в восстании, но большинство его соратников предпочитают остаться в столице и заняться политикой.

Революция, которая покончила с полувековым режимом, занимает сутки. Все опоры режима оказались ненадежны, неверны ему, ослаблены и бесполезны. ЦРУ в записке для Белого дома красочно описывает восхождение генерала Спинолы к власти как демонстрацию «силы меча, помноженной на силу пера»: прославленный португальский военачальник написал книгу года, и вот результат — он во главе страны.

Уже в первые дни после революции обнаруживаются противоречия между президентом Спинолой и капитанами из ДВС. Движение требует выпустить всех политзаключенных, Спинола согласен только на тех, кто невиновен в политическом насилии, но в итоге амнистирует всех.

Теперь в Португалии вместо вертикали авторитарной власти выстроена революционная горизонталь. Есть президент и первое временное правительство, но кроме них страной правят Совет национального спасения и «Движение вооруженных сил» во главе с координационной комиссией. Во всех этих органах представлены люди самых разных убеждений. Всех объединяла мысль, что пора покончить с прежним режимом. Теперь, когда режим рухнул, в головах победителей зреют разные планы о будущем страны. Те, кто покончил с диктатурой, втягиваются в соперничество друг с другом. Португальцы с изумлением осознают, что перед ними вместо узкого коридора возможностей внезапно открылось пугающее разнообразие дорог, идущих в совершенно противоположных направлениях.



Крах греческой хунты. И монархии

Греческая хунта, подобно португальской диктатуре, пала на этапе либерализации. Либерализовать режим попытался ее глава, премьер-министр Георгиос Пападопулос, чтобы привлечь на свою сторону граждан и элиту. Предложенная им декорация не удовлетворила сторонников возвращения к демократической норме, но перестала мобилизовывать поклонников твердой руки. Ни Аполлону свечка, ни Дионису кочерга.

Роковую ошибку Пападопулос совершил весной 1973 г., когда отменил для неуспевающих студентов отсрочку от призыва в армию. Студенты в Греции — самая политизированная часть общества, а политический активизм — одна из стандартных причин их неуспеваемости. Неограниченное время учебы давало студентам возможность учиться в свободные от политики часы. Как военные считали себя оплотом порядка, так студенты видели себя хранителями свободы.

В глазах университетского сообщества отмена отсрочки была не наказанием за двойки, а покушением на дух и традиции студенчества. 136 политически активных студентов были насильно призваны в армию. Сначала взбунтовались студенты юрфака Афинского университета и на несколько дней захватили здание факультета («каталипси», захват кампуса, — одна из традиционных форм греческого студенческого протеста).

Летом произошло восстание на флоте. Его подавили, но миноносец «Велос» с непокорным экипажем ушел в Италию — туда, где жил в добровольном изгнании король Константин II. У Константина всегда были тесные связи с флотом, и его немедленно обвинили в организации заговора. Пападопулос воспользовался случаем, чтобы избавиться от монархии и занять место, которое в Испании занимал Франко, — полноправного и единоличного главы государства. Он отрешил от власти «предателя-короля», провел молниеносный плебисцит, изменил конституцию, принятую всего пять лет назад, и провозгласил Грецию республикой, а себя — ее президентом.

Лингвистическая двусмысленность отмены монархии состояла в том, что республика и демократия по-гречески обозначаются одним и тем же словом. Кампанию за низложение монархии Пападопулос провел под лозунгом Zito i dimokratia — «Да здравствует республика (она же демократия)». Обещал вам демократию — получайте.

Переместившись из премьерского кресла в президентское, Пападопулос забрал себе все реальные полномочия, а премьером назначил союзника по путчу — не слишком удачливого консервативного, но гражданского политика Спироса Маркезиниса. Премьер в штатском — вот вам еще одно свидетельство возвращения к нормальной жизни.

Чтобы ни у кого не возникало сомнений в том, что грядет нормализация жизни в стране, Пападопулос объявил амнистию, отменил военное положение, еще сохранявшееся в двух крупнейших городах — Афинах и Салониках, и обещал провести президентские выборы в следующем, 1974 г. Президента, который обладал бы самой широкой властью, должны были избрать на рекордные для Европы восемь лет. Пападопулос был одним из разрушителей греческой парламентской демократии, так смотрите, он же ее и восстанавливает в виде президентской республики с полновластным президентом из военных — им же самим, Георгиосом Пападопулосом, греческим де Голлем! Вот что нужно стране: демократия в твердых руках офицера.

Греки не очень любили короля Константина II, но не больше они любили полковника Пападопулоса — в лучшем случае начали к нему привыкать. Зато соратников Пападопулоса по перевороту насторожила непрошеная либерализация, в частности отмена военного положения, которая, по их мнению, не сулила ничего хорошего; и они как в воду глядели.

14 ноября 1973 г. студенты, возмущенные насильственным призывом неблагонадежных в армию, заняли кампус Политехнического института в центре Афин по соседству с Национальным археологическим музеем. К студентам тут же присоединились оппозиционеры и активисты самых разных направлений, не имеющие отношения ни к Политехническому, ни к учебе вообще. На следующий день стены института и окрестных зданий были исписаны дерзкими лозунгами в поддержку демократии, против фашистской хунты, Америки, НАТО и капитализма, а из кампуса начала вещать, призывая к восстанию, самодельная радиостанция: будущие инженеры пусть и не отличники, но передатчик собрать смогли.

Засевшие в кампусе объявили себя Ελεύθεροι Πολιορκημένοι, «в осаде, но свободными», по названию известной каждому греку поэмы Дионисиоса Соломоса, посвященной осаде турками города Месолонги. В той осаде умер поэт лорд Байрон (от инфекции, не от пули), доброволец-интернационалист, а с точки зрения Стамбула — иностранный боевик. Так студенты вызывающе сравнили правительство «православных эллинов» с турецкими угнетателями. Сочувствующие горожане носили осажденным еду, а анархисты использовали кампус как базу для атак на близлежащие госучреждения.

В ночь с 16 на 17 ноября в центре Афин погасили уличные фонари. В три часа ночи ворота Политехнического института в классицистической ограде XIX в. проломил танк. Начался штурм, который несколько минут освещала в прямом эфире студенческая радиостанция, пока не замолчала. О числе погибших спорят до сих пор. Расследование, назначенное после падения хунты, установило, что в день штурма погибли 24 гражданских лица — не в кампусе, а в перестрелках вокруг него. Раненых было больше сотни.

Восстание, которое теперь принято считать предвестником скорого конца режима, в тот момент выглядело иначе. Для респектабельных военных Пападопулос был плох тем, что устроил кровопролитие в центре столицы, для сторонников жесткой линии — тем, что вообще допустил восстание. Через неделю после восстания генерал Димитриос Иоаннидис, глава ESA, жестокой спецслужбы диктатуры, совершил переворот внутри переворота — отстранил Пападопулоса и его гражданского премьер-министра Маркезиниса от власти и вернул военное положение на территории всей страны.

Пападопулоса заперли под домашним арестом на его роскошной вилле в Аттике. На пост президента Иоаннидис пригласил уважаемого в армии генерала Федона Гизикиса, шесть лет назад поддержавшего переворот полковников. Сам Иоаннидис предпочел остаться тем, кем слыл до этого, — «диктатором-невидимкой», которому принадлежит реальная власть. Диктатура армии сменилась диктатурой спецслужб.

Есть много примеров того, как восстание против диктатуры завершается не свержением, а ужесточением режима, и события в Греции в конце 1973 г., казалось, иллюстрировали именно этот случай. Тем не менее всем было ясно, что дела у военной диктатуры пошли вразнос. После того как раскол между сторонниками мягкой и жесткой линии вылился во внутренний переворот, новой версии хунты нужен был впечатляющий успех, чтобы легитимировать себя в глазах граждан.

Греция оказалась на развилке, которую могла пройти иначе, чем прошла. Чтобы поднять пошатнувшийся престиж режима, Иоаннидис и его союзники решили присоединить к Греции Кипр. Если бы поглощение удалось, они стали бы героями греческой нации. Но оно провалилось, и хунта полковников превратилась в идеальный пример падения авторитарного режима в результате военной авантюры, которая оказалась ему не по силам. Точно так же через семь лет после неудачной попытки силой вернуть оспариваемые у Британии Фолклендские (Мальвинские) острова пала аргентинская военная хунта.

На Кипре шел давний конфликт между греческим большинством и турецким меньшинством. Попытка свергнуть кипрского президента, архиепископа Макариоса, и воссоединить остров с Грецией привела к турецкой военной интервенции. Хунта не решилась на полноценную войну с огромной соседней державой. Вместо «эносиса» — объединения Кипра с Грецией — произошло разделение острова на непризнанное турецкое государство на севере Кипра и официальное греческое на юге.

Греческие военные потеряли в глазах общества право на власть, это было ясно и им самим. Унизительное поражение и хаотичная мобилизация лишили их поддержки армии. Третий армейский корпус, дислоцированный на севере Греции, объявил правительству ультиматум. Генерал Гизикис, которого «серый диктатор» Иоаннидис назначил президентом, явил пример воскрешения декоративных институтов в критической ситуации. Пользуясь президентскими полномочиями, он отправил в отставку правительство хунты и передал власть гражданским политикам. Полковники даже не пытались призвать армию на помощь; они понимали, что после кипрской катастрофы их не послушают.

Из добровольного изгнания в Париже вернулся лидер консерваторов Константинос Караманлис — принять власть из рук армии. Он прилетел в Афины на белом самолете французского президента Жискара д\'Эстена, чтобы возглавить правительство национального единства. В аэропорту его встречала ликующая толпа. Граждане, еще недавно уставшие от демократии и семь лет назад равнодушно принявшие военный переворот, с энтузиазмом приветствовали возвращение гражданских политиков.

Правительство Караманлиса отменило цензуру, выпустило политических заключенных, легализовало профсоюзы и партии, включая коммунистическую, которая стала легальной впервые с 1947 г. 17 ноября 1974 г., в годовщину восстания в Политехническом, прошли выборы, на которых победила партия Караманлиса «Новая демократия» (или «республика» — ведь на греческом это одно и то же). Караманлис организовал повторный референдум о государственном устройстве, на котором 70% граждан, к огорчению Константина II, уже в условиях политической свободы проголосовали за ликвидацию монархии.

Брат Софии, ставшей из греческой принцессы испанской, лишился трона и даже права жить на родине, а вместе с ним и весь греческий королевский дом. Константин остался в Италии, а кем-то вроде греческого де Голля вместо неудачливого Пападопулоса стал Константинос Караманлис. Во всяком случае, он, подобно де Голлю, вывел Грецию из-под военного командования НАТО и даже поставил вопрос о выводе американских военных баз, зато немедленно возобновил членство в Совете Европы и начал переговоры о вступлении в ЕЭС. Пападопулос, которого ранее арестовали бывшие соратники по хунте, теперь вместе с ними в ожидании суда был взят под арест новыми демократическими властями.

Роковой переход власти от военной хунты к гражданскому правлению прошел в Греции празднично и мирно. Транзит получился драматичным, но без хаоса, поскольку в Греции сравнительно недолгой автократии предшествовали два десятилетия демократической конкурентной политики. За эти десятилетия в стране сформировался обширный и влиятельный политический класс, заинтересованный в парламентской демократии. У Испании и Португалии после 40 лет диктатуры такого политического класса не было. Если бы тамошние правители внезапно отказались от власти, ясного ответа на вопрос, у кого бы она оказалась, не существовало. В этом и состояла главная проблема более устойчивых иберийских автократий в сравнении с греческой.



«Как в Португалии»

Крах диктатур в Греции и особенно в соседней Португалии ободряет испанскую оппозицию. Оказывается, диктатуры, даже полувековые, как португальская, могут закончиться в один день: сначала выступление прогрессивных военных и горожан, затем изгнание деятелей режима, временное правительство с участием всех партий, включая запрещенные.

Особенно вдохновлены левые и прочие нелегальные оппозиционеры, ведь в Португалии происходит желанная ruptura — полный разрыв между старым режимом и новой политической реальностью. Летом 1974 г. 20 000 испанских рабочих со всей Европы и из самой Испании съезжаются в Женеву на коммунистический митинг слушать выступления генсека компартии Сантьяго Каррильо и пламенные речи ее почетного председателя Долорес Ибаррури. Ораторы призывают к всеобщей забастовке с политическими требованиями, учреждению временного правительства, свободным выборам и референдуму о республике.