– Нет. Насколько мне известно.

– Что вы имеете в виду, насколько вам известно?

– Жизнь чертовски непростая штука, так что очень может быть.

– Хорошо, я вас слушаю.

– Да нет, просто… Одним словом, мне поручили только одно: я должен вас убить.

Он замолкает; в ответ ни звука. Тома на полках тоже притаились. Я чувствую, что моему соседу страшно. В комнате стоит тишина, потому что требуется порядочно времени, чтобы переварить подобное известие.

– Сейчас?

Он не спросил ни «как», ни «почему», ни «кто», он не сказал «о нет», не закричал ничего такого, чего бы следовало ожидать, например «спасите», «помогите», «полиция». Он произнес «сейчас» с оттенком раздражения, словно самым важным в этой новости была не ее сущность, а момент поступления. Как будто ужасное известие его не страшило, а только раздражало. Должен признать, что этим хозяин меня приятно удивил.

– Да, сейчас, – отвечает человек, имени которого мы не знаем, предполагаемый убийца. Похоже, что такой реакции от владельца дома и библиотеки он не ожидал.

Хозяин ненадолго погружается в раздумье. Шутить он не расположен, но не может удержаться и не сказать, вы очень не вовремя, я жду важного звонка, и…

– Я вовсе не тороплюсь, – замечает убийца.

Жертва встает. Душегуб не двигается с места, но вопрошающе поднимает бровь. Хозяин снимает домашний халат, как будто мысль умереть в гранатовом халате ему неприятна. Повесив его на спинку одного из пустующих кресел, он направляется к шкафчику, стоящему в углу. И достает оттуда не какой-нибудь пистолет, а бутылку коньяка и два огромных бокала.

– Льда, извините, не припас, – говорит он с язвительной насмешкой, на мой взгляд совершенно не замеченной новоприбывшим.

– Я не люблю добавлять лед, – признается душегуб, на всякий случай все еще не опустивший бровь.

Хозяин, уже без халата, ставит фужеры на столик, что пониже. Откупоривает бутылку и аккуратно разливает коньяк по бокалам. Потом берет один из них, протягивает убийце и поднимает другой бокал, обхватывая чашу ладонью и нежно перемешивая жидкость, вдыхая ее аромат.

– Это арманьяк, – неожиданно предупреждает он, словно пытаясь избежать ненужных споров, покуда они не начались.

Посторонний, уже без плаща, берет свой бокал с коньяком и повторяет движения за хозяином. И быть может, слишком поспешно осмеливается попробовать красноватый напиток.

– Бесподобно, – в восхищении провозглашает он. И молча наблюдает, как мой господин чиркает спичкой и нагревает жидкость через стекло. Об этом он не говорит ни слова – скорее всего, из страха выставить себя невежей. И, согревая напиток рукой, принюхивается к краю бокала.

Вот снявший халат хозяин отпивает глоток арманьяка. Превосходно. По всему телу разливается приятное тепло. Тут в голову ему снова приходит мысль о телефоне. Это уже слишком, нельзя заниматься двумя вопросами одновременно. Он делает вид, что ничто его не тревожит, и замечает гостю, не глядя на него, что хотел бы знать, по какой причине тот должен его убить, а главное, кто его прислал, ведь врагов у него нет.

– Из очевидных соображений я не могу сказать вам, кто мне платит.

– Не столь очевидных, – отвечает тот, все еще держа в руке бокал. – Когда меня не будет в живых, я не смогу воспользоваться этими сведениями даже под страхом смерти. – И улыбается, словно прося прощения за столь дешевый каламбур.

Молчание. И даже телефонный звонок не решается нарушить это затишье. Мужчины в тишине смакуют арманьяк. В конце концов, после продолжительного раздумья, тот, что без плаща, говорит, «меня прислал некто по имени Орест Пуйч».

Если предполагать ранее невообразимую возможность, будто кто-то желает от него избавиться, именно у Пуйча могли быть для того все основания. Однако это никогда не приходило в голову хозяину, снявшему домашний халат.

– Он вам сказал, почему хочет моей смерти?

– Конечно. Чтобы завладеть предприятием.

Глоток коньяка. Поставив бокал на стол, он кончиками пальцев осторожно прикоснулся к телефону, словно приглашая его зазвонить, а потом на несколько минут занялся трубкой. Он вытряхнул из нее пепел, постукивая об орудие убийства, и снова набил ее табаком из металлической коробочки, стоящей на столе возле пепельницы. Если бы дело было не в октябре, он бы, честное слово, испугался. Однако сейчас его голова занята совсем другим, и все остальное не так важно.

– Курение сокращает жизнь, – достаточно легкомысленно заявляет душегуб.

Шутка пришлась хозяину по вкусу, но вида он не подает. Спокойно набив трубку, закуривает. И на несколько мгновений растворяется в облаке аромата.

– Заврался засранец, – ворчит он себе под нос, снова поднимая бокал и поудобнее устраиваясь в кресле, в одной руке трубка, в другой арманьяк.

– Простите, вы о чем?

– Если Пуйч хочет моей смерти… то это вовсе не из-за какого-то паршивого говенного предприятия. То есть извините, конечно, за выражение, но меня от этого просто наизнанку выворачивает.

– А вы откуда знаете?

– А оттуда, что нет у нас никакого предприятия. Ни у него, ни у меня. Он вас надул.

– Как скажете.

– Вот так и скажу. – Тут он впервые улыбнулся. – Обвел вас вокруг пальца, как мальчишку.

– Однако заплатил звонкой монетой.

– Одно другому не мешает.

– Клиент имеет право не делиться со мной своим секретом.

– Я сам вам расскажу его секрет.

– Меня совершенно не интересует, в чем тут дело. Я делаю свое дело, и все тут.

– Мне это безразлично, я ведь все равно вам расскажу, конечно, если вы меня сначала не убьете. – И, отпив из бокала: – Орест Пуйч мой лучший друг.

– Ничего себе.

– Да. – Он смотрит прямо перед собой, на книги, невидящим взглядом, ведь в мыслях у него лишь Орест Пуйч. – Он человек слабый, – говорит он в заключение.

– И до неприличия богатый.

– Не скажите. – И с нескрываемой иронией вопрошает: – Он что, уже всю сумму внес?

– Пока только часть. Все остальное, когда…

– Конечно, но предсказываю вам, что из того, что он вам должен, вы не получите ни шиша.

Убийца молча отпивает еще глоток.

– Пусть только попробует.

– Я в состоянии заплатить в два раза больше того, что он вам обещал. – Хозяин глядит на него, улыбаясь опять. – А я действительно богат и плачу наличными.

– Мне кажется аморальным принять подобное предложение.

– Не смешите меня.

– Нет-нет, я правду говорю. Существует моральный кодекс…

– Вы циник. – Тут он прервал его грубовато.

– А вы бы помолчали, я вас не спрашивал, какое ваше мнение о моем клиенте.

– Господин Орест Пуйч хочет убить меня из зависти.

– А мне на это наплевать.

– А мне вовсе нет. Раз он решил меня убить, то пусть признает, что всегда мной восхищался и чрезвычайно меня ценил. И так как вся моя жизнь складывалась благополучно…

– Вплоть до сегодняшнего дня, не так ли?

– Пятьдесят семь лет мне везло, – говорит хозяин, несколько поостыв.

Они молча смакуют коньяк. Хозяин поглядывает на телефон. Ах нет, это звоночек велосипеда с улицы послышался. Что и привлекло внимание человека без плаща:

– А от кого вы ждете звонка?

– Боюсь, что вас это не касается.

– Ваша жизнь в моих руках, и выходит, это меня не касается? – Он отпивает глоток, как следует отдавая ему должное. – Да ладно, ну что вы, не смешите меня.

– А циник наш еще и нос сует не в свое дело.

– И кто же должен вам позвонить?

– Орест Пуйч.

Человек, явившийся в плаще, чуть не подавился от изумления. Но кажется, думает, что ему удалось это каким-то образом скрыть.

– Вы это серьезно? – бормочет он хриплым от вставшего поперек горла арманьяка голосом.

– Наверное, он хочет узнать, исполнили ли вы его поручение.

– Мне кажется, что крайне неразумно звонить туда, где я… я провожу… операцию.

– Вы правы, это мне в голову не приходило.

– Откуда он должен вам позвонить?

– Может быть, лучше было бы убедить его, чтобы он не звонил.

Человек, явившийся в плаще, глядит собеседнику в глаза. И раздумывает.

– Вы лжете, – заявляет он.

– Как вам угодно. Однако я жду его звонка. – Он ставит бокал на стол и прикладывается к трубке. – Я вас уже предупреждал, что Орест Пуйч несколько неразборчив в средствах.

И тут это происходит. Тут звонит телефон. Наконец-то. Телефон. Звонит. Оба неподвижно глядят на телефонный аппарат. Хозяин, на котором прежде был халат, пропускает еще несколько звонков, потом жестом как бы испрашивает разрешения у того, кто явился его убить, и снимает трубку.

– Слушаю вас, – говорит он слегка изменившимся голосом.

– Это Орест.

– Я знаю. Может, ты с кем-нибудь другим хочешь поговорить?

– Чего? – Повисает плотная пауза. – У тебя все в порядке?

– Пока что все.

– Тогда садись и слушай.

– Я и так сижу.

– Ты один?

Человек, бывший некоторое время назад в халате, глядит на того, кто явился его убить, а теперь с немалым и не слишком умело завуалированным интересом прислушивается к разговору.

– Да. А что?

– Нобелевская премия твоя.

– Вот тебе раз.

– И ты не прыгаешь от радости?

– Ну как же, – отвечает тот, не прыгая от радости. – Конечно да.

– Никому не говори, потому что еще часа два осталось до того, как решение обнародуют.

– Тут не может быть ошибки?

– Нет.

Хозяин быстро соображает. Ему приходит в голову, что, если Орест Пуйч решил его убить, возможно, он лжет и сейчас.

– Зачем ты так со мной?

Он произносит это без тени страха. Возможно, с оттенком упрека.

– Зачем я так с тобой что?

Молчание. А может быть, не лжет: зачем Оресту ему врать? Хозяин надолго задумывается. И даже позволяет себе отпить глоточек арманьяка. Тут снова слышится нетерпеливый голос Ореста Пуйча:

– Знаешь что? Подожди, я сейчас приду.

– Я так и знал.

Хозяин кладет трубку и смотрит убийце в глаза.

– Теперь я могу умереть спокойно, – заявляет он. И тут же добавляет: – К вашему сведению, это не более чем расхожее выражение. Мне только что дали Нобелевскую премию, и мне бы хотелось этим воспользоваться, так сказать, распробовать ее на вкус. В каком-то смысле в меня снова вдохнули жизнь.

– Нобелевскую премию за что?

Хозяин посмотрел на душегуба с обидой, с большой обидой. И долго не отвечал.

– Он даже не знает, кто я такой, – презрительно бросил он. – А еще убивать меня собрался и понятия не имеет, кто я такой.

Убийца признал, что так оно и есть, разведя руками. Хозяин продолжал, с трудом сдерживая гнев:

– Узнаете еще, когда меня убьете. Уверяю вас, об этом напишут во всех газетах.

– Да? Поверьте, мне очень жаль, что нам не удалось познакомиться при иных обстоятельствах.

Оба смакуют арманьяк.

– Все нобелевские деньги в обмен на мою жизнь. Отличная сделка.

– Сказано же вам, что я неподкупный профессионал.

Наемник ставит бокал на стол и торжественно продолжает:

– К вашему сведению, я очень рад, что вам дали премию. Не буду желать вам долгих лет жизни, так как я не любитель плоских шуток. Но поздравляю вас от всего сердца.

Он лезет в карман пиджака. Но достать пистолет или какую-то другую штуку, которую он пытался оттуда извлечь, не успевает, поскольку пепельница прилетела ему в лоб. Когда человек, явившийся в плаще, падает на спину, рука его все еще лежит в треклятом кармане пиджака. Ему ничего уже не добавить, не будет ни насмешливых замечаний, ни плоских шуток из тех, которые так ему не полюбились. Хозяин, бывший некоторое время назад в халате, встал и направился к дивану. Он поднимает пепельницу с пола и рассматривает ее: от удара на ней не осталось и следа; пепельница попалась крепкая. Мария знала, что делала, когда подарила ее ему на день рождения пять или шесть лет назад. Вот тебе прочная, надежная пепельница, сказала она, чтобы не трескалась от твоего надоедливого постукивания трубкой. Несчастный душегуб не подает признаков жизни. Пятно у него на лбу выглядит ужасно, хозяин сам не понимает, как ему удалось так метко прицелиться, ведь он никогда в жизни… Это паника заставила его прореагировать таким образом; инстинкт самосохранения. Это Нобелевская премия. Он озирается по сторонам, не видя книг на стенах, не видя нас, не видя ничего вокруг себя. Он несколько обеспокоен. Нет, он невероятно обеспокоен. Однако прикасаться к трупу ему неприятно. Он все еще держит в руках спасительную пепельницу. И испускает слабый стон, потому что как раз раздается звонок в дверь.

Он исчезает из виду, и через несколько мгновений возвращается. Проводит в библиотеку Ореста Пуйча. Пока что оба они улыбаются. Орест Пуйч обнимает его, сияя от удовольствия. Но тут через плечо друга он видит труп убийцы, и улыбка сменяется чем-то иным. Изумлением? Замешательством? Ужасом?.. Великолепный нобелевский лауреат жестом приглашает Ореста Пуйча присесть на диван рядом с несостоявшимся душегубом. Однако этого новоприбывший и не заметил, он слишком занят тем, что стоит и глядит во все глаза на тело мертвого наемника.

– Что здесь произошло? – долгое время спустя произносит заказчик убийства.

– Ничего у тебя не вышло.

В руках у нобелевского лауреата пепельница. Трубка уже давно потухла и лежит на столе, остывшая, как труп. Он говорит своему представителю, что знает, что на подобный шаг его не могло подвигнуть ничто, кроме зависти; что разочарован, ведь раньше ему казалось, что они одна команда, несмотря на то что по логике вещей все почести причитались – и тут он энергично бьет себя в грудь – ему, однако же доходы…

– Ты можешь объяснить, о чем вообще тут разговор? – перебивает Орест Пуйч.

– Только не говори, что не знаешь этого человека…

Агент подходит к нему поближе, бледный, на грани обморока. Осматривает рану.

– Он отключился? – в отчаянной надежде роняет Пуйч, не оборачиваясь.

– Предполагаю, что умер. По крайней мере, надеюсь. От души этого желаю.

– Но как же он умудрился? – глядя на страшное пятно на лбу.

– О пепельницу ударился.

– Но если… – Орест Пуйч в ужасе глядит на блестящего нобелевского лауреата. – Мать твою, что тут произошло? Что ты наделал, черт тебя дери?

Заметив, что правая рука покойного душегуба лежит у него в кармане, он задирает ему пиджак, чтобы проверить, зачем он лез в этот карман. Увидев, что Орест Пуйч пытается достать пистолет нанятого им убийцы, хозяин изо всех сил бьет его по затылку пепельницей. Орест Пуйч падает на наемника, словно в попытке избить его за невыполнение задания. Нобелевский лауреат еще, еще и еще раз бьет пепельницей по затылку своего бывшего друга, вне себя от ярости твердя, вот тебе, гнусный завистник, ведь это зависть тебе, сука, не давала жить, и ты не мог позволить мне спокойно?.. А? с каждым ударом превращая предмет, незадолго до того непреднамеренно оборвавший человеческую жизнь, в настоящее орудие жестокого убийства. И ставит его на стол, покрытое кровью и клочками кожи, на предназначенное ему место рядом с трубкой. Садится рядом и отпивает глоток своего арманьяка. Нобелевская премия. Наконец-то. По прошествии стольких лет усилий, после ада, пережитого за предыдущие три номинации, когда все утверждали, что вероятность того, что премию присудят именно ему, весьма и весьма велика; теперь, когда он уже всем сказал, что больше не собирается подвергать себя этой муке, которой был полон каждый октябрь, наконец-то ему дали Нобелевскую премию. Он войдет в историю. Его труд войдет в историю; а эти мерзкие завистники и корыстолюбцы хотели, чтобы он не мог этому порадоваться даже один-единственный день?

Тут нобелевский лауреат с презрением глядит на обоих покойников. Как ни старайся, мотивы злого умысла Ореста Пуйча ему не ясны. Конечно, оба они в последнее время были на нервах, так случалось каждый октябрь, но это не давало повода думать, что… Господи боже. Он ставит бокал на стол и вслух озвучивает мысль, что следовало бы оповестить полицию. Однако в это самое мгновение, по воле судеб, полиция звонит в дверь, и нобелевский лауреат подскакивает от неожиданности, готовясь объяснить, как было дело. Как человек хорошего вкуса, он, разумеется, убирает в угол халат, который вскоре возьмет с собой в психиатрическую лечебницу. Пару минут спустя он возвращается в библиотеку, но сопровождает его вовсе не какой-нибудь сержант полиции, а Мария, которая обнимает его и поздравляет, говоря, любимый, как я рада, ты это заслужил, будь начеку, а то эти шалопаи хотят устроить тебе – ой, что это за пятно у тебя на рубашке? Тут взгляд Марии устремляется к дивану.

– А эти двое что затеяли?

Она подходит поближе. И видит, что наверху лежит Орест Пуйч, а под ним Марк Видаль, актер, и говорит, что с ними такое? Уже пьяные валяются? Но что это, никак кровь?

Она беспокойно всматривается в лицо нобелевского лауреата. Взглядом требуя у него ответа.

– Да нет… они убить меня хотели, – отвечает будущий самоубийца с равнодушием человека, еще витающего в облаках.

Тут раздается телефонный звонок, как будто телефону тоже захотелось поучаствовать в разговоре, и нобелевский лауреат, который через несколько недель пребывания в клинике выбросится из окна, говорит, ни минуты покоя, и берет трубку с таким видом, как будто его совершенно замучили вниманием.

Звонят с телевидения, вы понимаете, какое дело, нам тут птичка напела, что… Да-да, нам прекрасно известно, что говорить об этом пока нельзя, но раз уж это наконец произошло, мы бы хотели первыми в мире обнародовать это известие. Сейчас подъедем, если не возражаете.

Хозяин, на котором раньше был халат, кладет трубку, весьма довольный. И видит, что Мария приподнимает пиджак того, кто пришел в плаще.

– Даже не вздумай, – говорит мой господин и берется за пепельницу.

Мария оборачивается: в руках у нее посеребренная табличка, на которой он видит свое имя и слова «пришел долгожданный день!», выгравированные большими буквами, и подписи друзей, не хватает только даты и…

Прочитав эти слова, обладатель гранатового халата роняет орудие убийства на пол. Необъяснимым образом пепельница раскалывается надвое, как будто решила, что уже выполнила свою миссию, для которой была создана.

– Ты можешь объяснить мне, что произошло?

– Они пытались меня убить. Оба.

– Послушай… Не понимаю: Марк Видаль? Орест? Они хотели тебя убить?

– Это Орест все подстроил. Гнусный завистник. Как зовут его сообщника, не знаю.

Мария думает, а вдруг все трое решили разыграть и ее. Подходит к трупам, чтобы получше их рассмотреть. Нет, они по-настоящему мертвы. И оборачивается к хозяину, который поднял куски пепельницы с пола, осторожно положил их на место и уселся в кресло. Тут раздается звонок в дверь, которого оба пугаются, но ни один не двигается с места.

– Гляди-ка! Должно быть, телевизионщики приехали, – говорит он, допивая последние капли арманьяка, еще оставшиеся в бокале. И наконец неторопливо встает, как будто его одолела лень, устало вздыхает и со словами «иду, иду, достали уже совсем» выходит из библиотеки.

Нам, книгам, не в новинку предсказывать будущее, потому что на наших страницах записано прошлое, настоящее и конец каждой жизни и нам дано читать между строк личной драмы каждого человека. Именно поэтому я уже знаю, что у Марии не хватит духу сдвинуться с места, а на лестничной площадке три съемочные группы телевидения надеются первыми проникнуть в дом. Меня вечно изумляет человеческая неспособность видеть линии своей судьбы, линии жизней, которые пролагают свой путь, и конечную точку каждой истории, которая уже где-то записана.

Мария смотрит как раз туда, где я стою, не видя моего зеленого переплета, потускневшего от солнца, столько лет освещающего меня всякий раз, как открывают шторы. В отчаянии качает головой. Мы слышим, как свежеиспеченный нобелевский лауреат открывает дверь. Мария думает, не может, не может быть, что это взаправду произошло. Затем предусмотрительно падает в обморок, и я становлюсь единственным свидетелем событий.

Пандора[15]

1

– Я вас прекрасно понимаю. Вы хотите ее смерти, не так ли?

– Да. Зла я ей не желаю, но ее смерть была бы для меня огромным облегчением.

Они помолчали. Сухопарый человек взял жареный миндальный орешек и сосредоточенно его пожевал, как будто на свете ничего важнее не было. Он поудобнее уселся на стуле, надел темные очки, за которыми скрывалась душа, осторожно огляделся и произнес, как будто речь шла о надвигающейся грозе:

– Что-нибудь придумаем.

Холодок пробежал по спине Карлеса. Так, значит, это была не шутка.

– Что вы имеете в виду? – сказал он, покрываясь потом.

– Любое затруднение, которое можно решить за деньги, не безнадежно. Вы со мной не согласны?

– Я не совсем вас понял.

– Все вы поняли. – Сухопарый человек взял еще одну миндалинку, с улыбкой ангельского терпения ожидая, пока собеседник признается, «да, я вас понял, сколько мне это будет стоить». Но что-то не клеилось. Чтобы ему помочь, он вкрадчиво заговорил, почти учительским тоном: – Есть человек, который создает вам трудности эмоционального и финансового характера и не желает слушать, когда вы просите его убраться с вашего пути.

– Да, вы совершенно правы, но…

Сухопарый человек встал и дружески кивнул ему:

– Если не поторопитесь, промокнете до нитки.

Перед тем как уйти с террасы, он сказал ему, «если я вам понадоблюсь, вы знаете, где меня найти», съел три последних миндальных орешка и исчез из виду. Карлес не решился обернуться, чтобы посмотреть, в какую сторону он пошел; он был ошарашен. Он взял кружку и отпил глоток. Пиво вдруг стало горьким, как никогда. Он не заметил, что терраса как-то очень быстро опустела, не обратил внимания на любезные предупреждения официанта. Он думал о Фран и о том, хватит ли у него смелости. Тут перед его глазами вставало нежное лицо Клер, и ему казалось, что да, для Клер он готов на любое безрассудство или практически на любое. И ему было страшно, потому что нельзя, чтобы в жизни перед тобой вставал такой жуткий выбор. Богам следовало бы это запретить. Отпив еще глоток пива, показавшегося ему разбавленным, он вдруг понял, что действительно промок до нитки.

Повесив рубашку на спинку стула, а брюки у окна, энергично растирая голову полотенцем и пытаясь высушить туфли, он проклинал тот день, когда обратился к Тино, который уже давно ему говорил, что есть такие люди, чья работа – решать любые проблемы.

Обсохнув, он побрызгал волосы одеколоном, надел сухую рубашку, поглядел на фотографию Клер, которую носил в кошельке, чтобы придать себе сил, подавил желание позвонить прямо из номера или с мобильника и направился в Ордино[16], где напротив банка «Кредит» был телефонный автомат. Расправил мятую и мокрую бумажку и набрал номер. Сухощавый любитель миндаля тут же ответил «да?», как будто ждал его звонка, чтобы продолжить начатый утром разговор.

– Давайте обговорим наше дело вкратце? Ничем себя не связывая.



Последовало многозначительное молчание. Карлес вздохнул и вернулся к тому, что для него было наименее важным:

– Это огромные деньги.

– Скидок не делаем, цену не обсуждаем, тщательно оцениваем риски, грозящие нам и клиенту, после заключения сделки и проведения оплаты не отступаем назад даже при возникновении препятствий, не предусмотренных клиентом; будучи истинными профессионалами своего дела, мы с готовностью берем на себя решение этих вопросов. Для обеспечения полной безопасности изучение профиля пациента и первый контакт с ним являются исключительно нашей ответственностью. Стопроцентная гарантия успеха, стопроцентная постоперационная безопасность. Попробуйте найти кого-либо, кто при таком качестве предложит вам более доступную цену.

Продекламировав этот панегирик самому себе, сухопарый человек выпрямился и посмотрел на стол, как будто ожидал на нем увидеть блюдце с миндалем. Карлес с закрытыми глазами размышлял. Условия суровые, гарантия абсолютная, отношение серьезное и уважительное, а со своей совестью пусть каждый разбирается сам. В общих чертах дело обстояло так.

– Суть в том, что мне хотелось бы об этом поразмыслить.

– Я уезжаю из Андорры сегодня вечером. Из соображений безопасности.

– Так что же, по-вашему, я…

– По-моему, мне уже как-то доводилось объяснять, что никаких соображений на ваш счет я не имею, – перебил его сухопарый человек, – но по прошествии четырех часов я буду далеко отсюда рассматривать другие предложения и расставлять новые приоритеты в своем клиентском портфеле.

– Не надо на меня давить. Мне нужно время, чтобы все обдумать.

– Что ж, ничего не поделаешь. – Тот рассеянно взглянул на часы и уставился ему прямо в глаза. – В случае если ответа не будет в течение часа, сделка отменяется, мы с вами прощаемся и – мы никогда не разговаривали ни о чем связанном с вашей супругой. И вообще, мы с вами не знакомы.

– Я не могу принять подобное решение за час!

– А вы попробуйте.

2

Если бы он посмотрел на нее свежим взглядом, то не смог бы не признать, что она женщина красивая. Но милые черты были неотделимы от того, как отвратительно она себя вела в последнее время. Официант подвел ее к столику, она уселась, и он, нехотя поднявшийся ей навстречу, чтобы не привлекать к ним особого внимания окружающих, тоже уселся, с очень серьезным видом, опустив глаза. И стал ждать, пока она заговорит. Однако женщина долго разглядывала меню и задавала официанту глупые вопросы, как будто ей было страшно остаться с ним наедине. Потом заказала себе поесть, ничуть не беспокоясь о том, будет ли что-нибудь и он. Типичное поведение Фран. Когда официант взглянул на него, он ответил, что будет есть все то же самое, что и она, сгорая от нетерпения, когда же тот отправится восвояси.

– О чем ты хотела со мной поговорить?

Он все еще избегал ее взгляда. Но теперь, ожидая ответа, посмотрел ей в глаза. И его зрачки пронзила боль. Фран проколола их взглядом, она умела так делать, продырявила мозг и принялась читать его мысли, и тут он понял, что пропал, поскольку Фран уже догадывается, о чем он договорился с любителем жареного миндаля, какой контракт подписал, заплатив сто процентов стоимости авансом за полную гарантию того, что на него не падет ни тени подозрения, поскольку несчастный случай не только будет казаться таковым, но и произойдет при совершенно непредвиденных обстоятельствах. А теперь она со своей убийственной способностью будет по чайной ложке вытягивать из него признание, и он думал, прости меня, Фран, честное слово, я не хотел, ты даже не можешь себе представить, каким грузом лежит у меня на душе сознание того, что тебя скоро убьют, но будем называть вещи своими именами, ты сама этого добилась. Да, добилась, но, несмотря на это, когда он подписывал в банке квитанцию о снятии денег со счета, ему показалось, что ручка скрипит о бланк точно так же, как скрипит перо, когда королевский указ отправляет подсудимого на казнь. Карлес ожидал, что она скажет, убийца, я немедленно обращусь в полицию, и тебя не минует позор и тюрьма. Но вместо этого она спросила, ты все еще трахаешь эту сучку?

– Ты, как всегда, изящно выражаешься.

Фран положила на стол желтую папку и пододвинула к нему. Он открыл ее, ожидая увидеть фотографию, на которой они с Клер занимаются любовью в постели какой-то гостиницы в Арьеже или в Лангедоке[17], где можно скрыться от насмешливых приятелей, но не от хищного взора Фран, и обнаженная, милая Клер поглаживает его по груди, лаская так, как не ласкала ни одна из женщин. Но фотография не имела никакого отношения к ночам, проведенным с Клер; она была сделана в тот день, когда он согласился переправить чемоданчик в Монпелье для одного субъекта, готового заплатить большую сумму, если не задавать никаких вопросов. Карлес оторвался от фотографии и поглядел на Фран. Та улыбнулась ангельской улыбкой и наклонилась к нему поближе, как будто хотела чем-то поделиться по секрету:

– Держу тебя за яйца.

– Я даже не знаю, что в нем было.

– А я знаю.

– Шантажировать меня вздумала?

– Нет.

Она сделала вид, что любуется огромным букетом цветов, стоящим возле зеркала в углу ресторана.

– Тогда зачем ты меня сюда вызвала?

– Я готова начать переговоры о разводе, – сообщила она. – Поделим пополам все акции, сумму, вырученную от продажи обеих квартир, и дом.

Два года и три месяца он дожидался этих благословенных слов, и наконец они звучат именно сейчас.

– Дом мне не нужен.

– Нет-нет. Все пополам.

Поверить в такую щедрость было невозможно. Что-то тут было не так. Или она наконец стала нормальным человеком? Слишком много лет они прожили вместе для того, чтобы он внезапно в это поверил.

– Зачем же ты тогда мне показала эту фотографию?

– Да так, на всякий случай… Чтобы ты знал, что, если играешь нечисто, мне про тебя известно все…

Все? А знаешь ли ты, о чем я говорил с сухопарым любителем миндаля? Что за тобой следят день и ночь, готовясь тебя…

– …но только при одном условии.

Он закрыл папку и вернул ей, не снизойдя до того, чтобы порвать фотографию. Сейчас он ждал, какое условие она поставит. Скорее всего, нечто совершенно неприемлемое, и все останется по-прежнему, только виноватым в этом окажется он.

– Я хочу пролететь над Андоррой.

– И все?

– Ну да.

Молчание. Они все еще избегали встречаться глазами. В чем же тут подвох?

– И больше ничего? – повторил Карлес.

– Ну что ж: не хочешь, не надо.

– Нет, погоди.

Он представил себе в общих чертах то, что она только что предложила. Но где же подвох?

Теперь она поглядела ему в глаза и, пытаясь подавить улыбку, проговорила: совсем я тебя сбила с толку, да? Но если ты не согласен на это простое условие, обед окончен и все будет по-прежнему.

– Хорошо. Я сделаю заявку.

– Никаких заявок. Импровизация. В частном порядке. Уяснил?

– Ты же знаешь, что я не имею таких полномочий.

– Надо же… А сучку всего пару дней назад катал и никаких заявок не делал.

Если она так пристально за ним следила, то ей могло быть известно все. Включая разговоры с сухопарым.

– Один полет, и дело с концом?

– С нами полетит еще один человек. А ты будешь делать вид, что не имеешь ко мне никакого отношения. Что ты просто нанятый мной пилот.

Тут он все понял. И попытался представить себе, что это может быть за субъект, но ничего не вышло.

– Да или нет? – уточнила Фран, убирая конверт с фотографией в сумку, как будто собралась уходить.

Карлес не мог в это поверить: каким бы невозможным это ни казалось, Фран в кого-то влюбилась. Счастье-то какое, господи боже.

– Я постараюсь все уладить.

– Ну уж нет. Уладишь, и все. Или я ни на что не согласна.



В тот день, когда он признался Фран, что он хочет влюбиться, что хватит, он выходит из игры, не в силах больше выносить таких прохладных и натянутых отношений, когда уже и непонятно, зачем мы вместе живем, она обдала его ледяным взглядом и сказала, даже и не думай: мы будем вместе до самой смерти. И к тому же ты и так вытворяешь все, что тебе заблагорассудится, целыми днями рискуешь жизнью, воображаешь себя киногероем, ходишь в обнимку с ублюдками-фотографами и с альпинистами с переломанными костями, деньги гребешь лопатой, живи не хочу. Чего тебе еще не хватает?

Тогда и начались проблемы. Тогда он на полном серьезе стал видеть во Фран врага, поскольку она начала вести себя как враг, который и сам не живет, и другим не дает, а ему настолько запала в голову навязчивая идея, что ребята на работе начали над ним потешаться, дали ему кличку Печальный Чарли и стали говорить, ты так ненароком размечтаешься, да и разобьешься, вот тут-то Тино и заявил, не знаю что с тобой творится и что произошло, но есть у меня такие знакомые, которые решают все проблемы на свете, и дал ему номер телефона, по которому через подставное лицо можно было с ними связаться, а он, дубина стоеросовая, черт бы его подрал, возьми да и позвони, и вот теперь, сколько ни набирай он этот номер, трубку никто никогда не берет, хоть тресни, и он уже понял, что телефон отключили из соображений безопасности, и где мне теперь искать этого субъекта, который жрет миндаль, и как сказать ему, не надо, все уже разрешилось само по себе, трудности, связанные с пациентом, устранены, я не хочу рисковать зря, понимаете?

Пользуясь тем, что им нужно было вдвоем лететь на вертодром в Тирвии[18] за мужчиной, с которым случился инфаркт, чтобы переправить его в больницу в Эскальдесе[19], сразу же после взлета он перекрыл связь с Центром и снял защитный шлем, и Тино испуганно спросил, ты что творишь, а он показал ему знаками, чтобы тот тоже снял наушники, а после прокричал, «дай мне еще раз номер того типа, который решает проблемы». Тот ответил, да, конечно, и они направились в Тирвию, а у Карлеса от сердца отлегло. По возвращении, когда миссия была окончена, они пошли в бар Гонсальвеса[20], и Тино, козел этакий, дал ему все тот же самый треклятый номер телефона, а Карлес ему, ну что ты, Тино, это не то: я восемьдесят раз туда звонил, а трубку никто не берет.

– Да что с тобой стряслось? Какой-то ты…

– Да нет. Просто… Короче, мне нужно с ними переговорить.

– Слушай, нет у меня никакого другого номера.

Черт бы подрал и Тино, и этого типа с его миндалем. Ну и что мне теперь делать, а? Э? Что теперь делать? Орать во всю глотку, послушайте, не убивайте Фран, это уже ни к чему, и у меня на совести, от которой никак не отвертишься, не будет трупа? Он весь покрылся холодным потом, ведь к тому же стопроцентных гарантий нет даже у Господа Бога. Ну, может, у него и есть, а вот субъект, который жрет миндаль, вполне способен сесть в лужу и все испортить; даже если раньше такого не случалось.

3

Прогулка вышла самая что ни на есть дурацкая, уму непостижимо. Фран, при полном параде, сидела впереди, рядом с ним, как в старые добрые времена, а этот болван, который к ней привязался (сурового вида субъект с идиотским хвостиком на затылке, прибывший на серебристом «мерседесе» и манерно и невнятно изъяснявшийся по-французски на диалекте богатых кварталов Парижа), помалкивал и, можно было надеяться, пытался не показать виду, что его выворачивает наизнанку. Когда они пролетали над церковью Святого Микеля в Энголастерсе[21], Фран поглядывала через плечо и в восторге вскрикивала, смотри, миленький, какие коровки, а Карлесу это казалось невероятно смехотворным, и, сосредоточиваясь на управлении вертолетом, он делал вид, что машина сотрясается от ветра, чтобы доставить себе удовольствие увидеть, как вытошнит этого самого chéri[22]. Однако французишка был крепкий и держался молодцом. Вернувшись на базу «Бета», они пошли все вместе выпить кофе. Карлес подумал, что, вероятно, в последний раз видит несчастную сучку Фран, которой недолго осталось жить, и, пользуясь тем, что chéri куда-то ретировался – отправился, наверно, блевануть в тишине и покое, – сказал ей по старой дружбе, «береги себя, Фран».

– Ты это о чем?

– Будь осторожна. Чтобы с тобой не приключилось ничего плохого.

– А что со мной может приключиться?

– Дело не в том, просто…

Нет. Некоторые вещи сказать ей было невозможно. Он не мог ей объяснить, что всеми силами пытается дозвониться до наемных убийц, которые рано или поздно, со дня на день, то есть очень скоро, ее… в смысле, ее…

– Скажи, с чего ты взял, что со мной может случиться что-то недоброе? – Она строго на него уставилась. – Этот мужчина мне не пара? Да? Ты об этом?

В этот момент chéri вышел из туалета; Карлес махнул рукой, поступай как знаешь, мне очень жаль, я сделал все, что мог, и внезапно, так что ни Фран, ни ее спутник не успели среагировать, поцеловал ее в губы, и на этом они навек простились, более чем прохладно, как и следовало ожидать.

Он поглядел вслед бесшумно скользящему «мерседесу», в котором они направлялись в сторону Пас-де-ла-Каса[23], по дороге во Францию, изящные, как живые боги в солнечных очках, и мысленно обругал себя за то, что струсил и не предупредил ее.

4

Вышло так, что именно Тино прерывающимся голосом сообщил ему по рации, придется тебе заехать в больницу, Чарли, дело в том, что… Значит, так…

Еще не зная, о чем идет речь, он все уже понял, и удивляло его только то, что так скоро произошла эта авария, столь тщательно подстроенная, чтобы ни у кого и мысли не было об убийстве, о преступлении бессмысленном, ведь отправлять Фран на тот свет было уже вовсе ни к чему.

– Есть подозрение, что Фран, – продолжал потухшим голосом Тино, – в общем, похоже… даже вероятно, что ее убили.

– Но как это могло случиться?

Жуть. Стопроцентная постоперационная безопасность, проклятие, зачем я в это ввязался, господи, и что мне теперь делать. Его раздумья прервал голос Тино:

– И ее, и мужика, который вел машину.

– Но почему ты говоришь, что…

– Инсценировка несчастного случая. Шитая белыми нитками. Давай я за тобой заеду. Где ты?

– В Монтгарри. Уже закончил. Вылетаю немедленно. Ты на базе «Бета»?

– Чарли…

– Да?

– Я очень сожалею.

– Спасибо, Тино. Скоро прибуду.

Все из-за тебя, Тино, из-за того, что дал мне номер телефона, который никогда не должен был мне давать, а я не должен был просить.

Он и думать забыл о Клер, он забыл, что все это затеял для того, чтобы все в их жизни переменилось. Потрясение было слишком велико. Вертолет уже набирал высоту, а он все еще думал, а не унести ли ноги на край света, ведь и дня не пройдет, как все будет раскрыто.

Пролетая над хижиной Пероза, он без особого интереса заметил, как разбрелось по долине обширное стадо баранов, равнодушных к драмам, творящимся на небесах. Только пастух задрал голову, приставив ладонь ко лбу, как козырек кепки. Пилот повел машину по спирали вверх для соблюдения необходимой дистанции при перелете через перевал Аула; это его приободрило, доказывая, что, как бы он ни паниковал, лучше быть живым, даже если ты боишься и тебя мучает совесть, чем жертвой топорно проведенного убийства, которое должно было сойти за несчастный случай. И тут под действием вибрации укрепленный под задним сиденьем маятник наконец отцепился, заработал и привел в действие механизм, два дня тому назад установленный уже мертвыми ныне богами в солнечных очках, и на глазах у перепуганного пастуха и у стада баранов вертолет величественно взорвался, внезапно преобразившись в колесницу Ильи-пророка, гигантский, печальный и в своем роде прекрасный огненный шар. И вот клуб огня превратился в сгусток дымящегося металлолома и грянулся о землю возле хижины Пероза, неподалеку от скромного надгробного памятника, как будто ему тоже хотелось на пастбище к баранам. Когда все снова стихло, дрожащему от ужаса пастуху показалось, что из-под земли раздался хриплый замшелый голос: ядрена мать, угомонитесь, суки! Опять явились к нам мудилы с фотовспышками…

Клавдий

– Ты слышишь меня, Клавдий?

– Что?

– Слышишь?

– Да.

– И что я тебе сказала?

Он оторвался от книги, в которую был погружен, и молча смотрел на нее.

– Что я сказала? – нетерпеливо повторила она, стоя в дверях кабинета.

– Не знаю.

Она глубоко вздохнула, чтобы запастись терпением.

– Я ушла.

– Хорошо.