Тина Тернер

Моя история любви

Tina Turner

With Deborah Davis and Dominik Wichmann

My Love Story



© Tina Turner, 2018

© ООО «Издательство АСТ», 2019

* * *

«В моем голосе всегда была частичка меня – мои эмоции, переживания. В своих песнях я возвращалась в прожитую жизнь. И когда вы видели на сцене слезы, это была не актерская игра, а искренние чувства».


Пролог. Между нами

Когда я была маленькой девочкой, я любила рисковать. Я готова была раскачиваться над ручьем в лесной глуши Натбуш в Теннесси – в месте, где я выросла, – ни на секунду не задумываясь о том, что будет, если вдруг упаду в это болото. Иногда я вступала в противостояние с животными – лошадьми, мулами, даже со змеями. Теперь я их боюсь, но, когда была ребенком, я ничего не боялась. Однажды я играла в лесу, нашла маленькую зеленую змею и подумала: «Откуда она приползла?» Я была уверена, что она потеряла свою маму. Поэтому я подхватила ее с помощью палки и пошла искать гнездо. Обнаружив его, я была уверена, что там поджидает большая гадкая змея, готовая вступить на защиту своего отпрыска. Меня сразу же охватило некое первобытное чувство. Но это был не страх, а инстинкт самосохранения. Я подскочила и побежала так быстро, как только могла. Мои косы растрепались, позади болтался пояс от платья. Я не останавливалась, пока не поняла, что я в безопасности. Как оказалось, я знала, в какой момент нужно было убежать от змеи.

И на протяжении всей моей жизни случалось что-то подобное, когда вы, должно быть, хотели бы спросить меня: «Как тебе удалось выкарабкаться?» Я шла на риск, опасность была рядом, но в последний момент что-то подсказывало мне, когда нужно бежать, как сохранить свою жизнь. Неважно, что происходило со мной – я каждый раз находила выход из сложившейся ситуации. И я подумала: наверное, я должна жить. Наверное, я здесь не просто так. У меня есть какое-то предназначение. И может быть, оно заключается в том, чтобы поведать вам мою историю.

Вы, скорее всего, думаете: «Тина, мы знаем твою историю. Мы знаем все про тебя и Айка, знаем, через какой ад тебе пришлось пройти, когда ты жила с ним. И тебе удалось оставить в прошлом эти ужасные отношения, тебе удалось выкарабкаться». Но я готова вас удивить, сказав одну вещь. На самом деле та часть жизни, которую я провела без Айка, гораздо больше жизни с ним. И это сорок два года. Это совсем другая жизнь, вторая жизнь, со своими приключениями, свершениями, любовью, которую было трудно представить даже в своих самых смелых фантазиях. Но и в этой жизни была темная сторона. В течение нескольких лет жизнь также бросала мне вызов в те моменты, когда я меньше всего этого ожидала. А теперь позвольте мне рассказать вам свою историю.

1. «The Best»

[1]

«Give me a lifetimeof promises and aworld of dreamsSpeak thelanguage of lovelike you knowwhat it means».[2]



«Тина, ты выйдешь за меня замуж?» – так прозвучало первое предложение руки и сердца от Эрвина Баха. Я влюбилась в него с первого взгляда – потеряла голову, как только увидела. Он сказал это с сильным акцентом, поскольку Эрвин – немец по происхождению и английский язык не был для него родным. Однако мне это даже нравилось. Наверное, он немного удивился, когда я сказала: «Я не знаю ответа на этот вопрос». Все, что я знала: я не могу сказать «да» и в то же самое время не могу сказать, что «не согласна». Это было в 1989 году, на тот момент мы были вместе уже три года. На тот момент мне было почти 50, а Эрвину – 33. Ему казалось, что мне нужны обязательства, и он готов был сделать предложение, но меня все устраивало как есть. К тому же я вообще сомневалась по поводу необходимости брака. Брак многое меняет и, как показал мой жизненный опыт, не всегда в лучшую сторону.

Двадцать три года спустя (это так много для жизни без обязательств) Эрвин снова сделал мне предложение. Но в этот раз он выбрал нужные время и место. Мы отправились в круиз по Средиземному морю на яхте Lady Marina, принадлежащей нашему другу Серджио. С нами было еще двенадцать близких друзей. Оглядываясь назад, я вспоминаю, что как будто знала, что должно произойти нечто важное. Мы проплывали мимо очень красивого места, но оно не было достаточно романтичным для Эрвина. Позже я узнала, что он спрашивал совета у Серджио, и тот предложил ему взять курс на греческий остров Скорпиос. «Эрвин, это лучшее место для романтических моментов», – уверял Серджио.

В ту ночь, когда яхта сменила курс и начала двигаться в новом направлении, я спросила: «Куда мы направляемся, милый?» У Эрвина был загадочный вид. Он сказал, что не знает. Это его и выдало. Потому что Эрвин всегда все знает. На следующее утро я проснулась, и передо мной открылся завораживающий вид острова, бывшего прибежища Онассиса, где находится купальня Джеки[3] с ее известными дверями цвета небесной лазури.

Мы провели день, прогуливаясь на лодке. Все это время я старалась найти тенек, чтобы укрыться от солнца, в то время как остальные купались в его лучах. Затем все разошлись готовиться к ужину, а когда вновь собрались выпить по коктейлю, мужчины были одеты в белое. «Это мило, – подумала я. – Они так хорошо выглядят в своих белых джинсах и рубашках». Женщины тоже переоделись в свои летние наряды. Я была в черном льняном платье, оно смотрелось элегантно и изысканно. Мы замечательно проводили время – большая компания, легкий морской ветерок, теплый лунный вечер. Атмосфера полной гармонии и безмятежности. Затем, после ужина, все изменилось: воздух наполнился предвкушением, ожиданием чего-то важного. «Что происходит?» – спрашивала я про себя.

Я заметила, что все взгляды были обращены в сторону Эрвина, который подошел ко мне и встал на одно колено. В его протянутой руке была маленькая коробочка – тот неподвластный времени жест. «Я спрашивал у тебя раньше. А теперь задам этот вопрос снова: Тина, ты выйдешь за меня замуж?» В этот раз он сказал это без акцента на чистом английском. Мужчины потирали глаза (неужели они не могли сдержать слез?), а женщины закричали «Ура!» в тот момент, когда я ответила ему «Да!». В этот момент я говорила «да» Эрвину, говорила «да» любви, и это далось мне очень нелегко. Только представьте: мне семьдесят три года и я буду невестой в первый раз. Да-да, в первый раз. Я, Тина Тернер, была замужем за Айком Тернером, но я никогда не была невестой.

Позвольте мне рассказать о своей свадьбе с Айком, если ее вообще можно так назвать. Я не была девочкой, представляющей, что, когда она вырастет, у нее будет шикарная свадьба. Конечно, я представляла, что однажды выйду замуж. Но в Натбуше мы не видели красивых свадебных церемоний. По крайней мере, таких, где невеста облачена в белое платье и фату. Я не помню таких церемоний, потому что мои родители, тети и дяди были уже женаты к моменту моего рождения (или они так и не поженились).

Айк сделал мне предложение, но тут не было никакой романтики. Он лишь старался выйти из сложной ситуации с одной из своих бывших жен. Она узнала, что мы успешно поработали вместе над записью нового альбома, и захотела вытянуть из него какие-то деньги. Айк был женат много раз – не могу сказать сколько, я сбилась со счету. И помимо жен у него было бесчисленное множество подружек, которые сменяли друг друга с головокружительной скоростью. Айк спал или пытался переспать с каждой женщиной в поле его зрения, и его не волновало, замужняя она или нет. Я не помню, каким образом он пытался решить финансовый вопрос, женившись на мне, но знаю, что для него это был своего рода маневр. Он просто вдруг ни с того ни с сего сказал мне: «А что, если ты выйдешь за меня замуж?» Да, именно так – резко, без лишних слов и сантиментов. Это было в его манере.

Мне этого не хотелось, и, оборачиваясь назад, я понимаю, что действительно не хотела этого делать. К тому времени я успела узнать его «темную» сторону. Но все в нашей жизни не так просто: у нас были дети (Ронни, наш общий сын; Крейг, мой сын от предыдущих отношений; сыновья Айка – Айк-младший и Майкл – от его недавнего брака с Лорейн) и общая работа – так что выбора практически не было.

Я подумала, что уж если мы собираемся пожениться, то мой облик должен хоть как-то соответствовать случаю. Я надела лучшее из своих платьев, а также стильную коричневую шляпу с широкими полями. Почему шляпа? Просто мне показалось, что это то, что нужно. Не хотелось выглядеть сексуально (этот образ скорее для сцены или клуба), и к тому же я подумала, что в шляпе буду выглядеть более представительно. Нужно отметить, что, когда дело касалось одежды и макияжа для выхода в свет, мне не у кого было учиться. Приходилось полагаться на свои инстинкты. Из-за Айка у меня не было друзей. И поэтому, где бы я ни находилась (в аэропорту, в новых городах, особенно когда мы выступали в Европе), я пользовалась случаем и наблюдала, училась у людей. Также просматривала модные журналы (такие, как Vogue, Bazaar и Women’s Wear Daily), постоянно работая над своим образом. Вот так я научилась подбирать одежду, наносить макияж и развила свой собственный стиль.

В день свадьбы, который совсем не был похож на такой день, я закончила одеваться и забралась на заднее сиденье автомобиля рядом с Айком. Дьюк, который был водителем нашего фургона, в тот день сидел за рулем и готов был отвезти нас на границу с Мексикой. Дьюк и его жена Беди, присматривавшая за нашими сыновьями, были как часть нашей новой семьи.

У Айка всегда был свой взгляд на вещи. Должно быть, он заранее продумал, что Тихуана будет подходящим местом для проведения церемонии «по-быстрому»: здесь он сможет найти кого-то без лицензии на осуществление такого рода деятельности и ему не придется сдавать анализ крови. Возможно даже, это шло в разрез с законом. Но его решения обсуждать было бессмысленно. Это бы вывело его из себя и привело к побоям. Я уж точно не хотела иметь синяк под глазом в день свадьбы.

В те времена Тихуана была убогим и зачуханным местечком. Когда мы пересекли границу, то оказались на очень пыльной дороге – ей-богу, там было столько пыли… И именно там мы и нашли мексиканскую версию ЗАГСа. В маленькой грязной конторке мужчина протянул мне какие-то бумаги на подпись. Это все, что представляла собой церемония бракосочетания. Может, я и не много раз видела свадьбы, но все-таки была уверена, что этот день должен быть наполнен эмоциями и радостью. На этой же свадьбе не было ничего подобного. Никто не говорил: «А теперь поцелуйте невесту». Никаких тостов, поздравлений, пожеланий счастья на всю жизнь.

Пусть все было плохо, но то, что было потом, еще хуже. Во время своего пребывания в Тихуане Айк захотел развлечься. И слово это он понимал по-своему. Сможете отгадать, куда мы пошли? В бордель. В первую брачную ночь! Я никому никогда не говорила об этом, потому что мне было слишком стыдно рассказывать.

Люди не могут себе представить, каким человеком он был. Какой человек может повести свою новоиспеченную жену на порнографическое шоу сразу же после свадьбы? И я сидела в этом отвратительном, грязном месте, краем глаза наблюдая за происходящим, и спрашивала себя: неужели ему это нравится? Как такое может быть? Это так противно. Исполнитель мужской роли был непривлекательной наружности, к тому же, скорее всего, импотент, а девушка… Ее выступление никак нельзя было назвать эротичным. Скорее, это походило на гинекологический осмотр. Все это время я была в состоянии отчаяния, была готова заплакать, но выхода не было. Я не могла уйти, пока Айк не насытится этим кошмаром, а его все устраивало.

Этот опыт был очень болезненным, и я подавляла свои воспоминания о нем – просто вычеркнула его из памяти. К моменту нашего возвращения в Лос-Анджелес я уже выстроила в своей голове другой сценарий – романтическое приключение с элементами побега. На следующий день я хвасталась: «Догадайтесь, что произошло! Айк повез меня в Тихуану. Вчера мы поженились!» Я убеждала себя, что счастлива, и какое-то время мне даже казалось, что я счастлива. Одна только мысль, что я замужем, имела для меня значение. А для Айка все это было лишь своего рода сделкой: это ничего не меняло.

И если та свадьба больше походила на ночной кошмар, то день, в который я стала миссис Эрвин Бах, был словно прекрасный сон. Словно сказкой, с принцессой, принцем и их замком! Наш замок – Шато Алгонкин – находится в окрестностях Цюриха, в Швейцарии. Там мы прожили вместе пятнадцать лет. И в этот раз я решила продумать каждую деталь предстоящей церемонии сама. Ни один организатор свадеб не смог бы понять, что у меня в голове. Может быть, это было безумием взять все на себя, но я была настроена воплотить мои фантазии в жизнь, сделать все так, как я хочу.

Мне нравится воплощать в жизнь задуманное. Сначала я позвала своего друга Джеффа Литэма, известного флориста, с которым я работала на протяжении нескольких лет, и попросила его превратить наш приусадебный участок в райский сад.

Самое важное – свадебное платье – уже висело в моем шкафу. Мне не хотелось надевать белое, потому что это не только мой день. Невесты в пышных белых платьях приковывают все внимание к себе, и никто даже не замечает жениха. Мне не хотелось, чтобы Эрвин оставался в тени. Ведь свадьба – для двоих людей. Уже десятки лет я носила платья от Giorgio Armani, и это замечательное платье сразу же запало мне в душу, когда я увидела его на модном показе в Пекине: неотразимое сочетание низа из тафты изумрудного цвета и черного верха из прозрачного шелка, усыпанного кристаллами Swarovski. Примерив его, я почувствовала себя настоящей Золушкой. Я так полюбила его и решила, что у меня должно быть такое платье, даже если я никогда не надену его. Но в глубине души я чувствовала, что именно оно будет моим свадебным платьем. Как и многие женщины, я неидеальна – у меня короткие шея и туловище, выпирающая грудь, а еще так называемые «плечи зрелой женщины». Но благодаря стараниям волшебников в модном доме Armani платье сидело на мне идеально. Также на мне были черные прозрачные гетры и черная фата. Эрвин назвал все это (в сочетании со мной) произведением искусства.

А как насчет подружек невесты? Они обязательно должны быть? И тут опять я нарушила традицию. Хотя у меня и было несколько близких подруг, все же я не хотела быть в окружении женщин в день моей свадьбы. Все это напомнило бы мне о прошлом с Айком, о женщинах, которые всегда были вокруг него, о его подружках и ночных спутницах. Затем меня озарила волна вдохновения. Дети наших друзей внесут свежести, подобно цветам Литэма. Почему бы им не прийти? Я пригласила четырех симпатичных девочек и одного мальчика на нашу свадебную церемонию. Armani также создал наряды и для них. Девочки были в платьях, подобных моему, но только другого цвета. Подходящие наряды для маленьких принцесс красивого сиреневого оттенка.

Эрвин попросил своего брата Юргена Баха быть шафером на свадьбе, а я выбрала в качестве подружки невесты ту, которая сопровождала меня по жизни, – Ронду Грэм. Я познакомилась с Рондой в 1964 году. Она была юной поклонницей дуэта «Айк и Тина», приехала из Калифорнии и была помешана на музыке. Она всегда была рядом со мной и при этом играла разные роли: подруги, исповедника, ассистента, дорожного менеджера на протяжении почти пятидесяти лет. В самых разных ситуациях мы оказывали друг другу поддержку. Ронда связывала меня с прошлым, а приглашенные дети символизировали будущее. Что-то старое и что-то новое, подумала я.

Эрвин и я вместе работали над составлением списка гостей, в котором были наши родственники и близкие друзья. У Эрвина всегда был практичный взгляд на вещи: он предупредил, что, имея среди своих гостей таких знаменитостей, как Опра[4] или Брайан Адамс, нам придется позаботиться о безопасности, потому что в таком случае свадьба привлечет к себе много внимания. Мне пришлось пожертвовать любимым видом на озеро Цюрих на один день, так как мы установили высокий красный экран, чтобы оградить частную собственность от озера. Если мы сможем видеть мир снаружи, тогда папарацци тоже смогут видеть нас, а нам хотелось уединения.

Джефф Литэм превзошел самого себя. Более ста тысяч роз красного, розового, желтого, оранжевого и белого цветов были доставлены из Голландии в грузовиках с холодильными установками. Никогда в своей жизни не видела таких красивых цветов. Воздух был наполнен ароматом роз. На подготовку декораций ушел не один день. Джефф задействовал много людей для оформления площадки: люди были буквально повсюду, даже на деревьях. Везде переполох. При таких условиях было совершенно невозможно находиться в доме. Поэтому Эрвин и я сняли люкс в отеле Dolder Grand в Цюрихе, и при этом я возвращалась каждый день, чтобы следить за ходом выполнения работ. Все дошло до того, что я просто устала даже от мыслей о свадьбе. Я только и думала, как бы запрыгнуть в машину, сбежать в Италию и там провести медовый месяц до свадьбы.

Думаю, что у всех женихов и невест бывают споры и разногласия по поводу предстоящей свадьбы. Эрвин и я спорили насчет погоды. «Schatzi, – говорил он мне, используя это немецкое слово вместо слова «милая». – А что, если пойдет дождь? У нас должен быть запасной план». Я совсем не старалась быть практичной. «Нет, – заявила я. – Никакого плана Б. Сад слишком красивый. Я не собираюсь прятать его под тентом». Используя посевной календарь для садоводов и огородников, мы выбрали наиболее оптимальный день по положению луны и звезд. Но для Эрвина этого было недостаточно. Во время установки опор для тента на случай дождя я как раз вошла в сад. «Уберите их, – настаивала я. – Мне не нужен тент. Дождя не будет!»

И еще одна помеха. Когда я сидела и восхищалась цветами и тем, как смотрятся стеклянные столы, на которых был фарфор и моя собственная коллекция из хрусталя, мимо прошли рабочие с огромными зонтами и принялись за их установку. Как они пояснили, зонты нужны были, чтобы перекрыть доступ дронам. Дроны? На моей свадьбе? Да, это действительно проблема XXI века. Я встала и заявила: «Ноги моей больше здесь не будет. Я сейчас уйду». И ушла, пока ненавистные зонты не убрали. Никому бы не позволила испортить мои декорации. Даже дронам.

Как я и предсказывала, 21 июля 2013-го не было никакого дождя. Но у погоды тоже, как оказалось, есть чувство юмора, и она сыграла злую шутку: этот день оказался самым жарким днем в году: стояла невыносимая жара, температура била все рекорды. Для наших гостей мы разложили бумажные веера на случай, если станет совсем плохо. Я всегда думала, что иметь веер гораздо лучше, чем обмахиваться меню или еще чем-то попавшимся под руку.

Эрвин и я планировали подготовиться в отеле, но в последнюю минуту мы все-таки решили привезти вещи и одеться дома. И я так рада, что мы решили сделать именно так. В этом была своя прелесть: мы могли находиться рядом с другими участниками церемонии, особенно с детьми. Я поправляла их прически, вносила завершающие штрихи. Каждому из них я надела маленький браслет в память о торжестве. Затем мы отправили всех в ближайший гостевой домик, где они ждали начала церемонии. «Карета», предназначенная для маленьких принцесс и одного принца, должна была довезти их до места торжественного выхода. Это был необычного вида белый Rolls-Royce. Пе́ред машины имел классический вид, а задняя часть – кузов как у пикапа. Там дети могли свободно разместиться. Мы украсили машину гирляндами из цветов.

Сначала меня огорчил один момент: жалко, что я не могу все увидеть до начала церемонии. Я сказала Эрвину: «Ты знаешь, милый, я все-таки расстроена, что мне придется пропустить первую часть церемонии и потом я смогу все увидеть лишь на фотографиях». Мы подумали над этой проблемой и нашли решение: теперь я могу ничего не упускать. На самом деле я исповедую буддизм уже более сорока лет, и на втором этаже нашего дома у меня есть молитвенная комната, куда я хожу каждый день, чтобы помолиться на домашнем алтаре. Окна этой комнаты выходят на переднюю часть дома. Я нашла идеальное место, удобно устроилась там и спокойно наблюдала. Многие люди представляют меня в постоянном движении: танцующей на сцене, спускающейся по лестнице и даже свисающей с Эйфелевой башни. Но жизнь показала мне, что самые значимые и запоминающиеся вещи происходят, когда я нахожусь в состоянии покоя, сидя и медитируя, размышляя. Когда я смотрела в окно, наблюдая за прибывающими гостями, у меня появилась возможность осознать, насколько они важны для меня и как я счастлива, что они рядом с нами в такой особенный для нас день.

Мне также удалось увидеть, как сказочно они все выглядели. Приглашенные должны были соблюдать особый дресс-код: белое для женщин и черный галстук для мужчин. Я признаю, что требовать от женщин, чтобы они пришли в белом на чужую свадьбу, было весьма нестандартно. Но для этого у меня были свои причины. Как дизайнер, я не захотела, чтобы яркие цвета в одежде забивали наш продуманный до мелочей декор. Я также знала, что люди будут выглядеть шикарно в классическом белом и черном… И это было действительно так! Белый хорошо смотрелся на фоне зелени и цветов. Это все придавало обстановке живописный вид. Спустя некоторое время несколько женщин произнесли как бы между строк: «Тина, конечно, сложно было подобрать платье, но ты все верно продумала».

Мне нравилось наблюдать за реакцией гостей, когда они заходили на волшебную площадку, сделанную специально для них: передняя часть дома была украшена гигантскими боа из цветов. Мне хотелось, чтобы наш сад напоминал Эдем. Каскады цветов, скамьи из зелени повсюду. Все получилось, как я задумала. Джефф Литэм даже соорудил живую изгородь из 140 000 ярко-красных роз, которая мне казалась намеком на мою фирменную фишку – ярко-красные губы. Я взглянула на нее и сказала: «Это я!»

Я, Тина Тернер, принцесса рок-н-ролла, и я не представляю себя исполнителем какого-либо другого жанра. Но в то же время есть другая сторона моей личности – это Тина в балетках и жемчугах, Тина, которая верит в элегантность и изысканность: в день своей свадьбы я хотела, чтобы мой сад, мой дом, мои гости и я сама были на высоте. Когда я наблюдала, как гости прогуливаются по саду с шампанским, мне показалось, что передо мной сцена из книги «Великий Гэтсби».

Мне все-таки пришлось оторваться от созерцания этой картины, чтобы надеть свое платье. В назначенное время прибыли самые ценные гости – дети. Их отцы с сияющими лицами помогли им выйти из машины и построили их для свадебного марша. Все были так взволнованы, и это выглядело очень мило. Девочки постарше плавно дефилировали, как в танце. Самая младшая, как ангелочек с белокурыми локонами, со свойственной ей непосредственностью и неловкостью разбрасывала лепестки роз из своей корзинки. А у славного мальчугана был такой милый и застенчивый вид, и в то же время он казался таким серьезным и важным. Это вызвало невероятное чувство умиления и восторга и заставило всех улыбнуться. Дети покорили сердца наших гостей.

Эрвин любит машины и знает о них все. Для нашего торжественного въезда он выбрал мой черный Rolls-Royce. Он как обычно был за рулем, а я находилась рядом. Я была совершенно спокойна и счастлива. Большое внимание мы уделили и выбору музыки. Если вы слышали песню Фрэнка Синатры «My Way», вы поймете, что эта песня как раз про мою жизнь. «The record shows I took the blows / And did it my way»[5]. Именно эта песня должна была звучать на моей свадьбе, и кульминационный момент песни прозвучал как раз тогда, когда мы подъехали. А какие эмоции мы испытали при этом!.. Мы будем лелеять их в своей памяти всю оставшуюся жизнь.

Мы спускались по ковровой дорожке под музыку в исполнении нашего друга Брайана Адамса. Он играл на гитаре и как серенаду в нашу честь пел свою романтическую балладу под названием «All for Love». Песня, которая словно клятва любви, воспетая под красивую музыку. Это свадебная клятва. «Let’s make it all for one and all for love»[6], – пел Адам, и я подпевала ему в конце. Разве я могла удержаться?

Это была традиционная церемония с включением некоторых элементов «от Тины». Позади священника была стена из белых, желтых, оранжевых и розовых роз, выложенных в форме красивого древа жизни, символа мудрости, креативности и бессмертия. Близкие друзья сказали несколько слов о нашей истории. За несколько недель до этого, 4 июля, Эрвин и я обменялись обручальными кольцами из розового золота (с инициалами «Т» и «Э») на официальной церемонии в Цюрихе, поэтому формально мы уже были женаты. Но быть в окружении любящих нас и переживающих за нас людей – это совсем другое дело. Они были так рады и взволнованы. На нас смотрели так, как будто мы были центром вселенной, и мне так это нравилось! «А теперь обнимите и поцелуйте друг друга, да благословит вас Господь». После этих слов мы стали парой. Парой, объединенной брачными узами, с этого дня и навсегда.

После церемонии венчания под общие поздравления друзей мы собрались на крыльце для совместной фотосессии. Именно тогда я как-то странно себя почувствовала. Должно быть, это жара, подумала я. Или платье, которое казалось тяжелее с каждой минутой. Я старалась не обращать внимания на плохое самочувствие, пока оно не одержало надо мной верх, и тогда я позволила Ронде проводить меня в дом. Около получаса я просидела в гостиной, стараясь собраться с силами, молясь о том, чтобы плохое самочувствие прошло. Не хотелось упустить ни минуты нашей свадьбы. И вот я сижу на стуле и с нетерпением жду, когда почувствую себя достаточно хорошо, чтобы присоединиться к общему веселью. Сила воли помогла мне подняться, и я вышла на улицу. Мне не хотелось думать об этом, поэтому я выкинула этот эпизод из своей головы и сосредоточилась на том, чтобы получать удовольствие от торжества.

Я люблю острые и экзотические блюда, поэтому гостей мы угощали тонко порезанной говядиной с ароматом кориандра и овощами. Также присутствовало блюдо под названием том-ям-кунг. Это тайский кисло-острый суп. И было еще много других вкусных и красивых блюд. Я слышала, как Опра воскликнула: «М-м-м… Не знаю, что это, но это действительно вкусно!» У детей был свой волшебный столик под деревом. Вместо традиционного торта у юных гостей была шикарная пятиэтажная башня из маленьких тортиков: фрукты, сливки, марципан – все, что может только пожелать сладкоежка.

Я несколько месяцев занималась организацией свадьбы, уделяя внимание малейшим деталям, и все-таки меня поджидали два замечательных сюрприза. Во время ужина нас попросили посмотреть на небо. Над домом пролетал вертолет, и вдруг пошел дождь из лепестков роз. Все это организовали для нас друзья. Было так романтично.

Эрвин тоже внес свою лепту. Не знаю, как он решился на это, потому что вообще он очень спокойный и сдержанный. Эрвин и компания из пятнадцати его друзей вышли перед толпой и сели. Они были в сомбреро и выглядели как мексиканцы. Заиграла музыка, и вдруг все парни начали танцевать с гитарами. На самом деле на гитарах они, конечно же, не играли, но энергичная цыганская музыка и их движения заставили всех гостей подняться со своих мест. Они зажгли всех. Признаюсь: хотя я обычно развлекаю публику, тут Эрвин взял верх. Люди до сих пор говорят об этом моменте, когда вспоминают свадьбу Тины и Эрвина.

Когда вечеринка закончилась и все гости разошлись, я в одиночестве пошла на озеро и села за один из столиков. Я почувствовала, что совсем выдохлась, мое платье казалось мне тесным, и я с удовольствием скинула с ног туфли. Так я отдыхала и наслаждалась покоем. Я посмотрела на украшенный дом. Он выглядел так, как я задумала. Бог подарил нам чистое ясное небо. Луна освещала весь наш сад своим волшебным светом. Когда я взглянула на луну, мне показалось, что она тоже смотрит на меня и благословляет наш союз с небес. Это было чудесно. Я как будто чувствовала заранее, что дождя на нашей свадьбе не будет. Потому что если вы долгое время страдаете так, как страдала я, вы заслуживаете хоть какой-то награды. При подготовке к нашей свадьбе, когда приходилось делать выбор, я полагалась только на свои чувства, на свои инстинкты и все вставало на свои места.

Всю жизнь я работала, не зная ни отдыха, ни покоя. После стольких лет усердной работы, после по-настоящему тяжелых жизненных моментов я с нетерпением ждала момента, когда мы с Эрвином будем проводить каждый день безмятежно, без планов и суеты. Я достигла своей нирваны. Это состояние совершенного счастья, когда нет больше никаких желаний. Как здорово пребывать в этом состоянии.

* * *

Три месяца спустя я внезапно проснулась, и меня охватила паника. Мою голову и правую ногу как будто пронзило ударом молнии. Это ощущение было для меня именно таким. Странное чувство во рту, стало сложно разговаривать, было сложно позвать на помощь Эрвина. Я заподозрила что-то неладное, но все оказалось гораздо хуже, чем я могла себе представить.

Это был инсульт.

2. «Back Where You Started»

[7]

«Who’s going tohelp ya, throwyou a lifeline?»[8]



И вот я прохожу процедуру диализа в больнице города Цолликон в Швейцарии. Она находится в десяти минутах ходьбы от моего дома. Я пытаюсь не обращать внимания на смерть, которая похлопывает меня по плечу и ласково говорит: «Тина… Тина, я здесь». Я стараюсь изо всех сил оставаться здоровой или настолько здоровой, насколько это возможно при почках, функционирующих лишь на пять процентов. И в то же время я пытаюсь оставаться сильной, чтобы воспользоваться единственным шансом на спасение – пересадкой почки, которая, возможно, подарит мне вторую жизнь.

– Подожди-ка, – наверное, подумали вы. – Мы что-то запутались. Разве у тебя не инсульт?

Ну что ж, милые мои читатели… Я тоже, пожалуй, запуталась. Я как будто попала на американские горки и никак не могу остановиться вот уже четыре года со дня моей свадьбы. Мне сложно самой разобраться в своих медицинских диагнозах. Высокое артериальное давление. Инсульт. Рак кишечника… Нет-нет. Неправильно. Сначала инсульт. Потом вертиго или по-другому Schwindel – так это называют в Швейцарии. Затем рак кишечника. А теперь еще и почечная недостаточность. Девяти жизней не хватит, чтобы пережить все это.

Мне приходится приезжать в клинику несколько раз в неделю. Благодаря Эрвину, который всегда очень заботлив и внимателен, наша привычная жизнь нисколько не меняется. В дни, когда я прохожу лечение, он паркуется прямо напротив замка Алгонкин, в одно и то же время, в одном месте, так что я могу спуститься по лестнице и сразу же оказаться в машине. Он всегда галантен. К моменту моего прихода задняя дверь уже открыта. Затем мы едем в небольшую булочную в Кюснахте, неподалеку от вокзала. В это время я остаюсь в машине, а Эрвин идет покупать швейцарскую выпечку. Так у нас хотя бы есть что-то вкусненькое, чтобы скоротать долгие часы в больнице.

Путь в клинику – это всегда своего рода игра в прятки. Каким-то образом нам удавалось скрывать информацию о том, что я серьезно больна, в течение нескольких лет. В Швейцарии это действительно возможно, потому что люди здесь относятся к личной жизни с бо́льшим уважением, нежели в других странах. Эрвин и я разработали четкую систему, которая помогает нам не привлекать к себе внимания и оставаться в тени, особенно в клинике, где я могла бы стать легкой добычей для папарацци.

Когда мы приезжаем, Эрвин паркует машину у заднего входа. Отсюда путь к палатам для диализа более короткий. Обычно я надеваю черный плащ с капюшоном зимой или же тяжелое пальто и огромную шляпу – одежда помогает мне спрятаться. Эрвин и я все время молчим, поэтому никто не может услышать мой голос и понять, что я разговариваю по-английски. Иначе любой прохожий смог бы узнать меня, сфотографировать и продать фото в СМИ.

У меня нет личной палаты, и меня бы не порадовало, если бы персонал выделил для меня такую, потому что я никогда не считала себя выше других. Мне хотелось бы, чтобы со мной обращались так же, как и с другими людьми. Не хотелось выделяться только из-за того, что мне, возможно, больше повезло в жизни. Хотя врачи все-таки делают некоторые поблажки, потому что, так же как и я, хотят укрыться от внимания фотографов. Если это возможно, приемы назначают в спокойные часы, когда в клинике не очень много пациентов, а медсестры огораживают мою палату занавеской.

Во время процедуры я стараюсь провести время с удовольствием, насколько это возможно, конечно. Я ем выпечку (когда могу переварить ее) и читаю. Это странно, но обычно я приношу с собой три книги: «Книгу тайн» Дипака Чопры, «Божественную комедию» Данте, а также книгу о фотомастерстве от неподражаемого Хорст П. Хорста. Что-то для развития духа, что-то для ума и что-то для души. Я никогда не устаю от этих трех книг. Они пробуждают во мне глубокие чувства и мысли. Для меня они являются постоянным источником вдохновения, и в то же время я обращаюсь к ним за утешением.

День за днем я придерживаюсь одних и тех же ритуалов, пока очищается моя кровь. Читаю, погружаюсь в сон, просыпаюсь, мечтаю. Я думаю об Эрвине. Прокручиваю в голове воспоминания о покойной матери и сестре, о своих детях, о своем собственном детстве. Это удивительно, но иногда я начинаю думать об Айке. Я все время говорю себе, что с этим покончено, что все позади, но вот он снова здесь, пытается обратить на себя внимание. Я анализирую прожитые дни, сложные времена, свое решение оставить его и начать новую жизнь. Многие из этих мыслей и ранее крутились в моей голове, но они были не такими ясными как теперь. И вот я задаю себе вопросы и ищу на них ответы. Ты начинаешь думать о своей жизни совсем по-другому, когда сталкиваешься лицом к лицу со смертью.

Как я докатилась до палаты диализа, ведь совсем недавно я была на своей сказочной свадьбе в замке на озере? Это длинная история. Как я попала в этот замок из Натбуша, находящегося в Теннесси? А эта еще длиннее. Будучи прикованной к диализному аппарату, я смотрю на все через призму смерти. У меня пока есть для этого время. Время, чтобы подумать над прошлым, над тем, какое оно имеет значение для меня настоящей, а самый главный вопрос для меня в настоящий момент: есть ли у меня будущее?

Я верю, что для того, чтобы узнать мою историю получше, вам нужно узнать, откуда я пришла и как все было с самого начала. Я родилась 26 ноября 1939 года, и с этого момента Анна Мэй Баллок вступила на путь борьбы. С тех пор мне приходилось бороться с плохой кармой. Каково это – быть нежеланным ребенком? Каково самому ребенку чувствовать это? И как это дитя становится выше всех ударов судьбы?

Позвольте мне рассказать, как же все было.

Тень нависла над моим детством. И эту тень отбросила женщина. Моя мать, которая была рядом, но в то же самое время так далеко. Зельма Кюри Баллок. Мы называли ее Muh. Первый слог в слове «mother». Она была избалованной маленькой девочкой, которая превратилась в избалованную взрослую женщину. Ее отец любил ее больше троих сыновей и вселял в нее уверенность, что она может получить в жизни все, что только пожелает. Когда она выросла, на горизонте появился мой отец – Флойд Ричард Баллок. Она увела его у другой женщины. Просто потому что смогла это сделать. Вот как они оказались вместе. Иначе бы этого не произошло. Их семейная жизнь не задалась с самого начала. В этот момент на свет появилась моя сестра Эллин. В конце концов мама решила, что они должны расстаться, и в этот же момент поняла, что беременна мной. Ей ничего не оставалось кроме как остаться с ним.

Моя мать была женщиной, которая рожала детей, но никогда на самом деле не хотела их. Особенно она не хотела такого непоседливого ребенка, как я. Я была совсем не такой, как Эллин. Я была сорвиголовой, всегда в движении, делала все, чтобы мама обратила на меня внимание. Даже в детстве я наблюдала за тем, как мама относится к сестре, и чувствовала разницу. Как она была ласкова с Эллин. Я радовалась за нее, потому что любила сестру. Но как же мне хотелось, чтобы мама так же относилась ко мне. Она ласково прикасалась к мягким волосам Эллин, когда расчесывала их. Когда наступал мой черед, она с нетерпением дергала мои пышные непослушные волосы, которые не были такими приятными, как у Эллин. Их было труднее причесать. Возможно, потому что это были именно мои волосы.

Она не била Эллин так часто, как била меня, потому что сестра лучше себя вела. В маминых глазах я была слишком активным ребенком. Я была источником всех проблем, поэтому всегда убегала от мамы и ее кнута, пряталась под кроватью, на дереве, делала все, чтобы не попасть под удар этого кнута с тяжелым маленьким наконечником, который жалил и издавал хлопающий звук при ударе по коже.

Уже тогда я знала, что мама не любила меня. Мне интересно, а любила ли она на самом деле кого-нибудь, кроме себя? Может быть, она любила Эллин. Отца не любила. Когда я вспоминаю свое раннее детство, перед глазами появляется картинка, где мои родители ссорятся друг с другом. Независимо от того, права она была или нет, за мамой оставалось последнее слово в каждой ссоре. Она была сильной, бесстрашной женщиной, которая умела постоять за себя. Иной раз она сидела на табуретке перед окном, выговаривая все, что думает. И когда, наконец, она заканчивала, она оставляла все за дверью. Ее уже не волновало, кого или что она там оставила.

Мне было одиннадцать лет, когда мама от нас ушла. Это случилось в 1950 году. Прежде мы с Эллин уже оказывались в трудной ситуации, когда, чтобы найти хорошо оплачиваемую работу, родители уезжали в местечко под названием Кноксвиль в пяти часах езды от Натбуша. Это было во время Второй мировой войны. Но они часто просили кого-то привезти нас и, в конце концов, возвращались. Но в этот раз все было по-другому. У меня был сложный возраст. В школе были проблемы. Жизнь была тяжелой. О боже, как мне нужна была мама! Я бегала по дому в панике, пытаясь найти ее. Потом подошла к почтовому ящику в надежде найти хоть какую-то весточку, хоть какую-то связь с ней. Конечно, она не могла написать, потому что тогда бы отец вычислил, где она находится. Когда он все-таки узнал, что она живет в Сент-Луисе, он отправил меня и Эллин туда, чтобы повидаться с ней, в надежде, что, увидев своих дочерей, она захочет вернуться домой.

«Иди сюда, малышка», – проворковала мама, увидев меня. «Какое она имеет право называть меня малышкой?» – подумала я. Сколько бы мама ни хотела казаться хорошей, милой, я не верила ей. Я просто не могла верить ей. Для меня было безопаснее соблюдать дистанцию. Она так и не вернулась и не хотела, чтобы к ней приезжали.

Теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что мы всегда были чужими друг другу. Между нами было какое-то противоречие, которое так и осталось на всю жизнь. Но все это не помешало мне быть хорошей дочерью и заботиться о ней после того, как я стала успешной, когда у меня появились деньги, чтобы помогать ей. Я позаботилась о том, чтобы у нее был хороший дом, вещи, несмотря на все наши разногласия. Когда я жила в Лондоне в конце 80-х, я обратилась к экстрасенсу. Она сказала мне следующее: «Ты была нежеланным ребенком и чувствовала это, даже когда находилась в утробе матери». Она подтвердила то, что я всегда чувствовала, когда росла.

Когда я пересказала маме эти слова, она начала плакать. Пытаясь защитить себя (хоть и безуспешно), она вымолвила: «Я сохранила тебе жизнь». Она имела в виду случай, когда при драке с отцом она сделала что-то, чтобы не навредить мне. Я не могла оставить ее с этим чувством вины. И я сказала: «Держу пари, что ты рада, что так поступила, мама. Ты же видишь, чем все обернулось!» Больше всего на свете мама ценила статус, который она приобрела, являясь матерью Тины Тернер. Я хотела, чтобы она поняла, что, «сохранив мне жизнь», она сохранила себя.

Вы, наверное, скажете, что буддистское мировоззрение было присуще мне при рождении, ведь чудо в том, что я никогда не сдавалась. Несмотря на все трудности, всю боль, через которую я прошла, несмотря на сложные отношения с матерью, я все же оставалась жизнерадостным, беззаботным и оптимистичным ребенком, и я пронесла это состояние через всю свою жизнь. Люди спрашивают меня: «Откуда в тебе столько сил?» Я говорю им, что родилась такой. Я всегда была сильной и независимой. Были трудности, но я всегда находила в себе силы увидеть любую ситуацию с хорошей стороны.

Я с любовью вспоминаю свое детство в Натбуше, неприметном маленьком городке по пути в штат Теннесси. Ничего бы не стала в нем менять, за исключением, пожалуй, работы на хлопковых плантациях. Вот без этого я бы точно могла обойтись. Нам было уютно в нашем узком одноэтажном домике, где все комнаты располагались одна за другой. Такие дома были типичны для юга США (старая поговорка гласит: можно выстрелить из ружья в переднюю дверь, и пуля пролетит насквозь в заднюю дверь). Мы жили в относительном достатке, если сравнивать с другими. У нас был большой сад, который приносил хороший урожай, так что еды было достаточно. Мы были частью активного сообщества, состоящего из родственников и друзей. Все много работали, играли и отмаливали грехи в церкви по воскресеньям.

У меня были две бабушки. Мама моего папы – Мама Роксана Баллок, очень строгая, и мама моей мамы – Мама Джорджи Кюри. Она была доброй и любила повеселиться. Вне всякого сомнения я больше любила проводить время с Мамой Джорджи. Атмосфера в ее доме была наполнена счастьем, в то время как у Мамы Роксаны в доме все было по-другому: атмосфера была напряженной, так как порядок стоял превыше всего.

Мне нравилось быть деревенской девчонкой, благодаря чему я научилась независимости. Отец работал смотрителем на ферме, и родители оставляли меня дома, когда уходили на плантации. Да, я была маленькой, мне нужен был стул, чтобы достать стакан молока или что-нибудь перекусить, но в то же время скучать мне было некогда: я всегда находила себе занятие. Конечно, не всегда в хорошем смысле этого слова. Если передо мной было дерево, я лезла на него, никогда не задумываясь о том, что могу упасть. И опасность всегда меня поджидала. Я шла на риск и помню, как несколько раз сталкивалась со смертью лицом к лицу.

Казалось, что на каждой ферме есть лошадь, которая терпеть не может детей. Нам говорили, что нужно держаться от них подальше, но однажды мне стало скучно играть одной. Захотелось перейти через дорогу в дом бабушки. Я думала, что смогу пройти незамеченной мимо этой противной лошади. Я тихонько открыла дверь… Но вы сами понимаете: у животных совсем иное восприятие. Она услышала мои маленькие шаги и начала преследовать меня.

Дом Мамы Джорджи был недалеко, но маленькой девочке, бегущей от разъяренного животного, этот путь показался целой милей. Мне удалось добежать до забора. Я кричала, потому что лошадь была совсем рядом – она вот-вот скинула бы меня с него и затоптала. Вдруг один из наших козликов подбежал и тем самым отвлек лошадь. При этом он блеял во все горло, как герой диснеевских мультиков. Когда лошадь отвела от меня взгляд, моя кузина Маргарет тотчас бросилась ко мне и увела в безопасное место. Не знаю, что отец сделал с этой лошадью, но козлик отныне стал моим героем. Я всегда верила, что он спас мне жизнь.

Отбросив мысли об опасности, я могу сказать следующее: для меня было наивысшим счастьем бывать на улице. Дети приспосабливаются к жизненным неурядицам. Они всегда находят что-то, помогающее им пережить эти трудности. Я всегда проводила время на свежем воздухе, исследуя мир вне дома, играя в соседних полях и садах и наблюдая за животными. Иногда вглядываясь в небо. Дома, особенно тогда, когда там была моя мать, было некомфортно. А после ее ухода мне было там грустно. Природа была моим убежищем, миром, где я находила любовь и гармонию. «Где ты была весь день?» – спрашивали меня, когда я приходила домой растрепанная, с мечтательной улыбкой. Где я была? Даже не знаю. Просто мне было хорошо на улице.

То же нельзя было сказать о школе. Как и в других сельских школах того времени, в нашей школе Flagg Grove в Натбуше была одна большая комната, обшитая вагонкой. В ней учились три класса одновременно. Я не была хорошей ученицей, поэтому жила в постоянном страхе, что меня вызовут к доске. Однажды мой учитель вызвал меня решить арифметическую задачку. Меня охватила паника. Я психанула, потому что понятия не имела, как ее решать. Помню, как упала на пол и начала бить кулаками и плакать, потому что все взгляды были устремлены в мою сторону и все в классе видели, что ответа я не знаю.

Оглядываясь назад, я думаю, что учитель должен был вмешаться, успокоить меня, но, скорее всего, в те времена преподаватели даже не подозревали, что есть необучаемые дети, а я была одной из них. Я чувствовала себя совсем одинокой, беспомощной, потерянной… Хотя нет, в тот момент я не назвала бы себя «потерянной». Я сказала бы по-другому: мне было стыдно. Стыдно, что я стояла перед всем классом и позорилась, не зная ответ. Из-за слез цифры расплывались перед моими глазами. У меня не было способностей к этому. Тогда я называла это словом «несмышленая» и страдала, потому что была уверена, что должна скрывать свою тупость от семьи и друзей, а когда стала старше, то продолжать скрывать – от своих коллег и менеджеров.

Мое отношение к этому изменилось позже, в более «продвинутое» время, когда появилось больше информации относительно этой проблемы. Тогда врачи объяснили, почему мне не давалась учеба. Все дело было в полушариях мозга. Та часть моего мозга, которая отвечает за творческое мышление, была очень активна и превосходно работала, но в то же время я не могла быть сильна в чтении и счете, потому что это не дано мне природой. В конце концов я избавилась от чувства неполноценности, когда посмотрела несколько интервью с принцессой Беатрис, внучкой королевы Елизаветы, где она говорила о своей неспособности к чтению. Я знаю, что многие люди говорили об этом, но мое внимание привлекло то, как она это объясняла. Она рассказывала, что у нее нет вычислительных способностей и что ей было сложно научиться читать. И она словно говорила обо мне. Впервые я действительно разобралась, в чем была моя проблема, и мое отношение к себе поменялось.

Есть буддистская поговорка: преврати яд в лекарство. Именно она характеризует то, что происходило в моей школе Flagg Grove, месте, где я сгорала от стыда у доски. Историк Генри Луис Гейтс исследовал мою родословную в рамках своей программы «Жизнь афроамериканцев» и обнаружил, что мой прадед Бенджамин Флагг был изначальным владельцем угодий, на месте которых располагалась школа. Он продал землю за небольшие деньги, меньше ее рыночной стоимости, чтобы там могли построить школу для темнокожих ребятишек, место, где они смогут получить образование. Я была глубоко тронута этим открытием.

Несколько лет спустя со мной связались сотрудники Центра наследия округа Теннесси. Они предложили перенести старую школу из Натбуша в близлежащий Браунсвилл и сделать из здания музей Тины Тернер. Они хотели прославить мои достижения в музыке и показать людям, каково это – ходить в афроамериканскую школу на юге США в 40-х годах. Много лет школа была закрыта, и потребовалось много сил и средств, чтобы привести здание в порядок. Мы собрали достаточно денег, чтобы перевезти здание на новое место. Оно было с трудом отреставрировано, в нем были выставлены памятные вещи Тины Тернер. Благодаря декорациям кажется, что из окон открывается вид на хлопковые поля. Музей открылся в 2014 году. В нем были выставлены мои костюмы, альбомы, а также деревянная парта. Из всех этих вещей выделялась та самая доска, которая приводила меня в ужас в детстве. Теперь она меня не пугает. Мне приятно думать, что это вдохновляет людей на свершения, на преодоление трудностей, с которыми они сталкиваются в жизни, что это учит их искусству «превращать яд в лекарство».

Та самая Анна Мэй, которая плакала перед всем классом, – это одна из граней моей личности. Другая Анна Мэй была рождена артисткой. И в определенных условиях она любила завоевывать внимание публики и делала все, чтобы удержать его. Если бы в тот самый момент моего унижения кто-нибудь сказал: «Подождите! Включите музыку!», я бы немедленно вскочила с пола с улыбкой до ушей, стала бы петь и танцевать, несмотря ни на что. Вот что я делала с уверенностью, и за что мне никогда не было стыдно. Боязнь сцены – это не про меня. Будучи маленькой девочкой, я знала, что могу петь лучше, чем взрослые женщины, окружающие меня. Этот талант был у меня от рождения. Голос был моим даром, и я знала, как его использовать.

Я посвятила пению всю свою жизнь. Мои самые ранние воспоминания об этом относятся к тому моменту, когда мама взяла меня в магазин за покупками. Тогда она и мой отец жили в Кноксвиле. В отличие от Натбуша Кноксвиль был большим городом, где полно всяких магазинов. Когда продавщицы узнали, что я могу петь, они поставили меня на табуретку (тогда мне было где-то четыре или, может быть, пять лет) и с упоением слушали последние хиты в моем исполнении. «I was walking along, singing a song», – пропела я без запинки. Как только я слышала песню по радио, то сразу же подхватывала ее и моментально запоминала почти каждое слово. Для меня это было так же естественно, как для змеи сбрасывать старую шкуру и облачаться в новую. Мне не приходилось прилагать каких-либо усилий. Я родилась с этим. Выступление маленькой девочки с сильным голосом так тронуло продавщиц, что они одарили меня монетками – десятицентовыми, одноцентовыми, пятнадцатицентовыми и даже пятидесятицентовыми. Для меня это было целое состояние, и я хранила его в своем стеклянном «банке». Это были мои первые гонорары от восхищенной публики!

Кноксвиль также был домом для так называемой «методистской церкви», где мы молились, когда были в городе. Я не знала, что значит слово «методистская», но мне нравилось, что эта церковь уж очень отличалась от нашей баптистской церкви в Натбуше. Когда собирающиеся в церкви люди достигали состояния, которое они называли «вдохновением», они танцевали, хлопали в ладоши, пели во все горло. Они были одержимы богом и музыкой. Я тоже пела и танцевала прямо с ними. Казалось, что это некое представление. Особенно когда происходящее достигало максимальной громкости и быстроты. Я не понимала, что именно проповедует эта церковь, но зрелище, звук, движение, чистая радость от всего происходящего действительно завораживали.

Дома в Натбуше моими поклонниками были родственники. У Мамы Джорджи мы – Эллин, моя сводная сестра Эвелин (у мамы был ребенок до знакомства с папой), мои кузены и я – устраивали импровизированные представления. Я ни на секунду не задумывалась над тем, как буду танцевать или петь, что мне следует делать и чего не следует. Тут я была лидером, я выбирала песни и показывала им движения. Нам так нравилось представлять себя на сцене. У меня была фотография тех времен, но моя сестра Эллин выросла и решила, что ей не нравится, как она вышла на этой фотографии, поэтому она уничтожила ее. Это сильно огорчило меня, потому что это единственная фотография, где я была маленькой и худенькой и вовсю пела.

Я любила петь на пикниках. У всех бывают пикники, но здесь, в Натбуше, темнокожие люди устраивали совсем другие пикники – более веселые, со свежим шашлыком, сложенным в гору на столах, и с атмосферой настоящего карнавала. Публику веселил Бутси Вайтлоу. Он был известной личностью в наших краях. Он играл на тромбоне, а другой музыкант аккомпанировал ему на малом барабане. Духовой оркестр не захватывал меня так сильно, как эти два инструмента. Вскоре я стала известна как «маленькая Анна Мэй», которая поет с мистером Бутси. Я не помню, какие песни он играл, но я всегда сопровождала его, громко и с энтузиазмом призывая толпу присоединиться к нам. «Споем с мистером Бутси», – обращалась я к прохожим. Бутси Вайтлоу произвел на меня такое сильное впечатление, что даже годы спустя, когда я была с Айком, я сочинила и записала про него песню («Bob along, bob along, bop along, Mr. Bootsy Whitelaw»).

Когда я пела, то никогда не стояла на одном месте. Я всегда была в движении, в танце. То в продуманной хореографом постановке, то в импровизированном танце. Моя сестра не умела танцевать. Моя мать не умела танцевать. Но я умела. Я считаю, что, если вы можете петь, танец рождается сам, вместе с песней.

Пение было как способом самовыражения, так и источником утешения, особенно когда жизнь казалась такой непредсказуемой и меня мотало из одного места в другое. Мама ушла, и, когда мне было тринадцать, папа уехал и исчез из нашей жизни. Эллин и я некоторое время жили у родственников, затем переехали к Маме Роксане, которая контролировала каждый наш шаг. Я обрела любовь и понимание в семье Конни и Гая Хендерсон. Они были белокожей молодой парой, и им нужна была няня, чтобы помогать присматривать за их маленьким ребенком. Мне нравилось жить в их доме, я считала себя частью их семьи. После стольких потрясений в жизни я больше всего на свете хотела спокойствия и порядка.

Хендерсоны стали для меня хорошим примером, потому что они были высоконравственными людьми. Они научили меня, как следить за домом, где было много книг, журналов и красивых вещей. Научили хорошим манерам. Они даже взяли меня с собой в поездку в Даллас, штат Техас. Так я увидела мир за пределами Теннесси. Важнее всего было то, что они на своем примере показали мне, что и в браке люди могут любить друг друга и жить в гармонии со своими детьми. Может, такое поведение и считается нормой, но раньше в своей жизни я видела совсем иное.

Я тоже хотела построить свои отношения, и, когда мне исполнилось пятнадцать, я обрела их вместе с Гарри Тейлором, игроком баскетбольной команды в старшей школе. Он и стал моей первой любовью. Гарри был идеален во всех отношениях – красивый, популярный, капитан команды. У меня дух захватывало, когда я была рядом с ним, и я готова была мириться с его поведением. Он мог порвать со мной и пойти к другой девчонке, потом вернуться, а я так и представляла себе, что, в конце концов, все встанет на свои места и однажды мы поженимся. Конечно, тогда, в пятнадцать лет, у меня было свое понимание происходящего. Я строила планы и верила в них. Гарри разбил мне сердце, когда одна из его очередных девушек забеременела и он женился на ней. Я долго боялась испытать такое разочарование снова.

Надеясь начать жизнь заново, я уехала жить к своей бабушке, Маме Джорджи. Я верила, что уже достаточно взрослая, чтобы принимать такие решения самостоятельно, хотя, кажется, никто особо и не пытался ставить мой выбор под сомнение.

Несколько месяцев спустя, когда мне было шестнадцать и я еще училась в старшей школе, Мама Джорджи умерла. Без нее я почувствовала себя такой одинокой. Я не представляла, что мне делать. Потом мама пригласила меня пожить к себе в Сент-Луис. Эллин уже жила там. Я побаивалась ехать к маме, ведь я так давно ее не видела, но мне было интересно пожить в большом городе. Я больше не была беззащитным ребенком, нуждающимся в матери. Теперь я умела постоять за себя. По крайней мере, мне так казалось.

Жизнь преподала мне один урок: все, кого я люблю, уходят из моей жизни. Я потеряла маму, когда она уехала; мою любимую двоюродную сестру Маргарет, которая погибла в автокатастрофе; Гарри, который разбил мое молодое сердце, бросив меня ради другой; Маму Джорджи. А теперь мне пришлось попрощаться с Хендерсонами.

Я никогда не чувствовала себя любимой, поэтому решила, что это неважно. Важно, но только не для меня. Наверное, я выстроила своего рода щит. Я говорила себе: «Если вы не любите меня, ничего страшного, обойдусь и без этого. Жизнь продолжается».

Жизнь продолжается – это было моей мантрой, хотя в то время я и не знала, что такое мантра.

3. «Something’s Got A Hold On Me»

[9]

«I get a feeling,I feel so strangeEverything aboutme seems to havechanged».[10]



В Сент-Луисе я почувствовала себя одинокой и потерянной: я не могла найти себе место в этой новой жизни. Поэтому я была в восторге, когда Эллин, сексуальная и умудренная опытом (в отличие от меня она вела взрослую светскую жизнь, в которой нельзя было обойтись без губной помады, высоких каблуков, а также мужчин на «Кадиллаках»), предложила сходить в ночной клуб в восточной части Сент-Луиса. Группа, которая собирала публику в этом клубе каждую ночь, называлась Ike Turner and the Knights of Rhythm. Конечно, я слышала о них – все о них знали. Песня Айка «Rocket 88», один из его первых синглов в стиле рок-н-ролла, стала хитом, хотя, что было характерно для шоу-бизнеса того времени, он не принес ему много денег. Айк Тернер был самым известным и востребованным исполнителем в ночных клубах в восточной части Сент-Луиса. О нем писали в газетах, и я была рада, что у меня есть возможность услышать его вживую в клубе «Манхэттен».

В первый раз, когда я увидела Айка на сцене, он, одетый в строгий черный костюм и галстук, был на высоте. Айк не был красавцем в обычном смысле этого слова, да и вообще, красивым его никак не назовешь. К тому же он был не в моем вкусе. Ведь я была еще семнадцатилетней школьницей, а он зрелым мужчиной. Я привыкла к школьникам спортивного телосложения, коротко подстриженным и одетым в джинсы. У него были уложенные волосы, кольцо с бриллиантом и тощее тело. Угловатое лицо и острые выпирающие скулы – мне он казался староватым, хотя ему было всего двадцать пять лет. Я никогда не видела таких худых людей! Я не переставая думала: «О боже, он такой некрасивый!»

Я была скорее исключением. Большинству женщин, как белым, так и темнокожим, Айк казался неотразимым, неприступным, потому что в нем было что-то опасное, пугающее. Не только его вид казался опасным: он сам был опасным. Ходили бесконечные слухи о его дурном нраве, вспышках агрессии при общении с музыкантами, драках с ревнивыми женщинами (а иногда даже с их разъяренными мужьями). Поговаривали даже, что однажды он избил кого-то ружьем и этим заработал себе прозвище «избивающий пистолетом» Айк Тернер. Он был злым и непредсказуемым человеком, с темной стороной, проявляющейся время от времени. И в то же время в этом был какой-то шарм.

Несмотря на репутацию беспредельщика, люди ценили его неординарную натуру. Он был веселым. Типичным южанином. Не говорил на чистом английском, но в этом была его изюминка. Что-то в нем было необыкновенное, когда он выходил на сцену и зажигал публику. Он брал в руки гитару или садился за пианино, и инструмент как будто оживал. Люди приходили в сумасшедший восторг. В том числе и я. И тогда я поняла, что он был великим гитаристом, играющим самую волнующую музыку. Музыку, которая порождала во мне желание петь и танцевать. Эллин встречалась с одним из парней из этой группы, поэтому она всегда сопровождала их, когда они ездили из клуба в клуб. Я упрашивала ее, чтобы она брала меня с собой. Вместе с сестрой я стала частым гостем в клубе «Манхэттен», а также в любом другом месте, где выступала группа.

Атмосфера в интервалах между выступлениями была настолько непринужденной, что иногда Айк приглашал на сцену девушку из толпы и предлагал спеть в микрофон. Я хотела быть на месте этой девушки. Много раз я представляла, как выскакиваю на сцену, грациозно обхватываю руками микрофон, как будто я делала это всю свою жизнь, и мой голос звучит так сильно, что от него все помещение начинает дрожать. Но день за днем Айк не замечал меня, выбирая более симпатичных и сексуальных, которые толком ничего не могли спеть. Если даже он и замечал меня (а я сомневаюсь, что это было так), я была всего лишь «маленькой Энн», незаметной младшей сестренкой Эллин.

Однажды ночью парень Эллин попытался заманить ее на сцену, подтрунивая над ней. Она наотрез отказалась и отодвинула микрофон в сторону. Я поняла, что это мой шанс, и ухватилась за него. Айк был на сцене, играл «You know I love you». Я начала петь, мой голос пробивался сквозь шум и дым, заставляя всех, в том числе Айка, по-другому взглянуть на маленькую Энн. Он был потрясен, когда услышал мой голос. Казалось, что такая худенькая юная девушка не может петь таким голосом. Ему очень понравилось то, что он услышал той ночью. И именно музыка, а не чувства парня к девушке, мужчины к женщине притянула нас друг к другу.

Вдруг я очутилась в мире, который не могла себе представить. Только подумайте, подросток, в душе еще деревенская девушка, наивная и, как маленький щенок, ждущая внимания и ласки. Айк был старше. У него уже была женщина Лорейн (на самом деле женщин было двадцать, но в то время я была наивной и думала иначе). Айк и я быстро стали друзьями. Как брат и сестра, не как любовники. Он умел произвести впечатление при помощи своей зажигательной группы, розового «Кадиллака» и большого дома в восточной части Сент-Луиса. Даже мама, которая не хотела, чтобы я болталась с кем попало, была вынуждена признать, что Айк очень обаятелен.

Самым большим плюсом из всего этого было то, что теперь я буду заниматься вокалом профессионально. Там, в Теннесси, если ты любишь петь, то перед тобой стоит следующий выбор: петь под радио в одиночку, петь в церкви или петь на пикнике с мистером Бутси Вайтлоу. Но петь на сцене вместе с популярной группой – это совсем другое дело. Айк учил меня всему, что касалось музыки, платил за то, что я пела. Когда мы не выступали, мы жили и дышали музыкой. Мы то репетировали, то разъезжали ночью по клубам. Нам было здорово вместе.

Когда мне захотелось любви и романтики, я познакомилась с Реймондом Хиллом, красивым молодым человеком, который был в моем вкусе (в отличие от Айка). Он играл на саксофоне с группой Kings of Rhythm и жил в доме у Айка с другими музыкантами из группы. Любовь приводит к постели, и я не успела оглянуться, как поняла, что беременна. Маму это совсем не обрадовало. Тем более как раз в тот момент Реймонд сломал лодыжку и уехал домой в Кларксдейл, штат Миссисипи поправляться и набираться сил. Именно тогда я видела его в последний раз. Я была одна. В 1958 году, в восемнадцать лет, я родила красивого мальчика и назвала его Реймондом Крейгом. Я была молодой, сильной и быстро оправилась. Я старалась сделать все, чтобы мой мальчик ни в чем не нуждался.

Когда я не пела, то подрабатывала санитаркой в больнице, чтобы заработать нам на жизнь. Я даже подумывала о том, чтобы выучиться на медсестру. Но кого я обманывала? Я так любила одеваться в модную одежду, блестящие сережки и хорошенькие платьица, для меня было ни с чем не сравнимым удовольствием расхаживать по сцене как настоящая звезда. Я хотела петь. Это означало находиться рядом с Айком. Мы проводили все больше времени в его доме, и в конце концов наступил момент, когда мы оба переступили черту.

У Айка в доме была вечеринка. Я осталась на ночь, и один из парней обмолвился, что зайдет ко мне позже. Поскольку на моей двери не было замка, Айк остался со мной, чтобы защитить меня в случае необходимости. В этом, как и раньше, ничего такого не было. Я не один вечер проводила в его компании и просто ночевала в его доме. В этот раз наши отношения перешли в интим. Это бы неизбежно случилось. Ведь это был Айк. Для нас обоих это стало неожиданностью. Мы чувствовали себя неловко, были не уверены в том, как следует поступать дальше. Я была такой молодой. О чем я тогда знала? Ведь было гораздо легче продолжать, чем возродить дружеские отношения, которые у нас были раньше, что мы и делали. Затем в 1960 году я узнала, что жду от Айка ребенка.

Секс был краеугольным камнем, но проблема была не в этом. Оглядываясь назад, я осознаю, что мои отношения с Айком были обречены в тот день, когда он решил сделать из меня источник дохода. Он планировал записать песню «A Fool in Love», которая изначально предназначалась для исполнения мужчиной по имени Арт Ласситер. Айк сам ее написал. Но они поссорились. Студия была зарезервирована, и меня позвали спеть вместо Арта. Я переделала песню на свой лад. И по иронии судьбы в песне «A Fool in Love» рассказывается о женщине, которая влюблена в мужчину, а он всячески унижает ее. Строки «You know you love him, you can’t understand / Why he treats you like he do when he’s such a good man» стали пророческими. Джагги Мюррей, руководитель Sue Records, услышал ее в моем исполнении, и ему очень понравилось. Он заплатил Айку 25 000 долларов за права на эту песню и сказал ему «сделать эту девочку» звездой номера.

Какая мысль пронеслась у Айка в голове, когда он услышал этот совет? Ему пришлось найти способ защитить свои интересы, и вот где начались настоящие проблемы.

Когда я думаю об Айке спустя все эти годы, я пытаюсь понять, что стоит за его поведением. Чем старше я становлюсь, чем больше времени проходит, когда я не с ним, тем больше я понимаю Айка. Можно проанализировать поступки человека, когда между вами дистанция. Вот этим я и занимаюсь – пытаюсь понять, что стоит за его поступками, пытаюсь вычислить тот момент его жизни, когда я могу сказать себе: «Вот почему он поступал именно так».

Как и в моем случае, проблемы Айка начались еще в детстве. Он родился в Кларксдейле, штат Миссисипи. Именно тогда он разозлился на мир и вступил в противостояние с ним. Будучи еще мальчишкой, он увидел, как его отец медленно и мучительно умирает от побоев белых мужчин, которые хотели проучить его за то, что он крутил роман с белой женщиной. С того момента ненависть зародилась в душе Айка и никогда уже не отпускала его.

Когда он стал старше, у него начались проблемы в школе. Дети проявляли к нему жестокость из-за его непривлекательной внешности. Девочки были не прочь встречаться с ним тайно, за пределами школы, потому что с ним было интересно, но они отказывались видеться с ним на виду у всех. Это еще больше злило его. Его успех стал бы ответным ударом. «Однажды у меня будут крутая тачка и все женщины, которых я захочу», – пообещал он сам себе. И он бы сделал все, чтобы заполучить это.

Чем больше времени я проводила с Айком и наблюдала за тем, как он ведет себя не на сцене, тем больше понимала, что Айк вырос в плохом окружении. Я знаю, о чем говорю, мне есть с чем сравнивать. В школе, в которую я ходила, были интеллигентные учителя и ученики из благополучных семей. Да, в школе мне приходилось нелегко (я осиротела в то время – я так говорю об этом, потому что мои родители ушли и я жила с бабушками и Хендерсонами), но все же меня окружали образованные люди и у меня хватило благоразумия наблюдать за ними и делать выводы.

В школе я не теряла ни минуты. Пела в хоре. Состояла в группе поддержки баскетбольной команды. Что-то во мне было, и это нравилось учителям. Они всегда были для меня наставниками, брали под свое крыло. Если мне давали совет, я прислушивалась к нему. Однажды библиотекарь в нашей школе посоветовала мне втягивать живот для хорошей осанки, и я придерживаюсь этого совета всю жизнь. Директор сказал, что верит, что я буду хорошо себя вести, и я старалась изо всех сил, чтобы не разочаровывать его. Я хотела делать все лучше, развивать себя, совершенствоваться.

У Айка никогда не было такой возможности. Не думаю, что он даже окончил среднюю школу. Даже когда он знал, о чем говорит, он выглядел при этом невеждой в глазах других. Из-за этого у него появились комплексы, он был не уверен в себе, не уверен в правильности своей речи. Причиной внутренней борьбы служило то, что он стеснялся своей необразованности и плохого воспитания.

Айк был по-своему смышлен, хотя это скорее можно назвать уличной смекалкой. К тому же у него был бесспорный музыкальный талант. Благодаря своей виртуозной игре на гитаре и фортепиано (а также благодаря дикой целеустремленности) Айк получил то, что хотел: крутую тачку, большой дом и всех женщин, которых только мог захотеть. Он также записал песню, которая стала хитом. Потом случилась остановка, период застоя, когда он думал про себя, что больше ничего не добьется. В этот момент вернулось чувство злобы и неудовлетворенности.

Когда стало понятно, что песня «A Fool in Love» станет хитом, у Айка случился мозговой шторм. Ему пришла идея поменять название группы Kings of Rhythm на Ike and Tina Turner Revue. И это по его замыслу должно было помочь нам завоевать больше поклонников. Но в этом случае, если все сработает и мы станем успешными, Айк не смог бы не контролировать меня. Он оказывал бы на меня влияние не только в финансовом плане, но и на психологическом уровне. Так, чтобы я не смогла оставить его. Финансовая сторона вопроса разрешилась легко. Айк не был певцом. Он хотел быть звездой, но сделать это мог только через меня. Поэтому он сказал себе: «Хорошо, я изменю ее имя и назову группу Ike and Tina Turner Revue. Тогда я и мое имя будем во главе, без меня она не сможет существовать». Мое новое имя рифмовалось с именем Шина. Так звали героиню телесериала, которая запомнилась ему. Тернер, моя новая фамилия, означала, что мы состоим в браке (на самом деле, это было не так). У Айка на все случаи жизни была стратегия. Он зарегистрировал товарный знак на имя «Тина Тернер», поэтому права на него принадлежали ему, а не мне.

Что же такого в том, что я просто поменяла имя? На самом деле все. Из-за этих двух слов я стала для Айка своего рода собственностью.

Он выработал несколько уловок, чтобы контролировать меня на психологическом уровне. До того, как наши отношения дошли до постели, он нажимал на лучшие стороны моего характера, практически умоляя быть честной с ним. Он говорил, что каждый раз, когда он записывал для кого-либо песню и она становилась хитом, его кидали, этим самым вызывая чувство жалости во мне. Я была благодарна за все, что он для меня делал – если ему кто-то нравился, он был готов буквально снять с себя последнюю рубашку ради этого человека, – поэтому я пообещала ему, что я не такая как все, что он может мне доверять, я никогда его не кину, как другие. Насколько я себя знаю, я всегда была честной, никогда не лгала. Но разве можно судить людей по себе? Я говорила то, что думала. Если что-то обещала, то это было не просто так. Мое обещание Айку что-то значило для меня, и я старалась его выполнить.

Но Айк не доверял мне. На самом деле он никому не доверял. И на случай, если я вдруг передумаю и решу, что не должна сдерживать своего обещания, ему нужно было подстраховаться. И он нашел другой способ удержать меня – при помощи страха. Когда он предложил свою идею, ссылаясь на то, что мне нужно другое сценическое имя, мои инстинкты говорили мне, что я влезаю во что-то не очень хорошее. Я что-то чувствовала, но не понимала, что именно. Я осмелилась спросить его об этом, и он сказал, что не хотел менять мое имя и даже не знал, хочу ли я принять участие в турне. И это тоже было частью его плана. Во-первых, он прибегал к словесным оскорблениям. У Айка был поганый язык, и тут я получила сполна. Во-вторых, в этот раз он прибег к помощи деревянного устройства для растягивания обуви и подошел ко мне, намереваясь преподать мне урок, который я вряд ли забуду.

Айк точно знал, что делает. Для человека, который играет на гитаре, руки – это самый ценный актив, поэтому он никогда не станет использовать в драке кулаки. Он придумал, как уберечь свои руки, и применил устройство для растягивания обуви, чтобы ударить меня по голове. Он всегда бил по голове, и я это испытала на собственном опыте. Было действительно больно. Я была в шоке и начала плакать. Мои мать и отец постоянно дрались, но я никогда не видела, чтобы мужчина бил женщину с такой жестокостью. Это было для меня чем-то новым, и я все еще пыталась понять, что происходит. Я никогда не знала, что будет потом. Айк убрал растягивающее устройство и приказал мне лечь на кровать. Это было действительно ужасно. В тот момент я ненавидела его. И самое последнее, что я бы хотела сделать, – это заняться любовью, если это еще можно так назвать. Когда он закончил, я лежала на кровати, не шевелясь, с распухшей головой, и думала: «Ты беременна, и теперь тебе некуда идти. Да, ты действительно вляпалась». В эту ночь родилась Тина Тернер, а «маленькая Энн» исчезла навсегда.

На заре становления группы Ike and Tina Turner Revue именно Айк вел себя как звезда. Я была Золушкой, а на самом деле – рабыней. Группа состояла из меня, Айка, музыкантов и айкеток, трех бэк-вокалисток. Малыша Крейга я оставила с няней в Сент-Луисе, а сама, скрыв свою беременность с помощью плотно затянутого дородового бандажа (я была худенькой, поэтому ничего не было видно), отправилась в изнуряющее турне по городам.

Вы даже не можете себе представить, в каком состоянии были клубы, в которых мы выступали в те дни. Особенно это касается клубов для темнокожих. В них не было гримерных. Хорошо, если была хоть какая-то кладовка или складское помещение, где мы могли подготовиться к выступлению, но для начала нам пришлось бы навести там порядок. Мы сидели на своих маленьких чемоданчиках марки Samsonite или на бочках вместо стульев, устанавливали собственные зеркала, надеясь, что в помещении будет освещение или хотя бы лампочка для того, чтобы делать макияж не вслепую. А что касается туалетов, их и вовсе не было. Для справления нужды мы использовали обрезанные бутылки, а затем выходили на улицу, чтобы выбросить их. Позже нас стали приглашать в клубы для белых. Условия там были немного получше, но все-таки ненамного.

Айк был таким скупердяем, что экономил на каждой мелочи, поэтому нам приходилось все делать самим. А еще он был строг! Если кто-то проявлял легкомыслие и позволял себе потакать своим личным интересам, Айк настаивал на абсолютном контроле за всем, что хоть как-то касалось группы. Он штрафовал музыкантов и танцоров за малейшую провинность. Порванный чулок, опоздание на репетицию или разозлившее его слово, сказанное невпопад, – обидчика он ставил на место десятидолларовым штрафом. Одна из возмутившихся айкеток пожаловалась, что она должна Айку больше денег, чем заработала. Кто-то даже спросил меня, берет ли Айк с меня штрафы за нарушение правил (имелось в виду, есть ли у меня какие-то привилегии). Это была шутка. С меня штрафы не брали, потому что мне не платили. Я получала только кров, еду и красивые вещицы в редком случае, когда Айк был щедрым.

Вот почему я никогда не была примадонной. Я начинала с того, что мне не доставалось ничего. Моя философия была такова: никогда не жалуйся, когда тебе становится тяжело, даже когда все становится еще хуже. Просто прими то, что есть, и продолжай идти вперед. Научись пользоваться тем, что у тебя есть – хорошее или плохое, – и найди способ заставить это работать на тебя.

Бэк-вокалистки и я всегда старалась не падать духом, и нам было здорово вместе. Мы были все время в разъездах, поэтому наша дружба была для нас единственной отрадой в жизни. Мы были как сестры. Робби Монтгомери, одна из айкеток (сейчас известная как основатель ресторана со сладостями под названием «Sweetie Pie’s») одалживала мне деньги, потому что знала, что Айк никогда не платил мне. Я знала, что всегда могу на нее положиться, и это много значило для меня.

Мне нравилось танцевать с этими девчонками, и иногда это было единственной отдушиной. Мы постоянно репетировали, даже в машине, добираясь от одного места выступления до другого, усердно работали над нашей хореографией, придумывая движения или заимствуя их у других исполнителей (Sham, Ba, Ba, Ba, Ba, Freeze, Freeze, Turn! You go up, I come back.). Пони, наша фирменная поступь (не помню точно, откуда мы взяли ее), была задумана как подражание пони, когда девушка едет на нем верхом. При этом девушка сидит, а пони перескакивает с ноги на ногу, подпрыгивая. Для нас поступь пони была способом передвижения по сцене. Так мы двигались вперед и назад поперек сцены. Майкл Джексон подобным образом использовал свою лунную походку. Нам действительно нравилось, когда Айк включал очень динамичную музыку. Тогда мы говорили: «Oh, ho, it’s on the track tonight». И нужно быть великим танцором, чтобы двигаться в таком темпе. Мы хорошо проводили время, демонстрируя зрителям, на что мы способны.

Мы также любили продумывать свой имидж. Методом проб и ошибок мы учились выбирать костюмы, подчеркивающие нашу динамику и привлекающие внимание к нашим ножкам. Чем короче, тем лучше. Следить за своей прической в постоянных разъездах было проблемно, особенно при отсутствии гримерной. Мои отношения с волосами не сложились еще в детстве. Я готова была вырвать свои косы из-за того, что волосы сильно путались и были очень пышными, никак не желая укладываться в прическу. Когда я подросла, то стала выпрямлять их, проводя в парикмахерской не один час, подвергая себя воздействию агрессивных химикатов, в то время как парикмахер вытягивал и вытягивал мои волосы, чтобы избавиться от завитков. И вся эта процедура могла оказаться бесполезной. Когда у вас от природы черные вьющиеся волосы, вы поете, танцуете и при этом, конечно, потеете, эти самые волосы все равно снова вернутся к своему естественному состоянию, какие бы усилия вы ни прилагали.

И однажды случилась неприятность, которая благотворно сказалась на моем дальнейшем имидже. Именно это подтолкнуло меня впервые попробовать надеть парик. Я и айкетки были в парикмахерской. И так вышло, что парикмахер немного передержал осветлитель волос на моей голове. От такой чрезмерной заботы волосы начали ломаться и выпадать. Да это же катастрофа! Как раз в ту самую ночь у меня было выступление! Ничего не оставалось, кроме как скрыть все это безобразие под париком. Парик стал для меня спасением, но не более того. Мне нравилось, как я в нем выглядела, как волосы повторяли мои движения, они были прямые и красивые, держали укладку, чтобы я ни делала.

Это случилось в начале 60-х. Тогда парики были примитивными, волос на них было много, они были тяжелые и грубые. Мне не хотелось выглядеть так, как будто я напялила на себя копну искусственных волос. Поэтому я научилась маскировать парик под натуральные волосы. Сначала я убирала волосы в определенных местах, и так парик стал выглядеть более прилично. Затем брала иголку и вшивала прядки, располагая их там, где, как мне казалось, не хватало объема. Я покупала волосы высокого качества, и в конце концов благодаря моей искусной доработке мои парики были лучшими в шоу-бизнесе. Мы выступали в них, потом мыли и укладывали после выступления, и на следующий день они уже были готовы к работе.

Айк возложил контроль за такими вещами на меня, но за музыку отвечал сам. Хотя в шоу-бизнесе я была новичком, у меня все же было свое представление о том, как использовать свой голос. Была музыка, которую я хотела исполнять, и музыка, которую я исполнять совсем не хотела. Например, я никогда не была поклонницей джаза. Я выросла на музыке в стиле кантри и, когда стала постарше, любила слушать таких выдающихся исполнителей, как Фэй Адамс и Лаверн Бейкер. Особенно мне запал в душу хит Бейкер «Tweedle Dee». Мне также нравилось слушать Махалию Джексон и Розетту Тарп. Исполнители музыки госпел действительно умели петь! К тому же у них была такая сильная аура.

Мой голос нельзя назвать стандартным «девичьим» голосом, поэтому меня вдохновляли популярные в то время исполнители-мужчины. Моим абсолютным фаворитом был Сэм Кук. Мне посчастливилось увидеть его выступление в театре Ховард в Вашингтоне в 1960-м. Он, пожалуй, был самым красивым темнокожим мужчиной, которого я когда-либо видела, не считая Хэрри, мою первую любовь в старшей школе.

Я ходила на его выступление с одной из девушек-айкеток. Зал был забит. Сэм Кук стоял на сцене и пел. Он был одет в шикарный континентальный костюм хорошего кроя, под расстегнутым пиджаком виднелась рубашка. Для укладки волос он никогда не использовал всякую химию – его волосы выглядели натуральными. Он пел «Darling, you send me». И в этот момент он был просто само совершенство. Я была зачарована. И вдруг я поняла, что как под гипнозом я иду к сцене. Как раз в этот момент девушка, сопровождавшая меня, потянула меня за руку, сказав: «Баллок [так меня называли], я сейчас прибью тебя! Что ты делаешь?» Все вокруг как будто сошли с ума. Сэм Кук был первым исполнителем, который производил такое впечатление на зрителей. Они просто таяли от его голоса.

В конце концов у меня даже появилась возможность пообщаться с ним лично в одном из отелей в Майами. Мы были в одном бассейне, и он подошел, чтобы поговорить со мной. Меня удивило, что Сэм Кук знает меня, хотя он сделал это просто из сочувствия. Некоторые люди видят, когда тебе грустно. А мне тогда было очень грустно. Возможно, потому что Айк что-то замышлял. Но этот день стал особенным, потому что сам Сэм Кук уделил мне внимание. Некоторое время спустя я узнала, что он скончался. Айк сообщил мне плохую новость о том, что его убили. Я благодарна судьбе, что она подарила мне момент встречи с ним. Я до сих пор думаю о нем и его прекрасном голосе.

Мне нравился Рэй Чарльз. Он действительно знал, как раскачать публику, когда пел «What’d I Say» с группой Raelettes. Как только он выходил на сцену, все вскакивали и начинали танцевать. Его духовный мир был другим. Не тем традиционным церковным миром. Все, что он имел, он принес с собой в этот мир. Он был неподражаем.

Многие темнокожие исполнители были по-своему креативны. Например, Отис Реддинг, исполнитель соул-музыки с такими песнями, как «The Dock of the Bay». А также Джеймс Браун. Помню, как он пел в «Аполло». Он вышел на сцену со своей походкой «враскоряку» и показал свой знаменитый шаг под названием «Mashed Potato» (позже я переняла это у него). Публика была без ума. Никогда не видела темнокожего в светло-зеленом жакете. Он на самом деле производил впечатление на меня. Да и на всех остальных тоже. Люди были от него в восторге.

У всех этих исполнителей, о которых я вам рассказала, было что-то особенное. Вот почему белые люди, которые приходили на их выступления, больше не могли слушать поп-музыку. Им нравилось то, что делали темнокожие, и в конце концов благодаря этому рождались новые направления в музыке.

Слушая музыку таких великих исполнителей, я вырабатывала чувство собственного стиля, и мне не нравился тот стиль исполнения, который навязывал мне Айк. Он поощрял пение в стиле «Hey, Hey, Heying» и еще рычание в микрофон. Все это напоминало какую-то проповедь. А мне хотелось петь, действительно петь, тем самым самовыражаясь, раскрывая свою натуру. Мне хотелось, чтобы мое пение звучало более мелодично. Но мне не позволяли использовать свой голос так, как я этого хотела.

Оглядываясь назад, я понимаю, что большая часть стычек с Айком случалась из-за того, что я выражала свое несогласие по поводу манеры исполнения. У нас были так называемые «художественные разногласия». Я не могла подойти к нему со словами «Мне не нравится эта песня» или «Я не могу исполнять в такой манере». Айка не проведешь. Он считывал язык моего тела и знал, что я чувствую, а еще терпеть не мог, когда ему противоречили. «Мисс Баллок, – говорил он тоном, не допускающим возражения. – Бросай свои глупости и пой». Однажды ночью он даже плюнул на меня в прямом смысле слова, когда я осмелилась выразить свое мнение.

Времени подумать о том, какой должна быть жизнь, особо не было. Айк сделал так, что мы всегда были слишком заняты. Наш график был очень насыщенным и тяжелым: бесконечные переезды с места на место, репетиции, выступления, сессии звукозаписи на лету, которые занимали все свободное время. Местом, которое произвело на меня самое сильное впечатление, стал Нью-Йорк. Помню тот момент, когда мы ехали в театр «Аполло» на выступление. Это было в августе 1960 года. Мы проезжали по огромному мосту. Я только взглянула на линию горизонта и воскликнула: «Нью-Йорк!» Ах, каким же он был красивым тогда! Солнце было ярко-желтым, просто невероятно желтым. Я не знала названий улиц, но знала наверняка, что таких высоких знаний я никогда раньше не видела. Они как будто тянулись к Богу – все выше, выше и выше! Небоскребы с сияющими на солнце окнами, звуки клаксонов, леди на высоких каблуках (не в кроссовках как теперь), с шарфами и в белых перчатках, маленькие тележки с хот-догами на улицах – в Нью-Йорке было все. Первое знакомство с этим городом произвело на меня неизгладимое впечатление, как будто я видела все в кино. Я никогда не забуду свои чувства в тот момент.

В «Аполло» у нас были воодушевленные зрители, и нас было много. Юный Флип Уилсон выступал тем вечером в качестве комика. Айку пришлось нелегко во время выступления, потому что я очень много двигалась, будучи при этом на позднем сроке беременности. Он пытался угомонить меня: «Лучше не делай так. И так тоже не делай», но я продолжала крутиться и скакать по сцене как пони, пока, наконец, не родила в октябре. Мои платья были подобраны таким образом, чтобы скрыть беременность, а это было нелегко, потому что у меня был мальчик и мой живот сильно выпирал вперед (так говорили старухи в свое время). Я носила плотно прилегающий чехол под платьем прямого кроя, который удерживал живот. Там же была и специальная свободно прилегающая подкладка из шифона для маскировки «выпирающей части живота». Я была молода, у меня было много сил и энергии. На протяжении всей своей беременности я чувствовала себя замечательно.

Не знаю, что на меня нашло, может быть, волнение от нахождения в этом театре или от всего этого внимания, но в какой-то момент нашего выступления в «Аполло», когда музыка заиграла в очень быстром темпе, я спрыгнула со сцены прямо в партер. Благодаря хорошо подобранной одежде я не выглядела так, как будто я на восьмом месяце, и это было хорошо. Я думаю, люди бы начали из-за этого сильно переживать! Но ребенок всегда оставался в безопасности. По правде говоря, высота была не очень большой. К тому же я была неплохой спортсменкой. Я знала, что смогу справиться.

На обратном пути через всю страну мы заехали в Сент-Луис проведать, как там Крейг. На тот момент он жил с няней в доме Айка. При виде его у меня защемило сердце. Он был таким маленьким, едва умел говорить. Все, что хотел мой сынок, – это оставаться у меня на коленках, чтобы его никуда не отпускали, но Айк не позволял ему. Он считал все это сюсюканьем или чем-то в этом роде. Позже я обнаружила заплаканного Крейга в кроватке. Я взяла его на руки, чтобы утешить. На следующий день после того, как мы уехали, он бегал по дому и кричал: «Энн, Энн». Он искал меня. Он помнил любовь своей мамы. И каждый раз, когда она оставляла его, он всегда тосковал по ней. Он тосковал по Энн. И я тоже тосковала по Энн, по той девочке, которой я была, пока Айк не сделал мою жизнь такой запутанной.

4. «I DON’T WANNA FIGHT»

[11]

«We must stoppretendingI can’t live thislie».[12]



Мы были все время в разъездах, и поэтому для семейной жизни времени совсем не оставалось. Во время нашего первого турне я едва не родила нашего сына Ронни в дороге. К счастью, Айк заметил, что я вот-вот рожу, и сменил маршрут в направлении больницы в Лос-Анджелесе, где у нас были запланированы выступления в некоторых клубах. Айк планировал, что я рожу и сразу же приступлю к работе. Через два дня после родов я уже была на сцене, пела и танцевала, как будто ничего не произошло. Правда в том, что, если бы я не пела, не было бы шоу, а не было бы шоу, не было бы и денег.

Когда я думаю об этом, то чувствую себя потерянной. Почему, спрашиваю я себя, Айк не мог относиться ко мне лучше? Все напоминало слова одной из его песен, и эти слова были правдой. Он не был рационален в своих мыслях. Если бы он относился ко мне по-хорошему, если бы уважал меня и заботился обо мне, я бы не захотела от него уходить, захотела бы остаться с ним. Разве это не имело для него никакого смысла? Я бы смогла полюбить его. И сначала так и было. Если бы мы работали вместе более профессионально, успех был бы в наших руках, успех, который был так важен для него. Мы бы стали успешными, как Мики и Сильвия, популярный в то время дуэт. Но Айк был злейшим врагом для самого себя. Он разрушал все хорошее. Он просто не мог по-другому.

Теперь я понимаю, что наша совместная жизнь была «пародией» на нормальные отношения: здесь все решали страх и унижение, никакой любви, никакой нежности. Внешне мы жили жизнью счастливой семейной пары. У нас был общий ребенок. Айк перевез нас в Лос-Анджелес и снял дом. Мы жили как семейка Брэди из популярного сериала, с двумя сыновьями Айка от Лорейн (Майклом и Айком-младшим), воспитывая при этом Крейга и Ронни. Я стала «мамой» для четырех мальчиков в возрасте от двух до четырех лет, а мне на тот момент было всего двадцать три года. Затем в 1962 году мы поженились в Тихуане.

В Лос-Анджелесе мы жили в красивом месте. Погода там была идеальной, голубое небо, пальмы. Но в мире Айка никогда не было покоя. Он настоял на том, чтобы разместить звукозаписывающую студию в гостиной, и в редких случаях, когда мы находились в городе, он работал всю ночь, часами напролет. Мне это казалось невыносимым. Боже, как я не сошла с ума? Бывало, он холодно посмотрит на меня и скажет со всей серьезностью: «Скажи, а что ты делаешь для меня?» И мне хотелось ответить: «Все – пою, готовлю, стираю и многое другое, что должна делать». Но я проявляла спокойствие, в то же время думая про себя: «Как же мне это пережить?»

Дома было некомфортно, в пути тоже возникали трудности. Большую часть времени мы проводили вдалеке от дома. Это было плохо для детей, и я переживала по этому поводу. Айк сделал так, что мы всегда были заняты после нашего первого турне: заказы за заказами, а между ними еще заказы. Обычно музыканты ехали на нашем автобусе, в то время как мы (Айк, я и, возможно, няня) ехали в «Кадиллаке» Айка, в багажнике которого был сейф.

С одной стороны мне нравилось путешествовать, особенно когда мы оказывались в таких интересных местах, как Нью-Йорк и Лондон. В моем детстве единственным разом, когда я уезжала из дома, была поездка к родственникам, а большинство из них жили неподалеку, поэтому ехать долго не приходилось. Круг общения был настолько маленьким, что, когда моя мать сбежала, отец смог вычислить, где она прячется, зная тех, с кем она общалась, и вот круг сужался и сужался, до родственников в Чикаго, Детройте, Сент-Луисе, где он, в конце концов, нашел ее. Являясь частью группы Ike and Tina Turner Revue, я получила великолепную возможность посмотреть мир. У меня не было времени побыть в шкуре туриста, посмотреть достопримечательности, посетить музеи, потому что Айк запрягал нас работой настолько сильно, что времени на подобные вещи уже не оставалось. Но в то же время мне довелось понаблюдать за людьми, посмотреть, как они живут, и я многому у них научилась.

И только одну часть света я бы, пожалуй, объехала стороной. В 60-х годах было очень сложно проехать через юго-восточную часть США, не попав в опасную ситуацию из-за расистских предубеждений. Не могу сказать, сколько раз я слышала подобный разговор: допустим, проезжаем мы Миссисипи, и белый полицейский видит наши черные лица и сигналит, чтобы мы остановили машину. «Эй, парень, – с вызовом в голосе обращается он к Джимми Томасу, одному из наших исполнителей и по совместительству водителю. – Тебе не кажется, что ты немного превысил здесь скорость?» На что Джимми отвечает так вежливо, насколько это было возможно: «Нет, сэр, я придерживался скоростного режима». Затем начинается игра в кошки-мышки.

Офицер говорит: «Показания на моем спидометре свидетельствуют об ином. Я думаю, мне придется задержать вас».

А Джимми отвечает ему: «Сэр, знаете, у нас сегодня выступление, мы артисты, и мы немного опаздываем. Можем ли мы это как-то уладить вместе с вами?»

И, конечно же, деньги все меняли. Полицейский уезжал, немного разбогатев. А мы могли свободно доехать до места своей работы… пока в следующий раз нас кто-нибудь не остановит. Однажды Джимми, будучи мастером по ведению переговоров, способным договориться с кем угодно, вытащил нас с Айком из машины, и нам пришлось спеть, чтобы убедить полицию в том, что мы действительно артисты и едем на выступление.

Когда в 1964 году Ронда стала работать с нами, нам пришлось стать еще осторожнее на южных трассах, потому что белая женщина среди группы темнокожих гарантированно привлекает нежелательное внимание. Если у нас был белый водитель или гитарист, а такое иногда бывало, мы сажали их с Рондой рядом. Один раз, когда нам нужно было заправиться в совсем не подходящем месте, Ронде пришлось лечь на пол машины и укрыться одеялами и плащами, чтобы никто не увидел ее, когда мы подъезжали к бензоколонке.

Дорога была действительно напряженной, но обед в ресторане, если он не расположен в районах для темнокожих, был как хождение по минному полю. Всегда возникала вероятность того, что простой прием пищи может перерасти в опасное противостояние. Помню, как однажды во время ужина мы сели за стол и сделали заказ, но официантка вызвала полицию только потому, что наша компания состояла из темнокожих. Затем она начала орать, называя меня «чернокожей сучкой». Я вскочила. Айк пытался удержать меня, и тогда я отчетливо произнесла: «Да, я действительно чернокожая сучка, причем хоть куда». Это заставило меня почувствовать себя лучше. И много раз после окончания позднего шоу мы обходили эту проблему стороной, ужиная на автовокзале «Грейхаунд», где мы не привлекали к себе внимания. Да, это было безопаснее, но приходилось довольствоваться не очень вкусной едой.

Если у нас не были запланированы два выступления подряд, что означало, что времени на сон совсем не оставалось, то мы бронировали номера в отеле или в сети мотелей и нам всегда приходили телеграммы, подтверждающие нашу бронь. В старые времена, подъезжая к отельному комплексу, можно было видеть, есть ли в отеле свободные номера, потому что, если номер был свободным, занавески были открыты, а в центре горела лампочка. Но иногда мы входили в отель, где, как казалось, были свободные номера, с подтверждением брони на руках, и вот тут-то нам и сообщали, что свободных номеров вдруг не стало и нам здесь делать нечего. Правда была в том, что номера темнокожим сдавать не хотели, а особенно темнокожим музыкантам.

Ронда, будучи боевой девушкой, отказывалась мириться с такой ситуацией. Иногда она входила в отель одна, чтобы зарегистрироваться, а затем за ней следовали все остальные. В конце концов она могла позвонить в администрацию и рассказать, что на некоторых участках творится беспредел в виде расовой дискриминации. В дальнейшем благодаря Ронде за нами всегда сохранялись номера, которые мы забронировали в отеле, а управляющий наживал себе большие проблемы с начальством.

Были такие времена, когда наш график был настолько ненормальным, что было негде остановиться, поэтому мы спали в машине или фургоне. Летом было так замечательно поспать на свежем воздухе. Мы брали с собой все необходимое для жизни и для подготовки к следующему выступлению. Дорога стала образом жизни.

На случай, если мы были в пути или возвращались в Лос-Анджелес, Айк приобрел дом на шоссе Олимпиан в окраинах Вью-Парка. Это была его стратегия, направленная на то, чтобы привязать меня к себе, заставить почувствовать себя маленькой. Если он удержит меня в своем логове Айка и Тины в окружении узкого круга близких ему людей, я не буду знать, что происходит в мире за пределами этого логова, не буду знать, где мое место в этом мире. В 1966 году у меня появилась возможность записать песню «River Deep – Mountain High». Как раз в тот момент, когда мне это больше всего было нужно. Не могу даже описать своих чувств, когда Фил Спектор, легендарный музыкальный продюсер, связался с Айком и сообщил ему, что хочет работать со мной. Я не очень хорошо его знала, но сам факт того, что кто-то кроме Айка верит в меня, воодушевлял. Конечно, сначала отношение Айка к этому было категорически отрицательным, пока он не понял, что появилась еще одна возможность сделать деньги, используя при этом меня. Он всегда был таким, когда дело касалось меня, – выступал в качестве сутенера. Конечно же, он не работал на улицах, как другие, но суть от этого не менялась – он оставался сутенером. Айк ответил что-то в духе: «Сначала заплати мне», и получил двадцать тысяч долларов в качестве предоплаты. Но Фил тоже был не глуп. Он не хотел, чтобы Айк лез в это дело, не хотел с ним проблем. Он хотел работать только с Тиной. Фил настоял на том, чтобы я приехала к нему в дом в Голливуде одна, чтобы мы вместе смогли начать работу над записью песни.

Меня обрадовала возможность исполнять новую музыку. Возможно, даже в другом стиле. А еще в те дни редко выпадала возможность съездить куда-либо одной, и я решила, что использую свое свободное время по максимуму. Я внимательно отнеслась к выбору одежды для этого случая. Думаю, мои чувства всегда подсказывали, какую одежду выбрать. Мини-юбки и короткие топы были модными в то время и очень шли к моей тощей фигуре. Но все-таки я надела белый жакет и брюки в тон, а также один из своих париков с длинными хорошо уложенными волосами.

Особняк Фила располагался в районе шоссе Ла-Коллина, недалеко от бульвара Сансет. Я немного нервничала, потому что не знала, чего можно ожидать, и продолжала ехать по частной дороге, которая вела к приусадебному участку с огромным фонтаном. Когда я постучала в дверь, никто не ответил. Я толкнула ее, и она открылась. Я вошла в очень большую комнату с винтовой лестницей, отделанную в голливудском ретро-стиле и при этом обставленную старомодной громоздкой мебелью в европейском стиле. «Как странно», – подумала я про себя, потому что была тут одна. Ни души. Вдруг я услышала человеческий голос. У меня просто сердце ушло в пятки – оказалось, что это птичка майна, которая кричала: «Здесь кто-то есть!» Как будто я попала в какую-то кроличью нору, прямо как в «Алисе в Стране чудес», и Алисой была я.

Я нашла, куда присесть, и стала ждать, скрестив при этом ноги, а болтливая птица продолжала разговаривать сама с собой. Я никогда раньше не общалась с Филом – с ним обо всем договаривался Айк, поэтому я не представляла, кто он такой. Но когда он, наконец, начал спускаться по винтовой лестнице, я поняла, что видела, как этот человек, по виду напоминающий лепрекона, проводил время в клубах, где мы выступали. Он всегда забивался в угол и был в забавной кепке. В этот раз на нем не было кепки, только копна вьющихся волос, торчащих во все стороны. Он напомнил мне сумасшедших ученых из фильмов ужасов, которые я любила смотреть. Он был одет как мальчишка – в футболку и джинсы. Мне бросились в глаза его босые ноги, потому что они были очень белыми. Он вежливо представился: «Здравствуй, Тина. Я Фил Спектор». Фил произвел на меня впечатление умного человека.

Мы проследовали к большому роялю в гостиной, он сел за него и начал играть «River Deep – Mountain High», песню, которую он сочинил для меня. Когда Фил подал сигнал, что я должна петь, я тут же начала выкрикивать слова в стиле а-ля Айк: «When I was a little girl I had a rag doll». Я думала, что именно это он и хочет услышать. Я показала ему ту Тину, с сильным и громким голосом, но Фил тут же остановил меня и сказал: «Нет-нет, не так – только мелодию». «Только мелодию? – подумала я. – Да это просто замечательно!» Даже сейчас я чувствую это воодушевление от того, что мне, наконец, позволили использовать свой голос иначе. Хотелось бежать, высоко прыгать и кричать «Woo hoo!»

Совместная работа с Филом и стала для меня музыкальным образованием. Каждый раз, когда я приходила репетировать, он всегда говорил одно и то же, аккуратно убирая все ноты Айка из моего исполнения. Мелодия была у Фила в голове. Он со всей строгостью требовал, чтобы я попадала в эту мелодию и пела песню именно так, как он задумал. И никакой импровизации, ни одной нотки.

Напев казался таким навязчивым, но, как ни странно, уезжая от Фила, я не могла вспомнить ни единой строчки. Я знала, что Айк будет недоволен, и боялась, что он накажет меня, побьет – именно так он и делал, когда ему что-то не нравилось. Возможно, поэтому я стирала все это из своей памяти. Мелодия сильно отличалась от того, что я раньше исполняла, и из-за этого я не могла удержать ее в своей голове… до того момента, как мы с Айком однажды возвращались из клуба. Вдруг слова словно из ниоткуда ворвались в мою голову, и я начала петь: «And I’ll love you just the way I loved that rag doll». Петь так, как меня учил Фил, мелодично. Айк слушал с невозмутимым спокойствием. Как я и думала, это было совсем не в его стиле.

«Ах, вот она», – сказал он пренебрежительно. Когда он сказал это, я уже знала, что в этот момент он думает о том, как изменить напев так, чтобы он звучал в стиле Ike and Tina, а это бы разрушило все. И он замолчал. Этот проект принадлежал Филу Спектору от начала до конца. Айку заплатили за это деньги, и теперь он ничего не мог поделать.

Чем больше времени я проводила с Филом, тем больше понимала, что он был, мягко говоря, необычным. Некоторые его поступки шокировали меня. Например, однажды он взял яблоко из грязной пепельницы и стал его есть. Я не могла понять, зачем он это сделал, ведь яблоко все было покрыто пеплом. Я не придала этому значения, думая про себя: «Да он просто весь в работе в своей студии». Иногда мы все становимся немного сумасшедшими от изнуряющей многочасовой работы над одной песней, пытаясь сделать так, чтобы она звучала как надо. Но тогда я просто не поняла, что Фил всегда был немного сумасшедшим.

День за днем, мы встречались в звукозаписывающей студии Gold Star Studio, где Фил тратил на одну песню больше денег, чем другие продюсеры тратят на целый альбом. Мне пришлось спеть первую часть тысячу раз, пока мы, наконец, не смогли перейти к «And it gets stronger every day». И над ней мы работали не менее усердно – пока Фил не был удовлетворен. Если честно, я не видела разницы между моментами, когда я пела как надо или не как надо. Наверное, я многого еще не знала. Как-то раз мне стало жарко, я вся вспотела, и все, о чем я могла думать, это о том, как сделать так, чтобы стало чуть полегче. «Не возражаете, если я сниму топ?» – спросила я, при этом не пропуская не единого удара по клавишам. Я стянула с себя блузку и продолжала петь. Ну, на мне был лифчик, однако реакция в студии была похлеще, чем у Бен-Гура. Тина сняла блузку! Я думаю, вы понимаете, каково было петь эту песню. Я до сих пор не знаю, чего он хотел на самом деле. До сих пор не знаю, был ли он доволен. Но я никогда не прекращала стараться.

Также я не имела никакого представления о так называемой «стене звука». Я не знала, что это такое – «стена» Фила Спектора. Айк никогда не обсуждал со мной музыку. Однажды я пришла в студию и удивилась при виде целого оркестра и хора. Да-да, хора из бэк-вокалистов. Я была лишь девчонкой из Теннесси, которая связалась с Айком и стала певицей. Никогда раньше я не видела подобного. Если только в кино. Фил сказал: «Все в порядке, Тина?» Я пыталась не показывать, что нервничаю. Я прошла в кабинку и начала петь, и я была в центре этой «стены звука» из струнных, духовых и ударных инструментов. Мой голос тоже стал своего рода инструментом.

«River Deep – Mountain High» – достаточно сложная песня, и по словам Фила никто больше не мог исполнить ее как надо. Даже Дарлин Лав или The Ronettes, несмотря на то что у них были восхитительные голоса. Я думаю, он выбрал меня, потому что большинству исполнителей приходилось переходить на фальцет, чтобы выдерживать высокие ноты. А я могу распевать октавы выше и в то же время в унисон с оркестром, при этом не переделывая свой естественный голос. Фил наблюдал за мной в клубе ночь за ночью. И он знал, на что способен мой голос, и тогда он решил, что именно я смогу воплотить в жизнь его замысел. До этого я исполняла так, как учил Айк, потому что именно так я и начинала, с меня требовалось только это. Но я всегда знала, что не использую при этом свой талант. Я знала, что он есть, но у меня нет возможности его применить. Эта песня открыла мне глаза на новые возможности. Я почувствовала себя освобожденной, вдохновленной и готова была опробовать свои способности, исполняя другие песни. С тех пор не было выступления, на котором я бы не пела эту песню. Я знала, что это способно покорить публику.

«River Deep – Mountain High» должна была стать хитом, но, к нашему удивлению, публика в Америке не приняла ее. Диджеи просто не знали, как исполнять ее: если перегибали палку, то это уже не походило на ритм-энд-блюз темнокожих, получалась поп-музыка белых. В Англии все было по-другому. Песня стала сенсацией. Она быстро поднялась в верхние строчки хит-парадов, а исполнители новой набирающей популярность группы The Rolling Stones решили, что Ike and Tina Turner должны принять участие в церемонии открытия их турне, которое будет проходить в Великобритании.

Песня «River Deep – Mountain High» показала мне, как я хочу петь, а наше первое турне в Европу открыло мне глаза на мир, в котором я хотела бы жить. В 1966 году Лондон был центром вселенной, миром, где все вставало с ног на голову, домом «мод и рокеров» и Карнаби-стрит. Временами мне казалось, что я очутилась в сказке. Я полюбила красные двухэтажные автобусы, маленькие черные такси, а также маленькие городские домики, выстроившиеся в ряд вдоль улиц. Мы остановились в отеле «Норфолк», неподалеку от Кромвель-роуд и каждое утро в 6 часов просыпались от цоканья лошадей, спешащих на смену караула в Букингемский дворец. Шоу проходило так поздно, что единственным открытым местом оставался Wimpy’s, английский аналог McDonald’s, который казался повеселее наших домашних фастфуд-ресторанов. Даже гамбургеры в Лондоне были волшебными, хотя, когда мы попытались заказать чай со льдом, британцы приняли нас за ненормальных. «Так вы хотите горячий чай, но в то же время со льдом? Этот чай по-американски для вас», – говорили они пренебрежительно.

Для девчонки из Натбуша и Сент-Луиса это было словно очутиться в другом мире. Сразу же я почувствовала связь с городом и его жителями. Это была как будто любовь с первого взгляда. Тогда я даже не хотела возвращаться в Америку. Хотелось остаться! То же самое я почувствовала, когда увидела Францию и Германию в первый раз. Каким-то образом эти далекие места показались мне домом. Может быть, они и были моим домом в другой жизни. Я искренне верю в реинкарнацию.

Выступление в «Альберт-холле», вместе с The Rolling Stones казалось чем-то волнующим и в то же время пугающим, ведь в помещении было более пяти тысяч мест и они были заняты, потому что все хотели увидеть The Rolling Stones. Мы никогда раньше не выступали перед такой огромной аудиторией. Айк выглянул из-за кулис и сказал: «Хочу, чтобы Ike and Tina собрали столько людей», и это прозвучало как несбыточная мечта. Мы немного волновались, но напрасно это делали. Толпа любила нас, так же как и The Rolling Stones. Мы взорвали всех своим танцем. Мик сказал, что мы оживили это место, разбудили публику, поэтому, когда наступило время выхода самих Stones, они почувствовали, что придется сильно потрудиться, чтобы завоевать еще больше внимания. По-настоящему плодотворное сотрудничество. Это тот случай, когда открытие выступления и его основная часть в противостоянии дополняют друг друга и рождается новая энергия.

Как и у типичной Золушки, у меня была сотня обязанностей, поэтому я проводила большую часть времени за кулисами в «Альберт-холле», готовясь к нашему выступлению. Когда я, наконец, в первый раз увидела Мика Джаггера, он стоял за кулисами. Мне сразу же бросилось в глаза, что у него белоснежное лицо, белее просто не бывает. Позже он заглянул в гримерную, где я была с айкетками, и сказал: «Мне понравилось, как вы танцевали, девчонки». Мы увидели, как он волочится со своим тамбурином по сцене. Тогда он выглядел немного неуклюжим. Было мило, что он восхищается тем, как мы танцуем, поэтому мы затащили его в нашу группу и начали учить его шагу пони. Мик быстро все схватывал, но некоторые моменты показались ему сложными. Однако, несмотря на это, он не переставал стараться, и у него стало получаться немного лучше, и вот, посмотрев его следующее выступление, мы подумали: «Ну что ж, неплохо». Однако нас с девочками он не упоминает, когда речь заходит о его походке на сцене. И даже теперь Мик любит говорить: «Моя мама учила меня танцевать». А я говорю: «Хорошо. Это замечательно». Мне-то лучше знать, кто его учил.

Когда мы были в Англии, я пошла к экстрасенсу. Это было началом моего увлечения такими вещами. Я всегда ищу совета. После первого сеанса экстрасенс сказал мне кое-что, что я совсем не ожидала услышать. Она сказала: «Ты будешь среди самых великих звезд. Твой партнер падет, как падает лист с дерева осенью, но ты выстоишь и будешь продолжать». Трудно было поверить, что Тина может существовать без Айка. Тогда еще я зарыла эту мысль в своем подсознании и думала об этом в сложные времена. А сложнее становилось с каждым днем.

Жизнь с Айком была похожа на хождение по лезвию ножа. При каждом шаге нужно соблюдать осторожность, следить за тем, что я говорю или как смотрю на него. Он всегда был на взводе, готовый наброситься как собака, сорвавшаяся с цепи и кидающаяся на все. Мне некуда было идти, у меня не было своих денег, даже пятидолларового жалованья. Когда мне нужны были деньги, я тайком вытаскивала несколько банковских чеков у Айка из кошелька. Этим и ограничивалась. Если он был в хорошем настроении, он позволял мне пройтись по магазинам, и это только потому что в его понимании, если люди видят, что я хорошо выгляжу, он тоже возвышается за счет меня в глазах других. И в извращенной форме это выражалось увечьями на моем лице – синяком под глазом, разбитой губой, сломанным ребром или распухшим носом. Все эти увечья были метками Айка, означали, что я его собственность. Они были его способом заявить: «Она принадлежит мне, и я делаю с ней все, что захочу».

Я знала, что пришло время уйти, но не знала, как сделать первый шаг. Однажды, когда я пыталась сбежать, у меня ничего не получилось. Мне некуда было идти, и я села в автобус до Сент-Луиса, чтобы наведаться к маме. Айку не пришлось долго вычислять, куда я направилась. Он поджидал меня на одной из остановок по пути и приказал мне вернуться. Это ни к чему хорошему не привело. И я убедила саму себя, что смерть – это единственный выход. Мне это казалось нормальным, потому что я больше не видела смысла так жить дальше. Я на самом деле пыталась убить себя. Что щелкнуло внутри меня в совершенно обычный день в 1968 году? Для начала в нашем доме были три женщины, и Айк занимался сексом с каждой из них. У нас троих было одно имя – Энн. Вы бы до такого не додумались, а он додумался – ему не нужно было запоминать разные имена.

Одна из этих Энн – Энн Томас – была от него беременна, и это стало еще одним ударом. Мне было так плохо от того, что меня окружали эти женщины. Я знала, что все они его любовницы. Все это знали. Но я ничего не могла с этим поделать. Даже Ронда, наша самая большая поклонница и незаменимая помощница, имела связь с Айком и впоследствии сожалела об этом. Он соблазнял всех женщин в нашем окружении. Да, он действительно это делал. В его понимании секс был как власть. Когда он завоевывал женщину, он верил, что она становилась его собственностью.

Честно говоря, иногда его любовницы, например Ронда, становились моими близкими подругами, ведь странным образом мы были подругами по несчастью, зависели от Айка, всегда были у его ног, подчинялись ему и были в постоянном унижении. Как члены какой-то секты. Или как иначе это можно назвать? Сестры-жены в одном гареме?

Но разве я не должна была быть настоящей женой? Хотя бы немного выше других? Все было как раз наоборот. В действительности Айк относился ко мне даже хуже, чем к своим подружкам. Я была лишь певичкой, которую можно использовать и вытирать об нее ноги. Все умалялось – мой статус, мое доверие, мой мир. Я становилась старше, и, может, из-за того, что я стала больше копаться в себе и поняла, как я несчастна, ко мне стали приходить мысли о самоубийстве. Так в моей голове назрел план. Я пошла к врачу и сказала ему, что у меня проблемы со сном. Я могла даже сказать, что это Айку нужно снотворное. Будучи хорошим врачом, он предупредил, что эти таблетки опасны и нельзя принимать слишком много. Сделав вид, что все поняла, я отправилась домой и высыпала все, чтобы удостовериться, что их количества хватит в тот момент, когда я решусь на это.

В тот вечер их у меня оказалось достаточно. Я не думала о детях, не думала ни о чем. Я просто чувствовала, что должна это сделать. Как раз после ужина я приняла пилюли, все пятьдесят штук. Это было нелегко сделать. Я знала, что должно пройти время, чтобы они подействовали, и я все рассчитала. Если я дотяну до сцены, до нашего вступительного номера, Айку все равно заплатят за заказ. Так было прописано в контракте. Если мне станет плохо до начала выступления, это будет считаться отменой, и тогда никаких денег не будет. Меня так хорошо надрессировали, что даже мое самоубийство не должно было доставить Айку никаких неудобств. Мне удалось добраться до клуба, в котором мы выступали, места под названием Apartment, и я начала накладывать себе макияж, при этом изо всех сил стараясь сделать вид, что все нормально.

Айкетки суетились вокруг со своими париками и платьями – обычная суматоха перед выступлением. И в это время кто-то из них заметил, что со мной что-то не так. Я провела карандашом для бровей линию поперек лица и с трудом разговаривала. В панике они побежали за Рондой. Только взглянув на меня, она сразу же позвала Айка.

Ничего из этого я не помню, но мне рассказали, что Ронда и Айк затащили меня в машину и отвезли в ближайшую больницу. В экстренном случае Ронда всегда была за рулем. Пожалуй, она была бесстрашной и обладала стальными нервами, что как раз было необходимо в ту ночь, потому что везти меня пришлось сразу в несколько больниц, пока, наконец, не нашли ту больницу, в которой было отделение экстренной помощи. Ронда мчалась через все стоп-знаки и продолжала ехать на красный свет – они были уверены, что теряют меня. В это время Айк, который находился на заднем сиденье, пытался разбудить меня. Он был в таком отчаянии, что запихнул свой палец мне в горло, пытаясь вызвать рвоту. Могу представить, что он думал в этот момент: «Не позволь ей умереть, не позволь ей умереть». При этом мысли о деньгах, которые я приносила, все время крутились в его голове.

В больнице Дэниэля Фримана за меня принялись врачи скорой помощи. Они промыли мне желудок, но никак не могли вернуть к жизни. Я все еще была без сознания. Айк спросил: «Можно я поговорю с ней?» В такой ситуации врачи были готовы испробовать все, что угодно. Он подвинулся ко мне, изображая из себя обеспокоенного мужа, и начал говорить. Мое подсознание слышало его знакомый голос, с которым я просыпалась и засыпала, голос, с которым я жила, голос моего мучителя, этот чертов голос, тихо ругающий меня. Конечно же, он добрался до меня. Тут же мое сердце забилось.

Они сказали: «Продолжайте говорить. Появился пульс».

Следующее, что запомнилось мне, это то, как я проснулась, пытаясь сообразить, как я оказалась на больничной койке. Вошла медсестра и сказала: «Здравствуйте, вы можете назвать свое имя?»

– Меня зовут Тина Тернер, – произнесла я невнятно.

– О, можете что-нибудь спеть? – спросила она.

– Да, могу, – сказала я и пропела, – When I was a little girl… – Это была первая строчка из «River Deep – Mountain High». Интересно то, что, находясь даже наполовину в сознании, я приняла решение не петь песни Айка.

Я снова заснула. На следующий день, когда я проснулась и повернула голову, передо мной было лицо Айка.

– Ты должна была умереть, сука, – сказал он.

Первое, что пришло мне в голову: «Мне не удалось сбежать». Я посмотрела на него и сказала: «О нет». Затем отвела глаза. Он знал, что я приняла пилюли из-за него, и это было действительно так. Он приезжал навестить меня только один раз и больше не возвращался. Даже не интересовался, как я. Единственное, что его интересовало, это выступление. Как только меня выписали, он принудил меня вернуться к работе. В тот вечер я еще была слаба и у меня были ужасные спазмы в животе, и все же мне пришлось выйти на сцену, петь и танцевать. При этом во время выступления нужно было казаться энергичной и улыбаться.

Когда мы закончили, айкетки подхватили меня и помогли дойти до гримерной. Там был Айк, он курил.

– Ты должна была умереть, сука, – сказал он снова. – Но если ты умрешь, ты знаешь, как сильно подведешь меня.

Не имело смысла говорить мне, что я должна была умереть, но вот если бы я действительно умерла, хуже было бы только ему. Ничего не имело смысла в те дни. Айк опять упивался своим эго. «Я, мне, мое». Он всегда был таким. Всегда.

Как бы ни ужасно было все произошедшее (ведь я долгое время очень плохо себя чувствовала), я все-таки кое-что поняла. Моя попытка самоубийства не была классическим жестом, направленным на то, чтобы на меня обратили внимание, не была криком о помощи. Когда я приняла эти пилюли, я выбрала смерть и была честна с собой в этот момент. Когда я проснулась, я почувствовала себя такой несчастной. Но больше я никогда этого не делала, потому что поняла кое-что важное и это изменило ход моей жизни. Я вышла из тьмы, когда обрела веру в то, что я должна была выжить. Я здесь не просто так. У меня есть предназначение.

Теперь я знала, что есть только один выход из всего этого кошмара, и он уже за дверью.

5. «A Change Is Gonna Come»

[13]

«There have beentimes that Ithought I couldn’tlast for longBut now I thinkI’m able to carry on».[14]



Описывая мою жизнь, один журналист однажды высказался, что мои переживания от жизни с Айком напоминали дантовские. Возможно, тогда я не осознала, что он имел в виду, но теперь, прочитав Данте, я, наконец, поняла, о чем он говорил: я прошла через ад в прямом смысле слова. В «Божественной комедии» Данте проходит через Ад и Чистилище перед тем, как попасть в Рай. Весь этот путь воспет в стихах, но все же по своей сути он представляет собой путь от боли и страданий к покою, от тьмы к свету. Айк жил в мире тьмы и старался удержать меня там вместе с ним. Я долгое время работала, но после попытки самоубийства со мной что-то произошло. Я прожила первые семь лет в браке, пытаясь понять, в какой ситуации я оказалась, и последние семь лет, стараясь выбраться из этой ситуации.

Там было множество кругов Ада, и я проходила через них каждый день. Например, Айк испытывал нетерпимость к болезни. В 1969 году, после очередного турне с The Rolling Stones, я почувствовала себя так плохо, что едва могла подняться с постели. Мне пришлось самой доехать до доктора, и, к моему ужасу, я обнаружила, что единственной машиной, которой я могла воспользоваться, был лимузин Айка. Я не очень-то хорошо управляла обычной машиной. Как же я буду управлять лимузином? Кое-как я доехала до нужного места, и доктор, лишь взглянув на меня, сказал: «Вы должны немедленно отправиться в больницу». Так что мне пришлось вернуться за руль этой штуковины и поехать в отделение экстренной помощи. Оказалось, что у меня туберкулез. Айк был расстроен – конечно, не из-за того, что я заболела, а из-за того, что я больше не могла работать и ему пришлось отменить все запланированные встречи. The Rolling Stones отправили мне букет цветов, и это было очень мило с их стороны. Айк не сделал даже этого. Я провела на больничной койке несколько недель, медленно выздоравливая, а он даже не соизволил навестить меня.

Все обстояло гораздо хуже.

Пока я набиралась сил, у Айка появилась безумная идея сделать в доме ремонт, что привело к катастрофическим последствиям. Когда мы въехали в этот особняк на Олимпиад-драйв, он был обставлен прежними владельцами со вкусом. Ничего кричащего – обстановка была простой и уютной. Но позже, в мое отсутствие, Айк превратил этот дом в хипстерский бордель.

Каждый, кто знает меня, понимает, насколько важна для меня обстановка. Мои друзья и я шутим, что в прошлой жизни я, скорее всего, была дизайнером. Я предпочитаю жить в атмосфере красоты и гармонии, в окружении свечей, цветов и классической мебели. Я точно знаю, как должна выглядеть идеальная для меня комната, и я знаю, как воплотить это в жизнь. Помню, в детстве я жила в доме моего кузена в Теннесси в задней комнате, по размеру не превосходившей чулан. Это место было очень холодным зимой и жарким и душным в летнюю пору. Однако я все же нашла время украсить его при помощи покрывала и дорогих моему сердцу вещей, потому что я хотела, чтобы оно было красивым.

Айк никогда не позволял мне самовыражаться на протяжении всего времени, что мы жили вместе. После того как я ушла от него, я обустроила на свой лад дома в Англии, Германии, Франции и Швейцарии, и каждый из них приобрел свою собственную прелесть и очарование. Полагаю, чувство стиля является моей врожденной особенностью и продолжением моей личности. К сожалению, присущий Айку стиль – это отражение того, кто он есть – вульгарный человек без вкуса. А мне приходилось с этим жить.

«Где же он нашел такую ужасную мебель?» – спрашивала я себя. Диваны с отвратительными металлическими зазубринами, похожими на заостренные пенисы. Кофейный столик по форме напоминал огромную гитару, в то время как тумбочка под телевизор походила на гигантскую улитку, кита или что-то еще. Кричащий красный и золото повсюду. Спальня прямиком из Лас-Вегаса, зеркало над кроватью и вокруг занавески. На кухне была бело-зеленая плитка, которую сложно отмыть – полдня нужно было оттирать пол, и отгадайте, кому же приходилось этим заниматься. Боб Красноу, музыкальный продюсер, однажды приехал в этот особняк и был удивлен при виде меня, звезды Ike and Tina Turner Revue, с повязанным на голове шарфом, стоящей на коленях и драившей пол. Это слишком для гламурной жизни Тины Тернер! У Боба было отличное чувство юмора, и он не боялся задеть Айка. «Ты действительно потратил семьдесят тысяч долларов на Вулворта?» – так он высказался о вызывающих сомнения дизайнерских способностях Айка.

И как бы я ни пыталась что-либо поправить в доме, Айка это только бесило. Мне кажется, он был не уверен в своем вкусе и предпочтениях (нужно отдать дань недостатку образования) и поэтому бросался на любого, кто возражал ему. Если он замечал какие-либо изменения, то готов был растоптать меня и настаивал, чтобы я вернула все на прежнее место. Однажды я пыталась поменять полотенца в ванной и… Боже, из-за этого он так орал на меня. «Убери эти чертовы полотенца отсюда и верни те, которые здесь были», – вопил он. И это касалось не только полотенец. Не было вообще никакой свободы что-либо делать самой. В его понимании я существовала только, чтобы угождать ему. Все время, что я прожила там, мы называли это место «особняком» – мы никогда не называли его «домом». Но на тот момент другого дома у меня не было.

Казалось, успех должен что-то изменить. Ike and Tina стали пользоваться спросом. Мы выступали в США, в том числе в Мэдисон-сквер-гарден, а также участвовали в таких популярных телевизионных шоу, как The Smothers Brothers Comedy Hour и The Andy Williams Show. Но Айк был на сцене таким же авторитарным подонком, каким он был дома. Он вынудил меня исполнить «I’ve Been Loving You Too Long» в такой пошлой и извращенной манере, что впоследствии эта песня стала моей самой нелюбимой. Мне было неловко от движений, которые я вынуждена была показывать, стоя у микрофона. Если я делала что-то, чего он не хотел, он напоминал мне об этом, стоило мне только посмотреть в его сторону во время нашего выступления. И в этот момент он говорил: «Обернись, сучка». Я была как под гипнозом, делала все на автомате, постоянно при этом думая: Айк наблюдает – лучше просто петь и танцевать.

В первый раз, когда зрители встали, чтобы поаплодировать мне, я не знала, что делать. Мы были в Париже в 1971 году. Выступление удалось на славу, и зрители были без ума. Они встали со своих мест, хлопая и выкрикивая мое имя. Я спросила Айка: «Можно я вернусь на сцену?» Он так разозлился, что мне пришлось удостовериться, не делаю ли я что-то не то. Я подождала его разрешения. Даже тогда я была так поражена аплодисментам и так не привыкла к признанию, что обратилась к публике: «Вы серьезно?» Как приятно было услышать в ответ «Да!». Я была так потрясена, что понравилась им.

1971 год был годом, когда «Proud Mary» стала хитом, но за ее успехом в жизни произошел и провал. Я услышала трек «Greedence Clearwater Revival» Джона Фогерти и предложила Айку создать свою версию этой песни. Айк и я какое-то время вместе экспериментировали над ней. Мы всегда так работали над чем-то новым. Но я не знала, когда же мы по-настоящему будем исполнять ее на сцене. Айк сам принял решение. Однажды вечером, когда мы выступали в Окленде, Айк начал играть вступительные аккорды. Конечно же, я узнала эту песню, но я не была готова исполнять ее. Я даже не была уверена в том, что помню слова, и поэтому начала произносить речь, чтобы оттянуть время. «Иногда мне кажется, что вы хотите услышать от нас что-нибудь красивое и незамысловатое, – импровизировала я. – Но я хочу сказать одну вещь. Как видите, мы никогда не делаем ничего красиво и налегке. Мы всегда делаем это красиво… и при этом жестко». В моих словах была доля правды, потому что мы всегда делали все так быстро. Айк все еще наигрывал аккорды, а я вспомнила слова и начала петь медленную версию песни: «And we’re rolling, rolling, rolling on a river». Люди были в восторге.

Я гордилась сама собой, тем, как мне удалось выкрутиться из этой неловкой ситуации при помощи разговора, что ко мне в голову пришли такие слова. И в тот момент, когда Айк начал играть быструю версию, я начала танцевать, даже не задумываясь, ведь танец у меня в крови. Я даже не помню, как я это делала. После выступления одна из айкеток сказала: «Плыть по реке…[15] Давайте изобразим то, что происходит, когда ты плывешь по реке?», и мы придумали движение, подходящее под слова песни.

«Proud Mary» поднялась на четвертую строчку хит-парадов и удостоилась премии «Грэмми» за лучшее вокальное исполнение. Это именно тот успех, о котором всегда мечтал Айк. Но ему пришлось за него заплатить. Деньги, которые он получил от «Proud Mary», позволили Айку осуществить свою давнюю мечту – построить собственную студию звукозаписи в пяти минутах езды от дома. Признав, что именно благодаря мне он, наконец, получил свою студию, Айк назвал ее в честь меня – Bolic. Это название напоминает по звучанию мою девичью фамилию – Баллок (англ. Bullock). Это был неожиданный поступок с его стороны. Большую часть времени он не мог свыкнуться с мыслью о том, что он получал что-либо благодаря мне.

Bolic Sound стала провалом для Айка. Помещение студии по его проекту походило скорее на неприступную крепость с замками на всех дверях и камерами безопасности, позволяющими следить за тем, что происходит в каждой комнате. На самом деле там редко происходило что-нибудь хорошее – там проходили вечеринки, на которые собирались друзья Айка. Бывало, он пропадал в студии по пять суток подряд и лишь время от времени делал перерывы, чтобы поесть. Иногда он просто падал от усталости, и его любовница (одна или другая Энн) помогала мне поднять кресло по лестнице и уложить Айка в постель. Он просто выдыхался. Он мог проспать три дня подряд, затем постепенно приходил в себя и снова возвращался к жизни. И этот сценарий никогда не менялся. Он принимал душ, брился, приводил свои волосы и ногти в порядок (иногда это делала я), ел и слушал радио, чтобы узнать, какая музыка взрывает хит-парады на данный момент. Это вызывало в нем чувство зависти, которое вновь загоняло его в студию, где он безуспешно работал сутками напролет над своим хитом. Затем то же самое повторялось снова и снова.

Иногда после всех этих запоев и гулянок я видела в нем того Айка, которого знала, когда мы только познакомились. Порой он говорил: «Прости меня, Энн». Но после всего, что он мне причинил, я могла лишь ответить: «Хорошо», хотя на самом деле мне было уже все равно. Я знала, что его извинений не хватит надолго.

Все стало еще хуже, когда Айк начал принимать кокаин. Кто-то сказал ему, что кокаин повышает либидо. Как будто у Айка Тернера были проблемы с половой жизнью! На самом деле секс был его основным видом деятельности. Однажды на интервью меня спросили, какие у меня впечатления от секса с Айком (это был, на самом деле, провокационный вопрос). И это все, что она хотела узнать? Я ответила честно. Мне не нравилось его тело, и, должна признать, природа его не обделила. Но делало ли это его хорошим любовником? «Ведь секс это по большому счету лишь простые движения туда-сюда, верно?» Мне хотелось нежности. Хотелось романтики. Я бы предпочла даже обычную порядочность и уважение. Секс с Айком стал принимать форму враждебности, своего рода насилия, особенно когда все начиналось с побоев и ими же заканчивалось.

Я до сих пор задаю себе вопрос, что же на самом деле происходило с Айком. Это воздействие наркотиков? Не знаю. Не могу ответить, потому что я никогда не принимала наркотики. И, конечно же, никогда не пыталась запихнуть себе что-то в нос. Я наблюдала, как Айк и его друзья заводятся от кокаина. Эта привычка обходилась в тысячу долларов в неделю и привела к тому, что у него был ожог ноздрей. Это доставляло ему постоянную боль, и, чтобы унять ее, требовалось еще больше кокаина. Это и есть порочный круг наркотической зависимости. Кроме того, он имел пристрастие к персиковому бренди. Такое сочетание может запросто привести к летальному исходу. Все, что в наших отношениях до этого было невыносимым, стало только усугубляться с каждой его затяжкой.

Он бросал мне в лицо горячий кофе, после чего у меня были ожоги третьей степени. А мой нос он использовал как боксерскую грушу столько раз, что я чувствовала, как кровь стекала в горло, когда я пела. Он сломал мне челюсть. Я не могу вспомнить время, когда у меня не было фингала под глазом. Так он демонстрировал свою власть надо мной. Но чем больше он унижал меня и пытался сломить мой дух, тем больше я старалась оставаться мужественной, делать вид, что его унижения меня не задевают, вести себя так, как будто я выше всего этого. Самые близкие для нас люди видели, что происходит, но не могли ничего поделать. Друзья, например Ронда (она тоже пострадала от его рук, когда он оттаскал ее за волосы), достаточно хорошо знали его, чтобы понять, что любая попытка помочь мне может только еще больше разозлить его. Айк становился все более и более неуправляемым.

Это было в начале 70-х годов, когда домашнее насилие так сильно не афишировалось и не было вопросом для обсуждения, как сегодня. Я часто оказывалась в отделении экстренной помощи, хотя по большей части после побоев я просто брала себя в руки и снова выходила на сцену. Я заметила, что макияж, улыбка до ушей и заводные танцевальные движения отвлекали внимание публики от моих ран. Даже если врачи считали странным, что я так часто прихожу и так часто попадаю в «аварии», они все равно ничего не говорили. Возможно, они просто думали, что именно так ведут себя темнокожие: все время дерутся друг с другом, особенно жены и мужья.

Однажды Айк даже отправил меня к психологу. Какой чудак! Теперь, когда я вспоминаю это, мне хочется смеяться. Он отправил меня к психологу. Я не возражала. Я рассказала врачу обо всех наших проблемах, о выступлениях, о нашем быте, о проблемах матери-одиночки, рассказала, что Айк не был хорошим отцом. В конце сеанса психолог сказал: «Я думаю, мне нужно пообщаться с вашим мужем». Я вернулась в студию и сказала Айку, что это ему нужно на прием к психологу. Но он так никогда туда и не попал.

Я так хотела, чтобы он держался подальше от меня, нашел себе кого-нибудь еще, надеялась, что одна из его любовниц сможет занять мое место, а я смогу выбраться из всего этого кошмара. Но Айк относился ко мне как к источнику «миллионных гонораров». Он зависел от меня, потому что я приносила деньги для оплаты его счетов, так что он никогда бы не отпустил меня.

Мы относились к тому типу семей, у которых все шло наперекосяк, поскольку семейная жизнь была прочно связана с музыкальной карьерой, стоявшей на первом месте. Мы проводили по три месяца в дороге, затем следующие три месяца работали по шесть-семь дней в неделю в местах, которые находились в минутах езды от Лос-Анджелеса. При этом в понимании Айка Сан-Франциско тоже находился в минутах езды от Лос-Анджелеса, хотя на самом деле этот город находится на расстоянии почти 650 километров от Лос-Анджелеса (так же он думал и об окрестностях Аризоны). После трех месяцев, проведенных дома, мы снова были в дороге, и так без конца. У нас всегда была домработница, которая заботилась о мальчиках, когда нас не было рядом, – либо это была жена Дьюка, Беди, либо Энн Кейн, одна из тех «Энн», которые стали любовницами Айка. Моя сестра Эллин жила поблизости и была хорошей тетей, которая не отказывалась присмотреть за племянниками.

Это нельзя было назвать нормальным образом жизни. Я старалась не думать о том, как поведение Айка может повлиять на наших детей. Мне приходилось быть для них и мамой, и папой, потому что Айка совсем не волновало то, каким он был отцом. «У меня ни котенка, ни ребенка. Съем свой гамбургер, и вот моя семья», – обычно говорил он. Таким образом он пытался показать, что не является семьянином. Он все время запирался в своей студии, а как только появлялся дома, сразу же брался за ремень.

Я узнала, что такое быть матерью, наблюдая за Хендерсонами, семьей, на которую я работала, когда жила в Теннесси. Они на своем примере показали мне, как любить ребенка и как важно быть для него примером, учить его хорошим манерам. Когда я была дома, я старалась собирать всех за общим столом, где мы говорили о том, что у нас произошло, обсуждали разные проблемы. Мы вместе делали уроки, я ходила смотреть, как они играют. Я была рада, что у нас есть Ронда – она так помогала с детьми. Иной раз она собирала нас всех и везла на экскурсию, на карнавал или в другие места, где мы могли все вместе отдохнуть и повеселиться.

Мои мальчики подрастали. Им на тот момент было от одиннадцати до тринадцати лет. И чем старше они становились, тем чаще ощущалось, что мой взбалмошный сценический образ создает для них проблемы. Они хотели такую же маму, как у всех. А кем была я? Рок-н-ролл-дивой. Я старалась быть дома другой, строгой мамой. Настаивала, чтобы мальчики всегда были вежливыми, никогда не использовали в речи ругательства или сленг.

Но, несмотря на все правила и благие намерения, с детьми случаются разные неприятности: на то они и дети. У Айка не было на это терпения. Если кто-то из мальчиков совершал какой-то проступок, все сразу разбегались по своим комнатам, чтобы спрятаться, потому что знали, что он накажет всех, а не только виновного. Таков был его характер. Когда мальчики подросли, я волновалась, что пристрастие Айка к наркотикам, его измены и то, как он обращается со мной, приведет к тому, что у них будет нарушена психика. Также было страшно и другое: а вдруг опасное, асоциальное поведение Айка развратит их, станет для них своего рода примером для подражания, как и для любого подростка? Они видели его окружение, пьяные вечеринки, яркие вещи и машины, деньги. Я молила Бога, чтобы они не пошли по стопам Айка, не стали принимать наркотики, нарушать закон, не стали жестокими тиранами. Ведь при таких условиях возникала большая вероятность подобного сценария.

На самом деле мне кажется, что Айк даже немного завидовал Крейгу, своему пасынку. В отличие от Айка-младшего, Майкла и Ронни, Крейг был примерным учеником в школе, старательно учился, получил образование и всегда отличался хорошим поведением. Хотя Айк никогда бы не признал этого, он ревновал меня за тот короткий роман с отцом Крейга, Реймондом.

Я никогда не сомневалась в том, что Айк в глубине души все время страдал. Он редко бывал доволен, а когда такое случалось, мы все были так рады, что он, наконец, счастлив, что практически прыгали от радости, и он от этого смеялся вместе с нами. Большую часть времени он был недоволен и мрачен, сеял вокруг себя беспокойство, подобно грозовой туче. Он был несчастным, как бы ни сложились обстоятельства. Все было в его руках: слава, успех, прекрасная семья, вещицы, которыми он дорожил: шуба, часы с бриллиантами, лучшая одежда, самая лучшая. Но он всегда оставался во тьме, никогда не выходил из нее.

Он плохо вел себя не только со мной. Для Айка любой человек становился врагом. Даже в аэропорту он готов был перелезть через стойку и грозиться ударить женщину, продававшую билеты, только из-за того, что ему не понравилось, что она сказала. Его поведение было неконтролируемым, как будто демоны управляли им, а он не мог совладать с ними.

От этого страдали я, дети, он сам. Но самым негативным образом все это сказывалось на его музыке. Айк усердно работал, у него был музыкальный талант, но, несмотря на все это, он не преуспевал в своем деле. Стоял на месте. Он зациклился на одном стиле, одной манере исполнения, одни и те же песни звучали снова и снова. Он постоянно застревал в этой рутине, с одержимостью работая над одной и той же песней, которая в итоге превращалась в полный бред. Он исполнял ее тремя или четырьмя разными способами, но мелодия при этом оставалась неизменной. Никто в его окружении не мог сказать ему, что он должен остановиться. Они все были под кайфом от кокаина и не могли понять это. Вот почему он не занимал достойное место в хит-парадах, и у него было так мало хитов. В этом деле очень важно развиваться, чтобы преуспеть, а Айк не умел этого делать.

Я же, наоборот, всегда стремилась к одному… развиваться. После попытки самоубийства появились две Тины. Одна из них принадлежала Айку – она плясала под его дудку, делала то, что он скажет. Как лошадь выкладывалась на сцене. Вскакивала с постели посреди ночи, когда Айк настаивал, чтобы я примчалась в его чертову студию, чтобы записать трек, и это необходимо было сделать сию минуту. Кормила его супом, делала массаж ступней, выслушивала его напыщенные бестолковые речи и принимала от него удары. Но больнее всего были не побои, не физическое и моральное унижение. Гораздо больнее было смотреть, как он транжирит наши деньги на женщин, наркотики и другие слабости.

Другая Тина стала лучше скрывать свои сокровенные мысли. Что бы ни происходило с Айком, я старалась сохранять спокойствие, оставаться собранной и немного удаленной от всего происходящего. Может показаться странным, но в эти трудные времена моим образцом для подражания стала женщина, которой я всегда восхищалась из-за ее умения сохранять самообладание в любой жизненной ситуации. Этой женщиной была Жаклин Кеннеди-Онассис.

Я восхищалась как самим президентом, так и первой леди, когда впервые узнала о них в 1960-х. Именно благодаря им я стала обращать внимание на политику. Я внимательно наблюдала за Джеки, изучала каждое ее движение и была под впечатлением от того, как она умеет говорить и одеваться. В какой-то момент я даже подумала: «Хочу быть похожей на нее». Конечно, быть не в точности как она. Лишь перенять кое-что от нее, при этом оставаясь собой. Помню, как я стала носить украшения из жемчуга. Просто пошла однажды и купила жемчужное ожерелье. Помню, как все говорили: «О, Тина Тернер перешла на жемчуг». Не знаю, может быть, надо мной посмеивались. Но почему бы мне не носить жемчуг? Я внесла в свой образ необычное сочетание броской одежды и жемчуга, и мне понравилось, как это выглядит.

В Жаклин Кеннеди-Онассис я ценила не только ее превосходное чувство стиля. За ее совершенным обликом пряталась неуверенная, ранимая женщина. Я читала, что у нее были комплексы по поводу ее больших рук. Она волновалась по поводу денег. Она боролась за свою жизнь после ужасной трагедии. Ее стойкость всегда была для меня источником вдохновения.

Однажды я встретила ее, и воспоминания об этом моменте такие яркие, как будто это произошло только вчера. Ike and Tina Revue только закончили выступление. Не помню точно, как называлось место, в котором мы выступали, но, возможно, это было в Бостоне. После выступления Этель Кеннеди пригласила нас в порт Гианнис, чтобы познакомить со своими детьми. Мы прибыли к Кеннеди в полном составе. Там мы все танцевали и замечательно проводили время.

Незадолго до этого Айк и я заселялись в один из отелей в Нью-Йорке, и я увидела, как Джеки и какая-то женщина постарше вошли в лобби из ресторана. Я была просто потрясена. Не понимая, что делаю, я бросила сумки и побежала прямо к ней. В обычной ситуации я бы этого не сделала – ведь я была с Айком, рядом с которым вела себя как послушная собака. Но в этот раз я не смогла удержаться.

– Миссис Кеннеди… точнее, миссис Онассис, я Тина Тернер и я просто хотела поздороваться, – сказала я.

Она посмотрела на меня и тонким голосом произнесла: «О, здравствуйте». А затем сделала едва заметный жест рукой. Я, конечно, уловила его и быстро протянула ей руку.

– Вы только-только побывали в порту Гианнис вместе с Этель, – сказала она. Я была в восторге от услышанного, потому что это означало, что Этель рассказывала ей, как мы проводили время вместе, и, значит, она уже немного знала обо мне.

Джеки была очень любезна, но женщина, сопровождающая ее, окинула меня пренебрежительным взглядом сверху донизу, вынуждая посторониться. Мне хотелось сказать: «Если она любезна со мной (я имею в виду Джеки), тогда и вы тоже, кем бы вы ни были, должны быть любезны по отношению ко мне». Затем я повернулась и увидела Аристотеля Онассиса, стоявшего позади. Я поприветствовала и его, как будто и его тоже знала. Я была в каком-то помутнении – такое впечатление на меня произвело общение с ней.

Когда Айк и я поднимались в наш номер, я все еще тряслась, потому что жутко нервничала. Я только что встретила своего кумира, женщину, которую я возвышала над всеми другими женщинами. Мне нравились ее жизнь, ее внутренняя сила и ее невозмутимость. А в тот день я полюбила ее еще больше за ту доброту, которую она проявила по отношению ко мне. Хотя Айк и знал, что значила для меня Джеки, что я чувствовала по отношению к ней, вы можете догадаться, что он мне сказал. Нет, я вам этого не скажу. Это слишком пошло и грубо. В этот есть сексуальный подтекст, как вы, наверное, уже представили себе. Айк всегда был таким, и поэтому я очень радовалась, когда у меня была возможность находиться подальше от него.

Это может показаться глупым, но больше всего мне нравилось уезжать от него подальше на своем «Ягуаре». Поскольку я могла сделать это самостоятельно, мне это очень нравилось. В этот момент я была одна, была свободна. Наверное, вы подумали: Тина, а откуда у тебя «Ягуар»? На самом деле мой первый «Ягуар» мне подарил Сэмми Дэвис-младший в 1970 году, после нашего совместного выступления в Лас-Вегасе. Помню его невероятный талант, дар настоящего провидца. В первый раз мы работали вместе на его эстрадном выступлении в конце 60-х, и он представил нас публике стихами:

So I don’t want to waste a second with idle chatterWe gonna get right down to the meat of the matterTo open up the show tonight we have a treat for youAnd I warn you, you will not be able to sit in your seat’Cause it’s Ike and Tina Turner, Ike and Tina Turner,Ike and Tina Turner, and their revue… for you[16].



Мы так хорошо провели время, работая с Сэмми, что по возвращении в Лас-Вегас в 1970 году мы совместно с ним приняли участие в популярном телевизионном шоу под названием The Name of the Game.