После ухода короля, когда Жанна подмылась в биде, к ней пришла ее камеристка мадам дю Оссе, принеся чистые простыни и поссет в серебряной чашке.

– Это вас подкрепит, – сказала она, ставя чашку на стол.

– Благодарю, Оссе. Вы у меня просто жемчужинка.

Фальшивая, слепленная из твердого песка. Но в Версале твердость была очень необходимым качеством[9].

Жанна сидела, попивая вино с пряностями, пока камеристка меняла простыни, морща нос от запаха недавнего совокупления, смешавшегося с ароматом гардений в вазе.

– Я желаю поговорить с Ла Пейрони. Когда закончите стелить постель, отнесите ему записку.

– Да, маркиза. Простите, совсем забыла. Вам пришло письмо. Я оставила его у вас на письменном столе.

Жанна побрызгала розовой водой на грудь и руки, после чего прошла к письменному столу, достав бумагу и перья. Хирург не смел приглашать Людовика на вскрытие. Ла Пейрони прекрасно знал о болезненном отношении короля к смерти. Людовик в этом не виноват. Вначале он потерял родителей, затем брата и двух любовниц, которые были у него до нее. Все это лишь приковывало королевское внимание к мертвецам и не разгоняло его приступов меланхолии. Заниматься ими всегда приходилось Жанне.

Но прежде чем писать хирургу, она решила прочесть письмо, оставленное Оссе на золотом подносе. Конверт был из дорогой бумаги. Наверное, приглашение или очередная просьба составить протекцию. Жанна вскрыла конверт, и у нее тут же перехватило дыхание. Как они сумели пронести это в ее покои?

Хоть и привыкли мы в противоречьях жить, Одно бесспорно признаётся всеми: Что рыбка золотая продолжает гнить И что ее проходит время.

Подавляя страх, Жанна позвонила в золотой колокольчик, вызывая камеристку.

– Оссе, кто это принес? Как этот конверт попал ко мне в покои?

– Лакей принес. Тот, что приносит все ваши письма. Я не думала…

– Разумеется, вы не думали. У меня к вам будет второе поручение. Отнесете мое письмо в полицейское управление генерал-лейтенанту Берье. – Жанна достала еще один чистый лист. – Оссе, вы меня слушаете?

– Да, мадам.

– Убедительно прошу в этот раз мое письмо не читать.

Глава 6

Мадлен

Девятое февраля. Так утверждали напольные часы в холле, с которых Мадлен сейчас вытирала пыль. На циферблате, под серебряным полумесяцем и звездами, появилась девятка. Вот уже шесть дней Мадлен находилась в этом доме, но до сих пор не нашла никаких доказательств проклятых «неестественных опытов», о которых ей прожужжал уши Камиль. Может, он направил ее по ложному следу и поднял напрасный шум? Она несколько раз тайком заходила в мастерскую Рейнхарта и другие помещения, читала его письма и подслушивала под дверью, ненавязчиво расспрашивала слуг, однако ничего не узнала об опытах и характере хозяина. А интуиция подсказывала ей: что-то здесь не так и с Рейнхартом, и с его домом. Мадлен ощущала какую-то болезненность и скрытую странность, таящуюся под серебром и шелками.

Она перешла к следующим часам, чтобы вытереть и их.

– Следи, чтобы пыль не попала внутрь, иначе часы остановятся. Не ленись ежедневно очищать футляры от пыли, – наставляла ее Агата.

Мадлен потерла глаза, покрасневшие от пыли и усталости. Ее отправляли не только за кроликом. Был еще целый ряд странных поручений. И ведь никто не задумывался, что у нее и так полно хлопот по дому. Ей было не выкроить времени, чтобы сбегать домой, навестить Эмиля и узнать, как живется племяннику без нее. Мадлен ежедневно поднималась в половине шестого утра, разносила дрова, выгребала из топок золу и натирала графитом поверхность плиты, а потом, едва успев отскрести руки, помогала Эдме готовить завтрак, после чего шла помогать Веронике одеваться. После этого она занималась вытиранием пыли, стиркой и выполнением очередных поручений доктора Рейнхарта. Странный человек. В этом Мадлен уже не сомневалась. Быть может, очень умный, но чудной. Целыми днями он едва замечал ее присутствие, хотя порой она ловила на себе пристальный хозяйский взгляд. Рейнхарт смотрел на нее, точнее, на разные части ее тела: плечи, талию, руки, – словно снимал мерки для новой одежды или, чего доброго, примерял на ее шею петлю палача. Но точно так же он смотрел и на свою дочь. Веронику он разглядывал так, будто она была одним из его часовых механизмов и он хотел убедиться, что все колесики и пружинки работают должным образом.

При других обстоятельствах, будь ее характер иным, Мадлен, возможно, и посочувствовала бы Веронике, пожалела бы девчонку, у которой нет подруг и которую ожидают не лучшие времена, если полиция решит выгнать Рейнхарта из страны. Однако всякий раз, когда она прислуживала хозяйской дочке: завязывала кушаки, застегивала пуговицы, завивала волосы, вспоминая локоны Сюзетты, – она думала о сестре и том, что выпадает на долю Коралины, пока Вероника учится, читает и гуляет в парке. Видя по утрам хозяйскую дочь, нежащуюся в уютной постели, Мадлен вспоминала, чтó пришлось выдержать ей самой. Такие мысли она поспешно гнала. И каждый день, сознавая неумолимость времени, еще сильнее укреплялась в решимости навсегда покинуть материнский дом вместе с Эмилем и построить новую жизнь вдали от улицы Тевено. У картежников это называлось d’affranchir: пожертвовав одной картой, сохранить другую. Временами все это казалось ей постыдным, но ей ли не знать, что жизнь очень далека от справедливости?

Мадлен провела тряпкой по корпусу часов и вдруг оторопела. Волоски на руках встали дыбом. Обернувшись, она увидела в холле Рейнхарта. Он пристально смотрел на нее, стоя неподвижно и молчаливо, как статуя. Давно ли хозяин наблюдает за ней?

– Ты должна быть очень внимательной, – медленно произнес Рейнхарт. – Относиться к часам нужно деликатно. Понимаешь? Обращайся с ними как с живыми существами. Если нарушишь их равновесие, они остановятся. И что мы тогда будем делать?

Несколько секунд Мадлен могла только смотреть в его черные немигающие глаза, потом сказала:

– Конечно, месье. Я буду более внимательной.

– Да, – кивнул Рейнхарт. – Умница. Для меня важно, чтобы я мог тебе доверять.



Тик-так, шепот, тик-так. Мадлен слушала эти звуки, лежа поздно вечером в постели и разглядывая завитки свечного дыма на фоне стены. Несмотря на усталость, ей не удавалось быстро засыпать в этом доме, наполненном неумолчным тиканьем и какими-то тайными делами, творящимися в богато убранных, но сумрачных комнатах. И даже когда она засыпала, ее сны были полны часов, механизмов, цифр и неумолимого хода времени. Мадлен уже погружалась в сон, как вдруг услышала звуки, долетавшие снаружи. Она открыла глаза и стала вслушиваться. Скрип упряжи, лошадиное фырканье. Затем раздались мужские голоса, негромкие, но отчетливые, ибо ее комната выходила на улицу. Девушка подошла к окну, отодвинула занавеску и увидела карету темно-красного цвета. Лошадь перебирала ногами, и пар от дыхания густо поднимался в воздух.

Двое выносили из кареты большой черный ящик. Третий, с фонарем в руках, указывал им путь. Лица́ его Мадлен не видела, только макушку головы, но характерная манера двигаться указывала, что это доктор Рейнхарт. Ящик имел длину гроба. Наконец-то она увидела что-то сто́ящее.

Мадлен выбралась из постели и, дрожа от холода, подошла к двери. Может, рискнуть спуститься ниже или это безумие? Из соседней комнаты доносился ровный храп Эдме. Если повариха или доктор Рейнхарт застигнут ее врасплох, вся затея с треском провалится. С другой стороны, если ей будет нечего сообщить полиции, она не получит ни су, не говоря уже о крушении ее замыслов. Такая перспектива казалась Мадлен еще хуже.

Разговор продолжался, однако слов было не разобрать. Судя по интонации голосов, вопросы и ответы. Мадлен открыла дверь, босиком пробежала по темному коридору и по задней лестнице спустилась вниз. Там было темно. Мадлен ориентировалась по блеску начищенных перил и слабому свету в холле. Она приблизилась к мастерской и теперь слышала каждое слово.

– Я просил совсем не это, – раздался голос Рейнхарта. – Я же самым подробным образом рассказал, чтó мне нужно. – Несколько слов, произнесенных скороговоркой, она не разобрала. Потом: – Слишком старый.

– Вы чересчур привередливы, месье. Мы имеем дело с тем, что удается достать.

У Мадлен свело живот. Разговор шел о телах, но не о телах восковых женщин в ящиках. Должно быть, ночные гости Рейнхарта – торговцы трупами. Живя в доме маман, она знала эту публику. Они собирали по больницам и тюрьмам тела одиноких покойников и продавали врачам и анатомам. Если же не представлялось возможности добыть труп законным путем, то не брезговали выкапыванием мертвецов с кладбищ. Мадлен могла побиться об заклад: эти двое как раз и торговали кладбищенскими трупами, иначе не приехали бы сюда под покровом темноты. Их деяния считались преступлением. И как понимать слова Рейнхарта «самым подробным образом»? Мадлен они очень не понравились. Наверное, они касались его отвратительных опытов. Может, ее догадки верны?

– Это важно для моей работы, – говорил Рейнхарт. – Поняли? Прошу не появляться здесь, пока не найдете именно то, что я просил.

В ответ послышалось бормотание, затем звук шагов, становящихся все отчетливее. Мадлен поспешила к лестнице и притаилась в темноте, вжавшись в стену. Биение сердца отдавалось у нее в затылке.

Дверь открылась. На пол холла лег прямоугольник света. Замелькали длинные тени. Из мастерской вышли двое: один был толстым коротышкой, второй – ростом повыше, с сутулыми плечами. Его тень чертила тонкую кривую по стене. Затем вышел Рейнхарт все с тем же фонарем:

– Уезжайте без лишнего шума.



Мадлен торопливо поднялась к себе. Вновь отодвинув занавеску, она увидела, как кучер разворачивает лошадь. Карета медленно покатилась. Лошадиные копыта глухо стучали по камням. Мадлен зажгла свечу, вынула из сундучка писчие принадлежности и пододвинула стул к столику. Разгладив бумажный лист, она окунула кончик пера в чернила и начала писать:



Месье, сообщаю Вам обо всем, что сумела узнать за первую неделю пребывания в доме часовщика.



Писала она быстро, рассказывая Камилю о подслушанных разговорах и прочитанных письмах, а также о недавнем ночном визите людей с ящиком. После этого ее рука замерла. О чем еще написать? Мадлен не знала, почему эти двое привезли труп ночью и что доктору не понравилось в привезенном теле. Слишком старый. По возрасту или слишком разложившийся? Эта мысль заставила Мадлен поморщиться. Нужно и дальше не терять бдительности, а пока пусть Камиль читает то, что есть.

Закончив письмо, Мадлен подула на чернила, посыпала написанное песком, потом аккуратно стряхнула песок, сложила лист и запечатала письмо свечным воском. Воск она придавила печатью с изображением лисы. Эту печать вручил ей Камиль.

– Обычно мы зовем осведомителей «мухами». Они, как мухи, жмутся к стенам, блестят глазками и слушают. Но при твоих рыжих волосах, светлых глазах и бесшумных шагах ты больше похожа на лису. Будешь моей лисичкой.

* * *

На следующий день Рейнхарт объявил, что его кролик почти готов.

– Завтра игрушку отправят супруге маршала де Мирпуа, – сообщила Эдме, меся тесто. – Аккурат к версальскому балу.

– Кролик… к балу, – рассеянно произнесла Мадлен. – Мне это в диковинку.

Она по-прежнему думала о ночных визитерах и карете, зловеще поблескивавшей в свете уличных фонарей.

– Кролик станет частью костюма. – Эдме закатала рукава и посыпала стол мукой. – На ихних балах чего только не творят. Вырядятся в платья, такие, что стыдоба, прости Господи! Бедняжки-швеи неделями портили глаза, чтобы это сшить. Кто древним богом оденется, кто зверем каким. А потом лопают деликатесы, о каких ты и не мечтала: меренги вышиною до небес и мороженое в виде лебедей.

Эдме сердито покачала головой. Мадлен понимала: повариха, как и она, только фантазировала о придворной жизни, о том, как придворные в дорогих, расшитых драгоценностями костюмах танцуют среди причудливо подстриженных деревьев и кустов, а потом объедаются сластями, запивая вином.

– Эдме, а ты сама хоть раз бывала во дворце?

– С чего бы мне? Нет у меня времени на эту чепуху.

– Моя мать была, – сказала Мадлен. – И сестра тоже. В прошлом году. Надели самые лучшие платья, расфуфырились. Дальше галереи для публики их не пустили. Там и стояли вместе с остальными зеваками и смотрели, как король торжественно ест яйца всмятку.

– Такого ты никогда не увидишь, – потом рассказывала Коралина, когда обе вернулись растрепанные, и от обеих пахло спиртным. – У куртизанок лица раскрашены, как у куколок. Подолы платьев шириной с дверь. Их не отличишь от придворных дам. И наряды, и манеры за столом одинаковые. А ходят так, словно парят над землей. Отчасти так оно и есть.

Мадлен во дворец, естественно, не взяли. Маман об этом даже не заикнулась. Ее оставили драить полы и стеречь материнскую собственность. Если хочешь показать себя в Версале с лучшей стороны, незачем брать туда дочку, у которой половина лица изуродована.

Эдме взяла скалку и, глядя на Мадлен, сказала:

– И правильно сделала, что не поехала туда. Говорят, там воняет сильнее, чем от Сены летом, а все придворные заражены сифилисом.



Когда Мадлен поднялась наверх, чтобы почистить серебро, то увидела Веронику стоящей перед кроличьим домиком. Домик опустел. Грубо сделанная дверца была распахнута настежь. У Мадлен сжалось сердце.

– Мадемуазель Вероника, что случилось?

– Ему потребовалась кроличья шкура. Так он и сказал.

Мадлен стало трудно дышать.

– Ваш отец?

– Да, – ответила Вероника, продолжая глядеть на пустую клетку. – Шкура сделает автомат более похожим на живого кролика.

Мадлен встала рядом с девушкой, подыскивая слова. Она с самого начала знала: кролик долго не проживет. Жозеф рассказывал ей, что Рейнхарт не пощадил ни гусыню, несущую золотые яйца, ни другую живность. Каждому он сохранял жизнь до тех пор, пока зверек или птица требовались ему в качестве модели (или «образчика», как он говорил), после чего переходил к изготовлению следующей игрушки. И все равно содрать шкуру с кролика, успевшего стать любимым питомцем его дочери, было жестоко. Разве он не замечал, что Вероника брала кролика на прогулку, гладила и ласкала? Или, наоборот, все видел, но решил преподать девушке своеобразный урок?

– Я только начала к нему привыкать, – сказала Вероника.

– Да, мадемуазель. – Бледное лицо Вероники на мгновение напомнило ей Сюзетту, и Мадлен почувствовала неуместную жалость к хозяйской дочери. – Хотите, я куплю вам другого кролика? Сегодня и схожу в тот же магазин.

– Спасибо за доброту, Мадлен, но не надо делать глупостей. Ну зачем мне кролик?

«Он тебе еще как нужен, – подумала Мадлен. – Больше тебе некого любить». Она тут же отругала себя за мягкотелость. Так она быстро окажется в тупике. Если жизнь ее чему и научила, так это умению держать себя на замке и не поддаваться чувствам. Пора и Веронике учиться тому же.



Ранним вечером, накрывая на стол к обеду слуг, Мадлен продолжала думать о Рейнхарте. Она представляла блестящий скальпель и быстрые руки, снимающие с кролика шкуру.

– За месяц это второй пропавший, – услышала она слова Эдме. – Вначале подмастерье булочника на площади Дофина. Теперь помощник торговца свечами на улице Каландр. Смуглый мальчишка. Всего тринадцать лет.

– Куда они подевались? – спросила Мадлен, поднимая голову.

– В том-то и закавыка, что никто толком не знает. Торговец считает, что парень просто сбежал. Но говорят, это проделки флотских. Вылавливают молодняк и посылают на острова. Такое уже бывало.

Мадлен понимала, о чем речь. Вот уже тридцать лет, как молодежь отправляли во французские колонии.

– Но ведь раньше туда посылали только узников. Предлагали: чем томиться в тюрьмах, езжайте работать на островах.

– Узников посылали, но не только их. Хватали и молодняк из бедноты и всех грузили, будто охапки дров. Жизнь тех, у кого пусты карманы, гроша ломаного не стоит… Давай угощайся.

Эдме выставила на стол блюдо с пирогом, от которого соблазнительно пахло мясом и травами.

Мадлен подумала об Эмиле, который сейчас наверняка играл на улице. Вспомнилось, как она ходила ему за лекарством.

– В аптеке я слышала разговор двух женщин. Они говорили о девушке, которая ушла из дому и не вернулась.

– Когда это было?

– Еще в январе. Женщины считали, что она убежала со странствующей ярмаркой, – сказала Мадлен, отрезая себе кусок пирога.

– А кто знает, сколько бездомной детворы пропадает, – вздохнула Эдме. – Уж их-то точно никто не хватится.

– Верно.

Мадлен сразу вспомнила девочку с улицы Тевено и собственное потрясение при виде опустевшего подъезда.

Только откусив пирога, Мадлен сообразила, откуда взялась начинка. Она со стуком положила вилку, бормоча, что у нее скрутило живот. Стараясь не смотреть на Эдме, она налила себе супа. Смешно. За год она слезинки не уронила, а теперь отказывается есть какого-то жалкого кролика.

Вскоре Мадлен заметила, что Жозеф наблюдает за ней, глядя сквозь бокал вина. Вдруг он угадал ее мысли и посчитал дурочкой? В жизни слуг не было места чувствам. По правде говоря, там не было места почти ни для чего. Потом она увидела, что и его кусок пирога остался нетронутым. Их глаза встретились.

Когда Эдме уселась за стол, Мадлен спросила:

– А что случилось с первым мальчишкой – подмастерьем пекаря? Он тоже сбежал?

– Так говорил пекарь, когда хватился мальца. Но тогда он не знал о других пропавших. Мог бы поискать получше.

У Мадлен похолодело под ложечкой.

– Мне нужно проведать мать. Я недолго. Хочу убедиться, что дома следят за племянником.

– Давай иди, – разрешила Эдме. – Но не прохлаждайся. За тобой еще стирка.



Эмиля она увидела на ступенях крыльца. За это время он похудел. Лицо измученное, сероватые круги под глазами. Он не вскочил и не бросился ей навстречу.

– Эмиль, ты никак опять болел?

– Обыкновенная простуда, – пожал плечами мальчик.

Это при его-то легких. Простуда всегда изматывала его, выжимая все соки.

Мадлен присела рядом:

– Напрасно маман ничего мне не сообщила. Могла бы послать записку в дом часовщика.

Но Мадлен и сама могла бы прийти пораньше. Она почувствовала знакомое угрызение совести. Девушка полезла в карман и достала завернутый в носовой платок кусок яблочного торта, который стащила в кухне. Эдме делала торты из яблочного мармелада, добавляя для вкуса корицу.

– Ешь.

Даже лакомство вызвало у Эмиля лишь слабую улыбку.

– Ну и штучка. В доме часовщика это едят вместо хлеба? Тогда понятно, почему ты позабыла про меня.

– Неправда, Эмиль. Я о тебе помню всегда. Просто у меня дел полным-полно. Присесть некогда. Я отпросилась, и то ненадолго.

Он кивнул, но серые мальчишечьи глаза по-прежнему смотрели на нее с упреком, и угрызения совести превратились в спазм душевной боли.

– Скоро я приду снова и буду приходить раз в два-три дня. Обещаю. Хорошо?

Эмиль не ответил. Взяв у нее лакомство, он начал медленно жевать.

– Что нового дома? – спросила Мадлен.

– Почти ничего, – сказал с набитым ртом племянник. – Новая девушка появилась. Клодиной звать. Поселилась в комнате Одиль.

– Так… – выдохнула Мадлен.

Надо поскорее вызволять ребенка отсюда. Уже которая девушка приходит сюда здоровой и цветущей, а потом ее выбрасывают потасканной и больной. Хватит Эмилю нюхать зловоние ступенек и такое же зловоние, исходящее от клиентов борделя. Пятисот ливров хватит, чтобы открыть собственный магазин и торговать живностью. Никакого роскошества, но их с Эмилем жизнь станет безопаснее. Там она сама будет устанавливать цены и правила, и ей не придется торговать своим телом.

– Эмиль, я должна попросить тебя кое о чем.

– Чего еще?

Мадлен подбирала слова, не зная, как лучше ему объяснить.

– За месяц пропало двое ребят немногим старше тебя. Куда – никто не знает. – Эмиль недоуменно посмотрел на нее, и Мадлен торопливо продолжила: – Наверное, я зря тревожусь. Тебя это никак не касается. И все-таки прошу тебя: будь осторожнее. Не уходи слишком далеко от дома, особенно один. Гуляй вместе с другими детьми или с кем-то из девушек. А если незнакомые люди предложат тебе пойти с ними куда-то, сразу отказывайся, беги к бабушке или Коралине и все им расскажи. Договорились?

– А зачем незнакомым людям меня куда-то звать?

– Говорю тебе, может, ничего и не случится. Но ты никуда не ходи с чужими. Это нельзя… Ты понял?

– Ну, если ты просишь… – пожал плечами Эмиль. – А почему мне нельзя жить в доме, где ты служишь?

Мадлен вздохнула, обняв племянника за талию:

– Любовь моя, я бы с радостью тебя взяла, но часовщик не позволит.

– Но я же полезная маленькая машинка. Ты сама говорила!

– Да. И маман нужна твоя помощь. – (Эмиль высвободился из ее объятий и отодвинулся.) – Эмиль, потерпи немного. Осталось всего три недели, а потом…

Она осеклась. Нельзя рассказывать о своих надеждах. Мальчишка может проболтаться, а если маман заподозрит, что Мадлен затевает побег, ее замыслы рухнут. Девушка знала, чем кончались побеги из борделя. Бывало, девушки решались взбунтоваться против маман и сбегали, в чем были. Но договоренности маман с полицией были двусторонними, потому она так и лебезила перед полицейскими. Беглянкам редко удавалось скрыться. Лапа закона хватала их и возвращала в бордель. Мадлен придется как-то договариваться с маман или исчезать так, чтобы не нашли.

– Что потом, Маду? – Эмиль повернулся и вопросительно посмотрел на нее.

– Потом я очень надеюсь, что наша с тобой жизнь станет лучше, mon petit. Считай, она у нас начнется сначала.

Мадлен не могла вернуться к маман. Вдали от борделя, с его обитательницами и порядками, она ясно увидела, какую жалкую жизнь влачила там. Возвращение в «Академию» ее доконает, и не столь важно, каким образом. Нет, она ни за что туда не вернется.



На обратном пути, когда Мадлен свернула в очередной переулок, ей вновь почудилось, что за ней следят. Более того, что-то ползло у нее по спине. Она обернулась и увидела тощего пса, у которого сквозь свалявшуюся шерсть просвечивали ребра. Поодаль старуха, приподняв подол, мочилась в сточную канаву. Наверное, причина была в разговорах о похитителе детей, вот она и разволновалась. Мадлен мерещились чудовища под кроватью. Совсем как в детстве.

– Нет никаких чудовищ, – заверял отец.

Но он лгал, а потом и сам исчез, оставив ее наедине с чудовищами.

У крыльца дома часовщика к ней подбежал тощий, чумазый уличный сорванец, сунул в руку клочок бумаги и умчался.

Мадлен развернула записку. Буквы прыгали, словно писавший торопился или был рассержен.



Этого недостаточно. Выясни, откуда их привозят. Узнай, что именно ему нужно. Смотри внимательнее, слушай усерднее. Пиши без промедления.



Читая, Мадлен ощущала холодное дыхание страха. Откуда их привозят. Камиль имел в виду трупы. «Изволь наизнанку выворачиваться, иначе никакого побега тебе не видать», – подумала она.

Глава 7

Вероника

– Думаю, тебе стоит начать с куклы.

Они стояли возле отцовского рабочего стола, на котором лежали книги, медные инструменты и обтянутый бархатом ящик. «Он по-прежнему считает меня маленькой девочкой, играющей в куклы», – подумала Вероника. Тогда почему отец отнял у нее чудесного кролика и снял с бедняги шкуру? Рейнхарт открыл ящик. Там лежали фарфоровые головы с пустыми лицами, ожидавшими, когда им нарисуют глаза, брови и губы. Вероника взяла одну из них. Внутри голова была полая.

– И что мне нужно сделать с куклой?

– Придумай что-нибудь сама. Оживи ее. Понимаешь?

– Да, отец. Вполне.

«Но чего ты на самом деле хочешь от меня? – недоумевала она. – Если Клод Лефевр был прав, зачем ты учишь меня всему этому?»

– Ты мне поможешь?

– Конечно. Но сначала ты должна сделать чертеж, используя образчики, которые я тебе показывал. Мы с Жозефом отправимся к мебельщику. Когда вернусь, проверю, насколько ты преуспела.

Отец ушел. Вероника сидела в раздумье, разглядывая отцовские наброски и чертежи движущихся кукол. Она листала книгу «Руководство по изготовлению кукол». Затем, взяв большой лист бумаги, стала рисовать кукольное лицо. Первыми тщательно нарисовала глаза. До чего же здорово и радостно создавать свой первый автомат под наблюдением и при помощи самого искусного во Франции мастера! Вероника догадывалась: создание куклы – часть испытания, которое никак нельзя провалить. После случая с кроликом у нее закралось подозрение: а не являются ли все отцовские действия своеобразной проверкой и нет ли причины в каждом его поступке? В голове весьма некстати зазвучали слова сестры Сесиль: «Помни, Мадлен, Он подвергает нас испытаниям. Только так мы можем показать Ему свою силу». Ей вспомнилась статуя Христа в монастырской церкви и кровь, струящаяся из его глаз.

У входной двери звякнул колокольчик. Кто откроет? Мадлен? Или Эдме? Вероника поспешила в холл, где Мадлен уже открывала дверь. В переднюю вошла высокая женщина, одетая в серебристое и голубое. Ее одежда отражала свет, отчего она сама казалась светящейся. «Таких красивых женщин я еще не видела», – пронеслось в голове Вероники. Да, женщина была очень хороша, но не только за счет миловидного лица, бледного, с широкими глазами и искусно наложенными румянами. Свою лепту вносили длинная шея, грациозная фигура, манера держаться и, конечно же, одежда. «Какая у нее одежда!» – восхищенно подумала Вероника. Серо-голубой тончайший шелк с серебристым отливом, белая меховая накидка, как у сказочной королевы. Изысканная и хрупкая, словно фарфоровая кукла, но вполне живая.

Около минуты Вероника могла лишь смотреть на женщину и гадать, кто она такая и почему явилась к ним. Девушка невольно сравнивала себя с незнакомкой: простенькое платье, волосы без завивки, лицо не припудрено. Спохватившись, Вероника сделала запоздалый реверанс:

– Доброе утро, мадам. Чем можем вам служить?

Женщина разглядывала часы в передней, водя наманикюренными пальцами по золоченому корпусу часов на пьедестале. Позади стояла невысокая смуглокожая девушка, вероятно ее служанка. Женщина повернулась к Веронике и Мадлен, ослепительно улыбнувшись отрепетированной улыбкой:

– Я слышала, доктор Рейнхарт делает хитроумные штучки. Движущихся кукол. Это правда?

Голос у нее был ровным и плавным.

– Да, мадам, – ответила Вероника, справившись с оторопью. – Позвольте показать вам кое-что из уже готовых вещей.

Она повела женщину в комнату, служившую демонстрационным салоном, открыла шкаф и достала серебряного паука.

– Если его завести, он бегает как настоящий.

Женщина взяла паука в руку и довольно засмеялась:

– Какое чудо! Это сделал доктор Рейнхарт?

Вероника кивнула и, не удержавшись, добавила:

– Я ему помогала.

Женщина изогнула брови и снова посмотрела на Веронику, теперь уже внимательнее, скользя взглядом по ее лицу и фигуре.

– Так ты его дочь, – сказала она, и в словах не прозвучало вопроса. – Я ищу что-нибудь очень искусное, – продолжала гостья. – Что-нибудь необыкновенное и редкое.

– Понимаю, мадам. И чего бы вам хотелось?

– Пока сама не знаю. Это будет подарок. Подарок для очень дорогого мне человека, который любит забавы и развлечения.

– Тогда… может, какую-нибудь механическую игру?

– Нет-нет, – отмахнулась женщина. – Игр у нас предостаточно.

– Желаете украшение? Пожалуйста, загляните сюда. Это облегчит ваш выбор, – предложила Вероника, открывая иллюстрированную книгу.

– Нет. Подарок должен быть чем-то уникальным… А что это там? На полке, над мышью. Это что?

Вероника на негнущихся ногах вернулась к шкафу и достала эмалированную коробочку, увенчанную цветком. Тот был весь усыпан мелкими драгоценными камнями. Вероника завела механизм. Заиграла музыка, лепестки цветка раскрылись, показав миниатюрную танцовщицу, наряженную в венецианские кружева. Танцовщица подняла руки. Женщина захлопала в ладоши:

– Чудесная вещица! И тем не менее… – Она вздохнула и равнодушно перелистала несколько страниц книги, остановившись на изображении каминных часов с серебряной птицей.

– Птица. Он любит мелких птичек. Да! Птица в шкатулке – это то, что надо. Поющая птица, а шкатулка вся отделана драгоценными камнями. Какой совершенный выйдет подарок! Правда, Амаранта? – спросила она служанку.

Та лишь кивнула. Темные глаза девушки оставались равнодушными.

– Птичка тоже должна быть вся усыпана самоцветами, – продолжила женщина, обращаясь к Веронике. – Сапфиры. Бриллианты. Опалы. Изумруды. Твоему отцу предстоит сделать самую удивительную из всех его механических птичек. Понимаешь?

– Да, мадам, – лаконично ответила Вероника.

Ей не понравилось, что с ней разговаривают как со служанкой. Женщина явно считала ее ниже себя. Каково Мадлен постоянно это выдерживать, чувствуя себя существом низшего порядка?

– Хорошо.

– Нам понадобится закупить необходимые материалы.

– Да, конечно. – Женщина вынула из кармана платья бархатный кошелек и достала оттуда золотые луидоры и бумажные деньги. – Амаранта заглянет к вам через неделю узнать, как подвигается работа. Если этих денег не хватит, скажете ей.

Вероника молча смотрела на горку золотых монет. Должно быть, здесь тысяча луидоров, если не больше. Кто же эта заказчица, готовая платить неограниченные деньги мастеру, которого никогда не видела? Приглядевшись, Вероника заметила, что глаза женщины лихорадочно блестят, а на белоснежной шее проступают вены.

– Я уже говорила, что птичка предназначена в подарок, – сказала женщина. – Времени на работу – две недели.

В голосе прозвучали приказные нотки.

Вероника выдержала ее взгляд. Возможно ли за две недели сделать такую шкатулку с автоматом? Она понятия не имела, однако заказчице незачем об этом знать.

– Через две недели подарок будет готов. Отец спросит, кто заказал ему птичку. Как мне вас отрекомендовать?

– Скажи, что заходила мадам де Мариньер. И передай отцу: если работа мне понравится, я сделаю новые заказы.

Женщина вышла в прихожую, с любопытством взглянув на Мадлен. Вновь звякнул колокольчик. Дверь закрылась. В воздухе остался легкий аромат жасмина. Вероника посмотрела на Мадлен. Некоторое время обе молча смотрели друг на друга, затем, не сговариваясь, засмеялись.

* * *

– Две недели?! Ты пообещала все закончить за две недели? Боже мой, о чем ты только думаешь!

Вероника никогда еще не видела отца таким сердитым. Лицо посерело, глаза были полны темного огня. Она вонзила ногти в мякоть ладоней, сказав:

– Отец, эта женщина заплатила нам золотом. Сотни ливров. Она сказала, что мы можем запросить больше. Это наверняка очень богатая и знатная особа.

– Никакие деньги не помогут мне за две недели создать сложный автомат.

– А я уверена, что ты сможешь. Обязательно сможешь. Я тебе помогу. Необходимые детали закажем у златокузнеца и других мастеров, – сказала Вероника, улавливая в своем голосе страх.

Доктор Рейнхарт расхаживал по мастерской, доставая из ящиков разные предметы.

– И что я скажу другим заказчикам? Они тоже ждут. Я должен выполнить их заказы!

– Отец, не знаю почему, но я почувствовала, что отказать ей было нельзя. Эта женщина не просто богатая аристократка. Если ей понравится твоя работа, она может стать постоянной заказчицей.

– Но как мне успеть за две недели? Я ведь ремесленник. Каждая моя вещь – единственная в своем роде. Я не пеку их, как пирожки. Pardieu![10] Неужели за эти недели ты ничему не научилась?

Он достал из бюро лист бумаги и начал писать. На мгновение сердце Вероники сжалось от страха: вдруг отец пишет в монастырь, прося их подготовиться к ее возвращению? Из-за приказного тона мадам де Мариньер она опрометчиво согласилась и испортила ему все дела. Но потом доктор сказал:

– Нам потребуются самые миниатюрные оси, шестеренки, рычажки и валики. Надо будет приспосабливать шкатулку, которую я уже начал делать. Мне одновременно понадобится помощь эмальера, камнереза и изготовителя пружин. Жозеф, возьми письмо. Перво-наперво отправляйся к месье Вильеру. Время у нас на вес золота.

– Да, месье, – ответил Жозеф, протягивая руку за письмом.

– Теперь задание для тебя, Мадлен. Эту записку отнесешь золотых дел мастеру. Растолкуй ему, что мой заказ сейчас важнее всех прочих.

Взяв другой лист, Рейнхарт обмакнул перо в чернильницу, написал несколько слов и посыпал песком.

– И конечно же, нам нужна живая птица. Птица в клетке. Самая очаровательная и волшебная, какая попадется тебе на глаза. Мы должны опираться на живые образчики.

– Да, доктор Рейнхарт, – пробормотала Мадлен.

Взяв записку, она собралась уйти, как вдруг Вероника сказала:

– Я пойду с Мадлен. – Веронике хотелось потрафить отцу, но еще больше ей хотелось выскользнуть из дому. – Мы найдем что-нибудь великолепное.

– Хорошо. Иди. А потом будешь мне помогать. – Рейнхарт смотрел на дочь, но казалось, он смотрит сквозь нее. – Раз уж ты согласилась, мы сделаем птичку для этой мадам де Мариньер. Такую, каких ее приятель отродясь не видел. И не простую, а с маленьким сюрпризом.

Доктор Рейнхарт как-то странно засмеялся. Веронике отцовский смех не понравился.



Молча одевшись, Мадлен с Вероникой вышли из дому. Их путь лежал на набережную Мажисери. С площади Дофина они свернули на Пон-Нёф. Мост пульсировал жизнью, вбирая в себя самые светлые и темные потоки парижской жизни. Навстречу шли продавцы песенников, торговцы рыбой, шарлатаны, выдающие себя за лекарей, продавцы сомнительных снадобий. Все они громогласно расхваливали свои товары, перекрикивая грохот колес и цоканье копыт. В воздухе удушливо пахло конским навозом, шкурами, человеческим потом и щелоком. Невдалеке высился бронзовый памятник Генриху IV. Конная статуя была плотно облеплена нищими, среди которых встречались безногие, безрукие и одноглазые. Тела многих покрывали отвратительные струпья. Кто-то протягивал миски, рассчитывая на подаяние, иные склонялись в молитве.

После возвращения в Париж Вероника покидала дом всего несколько раз, и то в карете. Сейчас она оказалась в людском водовороте. Люди шли, бежали, лавировали, чтобы не столкнуться с портшезом и не попасть под колеса фиакров, телег и под конские копыта. Веронике стало тревожно. Взглянув на Мадлен, она увидела, что и горничная не в лучшем состоянии. Наверное, испугалась отцовского гнева. Впрочем, Мадлен с самого начала показалась ей нервной, всегда держащейся начеку, словно ожидала быть пойманной. Они шли мимо нескончаемых столов, прилавков и опрокинутых ящиков, где продавали каштаны и яблоки, кастрюли и поварешки, мыло, духи, ремесленные орудия, ковры, потертые книги и изрядно поношенную одежду. Людской поток становился все гуще, а кучеры – все раздраженнее. Веронику удивило, что люди почему-то вылезали из карет и шли пешком, вливаясь в общую сутолоку: женщины в ярких атласных платьях и мужчины в пурпурных камзолах и башмаках на высоком каблуке пробирались сквозь грязь и истоптанную солому. Между ними пастух гнал стадо коров.

Достигнув конца моста, Вероника и Мадлен увидели опрокинувшийся фиакр. Его остов треснул, а то, что находилось внутри, вывалилось на грязную землю. Двое мужчин с красными лицами орали друг на друга, размахивая руками. На обочине сидела женщина, прижимая к лицу окровавленный платок. Вокруг нее собралась небольшая толпа зевак.

– Это случается сплошь и рядом, – сказала Мадлен, взглянув на место происшествия, потом на оторопевшее лицо Вероники. – Есть даже плата за увечья: столько-то ливров за сломанную ногу и столько-то – за сломанную спину. – Казалось, горничную совсем не ужасает столь обыденное отношение к человеческому телу. – Сами виноваты. Смотреть надо, куда едут.

Сойдя с моста, они очутились на набережной Мажисери, где смыкались восточная и западная оси города. Веронике казалось, что сюда стекались и съезжались все парижане, и теперь ей предстояло проталкиваться сквозь эту живую стену, двигаясь чуть ли не впритык. Здешние толпы были далеки от элегантности. Разинутые рты, полные желтых или сгнивших зубов, обрюзгшие или изъеденные оспинами лица, носы, красные от злоупотребления выпивкой, а то и вовсе отвалившиеся по причине сифилиса. Воняло немытыми телами, табаком, затхлой пудрой для париков и газами, исторгаемыми голодными желудками. Все это ударяло ей в ноздри, смешиваясь со зловонием Сены и едва позволяя дышать.

– Теперь уже недалеко, – заверила ее Мадлен и взяла за руку, дабы Вероника ненароком не попала под лошадь и не ступила ногой в отбросы.

Рядом с горничной Вероника чувствовала себя увереннее. Она вовсе не была напугана, скорее потрясена, удивлена и возмущена тем, что ее так долго держали вдали от реальной жизни.

Середину дороги занимала сточная канава, несущая в реку отбросы растительного и животного происхождения. Вскоре в воздухе запахло серой. Вероника и Мадлен приближались к дубильным мастерским, стоящим по берегу Сены. Девушку затошнило. Мадлен невозмутимо вела ее дальше. Через какое-то время к человеческим крикам и плеску воды добавились птичьи трели. Здесь находились магазины и лавки продавцов птиц. В клетках помимо канареек и голубей прыгали белки и тощие, жалкого вида обезьянки. Место показалось Веронике знакомым. Из всех магазинов она выбрала самый впечатляющий, с позолоченными буквами вывески, сообщавшей, что заведение принадлежит некоему Анж-Огюсту Шато, Oiseleur du Roi[11]. Они вошли. В изящных клетках щебетали зяблики, канарейки и какаду. Рядом кричали попугаи ара.

Увидев посетительниц, владелец снял позолоченную клетку и, держа перед собой, сказал:

– Перуанский соловей. Таких сладкозвучных песен вы еще не слышали.

Заглянув в клетку, Вероника увидела заурядную коноплянку.

– Благодарю, месье, но нам нужна птичка покрасивее. Желательно с разноцветными перьями.

Он тут же достал клетку с попугаем ара, в оперении которого перемежались ярко-желтый и голубой цвета.

– Прекрасный экземпляр, только мы рассчитываем на еще более редкую птицу. Меньше этой.

Такую, которая грациозностью может соперничать с заказчицей и которую доктор Рейнхарт воспроизведет в серебре и украсит сапфирами.

Владелец стал показывать им разных птиц. У одних перья были таких причудливых расцветок, что закрадывалась мысль, а не раскрашены ли они. У других мутные глаза намекали на скорую кончину. И вдруг Мадлен заметила в самом конце магазина голубую птичку, тихо сидящую в серебряной клетке.

– Как насчет вон той птахи?

– Прекрасный выбор, мадемуазель! Это луизианская сапфировка. Очень редкая.

Он принес клетку. Основное оперение у птицы было яркого лазурного цвета с оттенками голубых тонов, а хвост и головка – черно-белыми.

– Если не ошибаюсь, это сойка, – сказала Мадлен. – Очень похожа на сойку, только не коричневая, а голубая.

Владелец раздраженно нахмурился:

– Да, но такое оперение встречается крайне редко.

Птичка смотрела на Веронику блестящим черным глазом.

– Сколько?

Птицелов назвал непомерно высокую цену, явно взятую с потолка. Мадлен фыркнула и покачала головой, тихо сказав Веронике:

– Птица не стоит и половины.

– Месье, предлагаем вам за нее десять луидоров, – сказала Вероника.

– Двенадцать.

– Десять, и ни сантима больше.

Вероника сделала вид, что собирается уйти, хотя знала: она купит голубую сойку. Такой удивительной птицы она еще не видела.

– Одиннадцать, и птичка ваша.

Вероника кивнула, снова взглянув на сойку. Какое чудесное, совершенное создание!

Они купили сойку и пошли обратно. Невдалеке от моста Пон-Нёф их внимание привлекла кучка людей, окружившая продавца памфлетов.

– Еще один ребенок пропал! – выкрикивал он. – Читайте! Здесь все написано!

Вероника подошла ближе, чтобы прочитать памфлет в поднятой руке продавца. «Пропала дочь швеи!» – гласил заголовок. «Неужели по нашим улицам тайно разгуливает похититель детей?» – было написано ниже.

Вероника взглянула на Мадлен, которая тоже смотрела на текст памфлета. До сих пор ей казалось, что горничная не умеет читать. Может, она ошибалась?

– Ты знаешь, что там написано?

– Откуда ж мне знать, мадемуазель? – ответила Мадлен и покраснела.

– Там рассказывается об украденной девочке. Ты слышала о чем-нибудь подобном?

Мадлен торопливо взглянула на нее. В серых глазах угадывалось беспокойство.

– Да, мадемуазель. Слышала о пропавших детях с острова Сите. Это случилось недавно.

– Сколько пропало?

– Двое мальчиков. Один двенадцати лет. Был подручным у булочника. Второй, тринадцатилетний, находился в учениках у свечного мастера. Вроде еще одна девочка. Может, были и другие.

– Что значит «может»? Почему об этом неизвестно?

– В холодное время года уличные ребятишки часто исчезают.

– И куда они убегают?

Мадлен посмотрела на нее с легким упреком:

– Они умирают, мадемуазель. От холода.

Вероника сглотнула:

– Им что, негде найти пристанище?

– Надолго не удается. Их прогоняют из Парижа.

Вероника представила вереницу детей, которых силой вытесняют в окрестные леса и поля. Неужели таковы нравы Парижа? Наверное, ей нечему удивляться.

– Мадлен, ты ничего не сказала про девочку, но те мальчики жили не на улице. Они были подмастерьями. Они-то куда пропали? Что люди говорят?

– Вряд ли кто-то знает наверняка. Эдме говорит, что их могли похитить флотские и увезти в заморские колонии. Это началось не вчера, а лет тридцать назад. Кто-то грешит на пришлых работников из провинций. Но тех вообще винят во всем.

– Думаешь, это флотские?

– Сама не знаю. – Мадлен нахмурилась. – Может, и еще кто-то промышляет кражей детей.

Выражение лица горничной из хмурого сделалось напряженным. Вероника посмотрела туда же, куда и Мадлен. К ним навстречу спешила круглолицая женщина. От быстрой ходьбы перья на ее шляпе качались в разные стороны.