– Улица – это джунгли. Я не создан для этой борьбы. Я знаю, многие пытаются пробить ваш эгоизм. Я не единственный, не первый, не последний, и я не горжусь этим, но…

Он вдруг замолкает, опускает глаза и говорит так, будто это крайний, решающий аргумент:

– К тому же, за мной охотятся коммунисты.

Слушавший его ребенок, перепугавшись, протягивает свой стакан молока, бомж выпивает его залпом и уходит.

106

Мне кажется, я уже где-то видел этого панка, знакомое у него лицо. Или скорее ноги: он в берцах.

107

С биноклем в руках (все-таки решился его заказать) я стою на крыше заправки и, как капитан на своем мостике, обозреваю горизонт: заброшенный дом, склад, столбы окружной трассы, пустырь. Ставни в доме снова открыты, и сквозь стекло я вижу в тонком луче солнца на столе – видимо, письменном – цилиндрический предмет. Я кручу колесико, приближаю и понимаю, что там, на столе, рядом с картой и звездным глобусом лежит… бинокль.

От удивления я выпускаю свой, и он падает на землю.

108

Ньецленд не думает, что за мной следят. Он считает, что я брежу, что это все переутомление и мне надо взять отпуск.

109

«И на автозаправке то же самое: нужно вернуть волшебство акту покупки. В наши дни секрет в том, чтобы у клиента остался приятный опыт». Босс специально вызвал меня, чтобы вывалить вот это. Не знаю, что за муха его укусила. Может, муха рентабельности. (Или он в меня верит.)

110

Подъезжает автоцистерна, паркуется. Шофер вылезает из кабины, тянет шланг, втыкает его в землю, чтобы излить в подземный бак бензин, как нектар.

110 БЭ

Сквозь занавески я обозреваю колонки, автоцистерну, свое королевство. И думаю о том, что бензин – это нектар забвения. И то, что течет сейчас по шлангу, это прежде всего миф – миф об изобилии.

110 ЦЭ

Опыт, который предлагает бензоколонка клиентам, – это опыт забвения. Забыть о самом акте покупки. «Нужно сделать чат-бота, – заявляет мой босс. – Нужно очеловечить общение с клиентом».

Я с тревогой гадаю, что же он курил.

111

Стою посреди сада сестры в Жуанвильле-Пон и осторожно разглядываю ярко-алый салатник с сангрией, где плавают кусочки апельсина, потом перевожу взгляд на сотрапезников: разномастную фауну.

Пришедший со мной Ньецленд говорит:

– Я скоро. Пойду поищу что-нибудь пригодное для питья.

За жаровней орудует бухгалтер. Он жарит шпик и острые сосиски в окружении дам, вероятно, привлеченных запахом (я про мясо, конечно).

С арбузом под мышкой (хотел подарить его сестре, но не вижу ее) я лавирую между гостями, стараюсь не замечать аромат барбекю и в конце концов усаживаюсь на крыльцо, уже утомившись от происходящего. Что я здесь делаю? Бухгалтер заметил меня и машет рукой – кажется, зовет к себе. Я делаю вид, что не вижу. Ньецленд исчез. Рядом садится девушка. Говорит, кусая бутерброд с салом:

– Вы напомнили мне один фильм, из-за арбуза. «Капризное облако». Знаете? Это тайваньское кино.

– А, да? – бормочу я, поглядывая на торчащий край сала. – И про что там?

– Про секс. Про засуху, арбузы и секс. Стоит тайваньское лето, и все сочится вожделением.

Я смотрю на нее с любопытством. Блондинка, дерзкая, типа раскрепощенной лесбиянки. Я кидаю ей:

– Вы, наверное, подруга моей сестры. Не знал, что она лесбиянка.

– Вы ее брат?

Потом:

– В смысле, лесбиянка?

Мужчина с сосиской в руке усаживается на другой ступеньке рядом с нами и спрашивает (он меня слышал):

– Ты брат Эльзы? И что, кем работаешь?

Еще один мужчина с темнокожей спутницей останавливаются напротив, потягивая кислотно-голубые коктейли, и, кажется, тоже ждут ответа. В их треугольных бокалах видно мое растерянное лицо. Я – временный, нелепый пуп земли – вдыхаю поглубже, выдыхаю и говорю:

– Да ничего интересного… ну, то есть нет, я – бензоколонщик.

– А, ясно, и на кого учишься?

– Учусь? – повторяю я в недоумении.

– Ну я так понимаю, это же подработка?

– Да, конечно… подработка… учусь на юриста-междугородника.



Тут я встаю с арбузом под мышкой и удаляюсь в дом. В гостиной – толпа людей в галстуках, все спорят о чем-то, стоя, сидя, развалившись.



Я укрываюсь в кухне, где девушка в майке рисует прямо на стене эскиз женщины в бикини, возлежащей на шезлонге с мундштуком в руке, а снизу подпись: «Твое вожделение – просто вошь деления».

111 БЭ

«Твое вожделение – просто вошь деления». Где-то я уже видел подобное. В книжке какой-то. Неужели все постоянно повторяется?

112

Сегодня после обеда на заправку въехал джип с маленьким, пестрым от наклеек домом на колесах на прицепе и остановился подальше, рядом с насосом. Человек выскочил из машины, тут же скрылся в своем переносном жилище и больше оттуда не выходил.

113

В переходе станции метро «Республика», где сливаются три прохода, однорукий мужчина просит милостыню. Напротив африканцы играют на джембе и балафоне. Левее – сирийская семья также просит милостыню. Кому давать? Я останавливаюсь послушать музыку. Однорукий тоже кивает в такт, улыбается, встает и здоровой рукой кладет африканцам монетку.

113 БЭ

У меня свидание с некой гонконгчанкой у Оперы, на ступенях дворца Гарнье, – все благодаря превозносимому Ньецлендом «Тиндеру», сайту виртуальных знакомств. Она в Париже проездом, неделю как мне написала. Фотография профиля у нее размытая, но намекает на стройность, молодость и обаяние. Я нервничаю. Это мой первый опыт. Выхожу из метро, раскрываю зонт, получаю сообщение: она ждет меня напротив «Галери Лафайет», за дворцом. Иду туда. Дождь усиливается. На перекрестке улиц Скриба и Глюка я издали замечаю девушку под прозрачным зонтом, спиной ко мне, которая топчется с телефоном в руке. Вероятно, моя гонконгчанка. Я подхожу, я уже так близко, что вижу: она отправляет сообщение. Мой телефон вибрирует. Это она. Я совсем рядом, оглядываю ее украдкой, и да, этого я и боялся: она во вьетнамках, немного пухлая, со странным лицом и некрасивыми ногами. Еще чуть-чуть, и я похлопаю ее по плечу, обозначу свое присутствие, я уже медленно заношу руку и вдруг спохватываюсь, разворачиваюсь и удираю, прячась под зонтом.

Может, она почувствовала мое дыхание, обернулась, увидела, как я ухожу, и теперь строчит мне проклятия. Я ускоряю шаг, кажется, даже бегу и, сам не знаю как, оказываюсь на улице Божоле. Захожу в первый бар, «Антракт», где уже захмелевший, судя по всему, хозяин молча наливает мне пива. Мне немного совестно, что я не стыжусь своего бегства. Нет, ну как так: она, наверное, поставила фотку подруги, это точно не она, если только в другой жизни. Похоже, в «Тиндере» все мухлюют, ретушируют настоящее, свое я, свою внешность. Да, обещанным раем и не пахло. «Тиндер» – как супермаркет для падших душ. Царство поддельной реальности. Я не решаюсь смотреть в телефон. Там, наверное, сто тысяч сообщений от нее. В конце концов я удаляю «Тиндер», залпом допиваю пиво и еду в метро на свою заправку – мое укрытие, мою нору.

114

Две девушки, заправив полный, садятся за стойку выпить кофе. Говорят о пластической хирургии. Одна:

– Он подправил себе уши.

– А мозги нет? – усмехается другая.

114 БЭ

У меня паршивое чувство, будто они говорят обо мне.

114 ЦЭ

На крыше дома на колесах теперь развевается флаг. Флаг ООН. Это путч? Безумец, решивший меня выжить? Или обычный хипстер?

115

Подъезжает мотоциклист с пассажиром за спиной. Останавливает свой «Априлия-Пегасо» у первой колонки. Пока водитель заливает бак, пассажир, не снимая шлема, не поднимая щитка, заходит внутрь. Я замечаю, что за спиной у него к куртке пристегнуто что-то вроде меча. Двери разъезжаются, он идет прямо к полке с чипсами. Будто точно знает место преступления. Мираж или кошмар. Я трясусь, рука ползет к тревожной кнопке. Тот пассажир берет пачку чипсов с песто, платит. Я смотрю на руку, на протянутую банкноту, на рукав куртки, на котором поблескивает марка «Нептун Гор-текс», потом на лицо в шлеме. Он поднимает щиток. Я роняю свой капучино и вскрикиваю от удивления:

– Сейза!

За щитком – лицо моей японки. Я бормочу:

– Но зачем тебе… зачем тебе этот…

Хочу сказать: «этот придурок на мотике». Но одергиваю себя:

– Зачем тебе… этот меч?

– Я еду на занятие по ходзёдзюцу Полагаю, это боевое искусство. Я даю ей сдачу. И мямлю:

– Ходзёдзюцу?

Мотоциклист закончил с бензином, вешает пистолет. Меня осеняет:

– Мне правда так стыдно, за тот раз, я… в общем… что сделать, чтобы ты меня простила?

Она думает, потом улыбается:

– Приходи на мои курсы по ходзёдзюцу.

Я робею, заикаюсь:

– Да, хорошо, хор… Окей, только, ну, не сегодня, но да.

– Ок. Позвони мне, я скажу, когда и где.

Мотоциклист подходит к автоматическим дверям, шлем под мышкой. Трехдневная щетина, татуировка дракона на шее, крепкий блондин-азиат: карикатурный тупой самец. Я, сбитый с толку, недоумеваю, что она забыла рядом с ним. Ей нравятся тупые самцы с обесцвеченной шевелюрой? С оболваненной головой? Он платит за бензин наличкой. Кто он, любовник? Это о таком она мечтает? Это вот это ее возбуждает?



Они исчезают в темной ночи, освещаемой (с перебоями) вывеской «Горизонт».

116

«Ходзёдзюцу, или навадзюцу – традиционное японское боевое искусство, его цель – связать соперника при помощи веревок, которые становятся и оружием, и средством обездвиживания. Распространившись в Японии еще в XV веке, оно долгое время оставалось ключевой дисциплиной, изучаемой полицейскими. Впоследствии это искусство приобрело и эротический характер. По словам мастера связывания Госпожи Бенто, которые приводятся в работе “Эротическое воображение в Японии”, в Японии веревка – мощный символ, синоним безвозвратной и мучительной гибели. Существует 133 техники связывания».



В смятении, шоке, возбуждении, ревности (уж не знаю, что еще) я смотрю в сети определение ходзёдзюцу, пытаясь понять Сейзу и что все это может о ней говорить. Лицо ангела, характер дикарки? Эта японка – прямо матрешка, не характер, а одни потайные ящики. Продолжая поиски, я натыкаюсь на упоминание о книге The Art of Tying Your Enemy[20] и по инерции заказываю ее. Размышляю, как бы мне вежливо отклонить приглашение Сейзы, чтобы опять не обидеть.

117

И снова я попадаю в другое измерение. Мужчина (может, тот же, но переодетый?) вручает мне книгу, чтобы я передал ее тому, кто за ней придет. Я задерживаю дыхание, и только он уходит, трясу книгу. На этот раз ничего не выпадает. Заинтригованный, я пролистываю ее и замечаю две страницы с загнутыми углами. На них подчеркнуто три слова, и, если составить их вместе, выходит фраза:

Стр. 33: «шах», «и».

Стр. 88: «мат».

118

Есть 6 чувств, 7 чудес, 4 времени года, 7 дней, 12 подвигов, 8 планет солнечной системы, 5 измерений, и в пятом измерении одна-единственная бензоколонка притягивает такие вещи. Моя.

119

Звоню Ньецленду. Он подговаривает меня тайно проследить за тем, кто придет за книгой, спрашивает, как она называется. Из-за спешки и потрясения я совершенно забыл взглянуть на обложку. Наверное, с этого надо было начать. Я смотрю, бледнею, хрип растерзанной лани вырывается из моей груди, и я шепчу, будто это конец:

– Детектив про Сан-Антонио.

Ньецленд не особо впечатлен:

– А, ну и который из?

Я, бледнее прежнего, едва не падая в обморок, стону:

– «Имею честь вас пришить».

120

Тишина на том конце. Ужас на заправке. Не мне ли адресовано послание? Голос Ньецленда трещит:

– Хм-м… Знаешь, я их все читал, но этот что-то не припо… а-а, погоди, ну да, там про пианиста. Артюр Ремболь, или как-то так, приходит в агентство Сан-Антонио и умоляет его отыскать след женщины, от которой у него остался только один снимок, забытый в географическом атласе. А еще музыкант жалуется, что за ним следят. Сан-Антонио приставляет к нему своего человека. Но тот теряет след, и пианиста вскоре находят мертвым у себя дома. А, нет, черт, тот назывался «Пролетая над гнездом потаскушки».

121

Связанный, лежа лицом в татами, я недоумеваю, зачем только я согласился прийти. Почему не сумел отказаться? Почему поддался слабости? Из-за ее красивых глаз? Чтобы она простила? Из-за робкой надежды снова ее покорить?



Когда я стоял в кимоно напротив Сейзы (очень сексуальной в своем, шелковом), готовый к схватке, не было никаких сомнений, что после десяти лет дзюдо, учитывая мой оранжевый пояс, мои метр семьдесят девять против ее метра пятидесяти, я преподам ей урок, уделаю ее, разобью наголову, отправлю дальше учиться своему ходзёдзюцу, покажу, что значит мастерство боевых искусств.



После традиционного приветствия (рицу-рэй: поклон на 30°, дыхание сдержанное, глаза закрыть-открыть), быстрее, чем глотаешь суши, толком не поняв, что произошло и как оно могло со мной произойти, я уже лежал связанный, лицом вниз, и пускал слюну на бирюзу татами.



Теперь я вижу только изящные ступни Сейзы, которая держит конец красной веревки и опутывает меня ею.

И, чувствуя себя куском баранины, окороком в коптильне, все засматриваясь на черный лак на ногтях ее больших пальцев, я спрашиваю себя: может, основой этого боевого искусства, этого ходзёдзюцу, является унижение?

121 БЭ

Может, мне бы и понравилось быть связанным, если:

я был бы с ней наедине, в ее гостиной.

я не лежал бы в центре татами в окружении повернутых фанатиков, которые восторгаются сноровкой Сейзы, четкостью ее движений, красотой узлов.

122

Может, я бы и оценил это унижение, если бы его пиком не стало то, что она передала конец веревки тому самому небритому мотоциклисту с татухой, блондинистому борову, которого я видел на заправке, и стала показывать, как управлять этой самой веревкой: разные техники нажима и тяги заставляли отдельно шевелиться самые неожиданные части моего тела.

123

Я решаю, что попал в садо-маза-секту, что теперь я кукла в их эротических игрищах, и кончу где-нибудь в лесу, на вертеле. Мне, как всегда, везет.

124

На следующий день, вернувшись на заправку и растирая ноющее тело, я чувствую, что мне срочно нужно позвонить матери: поплакаться об этом неправдоподобном злоключении и спросить – эта мысль немного беспокоит меня, – не считается ли унижение в Японии наслаждением или, еще хуже, корнем любого влечения? В трубке что-то трещит, обрывается. Услышав эти звуки, я сбрасываю и зарываюсь в свой кофе.



Мой постоянный китайский посетитель заходит с большим пластиковым контейнером, полным лангустов, и хочет выменять его на полный бак. Я для порядка отказываюсь (набиваю цену). Он настаивает:

– У меня еще есть для тебя DVD с ужасами и эротикой про зомбаков.

Я соглашаюсь на сделку и оказываюсь с пятью DVD-шками китайской и японской эротики и двенадцатью живыми лангустами, которые копошатся в контейнере среди ледяной крошки.

125

Я достаю одного и, в порыве внезапной симпатии, целую – и вместе с ним целую все море, его глубины и пучины, – а лангуст, кажется, ластится. Я почти готов взять его к себе. Только где ему жить? В ванной?



Я кладу его обратно и понимаю, что расчувствовался, что старею и что рак держался бы куда независимей.

126

Сегодня вечером – открытие выставки сестры. Она пригласила человек тридцать, и я молюсь, чтобы мой босс не заявился с внеплановым визитом. Ньецленд помогает мне разместить на стойке вино и сладости, которые заказала сестра. Наткнувшись на контейнер (лангусты теперь плавают в море с айсбергами), он удивляется:

– Это еще что, лангусты? Откуда у тебя живые лангусты на заправке?

– Порой жизнь – загадка, – отвечаю я.

Потом добавляю, откусывая сырное печенье:

– Знаешь, я снова виделся с моей японкой.

– А, она согласилась-таки встретиться?

– В каком-то смысле… но все обернулось кошмаром, по крайней мере для меня.

Я открываю бутылку «Пап Клеман». Прежде чем выставить на стойку наливаю себе, ему нюхаю вино («первый нос»), а он берет пирожное в виде женской груди.

– Представляешь, я лежал связанный на татами, перед поклонниками йоги, жаждущими чакр.

– Что? Ты о чем вообще? Что еще за история?

(«Второй нос»)

– Это долго рассказывать.

– Ходишь в клуб БДСМ, а меня не позвал? – поддевает он, жуя пирожное. – Ммм… сказка. Знаешь, как эти штуки называются?

– Нет.

– Соски Венеры, прикинь.

Нас прерывают первые гости. Ко мне подходит девушка с фруктом в руке. Странным и уродливым, воняющим бананом и грязными носками – его узнаешь из тысячи: дуриан. Ньецленд отходит, якобы открыть остальные бутылки, и наблюдает издалека. Девушка протягивает мне фрукт. Я узнаю ее. Она была на барбекю у сестры, еще говорила про арбузы и какой-то фильм. Я беру протянутый дуриан, она говорит:

– Подарок.

Я не понимаю тайного смысла ее дара. Но все равно благодарю. Шум голосов, шагов, смеха. Оглядываюсь на парковку. Еще гости подъехали: девушка в розовой футболке i am my own universe[21], черный парень в кожаном берете, сестра под руку со своим бухгалтером (от которого у меня мурашки). Я извиняюсь перед девушкой с дурианом. Целую сестру у расступившихся дверей, уворачиваюсь от щеки ее парня. Она спрашивает:

– Тебе зачем дуриан?

– Не знаю. Спроси у своей подружки.

– Какой подружки?

Ищу ее взглядом. Она забилась в угол «Гигиена» вместе с Ньецлендом.

– Вон, у полки с «Тампаксом».

– Не знаю ее…

Сестра довольно оглядывает стойку и закуски. Я кладу дуриан на борт контейнера с лангустами. Люди все стекаются. Уже человек пятьдесят внутри. Сестра произносит короткую речь, потом вскрикивает, и диджей, пришедший со своей аппаратурой, врубает электронный ремикс какого-то чарльстона. Все танцуют. Мы как будто в «Гэтсби». Редкие посетители, расплачиваясь, глядят на все с улыбкой или с опаской и спрашивают, не свадьба ли это. И чтобы им, грызущим шоколадные батончики, было приятнее, я отвечаю: «Да».



Свадьбы обнадеживают.

127

Хотел бы я быть Бодрийяром, чтобы бросить им: «В порнографии свадьбы гибнет иллюзия желания».

128

Но я всего лишь я. Диджей ставит The Comet is Coming[22], и тут входит Жан-Поль, завороженно глядит на людей на импровизированном танцполе и говорит:

– У вас тут прямо Вавилон. Обожаю такое.

Я слабо понимаю, о чем он.

– Твоя сестра – гений. Я на ней женюсь.

– Валяй, – отвечаю. – Она, правда, уже живет с одним бухгалтером.

– Это мелочи. Ты же знаешь: без борьбы нет страсти.

Он идет танцевать поближе к моей сестре. Девушка с дурианом и Ньецленд что-то обсуждают. Мне интересно, что они могут сказать друг другу, да и вообще, что люди могут друг другу сказать. Кто-то призывно покашливает. Я оборачиваюсь. Передо мной мужчина в панаме серийного убийцы с надписью «мутация» (это предупреждение?), он спрашивает, стараясь перекричать музыку, не оставлял ли случайно кто-нибудь для него книгу. У меня замирает сердце. Выброс адреналина. Я кашляю, киваю и медленно протягиваю ему роман Сан-Антонио «Это именно трубка», которым Ньецленд предложил подменить тот, что оставил человек с бородой: мы загнули угол на одной странице и подчеркнули слово «дамка». Мужчина берет книгу, видимо, замечает не то название, разворачивается и уходит. Меня подмывает пойти следом. Знаками я пытаюсь привлечь внимание Ньецленда. Бесполезно. Что крота выманивать. Он все треплется с той дуриановой девицей. Я выхожу из-за кассы и решаю сесть на хвост мужчине в панаме: он, я вижу, залезает в черный «Сатурн-Скай» с откидным верхом. Беру у Ньецленда из пальто ключи от его тачки. Тот тип трогается. Я бегу, прыгаю в развалюху друга и тоже жму на газ.

129

Наши взгляды встречаются как в рекламе шампуня: в замедленной съемке. Когда я вихрем вылетаю с автозаправки (странно, но все и правда происходит как бы замедленно, будто мы в кино или – хуже – в книге), так вот, когда я вихрем вылетаю с заправки (в замедленной съемке), я встречаюсь со «Шкодой» моего босса, и он смотрит на меня округлившимися глазами, а я смотрю на него, глазами газели. Я невольно поддаю газу и вижу в зеркале (тоже в замедленной съемке), как машина моего босса врывается на заправку.

129 БЭ

Хроники неизбежной катастрофы.

130

На перекрестке, где я пролетаю на красный (в неизменной замедленной съемке), уже решив, что сбегу прочь из города, как можно дальше, за тридевять земель, за край ночи, за дальние леса, куда не доберется мой босс, я вдруг замечаю стоящий на светофоре черно-красный мотоцикл «Ямаха 650 Икс-Эс» и на нем двух людей. У пассажира за спиной пристегнут меч. Я едва не задеваю их, обгоняю. Вот и они в зеркале заднего вида.

131

Перехватывает дыхание. Не моя ли жестокая самурайка? Как быть? Оглянуться? Повернуть назад? Полицейский разворот? Поздно.

131 БЭ

Как говорил Камю: «К счастью, всегда будет поздно»[23].

132

Невозможность Японии.

133

В зеркале заднего вида: перекресток, «Ямаха» и два развевающихся по ветру хвостика из-под шлемов, когда трогается мотоцикл. Секунды тянутся. И вдруг в ночной темноте: всполохи, мигалки. Полиция – похоже, хочет меня арестовать. Я сворачиваю на обочину после некоторых колебаний: двухсот пятидесяти метров колебаний.

134

Из машины выходят двое полицейских и, держа руки на кобуре, медленно, по-крабьи, крадутся в мою сторону, готовые выхватить оружие, вышибить мне мозги. На секунду я чувствую себя преступником, каких на свете еще поискать. (Возможно, так оно и есть.)

135

Париж сводит с ума.

136

Полицейский № 1 (толстяк с усиками, стереотипный легавый 80-х, будто вышел из фильмов Жерара Ури с Луи де Фюнесом) показывает мне, чтобы я опустил стекло, и, когда я это делаю, он говорит гробовым голосом, будто я совершил самое страшное нарушение ПДД:

– Мсье, вы два раза проехали на красный.

– Вы уверены? – спрашиваю я, думая про себя, что, вообще говоря, нет ничего грустнее комедий с Луи де Фюнесом.

Фильмы с Луи де Фюнесом всегда казались мне бесконечно грустными. Но еще грустнее – первый «Супермен» Ричарда Доннера, снятый в 1978-м.

Полицейский № 2:

– Вы смеетесь над нами?

Он худой, высокий, платиновый блондин: стереотипный эсэсовец, скрывающий природную мягкость. Я:

– Что?

Еще я думаю, что нет ничего грустнее Супермена, потому что он видит смерть своей возлюбленной, хрупкость ее человеческой жизни, когда она падает в трещину от землетрясения, порожденного безумием Лютера. И поэтому самое невыносимое – это тоска Супермена, его неутешное одиночество. Бессмысленное бессмертие.

– Вы дальтоник?

И, поглощенный мыслями о бесконечной печали Супермена (вечного и одинокого), о моей детской травме от этой сцены (кажется, именно в тот момент – мне было девять с хвостиком – я осознал свою человеческую, безнадежно и непоправимо человеческую природу и начал собирать спичечные коробки), я повторяю:

– Что?

А вообще, нет ничего человечнее Супермена. Самый отчаянно-безумно-человеческий поступок – это когда он, из любви, меняет ход истории, заставляет Землю вращаться обратно, отматывает время вспять, чтобы оживить свою любимую и спасти ее. И лишь когда полицейский № 1 злобно говорит: «Ваши документы, будьте любезны», я возвращаюсь на свою Землю и понимаю, о чем меня спрашивают.

– Э-э… у меня не с собой… но где был второй красный? Я не заметил.

Полицейский № 2:

– Выходите из машины, медленно.

Я повинуюсь, он прижимает меня к машине, обыскивает, щупает между ног.

– Вы пили, мсье?

– Не особо.

– Что значит не особо?

– Ну, пиво спиртным не назовешь.

– Он над нами издевается. Проверим его корыто и выпишем по полной: резина лысая, оскорбления, страховки нет, да еще два проезда на красный.

– Это не корыто, это «Меркьюри».

Полицейский № 1:

– Молчать!

Полицейский № 2:

– Машина ваша?

Я:

– Э-э… скажем так: одолжил.

– Чем дальше, тем лучше. Пригляди за ним, осмотрю багажник.

Полицейский № 2 держит меня на мушке. Полицейский № 1 запускает руку в открытое окно, дергает рычажок, направляется к багажнику, надеясь, видимо, найти там труп. (Тут у меня на секунду закрадывается сомнение, превращаясь в потоотделение: надеюсь Ньецленд не забыл в багажнике чей-нибудь труп.) Вдруг блондин вскрикивает как телка, но тут же спохватывается. Он что-то нашел в багажнике, какой-то предмет, вот он берет его. Победно поднимает над головой и кричит:

– А это что такое?

137

Я поворачиваю голову. И с облегчением вздыхаю:

– По-моему, похоже на бензопилу.

138

Бензопила, два литра рома, три литра арманьяка, четыре бутылки вина «Пик-Сен-Лу», упаковка из десяти банок пива «ТРАППИСТ-1», десять пачек чипсов с уксусом, по пять пачек жвачки и презервативов.



Сидя в участке перед описью найденного в его машине (за авторством полицейских № 1 и № 2), Ньецленд, которого я успел предупредить, проявляет чудеса дипломатии, чтобы всех убедить, что это сущий пустяк. Всего-то какие-то презервативы для пикника, на который они собирались с девушкой – а она, к слову, парижский адвокат. Он объясняет также, что это его машина, а сам он лесоруб. В итоге все забавным образом утрясается.

139

Пристегиваясь, я спрашиваю Ньецленда:

– На кой черт тебе бензопила в багажнике?

– Она была по скидке.

– Да у тебя даже сада нет!

– Понимаешь, цена была правда очень хорошая.

Я пристально смотрю на него. Вид у него серьезный.

– Ты просто больной.

– Да уж не больнее тебя! Нафига тебе вообще понадобилась моя тачка?

– Следить за тем, кто пришел за шифрованной книгой.

140

Пока мы едем до бензоколонки, он рассказывает, чем кончился праздник. Он настаивает, что я должен познакомиться с одной девушкой, его подругой, что она мне идеально подходит. Я говорю, что это невозможно, что он забывает: я влюблен в Сейзу, мою японку.



Он говорит: «Любовь – это все фантастика». Я возражаю, что тогда в моем случае это научная фантастика.

141

По возвращении на заправку, где за кассой стоит Жан-Поль, я осторожно осматриваю кучу мертвых лангустов: вероятно, они задохнулись, когда дуриан упал в пластиковый бак.

142

Сливаю все содержимое в женский туалет.

143

Принимаю вахту у Жана-Поля, и он уходит к своим пенатам.



Удивительней всего то, что нет никаких гневных сообщений от босса и что он меня не уволил. Видимо, там, на выезде с заправки, был не он, а его клон или двойник (нынче двойников как собак).

144

Дом на колесах все еще здесь. На антеннах над крышей сушится белье. Из торчащей вверх трубы с заостренным колпаком идет дымок. Вместо ооновского флага теперь какой-то красный, пересеченный по диагонали черной полосой с белым кантом. Что-то напоминает. Я смотрю в энциклопедическом словаре. Это Тринидад и Тобаго.



Я еще не пересекался с захватчиком. Может, он надумал пустить корни, обосноваться здесь, превратить мою заправку в кемпинг.

144 БЭ

Думаю о домомобилизации общества.

144 ЦЭ

Пока я размышляю над прообразом обреченного на скитания мира, пока рисую себе будущее без дома, без пристанища, за стойкой черный подросток с отцом ведут беседу. Пьют «Колу Зеро». Кусая гамбургер из «МакДака», подросток говорит:

– Бог видит нас, папа…

Я витаю в своих мыслях (Где Сейза? Что делает? Позвонить ей? Под каким предлогом?). Через некоторое время слышу, как парень говорит, поливая кетчупом картошку фри:

– Отвечаю, па, духовность – не про вознесение, это падение… головокружительное падение.

145

Подросток, увлеченный разговором, поворачивается ко мне:

– Я тебе перед Богом клянусь, пап, – (подросток пристально смотрит мне в лицо – не видя меня – будто я и есть в эту секунду Бог) – я только это им и сказал, а они решили, что я грубиян.

146

Я все думаю о моей потря-ужа-сающей Сейзе, взвешиваю шансы пригласить ее эсэмэской на ужин. Колеблюсь. Быстро гляжу, что в сети, и пишу ей сообщение с предложением пойти в кино, в центре, на ретроспективу фильмов про зомби: ночной сеанс (три фильма с полуночи до восьми утра) с субботы на воскресенье, через две недели.

147

Парень с отцом ушли. Уже 22:30. Пустое время. Думаю, как бы его убить (и чем).

148

Пытаюсь скачать на пиратском сайте – не без зазрения совести – последний фильм Годара, «Прощай, речь».



Назойливая реклама отвлекает меня. На странице для скачивания, слева, под фотографией женского носа, мерцает кислотным шрифтом:

«Я ИЗБАВИЛАСЬ ОТ ГОРБИНКИ ЗА ДВЕ НЕДЕЛИ».