— «Теперь»… — проворчал Ногейра. — Ты и раньше так говорила. И что? По всем предметам провалилась.

— Кроме литературы, — возразила Шулия.

Сидевший рядом с ней Алекс засмеялся, и гвардеец повернулся к юноше.

— Могу я узнать, что тебя так развеселило? — раздраженно спросил он.

Молодой человек осклабился и указал на девушку.

— Писательница? — сказал он и снова расхохотался. — Представляю, как все в школе покатятся со смеху, когда она расскажет о своей мечте.

Шулия покраснела, но Мануэль сразу понял, что не от стыда. Она спокойно и с достоинством вздернула подбородок, повернулась к парню и произнесла властным тоном:

— Алекс, почему бы тебе не отправиться домой? Мы с тобой позже поговорим.

— Что? — переспросил ошеломленный юноша. — Я думал, мы куда-нибудь сходим… Сегодня в Родейро выступает «Панорама». — И он повернул к ним мобильник.

— Это «Галисийские концерты», — объяснила Антия Ортигосе, который непонимающе смотрел на экран смартфона.

Писатель пожал плечами.

— «Галисийские концерты» — приложение на телефоне. Оно позволяет узнать, кто и где выступает в определенный день, — продолжала малышка.

Ногейра снова подключился к разговору:

— Вас только это и интересует. Все лето гоняетесь за музыкантами по разным городам и округам, а что касается учебы…

— Папа! — воскликнула Шулия, но тут же снова повернулась к Алексу и повторила: — Ты меня слышал. Отправляйся домой, завтра поговорим. — Эти слова девушка произнесла точно таким же холодным тоном, что и лейтенант, когда он угрожал Мануэлю вывезти его в горы и пристрелить.

— Но… я еще десерт не съел, — возразил юноша, глядя на тарелку.

— Убирайся! — приказала Шулия.

Лаура встала из-за стола, достала из кухонного шкафчика фольгу, завернула в нее кусок пирога и протянула Алексу. Тот взял сверток и с хмурым видом направился к выходу, ни с кем не попрощавшись. Когда дверь за ним закрылась, старшая дочь лейтенанта повернулась к Ортигосе. Но первой заговорила Антия:

— Извините его. Этот Алекс глупый какой-то: однажды прикрепил степлером штанину к лодыжке…

Такой комментарий не особенно понравился Шулии, которая ткнула сестру локтем. Мануэль слегка улыбнулся, наблюдая за бесстрастными лицами девочек.

— Прикрепил штанину к лодыжке?

Шулия внимательно смотрела на писателя, потом ее губы растянулись в улыбке, и она наконец расхохоталась, да так заразительно, что остальные последовали ее примеру.

Антия, приободренная такой реакцией, продолжала:

— Нет, правда! Его штанины были такими длинными, что подметали пол. Вот Алекс и стащил мой степлер. — Девочка предостерегающе подняла палец, точь-в-точь как отец. — Пытался укоротить брюки, но кончилось все тем, что пришпандорил ткань к ноге.

Компания расправилась с десертом, слушая другие веселые рассказы о приключениях юноши. Лаура подала кофе и ароматный ликер. Ортигоса заметил, что Ногейра, непринужденно сидящий во главе стола, слегка улыбается. Ему нравилось, как Лаура хозяйничает, управляет ходом беседы и разряжает обстановку. Да, она мучила мужа, но все же до сих пор его любила, в этом Мануэль был уверен.

— Если хочешь, можем как-нибудь встретиться, — сказал он Шулии. — Я составлю список книг, которые принесут начинающему писателю больше пользы, чем мои романы. Но для начала ты должна поставить четкие приоритеты. — Девушке явно это предложение понравилось, особенно когда она заметила, как скривился отец. — У каждого из нас бывает неудачный период в жизни, когда мы становимся рассеянными и не можем собраться с мыслями. Словно не видим цель и перестаем двигаться вперед. — Ортигоса переводил взгляд с Шулии на Ногейру, слыша свой голос словно издалека. В суете и суматохе последних дней он забыл дать этот ценный совет самому себе.

— Понял? — сказала девушка, повернувшись к отцу.

— Только нельзя допускать, чтобы неудачный период взял над тобой власть и превратился в образ жизни, — закончил Мануэль.

— Поняла? — передразнил дочь лейтенант.

Шулия посмотрела на него и медленно кивнула.

Было уже два часа ночи, когда писатель прощался с Лаурой и ее старшей дочерью в прихожей. Антия уже спала на диване в обнимку с Кофейком, и когда Ортигоса позвал пса, тот пошел к двери с явной неохотой. Нетрудно было догадаться почему.

На улице похолодало, все вокруг окутал туман, и в его густой пелене фонари вдоль дороги казались таинственными дервишами, выстроившимися на обочине. Подумав о том, что впереди его ждет ночь одиночества, Мануэль захотел вернуться в этот гостеприимный дом, выпить еще одну чашечку кофе, обнять на прощанье Лауру, которой он с легкостью пообещал, что непременно придет к ним снова…

Ногейра уже ушел вперед и ждал писателя около машины, которую тот припарковал за забором, в оранжевом свете одного из фонарей. Ортигоса положил пса на заднее сиденье и надел куртку Альваро. Он предполагал, что предстоит долгий разговор: вряд ли лейтенант пошел провожать его только из вежливости.

Мануэль начал первым:

— Спасибо за приглашение.

Гвардеец бросил взгляд на дом, очертания которого едва угадывались в густом тумане. Писатель понял: Ногейра хочет убедиться, что жена не увидит, как он курит. Лейтенант уже несколько часов страдал без сигарет. Он глубоко затянулся и выпустил дым, голубые колечки которого растворились в холодном ночном воздухе, напоенном влагой с далеких рек.

Гвардеец кивнул, не прерывая своего занятия. Ортигоса посмотрел прямо ему в глаза.

— Твоя жена — очаровательная женщина.

Ногейра снова затянулся и резко выдохнул дым вверх, не сводя взгляда с Мануэля.

— Оставь эту тему.

— Я ничего такого не…

— Оставь, говорю, — отрезал гвардеец.

Писатель вздохнул:

— Как скажешь. В любом случае спасибо, я прекрасно провел время.

Лейтенант, казалось, был доволен, что собеседник так легко уступил. Но Ортигоса не собирался сдаваться.

— И я не стал бы переживать за девушку, которая так много читает. Полагаю, она знает, что делает. Шулия унаследовала ум своей матери и смелость своего отца.

Ногейра отвернулся и бросил взгляд на дорогу. И, хотя лицо его было серьезным, когда он снова посмотрел на Мануэля, писатель был уверен, что лейтенант улыбнулся.

Из внутреннего кармана плаща тот достал конверт.

— Возвращаю документы, которые ты мне передал; я их изучил. Нам повезло, что Альваро сохранил чеки, — так мы сможем составить подробную карту его передвижений в последний день.

Ортигоса молча кивнул. Альваро предпочитал расплачиваться наличными, а не пользоваться картой. И этот факт, точно так же, как второй телефон и портативный навигатор, явно свидетельствовал о его желании не оставлять следов.

— Согласно распечаткам, твой муж звонил в монастырь в одиннадцать ноль две. А значит, уже через полчаса он мог до него добраться. У нас есть чек с автозаправочной станции в Сан-Шоане, на нем указано время — двенадцать тридцать пять. Альваро мог заехать туда на обратном пути. Жаль, что наше расследование неофициальное. Мы могли бы получить видеозаписи с камер наблюдения. Ведь прошла всего неделя… Возможно, кассир запомнил машину, такие здесь редко встречаются. И потом, основная масса его клиентов — местные жители, он обратил бы внимание на приезжего. Впрочем, это не доказывает, что твой муж был в монастыре. Если настоятель будет все отрицать, никаких доказательств мы привести не сможем. — Ногейра протянул конверт Мануэлю. — Здесь еще кое-какие документы. Они касаются винодельни и не имеют отношения к нашему расследованию. Возможно, управляющий их ищет…

Писатель достал бумаги, пробежал их глазами, засунул обратно и спросил:

— Зачем приору лгать?

Лейтенант некоторое время молча смотрел на Ортигосу, словно размышляя.

— Почему врет настоятель, его сестра, другие люди… Ты знаешь это не хуже меня. Иногда с помощью лжи пытаются скрыть преступление, иногда — получить помощь, а порой обманывают для того, чтобы какой-нибудь глупый или постыдный поступок не стал достоянием общественности. Но у нас достаточно оснований для подозрений: на машине Альваро остались следы белой краски, а на пикапе из монастыря есть вмятина на переднем левом крыле. Кроме того, прошло уже десять дней, а никто так и не поставил автомобиль в ремонт, и это тоже наводит на определенные мысли. И потом, эта странная история с племянником… Я не верю, что он украл деньги. Да, Антонио наркоман, а они все воруют. Оставлять у него на виду бумажник — все равно что дразнить быка красной тряпкой. Но факты говорят о том, что Альваро звонил и настоятелю, и его племяннику. И это позволяет предположить, что речь о чем-то настолько важном, что заставило Альваро первым делом направиться в монастырь, когда он неожиданно приехал сюда из Мадрида.

Мануэль неохотно кивнул. Ногейра зажег вторую сигарету, глубоко вздохнул и продолжил перечислять, загибая пальцы:

— Через несколько часов разъяренный приор появляется на пороге дома, где живет его племянник. Юноша, кстати, хвастался другу, что подвернулось одно дельце и оно поможет ему выбраться из нищеты. Однако парень так струсил, что даже не вышел к дяде, который кричал, что все это может плохо для него кончиться. Как только настоятель уехал, Тоньино сел в машину и скрылся в неизвестном направлении. И все это случилось в тот день, когда убили Альваро.

Лейтенант замолчал, и писателю показалось, что он даже слышит, как ворочаются шестеренки в мозгу гвардейца, производившего обманчивое впечатление не особо проницательного человека.

— Ну и что ты по этому поводу думаешь? — пробормотал Ортигоса.

— Пока ясно только одно: чем больше мы узнаём об этом деле, тем запутаннее оно становится. Но ведь с чего-то надо начинать, чтобы во всем этом разобраться.

— По телефону ты упомянул, что у тебя появилась идея…

— Да, возникла одна мыслишка. И теперь, когда я видел, как с тобой общались мои жена и дочь, я совершенно уверен, что все получится.

— Объясни.

— Если мы зададим настоятелю или кому-то из монахов прямой вопрос в лоб, они не станут отвечать.

— И что?

— Ты — популярный писатель.

— Да ладно…

— Известная личность. Не для меня, ведь я не читаю твои романы, зато другие тебя узнают, достаточно посмотреть на реакцию моих домочадцев. Кроме того, коллега сказал мне, что капитан просил тебя подписать для него книгу.

Мануэль кивнул.

— Признай, что окружающие обращают внимание на знаменитостей, коей ты и являешься.

— Ну хорошо, хорошо. Но я так и не понимаю, к чему ты ведешь.

— Почему бы тебе не заявиться в монастырь?

Другая жизнь

После прохладного расставания с рассердившейся на него Элисой он чувствовал себя грустным и измученным. Сразу вспомнилась фраза Вороны: «Ас Грилейрас никогда не станет вашим домом, а живущие здесь люди — вашими родственниками». Эти слова звучали как приговор, и Мануэль понял, что ему больно не из-за поведения Элисы, а из-за пустоты, которую он ощущал без прикосновения маленьких ручек Самуэля, обвивавших его шею, как упругие виноградные лозы, без веселых пронзительных криков, улыбки, обнажающей ряд ровных белых зубов, рассыпающегося сотней бусинок смеха.

Все сказанное старухой глубоко ранило…

Идиот, пялящийся на море

Несмотря на позднее возвращение в отель и на то, что еще какое-то время он писал, Мануэль встал рано. Мысль о том, что у него появился план и он может что-то предпринять, не давала ему спокойно сидеть на месте. Эта ситуация разительно отличалась от предыдущих дней, когда Ортигоса ощущал лишь апатию и беспомощность и просто следовал инструкциям Ногейры, будучи уверенным, что ничего путного из этого не выйдет.

Писатель позвонил Гриньяну и сообщил, что им необходимо встретиться. Условились увидеться в полдень. Затем Мануэль набрал номер Мей, которая совершенно этого не ожидала. Она смеялась и плакала одновременно и не переставала повторять, как ей жаль, что все так обернулось. Ортигосе пришлось потратить немало времени, чтобы успокоить секретаря и заверить, что она прощена и он не держит на нее зла.

— Послушай, Мей, я звоню, потому что хочу кое о чем тебя попросить…

— Разумеется, все, что угодно.

— С двенадцати лет Альваро учился в Мадриде, в Салесьянос. Позвони им и узнай точную дату его поступления. Скажи, что он умер, что ты его секретарь и тебе нужна эта информация для некролога.

— Хорошо. — Видимо, Мей делала пометки. — Что еще?

— Еще мне нужно пообщаться с агентом. Ты знаешь, что этим всегда занимался Альваро…

— Мануэль… — Она вздохнула. — Я не хотела тебя тревожить, но и агент, и сотрудники издательства постоянно звонят.

— Ты что-то им сказала?

— Нет, и мне пришлось непросто. Прошло уже десять дней. Работники фирмы, разумеется, в курсе, но продолжают работать, как обычно. Сама я постоянно в слезах и не могу этого скрыть. Ситуация становится напряженной. Что мы скажем клиентам? Кое-кто уже интересуется, кому теперь принадлежит компания и останется ли все как было.

Писатель молчал, потому что совсем не думал об этом.

— Мануэль, я понимаю, тебе сейчас не до того. Но буду признательна, если получу какие-нибудь инструкции, чтобы понимать, как отвечать на такие вопросы.

По спине Ортигосы побежали мурашки, словно его окатили ледяной водой. Он не мог ни пошевелиться, ни как-то отреагировать на услышанное. Попробовал собраться с мыслями. Агентство Альваро было не очень большим — вероятно, там работали четверо или пятеро сотрудников, точно он не знал.

— Сколько человек в компании?

— Двенадцать, включая меня.

— Двенадцать? — с удивлением повторил Мануэль.

— Да, — подтвердила Мей.

Секретарь больше ничего не добавила, но у Ортигосы возникло ощущение, что она подумала: «Ты не знал? Серьезно? Это предприятие твоего мужа, ты приходил сюда на праздники, обедал с сотрудниками… Ты должен был быть в курсе».

— Скажи им, что нет повода волноваться. Я наберу тебе позже, и мы все обсудим, — пообещал писатель. — А пока дай мне личный номер агента. Не хочу искать его через компанию.

Он записал телефоны и повесил трубку, ощущая всю тяжесть невысказанных упреков со стороны Мей. Ведь он не мог дать положительный ответ ни на один вопрос! Ортигоса не помнил, сколько сотрудников работало в фирме Альваро, не заметил, когда компания успела так вырасти и штат из пяти-шести человек расширился до двенадцати, не владел информацией об объеме операций, а что касается клиентов, мог припомнить лишь некоторые имена, да и то лишь потому, что Альваро повесил график своих встреч на холодильник.

Мануэль заметил на тумбочке потрепанный экземпляр романа «Цена отречения» — тот самый, который подписал для Альваро больше двадцати раз на памятной ярмарке в Мадриде. Название для книги писатель позаимствовал из старинной баскской сказки, повествовавшей о том, чем питается дьявол. Согласно легенде, когда мы отрицаем очевидное, оно перестает существовать и превращается в пищу для темных сил. Один крестьянин не хотел признаваться, что собрал богатый урожай, — и часть плодов его труда стала добычей черта. Если рождалось десять телят, а он говорил, что их всего четверо, остальные шесть заболевали и умирали. То же самое касалось случаев, когда кто-то открещивался от любимых женщин или незаконнорожденных детей. Проклятие преследовало всех, кто отрицал то, что реально существовало. Все отвергаемое становилось пищей для темных сил и исчезало из нашего мира, потому что дьявол приходил и брал свою плату.

Роман «Цена отречения» вышел спустя семь лет с той ночи, когда глаза сестры Мануэля закрылись навсегда. Вскоре после ее смерти он почувствовал тягу к перу, необходимость рассказать в книгах о детстве, о родителях, о сестре и о пережитой боли. Он сдержал обещание: уход близкого человека не сделал его уязвимым. Ортигоса гнал прочь слезы, и каждый раз, когда они подкатывали к глазам, воскрешал в памяти голос сестры, твердивший: «Не плачь. В детстве ты не давал мне спать, а теперь не позволяешь упокоиться с миром».

Но однажды Мануэль с ужасом обнаружил, что не помнит лицо сестры, ее запах. Он так стремился забыть о боли и отвергать ее, что то, от чего он открещивался, начало постепенно растворяться, пока не исчезло совсем, будто его никогда и не существовало. В тот день он и начал писать. Пять месяцев подряд он в слезах изливал слова на бумагу и в результате почувствовал себя совершенно истощенным. Ортигоса не случайно дал своему роману такое название. Ведь он решился рассказать о том, что хотел забыть, назвать те вещи, которых так старательно избегал, своими именами. Эта книга стала его лучшим произведением. Мануэль не хотел говорить о ней в интервью и был уверен, что больше никогда ничего подобного не напишет.

Он поднял глаза и бросил взгляд на письменный стол из темного дерева в углу комнаты. Листы, разбросанные по его поверхности и исписанные мелким почерком, практически ослепляли своей белизной. Со своего места Ортигоса прекрасно видел два слова, написанные наверху каждой страницы: «Другая жизнь». Каждый раз рука выводила их почти машинально. Книга представляла собой продолжение первого романа и стала признанием в том, что он солгал. Новое произведение родилось в ответ на просьбу Альваро взглянуть правде в глаза и стало одой искренности, самым прекрасным признанием в любви. Мануэль был полным идиотом, отрицая свои чувства, и, закрывшись, оттолкнул Альваро. Поэтому и тот не смог быть полностью откровенным.

Писатель нашел среди бумаг фотографию, обнаруженную им в сейфе Альваро, ту самую, на которую Ортигоса не пожелал взглянуть, выходя из дома в Мадриде. И теперь он понял почему. На снимке Альваро смотрел на Мануэля, а Мануэль — на море. Ощущение, что он все время что-то упускал, был недостаточно внимателен, теперь переродилось в уверенность. Писатель оказался самонадеянным эгоистом, воображавшим, что ему известны истины, на которые он так упорно закрывал глаза. Ортигоса, как в детстве, заперся в своем хрустальном дворце, у неиссякаемого источника воображения, оставив на долю Альваро все заботы и хлопоты. Он жил в своем вымышленном мире, а Альваро добросовестно и умело охранял хрупкое взаимодействие фантазии и реальности, не вторгаясь в несуществующую святыню. Муж много лет занимался обсуждением контрактов и сроков, договаривался об авансовых выплатах, заключал договоры с иностранными компаниями, следил за полагающимися писателю процентами, уплачивал налоги. Альваро взял на себя решение всех рутинных, но необходимых вопросов, которые Ортигоса терпеть не мог. Он абсолютно все делал сам, ограждая Мануэля от раздражающего воздействия внешнего мира: организовывал поездки, бронировал гостиницы, договаривался об интервью, отвечал на звонки. Решал все важные вопросы, но не забывал и о мелочах.

Нет, Мануэль не знал, сколько сотрудников работает в компании Альваро, и сомневался, что припомнит больше трех имен. И именно тем утром, роясь в записной книжке в поисках телефона агента, он понял, что был полным идиотом, который только и может, что пялиться на море. Свою часть мирских забот, выпадающих на долю всякого человека, он сгрузил на Альваро, и тот тащил двойную ношу, ограждая Мануэля от всего, будто тот был кем-то особенным. Гением, например. Или умственно отсталым.

У него не хватило решимости открыть книгу и прочитать собственное посвящение тому, кого он так любил. Но фотографию писатель захотел оставить перед глазами. Он положил роман на тумбочку и прислонил снимок к потертому переплету. Затем взял мобильный и набрал один из номеров, которые продиктовала ему Мей.

— Привет, Мануэль! Как ты? Я уже несколько дней пытаюсь связаться с Альваро.

Писатель улыбнулся, услышав голос своего агента. Анна была весьма энергичной дамой. Он мог бы сравнить ее с приятным ветерком, который, налетая, развеивал нерешительность, заражал энтузиазмом и стимулировал двигаться только вперед. Мануэль прекрасно понимал, что она предпочла бы иметь дело с Альваро. Ее хватка и решительность лучше сочетались с его уверенной манерой вести дела, чем с мягкостью и сдержанностью писателя.

— Анна, к сожалению, у меня печальные новости. На прошлой неделе Альваро попал в ДТП и погиб. Именно поэтому я тебе и не звонил. Мы оба не звонили.

— Господи!..

Прошло несколько секунд, и Ортигоса понял, что она плачет. Он ничего не говорил и, уставившись застывшим взглядом в одну точку, просто ждал, пока Анна справится с эмоциями. Затем последовали вопросы, от ответов на которые писатель уклонился, искренние соболезнования, которые он принял, и естественное желание быть полезной и помочь.

— Мануэль, ни о чем не волнуйся, я сразу же свяжусь с издателями. — Агент глубоко вздохнула. — Когда я в последний раз общалась с Альваро, он сказал, что ты почти закончил «Солнце Фив». Полагаю, ты в курсе, что роман хотели издать до Рождества. Но если тебе сейчас не до этого, можно перенести публикацию на январь или приурочить к Дню книги[29]. Работай в том темпе, в каком тебе удобно. Не торопись давать мне ответ прямо сейчас, спокойно все обдумай.

— Я продолжаю писать, — пробормотал Ортигоса.

— А, ну хорошо. Я не знаю, на каком ты был этапе, когда… У тебя есть силы творить? Может, стоит сделать перерыв? Как я уже сказала, срок публикации можно сдвинуть.

— Я работаю над новой книгой.

— Как над новой? — В Анне проснулся естественный инстинкт деловой женщины, и Мануэль почувствовал налетевший поток теплого ветра.

— Я не отдам издателям рукопись романа «Солнце Фив». Не хочу его публиковать.

— Но…

— Возможно, когда-нибудь потом, но не теперь. Следующим произведением, которое увидит свет, будет та книга, над которой я тружусь сейчас.

Анна начала возражать, ссылаясь на обязательства Ортигосы перед издательством и его неуравновешенное состояние в свете последних событий. С присущей ей предусмотрительностью агент предложила хорошенько подумать, прежде чем идти на такой шаг, но Мануэль отмел в сторону все ее аргументы одной фразой:

— Роман «Солнце Фив» Альваро не понравился.

Агент замолчала.

— Анна, я… Я хочу попросить тебя об услуге.

— Конечно, все что угодно.

* * *

К полудню лучи солнца согрели землю и рассеяли облака, все утро закрывавшие небо. Мануэль встретился с Гриньяном. Тот держался вежливо, но настороженно, памятуя о последнем их разговоре, и явно испытал облегчение, когда узнал о характере дела. Он даже казался польщенным, что его услуги понадобились. С важным видом юрист надел очки и принялся изучать бумаги, которые писатель вытащил из переданного ему накануне Ногейрой конверта. Затем сделал пару телефонных звонков, и чуть меньше чем за полчаса все прояснилось.

— Вы ведь теперь останетесь, да? — спросил Адольфо, провожая Ортигосу к выходу. — Просто вы мне тогда сказали… А сейчас обратились с просьбой…

Писатель улыбнулся, хотел было ответить и уже открыл рот, чтобы что-то сказать, но не смог. Он слишком долго любовался морем и позабыл нужные слова.

— Я все решу, — выдал наконец Мануэль уверенным голосом, заходя в лифт. Юрист растерянно смотрел на него из коридора.

* * *

Ортигоса преодолевал повороты дороги, спускаясь к винодельне. Кофеёк лежал на сиденье рядом с ним. На этот раз главный вход оказался закрыт, на улице никого не было. Но несколько припаркованных у входа в подвал автомобилей указывали на то, что работники внутри и заняты фильтрацией. Писатель оставил машину у задней двери, набрал номер Даниэля и спросил:

— Ты на винодельне? — И тут же подумал, что это надо было выяснить заранее.

— Да. Хочешь приехать?

Мануэль улыбнулся:

— Подойди ко входу.

Он еще не успел убрать мобильник в карман, как увидел управляющего, который вынырнул из-под металлических рольставней, тянувшихся вдоль всего фасада. На Даниэле был голубой хлопчатобумажный комбинезон.

— Что ты здесь делаешь? — с улыбкой спросил управляющий, подойдя к Ортигосе, который стоял, облокотившись о машину. — Предупредил бы, что приедешь, мы бы устроили барбекю…

— Я всего лишь на минутку, сегодня времени в обрез, — извинился Мануэль. — Просто хотел показать тебе вот это. — И писатель протянул Даниэлю конверт.

Управляющий ответил полным недоумения взглядом.

— Это бумаги, касающиеся соседнего участка, о котором ты рассказывал. Ты был прав: Альваро договорился о его приобретении, осталось только подписать договор. Но он не успел, ты понимаешь… Я подумал, что ребята будут рады узнать об этом.

Даниэль стянул перчатки и взял документы.

— Чудесная новость! Идем, ты должен сообщить ее работникам! — Он потянул Ортигосу к двери.

Мануэль покачал головой:

— Сделай это сам. Я… Мы, конечно, отпразднуем это, но не сегодня. Мне нужно… — И он неопределенно махнул рукой в сторону дороги.

Даниэль, улыбаясь, протянул писателю руку.

— Ты даже не представляешь, как это для нас важно!

Москера обменялся рукопожатием с Ортигосой и вдруг порывисто обнял его, а затем, немного смутившись, отстранился.

— Спасибо, босс, — сказал Даниэль, направляясь к дверям, но все еще не сводя глаз с Мануэля.

— И вот еще что… — добавил писатель.

Управляющий взглянул на документы, которые держал в руке, вернулся и протянул их.

— Да, конечно!

— Нет, я не об этом. Здесь копии, я специально их вам привез; можете оставить их у себя. Я хотел узнать по поводу той лодки, которую мы брали, чтобы спуститься от Белесара вниз по реке.

Даниэль улыбнулся и достал связку ключей. Сняв два, протянул их Мануэлю.

— Теперь она твоя. Не волнуйся: если научился водить автомобиль, то и с катером справишься.

Личное дело

Ортигоса забронировал столик в ресторане, который рекомендовал ему хозяин отеля, и в девять часов сидел и терпеливо ждал, когда появятся приглашенные им гости. Уговорить Лукаса не составило труда, а вот лейтенант заартачился.

— Мануэль, он же священник, черт возьми! Как он, по-твоему, отреагирует? Думаешь, ему понравится?

— Ногейра, ты его не знаешь. Он настоящий друг Альваро, они выросли вместе. Он единственный, с кем мой муж поддерживал связь все эти годы, потому что доверял Лукасу. А значит, и я ему доверяю.

— Что ж, посмотрим, — ответил лейтенант. — Что-то я не уверен… Как движется дело с монастырем?

— Мой агент позвонила туда, и, как мы и ожидали, стоило ей упомянуть мое имя, их отношение резко изменилось. Анна сказала, что я сейчас в Галисии, собираю материал для нового романа и хотел бы побольше узнать об обители. Ей ответили, что с радостью окажут мне любую необходимую помощь. Завтра утром я туда отправлюсь, но сначала хотел бы поговорить с Лукасом. Он тоже там учился и был лучшим другом Альваро. Если всплывет что-то связанное с монастырем, священник сможет нам помочь.

Сначала все чувствовали себя неловко. Но в камине пылал огонь, владелец ресторана уставил стол многочисленными блюдами, а Мануэль добавил к ним бутылочку «Героики», и напряжение постепенно улетучилось. Когда подали кофе, писатель без утайки рассказал об их плане Лукасу (к большому неудовольствию Ногейры). Он поведал, что им известно об исчезновении Тоньино, а также упомянул о странной реакции настоятеля. Лейтенант перебил его:

— Приор отрицает, что сеньор де Давила звонил, приезжал и даже недолго учился в церковно-приходской школе.

— Не так уж и недолго. Альваро приняли в четыре года, а когда он уехал в Мадрид, ему было двенадцать. Мы учились в седьмом классе.

— То есть он закончил седьмой и должен был перейти в восьмой?

— Нет. — Священник многозначительно помолчал. — Альваро уехал в середине учебного года.

Ногейра и Мануэль обменялись быстрыми взглядами.

— Его исключили? И это стало последней каплей, переполнившей чашу терпения его отца? Поэтому маркиз и отправил старшего сына в Мадрид? — догадался Ортигоса.

— Не совсем, — ответил Лукас. — Хотя я припоминаю, что среди учеников ходили подобные слухи.

— Что же тогда произошло? Ты знаешь? — спросил Мануэль.

— Альваро рассказал мне много лет спустя. Сам я помню лишь то, что шумиха поднялась жуткая. Один из монахов совершил самоубийство — повесился на потолочной балке в своей келье. И, по-видимому, обнаружил его именно Альваро. Он тебе не рассказывал? — спросил священник, увидев ошеломленное лицо писателя.

Ортигоса устало покачал головой:

— Нет.

Лукас продолжал, делая вид, что не замечает раздражения Мануэля:

— Разумеется, официальная версия звучала по-другому. Нам сказали, что брат Бердагер умер ночью. И всё, ни слова об Альваро, хотя слухи ходили разные. Мы знали только, что твоего мужа, весьма огорченного, поместили в лазарет, потом позвонили отцу, и тот забрал сына. Больше Альваро в школе не видели.

— Ты спрашивал его, что тогда случилось?

— Конечно, как только мы встретились. Альваро сказал, что, увидев мертвого монаха, испытал шок. В школе сначала пытались замять это дело и отправили ученика в лазарет. Но прошло несколько часов, состояние Альваро не улучшилось, настоятель начал беспокоиться и в конце концов позвонил маркизу. Они поговорили и решили, что лучше всего будет перевести ребенка в другое учебное заведение, потому что пребывание в стенах церковно-приходской школы не позволит ему забыть о случившемся. Позже от Сантьяго мы узнали, что Альваро учится в мадридском пансионе. Мы с ним виделись в те редкие моменты, когда он приезжал сюда. Мой друг очень изменился, погрустнел. Хотя я тогда был ребенком, я все же понимал, что он не очень хочет общаться. Так что я перестал приходить к Альваро, и мы много лет не виделись. Когда я должен был получить сан священника, моя мать отправила ему приглашение в Мадрид, и Альваро приехал. С тех пор мы поддерживали связь.

— А что насчет братьев? — поинтересовался Ногейра.

— Сантьяго продолжал учиться в той же школе. На самом деле он сильно изменился после отъезда Альваро. Думаю, он восхищался старшим братом и в то же время завидовал ему. В отсутствие Альваро Сантьяго, казалось, засиял, даже учиться стал лучше. Я остался на второй год, так что мы оказались в одном классе. Он с отличием окончил школу и поступил в университет.

— Вы дружили?

— На днях я как раз пытался рассказать об этом Мануэлю. Все члены семейства Муньис де Давила — кроме Альваро — с презрением относились к простым смертным. Я — сын учителя и оказался в этой школе лишь потому, что получал стипендию. Все остальные были из знатных или состоятельных семей, хотя с родом маркиза, разумеется, никто сравниться не мог. Сомневаюсь, что у Сантьяго были друзья.

Мануэль посмотрел на лейтенанта. Тот медленно кивал, слушая Лукаса. Похоже, высказав свое мнение о родственниках Альваро, священник заработал очки в глазах гвардейца.

Беседа затянулась; наконец в заведении, кроме них, никого не осталось. Ногейра достал сигарету и показал ее владельцу. Тот кивнул, подошел к двери и запер ее на ключ.

— С вашего позволения, — сказал лейтенант и закурил. Его собеседники не стали возражать, и гвардеец, глубоко затянувшись, продолжил: — Я тогда только приступил к службе и работал в другом месте. Но припоминаю, что мои братья рассказывали что-то о повесившемся монахе. Что о нем известно?

— Я плохо его помню, он преподавал в начальной школе. Официально всем заявили, что он умер во сне, хотя слухи о самоубийстве ходили. Вроде бы у этого монаха был рак, терминальная стадия. Он очень страдал от болей. Склоняюсь к мысли, что служители церкви решили замять это дело, что, к сожалению, случается довольно часто.

Ногейра, казалось, был приятно удивлен.

— Ты этого не одобряешь?

— Разумеется, нет. Я не оправдываю самоубийство, но понимаю, что боль может быть невыносимой. Времена были другие, тогда анальгетиками не пользовались. Нельзя судить о том, чего не знаешь. Но факт остается фактом.

Лейтенант одобряюще кивнул.

История не выходила у Мануэля из головы.

— А что-нибудь еще Альваро тебе рассказывал?

— Нет. Я спросил его об этом, когда мы встретились, но он то ли забыл про тот случай, то ли едва помнил.

Гвардейца, похоже, тоже заинтересовало происшествие с монахом. Он нахмурился и курил, делая маленькие затяжки. Ортигоса размышлял, о чем же Ногейра думает, и тот не заставил себя долго ждать.

— Полагаю, что Тоньино что-то узнал, пока работал в монастыре, какую-то информацию, на которой можно хорошо заработать. Но история о больном раком монахе, решившем прекратить свои страдания, сегодня не вызовет скандала, — задумчиво сказал лейтенант. — Времена не те. Скорее наоборот: и суицид, и попытки духовников его скрыть могут вызвать у людей симпатию.

Писатель пришел к точно такому же выводу. Неужели Альваро и правда испытал сильный шок, обнаружив мертвого монаха? Или его исключили? За что? Свидетелем чего он стал?

* * *

Впервые со времени приезда Мануэля в Галисию утро выдалось ясным. Ортигоса тщательно подобрал одежду и, прежде чем отправляться в монастырь, зашел в магазин канцтоваров, где купил портфель, скотч, пару блокнотов и несколько ручек, чтобы история о собирающем информацию писателе выглядела правдоподобно. Мануэль припарковался у ворот и попрощался с Кофейком, который искоса глядел на него, свернувшись калачиком на пиджаке Альваро. Навстречу Ортигосе по мощенной серым камнем дорожке, пересекавшей ярко-зеленую лужайку, спешил молодой монах, на вид не старше тридцати. Писатель предположил, что это Хулиан, библиотекарь, который должен был его встретить. Юноша протянул руку и заговорил с сильным мексиканским акцентом:

— Здравствуйте, сеньор Ортигоса. Меня зовут брат Хулиан. Настоятеля сегодня нет, ему пришлось уехать по личному делу. Он вернется только завтра, но я покажу вам монастырь и готов оказать любую посильную помощь.

Мануэль не смог скрыть своего разочарования.

— Как жаль! Не поймите меня превратно, но я хотел пообщаться с кем-нибудь постарше и расспросить о тех днях, когда при монастыре действовала церковно-приходская школа.

— Сеньор, не волнуйтесь, ваш агент объяснила приору, какая информация вас интересует. Он вернется завтра утром, и вы сможете с ним пообщаться. А пока на ваши вопросы ответит брат Матиас, он здесь самый старший. Уже вышел на пенсию, но ум у него ясный. Брат Матиас помнит много историй и может рассказать о том времени. И поверьте, он не упустит случая это сделать, — библиотекарь улыбнулся.

В течение следующих двух часов брат Хулиан показывал Ортигосе монастырь, попутно познакомив его с жившими там монахами, которых набралось человек десять. Все они были воодушевлены предстоящей встречей с писателем, да еще и довольно известным, как заверил их библиотекарь. Братья с надеждой спрашивали Мануэля, будет ли происходить действие его следующего романа в их монастыре.

— Я задумал написать о том, как в те времена жилось ученику церковно-приходской школы, но с сюжетом еще не определился, — уклончиво ответил Ортигоса.

Ему показали церковь, внутренний двор, кухню, трапезную, часовню. Сохранился и старый лазарет с железными кроватями и стеклянными витринами, где красовались зловещего вида медицинские инструменты, приводившие в восторг многочисленных врачей, бронировавших номера в гостинице при монастыре, чтобы отдохнуть в тишине и покое. В небольшом музее хранилась на удивление большая коллекция лакированных шкатулок, которая порадовала бы любого ценителя подобных вещей. Здание бывшей школы превратили в отель с аскетичными, но удобными номерами с индивидуальными ванными комнатами — для постояльцев, желающих посвятить время духовным практикам. Побывал писатель и в обширной библиотеке, где полки были устроены прямо в каменных арках подвала. Сразу становилось понятно, что и за книгами, и за мебелью здесь хорошо ухаживают. Мануэль заметил огромный влагопоглотитель и современную систему отопления, обеспечивающую комфортную температуру в этом некогда мрачном и сыром помещении. По стенам тянулись неизменные провода — спутники электричества и высокоскоростного соединения, судя по современному компьютеру.

— Я в монастыре уже два года и, по правде говоря, почти не выхожу из библиотеки, — улыбаясь сказал Хулиан. — Меня греет мысль о том, что я — наследник традиций и берегу плоды трудов тех набожных братьев, которые посвятили всю жизнь переписыванию одной-единственной книги. Я занимаюсь чем-то похожим, только на современный лад, и это куда менее интересно, — и библиотекарь махнул в сторону длинных рядов металлических полок в неосвещенной части помещения.

Папки с документами выглядели старыми, но были составлены в строгом порядке.

— Неужели это записи, касающиеся церковно-приходской школы? — спросил впечатленный писатель.

Хулиан, явно довольный положительной оценкой своего труда, кивнул.

— Когда я приехал, все эти материалы хранились здесь. В монастыре никогда не было библиотекаря. Кое-кто из братьев — я называю их «книжными червями» — вызывался следить за фондами, но каждый делал это на свой лад. На момент моего появления ни один документ не был оцифрован. Бумаги были сложены в коробки, которые составили у дальней стены, и они возвышались чуть ли не до потолка.

— И до какого года вам удалось добраться?

— До тысяча девятьсот шестьдесят первого.

В 1961-м Альваро еще даже не родился. Если нужные записи не оцифрованы, Мануэлю не удастся раскопать информацию о том, что случилось, когда исключили его мужа. Видимо, на лице писателя отразилось разочарование, потому что брат Хулиан поспешил добавить:

— Я знаю, о чем вы думаете: что не сможете получить представления о том, что представляла собой церковно-приходская школа за последние пятьдесят лет, ведь вас именно этот период интересует… Не волнуйтесь. — И библиотекарь направился к своему столу. — Вечно одна и та же история. Тот, кто ничего не смыслит в компьютерах, считает, что оцифровать файл — это все равно что делать тосты, засовывая в тостер ломти хлеба один за другим. Когда я понял, какой объем работы мне предстоит, то убедил настоятеля привлечь помощников, которые помогут отсканировать все документы. — Хулиан кликнул по иконке на рабочем столе, и открылась папка с изображениями.

— Это здорово упростило вам задачу, — с облегчением сказал Ортигоса.

— Вы даже себе не представляете насколько! Хотя я по-прежнему работаю с физическими копиями, их оцифрованные версии очень помогают. Некоторые документы были в очень плохом состоянии, и сотрудники фирмы обработали файлы, так что теперь можно разобрать, что там написано. Бумаги годами хранились в таких вот коробках. — И библиотекарь побарабанил пальцами по крышке одной из них.

Мануэль нерешительно огляделся: по всему помещению были расставлены массивные столы.

— Где я могу сесть?

— Можете устроиться на моем рабочем месте и пользоваться компьютером. Настоятель велел показать вам любые документы, какие вы захотите посмотреть. К сожалению, в нашей библиотеке нет особо ценных литературных шедевров. Единственное правило — в целях соблюдения конфиденциальности нельзя копировать и загружать информацию, содержащую чьи-то личные данные. Но вряд ли вас интересует нечто подобное. Если вы хотите составить представление о том, как работала церковно-приходская школа, советую начать с фотоархива. Он здесь. Все, что вам покажется интересным, я могу откопировать.

Ортигоса поблагодарил брата Хулиана и в течение первого часа листал документы в хронологическом порядке. Попадалась как информация об отдельных учениках, так и бумаги делового характера, официальные заявления тех, кто хотел стать монахом, об отречении от всего мирского, записи о детях, оставленных у дверей церкви во время гражданской войны. Иногда писатель отпускал какие-то замечания, а библиотекарь дружелюбно на них реагировал.

Наконец Мануэль перешел к фотоархиву. Лукас сказал, что их с Альваро приняли в школу в четыре года. Это означало, что, в зависимости от правил набора, следует смотреть данные за 1975/76 или 1976/77 учебные года. Ортигоса внимательно изучил списки поступавших и наткнулся на имя Альваро рядом с фотографией аккуратно причесанного и широко улыбающегося мальчика. Любопытства ради он поискал Лукаса Робледо и улыбнулся, когда увидел малыша с огромными глазами, удивленно смотрящего в объектив. Сантьяго, в отличие от брата, казался напуганным. Писатель нашел документы за 1984 год, когда Альваро покинул школу, и открыл его личное дело. В нем была фотография подростка с уверенным взглядом — точно таким же, как на снимке, который дала Эрминия. Оценки, довольно высокие, были выставлены только за первый семестр. А дальше запись: «Переведен в другую школу».

Мануэль попробовал сформировать другой поисковый запрос: «переведен». Но ничего не нашел. Тогда он напечатал «исключен». В выдаче появилось несколько файлов. Ортигоса начал изучать их и понял, что фирма, занимавшаяся оцифровкой, напутала: переведенные, исключенные и умершие оказались в одной папке. Писатель нашел табели Альваро с оценками, комментарии учителей-предметников. Но и здесь записи обрывались в начале декабря. Сбитый с толку, Мануэль вернулся к более ранним файлам и снова принялся просматривать табели, как вдруг одна из фамилий показалась ему знакомой. Он заглянул в записи, которые делал накануне, во время разговора с Лукасом, и понял почему. Бердагер. Тот самый монах, который якобы умер во сне, а на самом деле, как твердила молва, совершил суицид.

Ортигоса заметил, что файлы располагались в хронологическом порядке. Он полистал записи и обнаружил кое-что интересное. 13 декабря, в тот же день, когда умер Бердагер и уехал Альваро, обитель по собственной воле покинул некто Марио Ортуньо. Писатель открыл его личное дело, но фотографии там не было. Согласно информации в документах, этот монах был ответственным за лазарет. Он ушел из монастыря в тот самый день, когда исключили Альваро. В тот самый день, когда Марио Ортуньо поставил свою подпись под неразборчиво написанным сельским врачом свидетельством о смерти брата Бердагера, в котором, к удивлению Мануэля, было указано, что покойный совершил суицид. Получается, никто и не пытался скрыть, что монах покончил с собой?

Писатель снова открыл личное дело Ортуньо и принялся его изучать. Родился в Корме, Ла-Корунья, младший из трех сыновей. В девятнадцать лет пришел в монастырь послушником и пробыл здесь до того самого дня, когда подписал в качестве свидетеля документ о смерти брата Бердагера и когда Альваро был исключен после пребывания в лазарете. Ортигоса записал информацию в один из блокнотов, закрыл файл и обратился к Хулиану:

— Скажите, что значит «монах ушел по своей воле»?

Библиотекарь подошел, с любопытством взглянул на экран и грустно ответил:

— Такое хоть редко, но случается. Брат решает отречься от своих клятв и покидает обитель. — Хулиан устроился рядом с Мануэлем, набрал несколько слов в поиске, и на экране возникло личное дело Марио Ортуньо. — Например, в этом случае брат утратил свою веру. Похоже, все оказалось весьма серьезно. Чаще всего монаха стараются вернуть к Богу, иногда переводят в другой монастырь, принадлежащий к тому же ордену, советуют духовные практики. Но в тот раз настоятель решил отправить брата Ортуньо домой. — И библиотекарь вернулся к своему ноутбуку.

Писатель несколько минут делал вид, что изучает документы, пока не убедился, что Хулиан полностью погрузился в работу. Тогда он набрал в поиске «лазарет», и в выдаче появились сотни файлов. Добавил имя Альваро, но ничего не нашлось. Мануэль попробовал добавить дату. В результатах появился один документ, и писатель не смог сдержать удивленный вздох. На изображении было видно, что это книга регистрации пациентов, где были отмечены даты их поступления в лазарет и выписки из него. Страница была поделена на ячейки, и записи, касающиеся одного человека, находились рядом. Под датой и временем указывался класс и имя. Красивым почерком в одной из ячеек было написано: «Муньис де Давила». Ниже, в разделе с надписью «диагноз», значилось следующее:







Заключение занимало целую страницу. Судя по аккуратному почерку монаха, оно было довольно обстоятельным, но бо́льшая часть его оказалась закрашена толстыми черными линиями, какие Мануэлю приходилось видеть лишь в записях о самочинных казнях в ходе Гражданской войны или в разведывательных донесениях времен Второй мировой.

Ортигоса оглянулся, чтобы убедиться, что брат Хулиан занят своими делами, и сфотографировал экран на свой мобильный телефон. Следующие полчаса он потратил на то, чтобы найти среди плохо различимых лиц фотографию Марио Ортуньо. Ему хотелось посмотреть на человека, который написал нечто столь ужасное в заключении, что документ вымарали почти полностью. На монаха, добровольно решившего вернуться к мирской жизни после того, как он составил документ, от текста которого мало что осталось. На того, кто покинул монастырь в тот же день, когда исключили Альваро. Текст заключения не шел у Мануэля из головы: «У ребенка наблюдаются явные признаки…» Действительно ли Альваро испытал шок, увидев тело повесившегося монаха, да еще такой сильный, что это заставило кого-то скрыть информацию о состоянии ученика? Возможно, Тоньино нашел этот документ и решил, что сможет заработать с его помощью кругленькую сумму? Или ему удалось раздобыть полную версию заключения?

Писатель с отчаянием посмотрел на ряды коробок, уходившие в темноту. Даже если такой документ и существует, маловероятно, чтобы Антонио смог разыскать его в этой кипе бумаг. Свои сведения, в каком бы виде они ни были представлены, он получил из другого источника.

— Вы знаете племянника настоятеля? — спросил Ортигоса.

— Тоньино? — удивился Хулиан, и его тон немедленно заставил Мануэля пожалеть о своем вопросе.

— Я не знаю, как его зовут, ни разу его не встречал. Просто сегодня, когда я сюда направлялся и остановился в деревне, какая-то женщина спросила, не я ли родственник настоятеля, работающий в монастыре, — попытался выкрутиться писатель.

— Да, речь о Тоньино, но я не понимаю, как она могла вас спутать. Вы же совершенно разные.

— Он помогал вам в библиотеке? — спросил Ортигоса, пропустив замечание Хулиана мимо ушей.

— Что? — Монах рассмеялся. — Думаю, Антонио в жизни не бывал в подобном месте. Он красил стены в нескольких номерах отеля и в кабинете настоятеля. Но этот парень — настоящая катастрофа, его тетке давно следует взглянуть правде в глаза.

Мануэлю не удалось найти фотографии Марио Ортуньо в личном деле, но он обнаружил кучу снимков, на которых был запечатлен брат Бердагер. Писатель сразу понял, почему Лукас и другие ученики любили этого наставника. Пухленький и румяный (даже черно-белые изображения это передавали), он активно участвовал в спортивных соревнованиях, играх и экскурсиях. Несмотря на то что монах, как и остальные, носил рясу, она, по-видимому, нисколько ему не мешала. Вместе с командами он позировал с выигранными трофеями и дирижировал хором на Рождество. Больше всего Ортигосу поразила фотография, где брат Бердагер играл в баскскую пелоту, одной рукой придерживая подол, а другой отбивая мяч о стену церкви. Мануэль отобрал этот снимок и еще штук двадцать изображений с видами территории монастыря с высоты птичьего полета, интерьерами классов бывшей школы и групповыми портретами с участием монаха-самоубийцы и попросил Хулиана сделать копии. Писатель оставил библиотекаря за этим занятием, с трудом убедив его, что самостоятельно найдет дорогу в сад, где коротал время престарелый брат Матиас.

— Я уверен, здесь не обошлось без женщины, — сказал Хулиан, когда Ортигоса уже собирался выйти из подвала.

Мануэль обернулся и непонимающе посмотрел на собеседника.

— Я про брата Ортуньо. Наверняка его вера пошатнулась из-за женщины. В документах указано, что он покинул монастырь в возрасте двадцати девяти лет. Даю голову на отсечение, что виной тому прекрасный пол. Иначе Марио уже вернулся бы.

Писатель вздохнул. Оказавшись на улице и убедившись, что никого из монахов поблизости нет, он направился не в сторону полей, простиравшихся позади здания, а к гаражу, двери которого были открыты настежь. Вынул из сумки приобретенный этим утром скотч, наклеил его на поврежденное крыло белого пикапа и резко дернул. На липкой ленте остались кусочки краски, и Мануэль аккуратно приклеил конец скотча обратно к рулону.

* * *

Библиотекарь не соврал, сказав, что брат Матиас весьма словоохотлив. Он поведал писателю множество историй об учениках, овощах, которые монахи с удовольствием выращивали в своем огороде, что позволило им выжить во время войны; о том, что он терпеть не может мангольд — братья называли его «смертью монаха», — которым они вынуждены были питаться, когда наступил голод и практически невозможно было достать другие продукты. Узкая возделанная полоса земли отделяла фруктовый сад от кладбища. Прогуливаясь по ней, Матиас показал Ортигосе самые старые могилы — некоторым насчитывалось по триста лет. Вместо памятников на местах захоронений лежали простые камни. Эта аскетичная картина напомнила Мануэлю кладбище в Ас Грилейрас, вот только в поместье возвышались кресты из галисийского камня, а здесь были простые железные, с табличками, где указывались имя монаха и дата. Писатель молча бродил по кладбищу и останавливался перед каждой могилой, внимательно читая надписи, пока не набрел на крест с надписью «Бердагер».

— Ну надо же! — воскликнул Ортигоса, стремясь привлечь внимание брата Матиаса, который с удивлением посмотрел на него.

— О чем это вы? — осторожно спросил монах, переводя взгляд с Мануэля на небольшой крест и обратно.

— Да так, просто интересное совпадение: я увидел эту фамилию и вспомнил, что сегодня утром как раз читал об этом человеке. Случайно обнаружил в документах его свидетельство о смерти, где написано, что брат Бердагер совершил суицид. Я думал, что католическая церковь предписывает особые правила в отношении захоронения самоубийц.

На лице старика мелькнуло подобие улыбки. Он шагнул вперед, и писателю пришлось последовать за ним, чтобы расслышать, что скажет монах.

— В последнее время все очень изменилось. Все члены обители единодушно решили, что брат Бердагер должен покоиться рядом с остальными усопшими. У него был рак на терминальной стадии, и он сильно страдал. — Матиас повернулся к Ортигосе и, серьезно глядя на него, сказал, чеканя каждое слово: — Болезнь долго терзала нашего товарища и полностью истощила его организм. В какой-то момент он решил больше не принимать лекарства. Бердагер испытывал такие страдания, перенести которые не под силу большинству людей. Боль иссушила его тело и оставила без сил, и в какой-то момент он решил сдаться. Мы не одобряли его поступок, но лишь Господь волен судить нашего брата.

Мануэль догнал монаха, пошел рядом и тихо сказал:

— Простите, если мой вопрос вызвал у вас неприятные воспоминания. Я не хотел показаться бестактным, просто этот случай привлек мое внимание.

— Ничего страшного. Я уже стар, сентиментален и немного устал. Наверное, вам лучше вернуться завтра. Сейчас я хочу немного побыть один и помолиться.

Писатель взглянул на брата Матиаса. У того и правда был измученный вид, а из-за излишней худобы его фигура казалась хрупкой, словно вот-вот рассыпется в прах.

— Конечно, как скажете.

Ортигоса слегка похлопал пожилого монаха по плечу и направился в сторону выхода. Дойдя до угла главного здания, он обернулся. Матиас стоял посреди кладбища и провожал его мрачным взглядом.

Белесар

Мануэль бесцельно вел автомобиль, сам не зная, куда направляется. Его раздирали противоречия. Перед глазами стояли лица людей со старых фотографий, а изнутри поднималось жгучее желание забыть обо всем, сбежать, спрятаться от сгущавшихся над головой туч. Напряжение пронизывало тело, словно электрические заряды, образующиеся в воздухе перед грозой. Он остановил машину перед домом Ногейры, сам не понимая, как здесь очутился и, главное, зачем приехал. Что толкнуло его искать убежища именно в этом месте?

Ортигоса набрал номер лейтенанта, но в ответ услышал, что абонент недоступен. Он завел двигатель и, прежде чем тронуться, бросил последний взгляд на дом и увидел, что на крыльце появилась Лаура, жестами просившая его подождать. Она подошла в машине, наклонилась к открытому окну и улыбнулась.

— Андреса нет, он уехал в Луго по делам. Вы договаривались о встрече? Он мне ничего не говорил.

Писатель покачал головой:

— Нет, мы не договаривались, просто…

Лаура перестала улыбаться, лицо ее стало озабоченным.

— Мануэль, что-то случилось?

Ортигоса взглянул на нее. Сеньора Ногейра стояла, опершись о дверь, положив подбородок на скрещенные руки и открыто и дружелюбно глядя на писателя своими блестящими глазами.

Писатель слегка кивнул и закрыл глаза, давая понять, что, похоже, взвалил на себя непосильный груз. Когда он снова взглянул на Лауру, то повторил почти те же слова, которые сказал ему Даниэль, прежде чем отвезти в самое прекрасное место на земле.

— Вы с детьми сейчас заняты?

* * *

Мимо проплыла яхта, и моторка закачалась на волнах у пристани. Шулия и Антия сдержали желание выпрыгнуть на берег и крепко вцепились друг в друга, сидя на корме и наблюдая за выдрой, которая ловко собирала моллюсков со свай, поддерживающих пирс.

Компания спустилась к порту Белесара по обсаженной каштанами дороге, ведущей к реке Миньо. Отчалив от берега, пассажиры лодки с восторгом рассматривали каменные стены, окружавшие засаженные виноградниками террасы на склонах. Они плыли по извилистому руслу, миновав семь давным-давно затопленных и превратившихся в фантомы деревень. Мануэль повторил рассказ управляющего почти слово в слово, удивляясь, как он вообще все запомнил, пребывая в каком-то подобии летаргического сна. Писатель почувствовал облегчение и даже начал улыбаться, глядя на лица слушавших его с восхищением девочек. Встревоженный внутренний голос, начавший было задавать вопросы, умолк.

Лаура сидела рядом с Ортигосой, слушала смех дочерей и улыбалась. Белесар ей понравился. Сеньора Ногейра спрашивала себя, почему они никогда сюда не приезжали, хотя знала ответ: стоило ли мучить дочерей и тащить их так далеко только для того, чтобы в последний момент не решиться подняться на туристическую яхту. Она отпила глоток вина и посмотрела на темный след, оставшийся на стенках бокала.

Лауре не нравились лодки, она их ненавидела и сторонилась портов с тех пор, как один ужасный шторм все круто изменил, когда она была еще девочкой. Сегодня, взглянув на Мануэля, она поняла, что его душат страдания, которые связывают по рукам и ногам всякого, кто добровольно решил стать их пленником. Сеньора Ногейра с первого взгляда узнала родственную душу, того, кто отступил перед собственными страхами, решив, что боль невыносима, слишком сильна, чтобы с ней бороться. Она наблюдала за своим новым другом сквозь стекло бокала, в котором плескалась темно-красная жидкость, оставляя на стенках лиловый след.

Бордовая капля скатилась по горлышку бутылки и пробежала по этикетке. Мануэль провел пальцем, повторяя ее путь, и остановил взгляд на названии, написанном уверенным почерком: «Героика». Склонив голову набок, он задумчиво рассматривал серебряные буквы, предавшись печальным размышлениям.