Настройки шрифта

| |

Фон

| | | |

 

Артур Конан Дойл

ЖЕНЩИНА — ВРАЧ

Товарищи всегда смотрели на доктора Джемса Риплея как на необыкновенно удачливого человека. Его отец был врачом в деревне Хойланд на севере Гэмпшира, и потому молодой Риплей, получив докторский диплом, мог сразу приняться за дело, так как отец уступил ему часть своих пациентов. А через несколько лет старый доктор совсем отказался от практики и поселился на южном берегу Англии, передав сыну всех своих многочисленных пациентов. Если не считать доктора Хортона, жившего недалеко от Бэзингстока, то Джемс Риплей был единственным врачом в довольно большом округе. Он зарабатывал полторы тысячи фунтов в год, но, как это всегда бывает в провинции, большая часть его дохода уходила на содержание лошадей.

Доктор Джемс Риплей был холост, имел тридцать два года от роду и производил впечатление серьезного, сведующего человека с твердыми, несколько суровыми чертами лица и небольшой лысиной, которая, придавая ему почтенный вид, вероятно, увеличивала его годовой доход не на одну сотню фунтов. Он обладал замечательным умением обращаться с дамами, усвоив в обращении с ними тон ласковой настойчивости, который, не оскорбляя, приводил их к повиновению. Но дамы не могли похвалиться своим умением обращаться с молодым врачом. Как врач он был всегда к их услугам, но как человек он обладал увертливостью капли ртути. Тщетно деревенские маменьки раскидывали перед ним свои незатейливые сети. Пикники и танцы мало привлекали его, и в редкие минуты досуга он предпочитал, запершись в своем кабинете, рыться в клинических записках Вирхова и медицинских журналах.

Наука была его страстью, и потому он избежал угрожающей всем молодым врачам опасности впасть в рутину. Для него было вопросом самолюбия поддерживать свои познания на том же высоком уровне, на каком они были в тот момент, когда он выходил из экзаменационного зала. Он гордился тем, что мог сразу найти все семь разветвлений какой-нибудь незначительной артерии или указать точное процентное отношение состава любого физиологического соединения. После утомительной дневной работы он нередко сидел далеко за полночь, делая вытяжки из глаз овцы, присланной городским мясником, к великому отвращению своей прислуги, которой на другое утро приходилось убирать комнату. Его любовь к своей профессии были единственной страстью этого сухого положительного человека.

Нужно сказать, что его стремление стоять всегда на уровне современных знаний делало ему тем больше чести, что у него не могло быть побуждений, вытекающих из чувств соперничества. В течение семи лет его практики в Хойланде только три раза у него появлялись соперники в лице собратьев по профессии; двое из них избирали своей штаб-квартирой самую деревню, а один основался в соседней деревушке — Нижнем Хойланде. Из них один, про которого говорили, что в течение восемнадцати месяцев своего пребывания в деревне он был своим единственным пациентом, заболел и умер. Другой удалился честь честью, купив четвертую часть практики Бэзингстока, тогда как третий в одну глухую сентябрьскую ночь скрылся, оставив за собой голые стены дома и неоплаченные счета аптекаря. С этих пор никто уже не отваживался отбивать пациентов у всеми уважаемого хойландского доктора.

Поэтому велико было его удивление и любопытство, когда, проезжая однажды утром по Нижнему Хойланду, он заметил, что стоявший у околицы новый дом был занят, и что на воротах его, выходивших на большую дорогу, красовалась новая медная дощечка. Он остановил свою рыжую кобылу, за которую в свое время заплатил пятьдесят гиней, чтобы хорошенько рассмотреть эту дощечку. Изящными, маленькими буквами на ней было выгравировано: «Доктор Верриндер Смит».

На дощечке последнего доктора буквы были в полфута длиною, и потому, сопоставив эти два обстоятельства, доктор невольно подумал, что новый пришелец может оказаться гораздо более страшным конкурентом. Он убедился в этом в тот же вечер, наведя справку в медицинском указателе. Оттуда он узнал, что доктор Верриндер Смит обладает высшими учеными степенями, успешно работал в университетах Эдинбурга, Парижа, Берлина и Вены и был награжден медалью и премией Ли Хопкинса за оригинальные исследования по вопросу о функциях передних корней спинномозговых нервов. Доктор Риплей в замешательстве ерошил свои жидкие волосы, читая curriculum viae своего соперника. Что могло заставить этого блестящего молодого ученого поселиться в маленькой Хэмпширской деревушке?

Но, как ему показалось, он скоро нашел разъяснение этой непостижимой загадки. Очевидно, доктор Верриндер Смит просто искал уединения, чтобы без помехи предаваться своим научным исследованиям. Дощечка же была прибита просто так, без всякого поползновения привлечь пациентов. Ему казалось, что его объяснение очень правдоподобно и что он много выиграет от такого приятного соседства. Сколько раз ему приходилось жалеть о том, что он лишен высокого удовольствия, которое дает общение с родственным умом. Отныне это удовольствие будет ему вполне доступно — обстоятельство, чрезвычайно радовавшее его. Именно эта радость и побудила его сделать шаги, которые при других обстоятельствах он никогда бы не сделал. Согласно правилам докторского этикета, вновь прибывший доктор первый делает визит местному доктору, и это правило обыкновенно строго соблюдается. Сам Риплей с педантической точностью соблюдал правила профессионального этикета, и тем не менее, на следующий день отправился с визитом к доктору Верриндеру Смиту. По его мнению, этим любезным поступком он должен был создать благоприятную почву для сближения со своим соседом.

Дом оказался чистеньким и благоустроенным. Красивая горничная ввела доктора Риплея в небольшой, светлый кабинет. Следуя за горничной по коридору, он заметил в передней несколько зонтиков и дамскую шляпу. Какая жалость, что его коллега был женат! Это помешает им сблизиться и проводить целые вечера в оживленной беседе друг с другом, а эти вечера в таких обольстительных красках рисовались его воображению. С другой стороны, многое из того, что он увидел в кабинете, произвело на него самое благоприятное впечатление. Там и сям видны были такие дорогие инструменты, какие гораздо чаще встречаются в больницах, чем у частных врачей. На столе стоял сфигмограф, а в углу какая-то машина, похожая на газометр, с употреблением которой доктор Риплей не был знаком. Книжный шкаф, полки которого были уставлены тяжеловесными томами в разноцветных переплетах, на французском и немецком языках, привлек его особенное внимание, и он весь погрузился в рассматривание книг, пока отворившаяся позади него дверь не заставила его обернуться. Перед ним стояла маленькая женщина с бледным, простым лицом, которое скрашивала только пара проницательных насмешливых глаз. В одной руке она держала пенсне, в другой его карточку.

— Здравствуйте, доктор Риплей, — сказала она.

— Здравствуйте, сударыня, — ответил он. — Вашего супруга, вероятно, нет дома?

— Я не замужем, — просто ответила она.

— Ах, извините, пожалуйста! Я имел в виду доктора… доктора Верриндера Смита.

— Я — доктор Верриндер Смит.

Доктор Риплей был так сильно поражен ее ответом, что уронил шляпу на пол и забыл даже поднять ее.

— Как? — с трудом выговорил он. — Обладатель премии Ли Хопкинса — вы!

Ему никогда не приходилось видеть женщины-врача, и вся его консервативная душа возмущалась при одной мысли о таком уродливом явлении. Хотя он не повторял мысленно библейского текста, гласящего, что только мужчина может быть врачом и только женщина кормилицей, однако у него было такое чувство, точно только что перед его глазами было совершено неслыханное богохульство. На его лице ясно отразились волновавшие его чувства.

— Мне очень жаль, что я обманула ваши ожидания, — сухо сказала она.

— Действительно, вы удивили меня, — ответил он, поднимая свою шляпу.

— Вы, значит, противник женского освободительного движения?

— Не могу сказать, чтобы оно пользовалось моей симпатией.

— Но почему?

— Я предпочел бы уклониться от дискуссии.

— Но я уверена, что вы ответите на вопрос женщины.

— Б таком случае я скажу вам, что женщины подвергаются опасности лишиться своих привилегий, узурпируя привилегии другого пола.

— Но почему же женщина не может зарабатывать средства к жизни умственным трудом?

Доктора Риплея раздражало спокойствие, с которым она задавала ему свои вопросы.

— Я очень хотел бы избежать спора, мисс Смит.

— Доктор Смит, — поправила она его.

— Ну, доктор Смит. Но если вы настаиваете на ответе, то я должен сказать вам, что я не считаю медицину профессией, приличною для женщин, и что я против женщин, старающихся походить на мужчин.

Это был крайне грубый ответ, и ему тотчас же стало стыдно за свою грубость. Тем не менее его собеседница только приподняла брови и улыбнулась.

— Мне кажется, что вы слишком легко относитесь к этому вопросу, — сказала она. — Но, конечно, если это делает женщин похожими на мужчин, то от этого они много теряют.

Этим маленьким замечанием она довольно удачно отпарировала его грубую выходку, и доктор не мог не сознавать этого.

— Имею честь кланяться, — сказал он.

— Мне очень жаль, что между нами не могут установиться более дружелюбные отношения, раз уж нам приходится быть соседями, — сказала она.

Он опять поклонился и сделал шаг по направлению к двери.

— Удивительное совпадение, — сказала она. — В тот самый момент, когда мне подали вашу карточку, я как раз читала вашу статью о сухотке спинного мозга в «Ланцете».

— В самом деле… — сухо сказал он.

— Это очень талантливая статья.

— Вы очень любезны.

— Но взгляды, которые вы приписываете в ней профессору Питру из Бордо, уже отвергнуты им.

— Я пользовался его брошюрой издания 1890 года, — сердито сказал доктор Риплей.

— А вот его брошюра издания 1891 года. — Она достала из груды периодических изданий, лежавших на столе, небольшую книжку и протянула ее доктору Риплею. — Посмотрите вот это место…

Доктор Риплей быстро пробежал глазами указанный ею параграф. Не могло быть никакого сомнения, что профессор совершенно отказался от взглядов, высказанных им в предыдущей статье. Швырнув книжку на стол, Риплей еще раз холодно поклонился и вышел из кабинета. Взяв вожжи у грума, он обернулся в сторону дома и увидел, что мисс Смит стоит у окна и, как ему показалось, весело хохочет.

Весь этот день его преследовало воспоминание об этой встрече. Он чувствовал, что вел себя в разговоре с ней, как школьник. Она показала, что знает больше его по вопросу, которым он особенно интересовался. Она была учтива, в то время как он был груб, хладнокровна, в то время как он сердился. Но больше всего его угнетала мысль о ее чудовищном вторжении в сферу его собственной деятельности. До сих пор женщина-врач была для него абстрактным представлением, отталкивающим, но лишенным реального значения явлением. Теперь же она была тут, в непосредственной близости к нему, с такой же медной дощечкой, как у него самого — очевидно, рассчитывала на тех же самых пациентов, с которыми приходилось иметь дело и ему. Он не боялся, конечно, ее конкуренции, но его возмущало то поругание его идеала женственности, которым, по его мнению, была профессия его соседки. Ей, вероятно, не больше тридцати лет, и у нее славное выразительное лицо. Он вспомнил ее насмешливые глаза и твердый, изящно очерченный подбородок. Больше же всего он возмущался при мысли о тех испытаниях, которым во время изучения медицины должна была подвергаться ее стыдливость. Мужчина может, конечно, пройти через это, сохранив всю свою чистоту, но женщина — никогда.

Но скоро он узнал, что даже с ее конкуренцией ему придется серьезно считаться. Известие о ее прибытии в Хойланд привлекло в ее кабинет нескольких любопытных пациентов, на которых уверенность ее манер и ее необыкновенные новомодные инструменты произвели такое сильное впечатление, что в течение нескольких недель они не могли говорить ни о чем другом. А скоро появились и более ясные признаки того впечатления, которое она произвела на умы деревенского населения. Фермер Эйтон, уже несколько лет безуспешно лечивший свою экзему цинковой мазью, сразу избавился от нее после того, как она смазала ему ногу какой-то жгучей жидкостью, в течение трех ночей причинявшей ему невыразимые страдания. Миссис Крайдер, всегда смотревшая на родинку на щеке своей дочери Эльзы, как на знак Божьего гнева за то, что во время родов она поела пирога с малиной, также убедилась, что это зло поправимое. Словом, через месяц женщина-врач пользовалась известностью, а через два — славой.

Иногда доктор Риплей встречался с ней во время своих поездок. Она ездила в высоком кабриолете и правила сама; мальчик грум сидел позади нее. Когда они встречались, доктор Риплей неизменно приподнимал свою шляпу, но суровое выражение его лица ясно свидетельствовало о том, что это было чистою формальностью. Действительно, его неприязнь к ней быстро перешла в настоящую ненависть. Делая ее описание оставшимся ему верными пациентам, он позволял себе изображать ее в качестве «бесполой женщины». Впрочем, кадры его пациентов быстро таяли, и каждый новый день приносил известие о каком-нибудь отступничестве. По-видимому, население прониклось почти фанатическою верою в ее искусство, и пациенты стекались к ней толпами. Но что особенно оскорбляло его, так это то, что ей удавались такие вещи, от которых, за трудностью выполнения, он обыкновенно отказывался. При всей обширности своих познаний, он не решался браться за операции, чувствуя, что его нервы недостаточно крепки для этого, и обыкновенно отсылал больных, нуждающихся в операции, в Лондон. Ей же была чужда подобная слабость, и она бралась за самые трудные операции. Он жестоко страдал, услышав, что она взялась выпрямить кривую ногу Алека Тернера, а вскоре после этого он получил от матери этого Алека, жены приходского священника, записку, в которой та просила его взять на себя хлороформирование ее сына во время операции. Отказаться было бы бесчеловечно, так как заменить его было некому, и потому, скрепя сердце, он дал свое согласие, хотя необходимость быть свидетелем торжества своего соперника и была для него горше полыни. Тем не менее, несмотря на свою досаду, он не мог не удивляться ловкости, с которою она произвела операцию. Ему никогда не приходилось видеть более искусную работу, и у него хватило благородства высказать свое мнение вслух, хотя ее искусство только увеличило его нерасположение к ней. Эта операция еще больше подняла ее популярность в прямой ущерб его собственной репутации, и теперь у него был еще один лишний повод ненавидеть ее — боязнь остаться без практики. Но именно эта ненависть придала совсем неожиданный оборот всему делу.

В один зимний вечер, когда доктор Риплей только что встал из-за обеденного стола, к нему прискакал грум от соседнего помещика, Фэркестля, самого богатого человека в округе, с известием, что дочь Фэркестля обварила руку кипятком, и помощь нужна немедленно. За женщиной-врачом также послали человека, так как Фэркестлю было все равно, кто бы ни приехал, лишь бы поскорее. Как сумасшедший, выбежал доктор Риплей из своего кабинета, дав себе клятву, что если только быстрая езда может помочь делу, то он не даст своему сопернику прокрасться в дом своего лучшего пациента. Он не дал даже зажечь фонарей у экипажа и помчался, как бешеный. Так как он жил несколько ближе к имению Фэркестля, чем она, то был уверен, что придет значительно раньше ее.

Так, вероятно, и было бы, если бы в дело не вмешался стихийный элемент случайности, постоянно расстраивающий самые правильные расчеты человеческого ума и сбивающий с толку самых самоуверенных пророков. Потому ли, что у экипажа не были зажжены фонари, или потому, что Риплей все время думал о своем счастливом сопернике, но только на крутом повороте на Бэзингстокскую дорогу фаэтон чуть не опрокинулся. Доктор и грум помещика вылетели из экипажа, а испуганная лошадь умчалась с пустой повозкой. Грум выбрался из канавы, в которую он свалился, и зажег спичку, осветив своего стонавшего компаньона.

При свете ее доктор слегка приподнялся на локте. Он заметил, что ниже колена его правой ноги из разорванной штанины торчит что-то белое и острое.

— Ах, Господи! — простонал он. — Ведь эта шутка продержит меня в постели, по крайней мере, три месяца! — И с этими словами он лишился чувств.

Когда он пришел в себя, грума уже не было, так как он побежал к дому помещика за помощью, но около него стоял мальчик, грум мисс Смит, направляя свет фонаря на его поврежденную ногу, а сама она в это время ловко разрезала кривыми ножницами его брюки в том месте, где нога была сломана.

— Ничего, доктор, — сказала она успокаивающим тоном. — Мне очень жаль, что с вами случилось такое несчастье. Завтра к вам приедет доктор Хортон, но я уверена, что до его приезда вы не откажетесь от моей помощи. Я почти не верила своим глазам, увидев вас лежащим на дороге.

— Грум ушел за помощью, — простонал больной.

— А пока она придет, мы перенесем вас в экипаж. Полегче, Джон! Так! Но в таком виде вам нельзя будет ехать. Позвольте мне захлороформировать вас, и я приведу вас в такое состояние…

Доктору Риплею не пришлось услышать конца этой фразы. Он попытался было приподнять руку и пробормотать что-то в виде протеста, но в тот же момент почувствовал сладковатый запах хлороформа, и чувство необычайного покоя охватило все его измученное существо. Ему казалось, что он погрузился в холодную прозрачную воду и опускается все ниже и ниже, плавно и без усилий, в царство зеленоватых теней, в то время как воздух сотрясается от гармоничного звона больших колоколов. Но вот он начал подниматься наверх, все выше и выше, с ощущением страшной тяжести в висках; еще момент, — и он оставил за собой зеленоватый сумрак моря, и яркий дневной свет опять коснулся его глаз. Два блестящих золотых шара сияли перед его ослепленными глазами. Он долго щурился на них, желая понять, что это такое, пока, наконец, не сообразил, что это просто медные шары, укрепленные на столбиках его кровати, и что он лежит в своей собственной маленькой комнате с таким чувством, точно у него вместо головы пушечное ядро, а вместо ноги — полоса железа. Повернув голову, он увидел склонившееся над ним спокойное лицо женщины-врача.

— А, наконец-то! — сказала она. — Я не давала вам прийти в себя всю дорогу, так как знала, как мучительна будет для вас тряска. Теперь ваша нога в лубке. Я приготовила вам снотворное. Сказать вашему груму, чтобы он съездил завтра утром за доктором Хортоном?

— Я предпочел бы, чтобы вы продолжали лечить меня, — сказал доктор Риплей слабым голосом; — ведь вы отобрали у меня всех моих пациентов, возьмите же и меня в их число, — прибавил он с истерическим смехом.

Это была не особенно дружелюбная речь, но когда она отошла от его кровати, ее глаза светились не гневом, а состраданием.

У доктора Риплея был брат, Вильямc, бывший младший хирург в лондонском госпитале. Получив известие о несчастном случае с его братом, он сейчас же приехал в Гэмпшир. Услышав подробности, он удивленно приподнял брови.

— Как! У вас завелась одна из этих! — воскликнул он.

— Я не знаю, что я стал бы делать без нее.

— Я не сомневаюсь, что она хорошая сиделка.

— Она знает свое дело не хуже нас с тобой.

— Говорите только за себя, Джемс, — сказал лондонец, презрительно фыркнув. — Но если даже мы оставим в стороне данный случай, то в общем не можешь ты не сознавать что медицина — профессия, совсем не подходящая для женщины.

— Так значит ты думаешь, что ничего нельзя сказать в защиту противоположного мнения?

— Великий Боже! А ты?

— Ну, не знаю. Но вчера вечером мне пришло в голову, что, может быть, наши взгляды на этот предмет несколько узки.

— Вздор, Джемс. Женщины могут получать премии за лабораторные занятия, но ведь ты знаешь не хуже меня, что в критических обстоятельствах они совершенно теряются. Ручаюсь, что перевязывая твою ногу, эта женщина страшно волновалась. Кстати, дай-ка я посмотрю, хорошо ли она перевязала ее.

— Я предпочел бы, чтобы ты не трогал ее, — сказал больной. — Она уверила меня, что все в порядке.

Брат Вильямc казался глубоко оскорбленным.

— Если слово женщины для тебя значит больше, чем мнение младшего хирурга лондонского госпиталя, то, разумеется, мне остается только умолкнуть, — сказал он.

— Да, я предпочитаю, чтобы ты не трогал ее, — твердо сказал больной.

Доктор Вильямc Риплей в тот же самый вечер, пылая негодованием, вернулся в Лондон.

Она же, знавшая о его приезде, была очень удивлена, что он так скоро уехал.

— Мы с ним немного поспорили, — сказал доктор Риплей, не считая нужным вдаваться в подробности.

В течение целых двух долгих месяцев доктору Риплею приходилось ежедневно приходить в соприкосновение со своим соперником, и он узнал много такого, о чем раньше и не подозревал. Она оказалась прекрасным товарищем и самым внимательным врачом. Ее короткие визиты были для него единственной отрадой в длинные, скучные дни, которые ему приходилось проводить в постели. У нее были те же интересы, что и у него, и она могла говорить с ним обо всем, как равный с равным. И тем не менее, только совершенно лишенный чуткости человек мог бы не заметить под этой сухой и серьезной оболочкой присутствия нежной женственной натуры, сказывавшейся и в ее разговоре, и в выражении ее голубых глаз, и в тысяче других мелочей. А он, несмотря на некоторую примесь фатовства и педантизма, ни в коем случае не был лишен чуткости и был достаточно благороден, чтобы признаться в своей неправоте.

— Не знаю, как мне оправдаться перед вами, — застенчиво начал он однажды, когда его выздоровление подвинулось вперед уже настолько, что он мог сидеть в кресле, заложив ногу на ногу, — но я чувствую, что я был совершенно неправ.

— В чем же именно?

— В своих воззрениях на женский вопрос. Я привык думать, что женщина неизбежно теряет часть своей привлекательности, посвящая себя такой профессии, как медицина.

— Так вы теперь не думаете, что женщины в этих случаях неизбежно становятся какими-то бесполыми существами? — воскликнула она.

— Пожалуйста, не повторяйте моего идиотского выражения.

— Я так рада, что помогла вам изменить свои взгляды на этот вопрос. Я думаю, что это самый искренний комплимент, какой только мне приходилось слышать.

— Как бы то ни было, а это правда, — сказал он, и потом всю ночь был счастлив, вспоминая, как вспыхнули румянцем ее бледные щеки и какой прекрасной она казалась в тот момент. То время, когда он понял, что она такая же женщина, как и другие, казалось ему теперь давно миновавшим, и он не мог уже больше скрывать от себя, что для него она стала единственной. Ловкость, с которою она перевязывала его ногу, нежность ее прикосновения, удовольствие, которое ему доставляло ее присутствие, сходство их вкусов, — все это вместе взятое совершенно изменило его отношение к ней. Тот день, когда она в первый раз не приехала к нему в обычное время — ему уже не нужны были ежедневные перевязки — был для него печальным днем. Но еще больше его пугала мысль о наступлении времени, — а он чувствовал, что это время близко, — когда он уже больше не будет нуждаться в ее помощи и она прекратит свои визиты. Наконец, настал день, когда она приехала к нему в последний раз. Увидев ее, он почувствовал, что от исхода этого последнего свидания зависит все его будущее. Он был человек прямой, и потому, когда она начала щупать его пульс, он взял ее за руку и спросил ее, не согласится ли она быть его женой.

— И соединить свою практику с вашей? — сказала она.

Он вздрогнул, оскорбленный и опечаленный ее вопросом.

— Как можете вы приписывать мне такие низкие мотивы? — воскликнул он. — Я люблю вас самою бескорыстною любовью.

— Нет, я была не права. Я сказала глупость, — проговорила она, отодвигая свой стул несколько назад и ударяя молоточком по его колену. — Забудьте, что я сказала это. Я не хотела бы огорчать вас, и, поверьте, я высоко ценю честь, которую вы сделали мне своим предложением. Но то, чего вы хотите, совершенно невозможно.

Если бы он имел дело с другой женщиной, он, может быть, стал бы убеждать и настаивать, с нею же — он инстинктом чувствовал это — такая тактика была совершенно бесполезна. В тоне ее голоса чувствовалась непоколебимая решимость. Он не сказал ничего и только откинулся на спинку своего кресла с убитым видом.

— Мне очень жаль, что я должна причинить вам разочарование, — сказала она опять. — Если бы я догадывалась о вашем чувстве, я сказала бы вам раньше, что решила всецело посвятить себя науке. Есть столько женщин, созданных для брака, и так мало чувствующих влечение к биологическим исследованиям. Я останусь верна своему призванию. Я приехала сюда в ожидании открытия Парижской физиологической лаборатории. Сейчас я получила известие, что там для меня есть вакансия, и таким образом кончится мое вторжение в вашу практику. Я была к вам так же несправедлива, как вы ко мне. Я считала вас ограниченным педантом, человеком, совершенно лишенным достоинства. В течение вашей болезни я научилась лучше ценить вас, и воспоминание о нашей дружбе всегда будет для меня приятным.

И вот через несколько недель в Хойланде опять остался один доктор Риплей, Но обитатели деревни заметили, что в течение нескольких месяцев он постарел на много лет, что в его голубых глазах навсегда застыло выражение затаенной тоски, а интересные молодые леди, с которыми сталкивал его случай или заботливые деревенские маменьки, стали возбуждать в нем еще меньший интерес, чем прежде.