Саша Наспини
Палочник
За ним пришли в восемь вечера.
Мы слегка поцапались из-за соседа сверху: тот в очередной раз явился жаловаться на громкую музыку. И сейчас мы ужинали молча, а по телевизору, включенному на полную громкость, передавали новости. Это был наш обычный поединок: кто первым не выдержит и заговорит с другим. Побеждал всегда я. Мой отец был неприспособлен к такого рода борьбе; в определенный момент он, чтобы выйти из положения, произносил какую-нибудь ерунду, словно продолжая прерванный разговор: «…Не забыть бы забрать фонарик с веранды». Сказав нечто в этом роде, он смотрел на меня взглядом побитой собаки. В тех редких случаях, когда противостояние затягивалось, он под каким-нибудь предлогом стучался и в своем старом халате заходил ко мне в комнату. Он просто не мог лечь в постель, не пожелав мне спокойной ночи.
Мы сидели, уткнувшись каждый в свою тарелку. Я заметил, что он поглядывает на меня исподлобья. В какой-то момент он произнес самую что ни на есть банальную фразу: «Передай мне, пожалуйста, соль».
И тут в дверь позвонили.
Я пошел открывать. На этот раз соседу не поздоровится, подумал я и распахнул дверь, готовый к перепалке. Передо мной стоял человек со стрижкой, как у чиновника, и в кожаной куртке. За его спиной я увидел несколько человек в форме. И в самом деле, он сказал: «Полиция». Затем показал мне какую-то бумагу и попросил дать ему пройти.
– Чего-чего? – спросил я и едва не расхохотался ему в лицо.
Остальные тоже вошли, оттеснив меня с дороги. Я оказался почти прижатым к стене. Они мгновенно рассыпались по всем комнатам. Даже достали пистолеты.
Мой отец исчез. Только что ел яичницу с луком, а секундой позже его уже не было. Вместо него были люди в форме, которые открывали ящики, переворачивали матрацы, вынимали из рам картины и семейные фотографии.
Это было 6 октября 2013 года. Как вскоре стало известно, профессору Карло Марии Балестри было предъявлено обвинение в похищении человека, причинении тяжких увечий, убийстве и сокрытии трупа. Мне было двадцать семь лет, ему – пятьдесят девять. Я остался один на свете.
Когда я был маленьким, я мечтал стать летчиком. Отец, возвращаясь домой после лекций, часто приносил мне коробки с деталями авиамоделей. И сегодня самые удачные из этих моделей стоят на стеллажах в моей комнате. Тут есть, например, «Корсар F4U-7», биплан «Роланд», военно-транспортный «Габриэль». И даже «Конкорд». Но самый классный – триплан Красного Барона. Мы занимались этим по вечерам. Вынимали кусочки пластика из картонных гнезд. У отца горели глаза, когда он смотрел, как я, забыв обо всем на свете, возился с этими крошечными, длиной в несколько миллиметров, детальками. У нас были кисточки в волос толщиной, которыми можно было проникнуть куда угодно. И всевозможные скрепки, щеточки, баночки с клеем и с красками, напильники, растворители… Он обожал вникать во все мелочи. Но сам ничего не делал, только смотрел. В свете настольной лампы его глаза, сиявшие ледяной голубизной, словно метеоры, неотрывно следили за моими неловкими, суетливыми движениями: он хотел увидеть результат. Склейка была сплошным мучением, в какой-то момент руки переставали слушаться. Я закрыл кабину пилота, и мне оставалось только прикрепить отделку. «Ах, как жаль», – спокойно произнес он: кусок фюзеляжа отвалился, потому что я приклеил его не под тем углом.
Он держал маленьких девочек в контейнере.
Летом мы снимали дом на мысу Сант-Андреа. Две недели пляжа и вечерних прогулок. Как только мы приезжали, мама, облегченно вздохнув, распахивала балконную дверь и полчаса сидела на балконе с сигаретой, глядя на линию горизонта. Внизу волны разбивались о скалы, напоминавшие лунный пейзаж.
Приятно был снова увидеться с друзьями, которых я там завел. Вначале всегда возникало чувство неловкости, как если бы нам надо было знакомиться заново. Особенно это чувствовалось при встрече с Анджелой. Каждый раз я замечал в ней какие-то перемены по сравнению с прошлым годом, но в августе 98-го изменилось все: фигура, манеры, взгляд. Нам было по двенадцать лет, и у нас вдруг появились занятия, вызывавшие беспокойство. После обеда, оставив родителей под зонтом на пляже, я убегал по узкой улочке, куда редко сворачивали туристы. Мой лучший друг Марко превратился в моего соперника. Если раньше, еще год назад, мы с ним отлично играли, то теперь он начал меня задирать и не упускал случая заявить, что его тошнит от придурков, которые в августе приезжают с континента на машинах, набитых всяким барахлом, даже туалетную бумагу привозят с собой, и все, чем они способны осчастливить их земной рай, это переполненные помойки. В тот вечер, когда я получил первый в жизни поцелуй, кто-то сломал мой велосипед.
Пока я прыгал в воду с самой высокой скалы, чтобы произвести впечатление на свою летнюю любовь, другая девочка сидела в темноте, внутри контейнера. В жаркую погоду там, наверно, было как в печке. Цепь на шее. Кровать, привинченная к полу. Вонючие ведра. По-видимому, мой отец заранее подготовил все необходимое, чтобы устроить ее там на время летних каникул; очевидно, заключил пари с самим собой, что сумеет решить эту задачу. Заключение Аманды длилось с марта 93 года, когда она исчезла. Ей тогда было шесть лет, как и мне. В 2013 году у нас при обыске нашли прядь ее волос, заложенную между страницами книги.
Мы с Анджелой переписывались. В сентябре она аккуратно писала раз в неделю, но в последующие месяцы письма приходили все реже и реже, а в июне и июле не приходило ни одного. После августа все начиналось снова.
Мы рассказывали друг другу всякую детскую чепуху; иногда на последней странице мелькал кокетливый намек, что нас с ней связывает нечто большее, чем дружба. Случалось, прочитав ее письмо, я без зазрения совести переписывал его на свой лад. Правда, опустив в ящик, иногда все же испытывал сожаление.
В феврале 99-го тон моих писем изменился. Теперь в них шла речь уже не о проделках нашей компании и не о придирках учителей. Интересы тринадцатилетнего мальчишки остались в прошлом. Их вытеснила новая проблема: болезнь мамы. Дома мне все виделось в другом свете.
Я рассказывал об этом только Анджеле. Она отвечала письмами на нескольких страницах, исписанных мелким почерком: я цеплялся за них, как за соломинку. Больше всего мне нравилось то, что в них не было попыток подбодрить меня. И раньше я просил ее ничего не говорить родителям: нам не нужны были их звонки, а еще я не хотел, чтобы ее отец и мать отравляли наше с ней общение. Нас было только двое, как раньше. Но теперь я шел по жизни, а в боку у меня торчала стрела. Было нестерпимо больно. Я рассказывал ей о курсах лечения, о приступах и консультациях специалистов: один час такого визита стоил как месячный заработок моего отца. Анджела в своих письмах вообще не затрагивала эту тему. В них говорилось о певцах, о фильмах, от которых она была в бешеном восторге, о книгах и комиксах, которые я обязательно должен прочесть: они изменили ее жизнь. Иногда она вкладывала в конверт фотографию – свой портрет или какой-нибудь пейзаж с приветственной надписью на обороте.
Я в точности выполнял ее указания. Покупал диски и книги толщиной в триста страниц, главным образом о драконах. Один ходил в кино. Или становился перед окном, откуда открывался вид на весь залив. В ясные вечера с моего седьмого этажа казалось, что до Эльбы рукой подать, а Корсика выглядела ее тенью. Анджела находилась на противоположной, невидимой стороне острова. И все же я видел ее, запертую на этом клочке земли, словно томящуюся в башне принцессу, которую надо спасти. Возможно, как раз в эту минуту она пишет мне письмо. Из родительской спальни слышались приступы кашля, от которых дрожали стены. И тогда я брал ручку и тоже писал ей.
Однажды в апреле меня разбудили среди ночи. «Ну что же, я готов», – подумал я, хотя совсем не был готов. Это была мама (тогда она еще ходила); она сказала, что вызвала отцу скорую помощь.
Отца положили в больницу. У него оказался перитонит, от которого мог бы сдохнуть слон. Непонятно было, откуда он взялся: никаких предвестников не отмечалось, к тому же мой отец придерживался очень строгой диеты – все ел без соли, супы, жиденькие бульоны, белое мясо, которое иногда, в порядке исключения, приправлял капелькой оливкового масла. С вином он был очень осторожен, в основном использовал его в кулинарии. Единственным излишеством, от которого он не мог отказаться, было сладкое: раз в месяц он покупал трубочки с кремом у кондитера-сицилийца на улице Ла-Мармора. Откусив кусочек, он всегда произносил: «Весь прошлый месяц я не жил, а выживал».
Поначалу мы думали, что его быстро вылечат, но не тут-то было. У него оказался атипичный случай, и во время операции он на два дня впал в кому. После реанимации его продержали в больнице еще десять дней, чтобы обследовать и дать восстановиться. Я был рядом с мамой, у которой тогда уже начались проблемы со здоровьем. Она вдруг осознала, что я могу остаться один на свете, и эта перспектива ее ужаснула. Если бы это случилось тогда, было бы лучше для всех. Мама без конца разговаривала по телефону в комнате для курения, держа в руке записную книжку мужа. Из-за того, что он слег, у целых курсов сбилось расписание занятий, лекции были под угрозой срыва, один симпозиум пришлось даже отложить, что нарушило рабочий график десятка участников. Я смотрел, как женщина, от которой остались кожа да кости, вдохновенно переписывает график профессора Балестри: казалось, эта миссия заряжает ее энергией, действуя, как лекарство.
Но еще важнее было другое: я впервые осознал силу и цельность характера моего отца. Это проявлялось во всем, чем ему приходилось заниматься: в организации лечения жены и оплате гигантских счетов, в работе в университете, в написании и сдаче научных статей. Он не отступал ни на шаг. И теперь, когда он был выбит из колеи, последствия ощущались очень сильно. Именно тогда в моем представлении он стал превращаться в героя. Не потому, что был видным ученым-антропологом, а из-за мудрости, которая помогала ему противостоять судьбе. Он сосредотачивал усилия на одной цели и действовал с точностью лазера, не растрачивая попусту энергию. Он умел управлять своими эмоциями. Мои сверстники считали, что быть сыном ученого – это скучно и не престижно: гораздо лучше иметь отца, который запросто может переделать карбюратор и глушитель у скутера, чтобы он разгонялся до ста километров в час. А мой отец знал, как развивались народы и племена. Он брал в руки какую-нибудь безделушку – и рассказывал историю ее создателя. Ему было достаточно формы бокала. Фасада дворца. Я смотрел, как он лежит на больничной койке, невозмутимый и безупречно любезный с врачами и медсестрами. Ему хотелось всегда выглядеть достойно. Не знаю, что он обнаружил в своем железном ящике-тюрьме, вернувшись после непредвиденной отлучки.
Когда гроб опустили в могилу, какая-то часть меня самого устремилась туда вслед за мамой. Словно чья-то рука сжала мне внутренности. Ноги подкосились, и я вдруг обнаружил, что сижу на гравии, которым были посыпаны дорожки кладбища. Но я не плакал. Противно было, что все глазеют на меня, возникало ощущение, будто я голый, причем разделся специально, им напоказ. Я убежал, не дожидаясь окончания церемонии. Отец, попрощавшись с немногочисленной родней и самыми близкими друзьями, нашел меня в машине: я сидел с включенной музыкой.
Началась другая жизнь. Теперь по утрам меня будила румынка Сумира, которая нанялась к нам в постоянные помощницы по хозяйству. Она всегда была веселая, все время пела. Вначале она вызвала у меня мгновенную неприязнь: смерть моей матери помогла ей в решении собственных проблем. Но потом я свыкся с ее присутствием и стал ей доверять. Когда Сумира не распевала песенки, больше похожие на кудахтанье, она говорила о своем сыне, от одного имени которого у меня болели уши. Василе. Василе все делал лучше всех, от прыжков в высоту до игры на фортепиано. В итоге мне стало смешно, что меня постоянно сравнивают с этим парнем. «Василе ростом два метра», – говорила Сумира. Или: «Василе первый в классе по хеохрафии». И еще: «Девчонки рвут на себе волосы, когда Василе идет по улице». Она произносила это с нежностью.
Теперь у нас дома пахло по-другому. От блюд восточноевропейской кухни шел такой забористый аромат, что горло перехватывало еще в лифте. В основе рецепта всегда был кусок какого-нибудь животного, который полагалось вываривать на медленном огне. «Кухня бедняков», – говорил мой отец с энтузиазмом человека, готового променять обед на путешествие в глубины истории. Рис и вареную картошку она подавала на одной тарелке. Если моих сверстников закармливали спагетти, то меня пичкали мамалыгой и чорбой. Запах въедался в стены. Зайти утром на кухню, чтобы выпить кофе с молоком, было проблемой: там все еще пахло вчерашним варевом. «Василе кушает пастрами, чтобы быстро бегать!»
Я рассказывал Анджеле о нашей ненормальной помощнице по хозяйству. Ее это забавляло, и вскоре тема Сумиры стала у нас излюбленной. Я рассказывал, что румынка любит выпить, и мы с Анджелой умирали от смеха, когда я описывал, как она порой напивается до бесчувствия, и нам с отцом приходится вдвоем тащить ее в комнату для гостей, а она при этом пускает газы. А еще Сумира храпела. «Может, постучаться к ней?» – говорил папа, озабоченно почесывая в затылке: нам казалось, что потолок вот-вот обрушится. На следующее утро она была свежа, как цветок. Когда мы приходили на кухню, она весело напевала над поджаренными ломтиками хлеба и при своих внушительных габаритах порхала, словно стрекоза. «Как вам спалось?»
А потом она влюбилась в Корради, нашего соседа по площадке. Это был щуплый человечек без больших запросов, который всю жизнь прожил именно так – без больших запросов, и каждый мог прочесть это у него на лице. Давно овдовевший, Корради отличался необычайной кротостью и обходительностью; его единственной страстью были пластинки на 78 оборотов, которых он собрал огромную коллекцию. После первых утренних теленовостей, когда я, заткнув ноздри ватой, выпивал по-быстрому свою чашку кофе с молоком, сосед ставил один из хитов квартета «Цитра», и музыка не умолкала до полудня. Я рассказывал Анджеле, как эти двое, великанша и бухгалтер-пенсионер, подстраивали «случайные» встречи на лестничной площадке и обменивались приветствиями. Это было мило. Иногда они осторожно, со старомодной церемонностью, подтрунивали друг над другом. В письмах я пытался объяснить ей одну вещь, но у меня не получалось: иногда в таких мелочах, как «добрый день» и «добрый вечер», для человека заключается вся жизнь. Я писал это, а потом зачеркивал написанное.
После смерти мамы поездки на Сант-Андреа прекратились: продолжать снимать этот дом было бы слишком тяжело по многим причинам. И мы стали проводить каникулы в городе. Мой отец в своем обычном костюме весь день сидел на балконе, устроившись в пляжном кресле. Но книги были у него под рукой, рядом с лимонадом, который Сумира готовила целыми кувшинами, в том числе для себя, поскольку не выносила жары. Период с мая по сентябрь был для нее адом, она только и делала, что чем-нибудь обмахивалась. И старалась не вылезать на солнце, избегая его, словно оскорбление. Или даже встречу с дьяволом.
Однажды я попросил у отца разрешения съездить на Эльбу одному. Я уже считал себя взрослым, и мне хотелось доказать себе, что я способен на это: в одиночку прокатиться на поезде до Пьомбино, а потом еще час – на пароме. От Портоферрайо до Сант-Андреа можно было добраться на автобусе. (Но отец не знал о моей мечте: приехать неожиданно и устроить Анджеле сюрприз.)
«Об этом и речи быть не может». Первая попытка закончилась неудачей. Любой парень встал бы на дыбы, но со мной все было иначе: после смерти мамы отец сильно изменился. Он прямо-таки трясся надо мной; за короткое время у него развились всевозможные страхи. Возможно, он чувствовал себя обязанным заботиться обо мне за двоих, опасался, что моя жизнь зависла над бездной, которая рано или поздно меня затянет. Но на практике все это выражалось в чрезмерной опеке, против чего я в глубине души не возражал. Я был главным в его жизни, он стремился показать это каждым словом, каждым поступком. Из нашей команды выбыл один, но очень важный участник. Мы получили одинаковую рану, от которой каждый страдал по-своему, но в равной мере мучительно; в этой общей боли мы черпали нашу силу.
Но мы были слишком разными. Нам не следовало допускать эту ошибку – замыкаться в своем узком мирке, где чувство невосполнимой потери принуждает к тесной, почти патологической сплоченности, к единению на грани безумия. Лучше бы мы просто молчали. И заново учились жить в окружающем мире, хотя азы этой науки были безжалостны. В итоге я дал ему это понять самым простым способом. Возможно, мой отъезд и ему принес бы пользу. Контролировать каждый шаг человека не значит его любить. Кроме того, я же собирался не на другой конец галактики.
Он взял на себя все: изучение расписания, покупку билетов, запасные варианты на случай, если поезд опоздает и я не успею на пересадку. И однажды вечером, сидя за столом на кухне, он изложил мне свой план путешествия. Сумира, напевая, мыла посуду. В какой-то момент она обернулась и сказала: «Василе все дни недели ездит за много километров: Крайова – Бухарест». Отец взглянул на нее с досадой: «Пожалуйста, не мешай нам. Мы говорим о важном».
Если бы я его послушал, у меня набралось бы багажа как для научной экспедиции. Но я поддался его уговорам только отчасти, в рамках разумного; когда речь зашла о походной фляге, я был тверд, как кремень. Денег, которые он мне дал, наверно, хватило бы на авиабилет до Нью-Йорка и обратно. «А вдруг будет шторм? – спросил он с тревогой. – Ты застрянешь на острове, и тебе придется снимать комнату…» Если мне что-то понадобится, я должен сообщить ему, ведь у него на Эльбе уйма друзей, один звонок – и меня пригласят к кому-нибудь на виллу, где я буду в полной безопасности. Затем он пошел узнавать прогноз погоды.
Путешествие было приятным, особенно на пароме. Я почти все время проводил на палубе, любовался очертаниями острова. Попасть сюда значило для меня многое: я жил, несмотря на боль утраты. Мамы больше не было, но я, как и раньше, приближался к знакомым берегам. Иногда я чувствовал внезапный прилив тепла, похожий на счастье. Я гордился собой, потому что не остался загорать на балконе. Пусть всего на один день, но я позволил жизни двигаться дальше по уже проложенной колее.
Я пребывал в этой эйфории, пока ехал в автобусе, который высадил меня недалеко от нашей тайной улочки. Меня радовала даже необходимость шагать по обочине, словно бродяга с рюкзаком за спиной, затерянный в огромном мире. Затем я начал спуск к морю.
Наше детское убежище не изменилось. Я почувствовал, как во мне закипает кровь. Сколько раз я представлял себе внезапное появление перед Анджелой, перебирал разные варианты. Самым любимым был такой: Анджела после купания дремлет, растянувшись на полотенце, в какой-то момент открывает глаза – а я лежу рядом! В последних письмах она без конца жаловалась, что без меня август потеряет для нее всякий смысл.
Но смысл у августа все же был: блондин, который вместе с ней вылез из воды. Никогда не видел этого типа, может, какой-то иностранный турист. Я был недалеко от них, на выступе, венчавшем гряду скал, которая скрывала этот уголок острова от тупиц-курортников. Мне хватило одного взгляда на эту парочку, чтобы понять: мое появление не приведет ни к чему, кроме неловкой ситуации. Я почувствовал, что у меня подгибаются колени, как тогда, во время похорон мамы. Но если бы я хлопнулся здесь и привлек к себе внимание, то умер бы со стыда. Эта мысль пришлась как нельзя кстати: выброс адреналина помог мне удержаться на ногах. А довершила дело злость.
Понурив голову, я вернулся на дорогу. Расписание, которое так заботливо составил для меня отец, теперь было ни к чему. Я остановился у обочины и сделал то, что собирался сделать в конце дня: поднял руку, чтобы прокатиться автостопом.
Я был чистенький и ухоженный, ничто во мне не вызывало подозрений. И правда, передо мной тут же остановилась машина. В ней сидели жених и невеста, лет под тридцать, полные жизни: при виде таких людей тебя охватывает желание сию же минуту броситься в пропасть. Когда я распахнул дверцу, сзади раздалось: «Эй!» Я обернулся и увидел Марко, который ехал мимо на велосипеде. Но я даже не махнул рукой в ответ. Нагнул голову и полез в машину.
Вот к чему свелся побег, о котором я так долго мечтал. Я стоял у киоска на морском вокзале с банкой лимонада. Паромы прибывали и отчаливали один за другим. Подумав, я решил поменять билет, чтобы побыстрее убраться с острова. Обнаружив, что я вернулся раньше времени, отец начнет приставать с расспросами. А я отвечу коротко, банально и грубо, в обычной для подростка манере: меня тошнит от жизни. Потом закроюсь у себя в комнате и буду перечитывать последние письма Анджелы. Всю кипу. Море слов. После нежностей прошлого лета ее влюбленность не продлилась и минуты. Просто она считала себя обязанной писать мне из-за того, что между нами случилось. От этого поразительного открытия у меня моментами кружилась голова.
Весь обратный путь на пароме я просидел в закрытом салоне, забившись в кресло и включив плеер на полную громкость. Вот что бывает, когда хочешь ступить в одну реку дважды: еще не было двенадцати, а я, поджав хвост, тащился обратно.
Но в порту мне невероятно повезло. Я успел в последнюю минуту вскочить в уходящий поезд, двери которого уже закрывались. Контролер отчитал меня за то, что я не прокомпостировал билет. Сорок минут спустя я вернулся в отправную точку. Казалось, каждая физиономия на перроне говорила мне: «Ну что, повидал мир?»
В лифте я несколько раз глубоко вздохнул: сейчас на меня обрушится лавина вопросов, надо подготовиться. Открыв дверь и увидев на пороге меня, Сумира вытаращила глаза: «Уже обратно?» Я опустил голову и прошел мимо нее. Пробежал по коридору в гостиную. Широкие окна были открыты для проветривания. На балконе никого не было. «Тата нет дома», – услышал я позади. Я никак не мог привыкнуть к тому, что она называет моего отца «Тата». «А где он?» В ответ она театральным жестом развела руками.
Мне это было на руку. Я зашел к себе в комнату и бросил рюкзак на пол. Снял туфли и включил стерео систему. Мне хотелось заслониться от внешнего мира звуками, словно щитом. Но в соседней квартире Корради наслаждался своим винилом, и было бы невежливо создавать ему помехи. И под журчание музыки минувшей эпохи я бросился в постель. Ранний подъем и горечь, накопившая за день на душе, сделали свое дело: я заснул как убитый.
Проснулся я только к вечеру. В первое мгновение я убедил себя, что мне приснился дурной сон, а сейчас пора вставать и ехать, но затем сообразил, что все это было на самом деле. Взглянул на часы: я проспал больше пяти часов. Отец не стал меня будить. Конечно, он здесь и места себе не находит, пытаясь угадать, почему я вернулся так скоро. Единственный способ быстро решить эту проблему – не теряя ни минуты, встретиться с ним лицом к лицу. Но когда я вошел в гостиную, там была только Сумира. Она разлеглась на диване, задрав юбку до трусов. «Отец еще не вернулся?» Она вскочила на ноги, одернула юбку. «А что, есть беспокойство?» Как мне показалось, вопрос был с подтекстом. Я понял его примерно так: «Он умер? Я могу потерять работу?» И ответил вопросом: «Он звонил?» Она покачала головой. Я снова взглянул на часы. И тут меня осенило.
Я побежал к себе в комнату, влез в туфли, подхватил рюкзак, который так и валялся на полу. Бегом вернулся в гостиную. Сумира не двинулась с места. «Ты меня не видела», – сказал я. Она уставилась на меня своими коровьими глазами. «Поняла? Меня здесь не было». Она кивнула, хотя, похоже, не совсем поняла, в чем дело. «До скорого», – сказал я и бросился к выходу.
Если бы мой план удался, это избавило бы меня от кучи неприятностей. Только бы не встретить сейчас отца. От нашего дома до вокзала было двадцать минут ходьбы. Мне предстояло побить мировой рекорд. Я нырнул в подземный переход, не сбавляя скорости, хотя в этот промежуток времени не отправлялся и не прибывал ни один поезд. На другой стороне путей я спрятался за колонной на платформе номер 2, чтобы перевести дух. Поезд прибыл через полчаса, точно по расписанию. Двери открылись, пассажиры направились к лестницам. Я смешался с толпой.
Отец ждал меня у самого выхода, стоя рядом с машиной. Как только он увидел меня, сразу поднял руку.
Я наплел, что провел чудесный день в компании старых друзей, что время пролетело незаметно и я едва не опоздал на автобус в порт. Он внимательно слушал меня, ловя каждое слово. «А ты совсем не загорел», – удивился он, и я понял, что моя версия трещит по швам. Надо было как-то выкручиваться. Я намекнул, что большую часть дня все же провел под крышей… И заставил себя улыбнуться. Пускай отец думает, что я одержал победу над девчонкой, которая писала мне каждую неделю: при этой мысли у меня внутри все забурлило от сдерживаемого смеха.
За ужином Сумира все время глазела на меня и подмигивала, когда отец смотрел в другую сторону. Я делал вид, будто ем с большим аппетитом, а он отпускал шуточки типа: «Надо подкрепиться, ты потратил много сил!» Он прямо раздувался от гордости: еще бы, его сын пользуется успехом. Потом я стал зевать и сказал, что у меня глаза слипаются. Сумира как-то напряглась. Я это почувствовал и обернулся к ней. «Как возможно?» – спросила она. Я метнул в нее угрожающий взгляд. Но отец сидел какой-то рассеянный, скорее всего, он даже не слышал ее вопроса. Я сказал «спокойной ночи» и ушел из кухни, моля бога, чтобы наша говорливая прислуга не ляпнула чего-нибудь еще.
Это было 12 августа 1999 года. В этот день пропала восьмилетняя девочка по имени Лаура. Когда ее освободили, ей было двадцать два.
Клочок земли в пятидесяти километрах от дома, почти за чертой города. На опушке буковой рощи, вдали от возделанных полей. Крепкий забор, ухоженная лужайка. В центре участка – маленький каменный домик, внутри – комната, кухня и подсобные помещения. Справа от дома на платформе автоприцепа стояла даже маленькая моторка с каютой. Ближайшее жилье – в десяти минутах езды через пустыри. Позади домика – контейнер, полускрытый ветвями старой ивы. На первый взгляд – сарай для инструментов или что-то в этом роде.
Анджела еще несколько недель продолжала писать мне письма. Я складывал их в стопку, не распечатывая. Потом перестала. Но на Рождество от нее вдруг пришло письмо, обклеенное звездочками. Я положил его к остальным.
Все помнят, как встретили Новый 2000-й год. Мы с отцом на несколько дней уехали в горы. Чтобы побыть вдвоем, вдали от праздничной суеты. В этом мы были единодушны: терпеть не могли шума и гвалта. Мне было тринадцать с небольшим, но я уже замечал в своем характере черты, напоминавшие отцовские; он смотрел на мир взглядом, в котором будто навечно застыло задумчивое созерцание. У нас была почти одинаковая шаркающая походка, нередко мы спотыкались на ровном месте. «Яблоко от яблони…» – улыбался он. Но прогулки нам нравились. Да и холод тоже. Когда мы были вдвоем, он превращался в отца, с него слетало величие профессора, почитаемого в академических кругах. Больше всего нас сближало общее увлечение прошлым. В то время я еще смутно ощущал в себе эту зарождающуюся склонность, даже не умея дать ей название. Меня завораживал портал дома, построенного столетия назад; я пытался представить себе людей, которые переступали этот порог: кто они были, как складывались их жизни, как они чистили зубы. Я мог долго, до получаса, просидеть на скамье в какой-нибудь старой церкви. Эта тишина. И запах. Ступни святых, блестящие, как золото, от прикосновений бесчисленных рук. Я тоже трогал эти статуи, и мне казалось, что я чувствую прикосновения всех ладоней, трогавших их до меня. В этой игре я касался руки прачки, жившей триста лет назад, руки солдата, отправлявшегося на войну, и руки девушки, приходившей сюда в прошлую среду, чтобы покаяться в измене парню, недавно ставшему ее мужем… Как и все они, я появился на свет благодаря пересечению множества дорог, бесчисленным совпадениям, в результате которых мир двигался в этом, а не в каком-то другом направлении. Эта очевидная истина проявлялась во всем: в фасоне куртки, которую я носил, в моей манере выстраивать мысли…
Отец называл это явление странствующим ветром. Как он утверждал, уловить его способны немногие, я – счастливчик. Я готов был поверить в это. Потому что отец никогда не лез в мою жизнь: если бы я вбил себе в голову, что должен стать футболистом, как мои надоедливые друзья, он бы и слова не сказал. А вот я ему докучал. Выбирал какой-нибудь предмет и просил рассказать его историю. Это было потрясающе – какие-нибудь лопасти вентилятора низвергали тебя в водоворот времени. Отец прочерчивал замысловатую линию, которая восходила к изобретению карандаша, параболической кривой и григорианского календаря. Невообразимый бросок через столетия, мимо войн и технических революций. Уносимый ветром перемен, я не выпускал из рук невидимую нить, которая связывает всё. Он говорил, и я чувствовал, что у меня внутри что-то происходит. Я словно видел историю человечества в ускоренном просмотре, десятилетие в секунду. Под конец он обычно произносил одну и ту же фразу: «Вот так оно и было». Ощущение было такое, будто я только что прилетел из глубин космоса и снова сижу дома в тапочках. Все казалось важным, даже трещина на фасаде бара.
Другой темой были наши предки, которых мне не довелось узнать. Отец очень любил рассказывать о них. И все же мне чудилось, что, произнося их имена, он чувствует какое-то покалывание в горле. Говоря о них, он говорил о себе. Говоря о них, говорил обо мне.
У нас с ним было нечто вроде фирменного знака, делавшего нас уникальными и легко узнаваемыми: форма мизинцев. Крайняя фаланга мизинцев на обеих кистях немного загибается внутрь. «Хочешь доказать, что ты – Балестри, покажи это», – говорил он, гордо демонстрируя мизинец. Я показывал свой, точно такой же. Определенный ген с незапамятных времен, назло всем войнам и эпидемиям, воспроизводился из поколения в поколение. Возможно, за минувшие века среди обладателей таких мизинцев попадались корсары, золотоискатели, древнеримские поварята, головорезы, а последним в этой связке был я. Глядя в лицо будущему, я нес в себе тайны множества жизней, от самых бурных до попусту растраченных. Манера чихать, привычные жесты. Кто знает, у кого я их позаимствовал? Внутри меня двигался поезд из глубины веков, с моим отцом впереди, и приятно было слышать, как этот состав, грохоча, несется по рельсам. Я унаследовал жест, отшлифованный столетиями, неторопливый и размеренный, как свидетельство о прошлом. Изображение в зеркале, которое постепенно расплывается, чтобы уступить место следующему. Наш мизинец был как лезвие, пронзавшее время, и теперь очередь дошла до меня. И еще эти слова о нашей уникальности – простой и эффективный, как в комиксе, способ самоутверждения, – я слышал их далекое эхо. Странствующий ветер ерошил мне волосы.
По материалам следствия, эпизодов похищения, вменяемых в вину моему отцу, было три. Но подозревают, что их было как минимум вдвое больше. Однако ни одно тело, не считая Лауры, так и не было найдено.
С виду она ничем не отличается от других девушек. Лаура контактирует с миром. У нее свой круг друзей, она учится. У нее даже есть жених.
И все же порой я улавливаю ее отражение в витрине, в зеркале над умывальником в туалете паба: она ускользает. Бывают мгновения, когда зрение бессильно: зрачки расширяются, наползает мрак, ведомый ей одной. Это затмение может длиться несколько минут. Вокруг царит шумное веселье, клиенты накачиваются пивом, в них бушует пламя молодости. Они закуривают с таким высокомерным видом, что возникает желание, чтобы они вымерли все поголовно. Они не видят никого, кроме себя, не замечают девушку, которая вдруг отворачивается от них и возвращается в темницу в железном ящике. В том ящике, внутри которого я с октября 2013 года, в свою очередь, пытаюсь уловить хотя бы лучик света. Я мог бы погасить окурок о тыльную сторону ее руки, и она даже не вздрогнула бы. Ее лицо не исказила бы гримаса ужаса – она просто внезапно исчезла бы. Лаура гаснет, перестает существовать. Ее сотрясает дрожь – и она оказывается за гранью реальности. Я единственный, кто ее узнаёт, кто ее понимает. В день, когда ее освободили, я стал узником. Все пять лет, прошедшие с тех пор, я подглядываю за Лаурой, и это единственный отдых, который я себе позволяю, несмотря на долгие часы за рулем и ощутимые расходы. Эти мгновения – глотки кислорода, которые помогают понять, что мне нужно: благодаря им я не чувствую себя одиноким.
Я познакомился с ней задолго до того, как ее нашли: он звал ее во сне. Глубокой ночью мы с Сумирой прибежали в спальню к отцу, разбуженные криками, которые прорывались сквозь ее могучий храп. После смерти мамы ему начали сниться кошмары. Иногда мы, войдя в спальню, заставали его сидящим на кровати и в полусне молотящим кулаками по воздуху. Но чаще всего он разговаривал, словно объясняясь с кем-то: «Тебе холодно?» Порой он обливался слезами: «Прости, ну пожалуйста, прости меня…» У меня сердце разрывалось видеть его в таком состоянии; я понимал, каких сил ему стоило сохранять выдержку в течение дня. Кроме того, он становился голосом моего горя, которое я еще не избыл до конца. Иногда я утром открывал глаза и в первое мгновение ничего не помнил. А потом – как обухом по голове: «Мамы больше нет». Или осознание случившегося застигало меня врасплох, когда я был поглощен каким-то делом, и эта встряска надолго выводила меня из равновесия.
Сумира была добра ко мне. «Ты иди спать, – говорила она. – Я позабочусь». И я послушно шел спать, еще и потому, что, когда я видел отца таким, на меня нападал столбняк, я застывал на пороге и не мог двинуться с места. «Я здесь! – кричал он. – Я сейчас!» И дрыгал ногами под одеялом, словно действительно бежал. А на следующее утро приходил на кухню бодрый и энергичный, как ни в чем не бывало.
Воссоздать целую жизнь по тайному следу, оставленному больным отцом, – дело нелегкое. Вначале я выискивал необъяснимые пробелы в его распорядке дня: это было наваждение, которое я пытался, но не мог преодолеть. Я старался расшифровать каждое Рождество, каждую Пасху. День, когда он поддался моим бесконечным уговорам, и мы пошли выбирать скутер. Покупка «классика» и прощание с мечтой об «атлантико», которая в то время кружила мне голову. Я перебирал по крупицам каждый день своей жизни, дождливый или солнечный, каждый скучный полдень. Далеко внизу, под нашими ногами, текла черная река. Одно утешение: мама этого не застала.
В своих кошмарных снах отец как будто искал ее, однажды ночью, среди обычного бреда, он вдруг произнес фразу, которая мне запомнилась: «Я должен тебя помыть». Пока он болел, мне не довелось услышать ничего особенного, тем более, что вместо меня рядом с ним часто находился кто-то другой. Видя мой испуг, Сумира, как обычно, предложила мне удалиться: «Тебе лучше не слышать». Как ни странно, уже после октября 2013 года, представив себе эту сцену со стороны, я взглянул на нее совершенно другими глазами: возможно, отца мучил нездешний недуг, один из тех, о которых рассказывают нам мертвецы. Ведь они где-то здесь, эти сущности, немые, но с огромными глазами. Они видят все. Копаются в нашем сознании. И даже в наших снах.
Если бы в тот августовский день 99 года мне не пришла в голову идея сделать сюрприз знакомой девчонке, у Лауры все сложилось бы по-другому. Я твержу себе, что рано или поздно на ее месте оказалась бы какая-нибудь другая девочка. Однако… Фактически получалось, что это я ее выбрал, с моей жаждой летнего поцелуя, желанием вновь после долгого траура почувствовать, что я жив. Психотерапия не помогает; проходят годы, а эта мысль все еще точит меня, как червь. Поэтому мне надо собрать самые нужные вещи и молча проделать обратный путь в четыреста километров. Мне надо убедиться, что со мной все в порядке, надо знать, что не я один ношу в себе грызущую мысль о контейнере.
Однажды Лаура даже заговорила со мной.
Я заметил ее и пошел следом, не приняв обычных мер предосторожности. Дело было ранним утром. Я шел в десяти шагах позади нее в городской сутолоке. Была середина зимы, с замерзшими лужами и холмиками грязного снега по обочинам дороги. Этим маршрутом мы с ней часто ходили вдвоем, хотя она об этом не догадывалась.
Обычно, оказавшись от нее слишком близко, я еще и сегодня отступаю к краю тротуара, как будто хочу поймать такси. Когда зажигается зеленый свет, иду дальше. Однако в тот день мне захотелось большего. Так иногда бывает. Чтобы обрести покой, я должен приблизиться к ее жизни. Порой я даже подбираю брошенные ею окурки. Если они падают не в грязь, я подбираю их и делаю две последние затяжки. Пока не загорится фильтр. Я смотрю, как она бросает в урну обертку от жевательной резинки (предпочитает белую жвачку «бруклин»), использованные билеты метро. Если повезет, извлекаю из урны билет в кино или на выставку. Для меня это хорошая новость. Доказательство, что Лаура взаимодействует с окружающим миром, что она живет. Если мне удается услышать, как она подпевает во время концерта, это трогает меня чуть ли не до слез. Но заговаривать с ней нельзя. В таких случаях, как мой, запреты неумолимы; из-за того, что натворил отец, я, кажется, не имею права находиться с ней в одном городе, даже на его противоположном конце, не уведомив об этом компетентные органы.
Этим утром я жаждал новостей. Я шел за ней, отмечая каждое, даже едва уловимое движение. По-видимому, она куда-то опаздывала и была не в духе. Лихорадочно рылась в сумке, ища то ли сигареты (Лаура предпочитает синие «Кэмел»), то ли кошелек.
При этом она уронила связку ключей. В ту же секунду я оказался рядом с ней. Она остановилась и отступила на два шага. Мы с ней стояли лицом к лицу. Я подобрал ключи и протянул ей. «Спасибо», – сказала она и изобразила улыбку, явно думая о чем-то другом. У Лауры зеленые глаза. Она отвернулась и пошла дальше. А я остался один – неподвижная фигура, обтекаемая людским потоком.
Лаура прячется в туалетах баров и кафе. Особенно во второй половине дня, когда выходит в город одна. Она садится на метро на ближайшей станции, и поезд увозит ее далеко от дома. Иногда я теряю ее. Иногда успеваю вскочить в вагон, раздвигая уже закрывающиеся двери, встаю за чьей-нибудь спиной и поглядываю на нее, чтобы не упустить, особенно когда мы приближаемся к следующей станции. Вслед за ней поднимаюсь по лестницам, иду по тротуарам. В ясную погоду и под дождем. Пока она не зайдет в какое-нибудь первое попавшееся кафе. Первое время я в таких случаях ждал ее снаружи. Каждую минуту вспыхивала тревожная мысль: «Она меня заметила. И ускользнула через запасной выход». И я уже представлял себе, как за мной приезжает полицейский патруль… А потом начал сам заходить в кафе.
Лаура ищет себе клетку. Поиск начинается внезапно, это импульс, который она не в силах контролировать. Только что она спокойно шла своей дорогой, а через мгновение уже прячется в туалете какого-нибудь бара, закрывшись на два оборота. Я вхожу, присаживаюсь у стойки и заказываю выпивку. В некоторых случаях посетителей так мало, что в итоге остаемся только мы с ней, не считая полусонного бармена и светящегося глаза телевизора, висящего в углу. И тут вырисовывается новый сценарий: я снаружи, она внутри. По-моему, она нуждается в этом.
Я тоже в этом нуждаюсь. Это пытка, в которой есть что-то завораживающее. С каждой минутой растет риск, что сейчас она выйдет и обнаружит меня. Она понятия не имеет, как выглядит сын маньяка, который годами держал ее в плену, возможно, даже не знает, что у него есть сын. Я не могу допустить, чтобы какая-то деталь моей внешности привлекла ее внимание, поэтому перед тем, как начать слежку, тщательно закутываюсь. Если в баре много посетителей, которые приходят и уходят, среди них легко затеряться. А когда там нет никого, кроме нее и меня, каждое перемещение стрелки на циферблате пронзает меня насквозь, словно огненная капля.
Четыре часа. Двадцать минут пятого… Обычно я сдаюсь первым: кладу на стойку деньги и бросаюсь к выходу, чтобы глотнуть воздуха. Я выбираю удобный наблюдательный пункт, откуда хорошо виден вход. Если Лаура покидает свое убежище гораздо позже обычного, то я успеваю превратиться в ледышку. И спрашиваю себя: «Кто за кем здесь следит? Кто кого держит взаперти?»
Бывает, что персонал заведения обращает внимание на то, что кто-то сидит в туалете уже больше часа; может, надо вызвать скорую помощь? При этих словах я тут же слезаю с табурета. А если еще начинается какая-то суета, даже не вынимаю кошелек.
Но на сеансах у психотерапевта я об этом рассказать не могу. Наима убеждена, что в последние годы добилась огромного успеха: любой другой на моем месте давно бы сломался. В лечении посттравматического синдрома ей нет равных. В моем случае ей необходимо решить несколько задач. Одна из первых – переформатировать основные постулаты моей жизни. Наима часто употребляет это словосочетание: когнитивная реструктуризация. В самом начале она постоянно просила меня представить себе арест моего отца как тяжелую автомобильную аварию, в которой мне посчастливилось выжить и в которой – это самое главное – я не виноват.
Другое важное обстоятельство, касающееся этой аварии: мой отец в ней не выжил. То, что в действительности он жив и гниет в тюрьме, не должно меня смущать: его больше нет. Человек, который породил меня и которого я знал всю жизнь, принадлежит прошлому. Мы должны очистить информацию, скапливающуюся в естественном процессе усвоения, от закрепившихся в памяти данных с целью достичь нужного результата через создание новых функциональных связей. Таково основное положение ДПДГ-терапии[1]. Я говорю Наиме: «Во мне течет та же кровь». Она качает головой: «Это к делу не относится».
Иными словами, она просит меня разрушить мост, который начал строиться много столетий назад. У меня больше нет предшественника. Асфальт провалился; на дороге, соединяющей меня со всем, что есть в этом мире, образовалась огромная дыра, и она носит имя моего отца. Того, что воспитал меня, учил, защищал, поддерживал советами, вел за собой, одевал. Любил. Только вот мой отец – не рядовое явление. Мой мизинец красноречиво свидетельствует об этом.
На самом деле я не хочу в это верить. Я не делюсь своими сомнениями с Наимой, чтобы ее не отвлекать. Возможно, его кто-то заставил, и он был вынужден это сделать. Есть тайные общества, члены которых увлекаются жестокими древними ритуалами. Среди ученых иногда попадаются люди со странностями. Где-то на Востоке была одна фирма, руководители которой, влиятельные и очень богатые бизнесмены, похищали и убивали мальчиков – просто так, чтобы испытать это ощущение. А вдруг в деле была замешана мама? Мне приходила в голову и такая мысль. Может, до меня у них была дочь, о которой я не знал. Может, в раннем детстве с ней произошло несчастье и она погибла. И после этого моя мать заставляла мужа похищать других девочек и держать их в безопасном месте, точно кукол. После подобных мыслей я бегу в туалет и блюю в унитаз. Чтобы обелить одного из родителей, я поливаю грязью обоих.
Мой отец молчит. Он так и не признался. С самого ареста он вопреки очевидности утверждает, что невиновен. У него была прядь волос Аманды, заложенная в книге. От предыдущей девочки остался молочный передний зуб: он хранил его в шкатулке для драгоценностей, которую привез из Тибета еще до моего рождения. Ту девочку звали Сара. В детстве я играл этим зубом. «Это твой, – говорил отец. – Представь себе, сколько времени прошло…» Он сумел обмануть даже маму: ее умиляло, что муж сохранил этот трофей. Иногда я шутки ради брал его двумя пальцами и прикладывал к коренному.
Улики, которые я ищу сейчас, совсем иного рода: это мерзость. Будь я посмелее, стал бы рыться в помойках, но риск слишком велик. Лаура любит рок-музыку. Ее любимые цвета – черный, фиолетовый, синий. Ей нравится писать. Во время поездок в метро она слушает музыку, вставив в уши миниатюрные наушники. Совсем как я, когда возвращался с Эльбы.
Бывают моменты, когда мне хочется сбросить маску. Подойти к ней и спросить: как это было? О чем он говорил с тобой? Был ли он, по крайней мере, ласковым?
Если бы из данных следствия, свидетельских показаний и собранных улик выяснилось, что он прикасался к ней, я бы, наверно, покончил с собой. Когда я говорю об этом Наиме, она хмурится: «Ты все еще чувствуешь себя виноватым». Но она не совсем права: я чувствую, что перестал существовать, как если бы источник, из которого я произошел, оказался иллюзией. Так или иначе, есть хотя бы одно смягчающее вину обстоятельство: Лаура не заявляла о каких-либо действиях сексуального характера со стороны похитителя. Это уже кое-что. Будем довольствоваться этим.
Сенсационная новость: Лаура категорически отказалась поделиться своей историей в книге или в фильме, хотя ей предлагали за это кучу денег. Люди, для которых истории, рассказанные по телевизору, – хлеб насущный, несколько недель называли ее идиоткой: она провела в заключении четырнадцать лет, неужели ей за это не причитается приличная компенсация? Всем хотелось услышать ее имя, увидеть ее лицо. Некоторые сожалели, что она не участвует в вечерних ток-шоу: рейтинг взлетел бы до небес; кое-кто даже предлагал выдвинуть ее кандидатуру на предстоящих выборах. Люди порой способны на прямо-таки немыслимое непотребство. Хотя не сыну маньяка это говорить.
Все, сказанное сыном маньяка, звучит странно, каждый его жест настораживает. Жители нашего городка подозревают, что во мне бродит тот же яд, что в моем отце, или, во всяком случае, что его влияние не могло не сказаться на моей личности. Я и сам так думаю. И мне нелегко выкинуть из головы эти мысли.
В мои тридцать два года у меня нет подружки. Немногочисленная родня испарилась, как и друзья, даже старые и близкие. Они по-своему старались сохранить нашу дружбу, цеплялись за нее когтями и зубами. Но не смогли. Ни один не выдержал. Ведь это было слишком. Быть постоянными свидетелями моих мучений – тяжелая работа: я не могу требовать этого от людей. Пригласить меня на рождественский ужин… Это требовало такого напряжения душевных сил, что портило праздник всем присутствующим. И проблема не в том, что мой отец – это мой отец. Проблема в том, что я – его сын.
Но я не планирую бегство, хотя Наима не исключает для меня подобный вариант: исчезнуть, возможно, даже сменить имя. Это был бы серьезный шаг, последствия которого со временем могли бы затронуть мою когнитивную структуру.
Иногда я рисую его себе в воображении. Беру, например, имя Пьеро Берти и спрашиваю себя: можно ли поверить, что у меня физиономия Пьеро Берти? Или, скажем, Саверио Марки? Иногда я придумываю и более экзотические псевдонимы… Учитывая специфику моего положения, суд мне не откажет. Читаю в газетах о виновниках разных трагических событий и на секунду примеряю на себя их имена, как примеряют пиджак: подходят они мне или нет? Это трудное упражнение, даже если выполнять его только в воображении. Как я смотрюсь с именем Филиппо? Или Джованни? Или Питер? Предлагать такой кульбит человеку моего возраста – это бестактно. Наима говорит очень складно: к концу каждого сеанса она остается при своем мнении. Для вида я соглашаюсь, хоть и с некоторым трепетом:
– Если завтра я проснусь, и меня будут звать Андреа, возможно, это изменит всё.
– А что, для вас это было бы проблемой? – каждый раз спрашивает она.
Незнакомым людям все равно, как меня зовут. Я могу придумать себе имя, похожее на пароль от Wi-Fi, где будут строчные и прописные буквы. Но попробуй объясни это двадцати тысячам жителей нашего городка. Все знают, кто я и откуда. Я рожден и взращен в чертогах Зла. Они не могут отделить меня от моего отца. Задача и вправду нелегкая, даже для меня: моя идентичность не сводится к тому, как воспринимаю ее я; не менее важно и то, как воспринимают ее другие. И теперь я увяз в этом. Первичный бульон возник в 1986 году, когда я родился, и существует до сих пор. Обнулить чье-то имя значит обнулить чью-то жизнь. Первое, что следовало бы сделать, – уйти. Если хочешь поменять документы, ты должен действительно порвать с прошлым, иначе твой поступок будет фиглярством. Растворись в пустоте, и тогда никто не сможет тебя разоблачить.
В статье говорится, что с начала года пропавшими без вести числятся 562 человека. Их следует добавить к остальным 52 990, следы которых затерялись с января 1974 по декабрь 2017 года. Но историю по крайней мере трех маленьких девочек все же удалось воссоздать.
Лаура остается Лаурой, она неподражаема. Впервые я увидел ее на фотографии: следствию надо было удостовериться, что я не замешан в деле, что я действительно ничего не знал о похищениях. Я долго всматривался в это лицо, даже не слышал вопросов, которые мне задавали. Травма была еще слишком свежа, я горстями глотал транквилизаторы. Глаза в глаза с этой девушкой, всего на год-два моложе меня. Больше всего меня поразила ее улыбка: едва заметная тень в уголках рта. Кто-то обессмертил ее в этой фотографии на паспорт. Рядом со мной сидел старый адвокат Мартини, который помнил меня младенцем. При очередном вопросе, оставшемся без ответа, он произнес: «Господа, возможно, мой клиент…» В этот момент я потерял сознание.
Мартини держал меня в курсе всех событий. «Только не читайте газеты, – повторял он. – И не вздумайте включать телевизор». Я даже не мог удрать на край света: в моих показаниях полиция надеялась найти зацепку, которая позволила бы следствию выйти из тупика. Я не присутствовал на судебных заседаниях – не хотел, чтобы мою физиономию растиражировали бульварные газеты; еще раньше я закрыл свои аккаунты в социальных сетях, иначе меня сожрали бы живьем. Но, главное, я не мог представить себе, что увижу отца на скамье подсудимых, словно подручного какого-нибудь босса мафии.
Тем временем клочок земли, которым он тайно владел в течение десятилетий, был перекопан из конца в конец, однако там не нашли ничего, ни единого волоска. Учитывая обстоятельства, Мартини вряд ли удалось бы доказать, что обвиняемый не способен на преступный умысел. Трудно сказать такое про человека, который за два дня до ареста проводил перед большой аудиторией семинар на тему «Биологическая власть, жизнь на виду и статус исключительности»? Имя девушки с фотографии я также узнал из отчетов нашего адвоката.
В то время у меня была подруга Элиза. После года близких отношений мы собирались сделать решительный шаг: познакомить меня с ее родителями. Нелегкое испытание.
Я по-настоящему любил ее. Если бы все сложилось иначе, возможно, сейчас у нас был бы сын. Иногда мы развлекались, обсуждая, как его назовем. Я настаивал на имени Альвизе, поскольку в календаре нет святого с таким именем. Она потешалась надо мной. Даже под пыткой, говорила она, я не соглашусь, чтобы ты дал ребенку такую дурацкую кличку. Я объяснял ей, откуда взялось это имя; оно, как и его различные варианты, восходит к германскому «Хлодвиг» и вызывает ассоциации с отвагой и славой. На этом месте Элиза начинала зевать.
Мне не хватает этого ребенка. Я часто думаю о нем, пока меня от горла до сердца не вспарывает раскаленным клинком одна и та же мысль: это мой отец похитил его, как и остальных. Это он забрал его и спрятал в вечном мраке громадного ящика, где пребывают нереализованные планы. Жить, тоскуя по сыну, который не был рожден, – это мучительно. Я представляю его себе двух- или трехлетним малышом с босыми ножками, в джинсовом комбинезоне на бретельках. Мы с ним на лужайке, стоит лето. У Альвизе глаза матери, белокурые волосы. Он зовет меня, и от его безмолвного крика лопаются стекла. Тогда Наима назначает мне очередной курс сильнодействующего успокоительного, чтобы я хоть немного спал по ночам.
В первое время Элиза значила для меня очень много. Я тогда жил, словно держа в руках собственные кишки. А она не знала, что сказать, она оледенела от ужаса не меньше, чем я. «Ты должен выстоять», – говорила она и прижималась к моему плечу. На большее она была неспособна. Я читал это в ее глазах, слышал в ее голосе: она и сама все понимала. Чувствовать, что мне нельзя помочь, – это было как бесконечное низвержение во тьму.
Если бы еще в доме оставалась Сумира – с виду такая нелепая, с ее несуразными выходками, но при этом мудрая и чуткая. Оплатив учебу Василе и отложив некоторую сумму на будущее, она покинула нас. С тех пор прошло десять лет. За это время в Румынии многое изменилось, и я надеялся, что у нее все в порядке. И молился, чтобы она оставалась там, в затерянном уголке Валахии. Наслаждалась благополучием после тяжелой жизни, которую целиком посвятила сыну, семье. А потом Мартини сказал мне, что ее тоже вызывали для дачи показаний. Кто знает, что она почувствовала, узнав, что жила под одной крышей с маньяком. Готовила для него еду, гладила ему рубашки. Возможно, сейчас настал ее черед просыпаться с воплями ужаса.
Весь наш квартал был в шоке от этой новости. В городке только об этом и говорили. Тихое местечко у моря, где летом кипит жизнь, а зимой замирает, вдруг наводнили микроавтобусы с телевизионщиками. Вначале мне приходили трогательные послания от друзей, которые заверяли меня в своей поддержке. Непонятно было, однако, что мешало им позвонить в мою дверь.
Местным газетам и телестудиям наконец-то досталось свежее мясо, их заголовки и сюжеты попали в большую прессу и выпуски новостей крупных телеканалов, и не только в стране, но и за океаном. Повсюду звучала одна и та же фраза: «Монстр с побережья задержан полицией». Следуя советам Мартини, я безвылазно сидел дома. Элиза поначалу держалась, но уже через две недели не могла заставить себя прикоснуться ко мне. Она была напугана внезапно вспыхнувшим интересом к ее персоне; страшнее всего были комментарии жителей городка, которые называли ее «невестой сына этого самого». Она стала смотреть на меня по-другому, как будто из-за случившегося с ее глаз спала пелена: и профиль какой-то не тот, и взгляд странный, и телосложение хлипкое… Я выбрал то же направление в науке, что и мой отец, и продолжал его исследования. Мне удалось добиться некоторых успехов и заткнуть рот завистникам, утверждавшим, что я всем обязан покровительству отца. Я много работал, ставя перед собой конкретные цели. С определенной точки зрения, я мог показаться клоном отца, его обновленной версией. У меня даже стали редеть волосы на висках, как у него.
Элиза его хорошо знала. Она была поклонницей мексиканской кухни и часто, колдуя у плиты, следовала рекомендациям почтенного профессора Карло Марии Балестри, который знал всё обо всем, включая секреты приготовления деликатесов Центральной Америки. Когда выяснилось, что под личиной милого, добродушного коротышки скрывалось чудовище, это стало для нее шоком. Возможно, помимо ее собственной воли в ней зародилось подозрение, которое было тогда у всех: вдруг и я несу в себе семя зла? С такими мыслями трудно планировать совместное будущее и заводить ребенка. Еще полтора месяца назад она с нежностью смотрела на мой искривленный мизинец. Сейчас он казался ей печатью Сатаны.
Признаваясь мне в этом, она плакала: у нее больше не было сил. Она с трудом заставляла себя выйти из дому. На улице ее сторонились, и даже те, кто здоровался, перешептывались у нее за спиной. Я не смотрел телепередачи на эту тему, не читал газетные статьи; она, наоборот, их смаковала. Еще бы, такое громкое событие. Городок будет жить им несколько десятилетий: теперь его главная достопримечательность – не лазурное море, не белый песок пляжей, а монстр с побережья. Элиза без конца извинялась, рыдания не давали ей говорить. Ей надо было спасать себя. Именно она внушила мне определенный ход мысли: однажды она вдруг сказала: «Кончится тем, что я тоже окажусь под замком в этом ящике».
В лицее у меня был близкий друг по имени Маттео Лоренци. Мы оба увлекались сборкой моделей, но он был настоящий мастер-миниатюрист. Он начал этим заниматься еще в детстве, а к семнадцати годам стал королем пластилина. Часть своей комнаты он превратил в мастерскую. А его рабочий стол! Никакого сравнения с уголком стола, на котором я время от времени собирал модели самолетов, мало-помалу переходя на космические корабли. В моих глазах комната Маттео Лоренци напоминала мансарду художника. Меня приводили в восторг его инструменты: миниатюрный токарный станок, крошечные щипчики, даже кислородная горелка. Повсюду лежали листы миллиметровки с чертежами, сделанными от руки. Он пользовался для работы специальными очками с дополнительной увеличивающей линзой. Когда он усаживался за свой верстак, то надевал латексные перчатки, словно хирург перед операцией на открытом сердце. Его лицо мгновенно принимало серьезное выражение, и он прекращал разговор.
Мне нравилось наблюдать за ним. Он сидел, низко склонившись над работой, подцеплял крючочком с тыльной стороны ладони крошечные комочки пластилина и налеплял их на остов из проволоки, закрепленный на пробке от шампанского. Часто поднимал голову, чтобы взглянуть на плакаты, висящие на стене напротив и изображавшие разнообразные человеческие тела. Женские и мужские фигуры, в том числе толстые и старые. Кисти рук, ключицы, глазные яблоки… Он отщипывал крохотные шарики пластилина, чтобы придать объем бедру или заострить верхушку шлема.
Это была неспешная кропотливая работа, требовавшая максимальной сосредоточенности. Кто угодно умер бы от скуки, глядя на это зрелище со стороны. А меня оно успокаивало: все вдруг исчезало, значение имело только одно: получится или нет фигурка зверя или сапожок пирата-киборга с единственным громадным глазом во лбу. Здесь было два воинства, одно на стороне Добра, другое на стороне Зла. Добро олицетворяли воины в стиле фэнтези, с палицами, энергетическими щитами и лазерными пушками, висящими на плече. Воплощением Зла были инопланетяне. Шайка звероподобных мутантов, из которых одни напоминали рептилий, другие – гигантских слизней или пауков с огнедышащими панцирями. Все они стояли в застекленном шкафчике, похожем на музейную витрину. На каждого персонажа было заведено досье с указанием его роли, боевых навыков, оружия, слабых сторон… Приводились даже краткие сведения о его прошлом и происхождении. Все это Маттео записывал в альбом, который разрешал мне смотреть, предварительно убедившись, что я вымыл руки. Здесь же помещались фото участников обоих воинств анфас, в профиль, в три четверти и со спины. Их набралось уже очень много.
Не хватало только сюжета, который бы все это объединил. Мы с Маттео часто говорили об этом. Он еще не решил, как будут называться обе армии и планета, где происходило действие. «Пока что я прорабатываю персонажей», – заявлял Маттео. Заниматься этим он начал в семь лет. Иногда брал одну из фигурок, успевшую затвердеть, и переделывал ей голову, а затем ставил на полку к остальным. Ближе к вечеру он просил меня помочь ему, и мы с ним придумывали новых воинов. У меня хорошо получалось подбирать им имена. Я очень гордился именем Джейсон Вуд, которым однажды в порыве вдохновения назвал заместителя командующего армией мятежников. Солдат удачи с роботизированной рукой, которая способна снести горы. В тот момент я сидел, склонившись над листом миллиметровки. Когда я произнес это имя, у Маттео загорелись глаза: дать имя воину – это было самое главное. В его воображении пластилин мгновенно приобретал нужную форму.
Разумеется, на конкурсах моделистов он получал награду за наградой, просто отправляя фотографии своих миниатюрных армий. Он не выставлял эти кубки и памятные знаки напоказ, а держал их в углу шкафа. В мире, существовавшем за стенами дома, находились ненормальные типы, способные выложить целое состояние за шестисантиметровую фигурку Супермена от известного мастера. А Маттео Лоренци уже приобретал известность, несмотря на юный возраст и вечные конфликты с матерью: до недавних пор она с трудом выносила увлечение сына «игрой в солдатики». Каждое Рождество, каждый день рождения превращались в пытку: Маттео не хотел ни денег, ни одежды, ни скутер, а только новый набор инструментов. Или пластилин. Или пособия по анатомии. Когда пришел первый материальный успех, она словно проснулась: неужели на этих маленьких штучках можно заработать? Сын смеялся ей в лицо. В Америке и в Японии люди зарабатывали на них столько, что покупали себе виллы. А вот отец Маттео ничего не говорил. Потому что его не было. Отец Маттео покончил с собой, когда сыну было двенадцать лет.
Я не спрашивал его об этом, а сам он эту тему не затрагивал. Но все в городке знали: однажды утром инженер Лоренци не пришел на работу. Его нашли после полудня в сосновой роще недалеко от пристани: он повесился.
Мы с моим отцом часто говорили об этом. Меня интересовал простой вопрос: зачем? Окно, распахнутое во мрак. А ведь у этого человека были жена и сын, дома, хорошая работа… Но он ушел, как будто все, чего он добился в жизни, не стоило ломаного гроша. Он не страдал тяжелой болезнью в последней стадии, у него не было никаких серьезных проблем. Но Риккардо Лоренци покончил с собой. Мой отец устремлял взгляд в пустоту. Он не знал, что сказать. Обычно он с глубоким вздохом говорил: «Будь внимателен к своему другу. Или вот что: давай в ближайшие дни пригласим его на ужин?».
Маттео казался обычным подростком, с заморочками и недостатками, присущими его возрасту. Что творилось в его душе, неизвестно. Быть может, детская игра в армию монстров и армию доблестных воинов помогала ему разобраться в себе, понять, где Добро, а где Зло. Он переносил в пластилин извечную борьбу между двумя мирами, придавал ей форму, присваивал имя и ставил перед ней задачу. Чтобы потом поставить в шкаф.
Я тоже увлекся этой игрой. Регулярно бывал в доме Лоренци под предлогом, что помогаю ему делать домашние задания по латинскому и древнегреческому. «Ну ты и бездарь», – смеялся он, глядя на неуклюжие поделки, выходившие из моих рук. Но я уже втянулся, полюбил этот тихий уютный мир маленьких вещей. Оставив наполовину собранную модель в коробке, я корпел над изготовлением инопланетных чудищ. За окном могли сыпаться бомбы, но мне было не до того: я лепил головной убор для космического корсара. Я дважды обмотал голову корсара проволокой, и у меня получилось что-то похожее на шапку, хоть и сидела она криво. Вот оно, мое собственное маленькое чудище. Нечто, живущее у меня внутри, похожее на меня. Выходит, я даже любил их, эти свои уродливые миниатюры. Пусть краска на них ложилась комками, поверхность бугрилась, а деталям недоставало изящества – они были моей фотографией.
(Приятно думать, что сегодня Маттео Лоренци – главный художник крупной компании в Лос-Анджелесе. Одна фирма приобрела его миниатюрные армии Добра и Зла и создала на их основе видеоигру. Теперь эти персонажи, возникшие из бездны горя и одиночества, живут в домах у миллионов мальчишек. Союзники прыщавых подростков во всем мире, они стали для них отдушиной, а быть может, даже спасением.)
Элиза ушла, и я стал следить за Лаурой. Где-то во внешнем мире бушевали бури слухов о монстре с побережья. А я лепил миниатюры: ее лицо, каким увидел его на той фотографии. Я покрывал пластилином пластмассовый череп величиной с ноготь, пытаясь добиться сходства. Я мог сверяться только с воспоминанием, смутным, как туман, застилающий глаза при обмороке. Иногда я ошибался настолько, что держал в руке голову умственно отсталой девочки. Или незнакомки, живущей где-то далеко, возможно, воспитательницы детского сада из Австралии. А порой мне все же что-то удавалось. Например форма скулы. Или тень от тени той едва заметной улыбки, которая когда-то так меня поразила. В такие моменты я пугался самого себя: неужели я похож на человека, державшего ее в плену? Неужели и мне нужна кукла, с которой я могу нянчиться? В такие моменты я обдирал с головок пластилиновые лица, оставляя только кости. Потом просил у них прощения. Именно в этот период Мартини познакомил меня с Наиме.
Сейчас она довольна, говорит, что мое решение – большой шаг вперед. «Новое имя – новая жизнь», – так она говорит. Я вылепливаю себя с помощью новенького удостоверения личности, но проволочный остов, из которого я возник, никуда не делся. «Это пройдет», – говорит Наима. Нужно набраться терпения, дать пластилину затвердеть.
Впрочем, для жителей городка я тот же, кем был раньше: Лука Балестри. Никто, кроме карабинеров, не знает, что скоро мне пришлют водительские права, в которых указано другое имя. Что я стал кем-то другим.
Иногда мне не хватает общения, и я читаю биографии знаменитых преступников. Среди них есть маньяки, уничтожившие сто девяносто человек. Есть и истории о сексуальном насилии, но их я пропускаю, мне интересны другие подробности. Стоит только заглянуть в интернет, как перед тобой откроются неисчерпаемые архивы уголовных дел, и в каждом – уйма данных: место рождения, рост, вес, способ убийства, список установленных жертв, место заключения. И дети. Последний пункт я читаю внимательнее остальных. Однако о детях говорится очень редко; наверное, потому, что им удалось уклониться от последствий, которые влечет за собой дурная слава, – книг, интервью, телепередач. Людям ужасно хочется знать, каково это – жить под одной крышей с убийцей. Такой информационный материал хорошо продается. Обычно те, у кого его можно получить, предпочитают оставаться в тени и зализывают раны. И не соглашаются за небольшие деньги появиться на четверть часа в ток-шоу и выворачивать перед публикой свою ДНК. То же самое относится к жертвам. Тех, кто выжил и после этого выставляет себя напоказ, можно сосчитать по пальцам одной руки. Остальные собирают обломки своей жизни и пытаются их склеить. В тишине.
Что все еще поражает меня в Лауре, так это ее уверенная манера закуривать. И то, как привычно она управляется со своим айфоном. Когда ее похитили, она была ребенком и интернет находился на начальной стадии развития. Она была выключена из жизни на четырнадцать лет. За это время мир совершил гигантский рывок; но, судя по тому, как Лаура ведет себя на улице, она неплохо ориентируется в этом новом мире.
Парень, с которым она встречается уже несколько месяцев, очевидно, ей подходит; он студент, изучает архитектуру. Три раза в неделю подрабатывает по вечерам официантом в ресторане. Они ведут себя, как все пары, гуляют по центру города, ходят в кино, иногда на концерт с друзьями. Потом идут к нему. В этот момент я прекращаю слежку.
В день восемнадцатилетия я получил неожиданный подарок – собственное жилье. Я держал в руках документ, не вполне понимая, о чем идет речь. Отец захихикал. «Ну, что скажешь?» – спросил он наконец. А что я должен был сказать? Согласно этой бумаге, я становился собственником квартиры, в которой мы жили (то есть я в любом случае рано или поздно стал бы ее собственником). Я сказал спасибо, но, очевидно, не смог скрыть некоторого разочарования. Отец все еще посмеивался; он был в полном восторге. «Что бы ни случилось, эти стены у тебя уже никто не отнимет», – произнес он. Я удивленно взглянул на него: а с чего бы кому-то устраивать мне такую пакость? Но он больше не мог сдерживаться – вытащил из кармана брюк и положил на стол ключ. Ключ с логотипом «пежо». «Она твоя, – сказал отец. – Только не трепли мне нервы».
Мы почти никогда не говорили о деньгах, это была тема, которая затрагивала в его душе какие-то особые струны. Возможно, она вызывала у него чувство неловкости. Я знал, что, хоть мы и не богаты, но вполне могли считаться обеспеченными. В начале каждого учебного года книги отца буквально сметали с прилавков. «Антропология пейзажа», «Иной: приобщение к мультикультурализму», «Исследование форм семьи и сходных структур» – эти и другие бестселлеры наряду с зарплатой ординарного профессора, гонорарами за участие в конференциях и симпозиумах, а также за выступления на телевидении существенно пополняли наш текущий счет. Долгие годы отец оставался одним из фаворитов в этом сегменте книжного рынка, его обхаживали многие издатели. Имя Балестри служило гарантией успеха. За права на книгу «Материальная и нематериальная культура» развернулось настоящее сражение. Договор, который он в итоге подписал, вроде бы выглядел самым обычным, но, когда Мартини показал мне сумму поступлений, я глазам своим не поверил.
Иногда я думаю о его студентах. Ведь он вошел в их жизни, открыл перед ними новые горизонты. Этот человек с мечтательным взглядом, лишенный эгоцентризма, давал духовную пищу новым поколениям. Он умел на многие вещи взглянуть под особым углом зрения. В моем воображении эти юноши и девушки тоже составляют мне компанию. Молодежь, устремленная в завтрашний день, с огнем в крови. А чаши, в которые профессор Балестри щедро наливал им нектар знаний? Каково было узнать, что в них плавали капли яда? Возможно, сейчас некоторые чувствуют, что их отравили.
Сегодня в каталогах издательств не найдешь книг профессора Балестри. Но в букинистических магазинах спрос на них велик: ими интересуются сатанисты и те, кто несмотря ни на что остался поклонником его работ; мировое научное сообщество высоко оценивает его вклад в науку. Извечный конфликт морали и гениальности. Иногда приходится слышать: «Возможно, даже Гитлер умел печь потрясающие торты». На что незамедлительно следует ответ: «Было бы лучше, если бы однажды вечером его мама, вместо того чтобы снять трусы, испекла тортик». Было бы лучше.
Если слежка за Лаурой оставляет мне сколько-то свободного времени, я наскоро запасаюсь едой и сажусь в машину. Еду сорок минут, а потом сворачиваю с шоссе на проселочную дорогу, которая вскоре упирается в опушку леса.
Участок с домом остался в моей собственности. Вначале я и думать не хотел об этом логове зверя. Но дом как будто звал меня. И вот однажды, два года спустя, я решился. Как это ни тяжело, но я должен увидеть место, которое посещал мой отец. Узнать эту грань его личности. Мне будет легче ее понять, если я вникну в детали. Я искал что-то необычное.
Посреди участка, заросшего высокой травой, стоял скромный домик. Ива над ним разрослась, и ее листва смешивалась с зеленью давно не подстригавшейся живой изгороди. Справа от дома виднелся силуэт лодки: казалось, она вот-вот исчезнет среди волн. Чем-то это напоминало фотографию речной заводи в Луизиане.
На калитке каким-то чудом сохранились остатки бумажной ленты, которой ее опечатали полицейские. Я чуть надавил плечом – и изъеденная ржавчиной задвижка упала. Я знал, что, перешагнув этот порог, войду в мир тьмы. И я его перешагнул.
В первый раз я оставался там всего минут десять. Просто прошелся вдоль ограды, заросшей терновником. Кругом все заполонили сорняки. Ива от слабого ветерка покачивалась, словно голова великана. Шелест листвы звучал то громче, то тише, как голоса в хоре. А я разглядывал домик: жалюзи на окнах были опущены, их металл явно пострадал от сырости. Штукатурка начала осыпаться. Раздался стук: порывом ветра захлопнуло калитку. Словно сотни иголок впились мне в тело. Еще несколько метров – и я увидел боковую сторону дома. И часть контейнера.
Некоторое время мы с ним смотрели друг на друга. Он был окружен деревьями, которые словно обнимали его ветвями. У меня в голове пронеслась мысль: если я хочу освободиться, придется раскрыть эту железную пасть. Но я не смог. Не помню, как я снова оказался в машине; сердце у меня колотилось, я включил первую передачу и унесся прочь, поднимая тучи пыли.
Карабинеры терялись в догадках: кто приволок сюда этот контейнер? Когда? Быть может, вначале у преступника был сообщник? Эти вопросы так и остались без ответа. То, что на несколько километров вокруг не было никакого жилья, тоже не проясняло дело. Мой отец оформил этот участок в собственность в феврале 1979 года. За семь лет и шесть месяцев до моего рождения. В реестрах обнаружились разрешения на строительство дома и на подведение коммуникаций. Все было оформлено по закону.
Выставлять участок на продажу было бы пустой тратой времени. Даже без «монстра с побережья» этот кусок земли на отшибе никого не заинтересовал бы. То же относилось и к квартире, которую я получил в дар на восемнадцатилетие. Более того, весь наш дом, а возможно, еще и соседние, был как зачумленный, и только дойдя до конца улицы, прохожие вздыхали с облегчением. Среди жильцов есть такие, кто не полностью выплатил взносы за квартиру, хотя она потеряла всякую рыночную стоимость. Ходили легенды о людях, будто бы слышавших со стороны лестничного пролета детский плач. Возможно, это хныкала капризная девчонка со второго этажа. Ее зовут Матильда. В школе одноклассницы напугали ее рассказами о призрачных голосах. Теперь она не спит по ночам – лежит с широко открытыми глазами, не зная, что привидение, которое лишает ее сна, – это она сама.
Это словно черная туча, которая с каждой минутой сгущается: ты ждешь, что она наконец рассеется, но она так и висит над головой. Мои пожилые соседи целый день висят на телефоне: им страшно оставаться дома в одиночестве. Почтальоны вздрагивают, когда заходят в наш подъезд, и быстро рассовывают по ящикам корреспонденцию, придерживая ногой дверь, чтобы она не захлопнулась у них за спиной.
Приводя в порядок участок, я как будто лепил фигурку из пластилина, только наоборот. Мне приходилось не добавлять недостающее, а устранять лишнее. Скошенную траву я охапками запихивал в нейлоновые мешки, которые отвозил в пункт раздельного сбора мусора. Выглядели мешки так, словно в них спрятаны трупы. Еще я разравнивал почву в садике, который перекопали карабинеры. Однажды нашел в земле монету 1983 года в сто лир.
Первое время я занимался только участком. Самое трудное началось, когда я вплотную приблизился сначала к домику, а затем и к контейнеру. Я скашивал траву, низко опустив голову; как-то раз коса задела контейнер; раздался металлический лязг. А если бы изнутри кто-то откликнулся?
При мысли о том, что придется возиться с моторкой, у меня тряслись руки. Как предположили дознаватели, с ее помощью отец избавлялся от тел. Однако следы пребывания в лодке девочек до похищения Лауры обнаружить не удалось. Лодка была зарегистрирована по всем правилам. При обыске нашли даже права на управление маломерным судном.
В день, когда я решился зайти в домик, всю дорогу до участка я твердил себе: никаких колебаний, вставить ключ в замок – и все. Меня неотступно преследовал пугающий образ: переступая этот порог, я как будто заглядываю в пасть чудовищу. Контейнер был его желудком.
До самого последнего момента я держался. Вставил ключ в скважину, и оставалось только его повернуть, но замок оказался тугим, и я чуть не сломал ключ, да еще и поцарапал костяшку указательного пальца. Я дал этому единственно возможное объяснение: дом не хочет меня впускать. «Нечего тебе здесь делать, убирайся», – внушал он мне. Но я не послушался. К замку не прикасались много лет, и он попросту заржавел; со второй попытки я открыл его и рывком распахнул дверь. Впервые за долгие годы в комнату хлынул солнечный свет. То, что я увидел, напоминало фильм ужасов.
Пол был усеян разодранными книгами, клочками бумаги, кухонной утварью, битой посудой. Стол лежал на боку, столешницей к стене, старые пластиковые стулья были перевернуты ножками вверх. Один из навесных шкафчиков упал, вокруг валялись крышки, осколки стаканов. И повсюду – мышиный помет и пыль. Невозможно было понять, где кончалось усердие карабинеров, а где начиналась запущенность.
Я принес из машины фонарик. Не двигаясь с места, обшарил его лучом стены: полка со сковородками, мойка, газовый баллон. Мягкий диванчик, из которого вылезали грязные клочья обивки, вспоротой во время обыска. Слева – буфет с оторванными дверцами. На полу – два пустых выдвижных ящика. Кроме книг, здесь не было никаких вещей. Только электрический нагреватель и вентилятор. Рядом с кухней-гостиной находилась еще одна комната. Двери не было. Больше мне ничего разглядеть не удалось.
Поиски необычного – дело опасное: есть риск, что ты его найдешь. Я еще не успел сделать шаг внутрь дома, но уже понял: ничто здесь не говорит о нас. Обо мне. Я видел жилище незнакомца. Выбор мебели, стиль, в котором был оформлен дом, не имели ничего общего со вкусами моего отца, каким я его знал. Сплошная дешевка: жесть и фанера. По идее это должно было меня успокоить; очевидно, это место мало что для него значило, раз он не стал придавать обстановке индивидуальные, узнаваемые черты. Однако в доме были стол, мини-кухня, спальня. Иными словами, присутствовал необходимый комфорт, чтобы проводить здесь какое-то время. Возможно, даже жить несколько дней вдали от всего, за пределами привычной жизни. Оазис покоя с маленькой девочкой, запертой в нескольких метрах дальше. Я подумал о бесчисленных симпозиумах, научных командировках, конгрессах, выездных лекциях и конференциях, которые посещал отец. Каждый раз он возвращался измученным и не желал рассказывать о скучнейших ужинах, на которые его постоянно приглашали. Он звонил в один и тот же час, чтобы сообщить, что у него все в порядке. Я представил себе, как он звонит из автомата на ближайшей от участка автозаправке. А потом возвращается в свое тайное убежище и молча варит себе суп из пакетика.
Я распахнул окно, и с оконной рамы посыпались жирные пауки. Только тогда я заметил, как сыро в доме: по стенам расползлось столько пятен, что они напоминали географическую карту.
Спальня была вдвое меньше гостиной. Поперек односпальной кровати лежал перевернутый матрас проволочной сеткой наружу. Все для одинокой жизни. Семья побоку. Комод с выдвинутыми ящиками, пустой, как и двустворчатый платяной шкаф. В углу – маленькая настольная лампа с пластиковым абажуром, покрытым слоем налипшей грязи. В противоположном углу – стопка одеял и какой-то одежды. Ворох отсыревшего тряпья, наверняка кишащего насекомыми; из кучи выглядывали красная водолазка, какой я никогда не видел на отце, и пара пластиковых шлепанцев – ничего общего с бархатными домашними туфлями, которые он надевал дома.
Крошечный туалет, похожий на чулан: только унитаз и умывальник. Душ – в потолке, под ним, на полу, отверстие для стока воды. Я попробовал открыть кран. Трубы ответили мне странным гудением.
Очистив от мусора сад, я принялся за дом. Теперь я возил на свалку разломанную на части мебель. Приятно было бить по всей этой рухляди топором и ударами дубинки дырявить шкафу бока. Я не стал спасать даже то, что еще можно было спасти. Еще мне нравилось драить стены, отскребая с них грязь. Я решил выкрасить все, даже фасад, белой краской вместо бледно-желтой, которую когда-то выбрал мой отец. Положил плинтуса, заказал деревянные оконные рамы и ставни; покрасил их в светло-вишневый цвет, как и забор. С мастером, менявшим трубы и сантехнику, пришел помощник, плечистый угрюмый тип, похожий на гориллу, – мне было не по себе, когда он стоял у меня за спиной. Зато албанцы, которые делали ремонт на кухне и в спальне, вели себя так, словно понятия не имели о том, что здесь случилось. Как и парень, пришедший по объявлению о продаже лодки. Мое предложение отличалось предельной простотой: забирай лодку в том виде, в каком она есть, и делай с ней что хочешь. Ему было совершенно безразлично, что здесь держали в плену маленьких девочек, его заботило одно: сколько денег уйдет на ремонт лодки. Прицеп он тоже увез с собой. В конце концов нетронутым остался только контейнер.
Вопреки ожиданиям первая ночь в отремонтированном домике прошла у меня спокойно. Я спал крепким здоровым сном. Возможно, я просто тянул время; но, прежде чем войти в железный ящик, я его перекрасил. Раньше он был коричневый, как вагон для скота (благодаря чему он был незаметен со стороны дороги), а теперь стал ярко-красным. Я легко и быстро справился с этим в одиночку. Это походило на откровенное признание: внешний облик многое говорит о содержании. Многое, если не все.
Теперь меня редко видели в городке. Я приезжал, только чтобы достать из ящика почту. Взять кое-какие необходимые вещи – одежду, компьютер, инструменты и материал для миниатюрных фигурок. Соседи смотрели, как я выхожу из подъезда с коробками. Сами они, эти славные люди, украшение общества, не имели возможности последовать моему примеру: у них не было счета в банке, который позволяет при необходимости круто изменить жизнь. Не исключено, что мой отец предусмотрел и вероятность разоблачения. И заранее позаботился о моем будущем.
А потом я понял: пора.
Вскрыть контейнер оказалось нелегко. Замками слишком давно не пользовались. Пришлось повозиться, попотеть. Я пустил в ход все свои инструменты, но дверь не поддавалась, словно приваренная. Я сменил тактику. Попытался оторвать вертикальные полосы на двери, снова и снова дергал за них, рискуя получить внезапно оторвавшейся железкой по лицу. Наконец дверь приоткрылась: сквозь щель ничего нельзя было разглядеть, но я всунул туда монтировку и использовал ее как рычаг.
Контейнер открылся с устрашающим звуком, похожим на нечто среднее между ревом и предсмертным воплем. На меня пыхнуло теплом, словно из пасти уснувшего дракона.
Так бывает всегда: оказавшись наяву перед зверем, населявшим твои кошмары, испытываешь разочарование. Этот большой ящик внутри был абсолютно пуст – карабинеры обглодали его до костей. Пока шел процесс, Мартини рассказывал мне, что в этой тюрьме не было ничего пугающего. Никаких мясницких крюков, отточенных лезвий или чего-то в этом роде. Да, Лауру удерживала цепь, но она могла вставать с койки, чтобы справить нужду (здесь имелись два ведра с герметично закрывающимися крышками), выпить воды или съесть сухарик. Справа стоял небольшой стальной стеллаж, заменявший шкаф и комод. Напротив – письменный стол (отец приносил с собой книги, тетради и цветные карандаши) и лампа, свет которой просачивался через отверстие в двери. Я еще из домика сразу заметил этот белый кружок, похожий на отверстие от пули и четко выделявшийся в полумраке. Лаура не сошла с ума потому, что во время долгих перерывов между визитами тюремщика не сидела в темноте. Если только гроза не повреждала линию электропередачи – в этих случаях света приходилось ждать по нескольку дней. Полиция проверила счета за электричество. Расходовала его главным образом девочка, которая за эти годы превратилась в подростка, а потом в женщину. Раз в неделю ей доставляли батарейки для плеера. У нее скопилась большая коллекция записей с последними новинками. И все номера детского журнала сказок, выходившего дважды в месяц. Во время процесса Мартини сказал мне еще кое-что, из-за чего я вздрогнул: «Девушка утверждает, что за четырнадцать лет заключения твой отец не сказал ей ни слова».
Однажды в воскресенье мы с ним поехали на машине, просто так, покататься. Я только что получил временное водительское удостоверение и был вне себя от счастья. Мне не терпелось продемонстрировать, чему я научился на уроках вождения. Получить в подарок новенькую машину и не иметь возможности ею пользоваться – это было ужасно. Я воображал, как распахиваю левую дверцу, чтобы сесть за руль, а отец впервые занимает место пассажира. «Сегодня я поведу». И начнется новая глава в моей жизни.
Отец вел себя спокойно. Не сделал мне ни одного замечания. Промолчал даже перед светофором на виа Сальчета, когда я слишком резко отпустил сцепление, и мы заглохли на перекрестке, а позади ревели клаксоны. Меня охватила паника. Я уже предчувствовал позор поражения: сейчас я открою дверь, обойду вокруг машины и с пылающим от стыда лицом рухну на пассажирское сиденье, уступив место за рулем взрослому, – я, новичок, который заблокировал уличное движение. Отец сидел молча, неотрывно глядя вперед. Он добродушно улыбался, не обращая внимания на хамов позади, которые сигналили без конца, словно не видели буквы «У» на заднем стекле. Особенно старалась какая-то тетка в табачного цвета «фиате-панда», с нервозной собачонкой, вскочившей на приборную панель. Он заговорил только после двух моих безуспешных попыток тронуть машину с места: в итоге перед тем, как загорелся желтый, я взял себя в руки, и мы поехали. Он сказал: «Что-то я проголодался. Отвези меня куда-нибудь поесть».
Возможно, в воздухе тогда присутствовали какие-то таинственные флюиды: очень скоро мы увидели маленькую закусочную, которой сейчас уже не существует, – на обочине регионального шоссе, всего в нескольких километрах от участка. Не знаю, почему я выбрал это направление, но, свернув с автострады, я пересек четыре полосы и покатил прямо туда, как будто услышал зов. Там было полно дальнобойщиков. Они сидели под навесом, увитым виноградом, а дальше простирались поля. День был ясный и солнечный, мы расположились за столиком на воздухе. Казалось, все это происходит в кино. Мы проехали не больше сорока километров, но машину вел я и чувствовал себя властелином мира. Мы оба молчали; отец в совершенстве владел искусством паузы; иногда его молчание бывало просто бесценным. Мы наслаждались новым измерением наших отношений. И только в конце обеда он сказал: «Что это у тебя там?»
Я взглянул на свое плечо. И увидел веточку, которая, видимо, упала на меня с дерева. Щелкнул по ней пальцем, но она зацепилась за футболку. Щелкнул еще раз. И тут заметил, что она шевелится.
Это было насекомое – палочник. Впервые я видел его так близко. Будь это паук, я вскочил бы, но эта букашка не вызывала у меня отвращения, какое я испытывал, например, к кузнечикам. Мне захотелось показать, что я могу преодолеть чувство брезгливости, и я остался сидеть с невозмутимым видом. Более того: я взял бумажную салфетку, снял палочника с плеча и осторожно посадил на стол.
Он напоминал существо с другой планеты. Я видел похожих в шкафу у Маттео Лоренци, в составе армии Зла. Палочник неподвижно сидел на столе. «Как может существовать подобное создание?» – подумал я. Он и правда был совсем как веточка, при беглом взгляде не различишь. Кто знает, на скольких из них я успел наступить за свою жизнь, сам того не ведая. Сколько их носил у себя в волосах… И какая от них польза? Невольно задумаешься о целях природы: если на свете есть настолько странные живые существа, наверно, для чего-то они нужны. Возможно, они жили на земле еще до того, как человек высунул нос из первичного бульона. Несколько минут я наблюдал за палочником, потом решил сдуть его со стола, но тут на него сверху вдруг опустился стеклянный купол.
Отец воспользовался миской, которая в закусочной исполняла роль пепельницы. Насекомое было в плену. «Мы могли бы забрать его домой», – сказал отец.
Я посмотрел на него:
– Зачем? – У меня никогда не возникало желания устроить дома террариум.
Отец пожал плечами:
– Чтобы был. Посмотрим, что он будет делать.
А что он должен был делать? Он просто сидел тут – и все. Правда, вскоре он перестал притворяться веткой: начал двигать усиками, словно пытался оценить обстановку. К черту мимикрию: возможно, под угрозой его жизнь, надо что-то предпринимать. Нежных чувств он не вызывал – это вам не щенок с грустными глазами. И все же порыв отца показался мне странным; он вообще редко проявлял инициативу, предпочитая наблюдать за происходящим. Ни во что не вмешивался, не нарывался на конфликты. В конце концов он вернул миску на место. А я той же салфеткой взял незваного гостя и бросил в урну.
– Какой ты чувствительный, – улыбнулся отец.
Сегодня контейнер стал мастерской, где я леплю миниатюрные фигурки. Маттео Лоренци гордился бы мной. Письменный стол превратился в верстак; на полках стеллажа я храню свои самые удачные работы. Я создал целую миниатюрную армию из фигурок, изображающих Лауру в ее новой жизни: Лаура в черном пуховике и желтом шарфе на платформе метро, ожидающая поезд; Лаура среди толпы, в джинсовой мини-юбке и сланцах. Лаура во власти своих черных дыр, которые иногда уносят ее прочь из этого мира… Я творю ее заново здесь, в месте, где она была узницей.
Если бы я сказал это Наиме, она, возможно, сдала бы меня в психушку. Она не поняла бы. Она продолжает говорить со мной о социальной открытости, ждет от меня рассказов о прогулках по набережной, о посещении дискотеки, о водовороте светской жизни, в который я бесшабашно бросился. А я сочиняю для нее истории о бурных вечеринках и случайных связях. Получается так складно, что на мгновение я сам во все это верю. Создаю себе мнимые воспоминания, которые должны ей понравиться. Выдумываю девиц с тягой ко всему жуткому и зловещему, которые просят разрешения выпить со мной у стойки бара. И сорокалетних дам, которым известны обстоятельства моей жизни – отец-монстр, но солидный счет в банке (среди жителей городка об этом ходят преувеличенные слухи). Выдумываю приключения настолько нелепые, что никому и в голову не придет проверить их на достоверность, а потому мне верят.
Но кое о чем я умалчиваю. Лаура – это моя инвестиция в будущее, она должна спастись. Ей нельзя терять время. Или, наоборот, ей это нужно: потратить сколько-то времени впустую, по собственной воле. Сидеть у себя в комнате без дела, слушая негромкую музыку. Как в контейнере. Однако теперь по собственному желанию. Если она захочет выйти в город, достаточно надеть туфли. Гипотетически она может даже выброситься из окна пятого этажа, если ей вздумается. Свобода разворачивает перед человеком целый веер самых неожиданных возможностей.
В ходе процесса обвинитель утверждал, что мой отец выбирал в жертвы маленьких девочек еще и потому, что они не способны на самоубийство. Во всяком случае в своей игре он многое ставил на эту карту. Когда Мартини рассказал мне об этом, я снова увидел пепельно-серые глаза палочника: «Посмотрим, что он будет делать». Быть может, в этом и заключается вся извращенность его натуры. При этой мысли я чувствую, что попался в ловушку: сам накрыл себя стеклянным куполом. Неужели отец заранее рассчитал и это? Неужели свой последний эксперимент он поставил на мне?
Милан – огромный город. Я раздражаюсь из-за того, что негде припарковать машину, раздражаюсь из-за всего. Люди меня не видят. Невидимость – мой хлеб насущный, я ищу ее, но на этих улицах она становится уже какой-то бесчеловечной. Лаура – как лучик света в этой скучной деловитой толчее. Ей здесь все в новинку, она восхищается большими рекламными панно, высокими домами. После того, как Лаура вышла из туннеля, где находилась четырнадцать лет, она не замкнулась в другой клетке. Например в семье или просто в собственном внутреннем мире. Такое решение было бы объяснимо: она нуждалась в надежном убежище, чтобы забыть о тюрьме, в которой провела больше половины жизни. Заново учиться жить – дело, должно быть, нелегкое. Но Лаура сильная. А Франческа – отличный психотерапевт.
Учитывая мою колоссальную занятость на работе, мы с Франческой решили встречаться раз в месяц. У нее прекрасный кабинет, там совершенно домашняя атмосфера. Впервые войдя туда, я обшарил все глазами, рассмотрел даже картины и безделушки, втянул в себя запах. Вероятно, я показался ей нервозным типом, которому необходимо все контролировать; это было мне на руку. Я перечислил свои проблемы: приступы тревоги, бессонница, повторяющееся ощущение нереальности происходящего, когда кажется, что сейчас я упаду в обморок. Ничего удивительного. Занимать высокую должность в фармацевтической компании – огромная ответственность; к этому примешиваются и другие факторы, вызывающие стресс. Я живу в разъездах. Бывает, просыпаясь, не понимаю, где нахожусь; несколько секунд я в сознании, но в заторможенном состоянии: даже свое имя вспоминаю с большим трудом (я не грешил против истины). Такое состояние продолжается и после того, как я беру себя в руки. На завтрак я пью кофе с сухариками и закусываю таблеткой ксанакса. Семьи у меня нет, нет даже постоянной девушки, только случайные связи. Выключить телефон на время сеанса стоит мне сверхчеловеческих усилий. В глазах Франчески я типичный трудоголик. Многие мечтают заслужить подобную репутацию.
Мой замысел сводился к тому, чтобы тщательно исследовать эту сферу жизни Лауры, а затем исчезнуть. Я рассчитывал побывать у Франчески всего раз или два, но потом втянулся. Франческа не может этого себе представить, но рассуждения о проблемах другого человека приносят мне существенное облегчение. Дают что-то вроде моральной передышки. Я не готовлюсь заранее, просто в тот момент, когда я сажусь в кресло, становлюсь каким-то другим человеком. «Ну, как дела?» – спрашивает она, и я начинаю рассказывать. В каждой новой серии я касаюсь какого-нибудь происшествия, которое высвечивает ту или иную детскую травму. После сеанса я выхожу из кабинета очистившимся и обновленным. Если Наима занимается моей реальной личностью, то Франческа заботится о некоей ее версии, которая непостижимым образом берет начало во мне самом, – непонятно откуда – но, тем не менее, заставляет меня долго улыбаться, когда я иду по улице. Кроме всего прочего, эти посещения успокаивают меня: Лаура – в хороших руках.
Это явствует также из ее профиля в соцсетях. Она запечатлела на фото свою любимую обувь. Грязные белые кеды All Star стоят в луже (видно их отражение в воде). Справа, вверху – раздавленный окурок; слева – смятый в комок лист бумаги. Лауре нравится фотографировать такие мелочи. А на данный момент актуальная тема у нее – небо. Всех оттенков – от ослепительно-лазурного до серо-фиолетового, металлического, которое словно расплющивает дома. Закаты ее не интересуют (циники в Сети находят их скучными – этим людям надо продемонстрировать свое презрение ко всему банальному. Как будто они в этом что-то понимают). Сколько вокруг кошмарных типов, у которых есть готовое мнение обо всем на свете и которые штампуют из него символы, способные управлять человеческой жизнью. Обычно они вставляют в свои комментарии множество многоточий. Кадры, на которых показана толпа, тоже имеют большой успех. Изображения часто небрежные, смазанные, фигуры и лица у людей расплывчатые, ты видишь только, что они выныривают со всех сторон – и этого достаточно. Угол никому не нужной улицы. Вывеска автоматической прачечной, за стеклом которой кто-то сидит в ожидании. Картонная упаковка с жареным цыпленком из китайской закусочной на коленях у девушки, сидящей на скамейке в парке. Прошло пять лет, но влюбленность Лауры в окружающий мир еще не прошла. У нее двести тысяч шестьдесят четыре подписчика.
Один из них – я; мой ник – Медведь Алто, один из героев ОА («Освободительной армии»). А картинку я заимствовал из «Тотального вторжения 4», и она хорошо известна тысячам мальчишек по всему миру. Мне нравится рекламировать работы моего друга, который теперь живет в Калифорнии. (Приятно думать, что у Маттео Лоренци – красавица-жена и дочка по имени Джиада.)
Создание правдоподобного аккаунта от лица «ботана» было нелегким делом и заняло несколько месяцев. Основные интересы Медведя Алто – видеоигры, картинки, комиксы и сериалы последнего поколения. И мир миниатюрных фигурок. Я делюсь тизерами, участвую в дискуссиях. И постоянно вынужден мериться силами с шайкой, для которой главное достоинство человека – это бойкий ответ. Мне очень нелегко настроиться на ироническую волну, а попытки быть циничным отнимают у меня массу энергии, хотя порой удаются. За короткое время у меня появился круг друзей. Некоторые из этих мальчишек пишут мне в личку, благодарят за мои фигурки – но чаще открытым текстом сообщают, что у меня «получается кое-как», затем заваливают меня советами. А я принимаю советы и говорю «спасибо». Забавно видеть, сколько лайков собрали пираты и чудища, которых я смастерил двадцать лет назад. Авиамодели не имеют такого успеха. Я ворую идеи у моего школьного друга: его клиентура – подростки, поэтому он сверхактивен в социальных сетях и всегда в курсе новых веяний; Маттео – звезда, у него больше трех тысяч фолловеров. Я заимствую всюду. Открыто. Единственное правило – никогда не писать в личку. У меня то и дело возникает искушение дать волю эмоциям. Но я держу себя в руках. Если становится невмоготу, открываю электронный блокнот и отвожу душу там.
В итоге я почувствовал, что сумел внедриться в эту сферу. Первым, кому я предложил дружбу, стал один тип, который значился среди контактов Лауры. Парень был помешан на научной фантастике. Он мечтал переписать по-своему последнюю серию «Остаться в живых» и постепенно начал относиться к этому как к ответственной миссии. Существующий финал его не устраивал, и он был уверен, что сможет расставить все точки над i. Франческо Гаррин, он же Альтаир76, рассказывал о себе без ложной скромности, чем привлекал симпатии людей, которым по душе прямота; иногда он не стеснялся употреблять нецензурную брань, пытаясь произвести впечатление бунтаря – бывали моменты, когда мне хотелось обнять его и прижать к груди. Он писал в своем блоге раз в неделю, и у него было немало постоянных читателей. Чтобы подогреть интерес к себе, он утверждал, что заканчивает гениальный роман, который совсем скоро опубликует один бесстрашный издатель. Я ему подыгрывал. Расхваливал до небес все, что он писал в своем блоге (на самом деле ни в грош не ставил его писанину). Постепенно Медведь Алто превращался в вирусного персонажа; кое-кто пытался меня травить, приходилось отбиваться; появилась целая группа обиженных, которые потом присылали приватные сообщения, желая со мной помириться, – так я обзаводился новыми контактами. Медленно, но верно я приближался к Лауре.
Спешка тут только повредила бы. Какое-то время я плотно общался с этим непризнанным гением: начались перепалки, бурный обмен мнениями в сетях – и в результате друзей у меня стало больше. На несколько недель я притих: был слишком занят своими фигурками (просто удивительно, какого мастерства я достиг к сегодняшнему дню), а также трепетным ожиданием нового сезона «Игры престолов» и обсуждением слухов, ходивших вокруг одной из серий «Во все тяжкие»: что это – вымысел или реальная история?
Я просто предложил: «Добавь меня в друзья». Ведь многие из ее «френдов» успели стать и моими.
Проходили дни, но Лаура не отвечала. Я томился в ожидании, не выпускал из рук телефон. А ведь она не затаилась, по-прежнему выкладывала фотки облаков, окон, солнечных бликов на цементе (у нее был открытый профиль в соцсетях; иногда я задумывался: а знает ли об этом она сама?) Однажды утром, проснувшись, я обнаружил, что за ночь на мою просьбу пришел положительный ответ. Я выждал до вечера, прежде чем написать ей. Важнее всего было не дать ей заподозрить, что я – парень, который постоянно за ней подглядывает: в этом случае не пройдет и недели, как я вылечу вон. С вспотевшими от волнения ладонями я сел за стол и написал ей в личку: «Привет. Спасибо за дружбу», а в конце поставил смайлик.
Иногда я задумываюсь: а не следят ли за мной? Учитывая обстоятельства, нельзя исключать, что какой-нибудь хакер экстра-класса, согласившийся сотрудничать с полицией, сел мне на хвост. Он мог проанализировать мою активность в сетях по датам. Но я добровольно иду на этот риск. Если вдруг меня разоблачат, скажу все как есть: я не делаю ничего плохого; я воображаю себя ангелом-хранителем девушки, которую мой отец четырнадцать лет держал в заточении, потому что это помогает мне выжить. Я ощущаю на себе груз ответственности. Чувство вины – это надолго; если не верите, спросите моего психотерапевта. В смысле, Наиму, а не Франческу. Мои приключения в Милане – особая история. Благополучие Лауры стало у меня навязчивой идеей, достаточно взглянуть на полки стального стеллажа в контейнере. Да, в том самом месте, где происходили все эти ужасы. Теперь я провожу там большую часть дня, склонившись над рабочим столом. Такая вот форма искупления. Такая вот форма безумия. Меня накрыли стеклянным куполом: в первые мгновения я не двигался, стараясь сохранить самоконтроль. Затем начал шевелить усиками.
Лаура так и не ответила на мое приветствие, но не убрала меня из друзей. А я стараюсь не заявлять о себе и только в одном случае не выдерживаю и ставлю лайк: когда вижу фото ее тени. От этих фоток у меня начинается внутренняя дрожь.
Хоть я то и дело заглядываю в ее аккаунт, это не дает мне возможности узнать о ней что бы то ни было, даже какой формы у нее руки. Невозможно различить черты ее лица, определить цвет стен в ее комнате. Тот, кто никогда ее не видел, должен довольствоваться деформированным силуэтом: неестественно длинные ноги, размытый профиль, расплывчатые отражения. Возможно, она видит себя именно такой. Но с каждым днем ее образ обретает все большую четкость. А я ее подбадриваю.
Она ничего не пишет. Даже комментариев. Только фотки и песенки. На песенки я набрасываюсь, как одержимый, пополняю ими свой единственный плейлист, который носит недвусмысленное название: «Лаура». Ее музыка становится фоном каждого моего дня.
Но вообще-то она меня беспокоит: когда человек присутствует в сети, оставаясь почти анонимом, это говорит о многом. Она ни разу не запостила фото парня, с которым встречается уже несколько месяцев (его профиль скрыт). Возможно, у них споры по этому поводу. Я бы на его месте чувствовал себя обиженным. Подумал бы: она считает, я – недостаточно яркая личность, чтобы показывать меня цифровому миру. Ну и пусть, самое главное – реальный, ощутимый контакт, состоящий из взглядов и слов, хотя некоторое время назад появился еще один, виртуальный способ коммуникации, в котором каждый выставляет себя напоказ, и с хорошей, и с плохой стороны. Прятать кого-то, присутствующего в этом измерении твоей жизни, значит исключить его из одной из собственных ипостасей, пусть даже ты ходишь с этим кем-то ужинать в кафе, и все такое прочее. Что он рассказывает о себе? Кто он такой, откуда взялся?
«Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, не останавливай меня сейчас…» Когда слушаешь песню в сотый раз, она воспринимается как мантра, уже не различаешь слов, от музыки остается лишь вибрация, которая говорит с тобой, точно дуновение ветра. Такое же, как то, что заставляет сейчас скрежетать на петлях дверь контейнера. Скоро будет гроза; ива бьет ветками по рифленому железу. Я не отрываясь смотрю на остов человечка из проволоки, к которому осторожно прилепляю немного пластилина, чтобы придать выпуклость бедру. И в свете настольной лампы разглядываю фото, снятое тайком во время последней слежки: Лаура в вагоне метро, ее взгляд устремлен в пространство. Равнодушие окружающих – это нечто вроде прибежища. Порой она настолько уходит в себя, что пропускает нужную станцию. Но не злится на себя, а напротив, улыбается затаенной улыбкой. И пропускает еще одну… С улицы налетел такой порыв ветра, что, казалось, сейчас он разорвет железный ящик, где я сижу. А затем раздался лязг, от которого у меня перехватило дыхание. Я сразу понял, что произошло: от ветра упал массивный железный засов. Я был заперт снаружи.
Во время обыска пришло постановление о взятии меня под стражу до выяснения всех обстоятельств дела. Это, как мне объяснили, превентивная мера пресечения: если бы я остался дома, то мог бы уничтожить возможные улики. «Какие еще улики?» – спросил я. Никто и не подумал мне отвечать.
Мартини явился на виа Саффи утром следующего дня. Меня отвели в комнату свиданий. Вид у него был похоронный.
– Лука, нам надо поговорить.
Я чуть не расхохотался ему в лицо.
– Да неужели?
Они забрали моего отца в одних пижамных штанах, не дав ему прожевать кусок яичницы с луком. Даже не дали времени привести себя в порядок. Очки так и остались лежать на столе, а без них он не мог прочесть ни строчки… Сам я провел ночь в камере, не имея понятия, в чем нас обвиняют. Мне сказал об этом Мартини.
Сначала мне пришлось выслушать историю о шайке грабителей из Бассы. Трое воров-рецидивистов взламывали и обчищали дома, грабили аптеки, но на большее не решались, зная, что банки им не по зубам. Примитивные ребята: нож из-за пазухи, зверская рожа, кошелек или жизнь – и все дела. Иногда – фонарь под глазом в придачу. Бывало, приходилось уносить ноги – если вдруг попадется крепкий старичок, который, насмотревшись ужасов в теленовостях, при малейшем шуме хватается за ружье. Именно это произошло накануне ночью, пояснил Мартини, на одной вилле в фешенебельном районе Сан-Луиджи, где частенько промышляют бандиты. Сигнализация сработала мгновенно, воришек заметили, они запрыгнули в машину, и началась погоня.
Я смотрел на нашего семейного адвоката, как баран на новые ворота: зачем он мне это рассказывает? При чем тут я? При чем тут мой отец? Он сидел, глядя в стол. Раза два кашлянул. Потом произнес:
– Дальше будет самое трудное.
Слушая его историю, я представил себе угнанную машину, несущуюся на скорости двести километров в час. Полицейские мигалки сзади, словно волчьи глаза. Наконец бандиты понимают: если они останутся на автостраде, наручники им обеспечены. И на первом же повороте съезжают на провинциальное шоссе, от которого отходит много дорог, широких и узких; но им нужно только укрытие. Заметив невдалеке буковую рощу, они решают рвануть туда напрямик, через пустырь, где едва не переворачиваются («Если бы это случилось, мы бы с тобой сейчас тут не сидели», – вздохнул Мартини).
Преследователи отстали – они с трудом преодолевают плотное облако пыли, которое застилает им путь. Беглецы выключают фары, и полицейским приходится пробиваться сквозь пылевую завесу только при свете своих. В какой-то момент облако рассеивается, полицейские жмут на газ, и вскоре едва не натыкаются на брошенную машину грабителей: она стоит с распахнутыми дверцами на опушке рощи. Напротив – небольшой дом и хозяйственные постройки. («Между прочим, воров они так и не нашли: шайка разбежалась по ближним лесам. Зато нашли кое-что другое».)
От телефона в этой железной бочке никакого толку. Вдобавок у меня нет тюремщика, который мог бы оказывать мелкие услуги. Я так упорно искал Лауру, что в результате все-таки нашел: я сам превратился в нее. Правда, с небольшой разницей: никто не знает, что я здесь, в желудке моего отца.
У меня нет инструментов, нет ничего. Я отражаюсь в глазах восьмилетней девочки. Учащенное дыхание, чудища в каждом углу. Мой голос отскакивает от стен, вызывая гулкое металлическое эхо. Лампа – светоч, источник жизни. Внезапное чувство жажды. Здесь все внезапно. Шесть шагов вперед, шесть назад: вот и весь контейнер. Час спустя все мои мысли сосредоточены на главном: воде и еде. Но прежде всего на воде. Раздается щелчок – грозой повредило провода. Тьма захватывает меня врасплох, как ледяной клинок. Пронзает насквозь – и я падаю бездыханный.
Ящик
Лаура знает. Она уже достаточно большая девочка, чтобы одной заходить в гостиную, но страх не кончается. Каждое утро, просыпаясь, она спрашивает себя, что ее гложет, но ответа нет: ей страшно, вот и все. Комната меняется не только ночью, но и днем; слышатся шумы, которых раньше не было. В каком-то фильме говорилось: «Если долго вызывать духов, в конце концов они ответят». Просто подумай о духах – и они тут же навострят уши. У тебя меняется походка, все время кажется, что за тобой кто-то идет. Обернешься – никого. Только невидимая рука касается твоих волос. И хочется в сотый раз сказать себе: это всего лишь порыв ветра.
У нее свой способ обмануть страх: она поет. Начинает тихонько, без слов напевать: «М-м-м-м… М-м-м-м…» Составляет компанию самой себе. А между тем заполняет, не сводя глаз с рисунков, дневник с заданиями на каникулы, расчесывает волосы на прямой пробор и отбрасывает за плечи, чтобы не мешали видеть страницу. Тем временем мама успела подняться наверх, в комнату, где она занимается серьезным делом. Проверяет счета. Она часто повторяет мужу: «Надо проверить счета». Каждый раз при этом оба злятся и обмениваются недовольными взглядами; с языка готовы сорваться упреки. В присутствии дочери родители заставляют себя сдерживаться. Но слова и не нужны: когда речь заходит об оплате счетов за квартиру, любому идиоту ясно, что именно они хотят сказать друг другу. Один передает другой соус; это должно выглядеть как любезность, но кажется, что они вот-вот схватятся за ножи. Пока они расправляются со своим ужином, вены у каждого на шее надуваются, начиная напоминать телефонный кабель. Вместе с каждым кусочком они глотают яд, который им в присутствии Лауры не хватает смелости выплюнуть на стол. От этого их мучает изжога (особенно отца – он редко доедает ужин до конца, а затем идет за таблеткой, которую запивает последним глотком вина).
Лаура знает, что у мамы особенная работа, о которой нельзя говорить ни с кем. Даже с Мартиной Канчелли, хотя это ее лучшая подруга, и однажды они поклялись, что будут друг другу как сестры. Иногда она думает: а что я смогла бы рассказать, если бы и захотела? «Моя мама на все утро закрывается у себя в комнате. Она разговаривает по телефону». С кем и о чем – неизвестно. Лаура знает только, что должна сидеть в гостиной за курительным столиком, с тетрадками и телевизором, включенным почти на полную громкость. Она может подойти к двери, чтобы открыть почтальону, но, если надо расписаться, не открывает, а возвращается в гостиную, поднимается по лестнице и, не трогая ручку, стучит в дверь спальни. Мама сбегает по ступенькам, она торопится, как бывает, когда она зовет бабушку: «Мамочка, у меня кастрюля на плите…» (Случается, она говорит это, когда на плите ничего нет.) Миг – и она уже внизу. Так спешит получить пакет, что порой спускается в домашнем спортивном костюме.
К полудню она заканчивает работу. Но вместо того чтобы глотнуть свежего воздуха, закрывается снова – на этот раз в ванной. Включает громкую музыку, но не поет. Возможно, Лаура ошибается, но иногда ей кажется, что мама говорит сама с собой. Она за что-то сердится на себя и временами не может удержаться от крика.
Когда мама снова появляется в гостиной, страх исчезает. Лаура больше его не чувствует. А вспоминая о нем, обзывает себя дурочкой: ну чего было так пугаться? От выполнения заданий на лето она не отлынивает – это ее обязанность. Правда, еще не наступила даже середина августа, но сентябрь всегда подкрадывается незаметно. Как только начнутся занятия, она сдаст учительнице Пине исписанную рабочую тетрадь и получит первую за год оценку «отлично». Хотя это не доставит ей истинного удовлетворения: учительница Пина ставит «отлично» всем, даже мальчикам, которые заполнили не все страницы. Пина этого не замечает или делает вид, что не замечает. В классе есть лентяи, которые не заполняют тетрадь даже наполовину, а отметки у них не хуже, чем у остальных. Например Элия Фавилли. Однажды Лаура сказала об этом папе, и он ей ответил: «Кто делает что должен, тот делает. Кто не делает, того рано или поздно выведут на чистую воду». Он произнес эти слова, пристально глядя на жену.
Бывают утра, когда время останавливается, а страх не дает Лауре вздохнуть полной грудью. Это бремя, которое она несет с большой неохотой, особенно в дождь. Особенно если видит в окно, как Мартина Канчелли прыгает на детской площадке перед домом: Мартина совсем одна, и ей скучно. Иногда Лаура замечает Мартину, машет ей рукой, и та машет в ответ. Они улыбаются друг другу. Потом Мартина знаками показывает Лауре: «Выйди хоть на минутку!» Лауре не хочется отказывать лучшей подруге, и вначале у них всегда происходит спор: Мартина настаивает, а Лаура бессильно разводит руками. Ей велено оставаться дома; мама не любит, чтобы она одна выходила на улицу… Мартина хмурится, упрямо нагибает голову, садится на качели и несколько минут носками сандалий чертит на песке линии. Лаура оборачивается: словно бы чья-то тень скользнула по коридору к двери в подвал… Сердце у нее чуть не выпрыгивает из груди. Иногда она сдается. Смотрит на часы: начало двенадцатого. Телевизор орет на весь дом: останься она на месте или улети на Луну, ничего не изменится. И она решается. Идет к входной двери и открывает ее.
Стоит ей выйти на порог, и утреннее солнце бьет ей в лицо. Кажется, сейчас она сварится. Мартина Канчелли встает и направляется к дому. Лаура машет ей руками: «Стой где стоишь! Мама не разрешает никого впускать в дом, пока она проверяет счета!» Но Мартина подходит ближе, как будто не понимает. И Лаура вынуждена выйти из дома и преградить путь незваной гостье. Теперь они стоят по обеим сторонам ограды, друг напротив друга. Мартина в недоумении: что случилось в начале июня, после чего Лаура перестала выходить к ней на детскую площадку, где они обычно играли?
– Выйдешь? – спрашивает она.
Лаура едва слышно отвечает:
– Не могу.
Мартина Канчелли смотрит на дом:
– Почему?
Лаура поднимает взгляд на окно родительской спальни:
– Потому что не могу.
– Будем лепить куличики из песка.
Мартина Канчелли не представляет себе, как сводит нутро у ее подруги, когда она произносит эти слова.
– Я должна доделать домашнее задание на каникулы…
– А мне можно к тебе? Поиграем в свадьбу…
– Как-нибудь потом.
– Когда?
Опять эти вопросы.
– Позже.
Мартина Канчелли наклоняет голову.
– Позже я пойду к морю, – говорит она. У Мартины свои проблемы. Одну из них, последнюю по времени, зовут Игнацио. Он работает барменом в кафе «Орхидея», и мама Мартины постоянно пьет там кофе, каждый раз по три часа. Лаура завидует загару Мартины: грустно жить на берегу залива и весь день сидеть в четырех стенах; мириться с этим стоит ей больших сил. Мартина Канчелли поднимает на нее озадаченный взгляд:
– Тебе не разрешают со мной разговаривать?
Гадкая Мартина, совсем не жалеет лучшую подругу. И наоборот, считает гадкой ее, Лауру. А Лаура вот-вот расплачется. Она вспоминает, как однажды захотела поговорить и выскочила наружу, словно мышка из норки, а дверь от сквозняка захлопнулась, и ей пришлось обходить вокруг дома, чтобы попасть обратно через гараж. От одной только мысли, что придется снова идти туда, ей становится дурно.
– Знаешь, у моей мамы особенная работа, – говорит Лаура.
– Она разговаривает с инопланетянами?
Лаура смеется. Может, так оно и есть.
– Не знаю.
– Ну, хоть на две минутки.
Трудно все время говорить нет лучшей подруге, тем более если ты поклялась, что она будет тебе как сестра, которую тебе до недавнего времени вроде бы собирались дать, но так и не дали. А все из-за счетов, которые мама вдруг перестала проверять.
Западный квартал 176 находится на отшибе; живя здесь, не чувствуешь, что море рядом. Летом домики снимают отдыхающие, и днем квартал превращается в пустыню: все уходят на пляж. Некоторые встают в пять утра, чтобы занять местечко у самой воды, втыкают там свой зонт и только потом идут завтракать. Но забавнее всего ведут себя местные жители. Есть семьи, у которых с сентября по май на шкафу стоят уложенные чемоданы, а у двери – сумки. Как только начинается курортный сезон, они покидают дом, оставляя в нем только самое необходимое для жизни и не забывая прихватить семейные фотографии со стен, и переселяются в другую часто городка, к родителям жены или мужа. Живут в тесных комнатках, набившись, как сельди в бочку, в духоте, с комарами, зато в конце сезона их ждет награда – куча денег за аренду. Иногда денег так много, что их хватило бы на далекое путешествие. Как-то раз Лаура спросила: «Почему мы не сдаем дом, как семья Паризи?» У матери сделалось страшное лицо. Она уставилась на счет за воду так, словно на этой бумаге были начертаны день и час ее смерти. Она даже не ответила дочери. Лаура задала тот же вопрос отцу, и получила четкий и ясный ответ: «Я с утра до вечера гну спину на работе. И, когда возвращаюсь домой, хочу чувствовать, что этот дом хоть чуточку мой, а не только собственность банка». Для него оставаться жить на виа Басси, 35, было вопросом чести.
В те утра, когда Лаура не в силах отказать лучшей подруге, она испытывает особое волнение, даже если ничего особенного не происходит. Страх разоблачения преображает каждую минуту, переносит ее от домашних забот к жизни за оградой, пусть даже в этой жизни нет ничего, кроме кошек, спящих в тени живых изгородей. Подружки сразу убегают в парк, к самым густым деревьям. Обычно они залезают на вертушку в дальнем уголке парка, которая появилась там еще до их рождения, и делятся друг с другом секретами. В конце концов им все равно становится скучно – что за радость сидеть и слушать стрекот цикад и шум редких машин, проезжающих по соседнему шоссе по одной раз в сто лет. Но там они, по крайней мере, скучают вдвоем. Сейчас Лаура то и дело посматривает то на часы, то на детскую площадку, но не забывает о входной двери, готовая броситься к ней, если вдруг позвонит почтальон или явится еще какой-нибудь надоедала. Когда мама спустится по лестнице в махровом халате и с полотенцем на голове, Лаура должна сидеть на диване. Мама первым делом идет на кухню и берет сигарету. Она стоит, опершись спиной о мойку, и курит, уставившись бессмысленным взглядом в пространство. Потом она зовет Лауру, чтобы та помогла ей накрыть на стол. Иногда мама замечает, что у дочки странное выражение лица. «Чему это ты улыбаешься?» – спрашивает мама, и у нее инстинктивно появляется такая же улыбка. На мгновение она становится прежней мамой, какой Лаура знала ее раньше. Но длится это недолго.
Когда Лауре пора уходить, каждый раз происходит одно и то же: Мартина Канчелли злится и не хочет ее отпускать, чтобы не оставаться одной. Они заключают сделку: еще две минуты, потом еще сорок секунд, еще двадцать… Бывает, дело доходит до ссоры: Мартина Канчелли считает, что ее бросили, и застывает с обиженным видом, скрестив на груди руки. Не понимает, что от Лауры ничего не зависит. Не хочет понять. От мысли, что ей предстоит остаться в одиночестве, а потом до вечера сидеть в кафе «Орхидея», у нее окончательно портится настроение. Случаются приступы ярости. «Только о себе и думаешь. А еще клялась быть сестрой». Лаура чувствует, что у нее начинают пылать щеки: нет, это Мартина думает только о себе. Девочки выясняют отношения, а стрелки на часах бегут и бегут вперед. Пока не наступает момент, когда медлить больше нельзя и Лауре уже не до пререканий. Она вскакивает на ноги. Но лучшей подруге надо, чтобы последнее слово было за ней. Она слезает с вертушки и, опустив голову, убегает, словно говоря: «Это не ты от меня, а я от тебя ухожу». Лаура остается одна, раздираемая желанием немедленно помириться с подругой и терзаемая страхом, что ее отсутствие будет обнаружено. Она не в состоянии даже выкрикнуть что-то вслед Мартине. Только топает ногой, чтобы дать выход гневу. И цедит сквозь зубы: «Дура! Дура!» Потом уходит с площадки, пробираясь под деревьями, где тень. Чтобы ее никто не увидел.
Доктор молчит. Лаура хочет встать, но он кладет руку ей на грудь. Это означает: лежи, тебе нужен отдых. Доктор не осматривает ее по частям, ему достаточно одного взгляда, чтобы понять, в чем дело. Лаура чувствует безмерную усталость, тело у нее словно налилось свинцом. Чтобы пошевелить рукой, ей нужно напрячься изо всех сил, да и то получается плохо. Все вокруг будто окутано густым облаком; стоит посмотреть в сторону – и стены тонут в тумане. Во рту стоит горький вкус, в носу свербит. Она чувствует, что у нее горят щеки. По всему телу бегают мурашки.
Как в тот раз, когда она ела трубочку с вишневым вареньем: только что она стояла рядом с мамой у киоска, а мгновение спустя над ней уже склонился какой-то бородатый дядька. «Деточка, ты меня слышишь?» – без конца повторяет он. Так началась эта нудная история под названием анемия, с железосодержащими препаратами и бифштексами из конины, от одного вида которых ее выворачивает наизнанку. «Это при такой-то цене», – постоянно говорит папа. Два раза Лаура чуть не подавилась этими бифштексами.
А этот новый доктор не говорит ни слова, он то появляется, то снова исчезает в густом тумане, который, как кажется Лауре, заволакивает пространство справа и слева от ее глаз. Он поправляет ей подушку. Трогает какой-то мудреный прибор, присоединенный к ее шее. Лаура хочет спросить: «Где мама?», но вместо этого издает какие-то нечленораздельные звуки, которые гулко отдаются в голове, словно она произносит заклинания, призванные отогнать страшные видения.
Плохо не то, что Лауре не удается стряхнуть с себя оцепенение, приковавшее ее к постели; плохо, что ее застукали. Она не помнит, как шла через парк, переходила улицу и закрывала калитку. Она упала в обморок еще раньше и, возможно, в падении сбила с ног какую-нибудь старушку, шагавшую по тротуару. И причинила неудобство маме, которой пришлось прервать разговор по телефону. Счета она давно не проверяла.
Во всем виновата ее лучшая подруга. Ушла и бросила ее одну, и теперь в желудке у Лауры такая тяжесть, словно там лежит кирпич. Лауре приходится глотать яд, но это плохо у нее получается, как и у отца, который до конца ужина сидит, не поднимая глаз от тарелки. Все это – анемия, злость, призраки и ссоры из-за счетов – иногда становится таким невыносимым, что Лаура теряет сознание. «У нее повышенная возбудимость, это сыграло свою роль», – сказал бородатый доктор, когда она, уже очнувшись, сидела в постели и сосала карамельку.
А этот, новый, сильно потел. Наклонился над Лаурой, чтобы что-то там поправить, а у самого капли скатывались по носу и падали ей на лицо. Одна соленая капля попала прямо на губы. Лаура машинально сглотнула каплю, что привело в движение спрятанный у нее внутри механизм, о существовании которого она до сих пор не подозревала. Крошечная частица слюны оцарапала ей горло, словно в него затолкали кучу острых камней.
В конце концов она понимает, в чем дело, но не может об этом сказать: ей хочется пить. Так или иначе, доктор должен это заметить. Но он только стягивает ей руку резинкой, как делают, когда берут кровь из вены. Это неприятно, хоть и не больно, кожа теряет чувствительность. Она отводит взгляд: от вида шприца у нее учащается сердцебиение. Единственное, чего ей сейчас хочется, это вернуться домой. А еще – увидеться с Мартиной Канчелли и сказать ей, что лучшие подруги так не поступают. И разорвать клятву, которая их связала, – быть как сестры. Хотя если она это сделает, то останется совсем одна. Ну и пусть.
Он не смотрит на Лауру, поэтому и она не смотрит на него. Лежит, отвернувшись к железной стенке, но не прикасаясь к ней, потому что стенка жжется. Оборачивается, только когда он выходит вынести мусор. В эти мгновения она через раскрытую дверь видит свет. Сперва это сплошной белый прямоугольник, но потом она различает фигуру, которая становится все меньше, а затем исчезает. Мало-помалу глаза привыкают к свету, она узнаёт увиденное. Угол дома, похоже, водосточная труба. Одно-два дерева, маленький палисадник, забор. А дальше – ничего, ни домов, ни изгиба холма. Только поля. И небо. Изредка пролетит птица. Шум воды, которую набирают в ведра. Негромкий кашель. Он возвращается, и девочка опять поворачивается к нему спиной.