Практически каждая грань английской жизни в 1920-х годах отмечена конфликтом поколений. Например, сильный контраст наблюдался между регулярными посещениями церкви частью старшего поколения и резким падением интереса к религиозным службам у молодых. «Мы равнодушны к религии, – признавал молодой философ и радиоведущий С. Э. М. Джоад, – нас не впечатляют авторитеты, мы не верим в моральные законы и не выносим моральных запретов». И опять решающую роль в господстве таких настроений сыграла война. Миллионы людей молились о мире, но их молитвы не были услышаны. Что это за Бог, который просто сидит и наблюдает за чудовищной бойней? Кроме того, патриотически настроенные священники всех христианских конфессий поддерживали кровавую резню; так как могли молодые преклонить перед ними колени?

Старший сын Болдуина, Оливер, тоже входил в число сердитых молодых людей десятилетия. Он ненавидел школьную жизнь в Итоне и демонстрировал презрение к авторитетам, дисциплине и традициям, но именно опыт Западного фронта категорически и окончательно настроил его против «стариков», «предавших молодых». После войны Болдуин уговаривал сына жениться на дочери одного из своих политических союзников, но Оливер заявил отцу о своей гомосексуальности и переехал к партнеру. В 1924 году его противостояние с родителем приняло крайнюю из возможных форм – на общенациональных выборах он стал кандидатом от лейбористов.

* * *

Если Болдуин не мог объединить собственную семью, куда ему было замахиваться на объединение страны? Для любой серьезной попытки преодолеть разделение в обществе потребуется нечто большее, чем успокоительная риторика. Однако переводить слова в действия отнюдь не было сильной стороной премьера; ему куда лучше удавалось задавать тон в правительстве, чем вырабатывать конкретные политические меры. Да и члены парламента от его партии не горели энтузиазмом расширять роль и власть центрального правительства. Во время войны вездесущее государство проникло в экономику, но консерваторы полагали, что это приемлемо только в исключительных обстоятельствах. В мирное время государству следовало соблюдать нейтралитет, позволив предпринимателям заниматься производственными усовершенствованиями, работодателям – улаживать дела с рабочими, а рынку – функционировать по своим законам. «Все доступные нам факты свидетельствуют, – говорил один тори, – что такое предприятие, как Государство, по сути своей не приспособлено к предпринимательству». Другой консерватор сетовал, что у центрального правительства «рука во всех карманах и розга на всех спинах». Перед нами корни антигосударственной и ориентированной на рынок идеологии, которая будет господствовать в политэкономической философии консерваторов в последнюю четверть XX века.

И все же, несмотря на такие малообещающие предпосылки, кабинет Болдуина оказался более активным, чем предыдущие консервативные кабинеты нового столетия. Отчасти так вышло благодаря присутствию в администрации человека, которого Болдуин называл «ум в сто лошадиных сил». Хотя Черчилль открыто признавался в «ограниченном понимании технических моментов», Болдуин отдал ему в ведение казначейство. Премьер-министр надеялся, что эта обременительная должность так загрузит Черчилля, что ему некогда будет вмешиваться в дела других министров. Глава кабинета также намеревался не допустить контакта Черчилля и рабочих слоев населения, которые так и не простили его за вооруженный разгон забастовок на посту министра внутренних дел в либеральном кабинете.

В 1925 году новый канцлер принял судьбоносное решение привести фунт стерлингов к золотому стандарту, тем самым привязав валюту к золотому запасу Британии. Во время войны стабильностью обменного курса и конвертируемостью валюты пришлось пренебречь, и банкноты казначейства пришли на смену золотым монетам, поскольку правительству пришлось печатать деньги для покрытия дополнительных расходов. Однако неизбежное следствие увеличенного количества денег в обращении – инфляция. Обеспокоенный ростом цен Ллойд Джордж и его коалиция объявили, что золотой стандарт восстановится к середине 1920-х. Черчилль, столь же встревоженный возможными эффектами от инфляции, решил, что экономические условия подходят для выполнения данного не им обещания.

И все-таки Закон о золотом стандарте 1925 года приняли скорее из политических, чем из экономических соображений. Он подводил черту под военными годами, подразумевая возврат к мирным и изобильным дням до 1914 года – излюбленный сюжет Болдуина. Кроме того, казначейство исходило из того, что, если не удастся вернуть конвертируемость валюты и стабильность обменного курса, это будет «означать, что нам переломили хребет». Черчилль решил зафиксировать курс фунта стерлингов на высокой довоенной отметке в 4,86 доллара – меньшие цифры указывали бы на то, что США обогнали Британию за минувшее десятилетие и что фунт не может отныне «посмотреть доллару в лицо». Сразу после принятия закона экономическая обстановка выглядела благоприятной. Уровень промышленного производства стал медленно расти, а уровень безработицы – падать. Черчилль почувствовал себя уверенно и отменил налог на сверхприбыль, к восторгу плутократов и джентри из своей партии. При этом он увеличил государственные расходы на образование, здравоохранение и обеспечение жильем, в соответствии с его ранней идеей «новолиберального» социального государства и актуальной тогда «консервативной демократией».

Черчилль оказался не единственным министром в кабинете, чей отец некогда выступал в защиту консервативного принципа «единой нации». Невилл Чемберлен, новый министр здравоохранения, приходился сыном Джозефу, юнионисту и знаменитому приверженцу внутренних реформ. «Он был великим общественным реформатором, – рассказывал Невилл о своем отце. – Именно наблюдая его глубокое сочувствие трудовому люду, я проникся амбициями тоже совершить что-то в свой черед». С помощью денег, которые Черчилль выделил его министерству (в то время оно отвечало не только за здравоохранение, но и за обеспечение жильем, страховки, пенсии и законы для бедных), неутомимый идеалист Чемберлен принялся реализовывать проекты, напрямую вдохновленные отцовским «муниципальным социализмом». За следующие четыре года он провел 25 законов, призванных «улучшить условия жизни для тех, кому повезло меньше». Он объединил под одной «крышей» здравоохранение, страховки и законы о бедности, увеличил пенсии и страховые выплаты и дал большие полномочия местным властям. В этот же период Чемберлен утвердился в качестве неофициального заместителя Болдуина, а еще блистал в парламенте, где из-за цепкой памяти и способности вникать в детали его сравнивали с Лоу.

Сдержанный и методичный Чемберлен восхищался, но не во всем одобрял яркого аристократа, заправляющего казначейством. Министр здравоохранения признавал Черчилля «блестящим», но считал, что его «аморальность», «необдуманные решения» и «яростное отстаивание сырых идей» делают канцлера «очень опасным человеком». И правда, Черчилль во многих отношениях напоминал Ллойд Джорджа, которого Чемберлен воспринимал как ложного друга британского народа и искусителя электората. Со своей стороны Черчилля весьма впечатлял профессионализм Чемберлена, но он считал его ограниченным и робким.

И хотя министры сильно разнились по характеру, над стратегическими задачами они часто работали в тандеме. Эти двое порождали энергичную и амбициозную атмосферу в консервативном кабинете, в остальном совершенно невзрачном. Они выдвигали смелые проекты – например, организацию государственного Центрального электрического управления, которое контролировало бы производство электричества, его распределение и инвестиции. Хотя в действительности это было предложение о национализации, тори предпочитали называть его «рационализацией». Принятый в результате Закон об электричестве 1926 года объединил 500 различных электростанций в государственную монополию, в результате чего производство электроэнергии в ближайшее десятилетие увеличилось четырехкратно.

Другим амбициозным актом национализации послужила выдача в 1926 году Королевского патента Британской корпорации радиовещания (British Broadcasting Corporation, BBC). Теперь ей управлял генеральный директор и управляющий совет, назначенный премьер-министром, а финансировалась она за счет лицензионных платежей владельцев радиоприемников. Выпуски новостей, прогнозы погоды, детские программы, эстрадные концерты и репортажи с главных спортивных событий и государственных церемоний вскоре достигли всех уголков Англии. К концу первого десятилетия своего существования ВВС говорила уже со всеми слоями населения, поскольку технологические усовершенствования сильно удешевили радио.

Болдуин сразу понял, какие возможности дает новое средство массовой информации. С его ясным синтаксисом, четкой дикцией и ровным тоном, он быстро стал настоящим мастером нового искусства радиовещания. Говорили, что перед началом речи он брал трубку и делал различимую на слух затяжку, так что слушатели, собравшиеся вокруг приемника (заменившего традиционный викторианский камелек), живо представляли премьер-министра сидящим рядом с ними. На время выступлений Болдуина Англия и впрямь становилась тем самым гармоничным обществом, о котором он вещал.

Закон о народном представительстве (о равных избирательных правах) 1928 года, распространивший право голоса на всех женщин старше 21 года независимо от владения собственностью и установивший избирательное равноправие мужчин и женщин, по праву считается самой значительной инициативой администрации Болдуина. То была уступка Национальному союзу женских суфражистских обществ, на протяжении 1920-х годов проводившему яростную кампанию за равные избирательные права. Хотя закон стал межпартийной мерой, Болдуин убедил своих тори, что увеличение электората на 5 миллионов женщин не угрожает перспективам их переизбрания.

Как во внутренней, так и во внешней политике за заявлениями Болдуина часто следовали некие действия. Так, Британская имперская выставка, работавшая в 1924–1925 годах в лондонском районе Уэмбли, сразу задумывалась как дорогостоящий пропагандистский ход. Напичканная символами мира и единства в британских колониях, она имела официальной целью «укрепить связи между страной-матерью и ее сестрами и дочерьми». Во многих залах демонстрировались достижения британских художников и инженеров, устраивались военные показы и музыкальные представления, а в других павильонах колонии и доминионы знакомили со своими типичными товарами и традиционными ремеслами. Посетители за несколько часов могли пересечь весь земной шар по дорогам, названным в честь имперских героев вроде сэра Фрэнсиса Дрейка. Расположив могущественную мать-Британию в центре экспозиции, устроители также имели в виду раздуть угасший огонь имперской гордости среди английских низов. Задача эта в послевоенное время представлялась сложной: интеллектуалы не переставая критиковали империализм, а сепаратистские движения на разных территориях могли похвастаться немалыми успехами.

На церемонии открытия выставки король Георг V произнес речь, которую услышали по радио 10 миллионов человек – первый из многих примеров, когда монарх использовал радиовещание для пропаганды единства империи. Георг выразил надежду, что выставка принесет долгосрочную пользу как самой стране, так и «человечеству в целом». На Имперской конференции Британской империи в 1926 году тори сосредоточились на первой цели и продвигали идею самоуправления колоний. По итогам встречи были пересмотрены взаимоотношения между Британией, Канадой, Южной Африкой и Свободным Ирландским государством: теперь эти страны определялись как «автономные сообщества в рамках Британской империи, равные по статусу и никаким образом не подчиняющиеся друг другу». Британский парламент более не регулировал ни один аспект внутренних и внешних дел названных доминионов, все вопросы теперь решались их выборными органами.

В 1926 году вице-королем Индии назначили относительно либерального лорда Ирвина, полагавшего, что Индии со временем тоже нужно даровать статус доминиона. Новый наместник быстро установил сердечную дружбу с индийским лидером Махатмой Ганди, еще недавно отбывавшим наказание в тюрьме по обвинению в подстрекательстве к мятежу. Поводом для его заключения стала координируемая Ганди кампания «несотрудничества», когда тысячи индийцев бойкотировали британские товары и организации. Болдуин чувствовал, что индийский национализм становится непреодолимой силой; назначение вице-королем Ирвина ясно свидетельствовало об этом.

* * *

Мощный вызов умиротворяющей политике Болдуина не заставил себя ждать. Промышленный сектор английской экономики уже давно пребывал в упадке, а экспорт снизился еще больше со времен послевоенного спада. Решение Черчилля вернуться к золотому стандарту укрепило фунт стерлингов и удешевило импортные товары, но английский экспорт подорожал, и продать английскую продукцию на международных рынках стало еще сложнее. В угольной, кораблестроительной, металлургической и хлопковой отраслях копились огромные долги, ветшало оборудование, падали доходы и за неимением работы отстранялись работники. Неизбежно возникали споры, до какой степени государству следует вмешиваться в экономику ради поддержки этих отраслей и занятых в них людей. Война радикализировала характер англичан; то же произошло и с образом мыслей экономистов. Так, Джон Мейнард Кейнс считал, что государство должно играть активную роль в мирной экономике, а уровень оплаты труда – определяться не рынком, а стандартами справедливости. Помимо прочего неуклонно росло политическое влияние лейбористов и профсоюзов. В таком экономическом климате тори не могли и дальше считать рыночные законы «священной коровой».

Тем не менее многие производители твердо стояли на том, что сокращение зарплат – единственный способ снизить экспортные цены. Профсоюзы возражали: на доходы от производства необходимо модернизировать основные отрасли. В 1925 году владельцы шахт сообщили о снижении жалованья на 13 %, а профсоюз шахтеров объявил забастовку. Британский конгресс тред-юнионов (БКТ) весьма прохладно относился к перспективе стачек, но решил поддержать шахтеров – отчасти стыдясь своей позорной капитуляции в Черную пятницу четырьмя годами ранее, отчасти надеясь достичь компромисса: он, конгресс, склонил бы шахтеров к урегулированию, если бы премьер-министр убедил владельцев шахт снизить свои претензии. Болдуин, имевший ясное представление о сути конфликта благодаря своему деловому опыту, согласился стать «честным посредником» между конфликтующими сторонами. С одной стороны, он бранил «глупых и грубых» работодателей за отвратительное управление делами, а с другой – критиковал рабочих за их ограничительные методы борьбы. К изумлению некоторых товарищей по партии, Болдуин сумел остановить забастовку с помощью БКТ: он пообещал девять месяцев субсидировать зарплаты шахтерам, а за это время специальная комиссия должна была разработать схему увеличения эффективности угольной промышленности.

Отчет комиссии предлагал реорганизацию и частичную национализацию отрасли в долгосрочной перспективе, а в краткосрочной – уменьшение зарплат. Владельцы шахт выступили против первого, а шахтеры отвергли второе, так что переговоры вернулись к исходной точке. К вящему раздражению правительства, владельцы шахт усугубили ситуацию, потребовав не только сокращения зарплат, но и увеличения рабочего дня. Шахтеры в ответ объявили следующую забастовку, которую БКТ вынужден был поддержать. Несмотря на дурные предчувствия многих тред-юнионистов, шахтеры, железнодорожники, работники транспорта, печатники, портовые рабочие и металлурги собрались выйти на всеобщую забастовку. Макдональд и его соратники-лейбористы встревожились, ибо свято верили, что улучшение жизни рабочих произойдет скорее благодаря парламентским действиям, чем стачкам и широкому социальному протесту. Болдуин пришел в такой ужас от перспективы всеобщей забастовки, что слег в постель. Вернувшись в строй, он обнаружил, что его кабинет разделился на тех, кто, подобно ему самому, стремился к мирному урегулированию, и тех, кто желал «противостоять» профсоюзам. Черчилль, как и Чемберлен, входили во вторую группу; их точка зрения возобладала.

Всеобщая забастовка началась в полночь 3 мая 1926 года. Все члены профсоюзов означенных отраслей прекратили работу из солидарности с шахтерами, что дорого обошлось им и их семьям. Бастовало 1 750 000 рабочих, и экономика могла встать намертво. Такого исхода удалось избежать благодаря тщательно спланированным правительственным действиям и волонтерам из высшего и среднего класса: они водили поезда, доставляли продукты питания и вступали в ряды полиции. Между полицией и бастующими случались отчаянные столкновения, особенно в Лондоне и северных городах. Болдуин жутко расстраивался, что Черчилль изо всех своих сил усиливал враждебность, клеймя забастовщиков «врагами», требуя «безоговорочной сдачи» «провокаторов» и предлагая вооружить всех, кто выступит против них.

Однако, несмотря на отдельные эпизоды жестоких стычек во время всеобщей забастовки, она также запомнилась проявлениями дружеских чувств между полицией и рабочими. Во многих регионах страны бастующие рабочие помогали полицейским доставлять еду, а в иных местах противники затевали футбольные матчи. Конечно, это считалось классовой войной, однако она совсем не походила на кровавые конфликты подобного рода на континенте. Впоследствии волонтеры из привилегированных слоев общества вспоминали забастовку даже с умилением – для них это было приятным разнообразием. Дамы из высшего общества с радостью одевались и действовали как представительницы низших классов. Добровольцы предотвратили тотальную остановку экономики, продемонстрировав свое понимание патриотического долга.

Тенденция вспоминать эту приятную сторону событий в мемуарах волонтеров и сочинениях более поздних историков затеняет дух революции, нависший тогда над страной. Однако Болдуин ясно ощущал угрозу. Он клеймил забастовку как анархическую и коммунистическую атаку на парламентскую демократию и свободы народа, ведь забастовщики противостояли избранному этим самым народом правительству. А неизбранные профсоюзы, утверждал он, «истощают страну» в попытке «принудить парламент и общество склониться перед их волей». По факту же если кто кого и принуждал, так это Болдуин – БКТ, ставя его перед выбором – либо отступить, либо начинать восстание. Его аргументы многократно озвучивались проправительственной ВВС и единственным общенациональным печатным изданием, продолжавшим выходить во время стачки – правительственной British Gazette. По иронии судьбы забастовка лишила рабочих их самого действенного союзника – прессы. БКТ не мог убедительно опровергнуть обвинения Болдуина в беззаконии, а для революции у него кишка была тонка.

За кулисами премьер-министр давил и на профсоюзы, и на владельцев шахт, требуя взаимных уступок. А Георг V тем временем публично сочувствовал шахтерам: «Поживите-ка на их жалованье, прежде чем осуждать». Тогда Герберт Сэмюэл, председатель Королевской комиссии, предложил компромисс: БКТ принимает необходимость урезать зарплаты, а взамен работодатели гарантируют, что проведут предложенную им долгосрочную реорганизацию отрасли. Устав от бесплодной борьбы, длившейся уже девять дней, БКТ согласился. Многие забастовщики рассматривали это как безоговорочную капитуляцию, но выбора у них не оставалось – пришлось возвращаться на работу. Правительство выиграло классовую войну, рабочие проиграли.

После «предательства» БКТ членство в профсоюзах резко упало. Стало ясно, что даже масштабными забастовками не удастся заставить правительство принудить владельцев согласиться с требованиями рабочих. С 1927 года количество производственных конфликтов существенно уменьшилось, несмотря на ухудшающуюся экономическую обстановку. В лейбористском движении произошел существенный сдвиг приоритетов от протестных действий к конституционному социализму. Парламент окончательно стал основной ареной классовой борьбы, и выиграет от этого как раз партия лейбористов. Даже при всем этом забастовка показала, какая мощь дремлет в объединенном рабочем классе. Вряд ли можно считать простым совпадением, что английские работодатели всегда держали уровень зарплат выше, чем у рабочих в континентальных государствах.

Всеобщая забастовка предоставила неопровержимые доказательства глубокого классового разделения английского общества. Лозунги администрации Болдуина о том, что она перекинет мост через эту пропасть, теперь выглядели посмешищем. Пусть премьер периодически выдавал какие-то миротворческие сентенции во время конфликта, по факту он поставил интересы имущих выше интересов неимущих. К тому же он либо не смог, либо не захотел приструнить Черчилля. Канцлер использовал бронированные автомобили для доставки продуктов питания и жестоко разгонял мирные демонстрации вооруженными отрядами полиции. Однако если действия Черчилля во время забастовки запятнали репутацию правительства, то через несколько месяцев эта репутация полностью пошла прахом. В 1927 году Болдуин принял Закон о производственных конфликтах и тред-юнионах, в котором все забастовки с целью «насильного принуждения правительства» или «причинения вреда обществу» объявлялись незаконными. Запрещены были любые формы «запугивания», что лишало профсоюзы их главного политического рычага. Закон, по сути, открывал новый этап классовой войны.

20

Двигай вперед или подвинься

После всеобщей забастовки и Закона о производственных конфликтах Болдуин предстал перед современниками куда более расчетливой фигурой. Вместо того чтобы обращаться ко всему рабочему классу в целом, он прицельно обращал в свою веру лишь один сегмент – тот слой рабочих, который, по словам Чемберлена, обладал «волей и желанием достичь больших и лучших высот». Выше по социальной шкале этот сегмент включал низы среднего класса, как раз начавшие обзаводиться домами в пригородах. Пригородное жилье строилось не правительством Болдуина, а частными компаниями, получавшими с продаж немалую прибыль. Благодаря правительственным ограничениям на арендную плату съемные квартиры оставались относительно дешевыми, но этот вариант не всегда подходил людям из самых нижних слоев среднего класса, особенно после того, как консервативный кабинет прекратил строить муниципальные дома. Черчилль же стимулировал покупку людьми своего первого дома, вводя облегченные налоговые схемы для плательщиков ипотеки и гарантируя, что инфляция не коснется сбережений этого слоя населения.

Консерваторы Болдуина стремились создать иллюзию демократии собственников. Они как бы разделяли рабочий класс и низы среднего на уважаемых платежеспособных жителей пригородов (голосующих за тори) и ютящихся в лачугах и муниципальном жилье социалистов-арендаторов, при этом надеясь часть вторых превратить в первых путем смены места жительства. Оруэлл называл это заговором с целью превратить обширную часть общества в «тори и их подпевал», хотя сам Болдуин, естественно, описывал массовое переселение в пригороды совсем другими словами: «Нет более трогательной картины, чем видеть, как работящие мужчина и женщина после многих поколений городских предков получают наконец свой собственный садик».

Владение отдельным домом (или половиной дома) служило знаком определенного общественного положения и респектабельности. При этом, взвалив на себя беспрецедентные долговые обязательства в форме многолетней ипотеки, жители пригородов изо всех сил держались за рабочие места. Тут не оставалось пространства ни для классового самосознания, ни для политической активности. «Двигай вперед или подвинься!» – гласили лозунги консерваторов. «Наверху полно места». Тактика Болдуина во время всеобщей забастовки провоцировала эту прослойку бояться рабочего класса, а консервативная пропаганда рисовала лейбористов в парламенте как защитников тоталитарного социализма, намеревающихся разрушить Англию среднего класса.

Попытка представить низы среднего класса в качестве естественного электората тори говорила о гениальности Болдуина – ни один лидер партии до сих пор даже не пробовал перетянуть представителей этой небогатой прослойки на свою сторону. Принимая в свои объятия новых людей, Болдуин расширил избирательную базу консерваторов и придал ей современную идентичность. После его второго срока партия уже выражала интересы не только землевладельцев и богатых коммерсантов; отныне тори также выступали от лица читателей Daily Mail. Идеологически эти группы связывало негативное отношение к высоким налогам, «социализму» и государству, а также размытый, но довольно ревностный национализм. И снова консерваторы продемонстрировали свою адаптивность и понимание, что для сохранения фундаментальных социально-экономических основ необходимы некоторые поверхностные перемены.

Несмотря на тяжелое переутомление, Болдуин вышел на выборы 1929 года с уверенностью. Пусть они происходили на фоне увеличившейся безработицы и недавней всеобщей забастовки, но лидер тори возлагал надежды на то, что люди, не одобрявшие рабочий протест, проголосуют за его партию из страха и благодарности. К избирательной кампании подключили превосходные финансовые ресурсы консерваторов, взяв старый тон Лоу – «спокойствие». По всей Англии появились плакаты с портретом Болдуина и подписью «ЧЕЛОВЕК, КОТОРОМУ МОЖНО ДОВЕРЯТЬ!», на них значилось: «Безопасность прежде всего». Сам слоган как бы намекал на предполагаемую опасность – лейбористское правительство наверняка начнет проводить революционное законодательство.

Либералам же при их невеликой избирательной базе требовался какой-то броский призыв. Ллойд Джордж, в 1926 году наконец сменивший Асквита на посту лидера партии, предложил программу, отличающуюся дерзостью, радикализмом и неким шармом – то есть всеми теми качествами, которых так не хватало партии в период председательства Поддатого. После всеобщей забастовки Ллойд Джордж проникся идеями Джона Мейнарда Кейнса и разработал амбициозный проект общественных работ. Теперь он продвигал свой план под девизом «Мы можем победить безработицу». Привычная экономическая парадигма трактовала безработицу как неизбежность; считалось, что население обладает тем большими средствами, чем меньше правительство тратит и облагает налогами. Лидер либералов отбросил эту теорию и заявил, что правительство должно занимать деньги для финансирования общественных работ и тем самым увеличивать занятость. Поскольку этот план предполагал отход от экономики невмешательства, многие либералы приняли его враждебно и без всякого понимания. Им недоставало ни интуитивного чутья Ллойд Джорджа в экономических делах, ни его восприимчивости к переменам в духе времени. Его экономические решения и смелые «социалистические» меры оказались успешными во время войны; события 1930-х годов показали, что он также был прав, защищая государственные траты в 1929 году.

Уже не в первый раз британские избиратели проявили большую прогрессивность, чем многие члены парламента. Они с энтузиазмом откликнулись на предложения Ллойд Джорджа, и его партия получила четверть от всех голосов. Однако крен избирательной системы в сторону двух ведущих партий свел 25 % голосов лишь к 10 % мест в палате общин. Для самого Ллойд Джорджа эта победа оказалась пирровой еще в одном отношении: в парламент в основном вернулись традиционные «поддатники», порицавшие опасные экономические идеи нового лидера. Остальные места распределились примерно поровну между тори и лейбористами, хотя последние впервые в истории оказались самой многочисленной партией, получив 287 мандатов. Консерваторы добились на 9 % меньше голосов от общего количества по сравнению с выборами 1924 года и потеряли 37 % парламентских мест. Болдуин испытал потрясение, узнав, что увеличенный им на 8 миллионов человек электорат оказался столь неблагодарным. При поддержке газетных магнатов лорда Ротермира и лорда Бивербрука правое крыло партии попыталось сместить его с лидерских позиций.

Результаты выборов подтвердили, что народ принял лейбористов как заслуживающую доверия парламентскую партию, у которой достаточно опыта и профессионалов из среднего класса, способных взять власть. Именно Макдональд пожал плоды поражения всеобщей забастовки. Он достиг обеих своих больших целей: лейбористы сменили либералов в качестве прогрессивной партии и стали «избирабельны». Под силу ли ему сформулировать и выполнить более смелые задачи?

Болдуин и Чемберлен считали, что не предложить лейбористам сформировать правительство меньшинства – «неспортивно», но их «спортивный» жест имел прагматическую подоплеку. Болдуин хотел помешать в зачатке планам Черчилля создать коалицию тори с его старым приятелем Ллойд Джорджем, а Чемберлен рассчитывал, что лейбористское правительство меньшинства вскоре разочарует своих избирателей. Король Георг тем временем от всей души радовался, посылая за старым другом Макдональдом; лидер лейбористов принял от короля пост, предупредив своих товарищей с задних скамей, что как премьер-министр не потерпит от них никакого «обезьянничанья». Он собрал кабинет умеренных политиков, включая пять титулованных особ – своего рода способ не допустить у населения даже мысли, что правительство собирается проводить радикальную социалистическую программу. Однако одно из назначений Макдональда оказалось в высшей степени радикальным. Новым министром труда премьер назначил Маргарет Бондфилд, заслуженную суфражистку; она стала первой в истории женщиной в кабинете министров. По ее словам, это была «великая революция в положении женщин».

21

Крах

В конце десятилетия весь западный мир поглотил экономический кризис. После спада 1921 года ценность американских ценных бумаг возросла на 500 %, благодаря в основном бесконтрольным спекуляциям на бирже. Когда осенью 1929 года этот пузырь лопнул и стоимость ценных бумаг рухнула на 40 %, большинство населения заплатило за биржевые игры высокую и долгую цену – потерянные рабочие места, увеличение налогов и жесткое сокращение государственных социальных расходов.

Финансовый кризис Уолл-стрит явился прелюдией к самой долгой и сильной экономической депрессии XX века; она уменьшит мировой валовый продукт на 15 %, а объем международной торговли – на 50 %. Американские займы, выданные другим странам на покупку товаров из США, подстегнули торговлю на западе, но теперь иссякли и займы, и спрос на американские товары. Осенью 1929 года обрушилось все: международные цены, прибыли, доходы, занятость и собираемые налоги. С уменьшением рабочих мест и денег в ходу общий внутренний спрос слишком снизился и не мог хоть как-то простимулировать ослабленную западную экономику. Проблему усугубляло то, что резкая дефляция заставляла людей с капиталом этот капитал придерживать.

Англия оказалась плохо подготовлена к урагану, примчавшемуся с Атлантики. Фунт стерлингов был привязан как к золотому стандарту, так и к нереалистично высокой обменной ставке по отношению к доллару, а одряхлевшие промышленные отрасли страны находились в терминальной стадии упадка. За минувшие два десятилетия английский экспорт снизился на четверть, а импорт примерно в тех же масштабах увеличился, так что Англия оставалась зависимой от внешней торговли. С последнего кризиса политики почти ничего не сделали для улучшения ситуации: старые отрасли не модернизировались, а новые, способные сменить их в экономической структуре, не создавались. Парламент ждал, что рынок сам по себе выдвинет какие-то решения, но рынок молчал. За следующие три года производство в Англии уменьшилось на 23 %, цены на экспорт упали на 50 %, а внешняя торговля рухнула на 60 %. В результате производственно-торгового коллапса безработица в тот же период выросла на 120 %, а в регионах, зависимых от старых отраслей, положение оказалось еще хуже. На северо-западе количество безработных в начале 1930-х утроилось; на северо-востоке более 70 % взрослых мужчин лишились рабочих мест. «Проблема безработицы» теперь доминировала в политике и общественном дискурсе.

Англия, повергнутая в один финансовый кризис промышленными проблемами, вскоре испытала следующий. Запасы фунтов стерлингов быстро распродались на международных торгах, и Сити вынужденно выложил огромные суммы валюты. Большая часть этих средств приходилась на краткосрочные вклады, но финансисты Сити приняли их со всеми вытекающими рисками. Английские банки и сами по себе злоупотребляли спекуляциями ради быстрой наживы, занимая деньги у французов под 2 % и ссужая их же немцам под завышенный в четыре-пять раз процент. Пока этот праздник длился, Сити процветал и богател. Долго ли такое могло продолжаться? В 1931 году иностранные инвесторы внезапно изъяли из Лондона свои капиталы, и долги банков Сити составили вдруг свыше 700 миллионов фунтов стерлингов. Банк Англии позволил им взять золото из своих резервов, а банки Америки и Франции ссудили около 50 миллионов фунтов, но ни того ни другого не хватило, чтобы сохранить доверие к Сити и британской валюте. Правительства других стран продолжали ежедневно изымать из Банка Англии золотые депозиты стоимостью около двух с половиной миллионов фунтов.

Размах и эффект Великой депрессии нельзя ни с чем сравнить; практически никто из экономистов и политиков не видел ее причин и возможных «лекарств». Как и с Первой мировой войной, события неизбежно разворачивались сами по себе. Экономика XIX столетия традиционно исходила из того, что рынки будут все время расширяться, а покупательная способность мира – увеличиваться. Однако события XX века доказали ложность этой установки. А поскольку никто до сих пор не задумывался о будущем ограничении спроса, то правительства понятия не имели, как адаптироваться к новым условиям. Слева звучали голоса мрачных пророков, предсказывающих скорый крах капитализма и западного общества. Даже прагматичный Макдональд принял околомарксистскую позицию, что «система, в которой мы существовали, сломалась… что и должно было произойти».

* * *

Действия лейбористского правительства в первые месяцы не внушали особой веры в его способность разрешить сложные проблемы. Закон об угольных шахтах (1930 год) сокращал рабочий день всего на полчаса, и шахтеры снова ощутили себя преданными. Если лейбористы оказались всего лишь меньшим злом для тори, как эта партия могла претендовать на представление интересов рабочего класса? Закон об образовании, где лейбористы предлагали сделать школу обязательной до 15 лет, не прошел через парламент, и избирательную реформу постигла та же участь. Реформа изменила бы мажоритарный принцип, уничтожила бы многократное голосование и университетские избирательные округа, но правительству меньшинства не хватило поддержки в нижней палате для такого законодательства. Единственным значимым достижением партии во внутренней политике стал Закон об обеспечении жильем 1930 года, по которому сносились трущобы и субсидировалось строительство домов.

Пока в 1930–1931 годах углублялся финансово-промышленный кризис, в парламенте обсуждалось множество различных мер. На скамьях тори вновь расцвел протекционизм, замененный теперь эвфемизмом «имперская свободная торговля». Идея заключалась в том, что колонии и доминионы надо «подтолкнуть» к введению благоприятных таможенных пошлин на британские товары, хотя никто точно не знал, как именно подталкивать эти самые колонии и доминионы. Слева звучали предложения снизить пенсионный возраст до 60 лет, чтобы старики освободили рабочие места для молодежи; кто-то, например Эрнест Бевин, пропагандировал девальвацию валюты.

Ллойд Джордж утверждал, что депрессия лишь обострила актуальность его программы общественных работ. Он был прав, но Кейнсу понадобилось несколько лет, чтобы дать этому полноценные теоретические обоснования. Согласно видению экономиста, изложенному в «Общей теории занятости, процента и денег» (1936 год), единственный способ занять людей и поддержать экономику в условиях отсутствия частных инвестиций – это общественные работы и понижение процентной ставки. В конце 1930-х «кейнсианство» станет общим местом, но за исключением Ллойд Джорджа мало кто из политиков мог похвастать тем, что озвучивал эти идеи на заре десятилетия. Освальд Мосли, один из членов Экономического совещательного совета, созданного Макдональдом в 1930 году, советовал правительству принять амбициозный план: предполагалось потратить 200 миллионов фунтов стерлингов на масштабные общественные работы, повысить доступность кредитов, ввести таможенные пошлины и снизить пенсионный возраст; большую часть банков и промышленных предприятий государство должно было взять под свой контроль, а некое правительственное учреждение – «рационализировать» процесс производства, руководить исследованиями и консультировать. Кризис, утверждал Мосли, дает лейбористам уникальную возможность перекроить экономику по более централизованным меркам.

Все это было слишком радикально для Филипа Сноудена. Лейбористский канцлер слишком дорожил свободной торговлей и сбалансированным бюджетом, чтобы одобрить такой план, а у Макдональда недоставало воображения и желания его переубедить. Несмотря на то что оба числились «социалистами», ни Макдональд, ни Сноуден не видели эффективной альтернативы капиталистической системе; самые смелые из их взглядов – предположение, что экономическая идеология может быть более приспособлена для интересов рабочих, да и то даже для умеренных изменений к лучшему требовались более благоприятные экономические обстоятельства. Кроме того, оба они прежде всего были политиками, а не экономистами, и более всего стремились удержать доверие электората к лейбористской партии, а продвижение экстравагантных экономических схем, которые вряд ли одобрил бы парламент, этой цели совсем не способствовало. Гораздо надежнее оставаться на безопасном берегу и укрепить избирательные достижения, полученные партией под их руководством.

Отказ от плана Мосли лишил лейбористов его идей и энергии; он сам вышел из партии, не дожидаясь, пока его исключат за неподчинение руководству. А кроме того, у администрации не оставалось никакого выбора, кроме как вернуться к традиционным экономическим принципам и идее межпартийного сотрудничества. Посоветовавшись с лидерами других партий и финансовыми экспертами Сити, Сноуден решил не поднимать налоги и не брать займы, а урезать бюджетные расходы. Затем канцлер собрал два комитета, призванные посоветовать ему, где именно их урезать. Расходы на пособия по безработице составляли приличную статью бюджета и выросли с 12 миллионов фунтов в 1928 году до 125 миллионов в 1932-м. Комитеты Сноудена неизбежно должны были рекомендовать сократить выплаты по безработице. И действительно: ради «спасения» страны от дефицита в 120 миллионов фунтов стерлингов они предложили сокращение расходов на 96 миллионов, и большая часть экономии приходилась на 20 %-е снижение выплат по безработице.

Панический тон комитетских отчетов вызвал новый отток средств из Сити. Казначейство заявило правительству, что проблема в неспособности кабинета сбалансировать бюджет, и настаивало на рекомендованных мерах экономии. Государственный долг, говорили они, подрывает веру международного сообщества в способность Англии поддерживать высокую стоимость своей валюты. Если произойдет массовое изъятие фунта, золотого резерва Банка Англии не хватит, чтобы поддержать этот исключительно важный золотой стандарт. «Отход от золотого стандарта, – говорил один банкир, – был бы настоящей катастрофой для нации, чье благополучие зиждется на доверии к этому стандарту». Подобно имперскому флоту, золотой стандарт служил символом надежности и устойчивости государства; отступить от него означало бы отказаться от статуса великой державы.

В последующие дни эксперты Сити и чиновники казначейства пытались запугать лейбористское правительство: мол, фунт стерлингов в любое время может рухнуть. Через несколько встреч Макдональд и Сноуден не на шутку встревожились. Обоих убедили, что, если не удастся быстро восстановить международное доверие к фунту и сохранить золотой стандарт, начнется сущая анархия; оба поверили, что сокращение расходов на пособия по безработице – ключ к выходу из финансового кризиса. Приняв эти аргументы за истинные, Сноуден и Макдональд как бы согласились, что лейбористы несут ответственность не только за разрешение кризиса, но и за его провоцирование.

Макдональд сообщил своему кабинету, что он «абсолютно удовлетворен» решением сэкономить на пособиях по безработице, так как это единственный способ сохранить доверие. Однако как лейбористским министрам проводить политику, которая, по словам самого же Макдональда, была «отрицанием всего, за что ратовала партия»? После бурных дебатов половина кабинета наотрез отказалась от идеи хоть сколько-нибудь снизить выплаты безработным. Банкиры же настаивали, что бездействие лейбористской администрации «не годится», и Невилл Чемберлен, влиятельный посредник между Сити и кабинетом, соглашался с ними. Ситуация зашла в тупик, и перед правительством замаячила перспектива отставки.

Когда Макдональд разъяснил королю Георгу сложившееся положение, монарх решил проконсультироваться с лидерами остальных партий. В дискуссии с Гербертом Сэмюэлом (замещающим захворавшего Ллойд Джорджа на посту председателя либералов) он пришел к заключению, что, поскольку Макдональду не удалось добиться одобрения мер по необходимому сокращению расходов, то наилучшей альтернативой представляется «национальная коалиция» из трех партий. Макдональда надо оставить во главе: во-первых, обрушившиеся на народ новости покажутся ему более приемлемыми, если их донесет лейбористский премьер, а во-вторых, это обеспечит принятие коалиции лейбористами. Король сначала убедил Болдуина в том, что идея эта здравая, а потом уже предложил своему старому другу Макдональду возглавить коалицию для выхода из государственного кризиса. Взвесив как следует за и против, Макдональд согласился и затем созвал свой кабинет. Вместо того чтобы объявить ожидаемую и согласованную отставку, он проинформировал коллег о том, что начинает формирование нового коалиционного правительства, куда приглашены лишь трое из них.

Годами люди пытались проникнуть в мотивы действующих лиц этого эпизода. Без сомнения, король показал невероятный уровень власти, фактически назначив премьер-министра и правительство без согласования с парламентом и страной, но нет никаких свидетельств, что он сделал это с целью положить конец правлению лейбористов. Макдональда обвиняли в том, что он поставил свои интересы впереди интересов партии, которую больше не любил; и правда, он уходил все дальше и дальше от революционных и профсоюзных составляющих лейбористского движения. Однако при всем при этом лидер лейбористов, похоже, убедил себя, что идет на самопожертвование, отрекаясь от своего правительства, а возможно, и от собственной политической карьеры. Следует также помнить, что все вовлеченные в процесс считали Национальное правительство временным, созданным исключительно для предотвращения государственной катастрофы. «По достижении этой цели, – объяснял король, – недель через пять, все партии снова займут соответствующие места», и будут объявлены всеобщие выборы. Этими монаршими уверениями Болдуин сумел убедить своих однопартийцев в парламенте поучаствовать в коалиционном правительстве, хотя те отнюдь не испытывали энтузиазма на этот счет.

А вот как Макдональду повести за собой свою взбешенную партию? Не считая трех лейбористских министров в предполагаемом кабинете из десяти человек, а также восьми заднескамеечников, все члены парламента от рабочей партии категорически отвергли идею Национального правительства. «Они избрали легкую дорогу безответственности, – говорил Макдональд, – и оставили бремя другим». Лейбористы за пределами парламента поливали грязью как «изменников» и Макдональда, и Сноудена: они предали коллег, партию и саму демократию, заключив за закрытыми дверями антиконституционную сделку с неизбранным монархом. Над злополучной парочкой насмехались, считая их простофилями, обведенными вокруг пальца банкирами, которые якобы специально сгустили краски в картине финансового кризиса, чтобы протолкнуть антирабочее законодательство и сокрушить лейбористское правительство. Многолетние подозрения относительно Макдональда теперь высказывались вслух. Человек, стремившийся сменить либералов, сам превратился в либерала; «джентльмен Мак» продал своих товарищей за дифирамбы от правой прессы и вхождение в высшее общество.

* * *

И Болдуин, и Макдональд отличались умеренностью взглядов, и оба сдвинули свои партии к более центристским политическим позициям. Оба терпеть не могли Ллойд Джорджа и твердо намеревались не допустить его на Даунинг-стрит. Теперь они сформировали твердую центристскую коалицию, призванную уберечь страну от политического экстремизма в период социально-экономического хаоса. Однако тем самым они также «уберегли» свой кабинет от новаторских идей как слева, так и справа, и от их потенциальной пользы в нестабильной экономической ситуации. Левые лейбористы предлагали национализацию банков, транспортной системы, земли и ключевых отраслей промышленности; справа агитировал за плановую экономику восходящая звезда тори Гарольд Макмиллан. Ллойд Джордж тем временем продолжал настаивать на протокейнсианской программе общественных работ, но Болдуин и Макдональд отметали все эти радикальные предложения.

Бюджет Сноудена в сентябре 1931 года сурово урезал государственные расходы, сократив пособия по безработице и зарплаты госслужащим. 90 % парламентариев-лейбористов и подавляющее большинство тред-юнионистов проголосовали против, безвозвратно порвав со своими бывшими лидерами. Бюджет, естественно, вызвал негодование государственных служащих; 20 000 человек вышло на массовый митинг против правительства. Критики канцлера предрекали, что эти меры не восстановят доверия к фунту стерлингов и Сити, и оказались правы: иностранные инвесторы продолжили продавать первый и извлекать вклады из второго. Для стабилизации курса Банку Англии приходилось немало залезать в золотой запас. Ощущение надвигающейся катастрофы еще больше усилилось, когда часть флота объявила забастовку, протестуя против сокращения зарплат матросам на 25 %.

21 сентября 1931 года ход событий вынудил Национальное правительство объявить, что никакие государственные выплаты не сократятся более чем на 10 %, а Британия откажется от концепции золотого стандарта. Фунту позволили свободно плыть по течению вместе с другими валютами, и его ценность более не привязывалась к количеству денег в стране. А еще это означало, что правительство, созданное для поддержания золотого стандарта, отрекалось от него. «Для меня, – вспоминал романист Алек Во, – как и для большинства рожденных до 1910 года, это заявление… явилось самым шокирующим поворотом из всего пережитого».

Но небо не рухнуло, да и экономика тоже. Стоимость фунта упала на 25 %, но затем стабилизировалась; он стал слабее, но устойчивее, а его устойчивость возродила доверие инвесторов. Последние черпали уверенность в том числе в присутствии Болдуина и Чемберлена в кабинете министров. Девальвированная британская валюта тем временем исполнила обещание и уменьшила экспортные цены и процентные ставки по кредитам, подпитывая новообретенный оптимизм. Таким образом, финансовый кризис удалось преодолеть путем отказа от золотого стандарта, а вот сокращение выплат по безработице практически не имело никакого положительного эффекта. Все это время банкиры и казначейство ошибались, но заплатили за их ошибку безработные и лейбористы.

Отказавшись от золотого стандарта, правительство лишилось своего raison d’être, но тут же изобрело новый – стабилизировать обновленный фунт в его свободном плавании. Консерваторы полагали, что лучше всего с этим справится таможенная реформа; они потребовали проведения всеобщих выборов для получения народного одобрения на нее. В то же время они не возражали против того, чтобы реализовывать новую политику в составе коалиционного правительства с Макдональдом во главе, раз уж король так благоволил к нему. Кроме того, лейбористы, очевидно, оказались бы в изолированном и уязвимом положении, встав в оппозицию межпартийной коалиции. «Предательские доктрины о классовой вражде не сумеют обойти общее желание всенародного сотрудничества, – говорил Болдуин. – Отлично было бы нанести социализму поистине сокрушительный удар». Вот и зазвучала истинная повестка тори.

И все же Макдональд и либералы, не утратившие своей привязанности к свободной торговле, не горели желанием проводить протекционистскую политику. Премьер-министр к тому же не рвался идти против партии, которую он помогал создавать. Однако Чемберлен верно предсказал, что Макдональд не найдет в себе сил устоять перед искушением властью. Не помогла даже поучительная история падения Ллойд Джорджа, потерявшего руководство национальной коалицией в 1922 году, – Макдональд все равно согласился. В любом случае сами лейбористы, исключив бывшего лидера из партии, не оставили ему другого варианта, кроме как войти в Национальное правительство.

На всеобщие выборы отколовшаяся от партии группа Макдональда вышла под наименованием «Народные лейбористы». А либералы и вовсе раскололись на три отдельные части. Просто «либералы» выступали за коалицию и против протекционизма, «народные либералы» поддерживали и то и другое, а «независимые» Ллойда Джорджа не собирались мириться ни с тем ни с другим. Партийно-политическая ситуация оказалась весьма запутанной, но послания тори и лейбористов к электорату отличались предельной ясностью. Используя возможности своих друзей в средствах массовой информации, консерваторы винили в экономическом кризисе лейбористов и утверждали, что новое лейбористское правительство собирается раздать сбережения честных людей бездельникам, живущим на пособия. Лейбористы же вешали вину за кризис на банкиров и поносили Макдональда, чьи портреты в лондонских отделениях партии перевесили лицом к стене. В ответ Макдональд и Сноуден по-настоящему распрощались со своей бывшей партией, назвав их избирательную кампанию «взбесившимся большевизмом».

Национальное правительство победило с 60 % голосов и вернуло 521 человека в парламент; Макдональд получил свой мандат. Однако настоящую победу одержали консерваторы, заняв 473 проправительственных места. Подавляющее большинство среднего класса, более половины рабочих и женщины – все голосовали за тори. Болдуин доказал своей партии, что воплотить его мечту о демократии собственников вполне реально. Он также убедил многих избирателей, что именно расточительное «социалистическое» правительство довело страну до экономического кризиса. Лейбористы потеряли 235 мест, и их присутствие в нижней палате теперь ограничивалось лишь 52 депутатами – отвратительный результат, отчасти, вероятно, прямое следствие разочарования части рабочих пребыванием партии у власти. Впрочем, драматическое сокращение мест также можно списать на перекосы избирательной системы, ведь общая доля полученных лейбористами голосов уменьшилась всего на 6 %. От лейбористов отвернулся по большей части средний класс, а не рабочие. Впрочем, средний класс отвернулся и от либералов, что неудивительно: в массе своей партия теперь поддерживала коалицию, а в ней доминировали консерваторы. Выборы 1931 года знаменовали окончательное угасание великой партии Гладстона и Ллойд Джорджа. Весь остальной век политическая борьба будет сводиться к простому противостоянию консерваторов и лейбористов. Не приходилось сомневаться, кто из них окажется победителем в обозримом будущем. Англия скорее была консервативной страной юга, а не севера; страной классовой, а не массовой.

* * *

Теперь в Национальном правительстве либералов можно было заменить, а Сноудена игнорировать. Макдональд перестал восприниматься даже как номинальный глава, став вообще никем. Снова напрашивались параллели с выборами 1918 года, давшими Ллойд Джорджу пост, а консерваторам – власть. Однако и разница все же была очевидна: даже связанный по рукам и задавленный численным превосходством противника, Ллойд Джордж оставался неукротимым и властным руководителем; потенциал Макдональда, напротив, иссяк. Отсутствие динамичной силы в сердцевине правительства, равно как и нехватка толковой оппозиции тори в парламенте будут иметь катастрофические последствия для Англии. Следующие восемь-девять лет консерваторам никто не помешает.

Позиции тори начали преобладать в коалиции очень быстро. Чемберлен, сменивший Сноудена, воплотил несколько протекционистских мер, несмотря на возражения либералов в кабинете. Сначала таможенные пошлины на импорт вводились под предлогом необходимости сбалансировать торговлю; но чем дальше, тем более открыто канцлер отдавал должное своему отцу, первому защитнику дела протекционизма. Для всех стран, кроме имперских территорий, действовали 10-процентные пошлины на ввоз. Великим идеалом тори служила самодостаточная империя, отделенная от остального мира внутриимперскими предпочтениями, в точности как это рисовал отец Чемберлена: колонии и доминионы обеспечат метрополию продуктами питания и сырьем, а заодно и рынками сбыта для английских товаров.

Но за этой политикой тянулся ряд проблем. Земли, составляющие империю, имели собственную промышленность, которую, естественно, хотели защитить. Они не меньше других пострадали во время недавнего кризиса, и английские экспортные товары были им не по карману. Кроме того, после успешных выступлений Ирландии и Индии против прямого английского управления в воздухе витала идея независимости. В конечном итоге колонии и доминионы согласились поднять ввозные пошлины на товары из других стран, но сборы на британский импорт оставили на том же высоком уровне. Схема таможенной реформы, за которую консерваторы агитировали три последних десятилетия, возымела ничтожный эффект на экономику: с такими высокими ценами на товары английский экспорт вырос совсем незначительно. Критики протекционизма полагали, что тори весьма слабо ориентируются в экономических реалиях, пребывая в плену своей идеологии.

Однако провал протекционистской политики имел серьезные политические последствия. Она окончательно оттолкнула входящих в правительство либералов, традиционных сторонников свободной торговли, и Макдональд, сам не поклонник протекционизма, изо всех сил старался удержать их в кабинете. Отчаянно пытаясь сохранить единство, он напомнил тори, что те соглашались на участие именно в коалиции. На его воззвания никто не обратил внимания, и, когда канцлер отказался бросить свою протекционистскую программу, фритредеры, либералы, а с ними и Сноуден вышли из кабинета. Макдональд с болью осознавал, что фактически оказался главой консервативного правительства; он все сильнее нервничал, болел и слабел. Пропротекционистская фракция «национальных либералов» осталась в администрации и со временем влилась в ряды Консервативной партии. Тори поглотили правых либералов, как лейбористы поглотили левых.

Консерваторы наконец приняли протекционизм как аспект современной экономики. Они продолжили национализировать общественный транспорт, а со временем в государственную собственность перешли также и угольные шахты. Чемберлен «рационализировал» сельскохозяйственную отрасль, введя специальные рыночные палаты, гарантировавшие фермерам высокие цены на продукцию и поддерживавшие их щедрыми субсидиями. «Социалистический» подход канцлера к «графствам», традиционно дорогим сердцам тори, не так удивителен, как кажется на первый взгляд. Доставить удовольствие землевладельцам и фермерам для Чемберлена было не менее естественно, чем урезать помощь людям, потерявшим рабочие места, – это он и продолжил делать, эксплуатируя прежние аргументы: дескать, сокращение общественных расходов возродит «доверие» к фунту стерлингов. Для безработных никакого «социалистического» планирования не предусматривалось.

22

Пригородные ритуалы

Ни одна из предпринятых канцлером мер не имела заметного влияния на экономическую ситуацию; наибольший эффект оказала как раз та политика, которой Консервативная партия яростно сопротивлялась, – отход от золотого стандарта. Ослабленный фунт означал, что у английских экспортных товаров более конкурентоспособная цена; международная торговля постепенно наращивала обороты, и английский экспорт начал появляться на рынке. Проблема с девальвацией заключалась в том, что в норме должны были сильно вырасти цены на импортную продукцию, однако времена стояли не слишком нормальные. Обвал цен на товары народного потребления после 1929 года привел к тому, что международные платежи Англии опять уравновесились, а производство сильно выросло. Безработица тоже снизилась – сперва немного, а потом устойчиво, к 1937 году – на 10 %. Естественно, все лавры собрал канцлер-консерватор.

Уход от золотого стандарта также означал, что валюту больше не надо поддерживать высокими процентными ставками. Базовая ставка, державшаяся на уровне 5 % все 1920-е годы, снизилась примерно до 2 %. Кредиты стали выгодными, это стимулировало инвестиции и траты. Пусть консервативное Национальное правительство противилось займам на государственные расходы, частные инвесторы и бизнес взяли эту роль на себя. Последовал строительный бум, и в 1934 году воздвигли на 40 % больше домов, чем в 1929-м; к концу десятилетия появилось свыше 2 миллионов новых жилищ. Впервые в истории в Англии оказалось больше домов, чем семей. Большую часть жилья построили в пригородах на юге Мидлэндс или в «сельских» продолжениях уже существующих пригородов. Некоторые выросли вдоль дорог между разными городками – в рамках так называемой «ленточной застройки». Вокруг Лондона серьезно расширились Слау, Хейс, Кентон, Аксбридж, Хиллингдон, Фелтем и Кингсбери; географы сравнивали столицу с гигантским осьминогом, запускающим щупальца в сельские окрестности. Масштабы строительства породили различные движения в защиту сохранения свободных пространств и сельской местности; бесконтрольный рост пригородов критиковали повсюду. Болдуин, один из архитекторов этого хаоса, сетовал на разрушение деревни, но не предпринимал никаких шагов, чтобы остановить беспорядочное расползание поселений.

Строительный бум происходил за счет частных инвестиций: Национальное правительство прикрыло жилищную программу, которую лейбористы пытались возродить своим Законом об обеспечении жильем 1930 года. При минимальных ограничениях и правилах, а также в условиях дешевизны денег строительные фирмы брали займы на покупку земли и быстро застраивали ее домами. В межвоенный период частные компании построили в Лондоне больше 600 000 домов, притом что местные власти субсидировали постройку только четверти из них.

При сохранении низкой процентной ставки низы среднего и верхи рабочего классов могли позволить себе покупку дома. «Дешевое» жилье стало доступным для людей с постоянным доходом благодаря таким строительным фирмам, как Halifax и Woolwich, расцветшим после краха Уолл-стрит. Стремясь нажиться на своих переполненных резервах, строительные общества снизили первый платеж от потенциальных клиентов аж до 2 %. Новый дом в Лондоне стоимостью 800 фунтов стерлингов можно было приобрести, внеся всего 25 фунтов, а остальное выплачивать затем под 3 %; к тому же правительство предлагало плательщикам ипотеки налоговые льготы. Муниципального жилья не хватало, так что семьи из нижних слоев среднего класса и верхних рабочего подталкивали к займам на покупку своих домов. К концу 1930-х клерки, лавочники, прорабы, почтальоны, транспортные служащие и учителя уже владели собственностью, а с ними и одна пятая рабочих. К 1938 году 4 миллиона людей имели личные дома, пятнадцатью годами ранее эта цифра была в четыре раза меньше. Таким образом тори продолжали создавать обширную избирательную базу должников из пригородов.

Новые дома обставлялись мебелью и оснащались всевозможными приспособлениями. Товары, приобретенные в рассрочку, доставляли в фургонах без надписей, чтобы избавить клиентов от неловкости перед соседями (вдруг они узнают про покупки в кредит). Однако многие семьи могли позволить себе тратить деньги без всяких кредитов вопреки – или даже благодаря – экономической депрессии. Невероятный парадокс кризиса и главная причина, по которой Англия смогла выйти из него, заключались в том, что в распоряжении многих людей денег оказалось больше, а не меньше. Зарплаты сокращались с 1929 года, но их покупательная способность увеличивалась из-за падения цен. В разгар депрессии реальные заработки были на 10 % выше, чем до нее, а следовательно, оставалось больше свободных денег после покрытия основных нужд семьи. В 1938 году доход британской семьи в реальном выражении удвоился по сравнению с 1914-м, а поскольку размер средней семьи уменьшался, то подушевой доход вырос на 70 %. Увеличившийся семейный бюджет, да еще в период дешевых кредитов, – спонсор потребительского разгула в отношении домов, хозяйственных товаров и сервисов.

Внезапное формирование внутреннего потребительского рынка в Англии подстегнуло рост и процветание производства товаров и сферы услуг, а новые технологии в массовом производстве позволили промышленникам легко удовлетворять спрос. Сырье стало дешевле, как и неквалифицированная рабочая сила, необходимая для наблюдения за станками, а это гарантировало низкие цены. Особенно преуспела в этот период химическая отрасль. Она выдавала фармацевтические товары, удобрения, искусственные волокна для синтетических тканей и пластмассу типа бакелита, применяемую во множествах хозяйственных устройств. Быстро развивалась и автомобильная промышленность, где к 1937 году конвейерным методом выпускалось более 500 000 машин в год. По ходу десятилетия цены на автомобили падали, и к 1939 году более 2 миллиона британцев владели личным автотранспортом. Так, компания Austin-Morris motors предоставляла рабочие места на заводах в Лонгбридже и Оксфорде тысячам человек, которые могли тратить свое жалованье на другие товары, тем самым стимулируя экономику.

Но самый мощный бум 1930-х произошел в электрической отрасли в самом широком смысле; он коснулся и электроприборов, и электротехники, и собственно производства и распределения электричества. Промышленность требовала много электроэнергии, так как большинство станков работало именно на этом новом «топливе». Частный спрос тоже был велик, три четверти жилых домов уже подключились к электросетям к концу 1930-х (сравним с 6 % в 1920 году). Да и стоимость электроэнергии снизилась благодаря технологическому прогрессу и удешевлению угля.

Опытный промышленник Болдуин понял, что происходит новая промышленная революция, в ходе которой ключевые отрасли прошлой промышленной революции уступят место новым, обслуживающим внутренний рынок (например, 80 % английских машин продавалось в Англии). Глава консерваторов надеялся, что бурный рост новых секторов как-нибудь поглотит и рабочих, выкинутых из просевшей тяжелой промышленности, то есть безработные шахтеры и судостроители станут радио- или электротехниками. Болдуин, однако, не указал, как именно правительство собирается поспособствовать этому переходу, явно требующему переподготовки и переселения бесчисленных общин Северной Англии.

Впрочем, другие наблюдатели испытывали скепсис насчет очередной индустриальной утопии. Так, «Новые времена» Чарли Чаплина (1936 год) задумывались явной сатирой «на то, как жизнь подгоняют под общие стандарты, а люди превращаются в машины»[47]. В фильме Чаплин в образе Бродяги приставлен следить за все ускоряющимся сборным конвейером на фабрике; пытаясь совладать с громадной и ненасытной махиной, он получает физическую травму и нервный срыв. Современные технологии словно специально придумали, чтобы делать из людей сбрендивших роботов.

* * *

Пригородные дома, построенные в 1920–1930-х на продажу или на сдачу, в основном представляли собой одинакового вида полуособняки. Их легко можно было отличить от эдвардианских собратьев по некоторым внешним деталям. Вместо шифера крыши покрывали черепицей, стены – простой или «каменной» штукатуркой, использовали фахверковые балки. Вся эта архитектурная стилизация под старину – фахверковые фронтоны, свинцовые оконные переплеты и камины – придавали постройкам «пасторальный» вид.

Для усиления иллюзии, что это не пригород, а деревня, каждому дому полагался садик перед домом и задний двор. «Поразительно, – писал один журналист, – как быстро семьи, никогда не имевшие своей земли, превращают голую почву вокруг своих домов в прекрасные сады. Летом это просто взрыв цвета». Палисадники часто ограждались живой изгородью, скрывающей от любопытных взглядов и приглушающей шум. На заднем дворе, отгороженном от соседских двориков забором, иногда располагался сарай или теплица. Английская семья обрела свой священный кусок земли в городе, рядящемся в сельские одежды. Названия домов и улиц тоже были частью маскарада: «Мирты» располагались на Луговом проезде, вилла «Акация» – в Еловом переулке. Идиллически-деревенская ностальгическая архитектура пригородов задавала тон Англии Болдуина.

Что до тех, кто переехал в пригородный дом из трущоб, то их воображение больше всего поражал туалет внутри дома, часто на втором этаже. Там же наверху, как правило, располагались три спальни, а на первом этаже – две общие комнаты и кухня. Дома, оснащенные водопроводом с горячей водой и подключенные к электросетям, прекрасно освещались стандартными лампами. Все помещения оборудовались розетками для электроприборов: радио, граммофонов, электрических фенов, пылесосов и электрических швейных машинок. На кухне розеток делали много – в расчете на тостер, духовку, электрический утюг, чайник, стиральную машинку и холодильник. Эти кухонные приборы считались трудосберегающими и предназначались для семей без наемной прислуги, где хозяйка дома одна занималась всеми домашними работами.

Новые «полудома» служили контейнерами для новых товаров массового потребления. В кухонных ящиках хранились столовые приборы из нержавейки, а в гостиной на каминной полке красовались пластмассовые украшения. В такой гостиной зачастую громоздилась типовая мебель: наборы из двух кресел и дивана в «джазовом» полосатом дизайне, пуфики, деревянные книжные стеллажи, обеденный стол и стулья из выбеленного дуба. Для нижних комнат выбирали пастельные тона, а в маленьких спальнях наверху встречались и более смелые, темные цвета. Все было практично, стандартно, времясберегающе и эффективно.

Если семья владела машиной, ее ставили в гараж или на улице рядом с домом. Однако автолюбители в пригородах составляли меньшинство, большая часть жителей пользовалась общественным транспортом. Электрические троллейбусы выгодно отличались удобством и бесшумностью от пролетарских трамваев, с лязгом несущихся по улицам. Автобусы «Генеральной омнибусной компании» были незаменимы для жителей тех мест, куда еще не дотянулась паутина железных дорог, опутавшая английские города и их предместья.

Ежедневные разъезды обычно проходили в полном молчании. Мужчины в черных шляпах и костюмах ровными аккуратными рядами выстраивались на наземных и подземных железнодорожных платформах или в очередях на автобусных остановках. Большинство прятались за газетами и удостаивали знакомых лишь легким кивком головы. Те, кто все же разговаривал, вели беседу на пониженных тонах и предпочитали нейтральные темы – погоду, спорт и садоводство. Вагоны часто бывали переполнены, но стоящие пассажиры прилагали все усилия, чтобы избежать физического контакта. Поездки проходили без происшествий, но и без интереса.

Пригородные железнодорожные станции и автобусные остановки располагались по соседству с торговым променадом, где вам предлагались неизменные шесть основных магазинов: бакалея, овощи-фрукты, мясной, булочная, молочный, а также табачно-кондитерская лавка рядом с почтой. Этим торговым улицам в псевдотюдоровском стиле, где над лавками располагались квартиры владельцев, предназначалась роль центра жизни местной «общины», хотя им сильно недоставало живой атмосферы старых городских рынков. Магазины сбивались в кучу, чтобы не портить соседние жилые улицы: торговцев не особо привечали в местах, претендующих на респектабельность. Однако местным магазинам и коммивояжерам не всегда удавалось удовлетворить изрядные потребительские аппетиты обитателей пригородов. Когда обывателям хотелось большего, они отправлялись на Хай-стрит[48] в ближайший город.

Центральные улицы быстро колонизировали «торговые сети», поставляющие продукты массового потребления. Sainsbury’s, C&A, Littlewoods, Home & Colonial и аптеки Boots постепенно выживали местные частные лавки. В 1929 году оборот Marks & Spencer составлял 2 миллиона фунтов стерлингов, а спустя десятилетие сеть из 250 магазинов по всей стране давала уже 23 миллиона. Сети брали огромные кредиты и закупали дешевые массовые товары, производимые как новыми английскими отраслями, так и за рубежом. Чистая прибыль оставалась невелика, но выручали они много благодаря своим исключительно громадным оборотам, что свидетельствовало об очень высоком внутреннем спросе. Сети казались чудом эффективного бизнес-менеджмента, а изумленные клиенты привыкали к новому потребительскому опыту. Никакие продавцы больше не уговаривали их купить что-то конкретное; им предлагалось свободно прогуливаться по хорошо укомплектованным товарами проходам, сравнивать качество и цены столько, сколько им хочется, а затем уже принимать решение. Клиенты теперь могли закрыть список покупок в одном магазине – потрясающий бытовой пример эффективности, столь милой сердцам политиков этой эпохи.

Но не все разделяли энтузиазм относительно нашествия торговых сетей. Все больше местных магазинчиков закрывались под напором очередного Woolwarths, и английские города начали сильно смахивать один на другой. К тому же, когда локальные продукты вытеснялись заграничными массовыми товарами, местные производители жаловались на убыль клиентов, а сами клиенты – на значительное падение качества.

Продукты питания в сетевых магазинах тоже представляли собой вариант массового производства. Яркая и насыщенная вкуснятина стала доступна почти всем; заварной крем, желе, мороженое, бланманже, бисквитные пирожные и шоколадные яйца – вот излюбленные лакомства эпохи. Поколение, изведавшее военные пайки, наконец получило возможность порадовать себя сладким; любителям пряных вкусов предлагались намазка на хлеб Marmite, бульон Bovril и чипсы Smith’s. На полках продуктовых сетевых магазинов выстроились рядами сухие завтраки: среди самых популярных – Grape-Nuts из муки, соли и сухих дрожжей, овсяные хлопья, кукурузные хлопья Kellogg’s и пшеничные Shredded Wheat. Однако большая часть сетевой еды продавалась в жестяных банках – сардины, лосось, персики, груши, пильчард и консервированный колбасный фарш Spam. Консервы, конечно, претили представителям высшего общества, но люди внизу социальной лестницы неустанно благословляли это изобретение, и консервный нож вскоре стал незаменим на большинстве пригородных кухонь. Многие виды консервов импортировались из-за границы, как, впрочем, и свежие продукты вроде яиц и помидоров. Пищевая революция сильно ударила по местным производителям и в целом повлекла за собой значительное ухудшения качества и свежести, но отрицать предпочтения покупателей не представлялось возможным. Старшее поколение, выросшее на однообразной и скудной диете, не уставало поражаться, что теперь можно покупать замороженное мясо и экзотические фрукты в банках – причем по разумной цене.

* * *

Вечера в пригородах 1930-х годов начинались рано. Количество рабочих часов сократилось с шестидесяти до примерно пятидесяти, главным образом благодаря давлению профсоюзов, и по субботам служба обычно заканчивалась в полдень. Следовательно, свободного времени по вечерам становилось больше, но, учитывая отдаленность многих пригородов от городских центров и скудость публичных пространств и площадок, многие жители предпочитали оставаться дома. Среди самых популярных занятий оказались садоводство и «полистать газетку».

Каждое утро на коврики возле входных дверей ложились национальные ежедневные издания и местные «листки». Работающий глава семьи пробегал прессу утром за завтраком и тщательно изучал вечером (и тогда же решал кроссворд, ныне неотъемлемую часть каждого выпуска). В 1930-х циркуляция общенациональных ежедневных изданий превысила 10 миллионов. К концу десятилетия Daily Express продавала 2,5 миллиона копий в день, а Daily Mail и Daily Mirror – по полтора миллиона каждая. Эти газеты предлагали развлекательные заметки и рассказы о жизни спортивных и кинозвезд, тогда как более почтенная старая пресса – The Times, Manchester Guardian и Morning Post – серьезно освещали новости, давали комментарии и занимались просветительской деятельностью. Широкое хождение Express, Mail и Mirror дало огромное культурное и политическое влияние (не говоря уже о баснословных прибылях) медиамагнатам вроде лорда Бивербрука и лорда Ротермира. Несмотря на их изначальные сомнения в Болдуине, газетные короли помогли ему, во-первых, обеспечив консерваторам поддержку низов среднего класса, а во-вторых, приравняв взгляды этого нового класса к общественному мнению и национальным интересам.

Газеты также обрушивали на пригородный дом лавину рекламы, в конечном итоге сыгравшую ключевую роль в стимуляции потребительского бума тех лет. Производители и торговцы теперь тратили на объявления в газетах 60 миллионов фунтов ежегодно, и большая доля этих инвестиций приходилась на универмаги, а также производителей косметики, сигарет, лекарств и бакалеи. Процветающие рекламные фирмы выдавали броские слоганы вроде «“Плейерс”, пожалуйста»[49] или «Пятничный вечер – это вечер с “Амами”».

Второй слоган предлагал шампунь и предназначался для молодых женщин, новой и набирающей силу целевой аудитории рекламщиков. Теперь в массы продвигалась концепция женственности, возможно, чтобы уравновесить эффект от выросшей женской занятости в новых отраслях легкой промышленности. В 1930-х женщины в целом одевались более консервативно, чем их предшественницы-флэпперы, – в более длинные и обтягивающие платья, подчеркивающие женскую фигуру. Тяжеловесные эдвардианские одеяния навсегда были изгнаны из женского гардероба, но в моде снова появились более широкие плечи и тонкие талии. За десять лет волосы удлинились, смягчились и завились, а вот макияж стал более интенсивным и привычным. К 1939 году 90 % женщин младше тридцати регулярно пользовались помадой, пудрой, тушью и румянами.

Вместе с более традиционной модой вернулось и традиционное половое разделение. Окончив школу, девушка могла пойти работать, но в конечном итоге ее предназначение виделось в том, чтобы выйти замуж, родить детей и обзавестись хозяйством. Многие рассматривали роль домохозяйки как наилучшую «карьеру»; для многих и выбора не существовало, поскольку брак по-прежнему останавливал профессиональный рост. Домохозяйка воспитывала детей и управлялась с бытом при помощи современных электрических приборов. Новые «женские журналы» вроде Woman или Woman’s Own давали советы по ведению хозяйства и призывали жен быть «младшими партнерами» в брачных союзах. В результате пропаганды и экономического давления в 1930-х годах англичанок загнали обратно «на кухню». Вот говорящий факт: в новых пригородных домах комнаты часто делились по половому признаку – мужчина, глава семьи, имел личный кабинет, а женщина обреталась в маленькой столовой, смежной с кухней. Неудивительно, что многие жаловались на скуку и усталость и жаждали вернуться на работу. Иные испытывали разочарование, что, получив право голоса, не имеют реального политического влияния, чтобы изменить свою участь.

Страдающие от одиночества пригородные дамы много времени проводили за книгами, так же как и мужчины по вечерам. На книжных полках новых «полудомов» красовались новенькие издания. В конце 1930-х издательство Penguin запустило серию художественных книг, а Pelican – образовательных, всего по полшиллинга за том; в Woolworths продавались недорогие издания классики в твердой обложке из серии «Читательская библиотека». К концу десятилетия продажи книг выросли до 7 миллионов экземпляров в год. К услугам читателей были и библиотеки: в 1939 году число взятых в библиотеках томов достигло 247 миллионов. Работники «передвижных библиотек» объезжали пригороды на велосипедах. «Романтика или детектив?» – спрашивали они молодых матерей, предлагая два самых популярных жанра среди этого слоя населения. Романтический жанр взяло на себя издательство Mills & Boon, в жанре детективов лидировали Агата Кристи и Дороти Л. Сэйерс, поставляя читателям интригующие загадки в экзотических или аристократических декорациях. Гангстерские романы тем временем переносили читателей-мужчин в Нью-Йорк, а триллеры будоражили и поднимали неосознанные страхи иностранного вторжения и войны.

Альтернативным домашним развлечением служило радио. После ужина семья часто собиралась вокруг радиоприемника – послушать выпуск новостей или легкую развлекательную программу. К концу 1930-х компактный приемник стоил всего пять фунтов стерлингов, то есть любые пригородные, а также и некоторые рабочие семьи могли себе его позволить. В рабочих семьях радио предпочитали держать включенным все время ради белого шума, люди из среднего класса включали приемники на избранные передачи и внимательно их слушали. В 1930-х стали доступны некоторые континентальные станции, например «Радио Люксембург», существующее за счет рекламы и передающее популярную музыку и комедийные программы. Эта коммерческая пища «в американском стиле» была менее сдержанной, чем типичные блюда ВВС, где преобладали серьезные, продолжительные и «высоколобые» передачи и акцент элитных школ. Тем самым ВВС отталкивала многих из рабочего класса, но честолюбивый пригородный класс преданно поглощал предложенное. Эти же семьи слушали и граммофонные записи; по сравнению с 1920-ми годами граммофоны потеряли и в размерах, и в цене, а 6-дюймовые пластинки теперь продавали в Woolworths по полшиллинга. Из популярных песен периода можно назвать Mad Dogs and Englishmen («Бешеные псы и англичане») и Boomps-A-Daisy. Среди академических композиторов наибольшая слава выпала на долю Ральфа Воэна Уильямса и Эдварда Элгара.

В более респектабельных пригородах «развлечения» происходили преимущественно вечерами, при этом социальная жизнь вне дома разделялась по половому признаку. Женщины собирались маленькими компаниями поболтать «за чашечкой чая» в послеобеденное время, мужчины – после работы, поиграть в карты или послушать музыку. У мужского населения английских пригородов с разговорами не ладилось, многие признавались в «трудностях с языком» и «страхе социального взаимодействия».

Контакты между соседями по пригороду и даже по улице были весьма ограниченными. Соседей скорее слышали, чем видели, так как звуки радио и граммофона легко проникали через плохо изолированные брандмауэрные стены. Такой асоциальный образ жизни разочаровывал недавних переселенцев из деревни или центров городов; им не нравилось, что соседи едва кивают при встрече. Некоторые жаловались, что старая социальная близость большого города разрушена личными садиками и расстояниями между домами. Пригородная жизнь сделала англичан убежденными индивидуалистами, которые четко отделяли свое домашнее существование от политической и рабочей сфер. Неизбежным следствием этого стало ослабление классового и политического самосознания.

Писатели едко высмеивали «стерильные» пригороды с их «пустыми» и «чопорными» жителями. Роль самого завзятого критика досталась, пожалуй, Джорджу Оруэллу. «Корпеть, “гореть на работе”, грезить о повышении, продать душу за домик с фикусом! Стать “достойным маленьким человеком”, мелким подлипалой при галстуке и шляпе…»[50] Именно такая незавидная судьба ждала обитателей пригородов – таких, как герой его романа «Да здравствует фикус!» (1936 год). Другие английские интеллектуалы рассматривали расползающиеся пригороды как символ национального упадка – обращенная к внешнему миру страна, все еще владеющая самой громадной империей, которую когда-либо видел мир, скатилась в частную жизнь, провинциальность и ограниченность. Нация садовников и домохозяек плохо приспособлена для глобальной роли, некогда взятой на себя Британией; пламя общественного активизма, разожженное некогда суфражистками и профсоюзами, тоже угасает. Однако для многих англичан жизнь в пригороде, несмотря на недостаток социального взаимодействия, все-таки была существенным шагом вперед по сравнению с сельской местностью или городскими трущобами, где они влачили существование раньше. Кроме того, у многих и выбора-то не было; приходилось устраивать свою судьбу в пригородах. Как выразилась одна домохозяйка, «теперь это их жизнь, и они не собираются от нее отказываться».

23

Будет время веселиться

В традиционных городских и сельских сообществах привычным местом встреч служили пабы[51], но в новых пригородах их строилось мало. В Биконтри на 110 000 человек населения приходилось всего пять питейных заведений; а в некоторых округах их вовсе запретили. Те, что все-таки появлялись, отвращали посетителей своим убожеством. Напитки порой приходилось заказывать у официантов в галстуках-бабочках и употреблять их сидя – не похоже на гостеприимное заведение, куда можно спокойно заглянуть после работы, пропустить пинту-другую и потрепаться у барной стойки. Неудивительно, что продажи пива в 1930-х сократились вполовину, а остального алкоголя – на треть по сравнению с довоенным уровнем.

Кинематограф привлекал обитателей пригородов куда больше, отчасти благодаря интимности кинозалов. Когда в Англии во время войны появилось кино, его прежде всего полюбил рабочий класс, и первые дешевые кинотеатры и кинозалы рассчитывались преимущественно на пролетарскую публику. Однако уже в 1920-х кино приобретало все большую респектабельность как вид развлечения: впервые в истории сугубо рабочая забава покорила средний класс. Под конец 1920-х годов, ко времени появления синхронизированных саундтреков, цвета и звуковых фильмов, как раз полностью растворился снобизм в отношении киноискусства.

Новое кино со звуком рекламировалось на афишах как фильмы, где «все говорят, все поют, все танцуют», и некоторые из этих ранних образцов получились очень зрелищными мюзиклами – например, те, где блистали Джинджер Роджерс и Фред Астер. Среди других звезд эпохи можно назвать Клару Боу, Грету Гарбо, Эррола Флинна, а диснеевские Микки-Маус и Дональд Дак использовались в качестве детских прозвищ в английских семьях. Лидировали два жанра: романтические истории в экзотических декорациях и вестерны, живописующие жизнь приграничных городков американского запада. Эти недавно основанные американские поселения не то как в зеркале отражали английские пригороды, не то упрекали в потере свободы духа.

Практически все фильмы прибывали из США, несмотря на протекционистское законодательство тори, пытавшихся стимулировать развитие местной киноиндустрии. По контрасту с американскими английские фильмы казались слишком статичными, картонными и перенаселенными персонажами из среднего и высшего классов. Однако два величайших гения кинематографа – Чарли Чаплин и режиссер Альфред Хичкок – были по происхождению англичанами. Оба родились в Лондоне, но к концу 1930-х работали в Америке, создавая шедевры, в полную силу проявляющие энергию, оригинальность, размах и жизненную силу нового вида искусства.

* * *

«39 ступеней» Альфреда Хичкока (1935 год) начинается и заканчивается в захудалом лондонском мюзик-холле. Режиссер рисует мир, которому вот-вот грозит крах и уничтожение, – именно это смутно ощущали люди в то время. Хотя в основу сценария лег роман Джона Бакена, опубликованный двадцать лет назад, фильм Хичкока разворачивается в современной обстановке и как бы проявляет скрытую тревожность Англии середины 1930-х. Беспокойство о будущем бросает тень на все. Все в фильме кажется нереальным, призрачным; каждая сцена – словно декорации для неизбежной катастрофы. Места сменяют друг друга, напряжение нарастает. Главный герой, Ричард Хэнни, оказывается случайно вовлеченным в убийство и заговор сети иностранных шпионов, цель которого – выкрасть британские военные секреты. Камера Хичкока преследует Хэнни, пока он бежит из Лондона в Шотландию и обратно, а затем на берег Ла-Манша, в попытке очистить свое имя и перехитрить шпионов. Часть сцен Хичкок снял в злачных переулках Лондона, знакомых ему с детства. Он говорил, что английские кинематографисты часто «игнорируют людей, заскакивающих на ходу в автобусы… толпящихся в очередях в кинотеатры, всяких девушек из варьете и патрульных… [но] именно в них и живет английский дух».

Билет на «39 ступеней» стоил всего шесть пенсов. На излете 1930-х таких полшиллинговых билетов продавалось в Англии 15 миллионов еженедельно. В одном только Ливерпуле насчитывалось более 100 кинотеатров. Почти половина взрослого населения крупнейших городов и пригородов каждую неделю смотрела какой-нибудь фильм; четверть ходила в кино дважды в неделю, особенно в холодное время года. В 1930-х начали строить «суперкинотеатры», вмещавшие по 4000 человек и носившие подходящие величественные названия – The Ritz, The Majestic, The Rialto. В таком кинотеатре публика проходила по выложенному красными коврами фойе и поднималась по широкой лестнице в зал. Нередко кинотеатры украшались в стиле барокко или рококо, изобилуя всевозможными ангелочками и херувимами; другие декорировались в египетском, эллинском, римском или индийском стиле. Весьма подходящая обстановка для просмотра романтической истории, воплощенной гламурными кинозвездами и произошедшей в далекие времена, в далеких странах. До начала сеанса музыкант развлекал публику, играя популярные мелодии на органе Mighty Wurlitzer, медленно поднимавшемся из-под пола до уровня сцены. Во время фильма публика всегда всерьез вовлекалась в происходящее и зачастую начинала обсуждать сюжет; особенно склонными к громкой критике считались зрители из рабочего класса.

Не приходится сомневаться, что кино глубоко изменило культурную и социальную жизнь. Фильмы стали первым видом развлечений, которым мужчина и женщина из низшего класса могли насладиться вместе, так как пабы оставались преимущественно мужской территорией. Молодые люди могли встретиться в кино без родителей и под покровом темноты. «В “Одеон” пора явиться, – пелось в гимне «Клуба для подростков “Одеон”», – будет время веселиться». «Веселье» могло подразумевать курение, выпивку, а также «обнимашки-целовашки».

Фраза «обнимашки-целовашки» (necking and petting) – свидетельство еще одной культурной перемены, произведенной кинематографом, а именно – приходом американского сленга на английские улицы. Словечки типа bunk (дрянь), dope (классно) и baloney (чушь) теперь нередко звучали в центре Манчестера, а какие-нибудь пацаны из Дарема угрожали «кокнуть» (bump off) друг друга или как минимум «размазать» (give the works). Молодежь теперь в основном говорила OK вместо all right (ладно); многие употребляли yeah или yep вместо yes и nope вместо no. Для рабочих английских ушей американский сленг звучал демократично и освобождающе, ведь говор самих рабочих выдавал низкое социальное положение в жестко иерархичной классовой системе Англии.

* * *

С приходом кино другие развлечения отошли на второй план. Дети охладели к уличным кукольным спектаклям и шарманкам, а взрослые – к мюзик-холлам; провинциальные драматические театры едва-едва держались на плаву. Однако некоторые традиционные виды отдыха не утратили своей привлекательности. В 1930-х люди танцевали не меньше, чем в джазовые 1920-е. В здания городских советов по субботам стекались клиенты в костюмах и нарядных платьях, и бесчисленные толпы «забегали» потанцевать после работы будними вечерами. Представители рабочего класса часто предпочитали снять служебное или муниципальное помещение, тогда билеты на танцы продавались всего по два шиллинга. Один современник описывал, как в танцзал толпой стекаются мужчины и становятся «в линию вдоль одной стены, тогда как женщины занимают другой край. Мужчина совершал выбор, пересекал зал, с минимальными церемониями приглашал девушку, и они вливались в ритм». К началу 1930-х джаз уже уступил дорогу биг-бенд-музыке, а ее, в свою очередь, вытеснит свинг. Все новые танцы на короткое время очаровывали нацию, среди них – патриотический ламбет-уок, конга, хоки-коки. На севере Англии в моду вошли танцевальные «паттерны», или «построения», теперь известные как «бальные».

Спорт, ставший таким привлекательным в конце XIX века, обрел еще большую популярность, несмотря на то что женщины фактически исключались из спортивных мероприятий. В государственных школах девочки не могли пользоваться физкультурными помещениями и инвентарем, и никто особенно не звал женщин в качестве зрительниц на спортивные события, ориентированные на рабочий класс. 1920-е стали первой эпохой огромных спортивных скопищ: был построен стадион Уэмбли, реконструирован Твикенем и расширен Уимблдон. В 1930-х толпы болельщиков-мужчин только увеличивались.

Впрочем, предсказуемо спортивные предпочтения зависели от места в обществе. Никто из рабочих никогда не произнес бы фразу «Кто-нибудь на партию в теннис?»; равно как крикетный истеблишмент изо всех сил боролся за сохранение ауры элитарности. На счетных карточках печатались инициалы исключительно «джентльменов-любителей», а профессионалы вроде Джека Хоббса (пусть он даже был величайшим игроком эпохи) обозначались лишь фамилиями. Игроки обращались к джентльменам, используя слово «мистер» или титул, а сами джентльмены звали всех просто по именам. Капитаны национальной команды и команд графств все до единого оставались любителями – идея «профессионального» капитанства в Англии была немыслима. Зрители порой сетовали, что аристократическая порода, увы, не гарантирует калитки и раны[52], однако для снижения уровня снобизма никто ничего не предпринимал.

Рабочий класс на севере страны более всего уважал регби, а во всех остальных местах – футбол. Оба вида спорта предназначались исключительно для мужчин – Футбольная ассоциация в 1920-х годах запретила женский футбол. Страсть к игре повсеместно захватила мальчишек и мужчин рабочих слоев населения. К концу 1930-х в Англии появилось более 35 000 юношеских футбольных клубов; команды стихийно создавались на многих предприятиях. Лучшей профессиональной командой десятилетия оказался Arsenal, выигравший пять чемпионских титулов лиги и взявший два кубка ФА. В межвоенный период игры за кубок ФА или финал национального чемпионата подавались как события государственной важности. О них рассказывала ВВС, и их нередко посещали члены королевской семьи, вручая в конце награду победителям. Это была волшебная сказка, в которой английская знать возносила хвалу заслугам простых англичан.

Бессчетное количество «инвесторов» делали ставки на футбольные матчи. Наибольшей популярностью пользовались «пулы»: люди предсказывали исход матча, а денежный выигрыш высчитывался из общего количества сделанных ставок. «Чтобы понять и поверить, до какой степени жизни многих ливерпульцев крутятся вокруг пулов, – писал один социолог, – нужно увидеть это своими глазами». Ставки делались также на лошадиные скачки, а кроме того – на бокс, регби, голубиные или собачьи бега. А то, что всеми этими видами спорта интересовались почти исключительно рабочие, – отнюдь не совпадение, ибо считалось, что ставки сменили выпивку в качестве главного порока трудового люда. Их предпочтения – спускать деньги в тотализаторах, а не копить – интерпретировались как знак расточительности, хотя речь шла скорее о недостатке веры в будущее.

Столь же охотно в этот период люди ходили в пешие или велосипедные походы. Хайкеры, преимущественно из среднего класса, выглядели и действовали как большие дети-скауты: зеленые шорты, гольфы, рюкзаки и готовность к любым неожиданностям. В своих одиноких прогулках по сельской местности писатель Дж. Б. Пристли встречал «группы из двадцати-тридцати соответственно одетых людей. Вид у них едва ли не немецкий: организованные, полувоенные, полуатлетические». Он же, регулярно встречая велосипедистов, никак не мог понять, «какое именно удовольствие доставляют им окрестные виды, ведь, кажется, они вовсе не поднимают головы от руля». Согласно социологу Ричарду Хоггарту, для отпрыска рабочей семьи «знаком настоящего вхождения в период юности служит согласие родителей купить ему велосипед в кредит. Затем такой молодой человек на новеньком велосипеде каждое воскресенье выезжает кататься с одной из тех разношерстных компаний, которые проносятся через весь город и из него, минуя безлюдный вокзал».

Пешие туристы и велосипедисты стали эмблемой противоречивых отношений с природой, характерных для этого десятилетия. Жители пригородов, чьи дома захватили сельские угодья, жаждали как следует познакомиться с окрестностями, испытать все прелести пребывания на природе. Однако на природу выезжали в автобусах, а это вредило и пейзажу, и всему живому в нем. Бесконечная процессия из машин, мотоциклов и автобусов в начале выходных вытягивалась по дорогам, ведущим из Лондона, отравляя деревенский воздух выхлопными газами. Прибыв на место где-нибудь в сельской местности, пригородные захватчики продолжали вести себя как городские жители, по факту привозя свои пригороды с собой. До самого рассвета туристы пели и плясали в полях и тихих деревеньках.

Мания к пешим и велосипедным походам отчасти объясняется тягой к хорошей физической форме и свежему воздуху, а эта тяга, в свою очередь, была связана с общим беспокойством о здоровье нации и ее военном потенциале. Лига здоровья и силы, куда входило больше 100 000 человек, пропагандировала физическую подготовку среди английской молодежи с целью подготовить ее к следующей войне. Она успешно пролоббировала у скаредного по сути консервативного правительства выделение 2 миллионов фунтов стерлингов в виде грантов местным властям на строительство спортивных центров, игровых полей, закрытых и открытых бассейнов и молодежных хостелов.

* * *

Но самым характерным досугом этого периода, вероятно, стоит считать отпуск. В течение 1930-х количество людей, которым полагался оплачиваемый отпуск, выросло с 1 миллиона до 11 миллионов (примерно половина всего работающего населения) – Закон об оплачиваемых отпусках (1938 год) предусматривал неделю отдыха для большинства фабричных рабочих, служащих магазинов и офисов. Профсоюзы агитировали за эту меру в течение 20 лет и наконец добились своего. Самым популярным местом отдыха стали приморские курорты: около 70 % жителей северных промышленных городов летом ездили к морю. Лондонцы тоже любили морское побережье, предпочитая Саутенд. Те же, кто располагал более существенными временными и денежными ресурсами, могли посетить английскую Ривьеру на юго-западе.

На пляжах ребятишки строили песочные замки или катались на осликах, пока взрослые загорали, читали или играли в футбол. Желающие могли искупаться, в аренду сдавались парусные яхты. Вдоль променада располагались кафе, пабы и рестораны. Зоопарки, ярмарки, мюзик-холлы и танцплощадки наперебой зазывали клиентов. В такой карнавальной атмосфере люди были склонны больше выпивать и меньше надевать. Вот как описывал веселье один турист в Маргейте: «Песни, флирт, выпивка, банджо и смех; явные солнечные ожоги; наши легкие наполнены морским воздухом, а мы сами наполнены лобстером и лососем».

Повальная любовь рабочего класса к побережью побудила Билли Батлина основать в 1936 году самую первую коммерческую базу отдыха в Скегнессе. Ее ждал такой успех, что он тут же открыл и другие. К концу десятилетия в Англии было свыше 100 коммерческих турбаз, привлекавших около полумиллиона отдыхающих ежегодно. База отдыха предлагала трехразовое питание и развлечения всего за 35 шиллингов в неделю в низкий сезон. Развлечения, как правило, включали круглосуточную живую музыку, танцы, спорт, однодневные экскурсии, конкурсы талантов и красоты, включая избрание «самой гламурной бабушки». В 23:45, после бурного дня ведущий местного «Радио Батлин» объявлял: «Спокойной ночи, туристы». Однако многие игнорировали отбой и продолжали танцевать далеко за полночь. У Батлина, как и вообще на побережье, отдыхающие из рабочего класса твердо намеревались доказать, что их манера веселиться ничем не хуже развлечений так называемых вышестоящих.

24

Земля пособий по безработице

В числе миллионов других туристов, посетивших прибрежный городок Блэкпул в 1930-х годах, был писатель Дж. Б. Пристли, собиравший материал для своего отчета о состоянии нации – «Английского путешествия» (English Journey; 1934 год). Пристли понравилась демократическая атмосфера ланкаширского курорта: казалось, городок говорит отдыхающим из рабочего класса – «ты не хуже других, если в кармане найдутся необходимые полшиллинга». Раньше люди жили в паутине взаимоотношений «между ниже- и вышестоящими на социальной лестнице, презирая или жалея тех, кто внизу, преклоняясь или ненавидя тех, кто сверху»; но в «американской» обстановке Блэкпула снобизм ослабил хватку на горле англичанина.

Однако другие аспекты курортной жизни проявляли менее приятные стороны «американизации». Согласно Пристли, предлагаемые там развлечения были «стандартизированы», «механизированы», «мелки» и «дешевы». В этом отношении городок служил символом новоявленной Англии массового производства и потребления: вся страна, писал Пристли, «стремительно блэкпулизируется». «Все и вся, – делал он вывод, – низвергается… на одну магистраль дешевых массовых товаров и единообразной жизни».

Пристли угнетала «монотонность» такой механизированной страны, но он все же предпочитал ее другому образу Англии, знакомому ему не понаслышке, – старой «промышленной Англии угля, железа, стали, хлопка, шерсти, железных дорог… квадратных часовен, соединенных задними стенками домов… груд шлака… ночлежек… закопченных унылых городишек [и] угрюмых, похожих на крепости больших городов». Городские центры Англии будто застыли в XIX веке, словно часть экспозиции гигантского индустриального музея. При взгляде на преимущественно безработных жителей таких мест Пристли казалось, что война все еще продолжается; все это выглядело вдвойне безотрадным, поскольку многие из встреченных им безработных двадцать лет назад воевали во Франции.

«Земля пособий по безработице» не получала никаких выгод от экономического бума десятилетия. Жители Северной Англии и многие в Мидлендс вовсе не рассматривали тот период как изобильный, описывая его скорее как «голодные 1930-е» или «чертова декада». После короткого послевоенного взлета ключевые отрасли английской промышленности вступили в стадию полного упадка и зависели от все уменьшающегося международного спроса. Уже в конце 1920-х четверть британских шахтеров и металлургов, половина работников хлопковой отрасли и треть судостроителей сидели без работы. Шахтерские городки Дарема, хлопковые – Ланкашира, металлургические и судостроительные центры Камберленда и Тайн-Тиз были официально объявлены «зонами экономического упадка».

А затем грянул кризис. После 1929 года международный спрос обрушился, экспорт хлопка и сталелитейное производство сократились вполовину, добыча угля – на одну пятую, а судостроение – на 85 %. Для рабочих последствия оказались предсказуемы и разорительны. К 1932 году работу потеряли 40 % шахтеров, 50 % металлургов и 60 % кораблестроителей. Во многих городах уровень безработицы достигал 50 %, а кое-где и выше, поскольку молодежь уезжала в другие места в поисках места. Проблема таких призрачных городков заключалась не только в большом количестве безработных, но и в том, что они оставались без работы очень долго – годы и даже десятилетия. После поражения всеобщей забастовки протестовать не имело смысла; всего 8 % лейбористов в палате общин не делали никакой погоды в парламенте. При этом многие англичане считали, что именно государство обязано помочь безработным. Есть ли у Национального правительства какое-то видение, как защитить граждан, потерявших работу, – и отнюдь не по своей вине?

* * *

Канцлер Невилл Чемберлен настаивал, что массовая безработица – неизбежное следствие действия рыночных сил. И все, что остается администрации, – это ждать, пока улучшится экономическая обстановка, хотя это вряд ли случится «раньше чем через десять лет». Контраст в его подходах по сравнению с финансовым кризисом 1931 года не прошел незамеченным. Сейчас кабинет собирался сохранить валюту и банки «сбалансированным бюджетом», что на практике означало серьезно урезанные выплаты по безработице. Выходило, что шахтеров, литейщиков и корабельщиков можно бросить в водоворот рыночных сил без всякой помощи, а банки – нет. Администрация практиковала капитализм для производственного сектора и социализм – для финансово-валютного. Левые критики напоминали коалиции, что Англия – одна из самых богатых стран мира и центр одной из крупнейших в истории империй.

Ничего не делая для безработных, Национальное правительство усугубило обнищание большой части населения. Они лишь пытались снизить действующие пособия из соображений «экономии»; когда человек долго не мог устроиться на работу, и «страховые выплаты», взятые из его же отчислений, заканчивались, или завершался полугодовой срок, получаемое им пособие уменьшалось, по словам одного социолога, «до мизерной суммы, которой едва хватало, чтобы не умереть, а также не стать источником чрезмерных проблем для власти». Да и это скудное пособие назначалось безработному лишь после прохождения «теста на бедность», призванного подтвердить, что тот достаточно «неимущий» и «заслуживающий». Если у безработного обнаруживались альтернативные источники дохода – скажем, были сбережения, или кто-то из членов семьи работал, – то пособие или уменьшалось, или вовсе отменялось.

Тест на бедность горячо приветствовали люди из пригородного среднего класса. Деньги из государственной казны не следовало «транжирить» на тех, кто в них не нуждался; к тому же «чрезмерные» пособия удерживали безработных от того, чтобы совершить «усилие» и поискать место. Считалось абсолютно разумным, что безработного человека, отказавшегося от места в 400 км от места проживания его семьи, нужно лишить выплат. Естественно, сами безработные придерживались иного мнения: почему нужно наказывать человека, не по своей вине потерявшего работу, за то, что у него есть сбережения? Почему перед его семьей должен стоять выбор между голодом и переездом за сотни километров?

Безработные ненавидели этот тест на бедность. Чиновники из местного Комитета общественной помощи (КОП) являлись к ним домой без предупреждения – проверить, не работают ли дети, не покупали ли в семье недавно одежду или мебель. Если обнаруживалось то или другое, выплаты немедленно урезались или прекращались. Служащие КОПа могли потребовать заложить в ломбард какие-то хозяйственные вещи или одежду, и только тогда семья могла претендовать на пособие. Одна женщина попыталась доказать свою бедность представителю комитета, показав выдвижной ящик, в котором спала ее маленькая дочь. Совершенно не впечатленный, чиновник «спросил, кормлю ли я ее грудью, и [когда] я ответила утвердительно, он уменьшил пособие на ребенка» на том основании, что ей не требуется другое питание. Тест на бедность наносил удар по экономическому и психологическому состоянию человека. Трудовой люд, до сих пор независимый, принуждали открывать двери перед преемниками ненавистных блюстителей Законов о бедных, которые унижали их бестактными вопросами. В том, как функционировала государственная бюрократическая социальная система, наблюдалась некая горькая ирония: имея полномочия влезать во все аспекты жизни людей, она не давала им ни помощи, ни безопасности.

За 1932–1933 годы около 180 000 получателей пособия полностью лишились казенных выплат, а остальным их урезали вдвое, «сэкономив» правительству 24 миллиона фунтов. Чемберлен неохотно признавал, что система нуждается в «рационализации», однако попытка увеличить ее «действенность» через Закон о безработице 1934 года мало повлияла на участь тех, кто по-прежнему не имел трудового дохода. Обеспечение грантами «особых» территорий также не привело к каким-то серьезным сдвигам.

* * *

В сфере безработицы проводились широкомасштабные социологические исследования. «Ежегодно из Лондонской школы экономики и других мест, – писал журналист Малкольм Маггеридж, – множество серьезных людей, мужчин и женщин, отправлялись в зоны экономического упадка и ставили там свои палатки». Так проявлялось политическое сознание эпохи и его «научный» дух. В 1936 году исследователи основали Организацию массовых наблюдений, ставившую целью сбор данных о британском народе; ее ежемесячный журнал предлагал жадным до фактов читателям социально-экономическую статистику и анализ тенденций.

В итоге благодаря этим публикациям мы очень много знаем о жизни в «голодные 1930-е». Если ориентироваться на стандарты «человеческих нужд» Сибома Раунтри, 30 % пролетарских семей в северных городах типа Ливерпуля или Йорка жили за чертой бедности, при этом рабочие составляли 70 % населения таких урбанизированных областей. Чтобы дать читателям представление об этой «черте», Раунтри описал повседневную жизнь семьи, в которой зарабатывающий человек «трудился вообще без выходных». Такая семья «никогда не должна тратить ни пенни на поезда… никогда не покупает газет… никогда не откладывает денег… никогда не вступает в профсоюзы… в ней никто никогда не курит табак… и не пьет пива… нет денег на безделушки и сладости… не покупается ничего, кроме самого необходимого для поддержания физического существования». Это означало ежедневные ужины из вареной картошки и белого хлеба с «чутком маргарина», да еще добавку в виде «глотка чайку» со «щепоткой сахара».

Тем же, кто жил за чертой бедности, не хватало доходов даже на базовые нужды – жилье и минимум еды. Родители в таких хозяйствах «в буквальном смысле морили себя голодом, чтобы накормить и одеть своих детей». Семья безработного мужчины в Ливерпуле питалась только «хлебом, маргарином и чаем с концентрированным молоком на завтрак и ужин»; все ложились «спать рано, чтобы не чувствовать голода». Четверо-пятеро человек жили в одной грязной комнате в убогих викторианских трущобах, оставшихся после того, как Национальное правительство заморозило лейбористскую программу реконструкции. По некоторым оценкам, около 70 000 таких жилищ сохранялось в Манчестере, 60 000 – в Шеффилде. Ни в одной другой европейской стране не нашлось бы таких многочисленных и нездоровых трущоб. В этих соединенных задними стенками террасных домишках с текущими крышами и осыпающейся штукатуркой обычно царили сырость и засилье насекомых. В таком жилье никогда не было горячей воды, а во многих – и чистой холодной; сразу несколько человек умещались на односпальной кровати.

Жизнь в таких условиях брала неизбежный взнос здоровьем. Обитатели трущоб плохо питались, и у 70 % детей рабочего класса в этот период диагностировался рахит; многие болели туберкулезом и анемией. Чаще всего самые тяжелые страдания выпадали на долю матерей. Мать жертвовала своей долей жалкого рациона ради детей и, как следствие, сама сильно ослабевала. Здоровье трети женщин, живущих за чертой бедности, классифицировалось как очень плохое, а высокая смертность в родах рассматривалась как одно из самых серьезных последствий безработицы. Однако все эти выводы начисто отвергались Национальным правительством, которое списывало плохое здоровье на безответственное ведение домашнего хозяйства. Когда врачи, практикующие в бедных районах, публично оспаривали такую точку зрения, правительство угрожало им лишением средств к существованию.

* * *

Наряду с социологами в «нижний мир» также стаями слетались литераторы и журналисты. «Литература о пособиях» как документальный и художественный поджанр приобрела особую популярность в 1930-х. Обеспеченные жители юга с удовольствием читали подробные описания тяжелой доли тех, кто обитал «там, на севере». «Нищета, – заметил один романист, – хорошо продается», так же как и натурализм. «Вопрос о состоянии Англии»[53], поставленный в 1840-х авторами типа Диккенса, теперь стоял снова, более горячо, чем когда-либо. Очень популярны стали автобиографии людей рабочего труда, потерявших источники заработка, так же как и книги писателей вроде Оруэлла, который по следам Пристли записал свои впечатления о стране в сочинении «Дорога на Уиган-Пирс» (1937 год). Среди известных «романов о пособиях» того периода – «Человек-испытание» Уолтера Брайерли и «Любовь на пособие» Уолтера Гринвуда. В последнем представлен архетипичный образ жанра: «недвижно словно статуя», безработный человек стоит на углу улицы, «взгляд прикован к тротуару, руки в карманах, плечи сгорблены, дует резкий ветер».

Многие из этих книг живо описывали психологическое влияние безработицы. Оруэлл с ужасом обнаружил, что многие люди в Северной Англии стыдятся того, что остались без работы. Он писал в «Дороге на Уиган-Пирс», что «средний класс рассуждал о “ленивых и праздных бездельниках на пособии”, и естественно, подобные суждения просочились в саму рабочую среду». Их ощущение личной деградации сопровождалось чувством бессилия, депрессией, цинизмом, психической нестабильностью, пораженчеством и фатализмом. Именно через работу старшее рабочее поколение определяло свое место в мире; без нее они тонули в безнадежности. Молодежь пострадала меньше: Пристли описывал их как «разболтанных, легкомысленных, потрепанных бабочек задних дворов».

Среди безработных всех возрастов наблюдалась тенденция к насилию. Иногда эта агрессия направлялась на чиновников биржи труда, иногда – на самих себя. Статистика Министерства внутренних дел показывает, что в начале 1930-х ежедневно кончали с собой двое безработных. Однако в целом спорадические вспышки насилия терялись на фоне довлеющей апатии и скуки. Апатия, скука и полное изнеможение гасили злость безработных на систему, которая так их подвела. Некоторые парламентарии-консерваторы переживали, не назревает ли революционная обстановка, но сами безработные проявляли мало интереса к революционным свершениям. «Мы снова и снова утверждаем, – говорил один социолог, – что безработица не предполагает активной жизненной позиции… Подавляющее большинство не имеет вообще никаких политических убеждений». Оруэлл испытал шок, столкнувшись с вопиющей скудостью политического сознания в Вигане. Сам он приписал это длительности человеческих страданий – после многих лет без работы многие просто смирились с жизнью на пособие. Он также полагал, что «революцию предотвратила» дешевая роскошь вроде «рыбы и картошки[54]… шоколада… радио и кино».

* * *

Впрочем, безработные, не отличавшиеся революционным настроем, все же не страдали в молчании. Тысячи потерявших место людей принимали участие в выступлениях против тестов на бедность и урезаний выплат, организованных Национальным движением безработных трудящихся (НДБТ), где заправляли коммунисты. Пресса живописала демонстрантов как агрессивных большевистских забияк, использующих камни и кирпичи в столкновениях с полицией. Официальной тактикой властей был «разгон» любых «буйных или готовых проявить буйство» протестующих конными полицейскими с применением дубинок. Иногда полицейские обращали против них даже огнестрельное оружие; многие получили ранения, несколько человек погибло. В 1934 году Национальное правительство наделило полицию расширенными полномочиями: Закон о подстрекательстве к мятежу позволял стражам порядка останавливать и обыскивать любого человека, «заподозренного» в этом самом «подстрекательстве». За протестами следовали бесчисленные аресты, но НДБТ не опускало руки. Они организовали несколько «голодных маршей» из северных городов Англии в лондонский Гайд-парк. В дороге участники ночевали в работных домах и хостелах. Эти марши привлекли внимание прессы и часто упоминались в речах лейбористских членов парламента.

Но официальная позиция лейбористов по отношению к протестам и маршам была амбивалентной. Новое руководство партии в лице Клемента Эттли наотрез отказалось организовывать демонстрации вместе с коммунистическим НДБТ и осудило эпизоды насилия, произошедшие во время некоторых акций. Перед нами классический лейбористский компромисс: члены партии выражают солидарность с народным левым движением, но дистанцируются от его революционной программы. Коммунисты обвиняли лейбористов в недостатке смелости, мешающем воспользоваться преимуществами революционного момента, но правда заключалась в том, что верхушка партии просто желала отложить этот момент – и желательно навсегда. Хотя Эттли и другие видные фигуры стремились отмежеваться от консервативной эпохи Макдональда с помощью радикальных экономических предложений, они так же, как и их бывший лидер, стояли за поступательный социализм, вводимый путем одобренных парламентом реформ.

Марш, который вызвал у лейбористов-парламентариев наибольшее сочувствие, – «крестовый поход из Джарроу» 1936 года. В конце XIX века судостроительная верфь в Джарроу процветала, и в период с 1850-го до 1920-й население местечка выросло в десять раз. Однако к 1932 году для 80 % взрослого населения там не было работы. Люди страдали от плохого состояния здоровья, а смертность от туберкулеза превышала показатели XIX века. В следующем году кандидат в депутаты от Джарроу, «Красная» Эллен Уилкинсон, заклинала Макдональда помочь городу. Бывший лидер лейбористов, а ныне премьер коалиционного кабинета, пообещал взять Джарроу на заметку, но сам он в политическом отношении имел ничтожно мало влияния; а министр торговли Уолтер Рансимен посоветовал жителям городка «самим найти путь спасения».

В начале 1936 года Уилкинсон, уже избранная в парламент, взялась за организацию крестового похода из Джарроу. Целью марша, средства на который собрали по подписке, значился протест против безразличия Рансимена и огласка бедственного положения «насильственно уничтоженного города». Устроители похода никак не были связаны с НДБТ и коммунистами; инициатива принадлежала лейбористам. Осенью 200 безработных мужчин из Джарроу прошли 400 километров до Лондона, что заняло у них чуть больше месяца. Когда наконец они добрались до столицы, то наотрез отказались участвовать в коммунистической демонстрации, а вместо этого собрали собственный митинг, где присутствовало до 15 000 сочувствующих граждан; звучали речи и песни, развевались знамена. Участники похода хотели передать правительству петицию с просьбой о помощи, но представители коалиции отказались принять делегацию. Лейбористы в парламенте осудили это решение, назвав «преступное пренебрежение» правительства «оскорблением национальной совести»; Рансимен, однако, защищал действия администрации, ссылаясь на то, что уровень занятости в Джарроу в последние месяцы немного вырос. Городку так и не предоставят никакой государственной поддержки. А что до муниципальной власти в Джарроу, то Совет помощи безработным отменит пособия участникам марша еще до их возвращения – на тех основаниях, что эти люди не смогли бы выйти на работу, если бы она вдруг появилась.

Многие «крестоносцы» считали, что только зря потратили время, но некоторые видели в марше и определенные положительные последствия. Они утверждали, что их акция высветила «положение, в котором пребывает народ» и «показала властям, что мы не готовы безропотно мириться с этим». Кроме того, хотя кампания не принесла никаких сиюминутных результатов, память о протестах жила среди тех, кто взрослел в «чертову декаду» и кто достигнет избирательного возраста в 1940-х. «Поколение депрессии» будет использовать свое право голоса, чтобы требовать национализации проблемных отраслей Британии и создания социального государства, в котором больше не понадобятся голодные марши.

25

Фашисты

На мирной конференции 1919 года Ллойд Джордж задал курс британской континентальной политики. Ее главной целью считалась реинтеграция мирной Германии в международное сообщество. Умиротворенная и экономически процветающая Германия – необходимое условие стабильности в Европе, полагали в Британии; к тому же она жизненно необходима для баланса сил на континенте, особенно когда от России исходит коммунистическая угроза. Недоверие Британии и Франции к Советской России лишало их бывшего союзника на восточных границах Германии. В Британии никто не верил, что большую войну против Германии можно выиграть без помощи России; значит, Германию следовало задабривать.

Британия держалась на расстоянии от европейских дел на протяжении всех 1920-х. Некоторые наблюдатели отмечали возрождение стародавнего изоляционистского инстинкта, типичного для островного народа. После пережитого кошмара Великой войны не приходилось далеко ходить в поисках причин английской отстраненности: страна испытывала ужас перед перспективой быть втянутой в очередной европейский конфликт. Другой резон безучастности Англии к соседским вопросам – это осознание себя не европейской, а скорее имперской силой. Выдающиеся политики эпохи, включая Болдуина и Чемберлена, рассматривали европейские дела как побочное явление на фоне проблем империи и хромающей внутренней экономики. Фокус внешней политики был не в Центральной Европе, а в Средиземноморье и на Дальнем Востоке, где нарастала японская угроза. В 1920-х годах правительство даже американские амбиции рассматривало как более насущную проблему, чем перспектива возрождения Германии. Тревога несколько улеглась, когда Британия, США и Япония подписали в 1922 году военно-морское соглашение, но полностью не исчезла.

В любом случае в Британии полагали ненужным сильно вмешиваться в континентальные дела, поскольку европейский конфликт если и назревал, то в каком-то отдаленном будущем. По мнению британских политиков, предыдущие войны происходили по вине слишком амбициозных и агрессивных континентальных держав, таких как наполеоновская Франция или Германия кайзера Вильгельма. А в 1920-х ни одна страна не смогла бы затеять войну за пределами своих границ. По Версальскому договору Германия лишилась и армии, и вооружений, а Россию в экономическом и военном отношении обескровила революция; у Франции же не было ни желания, ни военных ресурсов пускаться в завоевательную кампанию. Все британские кабинеты на протяжении 1920-х последовательно убеждали своих главнокомандующих, что «по меньшей мере лет десять» большой войны в Европе не предвидится.

* * *

С 1918 до 1931 года правительство страны преследовало две ключевые внешнеполитические цели – вновь интегрировать Германию в международный порядок и продвигать Лигу Наций и дело разоружения. В 1923 году Франция вступила в опасную конфронтацию с Германией, нарушившей обязательства по выплате репараций. Французские войска заняли немецкую Рурскую область. Макдональд, занимавший в лейбористском кабинете пост не только премьера, но и министра иностранных дел, помог разрешить ситуацию, выступив посредником на переговорах, в результате которых стороны подписали план Дауэса – первое послевоенное соглашение. В договоре предусматривался конец французской оккупации и новый порядок выплаты репараций, справедливый, но вполне подъемный для Германии, переживавшей тогда беспрецедентный экономический кризис. Макдональд энергично ратовал за Лигу Наций, стараясь втянуть в ее орбиту «эгоистичных и недобросовестных» французов и умерить их враждебность по отношению к Германии.

В отличие от Макдональда Болдуин, по словам его личного секретаря, «не желал изучать Европу». Тем не менее его министр иностранных дел Остин Чемберлен продолжил работу Макдональда и помог сконструировать и заключить Локарнский договор 1925 года. По ряду соглашений в Локарно Германия и Франция гарантировали друг другу незыблемость границ и разрешение конфликтов при помощи международного арбитража, а Британия и Италия обязывались вступиться за ту страну, чьей территориальной целостности угрожали. Что же касается разоружения, то идею поддерживали как лейбористы, так и консерваторы, однако по разным причинам. Макдональд, завзятый интернационалист и бывший пацифист, стоял за разоружение по идейным соображениям; а тори видели здесь отличный способ сэкономить казенные деньги. На протяжении 1920-х каждый новый канцлер, включая Черчилля, сокращал расходы на оборону, пока в 1933 году они не дошли до 2,5 % от валового внутреннего продукта. Недавно сформированные военно-воздушные силы финансировались скудно, и количество эскадрилий сократилось со 187 в 1919 году до всего 18 в 1923-м; в сухопутной армии недоставало необходимой амуниции для ведения большой войны. Обсуждались планы постройки новой британской военной базы в Сингапуре в противовес японской опасности, однако они так и не реализовались. Сокращение оборонных трат нормально для мирного времени, но некоторые рассматривали его как симптом экономического упадка, а другие сомневались в способности британских войск защитить границы империи.

* * *

Несколько лет после Локарно обстановка в Европе оставалась спокойной, к вящей радости британских политиков, желавших заняться другими вещами. Германия постепенно выплачивала репарации, сумма которых с годами уменьшалась, и участвовала в заседаниях Лиги Наций. Немецкий министр иностранных дел Густав Штреземан твердо намеревался расположить «мирную Германию в центре мирной Европы»; цель представлялась вполне реалистичной, поскольку страна постепенно поправлялась после экономического спада начала 1920-х. Улучшение качества жизни людей после вопиющей бедности в условиях гиперинфляции послевоенных лет укрепляло и политическую стабильность в демократической Веймарской республике.

В 1928 году Германия вместе с Британией, Францией, США, Японией, Италией и еще несколькими странами подписала пакт Келлога—Бриана. Стороны отвергали войну как способ разрешения конфликтов; многосторонний договор о сокращении вооружений или даже соглашение о полном разоружении наконец казались вероятными. В конце 1920-х и начале 1930-х Макдональд страстно и искусно защищал дело разоружения.

Да и вообще в эти годы многие английские интеллектуалы поддерживали идею. Историки придерживались взглядов, согласно которым Великую войну спровоцировала скорее гонка вооружений, чем немецкая агрессия. И потому непременно стоило добиваться всестороннего сокращения количества оружия, а международные споры пусть разрешает Лига Наций. В конце 1920-х был издан целый ряд живых воспоминаний о Первой мировой, напомнивших читателям об ужасах военного времени. Отчасти благодаря этим публикациям пацифизм получил большое хождение среди населения в целом; Оксфордский союз[55] принял резолюцию, что «в следующей войне это заведение не будет сражаться за короля и страну», но вообще-то мало кто из англичан верил, что война грядет в обозримом будущем. В обобщающей статье о 1929 годе The Times писала, что «за исключением нескольких волнений, ограниченных отдельными местами в империи… год всюду прошел в спокойствии».

И все же более пристальный взгляд на Европу обнаруживал тревожные тенденции. Большая часть независимых демократических государств, созданных по Версальскому договору на руинах Австро-Венгерской империи, – таких, как Венгрия, Польша, Болгария, – отказались от демократии и обратились к авторитарному правлению. Национальные меньшинства в этих странах плохо интегрировались в общество; к примеру, большая часть немецкого населения, оказавшегося на территории Чехословакии, продолжала рассматривать как свою истинную родину именно Германию. Тем временем милитаристские правительства Испании и Португалии также выбросили демократию за борт. Сдвиг в сторону авторитаризма по всей Европе рассматривался как потенциально опасный для мира: новые правительства критиковали Лигу Наций и проповедовали агрессивный национализм. Движение, к которому все они принадлежали, пока не имело ни названия, ни четких очертаний. Вскоре ему дадут собственное имя.

Вредные миазмы затем достигли Италии. Делегация итальянцев некогда прибыла в Версаль с твердым намерением вернуться домой с военными трофеями. Во время Первой мировой Британия и Франция посулили ей обширные территориальные приобретения в обмен на военную помощь, в частности – почти все побережье Далмации[56] и некоторые колонии. Однако британцы и французы изменили «джентльменскому договору» и итальянские притязания отвергли. Итальянская делегация в гневе покинула конференцию, и итоговый мирный договор подвергся в этой стране резкой критике. В такой-то обстановке в начале 1920-х по всей Италии и возникли ультранационалистические полувоенные организации – fasci (лиги). Появлению этих разрозненных и склонных к насилию групп способствовал и подъем итальянского коммунистического движения во время сурового послевоенного экономического кризиса. Коммунисты организовывали массовые забастовки и демонстрации, внушая страх промышленникам и классу собственников вообще: богатые больше не верили, что либеральная политическая элита недавно зародившейся итальянской демократии способна справиться с коммунистической угрозой.

Одну из таких fasci возглавлял Бенито Муссолини. Вдохновенный оратор с немалой харизмой, он выдвинул расплывчатый лозунг «национального возрождения»: он, дескать, установит «авторитет» и «порядок» в обществе, неуклонно скатывающемся в хаос, и с помощью промышленников возьмет контроль над разваливающейся экономикой. Он также пересмотрит условия «изувеченной победы в войне», расширив территорию страны. Его картина мира, атавистическая и актуальная одновременно, привлекла многих людей из среднего и землевладельческого классов, а никакой фундаментальной несовместимости фашизма и собственного твердого католицизма они не замечали. Движение разрослось на локальном уровне по всей стране, к осени 1922 года в него входило уже 300 000 человек. Вдохновленный массовым энтузиазмом и поддержкой, Муссолини решил попробовать захватить власть и отправился в Рим маршем со своими полувоенными «чернорубашечниками». Этот поход перепугал итальянскую верхушку, и король предложил Муссолини пост премьер-министра. Отчаявшись добиться толку от либеральных политиков и демократии, элита просто-напросто сдалась.

Новый премьер-министр недолго думая расправился с политическими оппонентами: изменил избирательный закон, чтобы обеспечить преимущество своей партии, и организовал убийство главного соперника, лидера социалистов Джакомо Маттеотти[57]. Продолжая в том же духе, он давил все остальные политические партии и нефашистские газеты, а также рассаживал по тюрьмам политических противников. Этими средствами при попустительстве итальянской элиты Муссолини в итоге установил тоталитарный фашистский строй, где государство полностью взяло под контроль экономику и судебную систему, а среди населения через молодежные организации насаждалась милитаризация и дисциплина. Режим ограничил и личную свободу, угрожая арестом любым интеллектуалам, критикующим слова и дела Муссолини. В конце концов правительство создало культ нового богоподобного лидера Италии – дуче.

Макдональд вскоре установил сердечные отношения с убийцей Маттеотти. Черчилль в прессе восхвалял «кроткого» дуче как спасителя «цивилизованного общества» в Италии и «необходимый антидот русскому яду». Страх перед коммунизмом повсюду затмевал опасность, которую для демократии представлял фашизм. Мало кого из британских политиков беспокоили экспансионистские амбиции Муссолини, вряд ли способные всерьез расшатать баланс европейских сил.

Другими словами, ультранационалистический, откровенно агрессивный тоталитарный режим терпели в Италии просто потому, что это не Германия. Германия не только представляла собой мощную экономическую силу, но и располагалась в самом сердце континента. Любые ее попытки расширить границы на западе грозили новой войной, а что до восточных, то они мало беспокоили Британию, больше не рассматривающую Россию как союзника. Даже если бы Германия прирастила территорию на востоке, это могло грозить опасностью для европейского мира и британских интересов.

Тем временем на фоне послевоенной экономической депрессии в Баварии возникла еще одна ультранационалистическая правая партия. Национал-социалистическая рабочая партия Германии предлагала противоядие от расцветающего немецкого коммунизма. Согласно лидерам партии, именно «марксистские» политики, «воткнувшие нож в спину» стране и сдавшиеся в 1918 году, а также «мстительные» союзники в Версале лишили Германию «предназначенного» ей положения величайшей из европейских держав. Национал-социалистов возглавлял Адольф Гитлер, ветеран войны, прозванный «немецким Муссолини» за свои гипнотизирующие речи и готовность применять насилие против политических оппонентов. И все же, хотя партию Гитлера горячо поддержали многие баварцы из среднего класса и владеющего землей крестьянства, ей не удалось заручиться благословением баварской армии. При попытке государственного переворота в 1923 году заговорщиков легко разогнали, а лидеров отправили в тюрьму. Там Гитлер сочинил бессвязную полулитературную автобиографию, в которой нападал на евреев и обозначал Россию как территорию, куда Германии следует расширяться. После освобождения из заключения Гитлер переименовал свою партию в Нацистскую, но на выборах 1928 года она большого успеха не добилась, получив лишь 12 мест и 2,6 % голосов.

Однако, когда в 1929 году разразился финансовый кризис, все изменилось. В условиях катастрофической экономической депрессии привлекательность нацистских лозунгов неуклонно росла. Широкая поддержка населением коммунистической партии, которая организовывала стачки и акции протеста по всей стране, тоже стимулировала рост популярности нацистов среди собственников. Немецкая экономика находилась на грани краха: производство сократилось на 40 %, безработица выросла до 30 %. Гитлер привычно сваливал вину за кризис на евреев, «контролирующих мировые финансы», и политиков, подписавших «карательный» Версальский договор. На выборах 1930 года нацисты и коммунисты вместе получили треть всех голосов; два года спустя – больше половины, при этом нацисты стали самой крупной из партий.

Теперь никак нельзя было управлять страной без участия или нацистов, или коммунистов, и все видели, кому благоволят власти Германии. Президент Гинденбург назначил Гитлера канцлером рейха, рассчитывая сдерживать своим президентским авторитетом неопытного и «вульгарного» баварского демагога. Однако Гитлер, получив полномочия, оказался таким же безжалостным, как Муссолини: последовали аресты и убийства политических противников, запрет профсоюзов и свободной прессы и установление однопартийного тоталитарного режима. Его корпоративистский подход к экономике походил на методы дуче; оба делали ставку на «порядок» и «дисциплину». Одержимость Гитлера чистотой германской расы и преследованиями евреев превзошли итальянский антисемитизм. Немецкий лидер с куда большей страстью, чем Муссолини, критиковал Версальский договор, требуя отмены всех его статей и немедленного разрешения Германии перевооружиться.

Приход Гитлера к власти не сильно обеспокоил Консервативную партию и правую прессу Англии. Большинство тори предпочитали нацистов коммунистам, и многие сочувственно выслушивали жалобы канцлера рейха. Газеты типа Daily Mail превозносили нового немецкого лидера как «спасителя» своей нации и даже приветствовали его антисемитизм. Черты Гитлера вскоре стали такими же знакомыми британскому обществу, как портреты собственных политиков. Через несколько месяцев после событий января 1933 года из всех членов правительства буквально один только Черчилль твердил, что нацисты – угроза Британской империи.

26

Картина в целом

Расцвет нацизма вызвал серьезные разногласия по вопросам внешней политики между лейбористами и тори – впервые с войны. В отличие от консерваторов лейбористы-парламентарии с самого зарождения нацистского движения демонстративно выступали против них по идеологическим соображениям. При этом партия не хотела перевооружать страну для будущей борьбы с фашизмом и продолжала выступать за многостороннее разоружение. Лейбористы утратили веру в провальные довоенные дипломатические и военные стратегии; теперь они делали ставку на коллективное разрешение конфликтов через Лигу Наций параллельно с сокращением вооружений, считая, что только так можно противостоять фашистским диктаторам и гарантировать длительный мир.

Впрочем, члены парламента от Консервативной партии разделяли энтузиазм относительно Лиги Наций, правда по куда более прагматичным причинам. Они надеялись, что Лига сумеет поддержать мир на континенте и избавит Британию от необходимости воплощать дорогостоящую программу обновления вооружений, дав ей возможность сосредоточиться на насущных внутренних и имперских делах. Лига вообще очень вдохновляла людей в начале 1930-х. Для поколения, которое считало, что бессмысленную мясорубку недавней войны в большой степени спровоцировал недостаток проницательности и здравомыслия у ведущих держав, привлекательность наднациональной организации была очевидна. Она сможет разрешать все межгосударственные споры, полагали они, с минимальным риском для участников.

Англичане воспринимали Лигу Наций как ответ на потенциальные дипломатические трудности, однако само ее существование вызывало массу вопросов. На чем зиждется авторитет организации, если у нее нет собственной армии и не допускается вооружение наиболее влиятельных ее членов? Защитники Лиги, похоже, верили, что ее моральное превосходство не нуждается в оружии: по их мнению, одна только угроза экономических санкций вынудит агрессора отступить. Как бы убедительно ни звучало это в теории, еще предстояло проверить механизм на практике. Беспокоил и другой вероятный недостаток: сможет ли Лига беспристрастно разрешить конфликт, где столкнутся интересы более и менее сильных ее членов? Принципиально все участники считались равными, но на деле такие страны, как Люксембург или Литва, не обладали такими рычагами влияния, как Франция, Италия, Япония или Британия. Плохим предзнаменованием служило то, что могущественные державы вроде Британии просто игнорировали Лигу, когда им это было удобно; к примеру, внутренние имперские споры никогда не выносились на арбитражное рассмотрение в Лигу Наций.

* * *

В 1931 году японские войска вторглись в Маньчжурию, официально китайскую территорию, но на практике автономную провинцию. В течение нескольких месяцев, предшествующих вторжению, Маньчжурия скатилась в состояние социально-экономической анархии, и японцы установили там военный контроль, чтобы защитить свои значительные экономические интересы в регионе. Сочувствуя японской точке зрения, практически консервативное Национальное правительство устроило так, чтобы Лига не провозгласила страну агрессором и не ввела против нее санкции. Вместо этого британская комиссия провела расследование обстоятельств завоевания и заключила, что многие жалобы японцев справедливы, хоть по факту они действовали незаконно. Британцы прибегли к классической дипломатической уловке: предполагалось, что Китай примирится с потерей территории, а Японию слегка пожурят в рамках международного сообщества. В итоге ни одна из сторон не получила сатисфакции. Китай считал, что Лига предала его, а Япония вообще вышла из нее в знак протеста.

Маньчжурский инцидент показал, как несовершенна новая система коллективной безопасности. Лига Наций не смогла удовлетворительно разрешить конфликт, поскольку Франция и Британия не желали вступать в противоречия с Японией, равным им по силе участником, и использовать санкции или угрозу применения силы. При этом английские консерваторы всерьез переполошились насчет слепой преданности Британии системе коллективной безопасности; а вдруг ее членство в Лиге опять вовлечет страну в катастрофическую войну из-за сторонних дел, чуждых интересам британского народа и империи?

Расследование маньчжурского инцидента еще не закончилось, когда члены Лиги Наций собрались в Женеве на Всемирную конференцию по разоружению. Эта встреча породила в Англии оптимизм – отчасти потому, что в ней участвовали США, теперь ведущая мировая держава. Однако скоро выяснилось, что некоторые страны, например Япония и Италия, ничуть не заинтересованы в разоружении, да и Россия с неохотой обсуждает сокращение вооружений, поскольку считает себя окруженной враждебно настроенными соседями. Так или иначе, конференция вскоре уперлась в трудности, преследовавшие континентальную дипломатию со времен Версальского договора: Германия хотела равноправия в уровне вооружений с другими великими державами, а Франция не допускала этого, поскольку Британия и США не выдавали ей гарантий защиты границ. В конце концов Германии предложили паритет в области вооружений после четырехлетнего испытательного срока, но предложение запоздало: как только в начале 1933 года Гитлер стал канцлером, время компромиссов закончилось. Стремясь усилить свою власть и популярность, он отверг предложение как «личное и национальное оскорбление», а затем Германия покинула и конференцию, и Лигу Наций.

Дерзкий поступок Гитлера вызвал одобрение в Германии и смятение во всем остальном мире. Мрачные предчувствия в соседних государствах усилились, когда новый лидер немцев открыто приступил к реализации обширной программы перевооружения. Реакция Национального правительства на эти события говорила о многом. Не посоветовавшись с Лигой Наций и своим старым союзником Францией, британская администрация решила действовать в своих интересах и заключила военно-морской союз с нацистами, противоречивший Версальскому договору. Французы, воспринявшие англо-немецкий пакт как незаконный и предательский, усвоили урок, поняв, что в случае чего Британия поставит свою выгоду выше коллективной безопасности. Гитлер же сделал вывод, что союзники разобщены, а Лига Наций беспомощна, а значит, можно безнаказанно продолжать пересматривать Версальский договор в одностороннем порядке.

Руководство британского штаба очень встревожила неспособность Лиги повлиять на ситуацию в Маньчжурии и Германии, и оно настойчиво убеждало Национальное правительство наращивать вооружения. На армию следовало потратить дополнительные 40 миллионов фунтов стерлингов, на флот – 90, на воздушные силы – 15. Управление госслужбы, возглавляемое сэром Уорреном Фишером, также рекомендовало пересмотреть систему британской обороны и советовало Национальному правительству держать в голове экспансионистский манифест Гитлера. Черчилль, убежденный, что Гитлер «готовится к войне», также умолял кабинет приступить к перевооружению и немедленно сформировать министерство обороны.

А Национальное правительство не желало увеличивать военные расходы – ни Болдуин, ни Чемберлен не рассматривали нацистского лидера как серьезную угрозу. Сама идея, что этот безумный доктринер не остановится ни перед чем для расширения границ Германии, казалась слишком абсурдной и устрашающей, чтобы всерьез раздумывать о ней. Правительство предпочитало верить немецкому канцлеру, когда он говорил, что желает лишь скорректировать некоторые пункты Версальского договора и стремится к «хорошим отношениям между Англией и Германией». В Британии считали претензии Германии обоснованными, а их удовлетворение не входило в противоречие с основными британскими интересами – безопасностью империи и превосходством на морях. И пусть пересмотр Версальского договора предполагал приобретение некоторого «жизненного пространства» для Германии на востоке, это, в принципе, выглядело вполне приемлемо, поскольку угрожало не британским, а русским интересам. «Если кому-то в Европе суждено подраться, – говорил Болдуин, – я бы хотел, чтобы это делали нацисты и большевики».

Так или иначе, наращивание вооружений как политическая стратегия не привлекала ни в экономическом, ни в избирательном смыслах. В 1932–1933 годах Чемберлен довел расходы на оборону до самого низкого уровня за восемь лет. Выделить лишние средства на вооружение означало или повысить налоги, или увеличить государственный долг, а Чемберлен поклялся не делать ни того ни другого. Общество тем временем цеплялось за свою веру в коллективную безопасность и разоружение. Лейбористы продолжали набирать голоса на местных и дополнительных выборах, стоя в основном на пацифистской платформе, и это подкрепляло веру Национального правительства в то, что, как формулировалось в одном официальном документе, «общество еще недостаточно информировано о реальности военной угрозы, чтобы согласиться с финансовыми последствиями исполнения официальных рекомендаций».

Инерция и усталость также сыграли свою роль в том, что администрация так вяло реагировала на нацистскую опасность. Болдуина и Макдональда все больше одолевали трудности со здоровьем и преклонный возраст: почти глухой и страдающий от люмбаго лидер тори был, как злобно выразился Черчилль, «поразительно ленив и бесплоден»; да и Макдональду «стоило бы сидеть дома». Даже в лучшие годы Макдональду и Болдуину не хватило бы решимости противостоять сумасшедшему гангстеру, который теперь правил Германией; а к середине 1930-х им обоим недоставало ясности мышления, энергии и смелости хотя бы на попытку обратиться к этой сложной задаче. И все же главной причиной столь робкой реакции Макдональда и Болдуина оставалась прежде всего сама перспектива еще одной чудовищной войны. Идея перевооружения не вызывала у них энтузиазма, поскольку они оба верили, что, как выразился Болдуин, «много оружия неизбежно ведет к войне», и оба были убеждены, что второй общемировой конфликт разрушит Западную цивилизацию.

Но в конце концов даже такое правительство признало напряженность в международной обстановке. Болдуин, сменивший Макдональда на посту премьер-министра в 1935 году, дал понять, что подход администрации изменился. Он взял на себя обязательства сохранить военно-морскую мощь Британии и достичь равенства с немецкими процветающими военно-воздушными силами, но Департамент госслужбы этими заверениями не удовлетворился. Пришлось предпринять беспрецедентный шаг и опубликовать Белую книгу[58], в которой правительство предупреждали: с учетом решения Гитлера о наращивании вооружений нельзя более полагаться на систему коллективной безопасности для гарантированного мира. Британии следовало срочно заняться военными проблемами. Болдуин наконец признал справедливость приведенных там аргументов и выступил в палате общин в защиту Белой книги, отражая критику лейбористов, выступавших за разоружение. Тем временем Гитлер воспользовался публикацией доклада как предлогом, чтобы вновь ввести в Германии всеобщую воинскую повинность и заявить о планах расширения немецких военно-воздушных сил, которые, по его словам, уже равны Королевским ВВС.

Национальное правительство ответило подписанием договора с Францией и Италией в апреле 1935 года. В «Стрезской» декларации три страны обязались противодействовать «любыми возможными средствами» всяким «нарушениям договоренностей, представляющим угрозу для мира в Европе». Хотя соглашение подтверждало приверженность сторон Лиге Наций, оно также предполагало, что Национальное правительство признало несостоятельность системы коллективной безопасности. По сути декларация означала возвращение к дипломатии довоенной эпохи, к дням до создания Лиги, когда союзы заключались с целью сохранить баланс сил. Британия и Франция взяли Муссолини в союзники из опасений, что тот выступит бок о бок со своим товарищем по идеологии Гитлером и таким образом равновесие сместится в пользу Германии.

Несмотря на обращение Болдуина в защитника дела перевооружения и дипломатии старого стиля, его правительство по-прежнему уклонялось от выполнения рекомендаций Белой книги. Наращивание вооружений как идея не пользовалось популярностью у избирателей, а скоро должны были состояться выборы. С начала 1930-х в Британии расплодились всевозможные пацифистские движения, и такие организации, как Лига Наций и Национальный совет мира, ежегодно распространяли миллионы брошюр, продвигая идею мира. В 1934–1935 годах Лига провела в Британии опрос касательно коллективной безопасности, получивший известность как «Мирный бюллетень», потому что результаты исследования показали: подавляющее большинство населения поддерживает концепцию разоружения.

* * *

В октябре 1935 года Италия вторглась в Абиссинию, явно в нарушение Версальского договора, по которому ей отказали в доле союзнических колониальных богатств. Британия рассматривала Абиссинию как вполне законную сферу экономического и колониального влияния Италии; к тому же ей хотелось установить добросердечные отношения с новоприобретенным средиземноморским союзником. Однако Абиссиния входила в Лигу Наций и теперь взывала к ее помощи. Другие участники осудили итальянскую агрессию и потребовали решительных коллективных действий, но Британия отказалась открыто критиковать Италию; вместо этого Национальное правительство попыталось уговорить дуче вывести войска из Абиссинии в обмен на обещание земель в Британском Сомали.

Муссолини же продаваться отказался, и его отряды продолжили захват. Лига Наций решила ввести ограниченные экономические санкции против Италии, и с этим предложением британский кабинет неохотно согласился – к раздражению консервативных заднескамеечников и восторгу части парламентариев-лейбористов. Пацифистская группа лейбористов при этом встала в оппозицию, и партия разделилась на две фракции. Безошибочное политическое чутье Болдуина побудило его объявить выборы именно тогда. Во время избирательной кампании он активно эксплуатировал разногласия лейбористов, без устали похваляясь успехом Национального правительства в борьбе с экономическим упадком. Теперь, уверял он публику, его администрация сделает все, что в ее «силах, чтобы придерживаться Устава Лиги Наций и увеличить эффективность организации… Нас может спасти только коллективная безопасность». Болдуин не присутствовал ни на едином заседании Лиги, однако теперь выставлял себя ее адептом.

Он нашел выигрышную формулу перевооружения, подтвердив свою репутацию гения экивоков: запрашивая у электората мандат на «исправление недостатков, обнаружившихся в нашей обороне» для лучшего достижения целей Лиги Наций, он при этом давал слово, что «никакого материально выраженного увеличения сил… не последует». Избиратели и сами были амбивалентны относительно концепции перевооружения, так что они охотно позволили Болдуину роскошь сомнений. В любом случае после отставки Ллойд Джорджа именно он занимал место самого опытного политика. Лейбористы наращивали доверие и сплоченность под руководством Клемента Эттли, но самому их лидеру, способному скрепить партию, не хватало популярности в народе.

На выборах в ноябре 1935 года консерваторы потеряли часть парламентских мест (обычный результат для действующего правительства), но все равно получили больше 50 % от общего количества голосов. Они также усилили свое присутствие в коалиции, поскольку и национал-либералы, и национал-лейбористы понесли тяжелые потери. Лейбористы Эттли выступили хорошо, получив 38 % голосов, однако их 154 депутата в нижней палате не представляли серьезной угрозы национальной коалиции. Оглядываясь назад, мы видим, что главный итог выборов – это оставшаяся у власти «старая гвардия» (как их насмешливо называли в ту пору). Болдуин собрал кабинет из «второсортных умов», которым всегда благоволил за их склонность осторожно реагировать на события, а не пытаться на ход этих событий влиять. Самым проницательным и динамичным членом правительства оставался канцлер Чемберлен, но его совершенно не привлекали международные отношения, ныне доминирующая тема в парламенте.

Черчилля от руководства партии отстранили. Частично – из-за его критики слишком вялотекущего перевооружения, но в основном из-за индийского вопроса. За несколько месяцев до выборов Болдуин провел через парламент Закон об управлении Индией, который фактически давал стране самоуправление. Черчилль яростно противодействовал его принятию, аргументируя свою позицию тем, что британские производители потеряют основной рынок сбыта, а это увеличит уровень безработицы в Англии. Да и введение демократических выборов, утверждал он, никакой пользы Индии не принесет, поскольку страна к ним совершенно не готова. И вообще, закон лишь усилит влияние Ганди, которого Черчилль описывал как «юриста-бунтовщика из Миддл-Темпл[59], прикидывающегося факиром».

Когда Черчилль в открытую выступил против Болдуина при обсуждении Закона об управлении Индией, его поддержали всего около 50 членов парламента. Большинство консерваторов-заднескамеечников не видели смысла воевать со своим популярным лидером, да еще в заранее проигранном споре, а многие просто недолюбливали Черчилля как бесстыжего карьериста. В то же время более молодое поколение тори в лице, например, Гарольда Макмиллана рассматривало его как некий реакционный анахронизм. Другой подающий надежды молодой консерватор, Энтони Иден, тоже испытывал враждебность к Черчиллю и твердо стоял за Болдуина, за что и был удостоен кресла в кабинете министров. Таким образом, в палате общин Черчилль практически попал в изоляцию; он произносил речи о надвигающейся опасности, но их неизменно игнорировали.

* * *

Вступив в должность, Болдуин тут же отказался от ключевых обещаний предвыборной кампании, и перевооружение началось по полной. В следующие два года штабные генералы стремились во всем сравняться с Германией, теперь окончательно идентифицированной как потенциальный враг. Официально правительство преследовало цель убедить Германию вернуться в Лигу Наций, но на случай провала следовало иметь запасной дипломатический план. Такой стратегический план, в частности, предполагал обхаживание Италии, вероятного союзника немцев. В результате предвыборное обещание Болдуина «усилить эффективность» Лиги Наций подверглось серьезному испытанию, ведь вторжение Италии в Абиссинию не прекратилось.

Представители Лиги требовали уже полных санкций против Италии, включая эмбарго на нефть. Они также настаивали на введении флота в Средиземное море, чтобы перекрыть поток солдат и ресурсов между Италией и Африкой и тем самым признать угрозу войны. Однако британская администрация не испытывала энтузиазма ни по поводу эмбарго, ни по поводу морских маневров, в ходе которых Британия могла понести потери и подставляла свой флот под удар японских кораблей в Тихом океане. Правительство не верило, что Франция придет на помощь британским судам, и его смущала воздушная мощь Италии. За всеми этими предлогами и отговорками историки видят огромное нежелание вступать в прямой конфликт с основным противником и страх спровоцировать новую войну. Такая перспектива вызывала ужас как у Болдуина, так и у короля-пацифиста. «Я скорее лично выйду на Трафальгарскую площадь и буду размахивать красным флагом, – говорил Георг, – чем позволю этой стране ввязаться в… кошмарную и ненужную войну». Вместо того чтобы предпринять какие-то внятные действия против Италии, министр иностранных дел Сэмюэл Хор попытался купить Муссолини, сделав ему «более выгодное» предложение, включавшее отказ Абиссинии от обширных территорий.

Сведения о плане Хора каким-то образом просочились в прессу, публику охватил гнев: Национальное правительство поклялось защищать Лигу, а само в обход ее пыталось умаслить союзника, виновного в неспровоцированном нападении. По всей Англии шли марши протеста и сочинялись бесчисленные петиции, а лейбористы в парламенте горячо обвиняли кабинет в вероломстве. Правительство отказалось от плана, а Хор был вынужден покинуть пост. Его сменил Энтони Иден.

За отсутствием альтернатив Болдуин неохотно раздумывал о введении нефтяных санкций против Италии, но пока премьер-министр прокрастинировал, Муссолини усиливал напор своей армии. Чтобы сломить упрямое сопротивление абиссинцев, итальянцы в нарушение Женевского протокола 1925 года применяли ядовитый газ иприт; к тому же они без всякого разбора нападали на гражданское население, пункты Красного Креста и медицинские учреждения. В конечном итоге в мае 1936 года император Абиссинии сдался и покинул страну.

Находясь в изгнании, он потребовал, чтобы Лига Наций осудила «нарушение международных договоренностей» Италией, и обвинил Британию и Францию в потакании нелегальному захвату его страны. «Сегодня это мы, – предрекал император, – а завтра придет ваш черед». Его усилия оказались тщетны. Под давлением Британии и Франции Лига признала Абиссинию итальянской территорией и прекратила санкции против режима Муссолини. Общество в очередной раз пришло в ярость, а Черчилль обвинил Болдуина в «дискредитации» Лиги. Национальное правительство посчитало, что подрыв доверия к Лиге оправдан, если в итоге удастся сохранить хорошие отношения с Италией, но дело обернулось жалким провалом. Все-таки введя ограниченные санкции, Британия разозлила Муссолини, который тут же отказался от Стрезской декларации. Новости порадовали Германию, и Гитлер немедленно приступил к дипломатическому сообщению с итальянским коллегой, фашистским диктатором. Европейский фашизм объединялся.

* * *

В марте 1936 года, когда с Италией наметилась дружба, а Британия и Франция погрязли в абиссинской проблеме, Гитлер решил вопреки Версальскому договору и Локарнскому пакту ремилитаризировать Рейнскую область. Он рассчитывал, что Британия не откликнется на призыв французов к объединенным военным действиям против Германии. Раз Национальное правительство не воспротивилось Муссолини, когда тот вторгся на территорию такого же члена Лиги Наций, то, рассуждал Гитлер, оно не станет возражать и против мирного ввода немецких войск на немецкую же территорию. Его ставка сработала. Кабинет отказался поддержать призыв Франции к военному сопротивлению; Болдуин чуть не со слезами на глазах признался союзнику, что ограниченные ресурсы Британии не позволяют ей вмешаться. Да и общественное мнение против военных действий, добавил он: большинство англичан не возражало против того, чтобы немецкие солдаты вышли на собственный «задний двор».

Лейбористы всем сердцем поддержали решение Болдуина. Единственный недовольный голос принадлежал Черчиллю, который все вещал о надвигающейся катастрофе и призывал правительство немедленно присоединиться к французам и противостоять Гитлеру силовыми методами. Имея все преимущества ретроспективного взгляда, многие историки приняли точку зрения Черчилля, что март 1936-го стал последней временной возможностью, когда еще реально было бросить военный вызов Гитлеру без последующего развязывания разрушительной войны.

Правительство оправдывало свое бездействие, апеллируя к дипломатической «картине в целом». «Вопрос, стоящий теперь перед нами неустанно, – говорил министр иностранных дел парламенту, – это умиротворение Европы целиком». Его попытка перенаправить внимание на «картину в целом» не слишком успокаивала, поскольку «картина» отличалась не только масштабом, но и мрачными красками. Гитлер разорвал Версальский договор и Локарнский пакт и отказывался заключать какие-то другие соглашения, теоретически способные стабилизировать обстановку в Европе. А что до Лиги Наций, то она растеряла весь свой потенциал во время абиссинского конфликта и находилась при смерти.

Ремилитаризацию Рейнской области с воодушевлением принял и немецкий народ, и немецкая элита. Канцлер Германии доказал стране и миру, что способен диктовать свою волю другим европейским державам. Вскоре он закрепил свой успех, вступив в союз с Италией, оформленный как ось Рим – Берлин в октябре 1936 года и подтвержденный в процессе подписания обоими государствами Антикоминтерновского пакта с Японией. Хотя на публику Гитлер заявлял, что больше не имеет территориальных претензий в Европе, втайне он расширил программу перевооружения с целью подготовить Германию к «мировому конфликту». Первая стадия его плана, изложенного десятилетие назад, предполагала войну с Советским Союзом для захвата земель на востоке. Неудивительно, что опытные наблюдатели международных процессов смотрели в будущее с плохими предчувствиями. Остин Чемберлен, бывший министр иностранных дел, признавался, что никогда еще «не видел более темных туч на горизонте».

27

Испанская трагедия

Недавние дипломатические события английский народ наблюдал с замиранием сердца и ужасом. Впервые с Версальской конференции международная обстановка захватила общественное воображение и превалировала в парламентских дебатах. Гитлера и Муссолини изображали в бесчисленных британских карикатурах и на плакатах, а их режим без конца муссировался в газетах и пабах. Ключевым вопросом на выборах 1935 года была поддержка Лиги Наций, и «измена» кабинета министров во время вторжения в Абиссинию вывела тысячи протестующих людей на улицы. «Лигомания» сильнее проявлялась среди левых, но в целом пронизывала все партии и классы. Однако следующий акт разворачивающейся европейской трагедии провел в английском общественном мнении четкую черту по политическим и идеологическим границам.

В июле 1936 года испанская военная верхушка под предводительством ультраконсервативного генерала Франко, восхищавшегося фашистскими режимами Германии и Италии, попыталась захватить политическую власть в стране. Цель Франко заключалась в том, чтобы восстановить «католическую Испанию» и избавить ее от современных «болезней» – демократии, социализма и секуляризма. Для достижения этой цели требовалось упразднить Вторую Испанскую республику и установить военную диктатуру. Испания была глубоко разделена между авторитарными правыми, монархистами и католиками, и секуляризованными левыми социалистами. Левые доминировали в крупных урбанистических центрах Каталонии и Страны Басков, тогда как правые – в большинстве сельских областей, где власть принадлежала крупным землевладельцам и католической церкви. После попытки переворота Франко эта глубокая социальная пропасть между разными частями общества неизбежно привела к длительной и кровавой гражданской войне.

Конфликт быстро вышел за пределы самой Испании. Италия и Германия заявили о поддержке Франко, Советский Союз – республики. То была международная идеологическая битва в микрокосме, а заодно – репетиция грядущей всепоглощающей войны. Правящим кругам Британии и Франции бросили вызов. Их собратья, соседняя демократическая страна взывала о помощи, но какую дипломатическую цену придется заплатить за помощь Испанской республике? А какую – за отказ в помощи, если они выберут остаться в стороне?

Левое правительство Франции сначала предложило военную подмогу испанским республиканским силам, однако страх, что подобное вмешательство способно спровоцировать гражданскую войну непосредственно во Франции, вынудил отозвать предложение. Что до Британии, то, поскольку гражданская и военная власть в ней скорее благоволила Франко, а истеблишмент куда больше трепетал перед коммунизмом, чем перед фашизмом, то Национальное правительство под руководством консерваторов проповедовало лишь осторожность. Болдуин видел своей главной целью не допустить перерастания Гражданской войны в Испании в общеевропейский конфликт, пусть даже рискуя разрушить европейскую демократию в попытках сохранить мир. В обход Лиги Наций британское правительство добилось соглашения главных европейских держав о невмешательстве и организовало комитет для воплощения этой стратегии в жизнь.

Италия и Германия вскоре стали оказывать Франко щедрую военную поддержку; в ответ Советский Союз предложил свою помощь республиканцам. Обе стороны хотели заложить основы союза с будущим испанским руководством; они также рассматривали Испанию как хорошую тренировочную площадку для своих армий и вооружений. Комитет по невмешательству полностью оправдал свое название, отказываясь ввязываться в конфликт, несмотря на многочисленные свидетельства участия в нем коммунистов и фашистов. Доживающая свой век Лига никакой значительной роли не играла. Фиаско системы коллективной безопасности, а также бездействие Британии и Франции дали Франко существенное преимущество. Демократические режимы Британии и Франции безучастно взирали, как демократическое движение Испании терпит поражение, а фашизм все больше распространяется по Европе.

* * *

Лейбористы в парламенте критиковали Национальное правительство за невмешательство и в то же время тоже не желали развязывания войны, которая могла последовать в случае иной стратегии поведения. Да и не столь уж однозначно защищали они республику в Испании, ведь ее поддерживал коммунистический режим России. Такая невнятная реакция партии разочаровала левых интеллектуалов в Англии, подхвативших лозунги «оружие Испании» и «фашизму бой». Некоторые из этих радикалов вышли из Лейбористской партии и вступили в коммунистическую, разросшуюся с 1300 членов в 1930 году до 15 000 осенью 1936-го. Многие левые рассматривали ту гражданскую войну как откровенный бой между фашизмом и демократическим социализмом – единственной моральной и политической основой, на которой возможно построить цивилизованное будущее. Левые англичане стремились приблизить и разделить славную победу. Им противостояли профашистские интеллектуалы и яростные антикоммунистические журналисты из правой прессы. Daily Mail назвала франкистов «крестоносцами праведности». Иные консерваторы-парламентарии также встали на профранкистские позиции, однако большая часть прагматичных тори вроде Болдуина с радостью наблюдала, как фашисты и коммунисты истребляют друг друга.

Испанская гражданская война, без сомнения, повлияла на идеологию английской молодежи в 1930-х, но существовали и более глубокие причины, почему то поколение оказалось сильно вовлечено в политику. Как сказал поэт Эдмунд Бланден, оно выросло «в яслях 1914-го», и теперь перед ним вставала все более реальная перспектива, что «в мире взревут еще большие бомбы». Не стоит удивляться, что поколение 1930-х во многом явилось противоположностью золотой молодежи. Процветавший в 1920-х культ богатых гедонистов сменился тем, что Ивлин Во назвал «торжественным культом пролетариата». 1930-е выбрали строгий стиль в одежде – вельветовые брюки, шерстяные джемперы, простые белые рубашки, а еще – усы и бороды. Даже блистательного Брайана Говарда вынудили приглушить яркость нарядов, поскольку в противном случае левые взгляды, которых он ныне придерживался, теряли свою убедительность.

Серьезность и идеология пронизывали и британскую литературу десятилетия. В 1920-х многие писатели и художники стремились избежать истории и современной политической повестки, концентрируясь на стилистических экспериментах. В 1930-х история и политика вновь стали центральным предметом искусства и литературы. Согласно расхожему тогда клише, произведение искусства было «в первую очередь социальным и политическим событием», и его отношение к миру и истории представляло большую значимость, чем его место в художественной традиции. В таком культурном климате многие авторы ударились в злободневность и назидательность; другие, к примеру открыто говорящий обо всем Оруэлл, стремились к стилистической прозрачности. Параллельно наблюдался расцвет всевозможных клубов, возникавших в течение десятилетия с целью «спасти», «побороть», «защитить», «заявить» и «преодолеть» различные политические проблемы.

Одна такая организация – социалистский «Клуб левых книг» (Left Book Club, LBC) Виктора Голланца – рассылала своим 60 000 членов журнал Left News (буквально «левые новости») и «Книгу месяца», а также всевозможные образовательные издания. К концу десятилетия клуб выпустил более полумиллиона публикаций; во многих из них поддерживалась Испанская республика и пропагандировался антифашизм, в других освещалась бедность английского населения (из них самая громкая публикация – «Дорога на Уиган-Пирс» Оруэлла 1937 года). Некоторые издания LBC защищали дело коммунизма – как в России, так и вне ее. В 1937 году Клуб выпустил расширенное издание книги Сидни и Беатрис Уэбб «Советский коммунизм: новая цивилизация?» (1935 год) и в качестве поддержки Сталина вычеркнул знак вопроса в конце заголовка. Тот факт, что Сталин недавно устроил показательные суды над 600 000 служащих и крестьян в рамках своей «большой чистки», нисколько не запятнал его репутацию в глазах авторов или издателей. Подобная наивность вообще была свойственна левым, многие из которых рассматривали Сталина как защитника демократического социализма.

LBC открывал представительства по всей Англии, устраивал лекции и организовывал дискуссионные группы. По словам Оруэлла, который неоднократно выступал для LBC, на встречи обычно приходили «стариканы в пальто, из местных лейбористов», склонная к сварам молодежь из коммунистов и молодые женщины, сидевшие «с приоткрытыми ртами, впивающими все подряд». Многие в аудитории носили оранжевый значок клуба, на котором был начертан его девиз: «ЗНАНИЕ. ЕДИНСТВО. ОТВЕТСТВЕННОСТЬ».

* * *

Некоторые интеллектуалы из среднего класса не ограничивались писательством, решив посвятить свои жизни защите Испанской республики в Интернациональных бригадах. Из 30 000 европейских идеалистов обоего пола, сражавшихся на стороне республики, 2400 прибыли из Британии. Среди них встречались студенты, художники и поэты, например Джулиан Белл и У. Х. Оден, написавший незабываемые строки об этих событиях. Для многих выходцев из среднего класса, служивших теперь солдатами, санитарами-носильщиками, водителями скорой помощи, медсестрами, война обернулась определяющим опытом в жизни. Она словно в зеркале отразила политическую жизнь среднего класса в предыдущее десятилетие, вызвав в памяти всеобщую забастовку, когда волонтеры стояли за сохранение status quo и против бастующего рабочего класса. Однако многие добровольцы именно в Испании простились с иллюзиями. Роман Оруэлла «Памяти Каталонии» повествует о гнетущих внутренних разборках среди защитников республики, которым автор стал свидетелем во время своей службы. Семь месяцев в Испании превратили Оруэлла в ярого антисталиниста; но многие левые полностью проигнорировали его критику – так, LBC отказался издавать «Памяти Каталонии».

Выдающаяся военная литература, оставленная интеллектуалами, создала впечатление, что вклад Англии в борьбу республиканцев внес в основном средний класс. Однако большинство английских рекрутов происходили из рабочих. Первый английский мемориал в честь добровольцев воздвигли в память о Перси Уильямсе, 23-летнем младшем инженере-железнодорожнике, погибшем через два месяца после вступления в Интернациональную бригаду.

526 британских волонтеров погибли в Испании, около 1200 получили ранения. Эти потери, а также гибель около четверти миллиона людей с обеих сторон приглушили идеалистический оптимизм левых. Ужасы войны, включая 80 000 казней в том и другом лагерях и бомбежки франкистскими силами не имеющих военного значения целей (таких, как городок Герника) еще больше развеяли иллюзии. Франко и его фашистские силы вели наступление; мало кто из левых сохранял надежду на победу в Испании и еще меньше – оптимизм в отношении полного разгрома фашизма. Социализм более не казался неизбежным. В то же время Гражданская война в Испании усилила общую убежденность левых, что фашистам необходимо противостоять и что война между демократией и диктаторскими режимами возможна. «Выступать против войны с фашизмом, – писал Джулиан Белл, – означает сдаться ему; быть антифашистом означает готовиться к войне. Война случится». Пацифизм постепенно утрачивал популярность среди левых. Теперь социалисты призывали Национальное правительство продолжать программу перевооружения и противостоять Гитлеру и Муссолини.

* * *

Гражданская война в Испании впервые по-настоящему столкнула английских левых с фашизмом – политической идеологией, так и не получившей распространения в Англии, несмотря на все усилия сэра Освальда Мосли. После того как Мосли исключили из Лейбористской партии в 1931 году, он основал Новую партию, проповедовавшую идеи корпоративистской экономики. Под влиянием идей Муссолини и все растущего убеждения, что ни либеральный капитализм, ни парламентская демократия не переживут экономической депрессии, Мосли преобразовал свою партию в Британский союз фашистов (British Union of Fascists, BUF).

BUF объединил разрозненные фашистские группы под собственным руководством. Авторитарная, националистическая, антисемитская и рьяно антикоммунистическая партия позиционировала себя как единственную жизнеспособную альтернативу грядущей победе коммунистов. Союз заимствовал у Италии не только политическую повестку, но и стиль: отряды агрессивных и необразованных полувоенных добровольцев-чернорубашечников «защищали» своего «лидера» от антифашистских протестов во время публичных выступлений и маршей. Самый нашумевший марш прошел в октябре 1936 года по району лондонского Ист-Энда, где проживало много евреев. Около 6000 полицейских попытались обеспечить безопасный проход 2500 демонстрантов, но их оттеснили порядка 100 000 антифашистов, включавших немало женщин и детей. После череды столкновений с полицией протестующие антифашисты вынудили BUF свернуть в другую сторону.

Мосли обладал харизмой и аристократическим высокомерием, вызывающим восхищение среди его последователей из рабочего класса. Он зачаровывал толпу и частично прессу страстными и убедительными речами. Его популистские диатрибы против «старой гвардии» впечатляли юных и бедных, ощущавших презрение и пренебрежение со стороны конвенциональных политиков. За первые два года существования BUF привлек 50 000 членов и обрел существенную поддержку со стороны Daily Mail, где красовались заголовки вроде «Ура чернорубашечникам!». При этом популярность союза так и не принесла никаких парламентских плодов, и лишь горстка консерваторов поддержала Мосли. Кроме того, в отличие от коммунистов, у британских фашистов не нашлось защитников среди интеллектуалов среднего класса.

С 1934 года чернорубашечники Мосли стали все чаще прибегать к насилию, и их действия отвратили ту часть сочувствующих, которая желала лишь респектабельного выражения крайне правых взглядов. Национальное правительство попыталось остановить политическую агрессию с помощью Закона об общественном порядке 1936 года, запрещающего все квазивоенные организации и демонстрации. После принятия закона членство в BUF упало до нескольких тысяч, и в конце концов союз добился не больше, чем коммунистическая партия. С 1937 года поливание друг друга грязью стало raison d’être для обеих партий, так что на фашистских митингах большинство присутствующих составляли коммунисты.

* * *

Почему же, несмотря на масштабы бедности и неэффективность политической элиты, фашизм и коммунизм так и не захватили Англию? Есть мнение, что движение Мосли было обречено на провал, поскольку его внешние проявления – массовые митинги, униформа и культ лидера – не имели традиции в политической жизни страны, однако это не слишком удовлетворительное объяснение. 1930-е годы видели немало политических уличных столкновений, а пристрастие англичан к военной помпе и организациям вроде бойскаутов говорят о том, что фашистские манеры не совсем уж чужды английской политике.

Видимо, вера в парламентскую демократию и верховенство закона глубоко укоренилась в английских умах, какой бы недемократичной и несовершенной ни была на практике политическая и конституционная система. Несколько последовательных законодательных актов предоставили избирательное право всему населению страны, что в целом легитимизировало существующий порядок вещей в политике. В итоге английский правящий класс получал разрешение управлять народом в обмен на его защиту, реальную или мнимую; народ же, согласно традиционному общественному договору, подчинялся избранному правительству.

28

Это абсолютно ужасно

К началу 1936 года стало очевидно, что здоровье Георга V стремительно ухудшается. BBC транслировала регулярные бюллетени об ухудшении его состояния. 20 января ведущий зачитал в эфире слова королевского врача, лорда Доусона: «Жизнь короля мирно приближается к своему завершению». А вскоре Доусон ввел монарху две смертельные дозы морфия. Быстрая развязка гарантировала Георгу относительно безболезненный уход; к тому же сообщение о его смерти могло теперь появиться в утреннем выпуске Times, а не в вечерних газетах. Король до самого конца соблюдал приличия.

Лорд Доусон ускорил его уход в том числе с целью «сохранить достоинство» пациента. На смертном одре монарший ум затуманился, а речи стали желчны. На уверения приближенных, что скоро он достаточно поправится и сможет снова посетить городок Богнор, Георг выругался: «Чертов Богнор!» По официальной версии, перед кончиной король произнес фразу «Как империя?». То был последний монарх, в чьих устах вопрос о состоянии имперских дел, заданный на смертном одре, прозвучал бы достаточно правдоподобно. Ко времени ухода следующего короля империя изменится до полной неузнаваемости.

Судя по публичным проявлениям скорби, Георг V пользовался относительно широкой популярностью. А может быть, скорбь свидетельствовала лишь о тревоге перед лицом будущего да о ностальгии по якобы стабильному XIX веку, когда формировался характер усопшего монарха. Пока гроб с телом Георга везли по Лондону, процессии пришлось пересекать скопление трамвайных путей; от тряски сапфировый крест и бриллиантовый шар с верхушки имперской короны свалились на проезжую часть. Многие восприняли это как зловещий знак.

Георгу V наследовал его сын Эдуард, снискавший не меньшую любовь народа, чем отец, но по совершенно другим причинам. Эдуард VIII, лихой щеголь образца XX века, прозванный «Прекрасным принцем», имел за спиной выдающуюся военную карьеру и бесчисленные любовные приключения. Будучи наследным принцем Уэльским, легкомысленный Эдуард тем не менее нисколько не интересовался матримониальными вопросами и своей будущей общественной ролью. Тогда он ухаживал за Уоллис Симпсон, эффектной американкой, после развода с первым мужем вышедшей замуж за англо-американского бизнесмена. Георг V осудил и эту интрижку, и поведение своего сына в принципе. «Я умру, – пророчествовал он, – а мальчишка уничтожит себя за год». В первые же недели после воцарения Эдуард VIII задал тон правлению, то и дело нарушая протокол. Он также не стеснялся открыто высказывать свое мнение по политическим вопросам, выражал сочувствие безработным и симпатизировал индийцам, требующим полной автономии для своей страны. Все это очень плохо принимали и двор, и Даунинг-стрит. Невилл Чемберлен порывался было сказать королю, чтоб тот «успокоился», но Болдуин удержал своего министра.

Через несколько месяцев поползли слухи, что монарх собирается жениться на миссис Симпсон, подавшей документы на второй развод. Проблема заключалась в том, что правительство, доминионы, Церковь Англии, королевская семья в широком смысле слова и королевский двор – все категорически возражали против этого брака. Эдуард считался номинальным главой всех этих институтов и по традиции и протоколу был обязан учитывать их мнение. Элита, где по-прежнему доминировала аристократия, в равной степени не одобряла перспективу, а что касается общественного мнения, то его емко суммировал Макдональд: «Они не против разврата, просто не любят супружеской измены».

Эдуард недооценил силу консерватизма в верхушке общества и переоценил свою способность повлиять на нее. Он исходил из того, что женитьба – его личное дело, но большая часть правящей элиты умоляла его передумать. Болдуин в тактичной, но твердой манере уведомил монарха, что в случае заключения брака подаст в отставку, по сути поставив ультиматум, поскольку такой ход событий мог повлечь за собой конституционный кризис «король против правительства». Защитники Эдуарда, включая Ротермира и Бивербрука, а также Черчилля, предлагали прописать в брачном контракте, что миссис Симпсон станет женой короля, но не королевой. Однако Болдуин, за которым стояла империя и королевская родня, наотрез отказался идти на компромисс.

Кризис все тянулся, люди устали от него и винили Уоллис Симпсон в том, что она угрожает существованию старейших государственных институтов в мире. Эдуарда все чаще рассматривали как развязного и неуравновешенного диктатора. В конце концов его вынудили сделать выбор между Уоллис и короной. «Я женюсь на миссис Симпсон, – сказал он Болдуину, – и я готов уйти». Затем он произнес по радио прощальную речь и с титулом герцога Виндзорского и весьма приличным назначенным ему содержанием покинул общественную жизнь. Трон унаследовал его младший брат Георг.

«Это абсолютно ужасно, – жаловался Георг VI своему кузену, – мне никогда не хотелось, чтобы такое произошло. Я совершенно не готов». Застенчивый и не уверенный в себе, Георг иногда сильно заикался и, услышав новости об отречении брата, плакал как ребенок. Его, «доброго малого» с безупречными характеристиками, внезапно выхватили из закрытой семейной жизни и высветили огнями рампы. В юности ему привили идею, что самое важное – порядок, дисциплина и мужественность, что в основе всего – долг и преданность. Он усвоил, что личными интересами следует жертвовать ради общественной роли. Такое воспитание выковало человека «высоких моральных качеств», сильно отличавшегося от Эдуарда. В одной из своих первых речей в качестве короля Георг сказал, что будет уважать «обязанности верховной власти», и заявил о своей «приверженности строгим принципам конституционного правления».

И все же тихая юность монарха едва ли подготовила его к властвованию над страной, переживающей трудный исторический период из-за внутренних разногласий и внешних угроз. Во внешней политике король разделял стремление правительства к умиротворению. Никто не смог бы обвинить Георга в недостатке отваги – он доказал свою смелость в армии у полуострова Ютландия в 1916 году и впоследствии будет не раз обращаться к этому опыту. Невозмутимым характером он напоминал людям своего отца, и многие наблюдатели стали видеть здесь непрерывную линию наследования без всяких промежуточных отречений. Гламурного Эдуарда вскоре совсем позабыли.

Болдуин вышел из династического катаклизма с триумфом. К удивлению многих, «мастер Стэнли» сумел преодолеть целый ряд, казалось бы, непреодолимых препятствий: конституционный кризис, экономическую депрессию, противостояние с Ллойд Джорджем и Черчиллем, величайшими политиками эпохи. Теперь нация возлагала на него надежды по разрешению назревающего континентального конфликта. Однако в начале 1937 года премьер-министр решил, что пора откланиваться. Хотя формально его решение об отставке было вызвано крайним утомлением и прогрессирующей глухотой, наблюдатели встревожились: возможно, переживший всех соперников последний политический герой почуял, что не сможет провести нацию через то, что Черчилль назвал «назревающей бурей» в континентальных международных отношениях.

«Никто другой никогда не уходил в такой теплой атмосфере всеобщей симпатии», – записал в дневнике Гарольд Николсон[60]. Болдуин представлял себя этаким викторианским отцом семейства для нации – серьезным, великодушным и строгим. К сожалению, ему пришлось иметь дело с отнюдь не викторианскими проблемами, включая экономическую депрессию и Гитлера, а их решение выходило за пределы его возможностей. Рассматривая Британию прежде всего как имперскую силу, он пренебрег континентальными вопросами, которые будут определять судьбу страны дальше. Вышедшему на пенсию Болдуину пожаловали титул графа «за службу отечеству» – еще одно свидетельство брака по расчету между английской плутократией и аристократией.

* * *

Человек, которому Болдуин передал чашу премьерства, принял ее с жадностью, не заботясь о том, что в напитке, возможно, есть яд. Невилл Чемберлен действовал в тени Болдуина с 1920-х годов, а его семья дожидалась высшей британской должности почти сорок лет. Отец Невилла, Джозеф, некогда был самым могущественным политиком эпохи, но в век господства знати ему так и не удалось взобраться на самую вершину. Единокровный брат Невилла, Остин, руководил Консервативной партией, но опять-таки не страной – аномалия для эры доминирования тори.

У Чемберлена-младшего сложился приличный послужной список во внутренних делах: он прилежно трудился в качестве министра здравоохранения и был добросовестным, хоть и не особо изобретательным канцлером. В качестве премьер-министра он укрепил свою репутацию, проведя Закон о фабриках, Угольный закон, Закон об оплачиваемых отпусках и Жилищный закон; все они улучшали условия жизни рабочих, при этом ничего не стоили казначейству и не слишком задевали чувства консерваторов. Только искусный и компетентный политик, способный кропотливо трудиться и обращать внимание на микроскопические технические детали, смог бы разработать и провести подобное законодательство. Он также был непревзойденным менеджером администрации, подробно вникавшим во все дела своих министров. Контраст с его праздным предшественником бросался в глаза. Если Болдуин выглядел как Джон Буль в домашних тапочках, то Чемберлен, по словам одного современника, «напоминал ворона с пронизывающим взглядом и горбатым носом-клювом».

Однако эффективный, серьезный и целеустремленный Чемберлен обладал и другими свойствами характера, очень ему мешающими. Застенчивый и ранимый интроверт, он привык полагаться главным образом на себя, сделался упертым, высокомерным и бестактным. Этот лишенный обаяния человек гибкостью мог сравниться с черным зонтом, который повсюду носил с собой. Полностью лишенный воображения, эмоций и интуиции, он делал ставку на здравый смысл, рациональную выгоду и игру по правилам. И, придерживаясь этих ценностей и мотивов, приписывал их же всем остальным. Его личность воплощала ограниченную, пуританскую, домовитую сторону английского меркантильного нонконформистского типажа. Она наглядно проявилась во время династического кризиса, когда Чемберлен подгонял Эдуарда принять решение до конца 1936 года, пока королевские колебания не «испортили всем Рождество».

* * *

Чемберлен хотел по-быстренькому разобраться с континентальными проблемами, чтобы сосредоточиться на более важных внутренних и имперских материях. Подобно своему отцу, а также наставнику Болдуину, в глобальном контексте он рассматривал Британию скорее как империю «белых доминионов», а не как европейскую великую державу. Однако, в отличие от Болдуина, Чемберлен заносчиво считал, что сможет уладить все трудности путем личных переговоров. Такой его подход, в частности, предопределил более активную позицию в европейской дипломатии, а также – полное игнорирование Министерства иностранных дел и Черчилля, которые пытались предупредить его о гитлеровских территориальных амбициях и о том, что нацистскому лидеру нельзя доверять. Чемберлен предпочел положиться на собственное суждение и советы близкого круга, куда входили исключительно члены так называемой старой гвардии – опытные, но лишенные воображения политики. Черчилля беспокоил «явный дефицит способных людей» в окружении премьера. Пожалуй, только дряхлеющая, замкнутая на себе империя и архаичная политическая система могли произвести такого лидера. «Эти люди, – предрекал Муссолини, – всего лишь утомленные отпрыски длинной череды богатых предков, и они потеряют свою империю».

Ллойд Джордж как-то сказал, что «у Невилла розничный ум в оптовом бизнесе», и именно этот дотошный «розничный ум» теперь пытался разобраться с гангстером и аферистом, управляющим Германией. Стратегия Чемберлена с виду казалась разумной и вроде бы исходила из лучших побуждений – все та же политика умиротворения, которую впервые применил Иден после ремилитаризации Рейнской области. Умиротворение предполагало рассмотрение жалоб Гитлера на «порочный» Версальский договор и дозволение Германии расширить свое влияние в Восточной Европе. Ей могли бы разрешить вобрать в себя немецкое население Чехословакии, Польши и Австрии, «заслуживающее» право на самоопределение. А если эти действия – увы! – повлекут за собой войну, то Британии незачем вмешиваться. Что касается военной политики, то страна продолжит перевооружаться, но дипломаты будут придерживаться стратегии ублажения Муссолини, чтобы ослабить ось Рим – Берлин.

Чемберлен и его близкий круг считали, что восстановление могущества и статуса Германии удовлетворит Гитлера и заставит его «остепениться». Именно концепцию умиротворения они будут продвигать в прямых двусторонних переговорах с немецким диктатором: да, конференции как метод годились в некоторых обстоятельствах, но разрешать трудные вопросы лучше всего в личных обсуждениях лицом к лицу. В ноябре 1937 года Чемберлен отправил доверенного коллегу по кабинету виконта Галифакса проинформировать Гитлера, что Британия благосклонно смотрит на территориальные претензии Германии в отношении Австрии, Данцига и Чехословакии. В то же время премьер-министр вступил в непосредственную дискуссию с дуче. «Часок-другой тет-а-тет с Муссо, – говорил он, – могут иметь необычайную ценность».

Что двигало умиротворителями и какова относительная ценность их политики – обсуждается без конца. Эта стратегия имела в виду прежде всего избежать нового кровопролитного и дорогостоящего конфликта, и британские СМИ многократно усиливали мысль. В конце 1930-х все то и дело пускались в рассуждения о грядущих кошмарных последствиях второй общемировой войны, а газеты и радио в красках живописали предполагаемый апокалипсис. Мол, английские города превратятся в груды щебня, а будущие поколения будут жить среди руин. Подавляющее большинство англичан были настроены против войны, и политика умиротворения красноречиво подчеркивала эту позицию.

В то же время эта стратегия обнажила нежелание Британии приступить к своим европейским обязанностям, а также осудить нацизм по идеологическим или моральным причинам. Британия зачастую смотрела на континентальные дела как на досадную помеху. Колонии и доминионы категорически не желали участвовать в новом конфликте, поэтому метрополия жаждала сохранить мир в Европе любой ценой. О преследованиях Гитлером евреев и убийствах политических оппонентов знали все, но отчеты о жестокости нацистов совершенно не заботили тех людей, которые формировали британскую внешнюю политику. Некоторые консерваторы «восхищались» тем, как быстро Гитлер сумел «восстановить» экономику своей страны, а английский высший свет слетался на экстравагантные приемы в немецком посольстве. Георг VI говорил от имени всего правящего класса, когда описывал нацистскую Германию как более предпочтительный вариант, чем «большевистская» альтернатива.

Некоторые историки видят политику умиротворения частью хитроумного плана Чемберлена, который якобы хотел выиграть время и заняться пробелами в обороне Британии. В 1937–1939 годах программа перевооружения реализовывалась еще более интенсивно, и все департаменты правительства готовились к войне. Однако усилия премьер-министра оказались и слишком ничтожными, и слишком запоздалыми. В 1937 году он выделил на оборонные расходы 1,5 миллиарда фунтов стерлингов, но это все равно было на 1,884 миллиарда меньше, чем различные военные ведомства считали абсолютно необходимым. Да и в любом случае именно Чемберлен руководил экономикой страны с 1931 года, так что найти дополнительные деньги на оборону вполне мог и до 1937-го.

Другие исследователи вслед за Черчиллем полагают политику умиротворения и бессмысленной, и безнадежной. Чемберлен и его коллеги, утверждают они, стали жертвами лицемерия и двурушничества Гитлера и тщетно цеплялись за надежду на мир, поскольку не могли вынести перспективы новой войны. Правительству следовало принять более масштабный план перевооружения, а Чемберлену – конструировать большой антифашистский альянс с Францией и Россией. Будь у него мощные союзники и современное оружие, премьер-министр мог бы и вывести Гитлера на чистую воду. В общем, трудно не рассматривать период с 1937-го по 1939-й год как череду упущенных возможностей или, по меткому выражению Черчилля, как «вереницу верстовых камней, ведущих к катастрофе».

* * *

В 1937–1938 годах Британия пыталась убедить Муссолини вывести войска из Испании и принять status quo в Средиземноморье в обмен на признание захваченной Абиссинии итальянской территорией, но дуче не соблазнился. Он также не стремился помогать Чемберлену в его переговорах с Гитлером насчет «австрийского вопроса». В марте 1938 года, не поставив в известность остальные великие державы, Гитлер ввел в Австрию войска, чтобы присоединить ее к Великой Германии. Ни армия, ни правительство Австрии не оказали сопротивления.

Чемберлен не возражал против этого поглощения, хотя поглощенная страна была демократической республикой и членом Лиги Наций. Однако он «испытал шок» от одностороннего самовольства Гитлера и направил в Берлин официальный протест. А когда немецкие дипломаты заявили, что австрийские дела никак не касаются Британии, премьер разозлился. Что же предпринять? Именно этот вопрос поставил в палате общин Черчилль, предупреждая, что «в Европе воплощается хорошо просчитанный план нападения, шаг за шагом, в тщательно выверенный момент».

Сверхточное планирование Гитлера выглядит сомнительным, однако аргументы Черчилля вскоре подтвердились самим ходом событий. После Австрии Гитлер направил свое внимание на Чехословакию, большинство немецкого населения которой проживало в Судетской области на северо-западе. Лидер нацистов объявил, что будет «защищать» «свободы» немцев и обеспечит их право присоединиться к Великой Германии. Очевидно, что он намеревался аннексировать Судеты, возможно, в качестве прелюдии к захвату остальной Чехословакии.

На фоне поглощения Австрии палата общин потребовала у Чемберлена поддержать независимость Чехословакии. Страна, созданная по Версальскому договору, стояла особняком среди других восточноевропейских государств – там с 1919 года сохранялись демократические институты. Франция и Россия уже гарантировали неприкосновенность ее границ, учитывая ее богатые промышленные и военные ресурсы и важное геополитическое положение. Однако Чемберлен отказался последовать их примеру: защита границ Чехословакии представлялась ему невозможной в военном отношении и слишком рискованной в дипломатическом, ведь это могло спровоцировать следующую европейскую войну. Армейское руководство тем временем предостерегало премьер-министра против британского вмешательства, так как это все равно что «пойти на тигра, не зарядив ружья». Чемберлен полагал, что ни общество, ни имперские войска не «последуют за нами… на войну, начатую из-за попытки меньшинства получить автономию; тут должно быть что-то более серьезное».

Русские, готовые на все, лишь бы задержать немецкое территориальное продвижение на восток, предложили провести конференцию с целью прекратить агрессию на континенте. Лейбористы и Черчилль увидели здесь возможность заключить альянс, который обуздает Гитлера и подстегнет внутреннюю оппозицию ему в Германии. Однако Чемберлен отклонил приглашение – он ненавидел коммунизм и считал, что Советы просто хотят втянуть Британию в войну с немцами. В парламенте премьер заявил «чудакам-идеалистам» и «разжигателям войны», критиковавшим его решение, что конференции в любом случае не эффективны, и гораздо лучше следовать по независимому прямому пути.

На протяжении весны и лета 1938 года Чемберлен неоднократно обсуждал различные вопросы с Гитлером и Муссолини. Эти личные встречи происходили в атмосфере общественного страха и паники, порожденных угрозой германского вторжения в Судеты. Во время частных рандеву Чемберлен наконец убедился, что Гитлер готов применить военную силу, чтобы посодействовать «самоопределению» судетских немцев. Несмотря на это, его уверенность в надежности Гитлера и собственной способности привести всех к мирному решению так и не пошатнулась. Со своей стороны Гитлер после этих дискуссий убедился, что в случае аннексии Судетской области Британия не окажет ему никакого сопротивления.