Джозеф Гис. Фрэнсис Гис

Жизнь в средневековом городе

Джейн Стурман Гис и Фрэнсису Гибсону Карни
Знать не будем, что значит преклонная старость! Не лучше ль, Ведая цену годам, счета годам не вести! Авсоний. К своей жене. Перев. Валерия Брюсова
Joseph Gies and Frances Gies

LIFE IN A MEDIEVAL CITY

Copyright © 1969 by Joseph Gies and Frances Gies

Published by arrangement with Harper Perennial,

an imprint of HarperCollins Publishers

All rights reserved



Перевод с английского Анны Щениковой-Архаровой (Пролог, главы I–VI) и Ольги Гавриковой

(главы VII–XVI, После 1250 года, Генеалогическое древо графов Шампани)



Карты выполнены Вадимом Пожидаевым-мл.

Подбор иллюстраций Екатерины Мишиной





Издание подготовлено при участии издательства «Азбука».





© О. В. Гаврикова, перевод, 2022

© А. В. Щеникова-Архарова, перевод, 2022

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2022 Издательство КоЛибри®

Благодарность

Будучи историками-любителями, авторы выражают признательность четырем профессиональным историкам за бесценные критику и помощь: доктору Сильвии Л. Трапп; Элис Фримен Палмер, профессору истории Мичиганского университета; доктору Джону Ф. Бентону, профессору истории Калифорнийского технологического института; доктору Дж. Ли Шнейдману, доценту истории в Университете Адельфи, и доктору Питеру Ризенбергу, профессору истории Университета Вашингтона в Сент-Луисе. Особенно многим авторы обязаны Джону Бентону, ведущему исследователю истории средневековой Шампани, который дал множество ценных подсказок, предоставил доступ к редкому материалу, а также прочел рукопись даже не единожды, но дважды.

Большая часть исследований производилась в двух крупнейших библиотеках: Библиотеке Стерлинга Йельского университета и Библиотеке Ньюберри в Чикаго.

Особую благодарность авторы приносят четырем людям, которые помогли «оживить» конструкции готического собора: здесь имеются в виду Роуэн и Ирен Ле Конт, художники-витражисты, создавшие оконные композиции для Вашингтонского собора, а также Р. Т. Феллер и Джон Фанфани, руководитель и помощник руководителя строительных работ в Вашингтонском соборе.

И наконец, упоминания здесь достоин каждый из многочисленных французских граждан, чья помощь способствовала нашим исследованиям во Франции.

Пролог

Западноевропейские города, в наше время столь устремленные в будущее, были рождены в Средневековье. К 1250 году они уже существовали и даже процветали не только на древних средиземноморских берегах, но и в Северо-Западной Европе. Последующее повествование является попыткой изобразить, как протекала жизнь в середине XIII века в одном из обретающих новую жизнь древних городов — в Труа, столице богатой исторической области Шампань, епископской резиденции и, прежде всего, месте проведения двух из знаменитых Шампанских ярмарок.

В давние времена, когда войска Юлия Цезаря располагались лагерем в Галлии и стояли биваком в Британии, немногие поселения в Северо-Западной Европе достойны были назваться городом. Упоминанию Лютеции (Парижа) нашлось место в «Записках» Цезаря, где описана ее гибель в огне. Но по большей части политический склад здесь был слишком неразвит, торговля незначительна, а религия примитивна, чтобы способствовать возникновению на этих землях поселений значительнее деревни. Обширные территории оставались неосвоенными.

Римские легионы строили дороги, создавали рынок сбыта сельскохозяйственной продукции для местного населения и привечали торговцев в своих укрепленных лагерях. Одним из таких мест была небольшая деревушка, расположенная в месте слияния Сены и значимого военного пути — Агриппиевой дороги. Марк Аврелий возвел здесь башню, а последовавшие за ним императоры, в частности Аврелиан, нашли применение в качестве базы для войск. Подобно другим городкам, имевшим в основе военный лагерь, Трикасы постепенно обрели облик мирного поселения: солдаты гарнизона создавали семьи и заводили детей с местными девушками и оседали здесь после увольнения, обрабатывая земли за пределами лагеря или выполняя ремесленные работы в его стенах. Развиваясь из армейской базы в административный центр, городок обзаводился высокими каменными стенами и привлекал новых жителей: сборщиков налогов, чиновников, поставщиков армейского снаряжения, искусных мастеров и чернорабочих, в том числе военнопленных, пригнанных из глухих германских и фрисландских земель. В те годы Труа едва ли мог бы соперничать не только с блестящими городами Южной Европы, но даже с Парижем, который уже к III веку мог похвастать тремя банями, ареной для театральных постановок и стадионом для конных бегов. В Труа, вероятнее всего, одни бани все же были, и в этом смысле он не отличался степенью благоустроенности от других северных городков.

Христианская церковь обеспечила мощный импульс для развития многих подобных городков на задворках северных территорий, несмотря на то что первые проповедники далеко не всегда с восторгом были приняты местным языческим населением и религиозными вождями. Те правители Труа, кто твердо держался веры отцов, — как и везде, таковых случалось немало — произвели целый ряд христианских мучеников. Но с тех пор, как церкви довелось причислить к своим сынам императора Константина, христианству был открыт путь и здесь. В IV и V веках епископства возникают во всех концах географической карты. Традиционным местом расположения епископской резиденции стал римский административный центр, выросший на месте бывшего лагеря легионеров. Новый церковный истеблишмент не мог обходиться без услуг и продукции местных крестьян и ремесленников. Для обозначения этих епископских городов возникло новое слово — cite (city), производное от латинского слова civitas, которым было принято называть обнесенное стенами поселение.

По мере того как Римская империя теряла уверенность, слабела власть и римских наместников, чем не медлили воспользоваться христианские епископы. К середине V века престиж имени епископа Труа был настолько высок, что, когда в окрестностях появились гунны, именно у него искали защиты все жители.

Лишь недавно город подвергся нападению вандалов; гунны же Аттилы имели репутацию еще менее дружелюбного народа. Епископ Лупус послал священника и семь служек умилостивить врага, однако по несчастливому стечению обстоятельств эта миссия потерпела поражение. Напуганная белыми одеяниями служек, лошадь Аттилы вздыбилась. Предводитель гуннов, сочтя, что перед ним колдуны, убил делегатов на месте. Лишь одному молодому служке удалось спастись и передать эту историю.

Затем Аттила отбыл сражаться с римлянами, готами, бургундцами и франками, которые при его приближении немедленно прекращали воевать друг с другом, чтобы встретить нового врага. Получив отпор, Аттила со своим слегка потрепанным войском отправился на восток, и Труа вновь лежал у него на пути. Жители города вновь в ужасе обратили взор к епископу Лупусу. На сей раз Лупус отправился к гуннам самолично и внезапно добился успеха. Аттила пощадил Труа и, довезя епископа с собой до Рейна, с почестями отправил его домой. Вопреки проявленной дипломатической ловкости изначально Лупус был ославлен коллаборационистом и изгнан, но затем, по здравом размышлении, восстановлен в должности и канонизирован под именем святого Лупа.

К концу V века в Западной Римской империи воцарился хаос. Практически все города, старые и новые, большие и маленькие, с катастрофической неизбежностью приходили в упадок. Люди разбирали общественные постройки на камни и кирпичи, пуская их на ремонт собственных домов и укрепляя стены, осаждаемые ордами незваных чужаков. Торговля, уже давно стихшая по причине затяжного сельскохозяйственного кризиса, практически сошла на нет с бесконечным потоком мигрантов и захватчиков с севера и востока. Рост городков, подобных Труа, прекратился, и они остались в неопределенном положении наполовину военных, наполовину сельских поселений. Помимо суровых церковных построек — епископского дворца, базилики-собора, аббатства и пары небольших монастырей, — за стенами Труа укрывались от внешнего мира лишь несколько десятков невзрачных лачуг. Большая часть из занимаемых городом 16 гектаров была отдана под виноградники, огороды и пастбища.

И все же мародерствующие варвары оказались кое в чем полезны здешним городкам. Разграбив римские провинции, воинственные племена строили здесь собственные крепости для контроля земель, и их лагеря затем обычно вырастали в мини-столицы. Реймс, расположенный к северу от Труа, стал столицей франков, а Труа — вторым по значимости франкским городом Шампани. Предводитель франков Кловис (едва ли менее брутальный тип, чем Аттила) был побежден святым Реми, епископом Реймса, еще более эффектно, чем Аттила — святым Луном из Труа. Когда святой Реми, призвав все свое красноречие, поведал Кловису историю мученичества Христа, Кловис воскликнул: «Вот бы мне оказаться там во главе моих доблестных франков!» — и принял крещение. Доблестные франки все до единого последовали примеру своего вождя.

В VI и VII веках церковь предоставила новый градообразующий источник — бенедиктинские монастыри. Новая институция быстро распространяла свое влияние, и где бы ни возникали ее общины — в городах или в чистом поле, они немедленно притягивали ремесленников, крестьян, поставляющих сельскохозяйственную продукцию, и торговцев. Так в баварских лесах возник «монашеский город» — Мюнхен. Во Фландрии бенедиктинское аббатство, выросшее в том месте, где становится судоходной река Аа, стало ядром будущего промышленного города Сен-Омер.

Для многих древних римских городов на средиземноморском побережье раннее Средневековье оказалось периодом в коммерческом смысле не менее успешным, чем времена Империи. Марсель, Тулон, Арль, Авиньон и другие прованские порты продолжали активно торговать с Восточным Средиземноморьем. Оттуда поступали папирус и специи, для которых создавали рынок сбыта бенедиктинские монастыри. Обратным рейсом прованские корабли часто везли рабов.

Положение дел изменилось к концу VII века. Внушающие тревогу военные успехи последователей Мухаммеда на Ближнем Востоке и в Северной Африке сопровождались изрядным расстройством налаженного порядка средиземноморской торговли. Современные ученые внесли поправки в тезис Анри Пиренна о том, что деятельность Мухаммеда стала причиной наступления Средневековья, отметив значимость и иных влияний. Но факт остается фактом: когда корабли мусульман появились в Западном и Центральном Средиземноморье, набеги и разграбления стали частым явлением и всем старинным римско-христианским торговым городам пришлось позаботиться о своей защите. Генуя, некогда оживленный порт, пришла в упадок и превратилась в рыбацкую деревушку. По берегам Северной Африки процветали новые города, над которыми развевалось знамя пророка: Каир, Махдия, Тунис. В древних греческих и римских портах под властью завоевателей закипела новая жизнь. В гавани Александрии, чей знаменитый маяк уже тысячу лет числился среди чудес света, верфи строили суда для новых хозяев — мусульман, их торговых дел и пиратского промысла, плоды которых сделали рынки Александрии крупнейшими в Средиземноморье. Лишь один христианский, но не вполне европейский порт мог бы называться даже более процветающим: Константинополь, столица Восточной Римской империи, стратегически расположенный на пересечении главных торговых путей с Востока, Запада, Севера и Юга. Но, за исключением окрестностей греческого Константинополя, морские пути практически были под властью мусульманских торговцев и рейдеров. В VIII веке их победное шествие достигло Испании и Балеарских островов и даже одного из уголков Прованса, откуда было чрезвычайно удобно совершать набеги на все древние города долины Роны. Один из отрядов, углубившись на север, напал и на Труа.

Нападения захватчиков и мародеров были для жителей городов времен раннего Средневековья привычной бедой. Не только всевозможные иноверцы, но и сеньоры-христиане и даже епископы вносили свою лепту в эту печальную традицию: Труа, к примеру, был разграблен епископом Осерским. Но абсолютными чемпионами среди тех, кто угрожал спокойствию жителей, стали появившиеся здесь в конце IX века викинги. К тому времени, когда эти отчаянные рыжебородые головорезы дошли из дальних северных земель до Труа, большинство европейских городов, включая Париж, Лондон, Утрехт, Руан, Бордо, Севилью, Норк, Ноттингем, Орлеан, Тур, Пуатье, не избежали печальной участи испытать на себе их мощь; полный же список практически идентичен перечню географических пунктов Западной Европы того времени. Предводителем вторжения в Шампань был местный «джентльмен удачи» по имени Гастинг, прославившийся своей несравненной силой. В то время как некоторые викинги не упустили возможности осесть на юге Европы, Гастинг, напротив, отправился в Скандинавию, откуда, в духе подлинно норманнского образа жизни, стал водить своих «приемных» соплеменников в разорительные набеги на Нормандию, Пикардию, Шампань и в долину Луары.

Труа был разграблен дважды, а возможно, и трижды. Здесь, как и повсюду, непрекращающаяся агрессия породила сопротивление. Епископ Ансегиз, в духе короля Альфреда Великого и графа Одо[1], собрал войско из местных рыцарей и крестьян, объединил силы с другими епископами и сеньорами и отважно сражался в решающей битве, наголову разбив викингов. Ренегат Гастинг, как раз заполучивший себе во владение славное поместье, купил примирение, уступив Шартр одной из вражеских коалиций под предводительством графа Вермандуа¹, основавшего впоследствии на камне сём могущественную династию.

Как ни парадоксально, нашествия викингов иногда, напротив, способствовали развитию городов. Нередко их добыча значительно превышала возможность доставить ее домой, и они распродавали излишки на месте. Таким образом, города, достаточно укрепленные, чтобы выстоять против их атаки, имели возможность нажиться на несчастной участи своих хуже укрепленных соседей. Викинги даже закладывали новые поселения, основывая торговые лагеря там, где выдалась особенно богатая добыча. Из такого лагеря вырос Дублин, а Иорк, выбранный викингами в качестве штаба, получил стимул для развития (хотя в то время его коренные обитатели вряд ли оценили оказанную честь и открывающиеся перспективы).

Впрочем, эти скромные выгоды не отменяют того факта, что в целом IX век стал подлинным периодом упадка в истории существования городов. Помимо викингов, по-прежнему не дремали и мусульмане, в 846 году дочиста разграбившие, например, сокровища базилики Святого Петра, находившейся за стенами Рима. Ближе к концу этого века бедствий еще и венгры — получившие свое имя за сходство наружности и манер с незабвенными гуннами[2] — яростным смерчем прокатились по территориям Германии, Северной Италии и Восточной Франции.

После того как попытки уберечь себя от жестокости завоевателей, прячась, торгуясь и сражаясь, привели к огромным человеческим и материальным потерям, Европа наконец нащупала действенный метод против внешней агрессии: строительство стен. Существующие на тот момент города выстроили стены и нашли источник дохода, предоставляя нуждающимся укрытие в своих границах. Сеньоры, владеющие поместьями в отдалении от городов, окружили каменной твердыней свои суровые замки, приумножив славу рода. Стены выросли вокруг монастырей. Иногда за крепкий оплот, выстроенный для защиты замка и монастыря, переселялись в надежде также получить защиту медники, кузнецы, охотники, бродячие торговцы, — таким образом, внутри стен почти стихийно формировалось ядро будущего города.

Несколько поселений даже успели возвести защиту до того, как были атакованы. Так, жители Сен-Омера весьма дальновидно вырыли широкий и глубокий ров, заполнив его водой, а из извлеченной земли насыпали огромный вал, утыканный поверху острыми кольями. За валом расположилось внутреннее кольцо более мощных укреплений. Благодаря этому в 891 году поселению удалось отразить нападение викингов, на повторную атаку уже не осмелившихся. Воодушевленные успехом граждане Сен-Омера решились превратить свою монастырскую деревушку в настоящий город с тремя главными улицами. Похожая история случилась и с другими городками в этом низинном, уязвимом уголке Европы. Аррас, Гент, Брюгге, Лилль, Турнэ, Куртре — все они начали появляться из безвестности именно в то время. Многие пошли значительно дальше простой защиты от рейдеров. Некоторые города, в числе которых особенно заслуживает внимания Ипр, росли и развивались сами по себе, без покровительства феодала, епископа или защиты форта. Им просто повезло с расположением, замечательно подходящим для производства шерстяных тканей.

Новые стены, повсеместно возводившиеся в X веке из подручных материалов, практически все являли собой вариации земляных конструкций с кольями, подобные выстроенным гражданами Сен-Омера. Такие укрепления, даже с достаточным гарнизоном, были эффективны только против врагов, вооруженных лишь ручным метательным оружием, вроде викингов. Каменные стены старинных римских городов, таких как Труа, без должного попечения обветшали, из-за чего их жителям пришлось хлебнуть горя в яростном IX веке. К середине X столетия, однако, Труа сумел восстановить стены, которым довелось на славу послужить городу — уже не против викингов, но против прежнего защитника епископа Ансегиза. Победив своего соперника графа Вермандуа, Ансегиз во главе саксонской армии Оттона Великого осаждал Труа до тех пор, пока другой доблестный прелат, архиепископ Сансский, не освободил город. Оттон заступился за Ансегиза, который вновь занял престол в его епархии, где и прожил до самой своей смерти десять лет спустя, не претендуя больше на роль епископа Труа и оставив амбиции подчинить себе светское владычество. Спустя шестьсот лет наследования римским правителям епископы оказались оттеснены от власти.

На германских диалектах, постепенно эволюционирующих в новые языки, такие вновь укрепленные города обычно называли словом «бург» или «бурх» (отсюда позднейшее англоязычное «боро»)[3]. Жители «бурга» назывались «бюргерами», «буржуа» или иными производными от слова «город»[4]. К середине X века городки-крепости усеяли карту Западной и Северной Европы до укрепленного епископства Гамбурга в устье Эльбы и Данцига в устье Вислы. Всем им было далеко до оживленных и процветающих центров ислама — Багдада, Нишапура, Александрии, Гранады, Кордовы, — где поэты и архитекторы творили под покровительством богатых купцов. Европейские города представляли собой беспорядочное скопление хлевов и свинарников, лачуг жителей и мастерских ремесленников, жмущихся к церкви, замку или епископскому дворцу. Но их постепенный рост не вызывал сомнений. К X веку между ветшающими римскими виллами за стенами Труа уже виднелись новые аббатства и дома.

Это было определенно новое начало, в Италии же более чем начало. Те города, что в римское время еще не существовали или были незначительны, внезапно расцветали буквально ниоткуда. Как Венеция, возникшая на илистых равнинах Адидже, на клочке земли, обнимаемом Адриатикой; как Амальфи, к югу от Неаполя, материализовавшийся между утесами Сорренто и морем. Группа мигрантов по прозванию лангобарды, грубостью манер не уступающая ни франкам, ни гуннам, взяла под контроль территории в самом сердце Италии. Поскольку лангобарды были совершенно не сведущи в мореходстве, наиболее безопасной территорией для торговцев стал укромный участок береговой линии, легкодоступный с моря и труднодоступный с земли. К концу X века появление венецианских и амальфийских парусников в константинопольском заливе Золотой Рог стало обычным делом. И несмотря на то, что торговые сношения непосредственно с мусульманами, мягко говоря, не слишком поощрялись, не говоря уже о том, что были чреваты опасностями, множество купцов из Венеции и Амальфи готовы были рискнуть.

Два значительных достижения, ставшие результатом длительных процессов в X–XI веках, послужили стимулом к росту городов. Первым из них была аграрная расчистка значительных территорий, в первую очередь усилиями новых клюнийских и цистерцианских монастырей. За расчисткой земель под пашни последовали многочисленные усовершенствования сельскохозяйственных технологий, которые в совокупности можно назвать не иначе как революционными. Широкое применение получил тяжелый колесный плуг, которому под силу было врываться в плодородную почву низинных равнин Северной Европы. Изначально в качестве тягловой силы использовали быков, специально выдрессированных идти медленно, но после того, как в упряжь добавился подбитый изнутри мягким материалом, но жесткий сам по себе хомут, в плуг стало возможно запрягать более маневренных лошадей. Это новшество, в свою очередь, было связано с появлением овса и бобовых, повлиявших на состав сельскохозяйственных культур и систему их чередования на полях, в результате чего более продуктивная трехпольная система земледелия сменила древний римский двухпольный метод[5].

Новые города играли значительную роль в сельскохозяйственной революции. Мастерские при поместье лендлорда, прежде снабжавшие селян орудиями труда, сменились более эффективными кузнечными производствами в городах. В распоряжении крестьян на северо-западе Европы были острые железные серпы и косы, а землю они вспахивали плугами, оснащенными острыми железными лемехом и сошником, — роскошь, которая не снилась и самым состоятельным римским земледельцам. Увеличение количества продовольствия было одновременно и причиной, и следствием явственного роста населения.

Второй по значимости причиной развития городов стало возникновение средневековой горнодобычи. Опыт в этой области частично был почерпнут у древних римлян и греков, но, когда в горах Саксонии нашли серебро, старинные технологии потребовалось сильно усовершенствовать и изменять под новые цели. Саксонские рудокопы принесли свое ноу-хау в другие земли, добывая железо в Карпатах и на Балканском полуострове, они же научили корнуолльцев, как добыть из недр их местное олово. В особом изобилии саксонское серебро потекло в Милан, уже разросшийся за пределы древних стен, возведенных императором Максимилианом. К X веку красой и гордостью Милана были сто башен. Первоначальной причиной процветания города стали исключительно плодородные окрестные территории и удачное расположение на пересечении дорог и рек, но на протяжении X и XI веков Милан упрочил свое благосостояние, утвердившись в роли ремесленной столицы Европы. Миланские кузнецы и оружейники снабжали мечами, шлемами и кольчужным доспехом рыцарей Италии, Германии, Прованса и даже более отдаленных земель — откуда взамен получали до двадцати тысяч серебряных пенни в год.

Более развитое сельское хозяйство, рост богатства повлекли бум предпринимательской деятельности не только в Италии, но и за ее пределами. Во Фландрии Гент также вырвался за границы древних стен старого «бурха», окружавших всего каких-то двадцать пять акров земли. За счет Портуса — порта, квартала ткачей и торговцев сукном — площадь города увеличилась более чем втрое.

Часто рост города порождал его особое взаимодействие с окружающими сельскими землями. В регионах, где процветали специфические формы сельского хозяйства, вроде виноделия, города брали на себя роль сбытчика местного продукта, одновременно обеспечивая снабжение импортными товарами. В то же время города XII века по-прежнему выполняли старинные функции поместья лендлорда. В Труа между 1157 и 1191 годом были построены одиннадцать мельниц. Колеса, вращаемые течением городских рек, стали снабжать энергией не только мукомольные мельницы, но и масляные прессы, и кузнечные молоты, и кузницы, производившие железные сельскохозяйственные орудия.

Внутри городских стен было уже не встретить обширных виноградников, фруктовых садов и огородов — города утрачивали свой деревенский вид. Богатые торговцы возводили для себя большие дома. Лавки предметов роскоши, золотых и серебряных дел мастеров тут и там возникали по соседству с мастерскими обычных ремесленников. Из-за оживленного уличного движения с использованием лошадей и ослов узкие улицы были настолько же перепачканы нечистотами, насколько запружены транспортом. Чем теснее жались друг к другу дома и лавки, тем выше была угроза пожара. Опасность любого пожара усугублял недостаток воды: во многих городах длинная очередь к колодцу из слуг и хозяек с ведрами и кувшинами была обычным зрелищем. К концу XII века все типичные проблемы урбанизации сполна испытали на себе даже города Фландрии, не говоря уже о Кёльне и Гамбурге, Лондоне и Париже, городах Прованса, в числе которых — Труа.

Последние стали подмостками для поистине судьбоносного нововведения. В римские времена ярмарки было принято проводить в строго определенные даты или сезон. В последующие века, даже в те непростые периоды, когда торговля еле теплилась, старинная традиция была жива; собственно, именно в эти периоды торговцам и покупателям особенно важно было знать точные время и место проведения ярмарки — просто чтобы иметь возможность гарантированно встретиться друг с другом.

Купцам требовалось встречаться и с другими купцами. Это не было особенной проблемой в период раннего Средневековья, но, когда западноевропейские изготовители шерстяных тканей через итальянские города начали поставлять свой товар в Средиземноморье, а им навстречу из Средиземноморья тем же путем в Западную Европу потекли предметы роскоши, возникла острая необходимость в оптовом рынке. Караваны венецианских и генуэзских купцов преодолевали Альпы, чтобы распродать во Фландрии груз специй и увезти обратно местные шерстяные ткани. Во второй половине XI века фламандские купцы начали встречать итальянские караваны в пути, однако не на половине пути, что предполагало бы рандеву в Бургундии, а в Шампани — ближе к Фландрии, нежели к Италии. Причиной этого были, по-видимому, некие политические соображения.

После неудачной попытки опального епископа Ансегиза захватить власть Труа оказался в руках графов Вермандуа, прямая ветвь рода которых пресеклась в XI веке. Тогда Труа завладел воинственный кузен граф Эд, который по этому поводу объявил себя графом Шампани и готов был бросить вызов любому, кто осмелился бы возразить. Когда графа Эда настигла кончина, она оказалась достойной его бурной биографии: он погиб от меча или, возможно, боевого топора, и вдове пришлось опознавать тело по родимому пятну. Два сына Эда поделили отцовскую вотчину и развязали войну с королем Франции, в результате которой один из сыновей погиб, а второй, Тибо Мошенник, под благовидным предлогом лишил племянника его доли наследства.

Но свершения Тибо этим не ограничились. Он учредил и дал стимул к проведению ярмарок, которые привлекли в Труа и в некоторые другие города под его властью иностранных торговцев. Его сыновья Гуго де Труа и Этьен, равно как и его внук Тибо II, продолжали покровительствовать ярмаркам. В XII веке рынок переживал подъем, и шампанские ярмарки превратились в круглогодичный товарный рынок и пункт обмена валюты для всей Западной Европы. Ярмарки настолько процветали, что Тибо обрел репутацию гостеприимца и благотворителя, а также прозвище «Великий». Восторженный хроникер превозносит его в таких выражениях: «Отец сиротам, заступник вдовиц, очи для слепца, ноги для хромца». Еще более, чем его благотворительность, уважение современников вызывало его богатство, истоки которого нетрудно проследить. Сохранившееся до наших дней письмо, писанное Тибо, подтверждает, насколько важное значение он придавал ярмаркам. Неотесанный молодой барон, чей отец был вассалом короля Франции, напал на группу менял из Везле, направлявшихся в Шампань. Тибо обратился к Сугерию, министру Людовика VII, с яростным протестом: «Не должно сойти безнаказанным столь тяжкое оскорбление, ибо грозит оно не менее чем запустением моих ярмарок».

Вердикт, вынесенный по поводу этого несчастного прецедента, оказался поистине примечателен: отныне все купцы, следовавшие по дорогам королевских земель на шампанские ярмарки и обратно, находились под личной защитой французского монарха.

Однако отношения графа Тибо с королем далеко не всегда были столь душевными. Отсутствие взаимопонимания с Людовиком VII даже привело в Шампань королевскую армию. Сельские территории пострадали от вторжения, но сам Труа закрыл ворота, и горожане под защитой его содержащихся в прекрасном состоянии древних стен дождались, пока Бернард Клервоский не преуспел в мирных переговорах.

Стены Труа, хоть и сохранились неплохо, уже не соответствовали потребностям в защите растущего города. К середине XII века необходимость соорудить оборонительные укрепления вокруг новых районов стала насущной. Поселения разрастались вокруг двух больших аббатств на востоке и на юге, но основными направлениями роста города были запад и юго-запад, где располагались соответственно кварталы вокруг новых церквей Святого Реми и Святого Жана, в честь которых были названы и две ежегодные здешние ярмарки. Этот обширный округ, вдвое превышавший размерами старый cite, практически пустовал на протяжении полугода, зато с июля по август (когда проходила ярмарка «Святого Жана») и с ноября по декабрь (время проведения ярмарки «Святого Реми») заполнялся людьми, повозками, животными и всевозможным товаром.

За исключением этих сезонных колебаний численности населения, Труа XII века был во всем подобен десяткам других растущих городов Западной Европы. Все они были обнесены могучими стенами. В каждом можно было встретить аббатство, монастырь и множество церквей — большинство из дерева, и лишь немногие крытые деревом, но сложенные из камня. Главной достопримечательностью многих городов, включая Труа, был замок светского правителя. Повсюду не было недостатка в пустынных землях: болотистые территории по берегам рек, невозделанные луга. Большинство городов занимали территорию от сорока гектаров до квадратного километра, насчитывая от двух-трех до десяти-двадцати тысяч жителей. Кое-где, в том числе и в Труа, были прорыты искусственные каналы, а на реках устроены системы шлюзов. Во многих были выстроены деревянные мосты на каменных опорах, а в Лондоне даже настоящий каменный арочный мост. Последний, конечно, не мог бы сравниться по красоте и качеству с творениями древних римлян, и все же лондонский мост, с его аркадой на девятнадцать арок, покоящихся на могучих разновеликих опорах, застроенный по обеим сторонам лавками и жилыми домами, на протяжении шести столетий неизменно поражал воображение туристов. Дома, выстроенные на мостах, мало способствовали улучшению дорожной обстановки, но пользовались большим спросом, поскольку предоставляли невиданно, по средневековым меркам, удобный доступ к воде и быстрый способ избавления от нечистот.

Но вопреки несомненному прогрессу западные города по-прежнему значительно отставали от итальянских. В XII веке целые флоты гребных галер из Венеции, Генуи, Пизы и других итальянских морских городов доставляли бесценные индийские специи по всему Восточному Средиземноморью. Посланцы этих городов основывали колонии по берегам Черного моря; сражались и торговали с мусульманами из Египта и Северной Африки; поддерживали крестоносцев, получая взамен необходимые привилегии; атаковали сарацин в их собственных владениях и отбивали у них острова и порты. Именно на средства, добытые мародерством, были возведены многие из суровых башен, которые заполонили итальянские города: их задачей было защитить богатых и вздорных местных жителей от их не более миролюбивых соседей. В Пизе деньги, вырученные разбоем, были вложены в возведение огромной башни — колокольни для нового собора; к сожалению, конструкция этого монумента оказалась не совсем продуманной. Венеция, используя тот же источник финансирования, увенчала свой собор Святого Марка массивным куполом, а также построила множество других церквей и публичных зданий. Одно из них, малоценное с эстетической точки зрения, имело огромное практическое значение: комплекс венецианского Арсенала, расположившийся на тридцати двух гектарах земли, включал склады лесоматериала, доки, судостроительные верфи, всевозможные мастерские и склады; такие масштабы позволяли строить и ремонтировать здесь двадцать четыре боевые галеры одновременно.

В то время как Венеция сконцентрировала в своих руках военно-морскую мощь, которой завидовали короли, удаленный от моря Милан явил убедительную демонстрацию, насколько могучее сухопутное войско под силу собрать городу. Во главе так называемой Ломбардской лиги миланцы дерзко выступили против своего сеньора — императора Священной Римской империи Фридриха Барбароссы, знатно потрепав его германскую армию в битве при Леньяно и утвердив свободный статус города. К тому времени (1176 год) Венеция, прежде подчиненная греческому Константинополю, была столь же суверенна, как любой император или папа римский. Тем же статусом, во всех смыслах, могли похвастать и многие другие итальянские города, включая Геную, Пизу, Флоренцию, Пьяченцу, Сиену. Предводительствуемые богатыми купцами, итальянские города хоть и страдали от регулярных междоусобиц, масштаб которых варьировался от передела власти представителями знатнейших фамилий до обострения конфликтов между социальными классами, но все же именно здесь зародилось явление, которое жаждали пересадить на свою почву жители городов северо-запада.

Явление это называлось «коммуна» и подразумевало скрепленный клятвенным обещанием сотрудничать союз городских предпринимателей. Итальянская знать жила в городах, и многие из ее представителей вели торговые и финансовые сделки, принадлежа к коммунам. Но даже в Италии коммуны были прежде всего организацией городского сословия; в северо-западной же Европе запрет на вступление в коммуны представителей аристократии и священнослужителей даже был особо оговорен. Торговцы тканями и сеном, изготовители шлемов, продавцы вина — всякого рода городские торговцы и ремесленники объединялись в союзы, позволявшие им отстаивать свои права перед лицом светского или церковного правителя. Просвещенные князья, вроде Тибо Великого и Людовика VII, поощряли коммуны, сознавая их благотворное влияние на развитие города, а следовательно, и на личный доход его правителя. Налог с преуспевающего купца превосходил стоимость всего имущества голодающего подневольного бедняка. Тем не менее были и яростные противники коммун, преимущественно среди представителей церкви, которые видели в них — и вполне справедливо — угрозу существующему общественному порядку. Один кардинал² обвинял их в подстрекательстве к ереси и войне против духовенства и называл рассадником скептицизма. Один аббат³ писал с горечью: «Коммуна! Новое, гнусное слово! Она освобождает людей от любых уз и оков в обмен на простой ежегодный налог; они больше не несут наказания за нарушение закона серьезнее предписанной пени, они больше не платят иных податей, которые взимаются с сервов».

Лишь принадлежность к этому независимому образованию внутри города автоматически позволяла избежать таких традиционных повинностей, как труд в пользу феодала, ремонт его замка, а также снабжение его полей овечьим пометом для удобрения. Благодаря упомянутому аббатом «простому ежегодному налогу» горожане обретали свободу от уплаты множества других податей.

У епископов, живущих бок о бок с горожанами и наблюдающих растущую дерзость коммунаров, прежде покорных и угодливых наравне с прочими «сервами», часто было немало резонов испытывать недовольство — как духовного, так и вполне практического свойства. Король Франции утвердил право на существование коммуны, образованной горожанами Реймса, живущими в пределах стен старого cite. К ним присоединились и обитатели епископских земель за пределами cite. Епископ, не намеренный отказываться от своих феодальных прав, выразил энергичный протест. Но в конце концов ему пришлось уступить и согласиться на компенсацию в виде ежегодной денежной выплаты от неверных горожан. Епископы и аббаты не более светских господ стеснялись задействовать темницы и пыточные устройства, решая споры с подвластными людьми, да к тому же всегда могли рассчитывать на покровительство папы римского. В весьма крепких выражениях Иннокентий II призвал короля Франции разрушить «преступный союз, образованный гражданами Реймса, который они зовут „коммуной“». Иннокентий III отлучил от церкви жителей Сен-Омера, посмевших вступить в конфликт с местным аббатством.

В Труа обошлось без конфликта между горожанами и церковью, возможно, потому, что к XII веку графы Шампани полностью искоренили авторитет епископа, о чем можно сделать вывод, изучив историю местных денег. В каролингские времена епископ Труа чеканил собственную монету. В начале XII века на аверсе местной монеты появилась монограмма графа Тибо (ТЕВО), на реверсе же — епископская надпись с именем святого Петра (BEATUS PETRUS). На монетах конца XII века красовалось лишь одно имя — преемника Тибо Генриха Щедрого.

Несмотря на противодействие папы и епископов, коммуны появлялись повсеместно по всей Западной Европе. Это поветрие не обошло даже деревни, также желавшие купить себе коллективную свободу от старинных феодальных повинностей. Часто новообретенные свободы закреплялись в хартиях, которые коммуна в дальнейшем бережно хранила. Людовик VII, а с ним и другие просвещенные правители основывали новые города, которые так и назывались — «новый город»: Вильнев, Вилланова, Нойштадт[6], сразу же даруя им хартию — все эти названия переводятся как «новый город». для привлечения поселенцев. Хартия, дарованная городку Лоррис, расположенному в долине Луары, послужила образцом для сотни других французских городов, а хартия Бретёя в Нормандии — для многих английских. Фламандские города уже в XI веке копировали хартию Сен-Омера. Для реакционеров слово «хартия» стало столь же ненавистным, как и слово «коммуна»…

Занятно, что Труа, равно как и его собратья по Шампанским ярмаркам, обрел хартию позже других. Произошло это не вопреки, а скорее благодаря прогрессивным взглядам шампанских графов. Горячее стремление последних покровительствовать ярмаркам и всячески способствовать их процветанию привело к тому, что местные жители и так наслаждались привилегиями, значительно превосходящими те, что другие города приобретали благодаря коммуне. Тем не менее в 1230 году Труа получил хартию, которая затем была распространена на некоторые другие города Шампани, к тому моменту еще не имевшие собственных.

Сувереном, одарившим Труа хартией, был Тибо IV, за свой талант стихотворца заслуживший щегольское прозвание Тибо Трубадур. Прежде чем он унаследовал Королевство Наварра (после чего стал подписываться как «Тибо, король Наварры и Шампани), Тибо уже владел обширными территориями, хотя и подчиненными семи сеньорам: королю Франции, императору Германии, архиепископу Сансскому и Реймсскому, епископам Парижа и Лангра, а также герцогу Бургундскому. Для административных нужд вся территория Шампани была поделена на двадцать семь кастелянств, к каждому из которых принадлежали несколько баронов и некоторое количество рыцарей, обязанных нести военную службу, — в общей сложности более двух тысяч человек. (Не считая нескольких сотен рыцарей Шампани, состоящих на военной службе у кого-то другого.)

С пеней, штрафов и неустоек, присужденных к уплате на всех его территориях, Тибо получал прибыль (лишь священнослужители были освобождены от материальных взысканий за тяжкие преступления); также его казна пополнялась благодаря многочисленным налогам и пошлинам, неодинаковым в разных местах, — таких как монополия на мукомольные мельницы и пекарные печи или плата, взимаемая с вдов благородного сословия взамен на разрешение вступить в повторный брак. Но куда значительнее был доход, который приносили города, особенно Труа и Провен. Через несколько лет после смерти Тибо в 1253 году комиссия, состоящая из граждан местных городов, составила перечень графской собственности и привилегий под названием Extenta terre comitatus Campanie et Brie[7]. Несколько выдержек из раздела, посвященного Труа, проливают свет на природу графских доходов:



Во владении графа ярмарка Святого Жана… оценена в 1000 ливров, вдобавок к тому бенефиции хозяина ярмарки 13 ливров.

В его же владении ярмарки Святого Реми, называемые Холодной ярмаркой… оценены в 700 ливров…

Во владении графа также дом немецких купцов на улице Понс… 400 ливров в год за вычетом расходов…

Во владении графа также мясные лавки на улице Тампль и улице Муайен… половину вносят в День святого Реми, половину в день Введения Христа во храм. Все тяжбы, возникающие касательно мясных лавок, также графу подсудны.

Во владении графа также дом сапожников…

Граф и Николя из Бар-ле-Дюк владеют неделимыми долями в доме позади жилья провоста, что включает 18 комнат больших и малых… нанят в аренду за 125 су, от которых половина положена названному Николя…

Граф и названный Николя владеют неделимыми долями в семнадцати лавках булочников и рыбников… ныне нанятыми за 18 ливров и 18 су.

Он владеет торговыми залами Шалона… 25 с. стоит у Святого Жана и 25 с. у Сен-Реми…



Тот факт, что Тибо Трубадур был вечно в долгах и однажды ему даже случилось заложить Труа, лишь подтверждает известную мудрость о принцах: чем больше денег они имеют, тем больше тратят. Но вопреки этой своей слабости Тибо продолжил фамильную традицию покровительствовать ярмаркам. При его правлении доходы достигли рекордных высот.

В дни работы Жаркой ярмарки (Святого Жана) и Холодной ярмарки (Святого Реми) Труа превращался в один из крупнейших и уж точно один из богатейших городов Европы. В прочее время население Труа сокращалось, оставаясь тем не менее весьма значительным. В городе постоянно проживали[8] десять тысяч человек, и лишь считаные города Северной Европы могли похвастать большей населенностью: население Парижа составляло около 50 000 человек, Гента 40 000, Лондона, Лилля и Руана 25 000 человек. Среди многих других городов Северной Европы, по размерам сопоставимых с Труа, были Сен-Омер, Страсбург, Кёльн и Норк. Крупнейшими городами густонаселенной Южной Европы были Венеция с ее 100 000 граждан, Генуя и Милан, где проживали от 50 000 до 100 000, Болонья и Палермо с их 50 000 населения, а также Флоренция, Неаполь, Марсель и Тулуза, где обитали около 25 000 человек. Сравнимы размерами с Труа были Барселона, Севилья, Монпелье и многие итальянские города.

Продолжая рассуждать о демографии, следует отметить, что все население Северной Европы к середине XIII века составляло всего лишь около 60 миллионов человек и распределялось оно совсем иначе, чем в более поздние времена. Во Франции на территориях королевского домена и феодальных владений, не считая восточных территорий, которые стали французскими позже, проживала треть общей популяции Европы, что-то около 22 миллионов человек. Германия, которой принадлежала значительная часть современной Франции и Польши, насчитывала примерно 12 миллионов человек. В Италии проживало около 10-ти, в Испании и Португалии — 7 миллионов. Население Нидерландов насчитывало около 4 миллионов, примерно столько же проживало в Англии и Уэльсе; в Ирландии — менее миллиона, а в Шотландии и Швейцарии — не более чем по полмиллиона человек.

Эти цифры, хотя они, конечно, не сравнятся с соответствующими показателями времен Промышленной революции, демонстрируют гигантский подъем по сравнению с римским временем и эпохой раннего Средневековья. В сущности, Северо-Западная Европа явила всевозможные примеры роста и развития. Так закладывались будущие тенденции.

В 1250 году, которому посвящено наше повествование, Людовик IX по прозванию Святой правил Францией — обширным и разрозненным королевством. Королевский домен, где он устанавливал законы и собирал подати, включал в себя четверть от территории всей страны; оставшаяся часть была поделена на владения пары десятков герцогов и прелатов и сотен мелкопоместных баронов, беспрестанно ссорившихся друг с другом. Увлеченный науками Фридрих II Чудо Мира последний год правил Священной Римской империей и Королевством Сицилия. Генрих III, занимавший английский трон, наслаждался своим лишенным свершений правлением, несмотря на то что потеря древних земель Плантагенетов во Франции значительно уменьшила размер его владений и могущество по сравнению с предшественниками. Папскую тиару носил Иннокентий IV — Риму удалось вернуть себе толику могущества ушедшей языческой эпохи. В Испании христианские королевства неустанно теснили мавров, в то время как на противоположном краю Европы монголы, недавно установившие контроль над русскими землями, совершали набеги в Венгрию и Богемию.

По большей части в 1250 году в Европе царил мир. И хотя, по сути, слово «мир» мало применимо для описания деятельности воинственных баронов, поделивших сельские просторы, оно замечательно подходит в качестве определения жизни и деятельности горожан, которые и составляют настоящую историю интересующего нас периода.







Глава I

Труа 1250

À Bar, à Provins, ou à Troies Ne pent estre, riches ne soies[9]. Кретьен де Tpya. Вильгельм Английский
В первую неделю июля облака пыли поднимались над дорогами, исчертившими просторы Шампани. Со всех сторон: с запада, со стороны Парижа, с севера, со стороны Шалона, с северо-запада, со стороны Вердена, с юго-востока, со стороны Дижона, с юга, со стороны Осера и Санса, — тяжело груженные караваны вьючных животных брели в одном и том же направлении, стремясь на Жаркую ярмарку в Труа.

Прежде чем достичь пределов Шампани, некоторым из них пришлось преодолеть сотни километров. Суконные караваны из Фландрии приходили на юг по старой римской дороге из Бапома. Ганзейские купцы из Германии на своих мореходных кораблях по Сене доходили до Руана, где перегружали товары на суда малой осадки или взятых в аренду вьючных животных. Итальянцы из Пизы и Генуи по воде достигали Марселя или же предпринимали путь по «Французской дороге» из Флоренции в Милан. Те, кто следовал последним путем, преодолевали Савойские Альпы через перевал Малый Сен-Бернар, ведомые вдоль пропастей, мимо горных рек и опасных расщелин проводниками в шерстяных шляпах, рукавицах и обуви с подошвой, усеянной шипами. Спустившись по западному склону, они шли по долине Изера до Вьена и Лиона. Здесь к ним присоединялись купцы из Испании и Лангедока, чтобы вместе проделать последний этап их пути: проследовать по долине Соны на запад, или повернуть на северо-запад, пройдя через Отён, или же арендовать судно и подняться вверх по Соне.

По сельской местности вьючным животным под силу пройти от двадцати пяти до сорока километров в день, перенося груз весом сто тридцать — сто восемьдесят килограммов. Гонцы преодолевали тот же путь значительно быстрее: посыльные от фламандских торговцев тканями добирались с Шампанской ярмарки в Гент, проскакав более трехсот километров, за четыре дня. Но группу купцов из Флоренции, задумавших совершить путешествие в Шампань, ожидал путь длиной в три недели, а если не удастся избежать дорожных происшествий, то и дольше. Поскольку в дождливую погоду повозки могли увязнуть в грязи, торговые караваны состояли из вьючных животных — лошадей, ослов и мулов.

Среди худших неприятностей, подстерегавших торговцев в пути, были многочисленные пошлины. Любая переправа через реку — по великолепному ли Авиньонскому мосту, на захудалом ли пароме или вовсе вброд — требовала уплаты соответствующей пошлины. Взимались деньги и за проезд по многим дорогам, даже несмотря на то, что некоторые из них были построены еще римлянами.

Большинство торговцев путешествовали в сопровождении вооруженной охраны — со знаменосцем впереди, с лучниками и пикинерами, охранявшими фланги: такой боевой порядок должен был свидетельствовать о ценности груза. В действительности на дорогах было вполне спокойно, по крайней мере в дневное время. Кроме того, безопасность торговых караванов гарантировали особые соглашения, заключенные графами Шампани с владетелями соседних земель. В том самом 1250 году во владениях герцога Лотарингского один купец пострадал от грабителей, лишившись груза тканей и беличьих шкурок. В соответствии со взятыми на себя обязательствами герцог полностью возместил торговцу убытки.

Лесистая местность, по которой торговцы следовали к Труа, за последние пару веков, согласно свидетельствам, была значительно расчищена и обжита. Множились замки, деревни и монастыри, окруженные возделанными полями и пастбищами, на которых паслись овцы и крупный рогатый скот. Непосредственно за стенами Труа раскинулись поля и сады, принадлежавшие жителям города.

Посетители ярмарки входили в город через ворота торгового квартала: прибывшие с запада — через Парижские (Porte de Paris) или Осерские ворота (Porte d’Auxerre), с севера — через Ворота Мадлен (Porte de la Madeleine) или Ворота През (Porte de Preize), с юга — через Ворота Кронсьё (Porte de Cronciaus). Песочного цвета стены, защищавшие город⁴, имели шесть метров в высоту и толщину два с половиной метра и были сложены из могучих валунов, облицованных неровными блоками грубо обтесанного известняка. Над стенами виднелись крыши, печные трубы и церковные шпили города. Перейдя подъемный мост через сухой ров, путники оказывались перед двустворчатыми железными воротами, по обеим сторонам которых высились дозорные башни — небольшие, но серьезные крепостные укрепления, соединенные друг с другом тремя переходами: подземным, сразу над ним и наверху, вровень со стеной. Каменные винтовые лестницы вели в сводчатые помещения внутри башен.

Пройдя через Парижские ворота, путешественник оказывался в самой новой части города — в деловом квартале, раскинувшемся на западном берегу канала Корде, прорытого от русла Сены. В сотне метров справа возвышалась Башня виконта⁵, где, как свидетельствует название[10], изначально располагалась укрепленная резиденция графского заместителя. Должность виконта постепенно реформировалась в почетную синекуру, которую в настоящее время делят три семейства, башня же напоминает о прошлом значении титула. Неподалеку на треугольной площадке расположился хлебный рынок, к которому с севера примыкает госпиталь Святого Бернара.

Две главные магистрали торгового района, ведущие с востока на запад, — улица Эписери (Rue de l’Epicerie), несколько раз изменяющая свое название, прежде чем достигнуть канала, и расположенная чуть севернее Большая улица (Grande Rue), ведущая от Парижских ворот к мосту, перейдя который попадаешь в Старый город. Этот мост, без малого десять метров шириной, вымощен камнем⁶. Большая улица значительно шире и гораздо более прямая, чем боковые, на которых всадникам, а то и пешеходам иногда приходилось буквально протискиваться друг мимо друга. Кошачий переулок (Ruelle des Chats) имеет в ширину всего два метра. Но даже и на Большой улице, по обеим сторонам которой трех-четырехэтажные фахверковые дома и лавки выстроились сплошным фасадом, а их консольные верхние этажи хаотично нависают над головой, присутствует ощущение тесноты. Фасады домов окрашены в красный и синий цвета либо облицованы плиткой и часто украшены декоративными панно, профилированными тягами и зубчатыми выступами под карнизом. Над входом в таверны красуются пестрые вывески, а лавки привлекают покупателей табличками с изображением своего товара. Открытые лавки обращены к улице, перед каждой на низком прилавке выставлены образцы товара: обувь, пояса, кошели, ножи, ложки, котлы и сковороды, четки-розарии. Внутри можно увидеть хозяина лавки и его подмастерьев за работой.

Большинство людей, встречающихся на улицах, — пешеходы: ремесленники в туниках и штанах-чулках, пошитых из яркой ткани, хозяйки в платьях-коттах, с головой, покрытой белым чепцом, купцы в одеждах, подбитых мехом, тут и там мелькают черные или коричневые одеяния священников и монахов. Из-под копыт коней с гоготом разбегаются гуси, повсюду шныряют собаки и кошки, появляясь из дверей домов в надежде добыть на обед зазевавшегося голубя.

По случаю ярмарки улицы города свежевымыты, но этой процедуре не под силу избавиться от обычных городских ароматов: запаха испражнений животных и всевозможных домашних отбросов, смешивающихся с более приятными запахами, которые доносятся из харчевен и с кухонь. Самый тяжелый дух царит в кварталах, где расположились торговцы рыбой, изготовители льняного полотна, мясники и особенно дубильщики кож. В прошлые века ширящийся бизнес дубильщиков и мясников стал для городов насущной проблемой. Русло Вьенны заполнилось отбросами. Граф Генрих Щедрый приказал прорыть канал от Верхней Сены, чтобы увеличить приток вод во Вьенну. Тем не менее квартал дубильщиков и квартал мясников по-прежнему оставались для горожан самым нежелательным соседством. Города, и Труа в их числе, предписывали жителям поддерживать чистоту улицы перед домом и запрещали выплескивать отходы из дверей и окон. Однако подобные указы не слишком строго соблюдались горожанами. Дожди усугубляли ситуацию, превращая немощеные улицы в месиво грязи.

Ярмарочный район располагался вокруг церкви Сен-Жан-о-Марше: переплетение маленьких улочек, где традиционно селились менялы, располагались главные городские весы и размещалась стража. Этот район, довольно сонный в весеннее время, сейчас был полон людей и гудел, как растревоженный улей. Стук лошадиных копыт, удары кузнечного молота, глухой звук падающих тюков. Приказания и проклятия на нескольких языках, сопровождающие разгрузку товаров со всех концов света: пряных специй, переливающихся шелков, драгоценных жемчужин со дна моря и бесчисленных караванов с богатыми шерстяными тканями.

Прибывшие на ярмарку торговцы могли селиться, где им вздумается, но соотечественники предпочитали держаться вместе, из-за чего купцы из Монпелье традиционно жили на одноименной улице, неподалеку от Парижских ворот; купцы из Валенсии, Барселоны и Льейды — на улице Кле-дю-Буа (Rue Clef-du-Bois)\\ венецианцы — на улице Пти-Кредо (Rue du Petit Credo), где располагалась резиденция графского провоста; ломбардцы — на улице Трините (Rue de la Trinite).

Лотки и прилавки были в ходу лишь у торговцев средней руки. По-настоящему крупные сделки — продажа шерсти, сукна, специй — совершались в просторных торговых домах, во множестве рассеянных по ярмарочному району, границы которого были тщательно обозначены для удобства взимания пошлин с прибывших купцов. Несколько городов, крупнейших поставщиков текстиля, — Аррас, Лукка, Ипр, Дуэ, Монтобан — имели собственные торговые помещения на улице Эписери. На улице Шапрон (Rue du Chaperon) располагался торговый дом Руана, между улицей Таннери (Rue de la Tannerie) и Командорством рыцарей-тамплиеров — Провена.

Близ канала улица Эписери миновала древний и влиятельный монастырь Нотр-Дам-о-Нон-нэн и меняла название на улицу Нотр-Дам. В 1188 году в подсобных постройках монастыря начался Великий пожар. Южнее двадцать лет назад обосновались братья-доминиканцы (братство францисканцев находится за пределами города, неподалеку от Ворот През). Чуть севернее, в конце Большой улицы, перейдя мост Пон-де-Бэн (Pont des Bains), можно оказаться в древней галло-римской цитадели. На правом берегу возле моста устроены общественные бани, где путешественник может смыть с себя пыль дорог.

За каналом расположен Старый город, все еще окруженный руинами древних римских стен. Здесь живут самые состоятельные горожане, многочисленные служители церкви, графские чиновники, евреи (в пределах старого еврейского квартала), некоторые представители рабочего сословия и бедняки. В юго-западной оконечности Старого города высится большое каменное здание, обращенное задним фасадом к каналу, — это графский дворец. Массивная постройка со сводчатым подвалом в основании и жилыми помещениями в дальней части. Перед дворцом расположен позорный столб — деревянная конструкция, к которой в качестве наказания приковывают мелких воришек или пойманных на мошенничестве купцов. Графская церковь Святого Этьена пристроена к дворцу, образуя вместе с ним одно г-образное в плане здание; таким образом, граф может слушать мессу, не покидая собственного дворца. На севере сразу за дворцом расположен госпиталь, основанный Генрихом Щедрым, а в северо-западной оконечности Старого города возвышается мрачная граненая башня, обнесенная стеной. Древний донжон графов Шампани теперь используется в качестве церемониального зала для торжественного посвящения в рыцари, праздников и турниров.

Неподалеку от центра Старого города расположено августинское аббатство Святого Лупа, названное в честь епископа, что некогда вел переговоры с Аттилой. Изначально оно располагалось за пределами города, но после нападения викингов в 891 году аббат Аделерин перенес учреждение за городские стены, где оно затем и осталось. Улица Ситэ (Rue de la Cite) — главная улица Старого города — разделяет аббатство и собор, расположенный в северо-восточном углу. Каменщики постоянно трудятся на строительстве этого огромного сооружения; монументальный подъемный механизм, установленный посреди уже возведенных стен, доставляет наверх блоки, из которых составляется очередной ряд каменной кладки. Жилье и мастерские каменщиков теснятся тут же, на пятачке между собором и епископским дворцом.

Возле донжона на юг протянулся еврейский квартал. Процветающие еврейские фамилии селятся на улице Вьей-Ром (Rue de Vieille Rome), начинающейся сразу за стеной старинной башни; все прочие теснятся в еврейском квартале Брос-о-Жюиф (Broce-aux-Juifs) — небольшом участке, с четырех сторон ограниченном переулками.

Таков Труа, старинный, но современный город, феодальная и церковная столица, крупнейший центр средневековой коммерческой революции.

Глава II

Дом горожанина

Они живут очень достойно, они носят королевские одежды, имеют превосходных верховых и упряжных лошадей. Когда господа отправляются на восток, горожане мирно спят в своих постелях; когда господа принимают жестокую смерть, горожане мирно плещутся в реке. Лже-Ренар, клерк из Труа (XIV в.)
Дома богатого и бедного горожанина в XIII веке мало отличались друг от друга снаружи. За исключением немногочисленных каменных построек, все они представляли собой высокие деревянные стоечно-балочные сооружения, которые со временем одинаково оседали и кренились в разные стороны. В бедных кварталах семьи обитали по несколько в одном доме. Семья какого-нибудь ткача могла ютиться в одной лишь комнате, где вся жизнь проходила вокруг очага, — влача существование не более комфортное, чем крестьяне и сервы в сельской местности.

В то же самое время состоятельные горожане с удобством занимали все четыре этажа своего дома: на первом располагалась деловая зона, на втором и третьем — жилые помещения семьи, под крышей обитали слуги, в надворной части были устроены конюшни и кладовые. Все, от погреба до чердака, здесь было обустроено с комфортом, однако это был комфорт, соответствовавший представлениям XIII века и оставлявший желать лучшего даже в том, что касалось обустройства жизни хозяина и хозяйки дома.

Войдя в двери одного из таких домов, посетитель оказывался в передней. Одна из дверей вела отсюда в мастерскую или контору, другая — к лестничному пролету. Большую часть второго этажа занимал просторный зал, называвшийся «солар» и выполнявший функции гостиной и столовой. Под вытяжным колпаком над очагом жарко пылал огонь. Даже в дневное время огонь обеспечивал большую часть освещения, поскольку узкие окна были затянуты промасленным пергаментом⁷. На стенах были подвешены при помощи цепей масляные светильники, которые обычно зажигались лишь с наступлением полной темноты. Экономили хозяйки и свечи, собирая жир и сало, из которых свечник изготавливал дымный, обладавший довольно едким запахом аналог. Свечи из пчелиного воска приберегались для церкви и церемониальных нужд.

Просторная комната с высоким потолком скудно обставлена, и в ней довольно прохладно. Стены украшают тканые льняные панно, окрашенные в яркие цвета или декорированные вышивкой, — время шпалер наступит лишь в следующей половине века. Ковры также чрезвычайно редки в Европе XIII столетия: пол устлан тростником. Обстановку составляют скамьи, стол на козлах, с которого после трапезы снята скатерть, массивный посудный шкаф, где поблескивают блюда и всевозможное столовое серебро, и низкий буфет, в котором хранится оловянная и глиняная посуда для повседневного использования. Шкафы и сундуки представляют собой конструкцию из вертикальных стоек, обитых горизонтальными планками, образующими стенки. Несмотря на железные полосы, стягивающие древесину, а также кожу или льняную ткань, наклеенную изнутри или снаружи, боковины мебели трескаются, лопаются и деформируются. Пройдет еще два века, прежде чем кто-то сообразит скреплять части деревянной мебели при помощи комбинации из шипа и паза, так чтобы древесина, усыхая и разбухая, оставалась невредимой.

Если меблировку дома можно назвать скудной, о костюме хозяев такого точно не скажешь. Одеяния горожанина и его жены пошиты из льна и шерсти, окрашенных в яркие красный, зеленый, синий и желтый цвета, и оторочены мехом. Женский и мужской костюм мало отличаются друг от друга, но различия все же есть. Век назад и женщины и мужчины носили практически одинаковые длинные, свободного кроя туникообразные одеяния — котты, поверх которых надевалось также мало различное для двух полов верхнее платье — роба. Теперь мужская одежда стала короче и дополнилась тем изобретением Средних веков, что стало символом мужественности, — штанами, которые в то время представляли собой плотно облегающую ногу комбинацию коротких нижних штанов и плотных чулок. Остальной наряд состоял из укороченной котты с длинным рукавом, поверх которой надевался сюрко без рукава, сшитый из первоклассной шерстяной ткани, а также иногда худ — головной убор в виде капюшона. Выходя на улицу, горожанин мог надеть также плащ, скрепленный на плече пряжкой или цепочкой: несмотря на то что некое подобие пуговиц уже использовали для украшения, петель для них еще не придумали (это случится только к концу века). Одежда не имела карманов, поэтому деньги и иное имущество носили либо в кошеле, подвешенном к поясу, либо просто в рукаве. Дополняли наряд горожанина остроносые туфли из мягкой кожи.

Женщина могла надеть костюм, состоящий из платья с рукавами, зашнурованными от запястья до локтя, а поверх него — сюрко, перетянутого поясом на талии, широкие рукава которого позволяли видеть рукав нижнего платья. Туфли изготавливались из мягкой кожи и имели тонкую подошву. Представители обоих полов носили нижнее льняное белье: женщины — длинную рубашку-камизу, мужчины — нижнюю рубашку и короткие нижние штаны-брэ с поясом из шнура или тесьмы.

Волосы, разделенные неизменным прямым пробором, женщины сплетали в две длинные косы, скрывая их под чепцом из тонкого полотна, мужчины же — носили остриженными длиной до подбородка, иногда с челкой, а сверху чаще всего надевали мягкую шляпу — каль. Мужские подбородки были покрыты щетиной, поскольку известные в ту пору инструменты могли обеспечить лишь довольно грубое бритье, а цирюльника горожане могли посещать лишь раз в неделю.

На время трапез стол в зале второго этажа покрывает широкая скатерть. Для удобства обслуживания все садятся по одну сторону. С этой стороны скатерть спускается до самого пола, и длинный край выполняет роль общей салфетки. На праздничных обедах скатерть иногда заменяют вместе с переменами блюд. Из приборов на столе — ножи и ложки, роль тарелки для мяса выполняют толстые куски вчерашнего хлеба. Принято использовать несколько видов ножей: для нарезания мяса, хлеба, вскрывания устриц и скорлупы орехов, — но вилок на столе нет ни одной.

На столе стоят чаши с двумя ручками, называемые экюэль[11], по одной на двух человек, в них подают супы. Соседи по столу делят одну экюэль, равно как и кубок для вина и ложку. Жидкие остатки пищи выливают в большой керамический сосуд, а толстый кусок хлеба с проделанной в нем дырой служит солонкой.

Когда ужин готов, слуга трубит в рог. Уже подготовлены полотенца, чаши и кувшины: каждый ополаскивает руки (не используя мыло). Проявлением любезности считается разделить чашу для омовения с соседом по столу.

Если за столом нет ни одного служителя церкви, младший из членов семьи произносит благодарственную молитву. Остальные гости присоединяются, вместе произнося «аминь».

Ужин может открывать бульон из каплуна — блюдо, представляющее собой нечто среднее между супом и тушеным мясом: на дно экюэли выкладывается мясо, которое заливается бульоном и посыпается специями. Второй переменой может быть подан порей — суп из лука-порея, репчатого лука, свиных рубцов и ветчины, сваренных в молоке с добавлением крепкого бульона и хлебных крошек. За ним может следовать сиве из зайца — своеобразное рагу, приготовленное из жаренного на огне мяса, которое затем было порезано на кусочки и тушилось вместе с репчатым луком, уксусом, вином и специями. Для густоты и в это блюдо добавляли хлебные крошки. Каждую перемену обильно запивали вином из глиняных кувшинов.

В случае особенно торжественного застолья жаркое и прочие мясные и рыбные блюда сменяли друг друга еще не раз. Завершать прием пищи могли фрументи — сладкая молочная каша из пшеницы, плоды инжира и орехи, вафли и вино с пряностями.

В дни поста обитатели дома собирались за трапезой лишь раз — после вечерней службы. Обычно это был довольно скудный ужин: всего лишь хлеб, вода и овощи. Впрочем, верующие не всегда строго соблюдали это правило, и на деле даже священники ухитрялись найти лазейку в суровом предписании. Веком раньше святой Бернард с негодованием описывает «постное» меню клюнийского монастыря в таком духе:



Одно блюдо сменялось другим. В тот день должно было воздерживаться от мяса, посему была подана двойная порция рыбы… Все было столь искусно состряпано, что и после четырех, и пяти перемен аппетит по-прежнему не угасал… Невозможно было сосчитать (и это не упоминая прочего), сколько видов блюд из одних только яиц было изготовлено и сервировано, насколько изобретательно все это было облуплено, взбито в пену, сварено вкрутую, порублено, как одно за другим оно являлось на стол то жареным, то печеным, то смешанным с другой пищей, то само по себе… Что могу сказать я о питии чистой воды, если даже разбавить вино, вода не была допущена? Все мы, монахи, страдаем от плохого пищеварения, и за то разрешено нам следовать совету апостола: «Впредь пей не одну воду, но употребляй немного вина, ради желудка твоего и частых твоих недугов»[12]. Вот только лишь слово «немного», что поместил он на первое место, мы где-то обронили.



Несмотря на то то все блюда, за исключением супов и соусов, ели, используя пальцы, поведение за столом регулировались определенными правилами⁸. Люди благородного сословия ели неспешно, откусывали пищу маленькими кусочками, не разговаривали во время еды и не пили, кода рот занят пищей. Пищу никогда не отправляли в рот при помощи ножа. Жидкие блюда должны были поглощаться бесшумно, и ложку не следовало оставлять в блюде. Нельзя было допускать отрыжки, наклоняться над столом и нависать над тарелкой, ковыряться в носу или зубах, а также чистить ногти. Еду не следовало обмакивать в солонку. Хлеб надо было ломать, а не откусывать. И дуть на еду, чтобы она скорее остыла, хоть и практиковалось, но также не одобрялось правилами хорошего тона. И перед тем как сделать глоток вина, непременно нужно было отереть жир с губ, — помня о том, что делишь один кубок на двоих с соседом.

После того как семья встает из-за стола, наступает очередь слуг и учеников. Им позволено есть досыта, но не рассиживаться за столом. После всю посуду и скатерть убирают со стола, моют миски, ложки и ножи и чистят котелки и горшки. Один из слуг отправляется с двумя ведрами к колодцу в конце улицы. Остальные собирают и выносят остатки пищи за дверь, где обычно уже поджидает один или пара нищих; в плохие времена там может собраться целая толпа. В прошлом столетии попрошайкам было разрешено входить в большие дома и клянчить еду прямо во время трапезы; теперь же они не имеют права пересекать порога.

Вторым по значимости помещением второго этажа является кухня, а ее главным элементом — камин, пристроенный вплотную к очагу главного зала и делящий с ним одну трубу. Размеры кухонного камина таковы, что в него может войти, выпрямившись в полный рост, взрослый мужчина, а ширина позволяет сжигать метровые бревна. Пламя пылает здесь практически непрерывно. Если же огню все-таки случается угаснуть, слуги разжигают его при помощи куска металла, формой напоминающего утюг в профиль, которым бьют по куску кремня, высекая таким образом искры.

В очаге над огнем подвешен чайник, в котором постоянно греется вода. Прочие чайники и котлы ставятся на таганы. Всевозможные шумовки, ложки, лопатки и черпаки, кочерги, щипцы, вертела и поварские вилки на длинной ручке развешаны возле камина. Неподалеку стоят ведро для кухонных отбросов, периодически опорожняемое, и бочка с водой. В кожаных ведрах плавает живая рыба, рядом можно обнаружить деревянную бадью для квашения. На длинном столе у стены красуются всевозможных размеров горшки. На полках над столом хранится всякая мелкая утварь: сита, дуршлаги и терки, всевозможные ступки и пестики. Полотенца для рук подвешены так, чтобы по ним не могли взобраться мыши.

Возле стола стоит шкаф для специй — запертый, поскольку кое-что из хранящегося в нем стоит поистине баснословных денег. Шафран, например, даже супруга богатого горожанина может заполучить лишь в крошечном количестве — и стоить оно будет значительно дороже, чем аналогичное количество золота. Имбирь, мускатный орех, корица и некоторые другие приправы, которые привозят из далеких стран Востока, почти столь же драгоценны. Чуть более щедро расходуются гвоздика, канелла, шелуха мускатного ореха, зира. Перец, так же как и горчица, стоит достаточно дорого, и его могут позволить себе лишь состоятельные горожане. Впрочем, помимо этих пряностей, в распоряжении хозяйки травы из собственного сада, которые сушатся в пучках, подвешенные к балкам кухонного потолка: базилик, шалфей, чабрец, майоран, розмарин и тимьян.

Этажом выше над главным залом-соларом и кухней расположены хозяйские спальни. Кровать под балдахином, где спят глава дома с супругой, представляет собой поистине монументальное сооружение более двух метров что в длину, что в ширину. Соломенный матрас укладывается на основание из переплетенных канатов и покрыт льняными простынями и шерстяными и меховыми одеялами; подушки набиты перьями. Кровати детей меньше размером и покрываются саржевыми и сермяжными одеялами. Обстановка спальных комнат довольно скудна: чаша для умывания на подставке, стол, пара стульев, сундук. Вероятно, раз в неделю сюда приносят деревянную лохань для купания, в которую слуги ведрами натаскивают воды, нагретой над кухонным очагом. В перерывах между банными процедурами обитатели дома моют голову.

Вдоль стены у изголовья кровати устроена горизонтальная деревянная штанга, на которую на ночь вешают снятую одежду. Скромность предписывала мужу и жене ложиться в постель в нижнем белье, которое, после того как погашена свеча, нужно снять и положить под подушку, — люди спят обнаженными.

Уборная обычно представляет собой уличный туалет и располагается на конном дворе. Лишь немногие городские дома могут похвастаться ретирадой при спальне, откуда нечистоты по желобу попадают в специальную емкость в подвале, которая периодически опорожняется. Идеальным случаем расположения подобной уборной было устройство ее над водой, чем мог похвастаться графский дворец, выстроенный на канале. Другой пример практичного решения — дренажная труба, отводившая нечистоты в соседний ручей или канаву.

В домах ведется непрестанная война против блох, постельных клопов и прочих насекомых. Существует несколько стратегий. Согласно одной необходимо собрать все покрывала, меха и одежду и, туго свернув, уложить в сундук так плотно, чтобы блохи задохнулись. Также домохозяйка может намазать птичьим клеем или скипидаром хлебную тарелку, поставив в центре зажженную свечу. Ну или — совсем уж просто — расстелить на соломенном матрасе белую овечью шкуру, на которой врага просто заметить и сокрушить. Летом используются сетки, задерживающие мух и комаров; существует немало иных ловушек для насекомых, простейшая из которых — ленты ветоши, намазанные медом.

Даже самым состоятельным городским семьям было непросто сделать повседневную жизнь комфортной. Но именно стремление к комфорту со стороны большого числа людей и есть признак развивающейся цивилизации.

Глава III

Средневековая домохозяйка

Надежда на заботы жены поддерживает его дух… как перед жарко пылающим очагом он будет бережно разут, ноги его омоют и облачат в свежие чулки и обуют в чистую домашнюю обувь, подадут ему славной еды и напитков за славно накрытым столом, где все продумано и предусмотрено, уложат в славную постель на белые простыни… славно укроют прекрасными мехами и утешат при помощи иных радостей и забав… о которых я умолчу; а на следующий день его уже будут ожидать свежее белье и вычищенный костюм. «Парижский домохозяин»[13]
На рассвете колокола собора вызванивают первые ноты диалога, который на протяжении дня задает ритм жизни граждан Труа. Именно собору, в связи с его статусом епископской церкви, принадлежит право подать голос первым — раньше графской капеллы или Нотр-Дам-о-Ноннэн. Это превосходство было завоевано епископом Эрве в яростном диспуте.

В Труа так много колоколов, что по этому поводу даже родился стишок:

— Откуда ты?

— Я из Труа.

— Чем вы живете там?

— Звоним в колокола.

Колокола, впрочем, звонили не ежечасно, а через каждые три часа⁹, отмечая время церковных служб. Людям было мало дела до того, который сейчас час, главное, что их волновало: сколько времени осталось до наступления темноты. Церковные колокола были

единственным способом исчисления времени. В монастырях, церквях и общественных зданиях могли быть песочные или водяные часы. Механические часы с гиревым приводом в то время еще не изобретены.

Утренний колокольный звон сразу после рассвета — Первый час — знаменовал начало дневной жизни города. Городская стража оставляет ночные посты, воры прячутся в свои укрытия, а честные люди принимаются за работу. Раньше всех снимают с грохотом ставни и открывают двери для посетителей кузницы и лавки мясников. Коровы, овцы и свиньи, мыча, блея и повизгивая, покидают хлева и бредут на пастбища за пределами городских стен. Заспанные служанки с ведрами направляются к колодцам.

Обитатели высоких домов медленно покидают постели, облачаясь в нижние рубахи, сложенные накануне вечером под подушку. Прочие элементы костюма также находятся там, куда были определены накануне, — на вешале в изголовье кровати. Лицо и руки омываются холодной водой. Порядочная супруга горожанина завершает свой утренний туалет, расчесывая и заплетая волосы. Не раз в своей жизни она слышала проповеди, порицающие тех женщин, кто позволяет себе пользоваться косметикой. Священники не устают напоминать своим прихожанкам, что парики собраны из волос особ, которые ныне находятся в аду или чистилище, и что Иисус Христос и Его благословенная Мать хотя и владеют миром, но никогда не помышляли о ношении шелковых поясов, расшитых золотом и серебром, кои в такой моде среди благосостоятельных дам. Не удостоены одобрения церкви и повязки, при помощи которых некоторые дамы утягивают грудь: в ином мире, говорят проповедники, обратятся эти повязки огненными лентами.

Идеал женственности того времени — стройная фигура, светлые волосы и бледная кожа — словами поэта: «Бела, как снег на льду». Ради достижения этого идеала женщины использовали всевозможные притирания, которые должны были помочь осветлить кожу; хотя иногда случалось и так, что кожа облезала вместе с пигментом.

Одна из первых рутинных утренних обязанностей хозяйки дома — покупка продуктов, за которыми нужно было ходить ежедневно. В Труа большинство поставщиков провизии селились на узких улочках вокруг Сен-Жан: улице Домино (Rue du Domino), улице Круазетт (Rue des Croisettes) — улице Крестиков, на Кур де Ранконтр (Cour de la Rencontre) — Дворе встреч. Название многих улиц указывало на торговую практику, которая на них процветала: улица Кордери (Rue de la Corderie) — улица Канатчиков, улицы Гран-Таннери (Rue de la Grande Tannerie) и Пти-Таннери (Rue de la Petite Tannerie) — Большая и Малая улицы Дубильщиков, улица Орфаврери (Rue de l’Orfàvrerie) — Золотых дел мастеров, улица Бакалейщиков. Храмовая улица, улица Тампль (Rue du Temple), пролегала мимо Командорства тамплиеров.

Вывески добавляют яркие акценты на фасады построенных вплотную друг к другу домов: на вывеске лавки винодела красуется лоза, на вывеске аптекаря — три золоченые пилюли, на вывеске цирюльника, практикующего хирургические процедуры, — белая рука с красными полосами, изображение единорога обозначает дом золотых дел мастера, а вывеска с лошадиной головой указывает, что в лавке продается конская сбруя.

Покупателям приходится тщательно смотреть под ноги, ибо улицы полны неприятных сюрпризов. В квартале мясников, которые рубили мясо тут же в лавке, ручейки высохшей на солнце крови пестрят среди требухи с роями кружащихся над нею мух. Перед прилавком торговца птицей шипят и гогочут привязанные снаружи гуси. Тут же на земле барахтаются утки и куры со связанными лапами, а также зайцы и кролики.

В кошелях хозяек, которые придирчиво ощупывают здесь эту живность, три вида монет: две медные — обол и пол-обола, самые мелкие монеты Средневековья, и серебряная монета, денье. Жирный каплун стоит шесть денье¹⁰, обычная курица — четыре, кролик — пять, а крупный заяц — двенадцать денье.

Неподалеку от мясной лавки и лавки торговца птицей расположились прочие торговцы снедью. В лавке пекаря продаются вафли по три денье за фунт. Отличается изобилием и ассортимент в лавке зеленщика и торговца специями: большой кувшин уксуса здесь можно приобрести по цене от двух до пяти денье, а большинство пригодных в пищу масел стоит от семи до девяти денье — за исключением оливкового, которое ценится вдвое дороже. Соль стоит дешево (пять фунтов за два денье), перец дорог (четыре денье за унцию), сахар — еще дороже. Даже мед был дорогим продуктом. Не многие в Средние века могли позволить себе подсластить блюда.

В лавке пекаря можно видеть, как ученик, орудуя деревянной лопатой на длинной ручке, вынимает из печи хлебы. Цена на каждый вид фиксирована законом. Так же как и вес — с учетом разрешенных колебаний, зависевших от собранного урожая пшеницы. В нынешнем году хлеб довольно дорог. Некоторые пекари нечисты на руку и не соблюдают установленного законом веса или экономят на качестве продуктов. Для предотвращения подобных случаев каждый из них обязан маркировать испеченные хлебы собственной печатью. Пойманного на мошенничестве приковывают к позорному столбу с недостойным товаром на шее.

Хозяйки неизменно бдительны и зорко примечают сомнительное качество или недостачу в количестве товара: разбавленное вино, молоко или масло, перебродивший хлеб, накачанное водой мясо, несвежую рыбу, подкрашенную свиной кровью, сыр, выглядящий более жирным, чем на самом деле, благодаря вымачиванию в крепком бульоне. Нечестный торговец — герой многих анекдотов. Вот самый забавный:

«Человек просит колбасника о скидке, ибо постоянно покупает его товар уже семь лет.

— Семь лет! — восклицает колбасник. — И вы по сию пору живы!»

Помимо лавочников, продукты можно приобрести у лоточников. К Третьему часу (около девяти часов утра) их выкрики вливаются в уличный шум. Вразнос продают рыбу, курицу, сырое и соленое мясо, чеснок, мед, репчатый лук, фрукты, яйца, лук-порей, пирожки с фруктами, рубленой ветчиной, курицей или угрем, приправленными перцем, а также мягкий сыр и яйца. «Вкусный шампанский сыр! Вкусный сыр из Бри!» — кричали уличные торговцы в Париже, а возможно, и в Труа. Вразнос торгуют и вином, и молоком.

Закупка продуктов — лишь первый этап в приготовлении еды. Все это будет приготовлено на открытом огне (в частных домах нет печей), своими руками и при помощи кухонной утвари из железа, меди, олова и керамики — никакой стали или стекла. А еще — никакой бумаги или чего-либо из нее произведенного, никакого шоколада, кофе или чая, картофеля, риса, спагетти или иных макаронных изделий, помидоров, тыквы, кукурузы, никакого разрыхлителя для теста, соды и желатина. Цитрусовые — редкий деликатес.

Способов сохранения продуктов тоже доступно немного. Рыбу хранят либо живой, либо замачивают в чане для маринования, либо солят или коптят; мясо тоже можно засолить; зимние овощи сохраняют в холодном погребе; некоторые фрукты, овощи и травы засушивают на солнце.

Время обеда зависит от сезона и от того, когда оканчивается рабочий день хозяина дома: для кого-то обеденный час наступает не раньше десяти вечера. Но работа на кухне закипает заблаговременно. Слуги моют, чистят, рубят, обдают кипятком; толкут в ступке травы, жарят и запекают мясо. Истолченные хлебные крошки используют в соусах для загущения вместо муки. Рецепты приготовления отличаются обескураживающей замысловатостью — за исключением мяса на вертеле, которое просто методично вращают над огнем. Овощи нужно почистить, помыть и долго вываривать в нескольких сменах воды; ступка и дуршлаг ни секунды не стоят без дела; списки ингредиентов бесконечны. В меню трапезы в состоятельном доме за всевозможными бульонами и густыми супами, тушеным мясом, мясом, жаренным на вертеле, и рыбными блюдами следуют соленья, а затем фрукты или выпечка, пряное вино и вафли. На праздничных застольях последнюю перемену предваряет вычурно украшенное антреме[14]. И это не какое-нибудь бисквитное пирожное, а целые головы вепрей или лебеди, запеченные в собственных перьях: их с большой помпой выносят на деревянных блюдах, чтобы вызвать восхищение пирующих.

Помимо перечисленного, на хозяйке и ее слугах (которые даже в состоятельных домах немногочисленны) лежит бессчетное множество иных обязанностей. И однако же, быт горожанки не сравнить с повседневной жизнью жены крестьянина, которой в придачу приходится прясть и собственноручно изготавливать ткани.

Среди повседневных задач — перестилание постелей; для того чтобы справиться с обширной хозяйской кроватью, используют специальную длинную трость. Следует перетрясти покрывала и подушки, опорожнить ночные горшки. Утром слуги разводят огонь в кухонном очаге, приносят воду и наполняют большой железный чайник, метут полы в помещениях первого этажа, иногда устилают пол свежим тростником.

В Труа есть прачки, но в большинстве домов со стиркой справляются самостоятельно. Время от времени рубахи, скатерти и постельное белье замачивают в корыте в смеси золы и каустической соды, после чего бьют вальком, полощут и сушат на солнце. В хозяйстве используют также жидкое мыло, которое варят из каустической соды и жира. Твердое мыло куда лучшего качества изготавливают в Испании на основе оливкового масла, но оно стоит дорого, и использовать его повседневно накладно.

Меха и шерстяную одежду периодически выбивают, вытряхивают и тщательно осматривают. В ходу специальный раствор для чистки мехов и шерсти, в состав которого входят: вино, щелок, фуллерова земля (сукновальная глина) и сок неспелого зеленого винограда. Жирные пятна выводят теплым вином, натирают фуллеровой землей или вымоченными в теплой воде птичьими перьями. Яркость поблекшим цветам возвращают, промакивая материю губкой, пропитанной слабым раствором щелока или кислым виноградным соком. Свалявшиеся от сырости меха сбрызгивают вином с разведенной в нем мукой, оставляют просохнуть, а затем растирают и разминают до восстановления первоначального вида.

Горожанки, как и сельские жительницы, возделывают сады, где выращивают латук, щавель, лук-шалот, свеклу, зеленый лук, а также пряные травы — равно для медицинских и кулинарных целей: шалфей, петрушку, укроп, ясенец, базилик, иссоп, руту, чабрец, кориандр, мяту, майоран, мальву, репейник, паслен, огуречную траву. Цветы в этих садах растут вперемежку с овощами и травами и не менее успешно используются в приготовлении пищи. Лепестками лилий, лаванды, пионов и бархатцев украшают жаркое; из фиалок, порубленных с репчатым луком и латуком, получается салат; розы и примулы тушат, чтобы приготовить десерт. Кусты смородины и малины, грушевые и яблочные деревья, мушмула, виноградные лозы также в изобилии растут в городских садах¹¹. В более населенных городах тесная застройка прежде не способствовала разведению садов, но теперь столь крупные из них, как Париж, взялись расчищать особенно густо застроенные районы, чтобы разбить на их месте общественные сады, — так появились сад Пре-о-Клер и сад, устроенный по приказу Людовика IX на одном из островов Сены.

С крестоносцами и паломниками во Францию проникали иноземные растения, в их числе олеандр и гранатовое дерево. Легенда гласит, что ранункулюс, или садовый лютик, был привезен во Францию из Святой земли Людовиком Святым, а красную розу Прованса, которая стала эмблемой города, привез из похода Тибо Трубадур (впрочем, привезенный Тибо цветок был скорее розовой дамасской розой — необычной для эпохи Средневековья тем, что она цветет более одного раза в сезон). Эдмунд Ланкастерский после женитьбы на вдове племянника Тибо заимствовал розу Прованса для эмблемы собственного рода, и, таким образом, именно красная роза Ланкастеров, экс-роза Прованса, подарила романтическое название кровавой династической войне британцев.

Монастыри также вносили свою лепту в городскую практику садоводства, разводя те сорта овощей и фруктов, которые иначе могли быть со временем утрачены, либо, наоборот, распространяя новые разновидности вместе с навыками их разведения, когда монахи совершали паломничества.



Во многом быть женщиной в XIII веке значит ровно то же, что и в любую другую эпоху. Можно сказать, что средневековая женщина до определенной степени «угнетена и эксплуатируется», как и в любые иные времена, но, как и в любые иные времена, все зависит от социального статуса: жена горожанина отнюдь не рабыня. Напротив, она достойный и значимый член социума, играет важную роль в своей семье и уважаема в сообществе. Незамужние женщины могут самолично владеть имуществом и наследовать состояние — в отсутствие наследника мужского пола. Женщины, к какому бы социальному классу они ни принадлежали, имеют право на собственность, закрепленное законом и обычаем. Женщина может выдвинуть судебный иск и выступать ответчиком, может законно завещать свое имущество, заключать договоры и даже лично ходатайствовать за себя в суде. Известны случаи, когда женщины выступали адвокатами на процессах над мужьями, подобно Порции.

Женщины из состоятельных семей умеют читать, писать и считать; некоторые немного знают по латыни или могут похвастать такими благородными навыками, как умение вышивать и играть на лютне. Девочки получают образование под руководством частного учителя либо в школе при монастыре — школа для девочек при монастыре Нотр-Дам-о-Ноннэн была основана еще в VI веке. Женщины не учатся в университетах, но и мужчины, за исключением тех, кто избрал для себя путь священника, законника или медика, не учатся в них также. В среде поместного дворянства женщины образованны лучше мужчин. В рыцарском романе «Галеран Бретонский» мальчик и девочка, растущие вместе, каждый получают типичное в то время для своего пола образование: девочка учится шить, читать, писать, говорить на латыни, играть на арфе и петь; мальчик — соколиной и псовой охоте, стрельбе, верховой езде и игре в шахматы.

За пределами дома женщины задействованы в поразительном множестве работ и ремесленных занятий. Женщина может стать учительницей, повитухой, прачкой, кружевницей, швеей и даже принимать участие в торговле и иных традиционно мужских занятиях¹²: ткачестве, сукноделии, цирюльничестве, плотницком, шорном или кровельном деле и много где еще. Жены обычно заняты в ремесленном производстве мужа; вдовы, после смерти супругов, продолжают вести торговлю. Нередко и дочери, наряду с сыновьями, обучаются отцовскому ремеслу. В сельской местности девушек принято нанимать в качестве помощниц по хозяйству. Владелица поместья управляет им в дни, когда супруг отлучается на войну, в Крестовый поход или отправляется в паломничество; жены горожан, в отсутствие мужей, ведут их торговые дела.

Женщины ощущают неравенство, когда дело касается платы за труд, — за аналогичные работы мужчины получают больше. Английский трактат по домоводству недвусмысленно утверждает: «Если в вашем поместье нет молочного хозяйства, всегда во благо иметь женскую прислугу, что обходится куда дешевле мужской».

В политической жизни женщины безгласны. Они не могут стать членами городского совета или суда, занимать должность провоста, равно как и любой чиновничий пост. Собственно, первоначальная причина этому — отсутствие у женщин оружия. Впрочем, некоторые женщины все же играют весьма значимые роли в политике — королева Матильда Английская, также известная как императрица Мод, Алиенора Аквитанская, Бланка Французская, Жанна, графиня Фландрская, Бланка Наваррская, графиня Шампани, и многие другие. Графиню Марию, супругу Генриха Щедрого, попросили рассудить спор между церквями Святого Этьена и Святого Лупа и ее сводным братом Гильомом Белые Руки, архиепископом Реймсским, дабы решить серьезные вопросы, касающиеся в том числе сеньории в Верту. Во время войны или, по крайней мере, осады женщинам часто доводилось совершать героические поступки.

Влияние некоторых женщин распространяется и на церковную жизнь. Аббатисы монастырей, подобных Нотр-Дам-о-Ноннэн¹³, облечены ответственностью решать вопросы большой важности. Традиционно такие посты занимают дамы высокого положения, как, например, Алиса Виллардуэн, дочь маршала Шампани. Аббатисы отстаивают свои права решительно: считаные годы спустя аббатиса Нотр-Дам-о-Ноннэн Од де Пужи откажется подчиняться папской воле и возглавит отряд вооруженных мужчин, чтобы противодействовать велению понтифика, которое, по ее мнению, сулит вред ее аббатству. Своим экстраординарным влиянием эта должность обязана традиционной верой в ее древнее происхождение — принято считать, что она была утверждена еще в III веке. Собственно говоря, власть аббатис даже превосходила епископскую. Каждый новый епископ должен был въехать во главе процессии в аббатство верхом на коне, которого вместе с седлом должен был отдать в конюшни аббатисы. В монастыре епископ преклонял колена, после чего аббатиса вручала ему крест, митру и молитвенник. Затем он произносил клятву: «Я… епископ Труа, клянусь блюсти права, бенефиции, привилегии и свободы сего монастыря Нотр-Дам-о-Ноннэн, и да поможет мне Бог и его святые угодники». Ночь епископ проводил в стенах монастыря, наутро получая в подарок кровать, в которой спал, вместе со всеми постельными принадлежностями. Лишь на следующий день происходило рукоположение в сан в соборе Труа.

Но и за пределами монастыря некоторым женщинам удалось достичь значимого положения. Таковы Мари де Франс — самая одаренная поэтесса Средних веков, и возлюбленная Пьера Абеляра премудрая Элоиза — самая знаменитая из ученых женщин той эпохи, но и не только они. Живший в те самые годы ученый Альберт Великий, дискутируя вопрос, знала ли Дева Мария семь свободных искусств, пришел к утвердительному выводу.

Культ Девы Марии способствовал возвышению образа женщины и снабжал аргументами противников проповедников-аскетов, которые, клеймя женскую способность к соблазнению мужчины, награждали представительниц слабого пола такими прозвищами, как «дьявольский искус», «тварь неразумная», «зловонная роза», «печальный рай», «сладкий яд», «обольстительный грех» и «горькая сласть». Этой женоненавистнической позиции противостоял, в свою очередь, рыцарский культ Прекрасной Дамы. Церковь, вслед за апостолом Павлом, предписывала женам повиноваться мужьям, однако не как безгласной служанке или объекту любовных утех, но как его спутнице. Супругам полагалось относиться друг к другу уважительно, и многие мужья и жены называли друг друга не иначе как «господин» и «госпожа».

Впрочем, рукоприкладство в отношении жен было обычным делом в те времена, когда телесные наказания практиковались повсеместно, и совершенно не обязательно самые тяжкие из них доставались женам. Современник отмечает, что редкий мужчина может похвастаться господством в собственном доме, где почти повсюду безраздельно царит хозяйка, помыкая своим супругом. О том же сетует один из проповедников, утверждая, что прежде жены были покорны своим мужьям и кротки, точно агнцы, нынче они обратились львицами. Его собрат рассказывает такую историю: на море случился шторм, и, когда моряки решили выбросить в бушующие волны самое тяжелое на борту, дабы облегчить корабль, некоторый муж предложил им свою супругу со словами, что не найдется на свете ничего столь же невыносимого. Выражение «кто в семье носит штаны» уже в ходу, а муж-подкаблучник — излюбленная тема комических стихотворных новелл-фаблио.

Возможно, самая важная деталь, которую можно отметить, повествуя о средневековых женах и хозяйках дома, — это появление такой вещи, как дамский кошелек. Средневековая женщина ходит за покупками, подает милостыню, платит налоги, нанимает работников; в случае необходимости она может откупиться от неприятной обязанности или дать взятку.

Женщина может распорядиться своими деньгами множеством разных способов. Дамы передают церкви щедрые пожертвования в виде земель, денег и всевозможного личного имущества; учреждают монастыри, монастырские школы, больницы и приюты; покупают доходные должности своим сыновьям и оплачивают обучение дочерей в монастырских школах; вкладывают средства в торговые предприятия. История доносит до нас тексты проповедей, в которых женщины осуждаются за ростовщичество и ссуды под залог, за намеренную манипуляцию ценами и безудержное мотовство в погоне за предметами роскоши. Женщины имеют возможность путешествовать, подчас ни много ни мало как в саму Святую землю.

Женщина со средствами в Средневековье, как и всегда, — персона, с которой считаются.

Дочерям горожан, равно как и дочерям рыцарей, предписаны определенные правила поведения. Трубадур Робер из Блуа зафиксировал кодекс поведения для дам благородного сословия:



По дороге в церковь или куда-то еще даме должно шествовать достойно, не ускоряя шага и не ударяясь в бег, равно как и не позволять себе чрезмерно расслабленной походки. Приветствовать должно любого, будь он даже бедняк.

Даме не должно позволять прикасаться к своей груди кому-либо, кроме супруга. Дабы избежать этого, ей не должно позволять кому-либо прикалывать брошь или булавку к своему корсажу.

Даме не должно позволять целовать себя в уста кому-либо, кроме супруга. Если же она пренебрежет этим правилом, ни благорасположение, ни благочестие, ни высокое положение не уберегут ее от последствий.

Женщин порицают за манеру смотреть подобно ястребу-перепелятнику, готовому броситься на добычу. Будь настороже: взгляды — посланцы любви; мужчины податливы и охотно увлекаются в эту ловушку.

Если кавалер оказывает даме знаки внимания, похваляться этим ей не должно, ибо похвальба в этом случае не что иное, как низость. И потом, если впоследствии ей вздумается полюбить этого человека, удержать это в секрете будет много труднее.

Даме должно избегать носить модные декольте — признак бесстыдства.

Дама не принимает подарки. Дары, что преподносятся втайне, стоят дорого, ибо оплачиваются честью. Есть, однако, честные подарки, за которые надлежит благодарствовать.

Прежде всего, даме чужда всякая брань. Гнева и грубых слов достаточно, чтобы отличить женщину низкого происхождения от благородной особы. Мужчина, что нанес даме обиду, покрыл позором лишь себя самого; верный способ разбить сердце женщине, осыпавшей другую бранью, — это отказаться отвечать ей.

Даме не должно богохульствовать, пить чрезмерно или есть чрезмерно.

Та дама, что остается безмолвна со склоненной головой, когда ее приветствует благородный господин, демонстрирует дурное воспитание. Дама откидывает худ пред тем, кого желает почтить. Лишь при одном условии склоненная голова оправданна: если даме есть что скрывать — желтый цвет лица либо некое уродство. Если только лишь улыбка ее непривлекательна, достаточно прикрыть рот рукой.

Дамам, чьим лицам присуща бледность, должно обедать рано. Хорошее вино дарит лицу краски. Тем, кому присуще дурное дыхание, подобает сдерживать его в церкви, получая благословение.

В церкви следует держать себя с особым достоинством, пребывая на виду всего общества, что зорко подмечает и добро и зло. Надлежит преклонять колена изящно, молиться, воздерживаться от смеха или чрезмерной разговорчивости.

Поднимись в момент чтения Писания, перекрестясь в начале и в конце. Во время поднесения держись прямо. Снова поднимись, со сложенными руками, во время возношения Святых Даров, чтобы после, преклонив колена, молиться за всех христиан. Если дама испытывает нездоровье или ожидает дитя, ей позволено читать Псалтырь сидя.

Если ты наделена хорошим голосом, не стесняйся петь: пой в компании людей, что обратились к тебе с такой просьбой, или же наедине с собою для собственного удовольствия, но не испытывай их терпения, чтобы не дать повода сказать о тебе, как принято говорить в таком случае: «Хороший певец, а скучный человек».

Ногти обстригай часто и коротко во имя поддержания чистоты. Чистота лучше красоты.

Минуя чужие дома, воздерживайся от того, чтобы заглянуть внутрь. Бестактно входить без стука.

Следует знать, как должно вкушать пищу: за столом не следует разговаривать и смеяться чересчур много, тянуться за лучшим куском; будучи в гостях, есть следует умеренно и не следует критиковать поданную пищу; рот, но никогда нос, следует промокать краем скатерти¹⁴.

Глава IV

Деторождение и дети

Едва будучи отмыты от грязи, скоро они мараются снова. Будучи отмываемы и причесываемы своими матерями, они пинаются, и корчатся, и толкаются руками и ногами, и сопротивляются изо всех сил. Они всегда хотят пить, кроме того времени, когда в постели, но там они требуют дать им поесть. Вечно они ревут, гомонят и насмешничают, умолкая лишь во сне. Бартоломей Английский
Деторождение было величайшей опасностью в жизни женщины XIII века. Если ей удавалось выжить, выносив и произведя на свет ребенка, она получала хорошие шансы в будущем пережить своего супруга. В то время не существовало акушерских инструментов и техник родовспоможения при неправильном предлежании плода. К кесареву сечению прибегали лишь в крайнем случае: когда мать или дитя были уже мертвы, и тогда его проводили без всяких антисептиков или анестезии. Если особенности строения материнского организма не позволяли пройти детской головке — что ж, ничего не поделаешь.

Шансы младенца на выживание были еще призрачнее материнских. Множество детей умирало при родах, еще больше в первые годы жизни. Родовые травмы были обычным делом и объяснялись всевозможными мистическими причинами. Король Франции Роберт Благочестивый, который правил в первой половине XI века, был отлучен от церкви за женитьбу на вдове, сын которой приходился ему крестником, а сама она — троюродной сестрой. Согласно автору хроники, супругов настигла кара, когда собственное их дитя родилось «с гусиной головой» (ребенок родился мертвым), и Роберт, вразумившись, поспешил отослать жену в монастырь.

Согласно старинному суеверию, рождение близнецов было свидетельством сношения матери с двумя разными мужчинами. В популярном рыцарском романе «Галеран Бретонский» жена рыцаря оскорбляет одного из вассалов мужа утверждением, что, как всем известно, дети-близнецы — это отпрыски двух отцов. Два года спустя даме предстоит горько раскаяться в своих словах после того, как теперь уже она сама произведет на свет девочек-близнецов. В начале XIII века Майкл Скот, ученый астролог при дворе императора Священной Римской империи Фридриха II, заявляет, что разрешение от родов множеством младенцев явление вполне нормальное и количество детей в таком случае может достигать семи: три мальчика, три девочки и «средняя клетка» — гермафродит.

Ученые XIII века единодушно убеждены: в течение месяца каждая планета оказывает влияние на формирование младенца в утробе матери. Сатурн дарует способность ясно видеть события и склонность к логическим рассуждениям, Юпитер награждает великодушием и благородством, влияние Марса сулит яростность и гневливость, Солнце — тягу к учению и так далее. Когда влияние планет чересчур сильно, дитя рано начинает говорить, разумно не по годам и умирает в юные лета. По мнению некоторых, если точно известно время зачатия, может быть предсказана вся жизнь ребенка. Майкл Скот призывает всех женщин непременно замечать точный момент с целью помочь составлению астрологического прогноза. Когда его патрон Фридрих II третьим браком женился на сестре Генриха III Английского, акт осуществления брачных отношений был отложен до утра следующего дня, поскольку с точки зрения астрологии этот момент был особенно благоприятен. После чего Фридрих поручил супругу заботам сарацинских евнухов, уверив ее, что она понесла сына. О том же он не замедлил написать в письме королю Англии. Уверенность Фридриха оправдалась: в следующем году его супруга произвела на свет мальчика.

Принято считать, что пол ребенка можно не только предсказать, но и оказать на него влияние. Можно капнуть каплю материнского молока или крови в чистую талую воду: если капля утонет — родится мальчик, если останется на поверхности — девочка. Если в ответ на просьбу протянуть руку беременная протянет правую — ей следует ожидать мальчика, если левую — девочку. Ну и разумеется, женщине, желающей произвести на свет сына, спать нужно только на правом боку.

Когда становится очевидно, что роды вот-вот начнутся, комнату роженицы начинают готовить для приема посетителей: кладут на постель лучшие покрывала, устилают пол свежим тростником, расставляют стулья с подушками. В шкафу представлена настоящая выставка всего самого лучшего из фамильного имущества: золотые и серебряные чаши, произведения мастеров-эмальеров и безделушки из слоновой кости, богато переплетенные книги. Для гостей ставят блюда с засахаренным миндалем и цукатами.

Доктора не приглашают, ибо мужчины не допущены в комнату роженицы, где вся власть принадлежит повитухе. Ее присутствие столь важно, что, когда Людовик IX решил взять в Крестовый поход свою супругу, по его воле королеву сопровождала повитуха, которой довелось принять двоих королевских детей, рожденных на Востоке.

Во время родов повитуха натирает живот пациентки специальной мазью, чтобы облегчить муки и приблизить их окончание. Она ободряет пациентку утешительными словами. Если роды проходят тяжело, на помощь призывают магические обряды: повитуха распускает волосы пациентки, вынимая из них все шпильки. Слуги распахивают все двери в доме, включая все дверцы шкафов, и открывают все ящики; развязывают все узлы. Яшма считается камнем, обладающим силой помогать в родах (равно как и предотвращать зачатие), регулировать менструальные кровотечения и снижать половое влечение. Весьма полезны в родах сухая кровь журавля и его правая лапа; одно из авторитетных мнений настоятельно рекомендует использовать воду, в которой вымыл руки убийца. В особенно тяжелых случаях практикуют магические заклинания, нашептываемые в ухо пациентки, — но священники с неодобрением относятся к этой практике.

После рождения дитя повитуха перевязывает пуповину и перерезает ее, оставляя длину в четыре пальца. Она омывает новорожденного и полностью натирает его солью, после чего бережно обмазывает его нёбо и весь рот изнутри медом, что должно способствовать пробуждению аппетита. Она вытирает его тончайшей льняной тканью и так туго спеленывает свивальником, что дитя оказывается практически полностью обездвиженным и напоминает мумию.

Новорожденного показывают отцу и собравшимся родственникам, после чего укладывают в деревянную колыбель возле материнской кровати, выбирая самый темный уголок комнаты, где свет не может ранить его глаза. Слуга укачивает его, чтобы испарения от горячих, влажных гуморов[15] — жидкостей тела — поднимались к мозгу, усыпляя младенца. Дитя неизменно пребывает туго спеленатым до тех пор, пока не подрастет достаточно, чтобы начать садиться, — делается это из боязни, что в противном случае его нежные члены рискуют деформироваться. Каждые три часа его кормят грудным молоком, омывают, меняют пеленки и натирают розовым маслом.

Женщины с достатком редко сами кормят детей грудью. Кормилицу выбирают очень тщательно, поскольку с ее молоком младенец может впитать любые качества. Она должна отличаться добрым нравом, не иметь физических недостатков, не должна быть ни слишком полной, ни слишком худой. Прежде всего кормилица должна обладать отличным здоровьем, поскольку порченое молоко считается причиной множества детских болезней. Она должна соблюдать диету: есть белый хлеб, хорошее мясо, рис, латук, миндаль и лесные орехи, пить хорошее вино. Она должна много отдыхать, и спать вдоволь, и соблюдать правильный режим труда и банных процедур. Если у кормилицы пропадает молоко, она ест груши, бобы и молочную кашу. Кормилица должна избегать принимать в пищу лук, чеснок, уксус и любые блюда, сильно сдобренные специями. Если доктор прописывает ребенку лекарство, именно кормилица следит за выполнением предписаний. Когда дитя подрастает, в обязанности кормилицы входит разжевывать для него мясо. Кормилицу часто жалуют подарками с целью улучшить ее расположение — и молоко.

Ребенок обычно принимает крещение в день появления на свет. Покрытый шелковым нарядом и золотой тканью, этот комочек рождается пред лицом церкви, представленный ей одной из родственниц, в то время как другая поддерживает полы его крестильного одеяния. Повитуха подает крестильный чепчик. Тут же присутствуют кормилица, родственники, крестные родители и друзья семьи. Для мальчика из этого круга лиц выбирают двоих крестных отцов и одну крестную мать, для девочки — двух крестных матерей и одного крестного отца. Желая избавить родителей от искушения пригласить на эти роли как можно больше влиятельных персон (со стороны которых крестник вправе рассчитывать на великолепные подарки), церковь ограничила количество крестных родителей тремя.

По случаю события церковная дверь украшена, пол церкви устлан свежей соломой, а крестильная купель убрана бархатом и тонкими льняными тканями. Раздетое дитя лежит на столе с шелковой подушкой; елеем священник чертит на его лбу крестное знамение, совершая обряд крещения. Крестный отец подносит младенца к купели, где священник окунает его в воду. Кормилица вытирает и пеленает его, а повитуха надевает крестильный чепчик, чтобы сохранить на лбу младенца начертанный елеем крест.

Запись¹⁵ рождения совершается уже без свидетелей и хранится приходом три столетия. Отец состоятельного семейства может дополнительно запечатлеть имя ребенка и дату его рождения в часослов — фамильную книгу с молитвами. В случаях, когда нужно будет подтвердить возраст человека или его принадлежность к семье перед лицом суда, устные свидетельства акушерки, крестных родителей или священника будут приняты во внимание и зафиксированы нотариусом.

Когда мать оправится от родов, ее вводят в церковь. До этой церемонии она считается нечистой и не имеет права готовить хлеб, подавать еду и иметь контакт со святой водой. Если церемония ее введения в церковь выпадает на пятницу, считается, что это ведет к бесплодию. Если в день церемонии в церкви свершается свадебный обряд, в этом также принято видеть дурное предзнаменование.

Когда подходящий день выбран, молодая мать облачается в свадебный наряд и в сопровождении родных и друзей входит в церковь, держа в руках горящую свечу. Священник встречает ее в дверях церкви, осеняет крестным знамением, окропляет святой водой и читает соответствующий псалом. Держа один конец его столы[16], женщина следует за священником в неф храма, в то время как священник произносит слова, которыми приглашает ее вступить в храм и восславить Сына Божьего и Пресвятую Деву Марию, даровавшую ей благословение материнством. Если мать скончалась во время родов, туже церемонию проводят с участием повитухи или подруги матери, исполняющих роль ее заместителя.

Покидая церковь, мать смотрит лишь прямо перед собой, ибо увидеть в этот момент кого-то, наделенного дурным нравом или каким-либо физическим недостатком, грозит тем, что аналогичной ущербностью может быть поражено и ее дитя. Но если вдруг ее взгляд случайно упадет на маленького мальчика — это хорошее предзнаменование, сулящее в будущем рождение сына.

Венчает торжества по случаю явления на свет нового члена семьи праздник, устроенный для крестных родителей, родственников и друзей.

После того как младенец перерос тугие пеленки, его сразу же переодевают в миниатюрное подобие взрослого платья. Детей воспитывают в известной строгости, поощряя при этом игры. Мать может спрятаться, украдкой наблюдая, как дитя ищет ее, но если ребенок разражается слезами, мать немедленно появится и обнимет его. Ежели ребенок ударится о скамью, мать будет бить ее до тех пор, пока дитя не почувствует себя отмщенным.

Дети играют в волчок, подковки[17] и бросают шарики. Учатся ходить, перемещаясь по дому в ходунках. Девочки играют в куклы, изготовленные из дерева или обожженной глины. И дети, и взрослые принимают участие в уличных играх, вроде казаков-разбойников, игры в кегли или жмурок. Не менее популярны и спортивные развлечения — плавание, борьба, старинные прототипы футбола и тенниса: в последний играют без ракетки, но надевая на руку специальную накладку. Излюбленное развлечение всех социальных классов — петушиные бои. Зимой популярно своеобразное «катание на коньках», роль которых исполняют лошадиные берцовые кости: привязав их к обуви, люди продвигаются по льду при помощи шеста с металлическим наконечником. Мальчишки используют шесты как копья в некоем подобии рыцарского турнира, проносясь мимо друг друга по льду.

Люди всех возрастов играют в кости, шахматы и шашки. Особенно шахматы в большой моде. Некоторые владеют поистине великолепными шахматными досками, установленными на специальных столах, с тяжелыми фигурами, вырезанными из слоновой кости, где кони выглядят как рыцари, побеждающие драконов, а короли и ферзи изображены в виде королей и королев в парадном облачении. Лишь недавно игра обрела свои окончательные правила: до XII века главными фигурами на доске по обеим сторонам были два короля или король и его министр, следовавший за ним по пятам. В конце концов «министр» превратился в «даму», первоначально не меняя своего подчиненного положения в ходе игры. Затем «дама» окончательно превратилась в «королеву»[18] шахматной доски, получив возможность свободно ходить в любом направлении.

Церковь порицала игры в любых формах — будь то настольные игры, лицедейство, танцы, карты, кости и даже физические упражнения (в частности, в отношении студентов университетов). Игры, впрочем, процветали вопреки всему, даже при дворе благочестивого Людовика Святого, как свидетельствует о том хроникер из Труа рыцарь Жан де Жуанвиль. Направляясь на корабле в Крестовый поход и предаваясь скорби по поводу кончины брата Робера Артуа, король пришел в ярость, найдя своего другого брата, графа Анжуйского, играющим в триктрак с Готье де Немуром. Король в ярости схватил доску с фишками и выбросил за борт, возмущенный тем, что брат смеет предаваться игре в такой момент. «Для господина моего Готье, — пишет Жуанвиль, — то была большая удача, ведь перед этим он поставил на кон все свои деньги».

В ходу были и своего рода «салонные игры», которые описаны в пьесе Адама де ла Аля «Игра о Робене и Марион». В игре «Святой Косьма» один игрок представляет святого, остальные же приносят ему всяческие подношения, которые должны представить ему, не засмеявшись. После того как один из «приносящих дары» не сможет сдержать смеха (эту задачу затрудняют и гримасы «святого»), он должен уплатить штраф и сам сделаться «святым Косьмой». В другой игре под названием «Честный король» король или королева, избранные остальным обществом, увенчивается венком из соломы и задает вопросы каждому играющему, в свою очередь отвечая на их вопросы. Вопросы, которые задают крестьяне — персонажи «Игры о Робене и Марион», весьма невинны:



Бодон



Скажи, Готье, ты ревновал хоть раз?



Готье



Да — раз. Был у подружки я
И слышу: кто-то в дверь поскреб.
Я к двери, думал — человек,
а это оказался пес ее.



И далее:



Бодон



В свой черед
Гюар пусть ко двору идет.
Скажи — да помни, лгать ведь грех, —
Какое блюдо лучше всех?



Гюар



Свиной тяжелый, жирный зад,
С приправой чесноку я рад
Всегда до тех пор есть, покуда
Хватает сил[19].



Детской литературы, то есть сочинений, написанных специально для детей, еще не существует. Однако народные предания, сохраняющиеся из века в век, обрастая различными вариациями, служат популярным развлечением и для детей, и для взрослых. Одна из таких историй, которая никого не оставит равнодушным, повествует о пастухе и королевской дочери:



Жил некогда король, который сам всегда говорил лишь правду, и впадал в гнев, если слышал, что его придворные называют друг друга лжецами. И однажды он вовсе запретил произносить слова «Ты лжешь!». А чтобы подать подданным пример, провозгласил, что, если кто из них услышит от него эти слова — «Ты лжешь!», за того он выдаст свою дочь.

И молодой пастух решил попытать счастья. Одним поздним вечером, после ужина, король — иногда он любил так делать — отправился в кухню послушать, как слуги поют песни и рассказывают истории. Когда настал его черед, пастух начал свой рассказ:

— Помогал я батюшке на мельнице, возил мешки с мукой на осле. Раз нагрузил я его слишком тяжело, и осел мой переломился надвое…

— Бедная скотина, — сказал король.

— Тогда я вырезал ореховый прут, соединил две половины моего осла и проткнул его прутом так, чтобы прут удерживал две половины вместе. Осел стал как прежде и повез мою муку покупателям. Что вы на это скажете, сир?

— Довольно неправдоподобная история, — сказал король. — Однако продолжай.

— На другое утро я с удивлением увидел, что прут мой пошел в рост, покрылся листьями, а кое-где даже появились орехи. На нем выросли могучие ветви и росли до тех пор, пока не достигли небес. Влез я на это ореховое дерево, и лез, и лез по нему, и скоро добрался до самой луны.

— Ну это уж немного чересчур, однако продолжай.

— Там увидел я нескольких старух, веявших овес. Когда мне захотелось уже слезть обратно на землю, осел мой ушел вместе с ореховым деревом, так что пришлось мне связывать овсяные бородки, чтобы сплести веревку.

— Это уж совсем чересчур, — сказал король. — Однако продолжай.