И протянул руку к моему сердцу.

Так что еще минута, и оно бы разорвалось, если бы он его коснулся, если бы я пошла дальше за ним по этой дороге. И я готова была пойти, хоть вверх, хоть вниз, хоть по кругу, по спирали, куда угодно; туда, куда бы он указал.

В слове “мадрих” заключен корень “дерех” – путь.

То была хорошая дорога, и на ней в его глазах мне привиделся зеленый свет. В конце концов, столько времени прошло, и мне давно уже не шестнадцать. Ничего меня не останавливало.

В черных глазах этого человека разверзлись провалы. Время застыло. Белесая дымка экраном затянула пыльные холмы и небо, верх и низ, вчера и сегодня, здесь и там. И в непроглядной белизне на мою голову, на лицо, на плечи, на пальмы, на лимоны, на гранаты во дворе и на пустынные земли колена Вениаминова беззвучно повалили белые хлопья.

Я опустила руки и отпрянула.

А вечность спустя, год или минуту за его спиной отворилась дверь, и показалась какая-то женщина и двое детей лет шести и четырех, два мальчика.

– Снег! Снег! – закричали дети и выбежали на побелевшую лужайку.

– Что здесь происходит? – спросила женщина, приближаясь, и тут я ее разглядела и узнала.

Она улыбалась и была спокойной. Как будто привыкла к тому, что каждый день в двери ее дома стучались такие, как я, и набрасывались на ее… Кого? Неужели, прости господи, мужа?

Милена тоже ничуть не изменилась.

– Комильфо?! – всплеснула она руками.

И тоже бросилась меня обнимать.

Неужели и я ничуть не изменилась?

Мне не было стыдно и не было совестно. Мне одновременно было обидно, но смешно, грустно, но радостно. Не за себя, за него. И за нее тоже в какой-то степени.

– Я дописала, – сказала я. – Я хочу тебе показать.

– Покажи, – сказал Тенгиз. – Я все прочту.

Из летописи Асседо

Глава I. Дюк

Влажный рассвет тебя разбудит,портье ключами щелкнет,а дальше – как придется.Жизнь одна, второй не будет.Но пока валторна смолкнет,колокольчик распоется.М. ЩербаковПамяти всех
Северный ветер яростно выл за окнами старого замка, снег бился в стекла, ввинчивался в печные трубы. Вопли роженицы сливались с воем за стенами.

Повитуха поменяла шестое полотенце, но кровь залила и его. Служанка все пыталась укрыть госпожу мехами, но та срывала шубы, ногтями царапала собственную кожу, будто вознамерилась содрать ее тоже.

– Не доживет до утра, – прошептала повитуха.

Служанка сплюнула три раза через левое плечо.

– Еще немного осталось, милая. Терпи и трудись, Господь милосерден.

Роженица скорчилась, потом оперлась о руку служанки, встала и принялась, шатаясь, бродить по комнате, похожая на призрак утопленницы.

– Лежи! Куда идешь?!

Повитуха попыталась вернуть ее на положенное место, но та зарычала, вцепилась руками в дубовую спинку кресла и отказалась повиноваться. Раскачивалась, будто молилась языческим божествам.

Не роды то были, а поле битвы.

Упала на пол, забилась, застонала, завопила, отдала всю себя и произвела на свет орущего младенца размером с куль пшеницы. Живее некуда.

– Мсье ле дюк…

Вырвался предсмерный шепот, и скончалась хозяйка северного замка.

Младенец орал три дня и три ночи, а может, и больше. Две кормилицы его баюкали. Третью прислали из соседнего имения.

Вся челядь собралась у покоев хозяйки. Тело вынесли, но земле не предали – ждали хозяина. Так и пролежала в большом зале, умащенная благовониями, при свечах, семь суток, пока хозяин не воротился.

Уже душок пошел. Очаг не разжигали и окна растворили. Свечи гасли под сквозняком. Гулявший по залу ветер трепал волосы хозяйки и белые одежды – как живая была. Только сложенные на груди руки не шевелились. Слуги обходили зал стороной и плевались через плечо три раза, ругались – кому свечи опять зажигать.

В полнолунье воротился хозяин. Пьяный вдрызг, одуревший после последней победы под знаменами сюзерена, друга своего и соратника. Отхлебнул киршвассера из фляги, бросил поводья, соскочил с коня и побежал в зал.

Упал на колени, затряс тело, зарылся лицом во вздутый живот, взвыл, закричал, проклял небо, землю, рок и плод чрева ее, убийцу окаянного.

Поднял на руки труп, вскочил на подоконник и выбросился вместе с покойной женой из окна левого флигеля прямо в ров.

Молод был хозяин – горячая голова, – не знал любви ни до, ни после своей супруги.

Не довелось хозяину умереть. Крики его два десятка дней кряду, а может, и больше раздавались под сводами замка. Обезумела челядь. Орал младенец. Выл северный ветер, хлестал градом в стены старого замка. Соседи содрогались.

Сердобольная баронесса фон Гезундхайт послала гонца к дюку.

Примчался дюк. Отшвырнул поводья, соскочил с седла, подтянул перчатки, поправил баску пурпуэна, запахнулся поплотнее в подбитый чернобуркой плащ и бросился в опочивальню вассала.

Смердели покои хуже, чем усеянное трупами поле недавней битвы под стенами Желтой Цитадели.

– Господи боже! – вскричал дюк, едва переступив порог. – Что ты над собою учинил, дьявол и сто преисподних?

Вассал лежал неподвижно на постели, укрытый мехами. Тот, который сотню дней и ночей кряду огнем и мечом испепелял восставших, повернул голову к сюзерену. Замер безжизненный взгляд.

Дюк, хоть и слыл отважным, сделал шаг назад, сплюнул три раза через левое плечо.

– Маркграф ван дер Шлосс де Гильзе фон Таузендвассер, с вами говорит ваш сеньор!

Стукнул кулаком по прикроватному столику. Десятки склянок и ампул подскочили, дребезжа и протестуя, но застывший взгляд маркграфа был навеки лишен протеста.

– Ваша милость, – обескровленными губами произнес вассал и закрыл нездешние глаза.

– Фриденсрайх, – смягчился дюк, – мой добрый друг, мой преданный соратник, баронесса писала мне. Она говорит, ты поражен тяжелым недугом. Я вижу, вижу, как ты страдаешь! Никто не поймет тебя лучше меня: прекрасная Гильдеборга отдала Богу душу в расцвете лет. Но опомнись, она подарила тебе сына, а он не крещен вот уже две луны! Ради всех пророков, когда-либо ступавших по земному диску, дай ему христианское имя!

Фриденсрайх провел ладонью по искаженному мукой, некогда самому красивому во всем Асседо и окрестностях лицу.

– У меня нет сына.

– Что ты несешь, Фрид?! Неужели не хватило тебе безумств и заблуждений?

– Убийца. Будь он проклят. Он и все его отпрыски отныне и на десять колен впредь.

Дюк хотел сплюнуть еще три раза, но призвал на помощь всю доступную ему выдержку. Опустился на колени и взял холодную руку вассала в свою.

– Ребенок, Фрид, всего лишь ребенок. Твой наследник. Твоя кровь, твоя плоть.

Фриденсрайх сплюнул всего лишь один раз, не в силах направить плевок за левое плечо, и застонал сквозь стиснутые зубы.

Дюк сжал руку страдальца покрепче.

– Мой дорогой, что же с ним будет?

– Не желаю знать, сир. Я служил вам верой и правдой. Жизнь моя больше не принадлежит вам.

Поглядел дюк в лицо друга и соратника с горечью, с мольбой и с неизбывным ужасом в золотых глазах.

– Фрид, мой Фрид, помилуй бог, что же ты наделал? Неужели лишь только разруху желаешь ты нести в мир и множить несчастья?

– Кроме смерти, я больше ничего не желаю, – прохрипел вассал. – Во имя нашей былой дружбы, хоть и омраченной неурядицами и слепотой моей, окажи мне последнюю милость, Кейзегал, и вонзи кинжал в мое сердце.

Покачал дюк бронзовой головой:

– Я бы и вонзил, но нет у тебя сердца, Фрид, и не было никогда.

Собрав оставшиеся силы, приподнялся вассал на подушках:

– Вы отказали мне в последней милости, сир. Уходите и забудьте дорогу в Таузендвассер.

Отвернулся к стене.

Дюк опустил голову. Высвободил руку несчастного.

– Да простит тебя Господь, ибо я не в силах.

Поцеловал вассала и вышел вон.

Спустился в людские.

– Где кормилица?! – загремел страшным голосом.

Три женщины в полотняных платках выросли перед ним, будто из-под земли. Одна худющая, что твоя кляча, другая дородная, как осенний чернозем, а третья – белолицая и светлоглазая – живот большой и круглый, а запястья тонкие.

Подошел к третьей дюк, обеими руками обхватил тяжелые груди, твердые, как камни, взвесил на ладонях, будто на весах, смял, потянул к себе. Молоко просочилось сквозь грубую камизу, пятнами проступило на грязной ткани. Языком слизал дюк сладкий нектар, разодрал одежду, приник губами к черному соску, всосал молоко, облизнулся. Прижался пахом к давшему жизнь животу, потерся, поелозил, поласкался в теплом мякише. Замурлыкал довольно. Круглые глаза глядели на него несмышленно.

– Прочь!

Две остальные кормилицы бросились в разные стороны. Уложил дюк третью на каменный пол, отстегнул пояс, сорвал гульфик, стянул с себя шоссы и брэ, задрал женщине юбки, впился пальцами в спелый живот и вошел во врата жизни.

Закричал дюк от блаженства. Вскрикнула кормилица от удивления. Забились оба друг в друге. Струями брызнуло молоко, окропило лицо владыки Асседо.

Кормилица с облегчением застонала, заерзала под дюком, пытаясь ухватить собою, словно хотела его в себе зачать. Ненасытна оказалась, как голодная пасть. Вцепилась в ладони в перчатках и положила себе на груди.

– Подоите меня, ваша милость! – взмолилась. – Младенец давно от меня не ел.

Перчаток дюк так и не снял.

– Ах ты, дьяволица!

Надавил пальцами на вздыбленные сосцы, отпустил, потом приник губами, и захлестнуло его молоком.

– Вот и хорошо, – поднялся дюк на ноги и утер лицо перчаткой. – Вот и славно. Тащи сюда младенца.

Оправила юбки кормилица, стыдливо прикрыла грудь руками и ринулась исполнять указание. Дюк принялся одеваться. Когда запахнул плащ, орущий сверток был перед ним. Пощупал младенцу лоб, нос и щеки, развернул пеленки, пересчитал пальцы, взглянул на чресла. Кивнул одобрительно.

– Поедешь со мной, – обрадовал кормилицу и пошел наверх.

Велел заложить карету, вскочил на коня, хлестнул поводьями и ускакал в Желтую Цитадель. Карета последовала за дюком.

В ту же ночь кормилица Вислава от дюка понесла.

А в двадцатый день первой луны нового года окрестил в своей часовне дюк Кейзегал VIII из рода Уршеоло, сеньор Асседо и окрестностей, последнего наследника древнего рода ван дер Шлосс де Гильзе фон Таузендвассер Карлом Иштваном Фриденсрайхом Вильгельмом Софоклом Йерве, себя назвав его крестным отцом и попечителем.

Принял орущего младенца из рук священника, ущипнул за щеку, схватил за ноги, перевернул вниз головой и на всякий случай окунул всего в купель. Передал кормилице Виславе.

Затем собрал сеньор Асседо всю челядь Желтой Цитадели, забрался на высоченный памятник основателю рода Уршеоло, возвышавшийся аккурат посередине двора, оседлал башку мраморного коня предка своего Кейзегала Косматого и объявил торжественно, размахивая при этом саблей:

– Если хоть один человек в Асседо, окрестностях, а также и на острове Грюневальд, что на Черном море, дети его, внуки, кузены, племянники, правнуки, жена или дочери произнесут когда-нибудь вслух или мысленно имя вассала моего маркграфа Фриденсрайха фон Таузендвассера, отрекшегося от родного сына и наследника, не сносить ему чресел!

Замерли все. Некоторые даже как вкопанные. Не решались сплюнуть через левое плечо ни одного-единственного раза, не говоря уже о трех. Недаром, ох недаром, думали хором служанки, поварихи и поварята, горничные, субретки, кормилицы, солдаты, лучники, алебардисты, меченосцы, кавалеристы, оруженосцы и оружейники, матросы и юнги, рыбаки и рыбочистки, трубачи и трубочисты, чашники и подчашие, стольники и кравчие, кузнецы и плотники, сторожа и привратники, их дети, законные и внебрачные, и дети их детей, называют сеньора нашего Кейзегалом Безрассудным.

– Позвольте, ваша милость, – осмелился подать голос старый управляющий, – ежели такие дела, следует уведомить о вашей воле всех соседей и вассалов.

Ударил дюк Кейзегал гардой сабли по лбу мраморного животного – искры посыпались – и так сказал:

– Пиши соседям, старый болван, каллиграфически. Вот что пиши: “Уважаемые соседи и любезные мои вассалы, арендаторы, рентеры, подданные и верноподданные! Ваш сюзерен и покровитель обращается к вам не с просьбой, но с приказом. Сын маркграфа Фриденсрайха ван дер Шлосс де Гильзе фон Таузендвассера, бывшего друга моего и некогда верного соратника Фрида Красавца, – отныне мой воспитанник и крестный сын, имя ему Иерее. Что не скроется от вас, я абсолютно уверен, поскольку вдовствующая баронесса фон Гезундхайт разносит по округе вести быстрее скороходов, голубей и императорской почты, вместе взятых. Но когда отец отрекается от сына, не во благо отпрыска такое знание. Каждый рожден, милостью Божьей, с правом на жизнь, не запятнанную отцовскими грехами и отвержением. Пусть же Иерее растет в блаженном неведении, в коем мы не вправе ему отказывать, покуда не настанет благоприятное время для познания прогнивших корней своих. Ежели кто-нибудь из вас, дорогие мои верноподданные, соседи, арендаторы и тенанты, отважится нарушить мой указ, пусть знает, что гнев мой обрушится на его голову, и вся рать Желтой Цитадели ополчится супротив предателя и вредителя, и сровняет с землей его замок, имение, поместье, особняк, дом, хату, хижину или избу, и всех наследников его, и родичей, и подданных предаст этой же самой земле сиюминутно. Милости от меня не ждите. Засим остаюсь с безмерным почтением к вам, мои дорогие и любимые вассалы и соседи, дюк Кейзегал VIII из рода Уршеоло”. И поставь печать.

Старый управляющий низко поклонился, все в точности запомнив, но все же, на правах советника, не удержался от вопроса:

– Но что же станется с несчастным Фридом Красавцем, ваша милость, коли все соседи, соратники, посессоры и тенанты отвернутся от него отныне и навсегда?

Тяжело вздохнул дюк Кейзегал, саблю воткнул в ножны, поправил перчатки, отдернул баску пурпуэна и соскочил с монументальной лошадиной головы прямиком на усыпанные опилками плиты двора.

– Бог ему судья. Ежели выживет, отчисли ему годовую ренту в три тысячи серебряных… нет, золотых талеров за былые заслуги перед отчизной и забудь о нем совсем, как вынужден забыть и я.

Вскочил на коня и ускакал на запад, воевать с кунигаем Авадлома, вражиной Гаштольдом.

Вот при каких обстоятельствах началась жизнь и предначерталась судьба благородного юноши Йерве из Асседо[1].



2018

Кирьят Моцкин