– Какое?

– Никакое, – сказала Ольга с вернувшимся раздражением.

– Никакое, – повторила Вера.



Он был вовремя, но Маша уже ждала его у ресторана. Над ней светились сотни крохотных ламп. Гирлянды спускались по стенам, отражались в лужах, и казалось, что Машина фигура окутана сетью света.

– Наконец-то, – сказала она и цокнула языком.

Они вошли в ресторан, Руднев принял ее пальто. Маша осталась в платье тонкой шерсти сумеречного цвета. На входе в зал их встретила хостес.

– На чье имя у вас столик? – спросила она.

Маша обернулась на Илью, который шел позади.

– Э-э-м.

– Ты что, не заказал столик? – беззвучно спросила она.

– Конечно, заказал! – сказал Илья, заходя в полный зал. – Столик на имя Сергея.

Маша сощурила взгляд и прожигала им Руднева. Он же с дежурной улыбкой следил, как хозяйка всех столиков изучает список расторопных гостей.

– Вы пришли чуть раньше, Сергей! Ваш столик пока занят. Я провожу вас, как только он освободится. А пока можете подождать в баре.

– Ты чему так радуешься? – спросила Маша, когда они взобрались на высокие стулья.

– Радуюсь, что в русских итальянских ресторанах есть бар.

– Нет, серьезно, что мы будем делать, когда придет Сергей?

– Откуда я знал, что нужно бронировать столик заранее? Вон у нас в пабе…

– Но-это-не-паб, – процедила Маша. – Вы пригласили меня, а сами даже не позаботились о…

– С «ты» было лучше.

– Что?

– Когда ты мне тыкала, было вроде веселее. Что будешь пить?

– Вино. Я буду красное вино.

– Вот так-то лучше! – сказал Илья и попросил два бокала.

Через полчаса их проводили за столик, стоявший у окна. Руднев уставился в меню. Маша время от времени смотрела на снующую по залу белую блузку хостес.

– И как тебе здесь? – спросил Илья.

– Непривычно.

В ответе была правда. Ей непривычно было наблюдать за доктором Рудневым в этих декорациях, и он тоже не замечал перед собой девушку в вечернем платье, а видел только анестезистку Машу.

– А мне здесь нравится. Закажу, пожалуй, равиоли.

Маша разочарованно вздохнула. Руднев отложил меню.

– Ты сегодня очень красивая, – сказал он предательски спокойным тоном.

– Давай уйдем, – ответила она.

– Куда?

– Да хоть куда.

– Ты же хотела ресторан?

Маша задумалась.

– Нет, не хотела. Это все доктор Хвития…

Она опустила глаза и расслабила плечи.

– А при чем тут Заза?

Свое признание Маша продолжила совсем пустым голосом:

– Я думала, что вы… Я вас сюда затащила и теперь вижу, что вам это совсем не надо. А доктор Хвития, он все время говорил, что мужчина бегает за девушкой, пока она его не поймает. Говорил, что, если вы мне нравитесь, надо не бояться делать первый шаг.

– Старая сводня, – сказал Руднев, вспомнив и неловкие сцены, которые провоцировал Заза.

– Я просто хотела узнать, есть ли у вас кто-нибудь. И он обрадовался. Давай, говорит, вперед! А что вперед?.. Я же вижу, что вам все равно. Да еще и врете, что я красивая.

– Но я не вру.

– Вот опять! В десятый раз почувствовала себя дурой.

– Правда, ты красивая.

– В одиннадцатый.

– Красивая!

– Дюжина.

– Кра…

– Перестаньте, Сергей!

Наконец, она улыбнулась.

– На самом деле, я очень голодный. Может, поедим?

– Нет, мне теперь здесь совсем неуютно. Я поеду домой.

– Предлагаю хотя бы прогуляться.

Руднев подозвал официанта и попросил счет за вино. На выходе хостес удивленно спросила, почему они решили так быстро уйти.

– Он думал, что здесь паб, – ответила ей Маша.



Они шли по набережной, и Руднев поймал себя на мысли, что ему нравится быть с Машей. Ему нравится ее лицо. Не то чтобы он влюбился в него. Просто в последнее время в лицах других людей что-то всегда было противно ему, а Машино лицо было хорошо и приятно. Хороша была и ее компания. Побежали между ними обычные приятные разговоры, и Рудневу было интересно слушать рассказы Маши о ее в общем-то неинтересной жизни. Жила она с матерью, держала рыжего шпица, любила йогу и контактную импровизацию.

– Это что такое? – спросил Илья.

– Такой свободный танец. Учит чувствовать другого человека.

– И правда получается?

Маша опять вздохнула, как тогда, в зале ресторана.

– С кем-то получается, – ответила она.

– Ты прости меня, – сказал Руднев.

Они остановились и встали против друг друга.

– Ты тоже. – Маша теперь говорила с ним только на «ты». Она сунула руку в карман его пальто. – Забудем?

Взгляд ее был спокоен, но в нем все еще металась искорка.

– Нет. Не забудем, – ответил кто-то за Илью.

– Господи, что это?! – спросила Маша, но руку не убрала.

– Крошки. От печенья. Собачку кормил.

– Собачку… Ты иногда напоминаешь мне ребенка. Такой беззащитный, совсем не похож на брата.

– С Зазой мы разные люди, – согласился Илья. – В детстве я плохо плавал и боялся высоты, а он мог лазить по деревьям и нырять с моста.

– Как вышло, что вы родственники? Он же грузин!

– Мегрел, как он сам говорит. Заза был приемный. Мама с папой думали, что никогда не смогут иметь детей. И они усыновили Зазу. На тот момент ему было около пяти.

– А ты?

– А через год появился я. Привалило чудо.

– Да, Заза, наверно, не очень обрадовался!

– Это странно, но он любил меня больше, чем родителей. Уж точно больше папы. А мама рано умерла. Вряд ли я ее помню, но мне кажется, что помню.

Маша поежилась от ветра.

– А почему Заза не любил папу?

– Черт его знает… Мне кажется, что они до конца не приняли друг друга. Подростком брат был очень сложным. Да и отец часто выходил из себя. Хотя кто знает, может, до маминой смерти он был совсем другим. Однажды отец выгнал Зазу, и он не появлялся дома больше месяца.

– За что выгнал?

Руднев припомнил, за что.

– Да так… Ерунда, по сути. Разбил дорогую папе вещь.

– Часы?

– Нет. Бутылку водки. А часы как раз разбил я. Вот эти.

Илья вытащил из кармана руку, отряхнул крошки и задрал рукав пальто.

– Да, я их давно заметила. Только стеснялась спросить, у какого динозавра ты их стянул.

– Отец подарил, когда я был совсем маленький.

– И они до сих пор ходят?

– Иногда ходят, иногда – нет. Но это не так важно.

– Вот теперь, мне кажется, я начинаю тебя чувствовать, – сказала Маша.

И ему вдруг захотелось, чтоб его поцеловали. Он подумал, что его никто никогда не обнимал, никто и никогда не гладил по волосам.

– Научишь меня своим танцам?

– Как-нибудь, – ответила она и отступила. – Мама ждет. Я обещала, что вечером буду.



Проводив Машу до остановки и дождавшись с ней автобуса, Руднев зашел в магазин. Он так долго глядел на холодильник с мороженым, что продавщица вышла из-за кассы и встала над ним.

– Какое вкусное? – спросил ее Руднев.

– Ну вот это.

Илья достал.

– А это?

– И это.

Илья взял и это.

– Эскимо вкусное в молочном шоколаде. Только привезли.

Руднев взял эскимо.

– А фруктовое есть?

Продавщица вытащила сорбет.

– О, и такое! С лесными орехами!

– Это с макадамией. Оно дорогое.

– Давайте с макадамией. И со сгущенкой, и крем-брюле. И рожок. Два. Ну и вот то, красненькое.

– Пойдемте на кассу, у меня уже рук нет.

Пока продавщица пробивала мороженое, Руднев притащил на кассу вино.



Взобравшись на пятый этаж, Илья позвонил в соседскую дверь. Ему открыла Вера.

– Опять ты? – спросила девочка. – Папы еще нету.

– Это тебе, – Руднев повесил на дверную ручку пакет с мороженым.

Вера заглянула внутрь.

– Ы-ы-ы! У тебя день рождения?

В прихожей мелко затопали: «Кто тям? Кто тям?»

– Дядь Иля пришел с мороженым и вином!

Руднев спрятал бутылку за спину и отступил.

– Это тебе! – Вера вытащила из пакета и протянула Илье эскимо. – Держи! У меня много.

– Спасибо, – поблагодарил ее Руднев.

– А что вкуснее? Мороженое или вино? – спросила Вера, когда он зазвенел ключами.

– Картошка! – ответила из глубины квартиры Ольга.

Вера вздрогнула, прижала пакет к груди.



Руднев опрокинул бутылку. Бутылка икнула, и вино выплеснулось в стакан. Он покрутил его и выпил. Потом налил снова. И снова выпил. Он огляделся – точно зашел в чужой дом. Увидел запущенную квартирку, в которой завелся угрюмый небритый мужичок. «Надо бы дать ему хорошего пинка, – подумал Илья. – Отхлестать по роже! Иначе он никогда не провалит». На секунду в нем поднялась теплое вдохновение, что все получится, что будет у него впереди что-то новое и доброе. Вот, скажем, Маша! Она дотронулась – и застучало. Значит, есть чему стучать! Руднев взял бутылку, сел на диван. Он некоторое время вспоминал ее прикосновение и ту приятную неловкость, с которой они расстались. И все в этом вечере, казалось ему, было хорошо. На столе таяло забытое мороженое.

Руднев завел часы, над которыми смеялась Маша. Это была американская «Булова» военного типа, артиллерийский экземпляр сороковых. Черное матовое лицо, цифры простого начертания с ядовито фонящим люминофором, резвая блоха секундной стрелки в отдельном манеже на месте шестерки. Патиной съелся хромированный корпус, истерлась армейская маркировка, потемнело дважды менянное стекло.

Он глядел на часы и все глубже проваливался в воспоминания. Ему было шесть, была, как и теперь, осень. Ночи держались холодные и немые. Ждали первого снега. И третий день в доме не топилась голландка. Ее круглый футляр, крашенный серебрянкой, стоял между комнат.

Илья опять проснулся мокрый. Снял пижаму и трусы, запеленал одежду влажной простыней и с этим свертком пошел голый в ванную. Он проник в гостиную и сразу почувствовал под пяткой твердый бугорок. Илья замер и осторожно, с ценным хрустом, убрал ногу. Под ногой лежали отцовские часы. Их циферблат горел зеленым цветком. Стекло треснуло, но не распалось. Илья поднял часы. Он подумал спрятать их, чтобы папа ничего не узнал. Но тут же увидал его, лежащего на полу. Илье показалось, что отец в темноте смотрит на него. Он подошел виновато, встал над ним и увидел, что тот спит и глаза его закрыты. Раньше отец никогда не оставался на ночь в гостиной. У них с мамой была своя комната, куда влезали кровать, шкаф, железный хребет печи и трюмо, на котором стояли электрические бигуди, кремы и расписная шкатулка с серьгами. Но мама умерла, и теперь отец спал в зале. Он спал днем и спал ночью.

Илья вернулся в детскую и разбудил Зазу.

– Почему ты голый? – спросил его брат.

– Описался, – сказал Илья шепотом. – Помоги поднять папу.

Вместе они вернулись в зал и отодвинули стол, чтобы создать проход к отцу, спящему на истертых досках. Стол вздрогнул, и с него по дуге покатился стакан. Заза поймал стеклянный грохот и замер, поджав плечи. Отец не проснулся.

– Мы не сможем. Он тяжелый.

Илья взялся за икры, а Заза обнял отца под мышки. Сил хватило на то, чтобы оторвать от пола ноги и лопатки. Отец зашелся кислым кашлем, он дернулся, схватил Зазу под локоть, но снова ослаб, уронил подбородок на грудь. Согнутое тело с повислой головой, с безвольными зигзагами рук медленно вернулось на пол. Тогда из родительской комнаты Заза принес подушку и одеяло, укрыл отца.

– И ты оденься, не то околеешь, – сказал он брату.

В ванной Илья, щурясь от света, снял со стены таз, насыпал на дно порошок и открыл над ним кран. Потом он еще раз взглянул на разбитые часы, которые положил на край раковины. Шумела вода, и на поверхности плавали белые крошки, они не хотели растворяться под холодной струей. Илья взбил пену и утопил в тазу принесенный сверток. Руки его дрожали. Он смыл с них, синеющих и онемелых, скользкую пену, взял часы и с трудом застегнул верткий ремешок. Так отцовские часы впервые оказались на его запястье.

Илья вернулся в свою постель, но даже на краю ее чувствовал противную влагу. Тогда он пошел в комнату родителей и забрался под простыню. Илья сунул холодные руки между ног и так грел их. Пока его колотило, он смотрел в зеркало, отражающее синюю ночь и томный свет фонаря за окном.

Утром Заза пожарил яичницу, но она вышла резиновой, потому что он забыл снять сковородку с огня. Разбудив отца, они уселись за стол с трех сторон. Отец ел без аппетита. Потом все пили пустой чай. И Илья признался отцу:

– Я нашел твои часы. Они разбились.

– Молодец.

– Вот, – Илья положил их на стол.

Заза хлюпал чаем. При маме он никогда не хлюпал.

– Я проверил, они тикают.

– Оставь себе.

– Но они тикают!

– Папа, зачем ему часы? Он и время определить не умеет, – сказал Заза.

– Если не нравятся, отдай часы брату. Заза, возьми часы.

– Мне не надо. Они старые и маленькие. А еще они могут убить.

– Не могут. – Илья покрутил заводную головку и приложил часы к уху.

– От них радиация, мне папа сказал. Да, папа?

– Я пошел спать, – пробормотал отец.

Но он не поднимался и, запалив сигарету, смотрел в окно напротив. И курил так долго и скучно, что Заза с Ильей, убрав со стола, оставили его.



Руднев очнулся от звука. Детство опять стало далеким и зыбким фантомом. Он обнаружил себя в том же ленивом положении, откинувшись на мягком диване и раскидав по ковру пятки. Комната была темна и тиха, на столе таяло мороженое. Но в прихожей происходило глухое движение. Ему послышалось, как скрипнули петли и кто-то вошел в квартиру, не отмыкая замка. В коридор проник свет с лестничной клетки, и Руднев увидел, как стекло межкомнатной двери зажглось желто-зеленым блеском. Ввинтив кулаки в диван и подавшись плечами на звуки, Илья сжался. Глядел, как волнуется в коридоре жидкий свет.

– Кто здесь? – спросил он.

За дверью стал силуэт. Его контур рассыпался в рельефе стекол черной чешуей. Илья приподнялся, взял, как оружие, пустую бутылку. Но так и застыл с надеждой, что ему ответят. Тишина. Только запах, дикий любому человеку, запах горелого мертвеца, и был единственным движением в доме. Вонь шла из коридора и подбиралась ближе.

– Уходи, – выговорил Илья, долго распуская слово. – У-хо-ди.

И его послушали. Силуэт за дверью качнулся. Он стал разлагаться в стеклянных ячейках. Скрипнули, как и прежде, петли. Утек свет. Руднев сделал три медленных шага. Потом он с силой толкнул дверь ногой и рассек бутылкой пустой сумрак. Он пробежал по коридору и прилип к дверному глазку. Яркий свет ожег зрачок. Снаружи было пусто. Руднев приложил к двери ухо, ожидая услышать шаги, сбегающие вниз. Но слышал только свое дыхание. Он проверил замок. Тот оказался заперт. Тогда Илья отрыл дверь и выскочил на лестничную площадку.

Из перевернутой бутылки падали винные капли. Бетон холодил ступни. Лампа урчала под потолком, и о ее молочный плафон билась последняя муха.

Руднев спустился на один пролет. Он внимательно осмотрел бутылку, будто обвиняя ее взглядом. Потом выкинул свое глупое оружие в зев мусоропровода и содрогнулся от грохота, с которым оно нырнуло вниз. Вытер с ладоней мерзкий пот. Глазами сосчитал бычки между рамами и горящие окна дома напротив. В ночи окна горели нужно и трезво. «Надо было включить свет, – подумал Илья, когда взглянул во мрак дверного проема, в который ему предстояло вернуться. – Просто показалось. Какая ведь гадость! Надо было сразу зажечь свет».



Федор отвернулся к стенке. Рядом лежала Ольга, и он знал, что она не спит. Федор вжался в подушку и старался не шевелиться. Тяжелое одеяло, которое было у них одно на двоих, душило его, рука затекла, и он мечтал повернуться на другой бок, но не хотел увидеть глаза жены. Он слышал детское сопение на соседних кроватях и злился – неужто цуцики не могут спать тише! Он злился, что не может встать без повода, и искал этот повод. Вот счастливые люди – курильщики. Всегда могут выйти и днем, и ночью – и никто их не спросит. А тут поднимешься форточку открыть – куда? зачем? лежи!

Он чувствовал, как онемело плечо и как чешется затылок от Ольгиного взгляда. Федор знал, что она видит его плохим мужем и отцом. А он совсем другой, только устал так, что не может спать. Внутри от нетерпения крутило кишки. Все теснее становилось его большому телу. «Господи, даждь ми терпение… – попросил он. И сам себе ответил. – Любовь долготерпит». Пред ним стена, а за спиною камень. Любовь ли все это?

Федор придумал встать и выйти, будто захотел помочиться, и посидеть немного в ванной. А лучше было бы выйти на лестницу или спуститься во двор, подышать хоть чуть-чуть. Отчего человеку всегда можно выйти покурить, но нельзя уйти подышать? И Федор повернулся. Ольга и правда не спала, правда глядела на него, но, как только они оказали лицом к лицу, она закрыла глаза.

В высвобожденной руке закололась кровь. Федор подождал, пока пройдет, скрипнул и перелез через Ольгу. Он вышел из спальни. Ничего не сказала. Ничего! Почему не спросила, куда он? Не любит точно.



В подъезде что-то грохнуло. Федор приоткрыл дверь и увидел Руднева. Тот стоял на пролет ниже и глядел бешеными, непонимающими глазами то на Федора, то на порог своей квартиры.

– Чего гремишь?

– Федя, я, кажется, того.

– Чего – того? Перебрал?

Федор обулся и вышел в подъезд. Прихлопнул дверь.

– Мерещится всякое.

– Что?

– Ну вижу там… чего вроде нет. – Руднев будто бы одумался говорить. Потряс перед собой ладонью, словно прогоняя невидимку. – Забудь. Приснилось.

– Это к тебе бесы ходют, – сказал Федор.

– Иди ты.

– Бесы, бесы, я тебе говорю.

– Так прогони их! Крестом своим помаши!

– Это тебе самому их гнать надо, не мне. Демоны всюду преграды куют человеку – им ненавистна святая дорога во храм.

Муха стучалась в лампу. Илья смотрел на соседа с вежливой скукой.

– Кончай ты со своей Библией. – Он поднялся и заглянул в свою квартиру. – Мне завтра помощь нужна. То есть старушке одной. Помирать собралась.

– А что нужно? Пособоровать? – спросил Федор.

– Тебе лучше знать. Чего вы там обычно с бабками делаете?

Федор кивнул:

– Ладно. А ехать куда?

– Деревня Каменка.

11

Дорогу он уже знал, но боялся пропустить поворот. Ехал не быстро, то и дело приподнимаясь над рулем и вглядываясь в дорожные приметы.

– А староверов у вас много? – спросил Федор у старухи. Он сидел рядом, на переднем пассажирском кресле, Катерина сидела сзади. Она опять не стала ложиться. Лицо ее было желтым и неподвижным.

– Катерина?

– М-м-м?

– Староверов у вас в деревне много? Деревня-то у вас староверская.

– Есь.

– А ты точно не из них?

– Не, я их не люблю. Зандравные они все.

Федор теребил бороду. Тишина не нравилась ему, и, ненадолго отстав от старухи, он опять вернулся к ней с расспросом.

– А камень видела?

– Ну… Была у то́ва камышка.

– Какого камушка? – спросил Руднев, удивленный, что старуха сразу поняла, о чем речь.

– Да тут в лесу когда-то лежал.

– Спасибо, Федя, объяснил.

Старуха наклонилась вперед и сказала:

– Святой камышек. Детские следочки на том камню.

– Камень-следовик, – уточнил Федор.

– И зачем он, этот камень?

– Сперва был языческий алтарь… Но у нас все смешалось. Местные культы и православие. Поэтому к камню ходили все кому не лень: и молиться, и лечиться. Даже часовенку поставили рядом.

Старуха заерзала.

– В следочках там все время держалась водичка. Умойся, и пройдет, чиво у тя болит. Я водичкой сыну головку мыла.

– Он болел?

Катерина кивнула.

– И помогло?

– Лечилися, пока камышек не взорвали.

– Его в семидесятых взорвали, – сказал Федор. – В рамках борьбы партийцев с церковью.

– Взорвали, ну, – подтвердила Катерина. – Собрали по лесу камышки, каки осталися, да… да… – Ей не хватило воздуху, чтоб договорить.

– А как они получились на камне, детские следы?

– Знамо как, – отдышалась она. – Ангелочки на камню отдыхали.

Федор иронично хмыкнул. Почесал бороду.

– На самом деле, никто сейчас не скажет. Но есть версия, и мне она кажется правдоподобной, что следы люди выдалбливали специально. Считалось, что валун – это такая ступень для умерших детей, по которой они могут забраться на небо. Взрослые – уже большие, а детям без помощи никак. Сначала просто верили. Потом стали сами выбивать ямки – мол, вон следочек моего дитя появился, значит, оттолкнулся, значит, забрал его Бог. Самоуспокоение такое, чтоб с горя не тронуться. Затем, наверное, это превратилось в обряд. Знаешь, как христиане молятся за усопшего, чтоб ему открылись райские врата? Ну вот и тут… Люди долбили след в камне и боялись, что без этого неприкаянная душа не сможет покинуть землю.

Машина свернула. Опять они ехали жидким лесом, солнце давно оторвалось от земли и рябило в просветах. Под колесами гремела дорога, хрустел камень, на заднее стекло летела грязь. И лес становился все темнее и сходился будто ущельем, тоже гудел и перестукивался внутри. Руднев ждал того момента, когда машина выскочит на свободу, в ровное поле, а там уж – деревня.

– Вообще-то зря они его… Зачем надо было взрывать? – говорил сам с собой Федор.

В салоне было душно. Старушка мерзла. Руднев врубил печку, и теперь внутри стоял сухой и твердый воздух. Хотелось скорее доехать, скорее отдать больную.

Они выбрались на свет и ехали по полю, которое показалось Илье не таким просторным, как в прошлый приезд. Впереди была деревня, сизонькая, низкая, как всякая русская деревня. На том же месте, сразу на въезде, высилось кладбище с тонкими голубыми крестами, которые на белесом солнце казались почти прозрачными. В зеркале Руднев увидел, что старуха опять глядит на свои родные кресты. Они подкатили к дому. Встречать машину никто не вышел.

– Приехали, Катерина, – Федор обернулся на старуху. – Дом!

Руднев постучался в дверь. Шевельнулась на окне занавеска, пискнули петли. Во двор без шапки, в накинутом только на плечи ватнике выскочил дед. Затявкала где-то собака. Больную вытащили. Она, оттолкнув всех, прошлась к дому. На полпути встала, прислонилась к завалинке. Старик стоял над ней и торопил: простынешь, иди уж, простынешь! Катерину взяли под мышки.

Внутри они расселись, только Федор стоял у стола, выставляя на него какие-то пузырьки, пиалку, похожую на ракушку, Евангелие, свечи. В избе трещала печь и было душно, как в машине. Над печью висела новая шкура, плохо зачищенная, и на ней свернулись кровяные ошметки. Федор накинул на плечи белую епитрахиль, расправил и пригладил сияющие золотом ленты. Сверху надел крест. Руднев не мог оторвать взгляда от шкуры над печкой, внутренний блеск которой был похож на церковный лоск епитрахили.

– Ну что, готовы помолиться? – спросил всех Федор.

Руднев вышел. Через какое-то время за ним вышел старик.

– И чего с ей? – спросил дед. – Вроде как шевелится, а?

– Готовьтесь, – ответил ему Илья.

Старик агакнул.

– Курить нету? – постучал двумя пальцами по губам.

К пальцам его темным прилип клочок газеты.

– Я не курю.

– Да и я уж давно…

– Дедушка, вы в Париже не бывали?

Старик поглядел на Руднева, как на дурного. Илья отмахнулся, слез с крыльца.

– Я пройдусь?

– Пройдись, чего мне…

Илья вышел из калитки, завернул за угол и направился ко двору, где чернели останки сгоревшего дома. Он слышал, что старик идет следом, но шага не сбавлял.

Дед догнал, когда Руднев осматривал пепелище.

– А как вы на зайцев охотитесь?

– Я не охочусь, – ответил старик. – Мне не угнаться, и собаки давно нет.

– А как же?

– Капкан.

– Все равно же охота.

– Да это ж разве охота? Это лов. Так, чтоб самому не заржаветь, ну да на жрачку немного.

– А шкуры зачем?

– К спине их хорошо. Обмоташься, и вроде как отпустит.

– И много у вас капканов?

– Да ну…

– А другие охотятся? – не отставал Илья.

– Неа. Раньше ходили. Теперь угодьев нету, местные постарели.

– А летом?

– Летом за черникой ходют. Грибы берут. Но то летом. Сейчас лес пустой.

– А кто-нибудь может в лесу жить? – спросил Руднев и заглянул старику в глаза.

Старик сощурился. Вздохнул со слюной.

– Да кто? Кто-о-о?! – крикнул он. – О-о-о, придумал. Кому надо?

И так посмотрел, что Илья опять почувствовал себя дурачком. Мотнул головой.

– Ладно, – сказал он и пошел на пепелище.



Старик посмотрел, как Руднев ходит по горелой земле, как пинает ногами головешки, и пошел к своей избе. А Илья так и остался там, где когда-то стоял дом Кости и его сестер, в чем он был теперь бесповоротно уверен. Для этого ему не нужны были доказательства, оттого Рудневу еще страннее было топтаться здесь. Что хотел он отыскать в золе? Зачем вернулся? Он знал только, что должен здесь быть. Должен и Косте, и себе. Не найдя ничего, кроме дюжины жирных гвоздей, ржавых и похожих на засохших червей, Илья вернулся на дорогу. Почерневшие ботинки он как мог вычистил в траве.



Руднев вернулся в дом, где Федор колдовал над Катериной, сел у входа, чтоб не мешать. Он снова чувствовал волны сомнений и усталости. Волны омывали и точили тот странный замок, который выстроил Илья. Замок из воспоминаний, из видений, из страхов. «Вот она реальность, – думал Руднев, – старуха кончается обычно и тихо, вот ее муж, которому тоже недолго ходить по земле, вот поп колдует над помирающей. А на другой чаше – призраки, сгоревший дом. Все это сны! Верно, пожалуй, простые сны». «Мне надо больше спать без снов и меньше пить. Меньше думать о всяком», – говорил себе Руднев.

В сумраке комнаты Илья видел белые простыни и белые ленты на шее Федора. Рука священнослужителя с кисточкой, тоже белой, взлетала и точно садилась на лоб, на грудь Катерины. Икона мерцала за лампадкой.

– Ну все, – сказал Федор.

– Все?