27 апреля

Хотелось, чтобы Кэтрин призналась в измене сама, чтобы она вымаливала у меня прощение на коленях. Только так она смогла бы понять, до чего сильно я изменился с тех пор.

Она задушила того Саймона, который был с ней близок, и теперь жила с жалким подобием мужа: с человеком, заледеневшим внутри настолько, что в жилах у него еле текла кровь.

Никогда мне не стать прежним.

Я начисто стер Дуги из своей жизни, но даже его кровь на руках не смогла меня воскресить. Я ни о чем не жалел, потому что знал, что поступил правильно. Мне хватило сил сделать то, на что не отважился в свое время мой отец, терпевший многочисленных любовников Дорин.

Но Кэтрин — совсем другое дело. Куда интереснее будет не отыграться на ней за раз, а медленно гасить ее пламя. Обязательно, любым путем, добиться признания, а потом тянуть до последнего, делая вид, будто я обдумываю наше будущее. Пусть решит, что я готов к примирению. И тут я публично отрекусь от нее и обязательно расскажу всем друзьям, и детям в том числе, какая она на самом деле дрянь. Пусть ее презирают.

Но я недооценил Кэтрин. Пока я притворялся, будто измена сошла ей с рук, она умудрилась преподнести мне новый сюрприз.



14 мая

Я убил Дуги, однако тот сумел пустить корни внутри моей жены. Внутри всех нас.

Ему оказалось мало разрушить наш брак. Даже из-под земли, из могилы в двух километрах от нашего дома, он сыпал соль на мои разверстые раны.

В тот вечер Кэтрин уложила детей спать пораньше, а сама привела меня в столовую, и вид у нее был крайне взволнованный.

— Есть важный разговор, — начала она. — И я не знаю, как ты отреагируешь.

Прежде чем продолжить, Кэтрин вытерла щеки салфеткой.

— Я беременна.

Она перегнулась через стол и вцепилась мне в руку своими дьявольскими клешнями.

— Без тебя мне не справиться, а значит, тебе придется меньше времени уделять работе. Надеюсь, еще один ребенок нам не помешает.

Я ожидал чего угодно, только не этого. Меня словно обухом огрели по голове, выбив остатки самолюбия.

Я вдруг осознал, что честности от нее можно не ждать. Придется наказывать по-другому.

— Так что думаешь? — спросила Кэтрин.

— Это здорово, — соврал я, и она тут же залилась крокодильими слезами.

Даже слепому было ясно, что дьявольское семя внутри нее не имеет ко мне никакого отношения. В те редкие случаи, когда мы занимались любовью, я возбуждался с великим трудом, изо всех сил напрягая воображение. Секс между прелюбодейкой и рогоносцем был бездушным и полным раскаяния; кончить мне не удалось ни разу.

И все же Кэтрин решила навязать мне своего ублюдка, потому что его папаша, как она считала, бросил ее и умотал в Шотландию.

Я вспомнил, как перекосило ее в тот момент, когда Робби завел разговор про Дуги. Она не подняла головы, не спросила меня, почему он больше не придет. Заподозрила, что я все знаю? Если так, то держалась она молодцом и ничем себя не выдала. Наверное, ломала голову, отчего тот ее бросил и ни слова не сказал на прощание, — и это ее просто убивало…

А я с удовольствием смотрел, как ее корежит.

Кэтрин подняла ставки и начала лебезить передо мной, используя все возможные уловки. Дожидалась вечерами с работы, чтобы поужинать вместе, контролировала каждый шаг детей, даже сделала в спальне ремонт.

Иногда она думала, что в доме никого нет, и уходила тайком в гараж. Я заглядывал в затянутое паутиной окно и видел, как Кэтрин стоит на коленях на грязном полу и рыдает.

Я мечтал при этом, чтобы она захлебнулась слезами.



19 августа

Шли месяцы, паразит у нее в животе рос, и я ненавидел его чуть ли не сильнее, чем мамашу. Мечтал, чтобы она упала с лестницы и скинула плод или чтобы доктор Уильямс заметила какие-нибудь симптомы и диагностировала смерть ублюдка прямиком в гнилой утробе.

И все же, как я ни презирал Кэтрин, собрать вещи и уйти я был не в силах.

Мне хотелось иметь семью, и я не мог по примеру матери бросить детей. Жить с ними — значит мучиться до скончания веков; уйти — уподобиться Дорин. Приходилось выбирать из двух зол — то есть следовало выждать подходящий момент.

Поэтому я всячески подыгрывал жене.



25 ноября

Она крепко спала в нашей постели, измученная родами, которые терзали и калечили ее тело весь день и всю ночь.

Я сидел в спальне в потертом зеленом кресле и баюкал ее сына в белой шали, которую она связала к его рождению. Акушерка собрала инструменты и вышла.

Кэтрин решила назвать ребенка Уильямом — в честь своего покойного деда, и тот, всего час назад испустив первый крик, вскоре уснул. Кожа у него была липкой, в тонком белом пушке и пахла сладким.

Когда младенца вложили мне в руки, я попытался представить его собственным сыном, но так и не нашел в себе сил прижать губы к уху и прошептать те слова, которые говорил другим, своим, детям.

Я не мог обещать этому мальчику, что всегда буду рядом. Кем бы ни были его родители, вранья он не заслуживает — уж это я знал по себе.

Шли дни, я наблюдал за ним и в каждой улыбке и хмуром взгляде видел проклятого папашу, сдохшего от моей руки. Малыш был точной копией Дуги, даже редкие русые волосенки — и те точь-в-точь как у него.

Он никогда не узнает любви отца, и мать не будет с ним до конца откровенна. Едва появившись на свет, он одним фактом своего рождения навесил на себя тяжкий груз.

Однако, увидев, как Кэтрин мучается в родах, я невольно дал слабину. За ее корчами я разглядел женщину, которую прежде любил, которая одарила меня тремя детьми.

Впервые за несколько месяцев я позволил себе задуматься: может, мы сумеем преодолеть разногласия?

Но покуда в нашей жизни есть Билли — постоянно напоминая о ее проступке, — я не мог ее простить. Не мог исцелить свои раны и шагать с нею дальше.

Его появление на свет означало, что наша жизнь уже не станет прежней.



Нортхэмптон, наши дни

20:00

Саймон с трудом перевел дыхание. Унылые, вялые зрачки вспыхнули, словно лампочки, и вновь утонули во тьме радужек.

Внешне он никак не отозвался на признание Кэтрин, однако душа в тот миг треснула пополам. Сто миллиардов нейронов в больном мозгу вдруг коротнули, начисто его парализовав.

Когда Саймон наконец вернулся к жизни, то впился в нее взглядом, отмечая любые, самые незначительные жесты и гримасы. Он отчаянно всматривался ей в лицо, мечтая увидеть хоть один намек, что она врет, — но лишь убеждался в обратном.

Он накрутил себя, услышав из-за двери стоны — и тем самым запустил цепочку событий, которые привели к трагедии. Может, он всю жизнь исподволь хотел уличить ее в измене — потому и ухватился за первую возможность…

Кэтрин только что разнесла в пух и прах все выстроенные за двадцать восемь лет теории. Нельзя больше винить ее в своих поступках. Значит, виноват во всем Дуги. И Кеннет. И Дорин.

Кто угодно — только не Саймон.

Сколько горя, скольких слез можно было бы избежать, поверни он в тот день дверную ручку до конца. Он защитил бы свою жену, как надлежит хорошему мужу.

Кэтрин стала жертвой неразрешенных проблем между двумя давними приятелями, вкусившими плоды воспитания своих родителей.

Больше всего Саймона поразило, что она не стала искать справедливости. Она была даже готова полюбить ребенка, рожденного в ненависти, — лишь бы не расстраивать мужа.

Такой самоотверженности Саймон понять не мог.

— Я… я… — пробормотал он.

Когда-то слова мужа имели для Кэтрин значение. Теперь на его мнение ей было откровенно плевать.

Она наконец получила ответ на сакральный вопрос. Сколько раз она спрашивала себя, отчего Саймон ее бросил: тысячи, миллионы? Теперь она знала правду.

И ничего при этом не испытывала.

Ровным счетом ничего.

Доведись им поменяться ролями, она открыла бы ту чертову дверь. Она ни на миг не усомнилась бы в муже, пока не узрела бы факт измены собственными глазами.

Было бы лучше, если б она простила Дуги. Кэтрин старалась, правда старалась, но ничего не выходило. Теперь, услышав о его смерти, она невольно возрадовалась, что тот получил по заслугам, пусть даже Саймон отомстил не за нее, а за свою неуемную гордость.

Впрочем, особой благодарности к Саймону Кэтрин не испытывала. Она никогда не простит ему Полу. Не простит годы, проведенные вдали от нее. Не простит брошенных им детей.

Однако сильнее всего ее шокировала та бездна неприязни, которую он испытывал к якобы чужому ребенку.

— Как можно было ненавидеть такую кроху? — спросила Кэтрин, пытаясь понять, что творилось у него в голове. — Ты ведь обращался с Билли точно так же, как с другими детьми. Я видела вас. Видела, как ты его любишь.

— Ничего подобного, — ответил Саймон. — Я только притворялся, потому что моим он не был. Мне правда жаль, что так вышло, но постарайся понять: я думал, что ты мне изменяешь.

— Почему ты не открыл дверь? Почему не открыл ту чертову дверь?!

— Боялся увидеть, что там, за нею.

— Хочешь сказать, ты боялся увидеть очередную Дорин? Как ты мог, Саймон? Как ты мог, черт бы тебя побрал? Выходит, ты всегда этого ждал, да? Что я стану такой же, как она, потому что все женщины по натуре — продажные суки? Ты даже свою дочку из Италии — и ту сравниваешь с Дорин! Свою собственную родную дочь! Ты видишь в людях только плохое, потому что сам гнилой насквозь.

— Прости.

— Не знаю даже, что хуже… Что ты думал, будто я способна тебе изменить, или что притворялся, будто любишь сына.

— В том-то все и дело, Кэтрин. Билли мне не сын и никогда им не был. Если б я знал, как он был зачат, то ненавидел бы его еще сильнее.

— Он был от тебя! — с нажимом повторила Кэтрин, кипя от раздражения. — Он был твоей плотью и кровью!

— Не глупи. Ты ведь знаешь, что я последнее время не кончал. Шансы, что он мой, астрономически малы. И вообще, он явно был от Дуги! Точная его копия, в каждом движении… Он был не похож на братьев и сестру и уж совершенно не имел ничего общего со мной.

— И опять-таки, ты веришь только в то, что придумал своей дурной башкой! Уж поверь мне, Саймон, он был от тебя.

— Нет. Я не могу поверить на слово. Какие у тебя доказательства? Конечно, ты хочешь убедить меня, но…

— Прошу, не заставляй говорить это вслух.

— Нет, уж постарайся, потому что без анализа ДНК я тебе не поверю!

Прежде чем ответить, Кэтрин затаила дыхание и закрыла глаза. Не хотелось его видеть. Ее раздирало от злости и унижения.

— Билли никоим образом не мог быть от Дуги, потому что тот изнасиловал меня в зад!

Вот и все. Последнее оправдание Саймона разлетелось прахом.

Кэтрин изо всех сил пыталась понять, о чем он бормочет, цепляясь за подлокотники кресла. Однако смогла разобрать только два слова: «Господи» и «прости».

Глава 21

КЭТРИН

Нортхэмптон, двадцать шесть лет назад

3 января

Маленький Билли хохотал от восторга, бросая любимую игрушку на другой конец ванны и ползя вслед за ней на четвереньках.

— Не спеши так! — предупредила я.

Когда-то бело-синий пластиковый кораблик с рожицей на борту принадлежал Джеймсу, потом Робби; теперь он достался их младшему брату, которому недавно исполнилось четырнадцать месяцев. Они в свое время тоже любили гонять кораблик по воде.

Билли взрослел на глазах, давно ползал по дому и даже пытался сам стоять на ногах, подражая старшим братьям и сестре.

— Билли, не надо, — осадила я, когда тот вновь привстал, ухватившись за бортик ванны.

Он уселся и плеснул в меня водой.

Робби недавно потерял интерес к гигиене — он был в том самом возрасте, когда лучше до полного изнеможения играть с динозавриками, чем принимать вечернюю ванну. Эмили предпочитала, чтобы ее купал папа, Джеймс давно мылся сам, так что Билли был единственным, кто позволял мамочке разделить с ним эти драгоценные минуты.

Я смывала шампунь с пушка у него на макушке, как вдруг зазвонил телефон. Должна была позвонить Шэрон, моя подруга, — она хотела рассказать, как прошла накануне ее свадьба. У меня был свой интерес: Шэрон просила сшить подружкам невесты три платья, самый крупный мой заказ за все время. Нас с Саймоном тоже пригласили на торжество, но в последний момент пришлось отказаться: нянька заболела ветрянкой, и смотреть за детьми было некому.

Шэрон обещала выкроить минутку и позвонить, прежде чем они с новоиспеченным мужем улетят в медовый месяц на Тенерифе.

— Саймон! — крикнула я во весь голос, когда затрезвонил телефон. — Пожалуйста, присмотри за Билли.

Он что-то буркнул в ответ из соседней комнаты, а я бросилась по коридору в нашу спальню и схватила трубку. Судя по рассказам, торжество прошло идеально, а самое главное, мои платья не расползлись по швам. На мгновение я отвлеклась от разговора: за дверью что-то бухнуло. Впрочем, по опыту я знала, что, если за грохотом не раздается детский плач, значит, ничего страшного не произошло.

Шэрон болтала еще несколько минут, потом наконец распрощалась. Я была необычайно горда собою и с широкой улыбкой направилась в ванную, чтобы сообщить об успехе мужу.

— Шэрон сказала, что от платьев все были в восторге, — начала я еще в коридоре. — Жаль, что мы не смогли…

Саймона не было. А Билли лежал в ванне лицом вниз, редкие детские волосенки развевались по воде. Кораблик бултыхался рядом.

Я окаменела, не в силах осознать увиденное, и заорала во весь голос. Одним махом преодолела последние метры, схватила малыша на руки и уложила его на пушистый коврик.

Из ниоткуда выползли остальные дети, в замешательстве уставились на нас. Робби крикнул: «Папа!» — и в коридоре наконец раздались тяжелые шаги.

— Боже, боже, боже! — причитала я, прижимая к себе Билли и баюкая его у груди.

Голова у него бессильно завалилась назад.

Саймон оттолкнул меня, уложил Билли на пол, запрокинул ему голову, зажал нос и вдохнул живительный воздух. Я стояла рядом на коленях, совсем беспомощная; с рук капала вода и из глаз тоже. Тихо всхлипывая, я глядела, как муж с силой давит Билли на грудь, пытаясь запустить ему сердце. Под нажимом хрустнули ребра — и внутри меня, кажется, тоже…

— Звони в «скорую»! — велел Саймон, но я осталась сидеть, умирая от надежды и отчаяния.

Хорошо, что Джеймс оказался сообразительнее меня и убежал в спальню. Я слышала тихое дыхание Саймона, когда тот вдувал воздух в рот нашему сыну, видела, как его ладони скользят по влажному телу. Снова захрустело очередное ребро. Позвоночник с каждым нажимом вдавливался в коврик.

Я схватила Билли за все еще теплую руку, умоляя Господа дать ему сил пошевелить хотя бы пальчиком. Но Господь в тот момент отвернулся от моего сына — совсем как я. Робби с Эмили тихонько плакали за спиной; Джеймс, вернувшись, увел их в комнату.

Саймон не сдавался, даже когда прибыли медики и хотели приступить к своим процедурам. Его пришлось оттащить в сторону. Врачи все равно не смогли ничего сделать — только то, что он уже пытался.

В конце концов они развели руками и виновато покачали головой.

В приливе отчаяния я сползла на пол и схватилась за грудь, чтобы снять с сердца тяжесть. Потянулась к коврику, пытаясь обрести опору. Хотела подползти к своему ребенку, но словно прилипла к месту. Саймон прижал мою голову к бедру, и я заорала так громко, что горло обожгло огнем.

— Это я виновата, прости, — застонала я. — Это я виновата…

— Нет, неправда, — повторял Саймон, гладя меня по волосам.

Но оба мы знали, что я права.

— Я думала, ты с ним, — всхлипнула я. — Попросила тебя.

— Я был внизу.

Я умоляла врачей не забирать у нас Билли, однако Саймон спокойно объяснил, что настала пора его отпустить. Я бережно вытерла тельце и облачила его в пижаму с рисунками. Потом нашего сына отнесли вниз. Этого я уже не видела — не могла смотреть, как он в последний раз покидает наш дом.

Я лежала в ванной, прижимаясь щекой к холодному кафелю и сжимая в руке пластиковый кораблик. Хотелось одного: чтобы тот увез меня в прошлое и дал шанс спасти своего ребенка.



7 февраля

Спальня стала для меня убежищем — таким убежищем, которое одновременно является местом пытки. Жаль, нельзя было заколотить окна с дверьми и сделать из нее гроб, такой же, как тот, в котором глубоко под землей лежал мой мальчик.

Я долго не могла стоять без помощи Саймона. Стоило подняться, как кружилась голова, земля уходила из-под ног, и я смиренно укладывалась обратно в кровать. Телефон звонил не переставая; пришлось выдернуть его из розетки, чтобы не досаждал.

Снизу неслись приглушенные голоса — друзья приносили угощения, предлагали помощь, забирали детей, чтобы те хоть немного развеялись с приятелями. Хорошо, когда детей уводили — вне дома им было безопаснее, чем со мной. Однако они все равно тихонько открывали дверь спальни и заползали ко мне под одеяло. Я невольно обнимала их теплые тельца, прижимала к себе, но потом сознавала, что творю, и выгоняла. Они в силу возраста не могли понять, отчего мама стала такой грубой. Я действовала в их же интересах: со мной им будет только хуже.

Саймон стал для них и папой, и мамой; он терпеливо объяснял, что мне очень грустно, но я все равно их люблю и выйду из комнаты, когда буду готова. Пока же надо запастись терпением.

Во время похорон Саймон не выпускал меня из рук, обнимал меня, и я роняла капли туши на лацканы его пиджака. По возвращении он снова безропотно позволил мне улечься в постель.

По утрам, когда я просыпалась, было хуже всего, потому что первые несколько секунд я не помнила о случившемся. Затем осознание обрушивалось на меня и процесс поворачивался вспять.

Когда я пыталась сосредоточиться на деле, то вспоминала, как обнаружила Билли в ванной, и все прочие мысли вылетали из головы. Иногда по ночам казалось, что я слышу его плач; тогда, повинуясь материнскому инстинкту, я выскакивала из кровати и бежала к нему в комнату…

Организм словно жил отдельной жизнью. Я сознавала, что потеряла сына, но грудь по-прежнему вырабатывала молоко.

Я ужасно тосковала по Билли: по тому, как он укладывал голову мне на плечо, а я стряхивала сон у него с ресничек… Только благодаря сыну я смогла почувствовать себя женщиной, после того что сделал со мной Дуги.

Сколько бы раз Саймон ни повторял, что это был несчастный случай, наверняка он меня презирал. Да и как иначе? Я сама себе была противна.



12 апреля

Саймон не отходил от меня ни на минуту, но ничем не мог помочь. Свое отвращение к себе я пыталась выместить даже на нем, обвиняя, что он не поднялся в ванную, как я просила.

Он справлялся с горем по-своему: стоически. Всегда был рядом, когда мне хотелось выплакаться. В общем, стал идеальным мужем.

Я говорила, что от Билли пахнет розами. Поэтому Саймон вскопал клумбу под кухонным окном и высадил шесть розовых кустов. Там мне становилось чуточку спокойнее; я часто усаживалась рядом или вдыхала цветочный запах через окно.

Именно оттуда начался мой путь к исцелению.



22 октября

Когда я опустела до самого предела, выплакала последние слезы и устала себя ненавидеть, оставалось одно.

Я открыла глаза и понемногу впустила в себя любовь, которой меня окружали близкие.

Любовь родных, любовь друзей, но прежде всего — любовь мужа.



САЙМОН

Нортхэмптон, двадцать шесть лет назад

3 января

Я стоял за спинами наших мальчиков, изумленно глядя, как Кэтрин выворачивается под немыслимым углом, пытаясь второй раз за последние четырнадцать месяцев вдохнуть жизнь в крохотное тельце.

Билли, мокрый и неподвижный, лежал на полу. Глаза у него блестели, хотя жизни в них уже не было. Интересно, что он видел перед самой смертью? Может, меня? Ведь я в тот момент находился в ванной.

Когда Кэтрин позвала меня присмотреть за ее сыном, я помогал Эмили сушить волосы после душа. Кэтрин в спальне разговаривала с кем-то по телефону. Билли играл со своим корабликом и, увидев меня, одарил липкой улыбкой.

Я в ответ улыбаться не стал.

Он бросил игрушку слишком далеко и не сумел дотянуться. Посмотрел на меня, чтобы я подал. Однако я не двинулся с места. Огорченно хныкнув, Билли протянул к кораблику ручонки: пухлые, все в складках рыхлой кожи. Неуклюже поднялся, держась за край ванны. Стал перебирать ногами, но потерял равновесие, поскользнулся и упал, саданувшись головой о кран, а потом о фарфор. На моих глазах он ушел под воду лицом вниз.

Повисла долгая тишина. Потом Билли вдруг очнулся, выгнул спину, но когда открыл рот, чтобы заплакать, туда хлынула вода с пузырьками. Он бестолково замолотил руками; ему не хватило ни сил, ни координации, чтобы подняться.

Я молча ждал неизбежного. Я знал, что надо делать, — как поступил бы на моем месте любой разумный человек, в котором есть хоть капля человечности. Любой — но не я. Кэтрин начисто лишила меня сострадания, превратила в холодного, бесчувственного чурбана. Мы с Билли оба погибли по ее вине.

Я поступил так, потому что в венах ее младшего сына текла дурная кровь. Не мог жить с ним под одной крышей, притворяться, будто он из нас, что он дорог мне и любим.

Когда из его легких вылетел последний пузырек воздуха и вода в ванне успокоилась, я вышел за дверь так же тихо, как зашел.



18 января

Шли дни после смерти Билли. Я ложился рядом с Кэтрин в темном коконе спальни и слушал ее рыдания. Потом, когда она засыпала, прокручивал в голове самый страшный момент ее жизни…

— Боже, — причитала она, выкрикивая мое имя. — Боже, боже мой!

Я выбежал из комнаты, встал позади Робби, Джеймса и Эмили, и только сейчас осознал, что натворил. Я запаниковал, решил все исправить. Растолкал мальчиков и принялся делать младенцу искусственное дыхание в тщетной попытке отмотать последние пять минут и вернуть все на круги своя.

Во рту у Билли стоял острый привкус мыла. Я изо всех сил зажимал ему нос и старался вдохнуть жизнь обратно. Когда первое ребро хрустнуло под нажимом, меня затошнило от страха и адреналина.

«Зря ты так, — прозвучал внутренний голос. — Мог вырастить его как родного сына».

Треснуло второе ребро.

«От тебя требовалась сущая малость: проводить с ним больше времени. Купить ему новый кораблик. Научить кататься на велосипеде, как других. Смотреть с футбольной трибуны, как он забивает гол… Ты бы справился, будь у тебя второй шанс. Но уже поздно».

За то время, что откачивал Билли, я успел представить следующие шестнадцать лет нашей с ним общей жизни как отца и сына. Моего сына. Пусть не биологического, но родного.

Я отказывался признать неудачу, даже когда появились врачи из «Скорой помощи», хотя в глубине души знал, что поздно. Билли умер. Умер по моей вине.

Я гладил Кэтрин по волосам, а она лежала, съежившись на коврике рядом с сыном, и безудержно рыдала. Ее мир разлетелся вдребезги, остались одни осколки. Какую бы боль она ни причинила мне, это не шло в сравнение с тем, что я устроил ей в отместку.



20 марта

Многие недели Кэтрин только и делала, что винила себя в смерти сына — мое решение обрекло ее на страшные муки. Я же страдал оттого, что не мог раскрыть себя: рассказать, что в гибели малыша виновен человек, которого она любит.

Всякий раз, когда она забывалась сном, я надевал кроссовки и отправлялся на пробежку. Бежал как можно быстрее, пока от усталости не подгибались ноги. Намеренно выбирал дорожки потверже, чтобы каждый толчок бетона отзывался в коленях и позвоночнике гулом: пусть физическая боль затмит душевную.

Я измывался над своим организмом, надеясь хоть на толику ослабить мучения Кэтрин, но ничего не получалось.



12 мая

Для внешнего мира я стал самым идеальным мужем на свете. Однако в душе моей царил раздрай. Я заставлял себя вставать по утрам. Мастерски научился натягивать улыбки и убеждать окружающих, что наша жизнь обязательно наладится. Я принял на себя заботу о детях, потому что Кэтрин не хватало на них сил. В одиночку встречал друзей, когда те приходили нас проведать. Взял отпуск и взвалил на себя домашнюю рутину: покупки, уборку, уход за садом. Готовил завтраки, обеды и ужины, стирал детям школьную форму и отвлекал их делом, когда матери надо было побыть одной.

Мы уходили к ручью и притворялись, будто ловим рыбу. Иногда, глядя в воду, я видел в ней кровь Дуги — та кружила водоворотом, не желая растворяться. Мы гуляли по округе, искали причудливые коряги или играли в саду в настольные игры. Я много времени проводил с детьми, но еще никогда не был от них настолько далек.

Я словно жонглировал десятком шариков разом — и знал, что будет, если хоть один из них упадет. Каждый день я видел, как мое решение сказывается на жене, и сознавал, что меня грызет совесть не только из-за смерти Билли. По моей вине наш брак окончательно распался. Мне выпала редкая возможность отомстить. Но теперь, когда моя миссия завершилась, я не чувствовал ровным счетом ничего. Мой выбор не исцелил меня, как я надеялся: все осталось так, как было изначально.

Я дал слабину, когда попытался вернуть Билли к жизни. Накачав его легкие чужим воздухом, я все равно не сумел бы получить ничего взамен. У меня на руках теперь была кровь ребенка — и тем не менее я не перестал чувствовать боль, которую испытал, узнав про измену Кэтрин. Я лишь обрек на мучения еще четверых человек. Разделить свои страдания мне было не с кем.

Постоянно приходилось напоминать себе, что Кэтрин сама спровоцировала меня своим двуличием. Это она навлекла на наш дом беду.

Иногда я чувствовал, что не могу больше держать лицо и должен кому-то выговориться. Тогда я уходил в лес к человеку, похороненному под синей веревкой. В единственное место, где все обретало смысл.

Я разговаривал с Дуги часами, как это бывало в детстве. Он понимал меня и наверняка раскаивался в своем поступке, где бы сейчас ни находился. Я даже немного завидовал тому, как ему сейчас просто: знай лежи себе в земле под слоем грязи…

Жаль, нельзя самому улечься рядом.



22 октября

Кэтрин пребывала во тьме долгих девять месяцев. Затем понемногу выглянуло солнце, и она нашла силы выползти из глубокой ямы.

Как-то вечером мы смотрели «Двух Ронни»[39], и она вдруг хохотнула над какой-то шуткой. Мы обернулись, уставились на нее во все глаза, потому что давно не слышали от нее смеха.

— Что такое? — спросила Кэтрин, удивляясь нашему вниманию.

— Ничего, — ответил я, зная, что мое время истекло.

Пока она медленно выздоравливала, сам я распадался на части. Моя жена возвращалась к жизни, сроднившись с чувством вины. Однако я простить ее так и не сумел.

Прошли Рождество и Новый год, зима сменилась весной, потом летом, а я все чаще уходил в лес. Поднимал веревку, ощупывал ее, дергал, проверял на прочность. Высматривал в деревьях ветку подлинней и покрепче. Порой думал, что готов покончить с собой, но всякий раз находил отговорки: мол, сегодня не самый удачный день. Возвращался домой и проклинал себя по дороге, что не осмелился сделать последний шаг.

«Завтра, — обещал я себе. — Завтра все получится».

И в конце концов это «завтра» наступило.



Нортхэмптон, наши дни

20:20

Кэтрин изумленно трясла головой. Нет, эта жуткая история про Билли наверняка ей послышалась.

— Саймон, у тебя приступ, ты заговариваешься, — слабо начала она. — Давай я позвоню Эдварду. Он приедет из гольф-клуба и что-нибудь тебе даст.

До этой минуты она ужасно боялась, чтобы кто-нибудь, не приведи господь, узнал о внезапном воскрешении Саймона. Теперь хотелось одного: доказать, что он псих, а его россказни — не более чем бред. Пусть Эдвард осмотрит его и подтвердит, что та мерзость, о которой рассказывает Саймон, существует лишь у него в воображении.

Но тот, не спуская с нее мокрых глаз, медленно покачал головой.

Желудок крутануло в первом кульбите.

— Я же была там, помнишь? — мягко заговорила Кэтрин. — Я оставила Билли одного. Потом нашла его и позвала на помощь. Тебя там не было. Это я виновата. Помнишь?

В глазах у Саймона застыло тоскливое выражение. Она никогда таким его не видела, но верить все равно отказывалась. Не хотела, потому что к этому времени уже смирилась с тем, что сыграла первоочередную роль в гибели сына. Это был несчастный случай.

Потому что, если ее муж… если отец Билли намеренно позволил мальчику утонуть… Это намного хуже. Это не просто трагическая случайность. Это злой умысел. А значит, Кэтрин любила чудовище.

Она повысила голос в тщетной попытке переубедить Саймона и доказать, что он запутался:

— Признаю: ты совершил немало дурных поступков, но мужчина, которого я обожала, никогда так не поступил бы. Ты не смог бы обнимать меня, вытирать мне слезы, спасать нашу семью, зная при этом, что я ни в чем не виновата. Поэтому умоляю: скажи, что ты просто запутался и Билли умер не из-за тебя.

Саймон не сумел бы ответить ей даже при всем желании. Чувство вины сжимало горло с такой силой, что нечем было дышать. Он не мог пошевелиться, хотя тело ощутимо трясло в конвульсиях.

Кэтрин упала в кресло, пытаясь осознать услышанное. Она так и не смирилась со смертью Билли — ни одной матери этого не дано. И все же понемногу образ безжизненного тельца вытеснило из ее головы. Теперь, когда Кэтрин думала о сыне, первым делом вспоминалась его беззубая улыбка с рождественских фотографий. Сколько раз она их разглядывала — не сосчитать…

Каждый раз в его день рождения Кэтрин запиралась в спальне, доставала из обитой бархатом коробки, что стояла в углу шкафа, крошечные голубые пинетки и бережно теребила их в пальцах, как когда-то — наряды матери. Она подносила их к носу и глубоко вдыхала в надежде уловить давно растаявший запах.

И вот сейчас выясняется, что Билли погиб не по ее преступной небрежности. Он умер от рук родного отца, стал жертвой его извращенной, надуманной злобы.

Кэтрин невольно представила, как тот стоял над Билли, подобно Жнецу Смерти, и равнодушно смотрел на младенца, захлебывающегося водой.

Накатила дикая злость. Захотелось крови.

Саймон не замечал ее яростной гримасы. Он привык находить себе оправдания, обвинять во всем других. Но сейчас винить было некого. Кеннет оказался прав: его сын — то еще чудовище.

Первый физический контакт за последние двадцать пять лет между Саймоном и Кэтрин Николсон случился, когда она с неожиданным для своих лет проворством вскочила с кресла и заорала, осыпая его градом ударов:

— Сволочь!

Саймон не успел поднять руки, чтобы прикрыться. Он попытался оттолкнуть ее, и Кэтрин саданула его коленом в пах. Саймон согнулся пополам от мучительной боли, и Кэтрин набросилась на него с пощечинами. Ногти оставляли на щеках глубокие царапины, выдирая ошметки плоти.

Кое-как Саймон собрался, схватил ее за руки и заломил за спину. Кэтрин взвизгнула от боли.

— Китти, Китти, уймись, — попросил он, пытаясь отдышаться сам и успокоить ее.

— Пусти меня! — рявкнула она и дернулась из его хватки.

— Прости за то, что я сделал с Билли. За то, что не доверял тебе. Мне очень жаль, пойми.

— Не смей называть его по имени. Ты не имеешь права!

— Знаю. Знаю, но я должен был тебе рассказать, пока болезнь не взяла свое.

— И мне теперь радоваться, да? Как ты мог?! Я всю жизнь верила, что это моя вина, а на самом деле это ты его убил! Ты, родной отец!

Кэтрин хотела ткнуть Саймона локтем в живот, но он слишком крепко ее держал. В последний раз, когда мужчина сжимал ее так же сильно, она в конце концов сдалась и смирилась. Сегодня она такой ошибки не повторит.

— Пожалуйста, прошу тебя, прости, — с отчаянной надеждой твердил Саймон. — Не дай мне умереть с мыслями, что ты не сумела меня простить.

Стало оглушительно тихо. Наконец Кэтрин ответила, и голос ее как никогда был полон яда:

— Ни за что!

Ее слова будто вытянули из Саймона все силы. Кэтрин дернулась и высвободила одну руку. Замахнулась назад, не глядя, и ногтями задела Саймону глаз. Тот инстинктивно вскинул руки, зажимая пострадавшее место.

Временно ослепнув, он не заметил, как Кэтрин схватила металлическую рамку с фотографиями и разбила о его голову. Саймон упал на диван, ошарашенно моргнул и еле успел увернуться от летящей в него оранжевой стеклянной вазы. Та с грохотом разбилась о стену.

— Китти, перестань! — закричал он.

Кэтрин не слушала.

Человек, способный совершить столь омерзительный поступок, не достоин быть услышанным.

Саймон открыл рот, чтобы в очередной раз попросить у нее прощения, но она потянулась за медной кочергой из камина и вскинула ее над головой. Он отшатнулся. Тяжелый металл с размаху ударил его по запястью. Кость громко хрустнула, однако, падая на пол, Саймон не чувствовал боли.

Кэтрин замахнулась снова. Он не дрогнул и не стал закрываться. Просто лежал, весь мокрый и дрожащий, принимая свою участь — жалкий, слабый и недостойный называться мужчиной.

Кэтрин вскинула кочергу, подняла ее как можно выше над головой.

И с размаху швырнула в камин.

— Так легко ты не отделаешься, — процедила она сквозь зубы. — Пусть болезнь сожрет тебя заживо, пока в голове не останется одна-единственная мысль про сына, которого ты убил. А теперь убирайся из моего дома!

Держась за стену, Саймон кое-как встал и попятился к двери. Из разбитой головы хлестала кровь. Он потрогал висок и уколол палец о торчащее из кожи стекло.

Открыл рот, чтобы извиниться еще раз напоследок, но сказать было нечего. Кэтрин уставилась на него с таким видом, что он понял: пустыми словами уже ничего не исправить.

Поэтому Саймон нащупал ручку, открыл дверь и, спотыкаясь, побрел по гравийной дорожке, ботинками разбрасывая камни в стороны.

Он не слышал, как за ним хлопнула дверь, и не видел, как Кэтрин упала на пол и истошно взвыла во весь голос.

Эпилог

Нортхэмптон, наши дни

20:40

Опираясь о церковную ограду, Саймон брел по улице. Его шатало: тело было изувечено не меньше души.

Он не заметил школу, где когда-то учился, паб, где впервые попробовал пиво, и парк, где он с Роджером, Стивеном и Дуги провел большую часть детства.

Вздохнуть он сумел, лишь добравшись до кладбища. Еле передвигая трясущиеся ноги, ковылял от могилы к могиле, выискивая место, где покоилась потерянная душа, которую никто толком не знал. Люди не видели, что та покинула тело задолго до фальшивой смерти.

Глаза щипало от слез. Сколько жизней оказалось потрачено впустую или отнято зря? Что толку искать прощения, если он его не получит?

Кэтрин должна была узнать правду. Саймон хотел, чтобы она извинилась за содеянное, чтобы осознала, почему он позволил Билли умереть. Перед отъездом из Италии Саймон убедил себя, что когда она узнает о своей вине, то все поймет. Он вернется к детям, к Луке и Софии, и будет ждать дня, когда сумеет воссоединиться с Лючианой.

Но теперь стало ясно: то были не более чем бредни глупого старика. За все время, что они с Кэтрин прожили в разлуке, он ни разу не допустил мысли о своей ошибке. В конце концов правда обрушилась на него, растоптав не меньше, чем Кэтрин.

Наконец Саймон нашел угольно-серое гранитное надгробие. Эпитафия, выбитая песком, была короткой, почти такой же лаконичной, как на могиле матери.

«Саймон Николсон — любящий отец.

Ушел, но по-прежнему с нами».

Надпись получилась крайне двусмысленной, и только они с Кэтрин могли оценить всю ее иронию. Ах да, еще Ширли, потому что Кэтрин ей доверилась. Впрочем, мачеха, несмотря на свои недостатки, сплетницей никогда не была.

Саймон медленно опустил ноющее тело на землю и встал на колени. Кладбищу было больше трехсот лет, мест для захоронения оставалось мало, так что, возможно, под могильным камнем уже лежит какой-нибудь давний труп. Впрочем, Саймона, куда бы он ни направился, всегда окружали покойники.

Он вытащил из кармана серебряную фляжку, которую Лючиана подарила ему на пятидесятилетие. Бурбон помогал заглушить горечь лекарств, позволял расслабиться в те дни, когда Саймон чувствовал себя особенно зажатым.

Из кармана же появились на свет две пачки с таблетками. Одни — замедлять поступь Альцгеймера, вторые — антидепрессанты, которые лучше не принимать без крайней нужды. Сейчас они были кстати, потому что могли избавить от боли.

Одну за другой Саймон принялся выковыривать кругляши из блистера на окровавленную ладонь и закидывать их в рот. После каждых четырех-пяти штук он прихлебывал из фляжки и с трудом сглатывал.

Затем сел неподвижно, оцепенело чувствуя, как таблетки ползут по пищеводу и падают в пустой желудок.

Никто в этом мире не понимал его лучше Лючианы, и, если Господь смилуется, скоро Саймон ее увидит. Правда, наверное, надежды его останутся без ответа, учитывая, сколько горя он незаслуженно причинил людям, обвиняя во всех грехах Бога.

В конце концов Саймон признал, что не Господь, не Дорин, не Кеннет, не Билли, не Дуги и даже не Кэтрин виноваты в его ошибках. Он обвинял окружающих в том, что они недотягивают до желаемого идеала, в то время как сам был отнюдь не совершенством. Кирпичик за кирпичиком он сам выстроил свои беды.

Саймон задумался о смерти, о тех сложностях, которые она принесет его близким. Лука и София финансово обеспечены до конца дней, но когда они узнают о гибели отца, у них возникнет немало вопросов. Ответить им сумеет только Кэтрин. Оставалось лишь молиться, чтобы она проявила милосердие.

Что же до прочих его детей… Удержать появление бывшего мужа в тайне Кэтрин, скорее всего, не сумеет. Особенно после того, как труп обнаружат фактически у самых дверей ее дома. Все секреты выплывут наружу. Дети наверняка обидятся, что она им всю жизнь врала. Могут даже ее возненавидеть.

Осознав, что деваться ему некуда, Саймон пожалел, что не повесился в лесу много лет назад, пока была такая возможность.

«Ты знаешь, что делать, — заявил голос, просыпавшийся лишь в те минуты, когда выбора не оставалось. — Место самое подходящее. Прямо здесь и прямо сейчас».

— Да, — сказал Саймон вслух.