Нэнси бросает на нее гневный взгляд.

Прежде, чем они успевают начать спорить, мы все замираем, слыша в отдалении голос бабушки.

– Настало время тебе встретиться с остальными Даркерами, моя дорогая.

Одиннадцать

31-е октября 00:30 – пять с половиной часов до отлива

– Не злись, – говорит Трикси Лили, когда мы все набиваемся в гостиную. – Я пыталась посмотреть телевизор, но включилось это. – Она указывает на древний деревянный шкаф с телевизором и я замечаю старый проигрыватель видеокассет. Она так и не перешла на DVD, как и отказывалась слушать музыку на чем-либо кроме виниловых пластинок на своем музыкальном автомате пятидесятых годов. Ретро телевизор все равно редко работал – особенно в шторм – поэтому в детстве нашим единственным развлечением в гостях у бабушки была ее коллекция кассет. Вероятно, поэтому мы проводили столько времени на улице. Я помню выставленные на полке домашние записи, которые заметила прошлым вечером, и мы все видим, что они исчезли. Полка пуста. На экране я вижу лишь мигающее изображение младенца, пока Лили не отбирает у своей дочери пульт и не запускает видео.

Экран заполняет лицо бабушки крупным планом, но она выглядит на тридцать лет младше. Она вносит в эту комнату – выглядящую точно так же – ребенка и я не сразу понимаю, что ребенок это я. Мой отец был слегка одержим созданием домашних видео, когда мы были маленькими, но я не думаю, что видела эту запись раньше. И я не уверена, хочет ли кто-либо из нас смотреть ее сейчас.

– А остальные Даркеры с нетерпением ждут встречи с тобой, – говорит бабушка. Она осторожно передает младенца моей матери, выглядящей намного моложе. Нэнси кажется усталой, но очень красивой, и ее запястье все еще обвито больничным ярлыком. Должно быть, в тот день они привезли меня в Сигласс из больницы. Я всегда знала, что родилась, когда мы были здесь. – Позвать Лили и Роуз? – звучит голос бабушки за кадром. – Они очень терпеливо ждали встречи с их новой сестричкой. – Камера будто кивает и я понимаю, что ее наверняка держал мой отец. Я хочу выключить видео, но Нэнси забирает у Лили пульт и садится на краешек ближайшего к телевизору дивана. Сначала я тронута – что она хочет вспомнить этот момент – но потом я вижу, что она смотрит на себя на экране, не на меня.

Изображение моего прошлого подрагивает, когда отец опускает камеру на стол, чтобы заснять и себя. Он подходит к моей матери и она опускает меня в старомодную кроватку, принимаясь меня качать. У отца длинные, немного взъерошенные волосы в стиле семидесятых, дополненные смешными усами и джинсами клеш. Другая деталь, заметно отличающаяся от знакомого мне сегодня мужчины это то, что он выглядит… счастливым. Как и мать.

Я зачарованно смотрю вместе с остальными как пятилетняя Роуз и четырехлетняя Лили входят в комнату, держа бабушку за руки. На них одинаковые желтые платья с красивым лимонным узором. Я и сама носила такое же платье несколько лет спустя, но когда оно уже поблекло после множества стирок. В детстве мне редко доставалась новая одежда, я всегда донашивала вещи Роуз и Лили. На экране волосы Роуз завязаны в высокий хвостик – почти такой же, как у нее сейчас – с неровной челкой, а у Лили они заплетены в косички, перевязанные желтыми ленточками. Моя мать часто одевала их как близняшек, их разница в возрасте всего десять месяцев, так что это неудивительно. Мои сестры по очереди заглядывают в кроватку и – в отличие от нынешнего времени – мы правда кажемся счастливой семьей.

– Это все очень мило. Но что мы будем делать с ситуацией на кухне? – спрашивает Конор, прерывая момент.

Мой отец смотрит на него, словно он забыл о его присутствии, а потом наливает себе стакан виски с тележки для напитков.

– А что ты предлагаешь нам делать с ситуацией? – интересуется он, а затем делает большой глоток.

– Вызвать полицию.

– Вот опять, – говорит Лили.

– Зачем нам вызывать полицию? Ей было восемьдесят лет, – говорит Нэнси.

– Потому что я не убежден, что она умерла естественной смертью. – Конор скрещивает руки на груди.

– Думаешь, один из нас ее прикончил? – смеется отец.

– Ты не мог бы не выдвигать таких ужасных предположений при Трикси? – говорит Лили, открывая пачку сигарет и закуривая. Я замечаю дрожь ее пальцев и задумываюсь, это от холода или потребности в никотине, или же что-то еще стало причиной этому. Трикси словно ничего не слышала, она все еще не отрывает взгляда от экрана. – К тому же стационарный телефон не работает, как и мой мобильный. До отлива еще несколько часов. Поэтому для звонков полиции, коронеру или кому-либо еще нужно будет подождать.

– Я мог бы переправиться на лодке и позвать на помощь, – предлагает Конор.

– Нет, – говорит мой отец. – Это семейное дело, с ним нужно разбираться деликатно и без огласки.

– Возможно, Конор прав, – говорит Роуз и все поворачиваются к ней. – До отлива еще по меньшей мере пять часов. Нам нужно сообщить о произошедшем. Я могу отправиться с ним. Если ты не против, – добавляет она, поворачиваясь к нему.

– Не думаю, что это хорошая идея, – говорит Фрэнк, разыгрывая карту заботливого отца, хотя я не знала, что она ему вообще досталась. Никто не спрашивает, почему.

– Тогда, может, я поплыву одна? – предлагает Роуз. – Покажется странным, если мы хотя бы не попытаемся позвать на помощь. У меня не должно это занять много времени. Если ты не против одолжить мне лодку, Конор.

Он согласно пожимает плечами. Мой отец кивает Роуз, дело улажено удивительно быстро… как будто они отрепетировали весь диалог.

– Почему именно ты поплывешь? – спрашивает Лили, делая еще одну затяжку.

– Потому что она почти не пила вечером – в отличие от нас – и Роуз всегда была самой здравомыслящей в семье, – отвечает отец за всех присутствующих, ни на секунду не задумавшись.

– Спасибо! – Лили закатывает глаза.

– Кроме того, ты вообще не умеешь грести, – добавляет Роуз, глядя на нашу надувшуюся сестру. – Я вернусь как можно скорее, – говорит она, прежде чем уйти.

– Она едва ли ела прошлым вечером, – подает голос моя мать, когда Роуз исчезает. – Кто-нибудь еще заметил, как сильно она исхудала? Она почти не говорила ни с кем весь вечер и она все время смотрит на часы…

– Полагаю, ей не терпится отсюда выбраться, – перебивает отец.

– Знакомое чувство, – говорит Нэнси, когда я сажусь рядом с ней на диван. Она все еще смотрит на телевизор, так и не оторвавшись от экрана за все это время, а я вижу, что моя семья из семидесятых пропала с экрана. Теперь там только я в своей кроватке. Мой отец, должно быть, забыл выключить камеру.

– Нам нужно продолжать это смотреть? – спрашивает Лили, протягивая руку к пульту.

– Нет, подожди, – шепчу я, видя появившуюся на экране пятилетнюю Роуз.

Она оглядывается через плечо, потом подкрадывается ближе к колыбели. Мы все невольно подаемся поближе к телевизору, когда маленькая Роуз склоняется над ребенком, еще раз оглянувшись. Мы ловим каждое слово звучащей мило колыбельной, которую она начинает петь детским голоском.

Все, на что хватило фантазии:

Тихо, малыш, не лей слезы ручьем,Сейчас мы живы, но потом мы умрем.

Она запускает руку в карман и достает что-то похожее на мышонка. Мышата рождаются розовыми и без шерсти. Слепыми, глухими и беззащитными. Существо пищит, когда Роуз зажимает его хвост пальцами и держит над кроваткой, а затем отпускает. Ребенок мгновенно – а я помню в нем себя – начинает плакать.

Моя сестра качает колыбель и улыбается, прежде чем поднести палец к губам: – Тссс. – Затем пятилетняя Роуз исчезает из кадра.

Мне кажется, что все смотрят на меня, но я не знаю, что сказать. Я только родилась, и не то чтобы я помню это происшествие или что-то, случившееся потом.

Запись резко обрывается, выезжая из проигрывателя, а на экране появляется белый шум. Мы переглядываемся и обмениваемся невысказанными мыслями об увиденном, но прежде, чем кто-либо успевает заговорить, из коридора доносится звук шагов. Дверь в гостиную распахивается и на пороге снова появляется тридцатичетырехлетняя Роуз, словно мы все только что стали свидетелями какого-то странного перемещения во времени. Она мокрая, растрепанная и злая, и мы все глазеем на нее.

– Лодка исчезла, – говорит она, запыхавшись. – Веревка, которой она была пришвартована, выглядит нарочно обрезанной. Мы застряли здесь до отлива.

Двенадцать

31-е октября 00:45 – меньше шести часов до отлива

Все смотрят на Роуз.

– Почему вы все так на меня уставились?

– Тебя только что подловили, – улыбается Лили.

– Чего? – Роуз отступает на шаг назад к двери.

– Ты подкинула Дейзи в колыбель мышонка в ее первый день дома!

Роуз выдыхает, качая головой, как будто от облегчения.

– Роуз была ребенком. Иногда дети делают странные вещи. Не нужно рыться в прошлом или кого-то расстраивать сейчас. У нас хватает проблем, – говорит Нэнси.

– Да, например, пропажа долбаной лодки, – отзывается Конор, гневно покидая комнату.

Я оглядываю гостиную и вижу, что все выглядят такими же подавленными и усталыми, какой себя чувствую я. Страх и печаль в комнате ощущаются материальными, соединяя нас, хоть мы предпочли бы быть порознь. Наша скорбь сближает нас. У всех были причины злиться на бабушку – и не только из-за завещания – иногда ее было сложно любить. Но я уверена, что никто в этой семье не пожелал бы ей смерти.

– Роуз права, лодка исчезла. Она даже не моя, – говорит Конор, появляясь на пороге.

– Может, ты неправильно ее привязал, – говорит мой отец.

– Нормально я ее привязал, – отвечает Конор, гневно глядя на него.

Отец кивает: – Что ж, это была сложная ночь для всех нас, мы устали. Не думаю, что нам стоит позволять нашему воображению напугать нас мыслями, что случившееся это не просто трагический несчастный случай и пропавшая лодка. – Он встает, немного пошатываясь. Потом снова подходит к тележке и наливает себе еще виски. Жидкая анестезия, притупляющая боль.

– И ты еще думаешь, почему мы развелись? – тихо бормочет моя мать, прежде чем цыкнуть, что является одной из ее любимых вещей.

– Потому что мне нравится виски? – спрашивает он.

– Нет, потому что ты эгоист. Тебе даже не пришло в голову, что кто-то еще может хотеть выпить.

– Здесь на всех хватит. – Отец поднимает графин повыше.

– Они не хотят виски. Давайте я сделаю всем чаю? Включая тебя. Нам нужно прояснить головы.

Она выходит, не спросив, кто что будет. Моя мать всегда считала, что чашкой чая можно решить практически любую проблему. Плохой день на работе? Выпей чашку чаю. Нечем платить по счетам? Выпей чашку чаю. Узнала, что муж изменяет тебе с двадцатилетней арфисткой? Выпей. Чашку. Чаю. Моя мать когда-то забыла о моем дне рождения, но она никогда не забывает, кто какой чай любит. Это имеет для нее странное значение. Хоть в нашей семье это легко запомнить – она единственная, кто пьет его с сахаром. Как только она покидает комнату, отец снова делает большой глоток виски.

– Что? – говорит он, ни к кому в частности не обращаясь. – Моя мать мертва. Я должен быть расстроен и мне можно выпить гребаного виски, если мне этого хочется.

Никто не спорит с ним; это всегда было пустой тратой времени. Самоуверенность всегда превращает его мнения в факты у него в голове.

После довольно долгого отсутствия, Нэнси возвращается с подносом. Она сменила свою черную шелковую пижаму на черный гольф, укороченные брюки и балетки – один из ее классических нарядов в стили Хепберн. Она еще и подкрасилась – толстые черные стрелки на глазах и немного румян. Полагаю, все справляются с утратой по-разному. Ее руки с просвечивающими голубым венами заметно дрожат, поэтому поднос позвякивает, когда она опускает его на журнальный столик. Все берут по чашке – на каждой бабушкиной рукой выведены имена – даже у Конора есть своя.

– Мам, – шепчет Трикси, не обращая внимания на поставленную перед ней чашку чая. Моя племянница была молчаливее обычного, и мне хочется оградить ее от всего этого.

– Угу, – говорит Лили, даже не поднимая взгляда.

– Мне нужно в туалет.

– И зачем ты мне об этом говоришь?

– Потому что мне страшно, – хмурится Трикси.

Я выступаю на защиту своей племянницы, прежде чем ее мать успевает ответить. Я не выношу, когда Лили издевается над собственной дочерью.

– Я пойду с ней, я не против…

– Никто тебя за ручку не отведет, – резко говорит Лили, игнорируя меня. Никто ничего не говорит, но в их глазах отображается все невысказанное. – Тебе незачем бояться ходить в туалет. Тебе пятнадцать, не пять. Все твои гребаные книжки засоряют тебе голову всякими глупостями. И тебе больше не нужно бояться бабушки, дорогуша. Старуха умерла.

Отец отпивает еще виски, а Нэнси снова цыкает, на этот раз громче. Ни один из них не умеет говорить моей сестре, что она перешла границу, что и является причиной ее оторванности от мира. Они словно боятся ее.

– Не нужно плохо говорить об усопших, – говорит Нэнси.

– Почему? – спрашивает Лили. – Ты всегда плохо говоришь о живых. Иди в туалет, Трикси. Нечего бояться, он же напротив гостиной. Давай, и повзрослей уже, – говорит она своей пятнадцатилетней дочери, впервые увидевшей мертвое тело. Трикси яростно смотрит на мать, поправляет свои розовые очки и выходит из комнаты.

– Я думаю, нам нужен план, – говорит Конор.

– Что-то я не припомню, чтобы тебя спрашивали, – невнятно произносит мой отец.

– Конечно, нам нужно держаться вместе до отлива, – говорит Роуз.

Дождь снаружи хлещет древние оконные стекла, сотрясая их в рамах. У Лили начинают стучать зубы, будто это заразно.

– Если мы остаемся здесь до рассвета, нам нужно согреться, – говорит она. – В доме холодина. – Моя сестра всегда найдет, на что пожаловаться, но, справедливости ради, она одета в одну ночнушку. – Я принесу сверху пару свитеров. Кому-то нужно что-нибудь еще?

Все обмениваются взглядами, как нежеланными подарками, качают головами, пожимают плечами.

Трикси возвращается, Лили уходит, мой отец наливает себе еще виски, а мать снова цыкает.

– Думаешь, это хорошая идея, Фрэнк? – спрашивает она.

– Нет, это отличная идея.

– Вы серьезно считаете, что это несчастный случай? – обращается к нему Конор.

– Хватит! – рявкает отец. – Это не место преступления для репортера BBC и не загадочное убийство, которое кто-то должен решить, она была моей матерью. Она поскользнулась и упала. Вот и все. Нет никого убийства, никакой загадки. Ей было восемьдесят, она тронулась умом, а теперь она мертва. Конец истории. – Его лицо закрывается, как дверь. Разговор окончен. Затем отец хмурится и выглядывает в окно на море, освещенное лунным светом, как будто он забыл о нашем присутствии. – Извините, я думаю, мне нужно какое-то время побыть одному, – тихо говорит он.

Лили возвращается со свитерами и пледами, переодевшись в спортивные штаны и облегающую майку. Отец выходит из комнаты одновременно с ее появлением, унося виски с собой и закрывая дверь. Мы слышим, как он идет в музыкальный зал, а через несколько минут до нас доносятся знакомые звуки пианино. Даже пьяным он играет безупречно.

– Я принесла тебе книжку, – говорит Лили.

– Я слишком расстроена, чтобы читать.

– Как хочешь. На, поиграйся, попробуй побить мой рекорд, – говорит Лили. Трикси берет у нее телефон и принимается играть в «Змейку». Свет экрана отражается от ее очков и озаряет ее грустное заплаканное личико.

– Я пойду за дровами, – предлагает Конор. – Думаю, нам предстоит долгая ночь.

– Спасибо, Конор, – говорит Нэнси с необыкновенной искренностью.

Его нет очень долго. Я начинаю думать, что это заметила только я, но тут моя мать начинает говорить.

– Вам не кажется, что Конор сбежал?

Полагаю, она пытается пошутить, но получается не очень. Судя по ее лицу, она об этом жалеет. У бабушки с Конором были особые отношения, я не думаю, что он мог бы ей навредить. По крайней мере, не таким образом. Она заменила ему бабушку, и мы все знали, как она его обожала. Было время, когда бабушка не просто относилась к нему, как к члену семьи, а еще лучше.



Спустя год после появления в бухте Блексэнд, Конор регулярно приходил в Сигласс как по приглашению, так и без. Как и я. Моей матери иногда нужно было «сбежать» без предварительного уведомления – иногда навестить отца в заграничном туре, иногда никто не знал, куда она уезжала – но меня всегда отправляли в Сигласс, когда мое существование не было удобным для моих родителей. Не то чтобы я возражала. Я обожала проводить время с бабушкой. И Конор тоже.

Тогда я была маловата, чтобы привлечь его внимание, поэтому если мои сестры были в пансионе, он развлекался, ища крабов в каменном бассейне на заднем дворе дома. Это был вытесанный морем подарок в камне, на котором стоял Сигласс – уединенная сокровищница водной магии, морских звезд и крабов. Бабушка говорила, что по ночам там купаются феи, пока весь мир спит. В плохую погоду Конора часто можно было найти в доме, помогающим бабушке смешивать краски – только нас с ним она пускала в свою студию – или играющим с йо-йо и глядящим на море. Но однажды утром мы с бабушкой нашли его спящим у задней двери на поленнице.

– Конор, сейчас пять утра и очень холодно, что ты здесь делаешь? – спросила бабушка, щурясь в сумраке. Небо, усеянное звездами, было его единственным одеялом. С заднего двора не открывались виды на бухту или материк. Там было видно и слышно только Атлантический океан. Как только солнце садится, мир за стенами Сигласса становится холодным и мрачным. В то утро был прилив, а море выглядело черным. Что значило, Конор пробыл там много часов. Он знал, что лучше не рисковать, пытаясь преодолеть вихри и потоки, скрывающиеся под поверхностью безжалостного океана.

– Я не хотел никого будить, – сказал Конор, смотря на нее. Между ними произошел молчаливый обмен мыслями, который пятилетней мне был непонятен.

– Пойдем внутрь. Я наберу тебя горячую ванну, чтобы ты согрелся.

– Почему ты хромаешь? – спросила я Конора, поднимаясь за бабушкой по лестнице. Пахло от него дурно, а его светлые волосы блестели и слиплись от жира.

– Иди в свою комнату, Дейзи, – сказала бабушка. Она видела, что я собиралась возразить; отправлять меня в комнату в качестве наказания было одним из любимых приемов моей матери, не бабушки, и я не сделала ничего плохого. Ее лицо смягчилось: – Мы можем позавтракать джемом и мороженым с шоколадным соусом, но только если ты пойдешь к себе в комнату, – добавила она, подмигнув. Поэтому я послушалась. Но я не удержалась и прокралась в коридор чуть позже, заглянув в приоткрытую дверь ванной.

Бабушка добавила Конору мою пену для ванн, но я не возражала. Бутылка была в форме улыбающегося моряка по имени Мэйти, и от пены вода становилась голубой. Я обожала принимать ванну с пеной, но Конор не улыбался и совсем не выглядел довольным. Я смотрела, как бабушка помогла ему снять свитер и рубашку – в свои десять он одевался как мужчина средних лет – и увидела порезы с синяками, покрывавшие всю его спину. Конор выглядел пристыженным, словно это была его вина.

– Кто это сделал? – спросила бабушка, уже зная ответ, который Конор не озвучил бы. Она обхватила его лицо ладонями. – С тобой все будет хорошо, обещаю. Снимай оставшуюся одежду и положи ее в эту корзину. Я найду тебе чистые, сухие вещи и приготовлю нам завтрак. Позови меня, если тебе что-то понадобится.

– Миссис Даркер… – сказал он.

– Да?

– Пожалуйста, не говорите никому. Он не хотел этого делать.

Бабушка стояла спиной к нему и я видела слезы у нее на глазах.

– Когда-то у меня тоже был отец, который не хотел делать мне больно. Обещаю, ты можешь на меня положиться. Пока что просто прими ванну. Сбоку есть чистое полотенце и рубашка. Не забудь вымыть за ушами.

Я убежала обратно в свою комнату, когда она вышла в коридор, и услышала ее шаги вниз по лестнице. Она все еще была в своем пушистом фиолетовом халате и розовых тапочках, но она выглядела очень разозленной и ее настолько хмурое выражение лица меня немного напугало. Бабушка редко на что-либо злилась, но ох, все знали, когда это случалось.

В те дни – да и за все время – единственный телефон в Сиглассе стоял в коридоре. Он размещался на маленьком круглом столике рядом с красивым блокнотом, испещренным написанными от руки номерами. Выглядывая из-за перил лестницы, я смотрела, как бабушка пролистала блокнот, нашла номер отца Конора и набрала его. Телефон был дисковый, поэтому это заняло вечность. Она постукивала ногой, как случалось, когда она была действительно в гневе, пока она ждала ответа на звонок. Терпение никогда не было одной из ее благодетелей.

– Алло, мистер Кеннеди, как вы? О, немного приболели? Мне жаль это слышать. Поэтому вы вчера избили своего десятилетнего сына ремнем?

Повисла тишина, за время которой, я уверена, отец Конора – как и я – был занят подбором кусочков пазла, чье решение от нас ускользало. Раздумьями над тем, в правильном ли порядке сложены кусочки. И не радуясь картине, в которую они сложились. Бабушка продолжила.

– Полагаю, вы даже не знаете, где он ночевал. Позвольте мне вас успокоить и сказать, что он был со мной в Сиглассе. Где он и останется, пока я не свяжусь с социальными службами, чтобы они забрали его у вас навсегда.

Она снова помолчала. Мне хотелось услышать, что было сказано на другом конце линии.

– Он ребенок. Это не его вина, что ваша жена умерла. Вы должны быть его отцом. Вы должны защищать его от всего плохого и неправильного в мире, а не постоянно бить и подводить его. Вы стараетесь? Ну, недостаточно. Вы в депрессии? Все мы там. Это не дает вам право на то, что вы сделали. Вы позорите депрессию, и не заслуживаете называть себя отцом этого ребенка. Либо вы обратитесь за помощью, либо потеряете сына. Я не знала вашу жену, но я могу только представить, что если бы она увидела, во что вы превратились, ей было бы ужасно стыдно и она бы пожалела о встрече с вами. Он ее сын, все, что от нее осталось; подумайте об этом в следующий раз, когда решите выплеснуть свое жалкое существование на своего сына.

Потом она повесила трубку, и я одновременно была напугана и восхищена ею.

С того дня бабушка всегда приглядывала за Конором. Его отец начал ходить на встречи анонимных алкоголиков, какое-то время пробыл в реабилитационном центре, и хоть иногда бывали месяцы, а порой годы, когда все было нормально, она все равно не спускала глаз с Конора, пытаясь его защитить.



В настоящем, я встаю и выхожу из гостиной на его поиски. Я немедленно ощущаю пощечину холодного воздуха, звук моря становится громче. Словно оно пробралось в дом. Оказавшись в коридоре, я слышу хлопки задней двери на ветру. Должно быть, Конор открыл ее, когда ушел искать дрова. Кратчайший путь к поленнице лежит через кухню, но мне не очень хочется туда идти. Я не хочу снова видеть тело бабушки на полу или недобрую поэму на стене, поэтому я отвожу взгляд, спеша к двери.

Конор входит в нее прежде, чем я добираюсь туда, неся полную корзину дров. Он выглядит промокшим насквозь, и я не понимаю, почему его так долго не было. Я собираюсь спросить, но замечаю, что он смотрит на что-то позади меня. Мне кажется, я знаю, что это – бабушка – но, повернувшись, я вижу, что ее тело исчезло. Конор ставит корзину на пол и глазеет на кухонный стол. На нем лежит видеокассета. Одна из тех, что я заметила прошлым вечером на полке в гостиной. Кто-то приклеил буквы из Скрэббла на ее белую картонную коробку, написав: «ПОСМОТРИ МЕНЯ». Рядом с кассетой виден порванный клочок бумаги. Когда я читаю написанные незнакомым почерком слова, все мое тело холодеет.

Кошелек или жизнь слышат дети,Прежде чем попасть к смерти в сети.

Тринадцать

31-е октября 01:00 – пять часов до отлива

Часы в коридоре начинают бить. К счастью, только раз, потому что это час ночи, но как обычно они немного рассинхронизированы. Конор смотрит на место, где лежала бабушка, но тело и кровь исчезли, словно увиденное нами было просто кошмаром. Затем он переводит взгляд на кассету и записку на кухонном столе. Он поворачивается ко мне, но ничего не говорит, словно подозревает меня в том, что я их туда положила. Я все еще слышу игру моего отца на пианино, доносящуюся из музыкального зала, он не останавливался с момента, как заперся от нас. Мужчины в моей жизни никогда не умели пользоваться словами, поэтому я сама подбираю несколько.

– Я понимаю, почему ты отказывался видеться со мной годами, и почему ты все еще не хочешь со мной разговаривать, и это не страшно, но, пожалуйста, давай отложим случившееся с нами в сторону хотя бы на одну ночь. Я бы очень хотела понять, что происходит, потому что мне страшно, – говорю я тихо, чтобы остальные не услышали. Когда-то я считала Конора старшим братом, и я скучаю по этой его роли в моей жизни.

Выражение его лица прозрачное; никакой реакции на мои слова. Меня злит, что между нами все стало так неловко, но я никогда не умела подбирать слова, чтобы все исправить. Я не понимаю, почему мы просто не можем двигаться дальше. Особенно теперь. Увиденное подтверждает, что смерть бабушки не была случайной.

Я не наивная. Я знаю, что всех расстроило завещание бабушки, и у меня есть догадка насчет происходящего. Но догадки нужно не просто иметь, о них нужно думать, анализировать, терзаться над ними и – что самое важное – редко ими делиться. Конор глазеет на слова записки, потом на кассету, а затем снова на место, где ранее было тело бабушки. Я просто таращусь на Конора.

Он хватает клетчатое кухонное полотенце со столешницы и вытирается, потом запускает руку в карман и достает свой мобильный. Это темно-синяя Никиа, лучшая из доступных в 2004-м, такая же как у Лили, но Конор, кажется, забыл, что здесь нет сигнала. Он поднимает ее высоко в воздухе, будто от этого она заработает, но, конечно, нет. Я смотрю, как он подходит к маленькому столику в коридоре, где раньше жил телефон. Старый розовый дисковый телефон все еще там, но бабушка не шутила, говоря, что перестала платить по счетам. Она хотела тишины и покоя, и я полагаю, она получила желаемое, потому что телефон не работает. Меня успокаивает тот факт, что Конор очевидно намерен вызвать полицию, хоть и не может этого сделать.

Возле телефона, раньше звонившего беспрерывно, стоит снимок меня с сестрами. Большинство звонков были от их школьных друзей, желающих пообщаться на каникулах, или от напарников по учебе Роуз, или от парней Лили, но иногда звонил мой отец из того или иного города в перерывах между репетициями и выступлениями. Он никогда не разговаривал дольше нескольких минут – в те дни звонки на дальние расстояния стоили целое состояние – и ему никогда не требовалось много времени, чтобы попросить у бабушки денег. Иногда ей звонили издатели, а ее агент всегда звонил поздравить ее с днем рождения. Но я помню один Хэллоуин, когда телефон зазвонил и я была единственным гостем на праздновании. Звонок был от Конора. Полагаю, мне было пять или шесть лет. Бабушка только что задула все свои свечи на торте – их было много, даже тогда – и мы собирались есть перевернутый ананасовый торт с «Энджел Делайт»[8]. Воспоминание о том звонке такое отчетливое, будто это произошло вчера, а не больше двадцати лет назад.



– Алло, – сказала бабушка, беря трубку с широкой улыбкой, ожидая, что кто-то звонит ей с поздравлениями. Улыбка тут же сползла с ее лица. – Все будет хорошо. Ты молодец, что позвонил мне. Оставайся на месте, я скоро буду.

– Кто это был? – спросила я.

– Конор. Что-то случилось, мне нужно отправиться туда, – сказала бабушка, ища свою сумку. Она всегда ее теряла, хоть та и была яркой и огромной. Сумка, сделанная из розовых и фиолетовых лоскутов, была старше меня. Бабушка покачала головой, ища ее, и ее белые кудри будто затанцевали. Я задумалась, будут ли мои волосы выглядеть так же в будущем. Потом я вспомнила, что никогда не дорасту до седых волос, и от этого мне стало так грустно. Странно, что такие мелочи раньше меня расстраивали. Большинству людей не хочется поседеть, но в тот момент я этого хотела. Может, люди бы прекратили все время жаловаться на старение, если бы боялись, что этого никогда не произойдет. Найдя сумку, бабушка положила в нее деревянную скалку.

– А мне что делать? – спросила я, боясь оставаться одной в Сиглассе.

Бабушка уставилась на меня, будто я что-то не так сказала: – Дейзи Даркер, тебе небезразличен Конор? – Я кивнула. – Хорошо, я рада это слышать. Заботиться о людях важнее, чем просто любопытствовать. Когда кто-то небезразличный тебе оказывается в беде, ты изо всех сил пытаешься помочь. А значит, ты отправляешься со мной. Так что обувайся и двигаем.

– А как же твой праздничный торт? – спросила я.

– Ну, мы возьмем его с собой. Конора нужно немного подбодрить.

Спустя десять минут, преодолев путь к скале, когда вода уже быстро прибывала, мы взобрались по каменистой тропе в промокшей обуви и носках. На вершине скалы за песчаными дюнами стоял древний сарай, где бабушка хранила свое единственное транспортное средство. Это был старый велосипед с большой плетеной корзиной, привязанной сзади, что, когда я теперь об этом думаю, не могло быть законным. Я забралась в корзину и бабушка уселась на сиденье, повесив сумку на ручку.

Бабушка крутила педали быстрее, чем я могла представить, вдоль прибрежной дороги, пока мы не очутились у коттеджа Конора, стоящего примерно в миле от бухты Блексэнд. Это было просто ветхое бунгало с двумя спальнями на каменистой полосе побережья. Одно из окон было треснутым, а голубая краска на двери облупилась. Они переехали сюда после смерти мамы Конора, и здание было таким же нелюбимым и заброшенным, как двое людей, живущих в нем.

Мы не постучали, не было нужды, потому что дверь была открыта.

Я никогда раньше не была внутри – Конор всегда навещал нас, не наоборот – и меня шокировало увиденное. Думаю, нас обеих. Входная дверь вела прямо в маленькую гостиную, полностью захламленную. Ранее белая тюль была грязно-серой, и когда бабушка включила свет, дом оказался еще хуже, чем выглядел в полумраке. Старый зеленый диван на середине комнаты покрывали продавленные подушки, а на обивке виднелись дыры. На журнальном столике возвышались горы грязных чашек и тарелок, пустые коробки из-под пиццы и скомканные банки пива валялись по всему запятнанному ковру. Рамки с фотографиями, которые, вероятно, висели на ржавых гвоздях – валялись разбитыми на полу. На всех был запечатлен Конор с родителями до смерти матери. Сломанная счастливая семья. Куда ни посмотри, везде валялись куски стекла и мусор. Конор сидел в углу, прижав колени к груди.

– Где он? – спросила бабушка.

– В спальне, – прошептал Конор, не поднимая глаз.

– Оставайся с Конором, – сказала мне бабушка. – Будь с ним так добра, как хотела бы, чтобы отнеслись к тебе, если бы ты чувствовала себя сломленной. – Потом она достала скалку из своей розово-фиолетовой сумки, и то, как она ее сжимала, дало мне понять, что она явно не собиралась что-то испечь. Я хотела быть доброй с Конором, и я знаю, как это – ощущать себя сломленной, но я пошла за бабушкой, хоть и знала, что не должна. Любопытство сгубило не только кота.

В спальне было темно и дурно пахло. Пол усеивали кучи одежды, а грязный мужчина лежал на кровати с закрытыми глазами. Пустые пузырьки из-под таблеток валялись возле него на заляпанных простынях. Бабушка уронила скалку и вызвала скорую, воспользовавшись телефоном на тумбочке.

Он не умер, просто хотел этого. Хоть я была очень маленькой, мысль, что кто-то может быть настолько несчастным, делала меня невыносимо грустной. Когда милые врачи забрали отца Конора в больницу, мы втроем съели праздничный торт бабушки. Теперь это кажется мне странным поступком. Мистер Кеннеди выжил, а бабушка заплатила за его реабилитацию.

– Все мы иногда чувствуем себя сломленными, и если ты можешь помочь кого-то склеить, всегда нужно попытаться, – сказала она.

Думаю, отец Конора был немного похож на меня. Но его сердце было сломанным не с рождения, а разбилось, когда его жена умерла. Конор говорил, что до этого он вообще едва пил и был счастливым. Все они были.

Конор какое-то время жил в Сиглассе, и мы втроем – он, я и бабушка – провели неделю, убирая их с отцом коттедж. Мы вычистили весь мусор и вымыли все, что можно. Бабушка свернула старый ковер, отполировала полы, покрасила стены – снаружи и внутри – и купила новые подушки и постельное белье. Она всегда считала, что если имеешь возможность изменить чью-то жизнь, ты можешь изменить и самого человека. Бабушка поставила свежие цветы в каждую комнату, забила холодильник и морозилку едой, прежде чем отец Конора вернулся. Она даже заплатила за такси, чтобы мы забрали его из реабилитационного центра. Мне он показался другим человеком: в чистой одежде, без его ужасной бороды, и от него не воняло сигаретами и выпивкой.

– Вы уверены, что вы папа Конора? – спросила я в машине, и все рассмеялись, хотя я не шутила.

– Спасибо, – сказал он, когда мы вошли в бунгало и он увидел, сколько работы мы проделали, превратив это место в дом. – За все. Чем я могу вам отплатить?

– Просто оставайтесь здоровым, – ответила бабушка.

Тогда она пожала ему руку, поцеловала Конора в щеку, и мы оставили их, чтобы они попытались снова.

– Все заслуживают второго шанса, – сказала бабушка, когда мы остались одни.

– Даже плохие люди? – спросила я.

– Все, кого ты знаешь, одновременно плохие и хорошие, это часть человеческого существования.

Думаю, тогда я была слишком маленькой, чтобы это понять.



– Можешь принести еще спичек вместе с дровами? – окликает Лили, высовывая голову из-за двери гостиной и вырывая меня из прошлого в настоящее, что расстраивает меня еще больше.

– Думаю, вам нужно это увидеть. Всем, – отвечает Конор.

Лили цыкает – одна из многих вредных привычек, унаследованных ею от матери – затем говорит Трикси оставаться на месте, пока остальные женщины присоединяются к нам на кухне.

– Где бабушка? – спрашивает моя мать, таращась на пол.

– Вот именно, – говорит Конор, и мы все переглядываемся. – Кто-нибудь ее двигал?

Все качают головами.

– Ну, кто-то оставил кассету и записку на кухонном столе, – говорит он. – Слова сами себя не пишут.

Нэнси берет клочок бумаги и зачитывает вслух.

– «ПОСМОТРИ МЕНЯ»? – говорит Лили, беря кассету и читая приклеенные к коробке буквы. Она тут же ее откладывает, словно она может навредить ей. – Что это? Извращенная версия «Алисы в Стране чудес»?

– Кто знает, но это еще не все, что здесь изменилось, – говорит Роуз и мы поворачиваемся посмотреть, что она разглядывает на стене. Поэма, выведенная мелом, все еще там, но четыре строки вычеркнуты.

Бабуля Дейзи Даркер хоть старше,                             но не мудрее их.От ее завещания всех замутило,                             этим смерть она себе заслужила.Отец Дейзи Даркер всю жизнь                             под свою песню плясал.Его эгоизм, его пианино,                             свели его в гибельную трясину.

– А это что значит? – говорит Лили, смотря на нашу мать.

– Почему ты меня спрашиваешь?

– Ты была здесь одна, делая чай. У кого еще было время все это сделать?

На секунду Нэнси выглядит смущенной, но быстро приходит в себя.

– Думаю, ты вспомнишь, что каждый в какой-то момент выходил из гостиной. Роуз ходила на причал – и обнаружила пропажу лодки – ты ходила за свитерами наверх, Конор вышел за дровами – может, он передвинул тело… – говорит она.

– Или, может, это сделал Фрэнк, – говорит Конор, понизив голос. – Он очень расстроен и много выпил. Может, он вычеркнул свое имя чтобы…

– Чтобы мы все решили, что он убил бабушку? – перебивает Лили. – Зачем убийце подставлять себя самого?

– Чтобы вы признали вероятность совершения преступления этим вечером и что вашу бабушку могли убить? – отвечает Конор. – Насколько я вижу, у каждого из вас был мотив, потому что вам нужны ее деньги и вас взбесило, что вы не получите ни пенни больше. Вы все здесь из-за денег. У ветклиники Роуз финансовые трудности, оркестр Фрэнка нынче стоит больше, чем зарабатывает, у Нэнси кончились деньги, полученные при разводе, а Лили всегда высасывала средства из родственников…

– А ты почему здесь? – спрашивает Лили.

– У меня на это свои причины.

В своих причинах нет ничего плохого, если только они на самом деле не являются чужими. Мне хотелось бы это озвучить, но я никогда не была такой смелой, как люди, напрямую высказывающие свои мысли.

– Достаточно, Конор. Ты не знаешь Фрэнка так хорошо, как мы. Он был моим мужем и все еще их отец. Но я все же считаю, что нам нужно с ним поговорить, – говорит Нэнси. Она направляется к музыкальному залу. – Вместе, – добавляет она, когда никто не идет следом.

Музыка становится громче с каждым нашим шагом к двери.

Моя мать тихо стучит: – Фрэнк?

Ответа нет, поэтому она стучит снова, но пианино продолжает играть. Нэнси дергает ручку, но дверь заперта.

– Отойдите, – говорит Конор и мы слушаемся. Только Лили смеется, когда он пытается выбить дверь с разбега и проваливается. Тогда Роуз удивляет всех точным ударом ноги, распахивающим дверь. Но ничто не шокирует, как увиденное нами в комнате.

Пианино все еще играет, потому что это одно из тех, которые могут играть сами.

Мой отец лежит на полу под ним, держа пустой стакан в левой руке. Его дирижерская палочка сломана пополам и привязана к его правой руке красной лентой. Его глаза широко открыты и, похоже, его стошнило кровью.

Я чувствую онемение, тошноту, растерянность.

Но я уверена в одном: мой отец мертв.

ФрэнкОтец Дейзи Даркер всю жизнь                                     под свою песню плясал.Его эгоизм, его пианино,                                     свели его в гибельную трясину.В неожиданном браке трех дочерей он породил.Но интереса к семье лишившись,Фрэнк по миру колесил.Оркестр был его настоящей любовью,                                     и он думал, они его тоже любили.Но его безработные музыканты                                     хотели лишь работы и прибыли.Расстроившись, что его музыку никто не играл,Фрэнк продолжил стараться,                              хоть бессмысленно было пытаться,                                     он все равно признания желал.Пока его любящая семья была покинута и одинока,Нельзя повернуть время вспять,                                     чтобы понять: он был бы счастливее дома.Как время пришло, никто не знал, кого винить,                                     когда его отравили.Было сложно грустить по плохому отцу,                                     но его скорбящие девочки все же грустили.

Четырнадцать

31-е октября 01:05 – меньше пяти часов до отлива

Роуз отключает пианино, чему я рада. Мне хотелось бы навсегда стереть из памяти картину его, играющего самостоятельно, пока мой отец лежит мертвым под ним. Я замечаю, что одна из клавиш инструмента исчезла, как выпавший зуб в музыкальной улыбке, будто само пианино насмехается над нами. Дождь, хлещущий в окна, становится белым шумом, когда мы молча стоим и таращимся на сцену.

– Должно быть, это сделал он, – тихо говорит Лили, словно боясь, что он услышит ее обвинение. – Должно быть, он убил бабушку из-за завещания. А потом упился до смерти из чувства вины. Разве не он вчера шутил, что удар по голове был бы его методом убийства? Она же именно так и умерла!

Мой отец был кем угодно, но уж точно не убийцей.

– Зачем ему двигать ее тело? – говорю я. – И где оно сейчас? И что значат записка и кассета?

– Это не похоже на самоубийство, если спросите меня. – Конор выступает вперед.

– Но никто не спрашивал, – отвечает Лили. – Вы уверены, что он…

– Мертв? Да, – говорит Роуз, опуская отцу веки. Она берет пустой стакан из его руки и принюхивается, а затем проделывает то же самое с графином, стоящим на крышке пианино. Это кажется странным действием.

– Зачем ему привязывать дирижерскую палочку к руке? – спрашивает Конор, оглядывая нас, будто мы невероятно глупые.

– А зачем он делал любые глупости? – огрызается Нэнси, вытирая ручеек слез с лица красивым вышитым платком, который достала из рукава. На нем красуется буква «Б», поэтому я предполагаю, он принадлежит бабушке или Трикси, хотя никто никогда не называет мою племянницу Беатрис. – Это похоже на ночной кошмар… это не может происходить на самом деле, – говорит моя мать голосом, звучащим слишком тонко для нее. – Что нам делать?

– Почему ты так расстроена? – спрашивает Лили. – Ты забыла, что отец наделал только потому, что решила с ним переспать – что, между прочим, отвратительно – сегодня? Он бросил тебя годы назад. Бросил всех нас.

– Как ты можешь такое говорить, когда он мертв? Он был твоим отцом и я любила его… даже когда он мне не нравился, я все еще…

– Я не собираюсь делать вид, что он когда-либо был отцом года, только потому, что он мертв.

– Я не так тебя воспитывала, Лили.

– Ты вообще меня не воспитывала, и он уж точно не принимал в этом особого участия. По большей части меня вырастили незнакомцы в пансионе. Ты бросала нас на бабушку почти каждые каникулы, пока мой так называемый отец проводил свое время с «музыкантами», вдвое младше его.

– Он мертв, прояви немного уважения.

– К нему?

– К себе, – говорит Нэнси. В голове моей матери всегда строятся аргументы – иногда несколько одновременно – и если бы у меня была каска, я бы ее надела. Лили не осмелилась бы возражать, если бы она не выпила так много. Только я начинаю думать, что все закончилось, Нэнси швыряет еще один словесный кирпич. – Он оставался сколько мог.

– Ха! Смешно. Он не обязан был иметь детей. Мы не просили рождаться. Куча людей беременеет случайно… как я! – говорит Лили.

– Ну, не я, – отвечает Нэнси и в комнате становится еще тише. – Я знала, что твой отец выберет музыку, а не меня, даже когда мы были студентами. Я забеременела специально, чтобы он женился на мне. Чтобы ему пришлось остаться.

Мы с сестрами пытаемся осознать эту очередную шокирующую новость, но это немного слишком: найти бабушку мертвой, теперь отца. Это похоже на извращенную семейную версию Cluedo[9]. Но это не игра; два человека сегодня погибли здесь. Думаю, часть меня всегда подозревала, что Нэнси забеременела и обманом заставила отца жениться на ней, но услышать это вслух кажется сюрреалистичным. Половина меня ненавидит ее за это, а другая половина знает, что я никогда бы не родилась, если бы этого не случилось.

– То есть он на самом деле не хотел никого из нас? – спрашивает Роуз. – Это многое объясняет.

– Он любил вас по-своему, – говорит Нэнси. – Я просто поверить не могу, что он мог это сделать.

– Может, он и не делал, – отвечает Конор.

Нэнси пронизывает его взглядом: – Дверь была заперта, в комнате больше никого…

– Дверь могли запереть снаружи, – спокойно отвечает он. – В любом случае, теперь точно нужно вызвать полицию.

Впервые все выглядят напуганными, и я не могу не задуматься, почему на это ушло так много времени.

– Конор прав, – говорит Роуз, как всегда сохраняя самообладание. – Мы должны будем привлечь полицию, когда сможем. Осталось всего пять часов до отлива. Утром мы уйдем вместе и позовем на помощь. А пока, может, мы попытаемся относиться друг к другу по-доброму? Нам стоит вернуться в гостиную. Трикси там одна, – добавляет она, снова беря на себя командование. – После всего случившегося, мне было бы гораздо легче, если бы я знала, что мы все в безопасности и в одной комнате.

Моя старшая сестра часто руководила ситуациями в детстве, и то, что она делает это сейчас, приносит облегчение. Я притворяюсь, что не заметила, но я вижу, как она трогает Конора за руку, когда мы выходим из комнаты, и ощущаю укол необъяснимой обиды, когда он задерживается. Они не разговаривают, пока остальные не вернулись в гостиную, но, втайне от них, я тихо жду в коридоре. Мне приходится напрягать слух и прикрывать рот рукой, чтобы случайно не издать звук, когда я слышу их разговор.

– Ты прав, нам нужно вызвать полицию, – шепчет Роуз.

– Почему это ты внезапно со мной согласна? – спрашивает Конор.

– Человеческая способность нанести себе вред не сравнится ни с одним другим животным, но это не самоубийство.

– Почему ты так считаешь?

– К сожалению, мне часто доводится видеть отравленных животных на работе. Люди бывают чудовищами. Это одна из многих причин, почему я предпочитаю животных. Отец – единственный из всей семьи пил виски. Когда я понюхала его стакан, он пах не только алкоголем. Моего отца отравили. Это убийство, я уверена.

Я не говорю ни слова, но задумываюсь, почему Роуз решила довериться Конору, но не остальным. И почему ни один из них не хотел поделиться информацией со мной. Тень этой мысли зависает где-то на периферии моего ума и я никак не могу от нее избавиться. Не то чтобы я когда-либо скажу об этом им. Я саморазрушаюсь один на один с собой.

В гостиной Трикси уснула на широком подоконнике в дальнем углу комнаты. Это одно из любимых мест моей племянницы в доме, и ее часто можно обнаружить там с пледом и книгой. Поппинс растянулась на полу возле нее, тихо похрапывая. Иногда у меня сердце кровью обливается от того, что такой добрый ребенок родился в такой жестокой семье. Я рада, что она спит. Надеюсь, так и будет до времени, когда мы сможем покинуть дом.

Мне кажется, что Роуз тоже на нее смотрит, но оказывается, ее взгляд направлен на собаку.

– Поппинс хорошо справляется, бедная старушка, – говорит она, ни к кому не обращаясь.

Услышав свое имя, Поппинс подходит и садится рядом с Роуз.

– Хорошо подмечено. Что теперь будет с собакой, раз бабушка мертва? – спрашивает Лили.

– Я заберу ее с собой, – отвечает Роуз без колебаний.

– Ты говоришь, будто уже это обдумала.

Какое-то время мы сидим молча, думаю, никто не знает, что сказать. Я смотрю на их лица и вижу смесь страха, шока и горя на каждом. Роуз гладит собаку и смотрит на огонь в камине с выражением, которого я никогда еще не видела на ее лице. Конор глазеет на Роуз. Нэнси, хоть и подкинула еще одно полено в костер, все еще не прекращает дрожать. Лили садится возле нее и они берутся за руки. У них отношения, в которых они постоянно ссорятся, но никогда долго друг на друга не злятся. Еще одна вещь, которой я всегда завидовала.

– Ты в порядке? – спрашивает Нэнси у своей любимой дочери.

– Нет, конечно нет, – качает головой Лили. – Это так ужасно. Думаю, я до сих пор в шоке, как и остальные.

– Я имела в виду, ты какая-то бледная. Ты нормально себя чувствуешь?

– Я не могу найти свой набор для диабетиков, но не переживай. От одного пропущенного укола инсулина я не умру.

Лили диагностировали диабет уже после двадцати – Нэнси сваливала это на неудачу, а бабушка считала причиной плохое питание. Теперь она колется дважды в день и всегда дает окружающим об этом знать. Моя сестра всегда была сладкоежкой и склонна к перенасыщению. Если она чего-то хочет, она обязана это получить какими бы ни были последствия. Я провела много времени с диабетиками в доме престарелых, и я сочувствую им, правда сочувствую. С этой болезнью нелегко жить в любом возрасте. Диабет не всегда можно предотвратить, но я уверена, что в случае Лили его можно было избежать.

– Смотрите, какой мирной выглядит Трикси, – говорит Лили, глядя на свою дочь. – Не знаю, как я расскажу ей о случившемся. Сначала бабушка, затем отец…

– Может, не нужно ей говорить? Пусть пока поспит? – предлагает Нэнси.

Лили кивает и осторожно накрывает Трикси пледом с необычайной заботливостью и состраданием. На мгновение я ощущаю вину за плохие мысли, так часто возникающие у меня о сестре. Может, она способна любить кого-то больше, чем себя. Лили мягко целует свою дочь в лоб и поглаживает ее волосы – редкое проявление материнской любви.

– Что нам с этим делать? – спрашивает Конор.

Он поднимает кассету с надписью «ПОСМОТРИТЕ МЕНЯ». Мы все смотрим на нее, словно он держит гранату и предложил выдернуть чеку.

– Бросить ее в огонь? – предлагает Лили.

– Зачем кому-то оставлять ее нам? – спрашиваю я.

– Кто ее оставил, вот в чем вопрос, – говорит Конор. – И что, если она объясняет происходящее?

– Это похоже просто на еще одно семейное видео, – отвечает Роуз, когда Конор вынимает кассету из коробки. Всем виден белый ярлык, наклеенный сбоку. «СИГЛАСС – 1980» написано витиеватым почерком бабушки. Роуз забирает кассету у Конора.

– Может, посмотрим? – спрашивает моя мать. Остальные переглядываются. – Чем еще нам заниматься пять часов подряд? Если будем дожидаться отлива в тишине, время будет тянуться медленнее, и все равно хуже уже явно не станет. Лично я бы хотела отвлечься от сегодняшних событий на что угодно, и, может, нам полезно было бы вспомнить более счастливые времена?

– Что насчет Трикси? – спрашивает Конор, взглянув на спящую девочку в углу. – Убавить звук?

– Не беспокойся, ее в таком состоянии ничто не разбудит. Она будет дрыхнуть до утра, – отвечает Лили.

– Это нормально для подростка?

– Да, ведь я дала ей сильное успокоительное.

– Что ты сделала?

Конор выглядит искренне шокированным, но остальные едва ли реагируют. У всех семей свое понятие нормы, и, признаюсь, наше немного отличается от большинства.

– Я попросила Нэнси раскрошить одну из своих таблеток и подмешать в чай Трикси… – Лили пожимает плечами.

– Я тайком давала своим дочерям снотворное, когда они были детьми, – перебивает Нэнси, будто гордится этим.

– И мы выросли нормальными! – говорит Лили без намека на иронию. Она улыбается, а затем поворачивается к матери. – Я помню, как подловила тебя, когда ты засовывала таблетки в желейных мишек, чтобы мы думали, что это угощение перед сном. Мои были в зеленых мишках, у Роуз – в красных, а у Дейзи всегда были золотые. Мы никогда не интересовались, почему так, просто делали, как нам говорили. Трикси не прекращала плакать после того, как нашла бабушку. Может, теперь она просто поспит, потом проснется, чувствуя себя немного вялой, и подумает, что все это было ночным кошмаром. Хотелось бы мне сделать так же.

Лили открывает пачку сигарет и закуривает одну дрожащими от нетерпения пальцами. Все мое чувство вины по отношению к ней улетучивается. Никто ничего не говорит о курении Лили или о том, что она напичкала таблетками собственную дочь, чтобы та не плакала. У всех были вредные привычки: некоторые мы позволяли миру видеть, некоторые открывали только семье, а некоторых слишком стыдились, чтобы делиться ими с кем-либо. Затянувшись, она мгновенно кажется более расслабленной, как будто выдохнула напряжение с клубами дыма.

Конор качает головой, но Лили не обращает на него внимания. Роуз – я думаю, ощущая, что всем будет полезно отвлечься, – включает старый телевизор. Он медленно оживает, показывая размытые серые с белыми пиксели.

– На кассете написано «ПОСМОТРИТЕ МЕНЯ», поэтому давайте узнаем, что будет, – говорит она, вставляя ее в проигрыватель, заглатывающий кассету целиком. На экране появляется изображение, и возникает ощущение, что прошлое настигло всех нас.

Пятнадцать

СИГЛАСС – 1980

Экран заполняет лицо моей девятилетней сестры. Похоже, настало время Лили стать звездой домашнего фильма. Некоторые люди рождаются, чтобы сиять в собственном шоу, и она никогда не пыталась выучить реплики жизни, если они не были из ее собственного сценария. Других она видит лишь как массовку. Если у тебя нет сцен в ее истории, тебя попросту не существует в ее мире.

Летние каникулы в Сиглассе всегда были моим любимым временем года. Как только у моих сестер заканчивался учебный год, наша мать заполняла машину чемоданами, едой, вином и нами, а потом мы проделывали путь от Лондона до Корнуолла и сбегали из города на шесть недель. Вместе. Мы неизбежно просчитывались со временем, поэтому приезжали во время прилива и не могли преодолеть перешеек, но это не имело значения. Как только я видела старый дом с бирюзовыми башенками, я чувствовала себя дома. Мы играли на полоске оставшегося черного песка, ожидая, пока море достаточно отступит. Иногда ожидание только делает вещь более желанной.

Бабушка всегда была рада нас видеть. Как только это было безопасно, она преодолевала перешеек, всегда толкая старую ржавую тележку перед собой, а за ней по пятам следовала собака. Я помню, что до Поппинс был черный лабрадор по имени Боб. Бабушка обнимала и целовала нас, а потом складывала наши сумки на шаткую тележку, чтобы легче было перевезти все к дому. Нам приходилось переправляться несколькими заходами, поэтому мы по очереди ездили в тележке. Наши спальни всегда были такими же, какими мы их оставили, на каждой кровати под наволочкой крылась шоколадная монета. Она всегда знала, как показать нам теплоту и любовь.