Настройки шрифта

| |

Фон

| | | |

 



Посвящается: Джонни Брауну

Джанет Хей

Стэну Кейлтика

Джону Маккартни

Элен Маккартни

Полу Рики

Рози Савин

Франку Саузи

и, конечно же, Джону Бошу



Нет празднества без жестокости… Ницше, «Генеалогия морали», рассмотрение второе, глава 6


I. Дешевенькая порнушка

1. Афера № 18732

Крокси, в кои-то веки взмокший от напряжения, а не от наркоты, борется с лестницей, волоча последнюю коробку с записями, а я плющусь себе на кровати, уставившись в депрессивном оцепенении на светло-желтые фанерные стены. Это — мой новый дом. Одна убогая комнатенка четырнадцать на двенадцать футов, еще — коридор, кухня и ванная. В комнате — встроенный шкаф без дверей, кровать и впритык места для стола и двух стульев. Мне здесь противно и гадко: тюрьма и то лучше. Я, блядь, лучше вернусь в Эдинбург и поменяюсь с Бегби: его камеру — на эту промозглую лачугу. Махнем не глядя.

Я задыхаюсь — в этом замкнутом пространстве застарелая вонь табака от Крокси прямо бьет в ноздри. Я не курю уже три недели, но пассивно выкуриваю полторы пачки в день только из-за того, что этот кекс ошивается рядом.

— От работы пить хочется, да, Саймон? Пойдешь в «Пе-пис» выпить? — говорит он, и его энтузиазм напоминает злорадство, рассчитанную издевку над Саймоном Дэвидом Уильямсоном, который сейчас переживает не лучшие времена.

С одной стороны, это будет мудацкая дурость — заявиться в «Пепис», чтобы они все там фыркали: «Вернулся в Хакни, Саймон?», — но компания мне нужна. Посидеть — попиздеть. Выпустить пар. Да и Крокси не помешает проветриться. Пытаться бросить курить в его обществе — все равно что слезать с наркоты в компании упертых торчков.

— Тебе повезло, что ты отхватил это место, — говорит Крокси, помогая мне разгрузить коробки. Повезло моей вздрюченной заднице. Я ложусь на кровать, и все здание трясется, когда поезд-экспресс на Ливерпуль-стрит проносится через станцию Хакни-Даунз, примерно в футе от окна моей кухни.

Сидеть взаперти в моем состоянии — это даже хуже, чем выйти наружу, так что мы осторожно спускаемся по истертым ступенькам, ковер такой лысый, что идти по нему опасно — как по краю ледника. Снаружи падает мокрый снег и витает унылый дух послепраздничного похмелья, мы с Крокси шагаем к Кобыльей улице и Таун-Холлу. Крокси вдруг заявляет без малейшего оттенка иронии:

— В Хакни оно по-любому лучше, чем в Айлингтоне. Айлингтон — это вообще уже полная жопа.

Можно всю жизнь оставаться хипом-бродягой. Ему бы вебсайтами заниматься, дизайном — где-нибудь в Кларкенуэлле или Сохо, — а не тусовками и вечеринками в Хакни. Надо бы научить этого перца, что почем в этом мире, и даже не потому, что ему это как-то поможет в жизни, а просто чтобы не дать вот такой вот хуйне безнаказанно просочиться в культуру.

— Нет, это шаг назад, — говорю я и дую на руки, мои пальцы розовые, как непроверенные свиные сосиски. — Для двадцатипятилетнего неформала Хакни — это самое то. Но для активного тридцатишестилетнего предпринимателя — я показываю на себя — это полный облом. Представь, ты знакомишься с классной телкой где-нибудь в баре в Сохо — и что, ты дашь ей адрес на Восьмой Восточной? Что ты ей ответишь, когда она спросит: «А где тут ближайшее метро?»

— А поверху доберецца, — говорит он, показывая на железнодорожный мост под опухшим небом. Мимо проходит 38-й автобус, изрытая ядовитую копоть. Эти, блядь, мудаки из лондонского департамента транспорта плачутся в своих дорогих брошюрах про ущерб, наносимый частными автомобилями окружающей среде, загрязнение воздуха и все такое, а муниципальный транспорт типа воздуха не загрязняет.

— Ни хуя это не правильно, — огрызаюсь я. — Дерьмо на лопате. Это место, наверное, будет последним в Северном Лондоне, куда проведут метро. Даже в блядском Бермондси и то есть метро, мать его. Они его могут пристроить к этому цирку уродскому, куда не пойдет ни один мудак, а здесь они его сделать не могут, это, блядь, точно.

Узкое лицо Крокси подергивается в подобии улыбки, и он смотрит на меня своими большими, опустошенными глазами.

— Ты у нас седня чегой-то не в настроении, да? — говорит он мне.

И это правда. Так что я делаю то, что всегда: топлю свои печали в вине и говорю им всем в пабе — Берни, Моне, Билли, Кэнди, Стиви и Ди, — что Хакни — это просто на время, так что не думайте, будто я тут окопаюсь надолго. Нет, дорогие друзья. У меня свои планы. Большие планы. И кстати, я часто наведываюсь в туалет, но только чтобы принять вовнутрь, а не вылить наружу.

Но даже когда я занюхиваюсь по самые пончикряки, я все равно сознаю горькую правду. Кокс мне наскучил, он наскучил всем нам. Мы — пресыщенные мудаки, толчемся в местах, которые ненавидим, в городе, который ненавидим, притворяемся, что мы — центр вселенной, уродуем себя говенной наркотой, чтобы избавиться от ощущения, что настоящая жизнь происходит где-то совсем в другом месте; мы прекрасно осознаем, что все, что мы делаем, — это просто подпитка нашей клинической паранойи и вечного непреходящего разочарования, и тем не менее нам не хватает запала остановиться. И я даже знаю почему. Потому что, как это ни прискорбно, вокруг нет ничего интересного, ради чего стоило бы остановиться. Тут расползается слух, что у Брини есть куча хорошего цзына, и, похоже, его уже начали потихоньку употреблять.

Вдруг выясняется, что уже наступило завтра, и мы где-то на хате — сидим-раскуриваемся, и Стиви все говорит, сколько стоит все это купить, выглядит он больным и недовольным, потом появляются мятые бумажки, и запах нашатыря наполняет комнату. Когда же эта кошмарная трубка обжигает мне губы до волдырей, я ощущаю слабость и поражение, но тут мне вставляет, и я оказываюсь в другом углу комнаты: холодный, заледенелый, удовлетворенный и полный собой — несу совершеннейшую пургу и строю планы мирового господства.

И вот я на улице. Я и не знал, что мы в Айлингтоне. Шатаюсь себе по округе и вдруг вижу девицу — она сражается с картой на Зеленой, пытается открыть ее, не снимая перчаток, — и реагирую низкопробным: «Потерялась, детка?» Меня пугает мой собственный голос: жалобный и чувствительный, весь пронизанный ожиданием, предвкушением и даже потерей. Я аж задохнулся от потрясения, тем более когда заметил у себя в руках лиловую детскую сумочку в форме жестянки для завтраков. Что за еб твою мать это было? Откуда она у меня, эта хрень? Как, черт возьми, я сюда попал? Где весь народ? Было несколько стонов, кто-то ушел, и я вышел прочь под холодный дождь, и сейчас…

Девочка вся из себя напрягается, словно палка из плоти блэкпульского камня у меня в штанах, и шипит:

— Отвали… я тебе не детка…

— Ну извини, куколка, — кисло парирую я.

— И не куколка тоже, — сообщает она.

— Это как посмотреть, милая. Попробуй взглянуть на все это с моей точки зрения. — Я слышу свой голос как будто со стороны, словно это не я говорю, а кто-то другой, и я вижу себя ее глазами: вонючий и грязный пропойца с фиолетовой детской сумочкой. Но у меня есть работа, которую надо делать, и люди, с которыми надо встретиться, и даже чуток денег в банке, и одежда получше, чем этот заляпанный и вонючий тулуп, эта старая шерстяная шапка и драные перчатки, и что вообще за хуйня здесь творится, Саймон?

— Отвали, идиот! — говорит она, отворачиваясь.

— Я так понимаю, мы просто знакомимся не с той ноги. Ничего страшного, единственный путь — это путь вперед, правда?

— Отъебись, — вопит она через плечо.

Женщины… как иногда с ними сложно. Сплошной негатив. Иной раз я с ними теряюсь; и все потому, что я недостаточно знаю женщин. Я знал нескольких, но между нами всегда вставал мой распалившийся причиндал — между мной, ними и чем-то глубоким и важным.

Я пытаюсь вспомнить последовательность событий, восстановить свой покоробленный, перегревшийся разум, как бы растягивая его и разбивая на фрагменты. До меня доходит, что я на самом деле был дома, что утром я совершенно подавленный вернулся в свое новое логово, втянул последний кокаин и улегся потеть и дрочить на газетную фотку Хиллари Клинтон в скафандре во время предвыборной гонки на пост мэра Нью-Йорка. Я толкал ей старую идею насчет того, что, мол, не обращай внимания на евреев, она была все еще очень красивой женщиной, и Моника даже в подметки ей не годилась. Пожалуй, Биллу надо бы показаться врачам — подлечить голову. Потом мы занялись любовью. Потом, когда Хиллари уже спала удовлетворенная, я пошел в соседнюю комнату, где меня ждала Моника. Лейт встретился с Беверли-Хиллз в утонченном и смачном постнаркотическом трахе. Потом я свел Хиллари с Моникой, чтобы они сделали это друг с другом, а я бы на них посмотрел. Сперва они заартачились, но, очевидно, я их все-таки уговорил. Я уселся на этот потертый стул, который мне притащил Крокси, расслабился и с удовольствием закурил гаванскую сигару… ну ладно: тонкую панетеллу.

Полицейская машина воет на Верхней улице в поисках какого-нибудь тормознутого гражданина, чтобы его покалечить, а я, дрожа, возвращаюсь к реальности.

Вкрадчивая, но подленькая природа воображения вгоняет меня в тоску, но это лишь потому, что у меня сейчас отходняк, и он заставляет эти дурацкие мысли — которым вообще-то положено быть краткими и мимолетными — задерживаться в голове, мешая работе и вынуждая возиться с ними. В результате чего у меня возникает стойкое отвращение к кокаину; тем более что в ближайшее время я все равно не смогу себе что-то такое позволить. Что совершенно не важно, когда ты под коксом.

Я — на автопилоте, но постепенно начинаю осознавать, что направляюсь сейчас вниз от Энджел к Кингз-Кросс, по сути — символу отчаяния, если таковой вообще существует. Захожу к букмекерам на Пентонвилль-роуд — посмотреть, нет ли кого из знакомых, но никого там не узнаю. Оборот афер нынче высок, бдительный полис — повсюду вокруг. Кружат, как катера по болоту из нечистот, лишь разгоняя и перемещая дерьмо с места на место, но не вмешиваясь и уж тем более не уничтожая ядовитые отходы.

Потом я вижу, как входит Таня, похоже, под герычем. Ее сморщенное лицо — пепельно-серое, но глаза зажигаются узнаванием.

— Милый… — Она меня обнимает. У нее на буксире — какой-то тощий и худосочный парень, который, как до меня вдруг доходит, на самом деле девчонка. — Это Вэл, — говорит она с типичным носовым подвыванием лондонской джанки. — Сто лет тебя здесь не видела.

Интересно, почему.

— Ага, я снова в Хакни. Временно, так сказать. Слегка обкурился в эти выходные, — объясняю я, и тут появляется группа безбашенных дерганых ниггеров: возбужденных, поджарых, враждебных. Здесь вообще кто-нибудь делает ставки — или так, погулять пришли? Мне не нравится атмосфера, так что мы потихоньку уходим — эта странная, бледная телка Вэл и один из тех черных мудил еще успевают что-то язвительно бросить друг другу — и направляемся к станции Кингз-Кросс. Таня ноет что-то про сигареты, и, да, я пытаюсь остановиться, но ни фига, нужно, блядь, должен и все, и я ищу в карманах мелочь. Я покупаю какие-то сигареты и прикуриваю, спускаясь в метро. Жирный, опухший, цазойливый белый ублюдок в этой их новой пидорской голубой униформе геев-штурмовиков Лондонского Муниципального Транспорта велит мне выбросить сигарету. Он показывает на доску на стене, где приводятся всякие цифры: в частности, число людей, погибших при пожаре, который начался из-за окурка, брошенного каким-то мудилой.

— Ты что, тупой? Тебя это что, не волнует?

С кем, черт возьми, этот клоун пытается говорить?

— Нет, меня ни хуя не волнует. — Мудак это заслужил. — Если уж ездишь, тогда будь готов рисковать, — рявкаю я.

— Я потерял друга в том пожаре, ты, козел! — визжит разозленный олигофрен.

— Он, наверное, был онанистом, если ты — его друг, — кричу я, но все же тушу сигарету, когда мы вместе с толпой спускаемся по эскалатору на перрон. Таня смеется, а эта Вэл просто в истерике, она как взбесилась.

Мы едем на метро до Камдена, где обретается Берни.

— Вам, девочки, лучше бы не шататься вокруг Кингз-Кросс, — улыбаюсь я, точно зная, почему они там шатаются, — и уж точно — не с блядскими ниггерами, — добавляю я. — Все, че им нада, — так это заполучить симпатичную белую птичку и стать ее сутенером.

Детка Вэл улыбается, но Таня копает глубже.

— Как ты можешь так говорить? Мы же к Берни идем. Он один из твоих самых лучших друзей, и он — черный.

— Ну да. Но я же не про себя говорю, это, можно сказать, мои братья, мой народ. Почти все мои здешние друзья — черные. Я говорю о вас. Они же не собираются продавать меня. Хотя, будь уверена, Берни, старый прохиндей, непременно бы попытался, если бы знал, что ему это с рук сойдет.

Крошка Вэл, мальчик-девочка, снова хихикает этак очаровательно, а Таня недовольно дуется.

Мы поднимаемся в квартиру Берни, я на секунду забыл, в каком подъезде он живет, потому что мне необычно приходить сюда днем, при свете. Мы беспокоим одинокого бомжа, пьяного в стельку, который валяется в луже собственной мочи на лестничной площадке.

— Доброе утро, — ору я ему бодрым голосом, и пьянчуга в ответ булькает что-то среднее между стоном и рыком.

— Вам-то легко говорить, — саркастически замечаю я, и девочки улыбаются.

Берни еще не ложился, только что сам вернулся от Стиви. Он напряжен, как стоячий член: черно-золотая масса цепей, зубов и перстней. Я чувствую запах нашатыря, и можно даже не сомневаться, что у него там на кухне уже раскурена трубочка, и он даст мне затянуться. Я делаю долгую, глубокую затяжку, его большие глаза горят воодушевлением, а его зажигалка поджигает крэк. Я задерживаю воздух в легких, и медленно выдыхаю, и чувствую это грязное, дымное жжение в груди и слабость в ногах, но я хватаюсь за край стола и наслаждаюсь холодным, пьянящим приходом. Я вижу каждую хлебную крошку, каждую каплю воды в алюминиевой раковине — вижу с болезненной четкостью, которая должна бы внушать отвращение, но не внушает, и меня бьет озноб, загоняет меня в самый холод. Берни времени не теряет, у него уже готова еще одна порция в старой грязной ложке, и он ссыпает пепел на фольгу и укладывает его нежно и бережно — как родитель укладывает младенца в кроватку. Я держу зажигалку наготове и поражаюсь рассчитанному неистовству его затяжек. Берни как-то рассказывал мне, что он тренировался задерживать дыхание под водой в ванне, чтобы увеличить объем легких. Я смотрю на ложку, на атрибут, и думаю с отстраненной тревогой, как сильно все это похоже на мои героиновые денечки. Ну и хуй с ним; теперь я старше и мудрее, и герыч есть герыч, а кокс есть кокс.

Мы болтаем о всякой фигне, громко орем прямо в лицо друг другу, хотя сидим совсем рядом, и оба держимся за разделочный стол, как те два главных героя в «Стар Треке» на капитанском мостике, когда вражеский огонь сотрясает корабль.

Берни долдонит о женщинах, о шлюхах, на которых растратил себя и которые сгубили жизнь бедному парню, и я — все о том же. Потом мы переходим на мудаков (мужской пол), которые нас наебали в течение жизни, и как они все в итоге получат свое. Мы с Берни дружно не любим одного парня по имени Клейтон, который раньше считался другом, а теперь заговнился вконец. Клейтон всегда служит нам выручательной темой для разговоров, если в беседе вдруг возникает пауза. Если бы не было вот таких неприятелей, их пришлось бы придумать, чтобы добавить в жизнь чуточку драматизма, чуточку стройности, чуточку смысла.

— Он с каждым днем все притыреннее, — говорит Берни, и в его голосе звучит странная, псевдоискренняя озабоченность, — все малахольнее, день ото дня, — повторяет он, стуча себя по лбу.

— Да… а эта Кармел… он все еще с ней спит? — интересуюсь я. Всегда хотел ей заправить.

— Не, парень, ее давно уже нет, свалила обратно к себе в Ноттингем или другую какую задницу… — Он говорит, растягивая слова, в этой манере, что пришла в Северный Лондон с Ямайки с остановкой в Бруклине. Потом он скалится и говорит: — Вот такой ты, шотландец, видишь на улице новую девочку, и тебе сразу все надо знать, что она тут делает, кто ее парень. Даже когда у тебя есть хорошая жена, ребенок и деньги. Ты не в состоянии остановиться.

— Это просто забота об интересах общества. Я стараюсь поддерживать интерес в общине, и только. — Я улыбаюсь и заглядываю в соседнюю комнату, где девушки сидят на кушетке.

— Община… — Берни смеется и повторяет: — Это хорошо, поддерживать интерес в общине…

И он снова заводит о том же.

— Продолжай в том же духе — шатайся в мире без границ, — фыркаю я, направляясь в соседнюю комнату.

Вхожу туда и замечаю, что Таня активно начесывает свои руки сквозь кофточку, очевидно, у нее начинается ломка, и как будто посредством некоей таинственной связи мой собственный глаз начинает подергиваться. Я люблю секс как средство очищения организма от токсинов, но мне не нравится фачиться с наркоманками, потому что они не шевелятся. Просто лежат, как бревно. Хуй знает, что это за птичка такая — девочка-мальчик по имени Вэл, — но я хватаю ее за руку и волоку в туалет.

— Ты че делаишь? — говорит она, не выказывая ни согласия, ни сопротивления.

— Хочу, чтобы ты мне отсосала, — говорю я, подмигивая, и она смотрит на меня без страха, а потом слегка улыбается. Я вижу, что ей очень хочется мне угодить. Есть такой вот тип девушек — совершенно ущербный тип, — которые из кожи вон лезут, лишь бы угодить мужикам, но ни фига у них не выходит. Ее роль в театре жизни: лицо, с готовностью подставленное под кулак какого-нибудь ебанутого урода.

Короче, мы входим, я быстро вытаскиваю из штанов свою штуку, и хреновина сразу встает. Вэл стоит на коленях, я прижимаю ее сальную голову к своему паху, и она сосет, и это как… на самом деле, ничего особенного. Все нормально, но меня бесит, когда она поднимает на меня свои глазки-бусинки, чтобы убедиться, и вправду ли мне это нравится, а я не знаю, нравится мне или нет… Больше всего я жалею, что не захватил сюда свое пиво.

Я смотрю вниз на ее серый череп, на эти гадкие глазки, взгляд которых порхает по мне, и особенно — на здоровенные зубы, торчащие в деснах, они скошены чуть назад из-за злоупотребления наркотой, плохого питания и явного пренебрсжения к элементарной личной гигиене. Я себя чувствую Брюсом Кэмпбеллом в «Зловещих мертвецах-3: Армия тьмы» — в том эпизоде, где его пытается зажевать Смертушка Дедит. Брюс бы просто растер в порошок эту хрупкую черепушку, а мне приходится вынимать и бежать, пока меня не переполнило искушение сделать то же самое и пока эти гнилые зубки не разорвали в клочки мой опадающий член.

Я слышу, как открывается входная дверь, и, к моему несказанному ужасу, один из голосов вновь прибывших принадлежит, без сомнения, Крокси, он вернулся для следующего тура. А может, и Брини тоже. Я думаю о своем пиве, и меня вовсе не радует мысль, что какой-то ублюдок может просто так мимоходом схватить мой стакан и отпить из него. Для них это вообще ничего не значит, но для меня, в данный конкретный момент, это — всё. И если это действительно Крокси, тогда мое пиво успешно ушло, если я не спасу его прямо сейчас. Я отпихиваю эту Вэл и прорываюсь на выход, запихивая член в штаны и застегиваясь на ходу.

Оно еще цело. Кайф уже прошел, и у меня опять резкая кокаиновая недостаточность. Я валюсь на кушетку. Это действительно Крокси, выглядит он каким-то заебанным, а Брини вполне даже свеженький, но удивленный, как это он пропустил сборище; и они принесли еще пива. Странно, но это меня не радует. И даже больше того: теперь то вожделенное пиво, которым я так дорожил, кажется тепловатым, выдохшимся и совершенно безвкусным.

Но есть еще!

Так что выпито еще пива, мимоходом настряпано рисковых дел; опять появляется кокс, Крокси набивает трубку из старой бутылки из-под лимонада, чтобы отблагодарить Берни за хлопоты, и очень скоро нам снова вставляет. Крошка Вэл возвращается в комнату, спотыкаясь, как беженка, которую только что выкинули из лагеря. Впрочем, «как» тут излишне. Она подает знаки Тане, та поднимается, и они уходят, не говоря ни слова.

Я потихоньку соображаю, что спор между Берни и Брини становится слишком жарким. У нас кончился нашатырь, и, чтобы сготовить еще, приходится переходить на питьевую соду, а это требует большой сноровки, и Брини колеблет Берни мозги, что тот зазря переводит ценный продукт.

— Хуйня у тебя получается, вот что, — говорит он. У него во рту не хватает половины зубов, а те, которые есть, тоже почти все сломаны, и цвет у них малоприятственный — желтый с черным.

Берни что-то ему отвечает, а я думаю про себя, что мне еще завтра работать, и надо бы малость поспать. Я направляюсь по коридору к выходу, открываю дверь и вдруг слышу крики и звук бьющегося стекла, который ни с чем не перепутаешь. Я собираюсь вернуться, но решаю, что мое присутствие лишь осложнит и без того малоприятную ситуацию. В общем, выскальзываю из квартиры и закрываю за собой дверь, отсекая вопли и угрозы. Выхожу из подъезда и иду вдоль по улице.

По возвращении в гадючник в Хакни, который я должен теперь называть своим домом, я весь в поту, весь дрожу и проклинаю собственную тупость и слабость, а Большой Восточный от Ливерпуль-стрит до Норвича опять сотрясает дом.

2. «…в том, что к ним прилагается…»

Колин сползает с кровати. Встает у эркера и на фоне окна обретает форму темного силуэта. Мой взгляд натыкается на его обвисший член. Он выглядит почти виновато, пойманный в треугольнике лунного света, когда открывает шторы.

— Мне этого не понять. — Он поворачивается ко мне, и я замечаю его защитную усмешку приговоренного к казни висельника, а свет из окна заливает серебром его тугие кудряшки. В лунном свете очень отчетливо видны мешки у него под глазами и уродливый кусок плоти, свисающий под подбородком.

О Колине: посредственный ебарь среднего возраста на фоне снижения половой доблести при уменьшении общественного и интеллектуального интереса. Пора с ним завязывать. Да, пора.

Я потягиваюсь в кровати, ноги слегка замерзли, и переворачиваюсь на бок, чтобы прогнать последний спазм разочарования. Отворачиваюсь от него и подтягиваю колени к груди.

— Я знаю, это звучит банально, но такого со мной действительно никогда раньше не было. Это как… в этом году мне дали лишних четыре часа групповых семинарских занятий и два часа лекций. Вчера я всю ночь не спал, проверял тетради. Миранда действует мне на нервы, а у детей такие запросы… кошмар… у меня нету времени, чтобы побыть собой. Нету времени, чтобы побыть Колином Эддисоном. А кого это волнует? Кому есть дело до Колина Эддисона?

Я слушаю эти слезливые причитания по безвременно ушедшим эрекциям, но слышу их как-то смутно — меня клонит в сон.

— Никки? Ты меня слушаешь?

— М-м-м…

— Я вот что думаю — нам надо как-то стабилизировать наши отношения. И это не сиюминутное решение. Мы с Мирандой — у нас с ней уже ничего не будет. Пройденный, можно сказать, этап. Да, я знаю, что ты сейчас скажешь, и да, у меня были другие девушки, другие студентки, конечно, были. — Он позволяет себе нотку самодовольства в голосе. Мужское эго может казаться непрочным и хрупким, но, по моему скромному опыту, на восстановление пошатнувшегося самомнения у них уходит не так много времени. — Но это были подростки, совсем еще девочки, и я так… развлекался. А ты более зрелая, тебе двадцать пять, у нас не такая большая разница в возрасте, и с тобой все по-другому. Это не просто так… я имею в виду, это настоящие отношения, Никки, и я хочу, чтобы они были, ну… настоящими. Ты понимаешь, о чем я? Никки? Никки!

Стало быть, я удостоилась чести вступить в стройные ряды студенток-шлюшек Колина Эддисона, и надо думать, мне должно льстить, что мой статус подняли до уровня любовницы bona fide [1]. Но почему-то оно мне не льстит.

— Никки!

— Ну что-о? — издаю я протяжный стон, переворачиваясь, сажусь на постели и откидываю волосы с лица. — Ты о чем? Если уж ты не можешь трахнуть меня как следует, по крайней мере дай мне поспать. Мне завтра с утра — на занятия, а вечером — на работу в эту блядскую сауну.

Колин садится на край кровати. Сидит — медленно дышит. Я смотрю на его плечи, которые ходят вверх-вниз, и он кажется мне больным, раненым зверем во тьме, неуверенным — нападать ему или бить отбой.

— Мне не нравится, что ты там работаешь, — заявляет он тоном раздраженного собственника, который в последнее время стал у него появляться все чаще и чаще.

Но сейчас мое время. Недели споров и ссор в конце концов накопили критическую массу, и то, что происходит сейчас, — это последняя капля, переполнившая чашу, и самое время сказать: а не пошел бы ты, милый, на хуй.

— А может, на данный момент эта сауна — мой единственный шанс хорошо потрахаться, — объясняю я невозмутимо.

Холодная тишина и Колин, который вдруг замер, красноречивее всяких слов говорят, что я попала в самую точку. Потом он вдруг срывается с места и бросается, такой весь порывистый и напряженный, к креслу, где лежит его одежда. Начинает поспешно одеваться. В темноте он задел что-то ногой, ножку стула или, может, край кровати, слышится звук удара, и тут же — кошачье шипение: «Черт». Он действительно очень торопится, потому что обычно он сперва принимает душ, для Миранды, но в этот раз никаких секреций не пролилось, так что душ вроде как и без надобности. По крайней мере у него хватает достоинства не включать свет, за что я ему благодарна. Когда он натягивает джинсы, я любуюсь его задницей, может быть, в последний раз. Импотенция — это плохо, верность — это ужасно, но вместе они просто невыносимы. Мысль о том, чтобы сделаться нянькой для этого старого дурака, — омерзительна. Задницы, впрочем, жаль; я буду по ней скучать. Мне всегда нравилось, если у мужика хорошие крепкие ягодицы.

— С тобой невозможно разговаривать, когда ты в таком настроении. Я тебе потом позвоню, — вздыхает он, надевая пиджак.

— Не стоит, — говорю я и натягиваю одеяло, чтобы прикрыть грудь. Интересно, с чего вдруг такая стыдливость, ведь он сосал мои сиськи неоднократно, клал между ними свой член, ласкал, щупал, сжимал и чуть ли не ел их с моего молчаливого благословения, а иногда и по наущению. Почему же меня так тревожит его случайный взгляд в полутьме? Ответ вполне очевиден. Между нами все кончено. Да, нам и вправду пора расставаться. — Что?

— Я сказала, не стоит. Звонить мне потом. Не стоит. Ужасно хочется закурить. Но я не могу попросить сигарету у Колина. Почему-то это кажется мне неправильным.

Он поворачивается ко мне лицом, и я вижу эти дурацкие усики, которые я всегда умоляла его сбрить, и его рот под ними, опять освещенный тусклым серебряным светом сквозь шторы. Его глаза выше и скрыты в тени. Рот говорит мне:

— Ну и ладно, и хуй с тобой! Ты тупая мелкая соска, наглая самовлюбленная телка. Может быть, это сейчас ты такая вся из себя, но у тебя в жизни, детка, будет хуева туча проблем, если ты не повзрослеешь и не примкнешь к остальным членам рода людского.

Во мне продолжается смертная битва между возмущением и смехом, и никто из них не готов уступить превосходство другому. Все, что я могу выдавить из себя в таком состоянии, это:

— К таким, как ты? Я от смеха сейчас умру…

Но Колина уже нет. Дверь спальни захлопывается, а потом — и входная дверь тоже. Я с облегчением расслабляюсь, но тут вспоминаю с досадой, что дверь нужно закрыть на замок, причем на два оборота. Лорен очень серьезно относится к безопасности, да и по-любому она будет не шибко довольна — наш скандал наверняка ее разбудил. Покрытый лаком дощатый пол в прихожей холодит ноги, я защелкиваю замок и возвращаюсь обратно в спальню. Я подумываю о том, чтобы подойти к окну, а вдруг увижу, как Колин выскакивает из подъезда на пустынную улицу, но решаю, что мы оба четко уяснили свои позиции и между нами все кончено. Как отрезано. Слово мне нравится. Я даже думаю, разумеется, в шутку, а что, если и вправду отрезать то самое, что между нами было, и послать эту штуку — а именно его член — Миранде по почте? А она его и не узнает. На самом деле они все одинаковые, если, конечно, ты не большая, слезливая и тормознутая старая корова. Если у тебя в этой штуке все туго и эластично, то можно садиться на все, что движется, — ну или почти на все. Проблема не в членах, а в том, что к ним прилагается; поставляется в ассортименте — разных размеров, да, разных размеров и степени раздражения.

Входит Лорен в небесно-голубой ночнушке, глаза сонные, волосы взъерошены; она протирает и надевает очки.

— Все нормально? Я слышала крики…

— Просто жалобный рев климактеричного импотента в ночи. Я думала, это должно прозвучать сладкой музыкой для твоих феминистских ушей. — Я бодро улыбаюсь.

Она медленно подходит, протягивает ко мне руки и обнимает меня. Какая же она милая: всегда относится ко мне с большим сочувствием, чем я того заслуживаю. Она искренне верит, что мой циничный и едкий юмор — это всего лишь маска, чтобы скрыть боль и ранимость, и она всегда смотрит на меня искательно и серьезно, как будто хочет найти настоящую Никки за внешним фасадом. Лорен считает, что мы с ней во многом похожи, но при всей ее манерной претенциозности я гораздо спокойнее и хладнокровнее — ей такой никогда не стать. И хотя она выбрала для себя по жизни резкую манеру поведения, она, в сущности, славный ребенок, и от нее вкусно пахнет — лавандовым мылом и свежестью.

— Прости меня… Я тебе говорила, что ты сумасшедшая, что закрутила роман с преподавателем, но я так говорила лишь потому, что заранее знала, что тебе будет больно…

Я дрожу, по-настоящему дрожу в ее объятиях, и она продолжает:

— Ну что ты, что ты… все хорошо… все в порядке… — Она даже не понимает, что я трясусь от смеха. Мне и вправду смешно, что она вдруг решила, будто мне все это не фиолетово. Я приподнимаю голову и смеюсь, о чем сразу жалею, потому что она очень милая и хорошая, и теперь я немного ее оскорбила. Иногда жестокость проявляется подспудно, помимо воли. Этим не надо гордиться, но надо хотя бы стараться за этим следить.

Я пытаюсь ее успокоить, ласково глажу по тонкой шее, но не могу перестать смеяться.

— Ха-ха-ха-ха… ты неправильно все поняла, моя сладкая. Это не он меня бросил, это я его послала — так что больно сейчас ему. «Роман с преподавателем»… ха-ха-ха… ты говоришь, прямо как он.

— Хорошо, а как еще это можно назвать? Он ведь женат. И у вас с ним роман…

Я медленно качаю головой.

— У нас с ним не роман. Мы с ним просто трахаемся. Или, вернее, трахались. И не более того. Шум, который ты слышала, означает, что мы с ним больше не трахаемся.

Лорен выдает счастливую, но слегка виноватую улыбку. Слишком порядочная она девушка, слишком хорошо воспитана, чтобы в открытую наслаждаться бедами ближних, даже если они — в смысле, ближние — ей не нравятся. И то, что сама Лорен очень не нравилась Колину, что он видел только поверхностный образ, который она хотела, чтобы он видел, было, на мой скромный взгляд, одной из самых непривлекательных его черт. Но в этом весь Колин: ни разу не проницательный человек.

Я откидываю одеяло.

— А теперь залезай сюда и обними меня как следует, — говорю я.

Лорен смотрит мне в глаза, старательно отводя взгляд от моего обнаженного тела.

— Перестань, Никки, — говорит она робко.

— Я только хочу, чтобы меня обняли и приласкали. — Я надуваю губы и придвигаюсь к ней. Она чувствует, что ее плотная ночная рубашка разделяет нашу нагую плоть и что никто не собирается ее насиловать, и обнимает меня — неохотно и напряженно, — но я ее не отпускаю и натягиваю одеяло на нас обеих.

— Ох, Никки, — говорит она, но скоро я чувствую, что она успокоилась, и медленно уплываю в прекрасный сон, который пахнет лавандой.

Утром я просыпаюсь в пустой кровати и слышу, как кто-то деловито возится на кухне. Лорен. У каждой женщины должна быть хорошенькая молодая жена. Я поднимаюсь, натягиваю ночнушку и направляюсь на кухню. Кофе шипит и капает из фильтра в кувшин. В ванной шумит вода, Лорен ушла в душ. Из глубины нашей гостиной красный мигающий огонек автоответчика сигнализирует, что пора бы проверить сообщения.

Я то ли переоценила, то ли недооценила Колина. Он звонил даже не раз. Би-бип.

— Никки, позвони мне. Это глупо.

— Ну здравствуй, глупо, — говорю я в направлении телефона, — это Никки.

Это было бы смешно, если бы не было так грустно. Би-бип.

— Никки, прости меня. Я потерял голову. Ты мне действительно небезразлична, правда. Я это тебе и пытался втолковать. Приходи завтра ко мне на работу. Ну же, Ник.

Би-бип.

— Никки, нельзя, чтобы все так закончилось. Давай пообедаем завтра в учительском клубе. Тебе же там нравилось. Ну давай. Позвони мне на работу.

Большинство девушек с возрастом превращается в женщин, но мужики навсегда остаются мальчишками. Вот почему я всегда им завидовала — из-за этой чудесной способности всю жизнь барахтаться в глупости и незрелости, чему я всегда старалась подражать. Но это бывает весьма утомительно, когда постоянно направлено на тебя.

3. Афера № 18733

Окраина Сохо, жопень еще та; узкие мрачные улочки, запах дешевых духов, кипящего масла, застарелого перегара и перегнившего мусора из разорванных черных мешков, которые здесь, видимо, не убирают принципиально. Сумерки, мелкий дождь, вспышки неона, унылая вялотекущая жизнь, пустые и смутные обещания непомерного кайфа.

Изредка где-то мелькают посредники этих возвышенных удовольствий, какая-нибудь образина с квадратной челюстью, выбритой наголо черепушкой, в дорогом строгом костюме, в дверях злачного заведения, или поистаскавшийся дилер, явно плотно сидящий на кокаине, с болезненно желтым лицом в отсветах голой лампочки на мрачной лестнице — пристально изучает лица усталых скучающих завсегдатаев, потенциальных клиентов, нервных туристов и пьяных юнцов и девиц с глумливой усмешкой на рожах.

Но лично я чувствую себя здесь как дома. Прохожу — весь из себя гордый и важный, морда кирпичом — мимо крепкого парня на входе в клуб. Мой знакомый, кстати сказать. Полы его дорогого пальто хлопают на ветру. Для меня это — как знак, что я прошел долгий путь из сауны в Лейте, где я работал вроде как сводником-сутенером и подбирал персонал из девиц-наркоманок, которые трахались за дозу.

Генри Автобус — Автобус это его кликуха — кивает мне:

— Какие люди. Чего не здороваешься?

Я улыбаюсь и стараюсь не раздувать ноздри. Они у меня раздуваются непроизвольно, всегда, когда мне приходится сталкиваться с безмозглыми накачанными олигофренами. Но при всей своей тупости они чувствуют, когда ты относишься к ним свысока, и напрягаются жутко. А напрягать их не стоит — эти парни тебе нужны. Так что я изображаю улыбку, пытаясь не морщиться.

— Привет, Генри. Прости, я сегодня слегка торможу. Генри мрачно кивает, и мы немного болтаем о том о сем, и я вижу, как он таращится мне через плечо, как будто у меня за спиной что-то происходит. Взгляд холодный и хищный.

— А Колвил сегодня здесь?

— А, этот мудак, — говорит Генри. — Нет, слава Богу. — Мы оба страстно и ревностно ненавидим нашего босса. Я думаю о жене Мэта Колвила, пока болтаю с Генри. Пока кот гуляет… Надо бы привести сюда Таню и заняться делом. Я звоню ей на мобилу, но сюрприз… сюрприз… абонент временно недоступен. Ну да, когда сидишь и на герыче, и на крэке, трудно запомнить, что надо платить за мобилу. Стало быть, не судьбец, и меня начинает корежить, как всегда, когда я обламываюсь из-за чужого распиздяйства.

Но когда в офисе нет Колвила и есть Дьюри — жизнь прекрасна. Марко и Ленни сегодня тоже на месте, оба грамотные разводилы. Так что моя роль чисто декоративная. Я сижу у правой стороны стойки, типа руковожу, задницу отрываю только для того, чтобы обслужить бандюков или если в заведение войдет вполне себе секси-киска или какая-нибудь местная знаменитость, каковой следует оказать уважение. Закончив смену, я захожу в магазин Рэндольфа и беру целую стопку кассет гейс-кой порнушки, которая станет моим анонимным подарком одному старому другу. Потом заруливаю в бар на предмет пива. Я всегда быстренько сваливаю из клуба, когда смена заканчивается, — это как принять хорошую ванну, в переносном, конечно, смысле. Это бар — типа Икеи, монумент банальности и отсутствию всяческого воображения. Это Сохо, но подобную безликость теперь можно встретить везде.

Я немного устал, но все равно удивительно, что мне так скоро дает по шарам. Я думал, что я покрепче. Опять начинаю ощущать себя глупым и слабым. И еще этот Крокси, совсем меня задолбал. Когда он рядом, я себя чувствую так, словно меня целенаправленно травят химией. Совершенно никчемный мудила, они все совершенно никчемные. Эта маленькая сучка Таня, которая предпочла зависать на Кингз-Кросс, когда я предлагал пойти в клуб и развести там каких-нибудь богатеньких кретинов. Да, я себя чувствую слабым. Чем старше становишься, тем большей роскошью становится эта слабость.

Но ладно, хватит грузиться. Я хорошо отработал смену и сейчас сижу в баре в Сохо с живенькой милой девицей в костюмчике по имени Рэйчел. Она работает в рекламной конторе, и у нее только что закончилась важная презентация, которая прошла хорошо, так что Рэйчел, понятное дело, уже не совсем в кондиции, потому что презентация прошла нормально, и она постоянно твердит «О черт». Я поймал ее взгляд в баре, обмен улыбками и комплиментами состоялся, что называется, честь по чести, и я забрал ее из пьяной компании. Жалко только, в моей квартире в Айлингтоне сейчас ремонт, и мне пришлось остановиться у друга — в жутком клоповнике. Спасибо, Господи, что сейчас на мне костюм от Армани; отдал за него жуткие деньги, но он того стоит. Я предлагаю поехать к ней в Кэмден, но она говорит:

— О черт, у моей соседки сегодня какое-то сборище.

Так что мне ничего другого не остается, и я скрепя сердце называю адрес в восточном районе водителю мини-такси. Парень хотя бы не кочевряжится и везет, куда сказано. А то эти кретины-таксисты обычно туда не ездят, а если и соглашаются ехать, то смотрят на тебя, как злоебучие работники из социальной службы — и все это за счастье стрясти с тебя двадцатник за какие-то пять-шесть миль. Даже арабы и турки, и те не везут меньше чем за пятнадцать фунтов.

Исподлобья поглядываю на эту самую Рэйчел, расчетливо заполняя паузы в разговоре. А эти паузы говорят о том, что она все больше и больше разочаровывается — с каждым кварталом, который мы проезжаем. И все-таки она довольно разговорчива, и, борясь с похмельными последствиями уик-энда, я вдруг понимаю, что мне трудновато поддерживать разговор. Кроме того, когда первое усилие сделано и ты знаешь, что все уже на мази, накатывает эдакая апатия. Ты уже поймал свою рыбку, вы с ней остались наедине, и к чему теперь эти условности… они только в напряг… Ты заводишь какой-то пустой разговор и съезжаешь на шуточки Бенни Хилла. И теперь самое трудное — это слушать, но это и самое важное. Это важно, потому что я вижу, что ей хочется притвориться, что во всем этом есть некий шик, что это (хотя бы в потенциале) больше, чем просто перепихон, больше, чем просто животная похоть. А на самом деле мне хочется ей сказать: «Заткнись, сука, и снимай быстро свое шмотье. Мы с тобой больше не увидимся никогда, и если наши дорожки все-таки пересекутся, мы прикроем свое смущение безразличной гримасой. И я с отвращением буду думать о звуках, которые ты издавала, когда я тебя ебал, и о сожалении у тебя на лице на следующий день. Но зато ты запомнишь меня надолго, потому что хорошее забывается быстро, а плохое запоминается».

Но я, разумеется, ничего этого не скажу, и вот мы уже поднимаемся вверх по лестнице в мой клоповник, я извиняюсь за бардак и выражаю искреннее сожаление, что все, что я могу предложить ей выпить, — это бренди, а когда она спрашивает, отвечаю:

— Да, Рэйчел, настоящий эдинбургский. — Я несказанно счастлив, что у меня нашлась нераспечатанная коробка настоящих стаканов для бренди.

— Ой, здесь так мило. Я однажды была в Эдинбурге, на Фестивале, пару лет назад. Мы тогда здорово повеселились, — сообщает она мне и рассматривает коробки с кассетами.

Это должно звучать грубо и мерзко для ушей шотландского распиздяя — то есть меня, любимого, — но это звучит как-то правильно, и я радостно булькаю бренди в стакане. Я восхищаюсь ее изяществом, ее безупречной кожей, белозубой улыбкой, а она говорит:

— Барри Уайт… Принц… у тебя неплохой музыкальный вкус… куча соула и гранжа…

И это не только влияние бренди, потому что когда она берет свой стакан с грязного кофейного столика, я чувствую, как воображаемая ширинка расстегивается, и говорю себе: ВОТ ОНО. Вот оно — самое время влюбиться. Просто расстегнуть ширинку и позволить всей этой любовной требухе поглотить нас, превратиться в бешеного быка и чокнутую корову. Показаться друг другу полными идиотами; нести всякий бред, раздобреть в неге. Но нет. Я делаю все, как всегда, и использую секс, чтобы убить любовь, и я хватаю ее, наслаждаясь ее деланным потрясением, и мы целуемся, обнимаемся, потом раздеваемся, ложимся, лижемся, дразнимся и ебемся.

Кстати, я уже понял, что ее зарплата, должность и социальное положение не столь впечатляющи, как мне показалось сначала. Она просто сучка, вот и все. Иногда приходится попотеть, чтобы узнать человека поближе.

Мы немного поспали, а утром снова занялись сексом. Едва я ей вставляю, как мы начинаем трястись и подскакивать, потому что экспресс на Норвич в 7.21 как раз проходит через станцию Хакни-Даунз, и кажется, что сейчас он отправит нас прямиком в Восточную Англию, и она вопит:

— О Боже… Саймон… Сай-мммммннннн…

Рэйчел засыпает, а я встаю и пишу ей записку, что у меня много дел и что я ей позвоню. Иду в кафе через дорогу, выпиваю там чашечку чаю и жду, когда она спустится. У меня даже глаза увлажняются, когда я вспоминаю о ее смазливой мордашке. Я фантазирую, как поднимаюсь обратно, может, даже с каким-нибудь веником из цветов, открываю ей свое сердце, признаюсь в вечной любви, превращаю ее жизнь в сплошной праздник и становлюсь ее принцем на белом коне. Между прочим, принц на белом коне — это не только женские мечтания, но и мужские тоже. Но только мечтания. Меня охватывает тошнотворное ощущение потери. Легко кого-то любить — как, впрочем, и ненавидеть — в его отсутствие, кого-то, кого мы на самом деле совсем не знаем. И я — крупный специалист в этом вопросе. Но проблема в другом.

Потом, как шпик на посту, я вижу, как она выходит из моего подъезда. Она движется скованно и неуклюже, как будто ей трудно себя контролировать, и выглядит, как птенец, выпавший из гнезда: страшненькая, неуклюжая и глупая, совсем не похожая на ту приукрашенную алкоголем сучку, с которой я прошлой ночью делил постель и даже кусочек жизни. Я закрываюсь спортивными страницами «Сан».

— Мне кажется, Англией должен править шотландец, — кричу я турку Ливану, хозяину кафе. — Ронни Корбетт, блядь, или типа того.

— Ронни Корбетт, — с улыбкой повторяет Айван.

— Мудила тартановый, — говорю я ему, поднося ко рту чашку горячего сладкого чая.

Когда я поднимаюсь к себе в квартиру, я сразу чувствую запах Рэйчел, который еще остался в этом клоповнике, что приятно, и вижу записку — что хуже.

Саймон!

Извини, что не дождалась тебя утром. Хотелось бы снова тебя увидеть. Позвони мне.

Рэйчел.

Уф. Всегда лучше бросать человека, когда он говорит, что хочет снова тебя увидеть, потому что ты знаешь: неизбежно наступит время, когда вы расстанетесь потому, что он больше не хочет тебя видеть. Так что первое намного приятнее. Я комкаю записку и швыряю ее в мусорку.

Я действительно не могу вписать Рэйчел в свое расписание. Когда я начинал в Лондоне, в квартире в заброшенном доме на Форест-Гейт, я решил проложить путь на запад: от девочек из Эссекса до евреечек из Северного Лондона, и закончить на Слоун-Рейнджерах [2]. Они знают расклад. Для первых секс — это что-то типа путевки в жизнь; для вторых — это своеобразный обмен неврозами; а третьи будут скакать на тебе до третьих петухов, но все равно они — не для тебя, они уже обручены с каким-то там Молчом Чаки. Эти блядские аристократические племенные сучки обязательно с кем-нибудь обручены. Так что я прекратил прочесывать «Дебретт» [3]и снова вернулся в Хэмпстед.

А сейчас Таня, которая недотягивает даже до первой группы в моей классификации, звонит мне на красную мобилу и сообщает, что она скоро заедет. Я представляю себе ее лицо: череп, обтянутый кожей, бледной, как у Носферату, большие губы, как будто у нее там имплантаты, — я представляю ее нескладную фигуру и отсутствующий взгляд. Кобылка — заебись. И где только таких выводят?

Я наклеиваю железнодорожное расписание на спинку кровати, и к тому времени, как приходит Таня, у меня все уже готово. Она жалуется, что этот мудацкий Мэт Колвил вчера ночью выкинул ее из бара. По ее глазам видно, что ей хочется наркоты, а не хуя. Я говорю ей, что она неблагодарная сучка, что ради нее я отложил все дела и что если она не умеет поставить себя в приличном заведении в Сохо, то пусть катится обратно на Кингз-Кросс и подставляет там задницу всяким уродам за дозу.

— Я так для тебя стараюсь, но это все бесполезно, — говорю я, гадая, сколько раз она уже слышала это от родителей, от социальных работников и от копов, которые занимаются с трудными подростками. Она слушает мою тираду, развалившись на диване, с отвисшей челюстью.

— Но он меня вышвырнул, — стонет она. — Колвил. Он меня вышвырнул, сукин сын.

— Ничего удивительного, посмотри на себя. Выглядишь, как дешевка из Глазго. Это Лондон, и здесь надо иметь хоть какой-то стиль. Я, похоже, единственный человек в этом городе, который заботится о стиле…

— Извини, Саймон…

— Ладно, куколка, все хорошо, — мурлычу я, стягиваю ее с дивана и беру на руки, поражаясь тому, какая она легонькая. — Я сегодня малость грубоват, потому что неделька выдалась еще та. Иди сюда и ложись со мной… — Я кладу ее на постель и смотрю на время: 12.15. Я касаюсь ее, ее губы дрожат, и вот мы уже оба голые, я на ней, и я в ней. Она вся сморщилась, типа ей неприятно, а я думаю: ну и где этот чертов поезд?

12.21.

Чертов поезд, чертовы английские железные дороги и все остальное приватизированное дерьмище… 12.21… жопа… должен быть поезд, уже сейчас…

— Ты классная, просто огонь, — говорю я. Ну, чтобы хоть как-то ее расшевелить.

— А-ах… — стонет она.

Ебать-копать, если это все, на что она способна, ей надо идти торговать гамбургерами, потому что по этой части у нее точно нет будущего.

Я стискиваю зубы и жду еще пять минут — до 12.27, — пока ублюдочный поезд наконец не отъезжает от станции, сотрясая наш клоповник, и Таня подо мной начинает издавать неувядающие звуки страсти.

— Сильный финиш, — выдыхаю я. Таким образом я пытаюсь проделать ту штуку, о которой говорил Терри Венаблес: тренер не должен орать на своих подопечных, он должен их поощрять, постоянно напоминать им об их достижениях, а не тыкать носом в неудачи. — Но надо ответственнее подходить. Говорю это для твоего же блага.

— Спасибо, Саймон. — Она улыбается, демонстрируя щербатые зубы.

— А теперь извини, у меня дела.

Ее лицо вновь принимает отсутствующее выражение, она встает и быстро натягивает одежду. Я протягиваю ей десятку на проезд, она прощается и уходит.

Оставшись один, я собираю коробку гейской порнухи, которую прикупил вчера в Сохо. Надписываю адрес:



ФРЕНСИС БЕГБИ ЗАКЛЮЧЕННЫЙ № 6892ВК

СОТОН МЭЙНС

ЭДИНБУРГ ШОТЛАНДИЯ



Я всегда беру что-нибудь этакое для своего старого друга Бегби и посылаю ему всякий раз, когда возвращаюсь в Шотландию, так что он видит местную почтовую марку, когда получает посылку. Интересно, кого он подозревает — наверное, каждого в Лотиане. Все это — в рамках борьбы с моим родным городом.

Иду в ванную и чищу зубы, выскребая изо рта гнилостный вкус Таниной слюны, потом встаю под душ и отмываю мои гениталии от всех следов того мерзкого места, где они только что побывали. И тут начинает звонить телефон, а у меня есть одна слабость — если звонит телефон, я не могу не взять трубку, а автоответчик не включен. Заворачиваюсь в полотенце и выскакиваю из ванной.

— Привет, Саймон, сынок…

На то, чтобы опознать голос, у меня уходит секунда-другая. Это моя тетя Пола из Эдинбурга.

4. «…на халтурных дрочилках…»

Каждый раз, как я меняю курс, я все больше и больше чувствую свою несостоятельность. Но академические курсы для меня — как мужчины: даже самые занимательные рано или поздно становятся совершенно неинтересными. Итак, Рождество прошло, и я опять одинокая женщина. Но смена курса — это еще не так плохо, как смена города или университета. И я пытаюсь уверить себя, что вот я учусь в Эдинбургском университете уже целый год — и это совсем неплохо. Сменить литературу на средства массовой информации и кино меня уговорила Лорен. Кино — это новая литература, сказала она, цитируя какой-то дурацкий журнал. Конечно, ответила я, люди теперь узнают обо всем не из книг, но и не из фильмов, а вообще из видеоигр. Если бы мы и вправду хотели держаться в струе, мы бы сейчас проводили время в зале игровых автоматов на Южной стороне и гоняли бы на космических корабликах в компании малокровных школьников-прогульщиков.

Но мне все равно нужно взять хоть какой-нибудь литературный курс, и я выбрала шотландскую литературу, потому что я англичанка, а «от противного» — это достаточный повод.

МакКлаймонт читает лекции всем этим придурковатым и патриотичным шотландцам (черт, а в прошлом году я была точно такой же, из-за какой-то там прапрабабки, которую я никогда не знала и которая как-то приехала на каникулы в Килмарнок или Дамбартон… ладно, проехали…). Очень явственно представляется музыкальное сопровождение — все эти волынки-мудянки на заднем плане, когда он втюхивает студентам свою националистскую пропаганду. И на хрена мне все это надо? Опять идея Лорен, она считает, что этот курс легче сдавать.

Жвачка у меня во рту приобретает металлический привкус, и даже усилие, необходимое для жевания, причиняет мне боль. Я вынимаю жвачку и прилепляю ее под парту. Ужасно хочется есть. Вчера я заработала целых две сотни фунтов на халтурных дрочилках. Одна из моих служебных обязанностей — дрочить мужикам под полотенцем. Эти жирные красные морды — они пожирают тебя глазами, а ты смотришь сквозь них и пытаешься вытянуть из них, чего им хочется: холодную жестокую суку или нимфетку с наивными глазками. Да все что угодно. Это все так далеко, так не важно, это мне напоминает, как мы с моим братом накручивали нашего пса Монти, а потом наблюдали, как он пытается кончить об диван.

Я размышляю о том, что это противоестественно — стремиться делать работу хорошо, когда вся работа заключается в том, чтобы дрочить посторонним мужикам. Я размышляю о членах, которые побывали у меня в руках, и скоро МакКлаймонт заканчивает. У Лорен есть все лекции про шотландскую диаспору; Росс, американское чмо, сидит перед нами и покрывает страницы сказками о жестокости и несправедливости англичан. Когда я выхожу, МакКлаймонт ловит мой взгляд. Такая совиная рожа. Глупая-глупая. Я не знаю, что думают орнитологи, но настоящие птичники, сокольничий, все, как один, скажут, что совы — ни разу не мудрые. Наоборот, это самые глупые птицы.

— Мисс Фуллер-Смит, можно вас на минуточку, — чопорно произносит он.

Я оборачиваюсь к нему и убираю прядь волос с лица за ухо. Мало кто из мужиков устоит перед таким призывом: невинное предложение. Это как откинуть свадебную вуаль, открыться перед человеком. МакКлаймонт — циничный старый алкаш, стало быть, изначально запрограммированный на то, чтобы прореагировать должным образом. Я стою слишком близко к нему. Это всегда хорошо работает с застенчивыми по природе, но хищными мужиками. Сработало и с Колином. Чертовски хорошо сработало.

Вечно испуганные темные глаза под стеклами очков загораются. Редеющие волосы вздыбливаются, будто наэлектризованные. Смешной костюм с подкладными плечами, кажется, даже слегка раздувается.

— Я все еще не получил ваше эссе за второй семестр, — говорит он, и в его голосе слышится плотоядная нотка.

— Ну, это все потому, что я его еще не написала. Понимаете, по вечерам я работаю. — Я улыбаюсь.

МакКлаймонт, который либо слишком искушенный и опытный (кто бы мог подумать), либо страдает от недостатка определенных гормонов, уныло кивает.

— В следующий понедельник, мисс Фуллер-Смит.

— Зовите меня просто Никки, пожалуйста, — ухмыляюсь я, покачивая головой.

— В следующий понедельник. — Он отворачивается и начинает собирать свои бумаги: его костистые узловатые руки сгребают листы и запихивают их в кейс.

Ну, чтобы выиграть, следует проявлять настойчивость. Я проявляю:

— Мне правда-правда очень понравилась ваша лекция. — Я наклоняюсь к нему.

Он поднимает голову и кисло улыбается.

— Хорошо, — отвечает он вяло.

Я откладываю свою маленькую победу на будущее, потому что мы с Лорен договорились встретиться в столовой.

— А этот твой семинар по кино? Есть в группе приличные парни?

Лорен хмурится, размышляя над возможными претендентами на приглашение к нам домой. Проблема сложная: один — явный неряха, второй — скорее всего альфонс, а третий и вовсе буйный.

— Ну, один, два. Я обычно сажусь рядом с Рэбом. Он постарше, может, тридцатник, но вполне ничего.

— Уже потрахались? — спрашиваю.

— Никки, ты отвратительна. — Она качает головой.

— Я просто девушка без комплексов! — протестую я, мы допиваем кофе и идем в класс.

Преподаватель — здоровый парень с длинными руками. Он такой длинный, что, когда ты сидишь, а он стоит, твой взгляд упирается ему прямо в пупок. Он говорит с мягким южноирландским акцентом. Он ставит нам какой-то короткометражный русский фильм с непроизносимым названием. Полный бред. Где-то на середине фильма в класс входит парень в синем пиджаке с итальянским лэйблом и извиняется перед учителем. Он улыбается Лорен, поднимает брови и плюхается на свободное место рядом с ней.

Я смотрю на него, и он быстро оглядывается на меня.

После лекции Лорен нас знакомит. Это и есть пресловутый Рэб. Он дружелюбен, но не назойлив, что мне нравится. Рост где-то пять футов и десять дюймов, ни грамма лишнего веса, светло-каштановые волосы, карие глаза. Мы идем в кафе, чтобы выпить и поговорить об учебе. Этот парень, Рэб, не из тех людей, которые выделяются из толпы, что, кстати, странно, потому что он довольно красив. Впрочем, это какая-то очень банальная красота — с парнями такого типа обычно трахаешься в перерывах между серьезными бойфрендами. После пива он уходит в туалет.

— А у него симпатичная задница, — говорю я Лорен. — Он тебе нравится?

Лорен отрицательно качает головой.

— У него есть девушка, и она ждет ребенка.

— Мне не нужна его биография, — говорю я. — Я просто спросила, нравится он тебе или нет.

Лорен довольно неслабо пихает меня локтем и обзывает придурочной. Она пуританка во многих аспектах и иной раз бывает такой старомодной. Мне нравится ее почти прозрачная кожа, волосы, убранные назад, и даже ее очки смотрятся по-настоящему сексуально, как и плавные движения рук. Лорен — стройная, изящная и замкнутая девушка девятнадцати лет, и я часто задумываюсь, а был ли у нее вообще хотя бы один серьезный роман. Ну, я имею в виду, трахалась она с кем-нибудь или нет. И, конечно, я слишком ее люблю, чтобы сказать ей напрямик, что все ее феминистские взгляды происходят исключительно из того, что она просто провинциальная ханжа, которую нужно как следует выебать.

Обычно они с этим Рэбом пьют кофе, обсуждают фильмы или треплются об учебе. Ну а теперь у нас menage a trois, типа шведская семья. Рэб выглядит уставшим от жизни. «Все это у меня уже было», — написано у него на лице. Мне кажется, что в Лорен ему нравится зрелость и ум. Интересно, нравится ли она ему как женщина, потому что он-то ей точно нравится, это за километр видно. Ха, ну, если ему нужна зрелость, то мне почти двадцать пять.

Рэб возвращается и заказывает нам еще выпивку. Он говорит мне, что подрабатывает в баре у своего брата. Я говорю, что работаю в сауне. Он заинтригован, как это бывает почти всегда. Склонив голову, он изучает меня пристальным взглядом, который полностью меняет его лицо.

— А ты не… ну, э-э-э… ты понимаешь… Лорен недовольно кривит рот.

— Сплю с моими клиентами? Нет, я их только купаю, — говорю я. — Ну, то есть некоторые предлагают, что, мол, давай, но это не в правилах заведения, — вру я, не краснея; типа гну партийную линию. — Я… — Тут я на пару секунд умолкаю. Они оба открыли рты в предвкушении, и я чувствую себя бабушкой, которая рассказывает сказочку на ночь паре невинных детишек, и сейчас как раз дошла до того самого места, где должен появиться злой серый волк. — Я однажды сдрочила одному милому пожилому дядечке, когда он сказал, что скучает по своей жене, которая умерла. Я не хотела брать у него эти двести фунтов, но он так настаивал. Потом он мне сказал, что он сразу понял, что я хорошая девочка, и извинился, что поставил меня в такое неловкое положение. Он был очень милый.

— Как ты могла, Никки?! — мямлит Лорен.

— Это у вас все нормально, вы шотландцы, вам не надо самим платить за обучение, — говорю я. Лорен знает, что на это ей нечего возразить, что меня абсолютно устраивает. А грубая правда жизни заключается в том, что я дрочу нашим клиентам чуть ли не каждый вечер, а что поделаешь? Денег-то хочется.

5. Афера № 18734

Я готов к встрече с Колвилом, спасибо Тане, что предупредила о том, как вел себя этот козел. Он долго ждал, чтобы от меня избавиться, и теперь у него наконец появилась такая возможность. Конечно, без борьбы я не сдамся, и к тому же за прошедший год меня очень даже неплохо проинформировали о привычках Чеза Колвила.

Разумеется, он дождался конца моей смены. Была тихая ночь. А потом пришли Генри и Генджис с какими-то еще парнями, и все были уже крепко поддамши. Они, видимо, крупно сцепились с какой-то другой компашкой и теперь бурно праздновали победу. Вроде они говорили, что играли «Абердин» и «Тоттенхэм».

— Как тебе нравится эта компания? Не знаешь, кто будет платить за выпивку? Бармен, наверное. — Я смеюсь, и пара ребят присоединяются к моему смеху. Я как король в окружении придворных; наполняю стаканы и ставлю на стойку, потому что предчувствую, что больше мне здесь не заправлять.

В некотором смысле это даже грустно: заведение было мне вторым домом, здесь я не просто работал — я встречался с людьми и общался, но теперь все закончилось. Пришло время отсюда двигать. В таких местах можно работать, но многого ты не добьешься. Надо самому становиться хозяином. Краем глаза я вижу, что появилась Линей, она мне подмигивает и готовится к рабочему вечеру.

Ну да, сплошной пластик, хром и соответствующая подсветка но все равно чувствуется застоявшаяся вонь табака, запах спермы, дешевых духов, пролитого пива и тошнотворного отчаяния под маской всеобщего дружелюбия.

Линей давно просекла фишку. Она всегда тщательно скрывает презрение, которое умная образованная молодая женщина непременно должна питать к этим козлам-клиентам и, как мне кажется, ко мне тоже, хотя всем нам хотелось бы думать, что мы — исключительные, единственные и неповторимые и совсем не похожи на других. Вот Линей и вправду совсем не такая, как большинство, и главное, она все понимает. Она снялась в нескольких порнофильмах, у нее свой сайт в Интернете, ее имя довольно известно в определенных кругах, и теперь клиенты идут у нее косяками. Никаких сутенеров, она сама по себе, и ее улыбка превращается в лед, как только ты переступишь черту. Она не играет в чужие игры, у нее своя игра, и, стало быть, мне она не подходит.

А жаль. Я смотрю на нее, смотрю на то, что она вытворяет ногами и попкой — Таня, шлюха обдолбанная, даже не отдыхает, а просто валяется в коме, — я смотрю на ее загорелые бедра, на ее серебристое мини и понимаю, почему мужики сразу становятся в стойку при виде Линей. Порнофильмы, в которых она снималась, надо включать во все каталоги «Видео почтой».

В конце смены Дьюри подходит ко мне с улыбочкой гимназиста-олигофрена.

— Колвил хочет с тобой поговорить. Ждет тебя у себя в кабинете. — Ублюдок чуть ли не выпевает слова.

Я знаю, о чем пойдет разговор, и когда я вхожу к нему в офис, то сразу плюхаюсь в кресло напротив Колвила, даже не спросив разрешения. Смотрю на босса в упор: бледная лживая морда, масляные глазки, скользкий бегающий взгляд. Колвил смотрит на меня, как на какую-то инфузорию-туфельку. Пододвигает мне через стол конверт. На лацкане его дурацкого серого пиджака — пятно. Неудивительно, что она…

— Твоя зарплата за этот месяц, — объясняет он своим льстивым, я бы даже сказал, подобострастным тоненьким голоском. — А так как ты не доработал две недели до утверждения на штатную должность, то мы не должны тебе никакой компенсации за увольнение. Такие правила, — ухмыляется он.

Я смотрю на него честными глазами.

— Но почему, Мэт, — говорю я, притворяясь расстроенным, — мы же столько всего пережили вместе!

Нет, мой честный взгляд не сработал. Личико нашего малыша Мэти остается бесстрастным, он откидывается на кресле и медленно качает головой.

— Я не раз тебя предупреждал. Мне нужен старший бармен, который всегда на месте. И самое главное, я тебя предупреждал о твоей маленькой сучке, которая приходит сюда и предлагает себя моим клиентам. — Он с омерзением дергает головой, и я слышу смешок Дьюри, который наслаждается этой беседой не меньше Колвила.

— Ну, у них тоже есть члены, по крайней мере мне так говорили, — улыбаюсь я. Снова слышу тихое похрюкивание из-за спины.

Колвил подается вперед со зверски серьезным выражением на роже. Это — его шоу, и ему не нравится, когда кто-то его переигрывает.

— Ты, Уильямсон, может быть, и считаешь себя шибко умным, но ты просто дешевка, дерьмо из Хакни.

— Из Айлингтона, — поправляю я. Последний удар был явно ниже пояса.

— Да хрен ли разницы. Мне, знаешь ли, нужно, чтобы мой старший бармен вел здесь мой бизнес, а не использовал это место, чтобы проворачивать свои собственные делишки. Все те подонки, которые здесь сейчас крутятся, шлюхи, бандиты, фаны, порнодельцы, наркодилеры… И знаешь что? Это все началось года два назад, с тех пор как ты здесь работаешь.

— Это же грязная забегаловка с танцами, мудацкий стрип-клуб. Ясное дело, тут куча подонков толчется. У нас не особенно чистый бизнес! — зло протестую я. — Я привел сюда платежеспособных клиентов. Людей, которые тратят деньги!

— Слушай, шел бы ты лесом. — Он показывает на дверь.

— Я что, уволен?

Улыбка Мэта Колвила становится еще шире.

— Да, и хотя с моей стороны это будет непрофессионально, я все же скажу: я просто счастлив по этому поводу.

Дьюри у меня за спиной снова хихикает. Ну ничего. Сейчас ему станет совсем не смешно. Я смотрю Колвилу прямо в глаза.

— Кажется, пришло время поговорить начистоту. Я регулярно пялю твою жену, уже почти восемь месяцев.