– Мы вместе ехали в Гринвуд, в одной машине. И я решила: сейчас или никогда. Мне просто необходимо было узнать, правда ли то, что написала мне Каро.

– Когда-нибудь ты пройдешь зефирный эксперимент[5], Ди. Но не сегодня. Ты сама лишила себя козыря в виде элемента неожиданности.

– Мне все равно.

– Ди, но если этот парень действительно разделался с женой, что он сделает с тобой, как ты думаешь?

– Мне все равно, – повторила я.

Риган отнесла сумку к стене и сходила за медболом. Этот тренировочный снаряд, некогда сферической формы, был сшит из кожи и набит свинцом, как мы всегда подозревали. Такие мячи есть в каждом спортзале, но наш, из додзё, был единственным в своем роде. Глядя на него, легко было поверить, что его держал в руках сам доктор Титоси, причем еще в те дни, когда жил в Кумамото. Это было настоящее чудище Франкенштейна среди мячей: угловатый, весь в шрамах, грубо зашитых через край суровой нитью, крепкой, как рыболовная леска. Таким я увидела его в свой первый день в додзё, и с тех пор он ничуть не изменился.

Риган швырнула в меня мячом. Я поймала его, в значительной степени погасив силу удара собственным телом – по-другому с ним было нельзя.

– Что ж, инстинкт самосохранения тебе еще не изменил, – заметила Риган.

Я запулила мячом в нее. Риган была коротышкой – пять футов четыре дюйма, – зато накачанной, и легко поймала мяч.

– Сестра доверяла мне, – парировала я. – Она прислала мне сообщение с просьбой о помощи.

– Кэролайн могла послать сообщение отцу. Ты говорила с ним об этом?

Я чуть не выронила мяч. Иногда мне кажется, что у Риган есть шестое чувство. От нее бесполезно что-то скрывать – по-любому догадается и все из меня вытащит.

– Я ходила в компанию, которая переслала письмо. Вообще-то все они там задницы, но нашелся один парень, который помог мне. Каро действительно послала сообщение отцу, но я понятия не имею, что в нем.

– Но ты ведь можешь позвонить ему и спросить…

– Ага, щас… Было еще третье сообщение.

– Подруге Каро, Джуд? – тут же отреагировала Риган.

Я положила мяч на пол. Раньше я считала, что письмо ушло к Тео, но теперь поняла, что, скорее всего, третьим адресатом была именно Джуд.

– Вообще-то не знаю, – сказала я и достала из сумки листок. – Оно без имени, в графе адресата просто Х, а сообщение вот какое.

Скользнув по нему глазами, Риган удивленно вскинула брови.

– Чепуха какая-то. Это точно сообщение? По мне, так рандомный набор цифр и букв.

– Каро не была сумасшедшей.

– Час от часу не легче… С кем еще общалась твоя сестра?

Я пожала плечами.

– Понятия не имею.

– Может, полиция разберется?

– Я не верю копам.

– Что ж, неудивительно, учитывая твой опыт, – сказала Риган. – И все-таки обещай мне, что пойдешь в полицию. Ни в коем случае не пытайся сама наказать Тео.

– Думаешь, не справлюсь?

– Ди, послушай меня. Такие вещи в одиночку не делаются, – заговорила Риган настойчиво. – Если мы хотим добиться справедливости для твоей сестры, нам просто необходимо, чтобы полиция была в деле.

– Кто это «мы»?

– Мы – ты и я, – сказала Риган. – Вот глупая.

В горле у меня встал ком.

– Ладно. Завтра перед работой зайду к копам.

Глава 9

Дейрдре

В ту ночь я долго лежала без сна, глядя в потолок и прислушиваясь к урчанию хозяйской стиральной машины. Сэйра вечно бродила по дому часов до двух-трех утра – пылесосила, шаркала шваброй, отскребала стены. А мой сосед, Уилсон, даром что коротышка ростом мне по пояс, храпел, точно корабельная сирена. Перегородка между нашими комнатами, тонкая, как из папье-маше, от его храпа не спасала. Я помучилась, потом решила перестать притворяться, что сплю, и потянулась за компьютером.

Я хотела отправить два сообщения, и одно из них – таинственному Х, чей адрес дал мне Тодд. Впечатав его в адресную строку, стала писать: «Здравствуйте, я Дейрдре Кроули, сестра Кэролайн Трэкстон. Я знаю, что после ее смерти вы получили от нее сообщение, и хочу поговорить с вами о нем. Не могли бы вы написать мне на этот адрес? Или позвонить? Спасибо». Я добавила к письму свой номер телефона и нажала на «отправить».

С одним покончено. Второе будет сложнее.

Я зажгла свет, достала снимки сестры, просмотрела их и нашла тот, где Каро была сфотографирована с мужчиной, которого я не знала. «С Беном, в доме Кларксонов-Норткаттов в Хай-Фоллз, Нью Йорк». Я вгляделась в лицо мужчины. Красивое, но без изюминки, незапоминающееся: хорошая стрижка, светлая, покрытая ровным легким загаром кожа, правильные черты лица, безупречные зубы. Я поймала себя на том, что пытаюсь представить его в черных очках, примерить на него образ того незнакомца, который наблюдал за похоронами Каро в Гринвуде. Что ж, это мог быть он, а мог быть и кто-то другой.

В Сети оказалось много информации о Бене Норткатте. Он был репортером из разряда неустрашимых, получил Пулитцеровскую премию. Написал три книги о политике, наркоторговле и терроризме в Южной Америке тех лет, когда сам жил в Колумбии и Аргентине. На его веб-сайте были ссылки на статьи, написанные им для «Эсквайра», «Джи-кью», «Нью-Йорк таймс» и «Гардиан». Я прошла по ним и, не отрываясь, стала читать все подряд. Статьи были о коррумпированных политиках и наркоторговле, но в памяти остались лишь самые жуткие сюжеты – например, о торговле людьми, которых увозили для работы на шахтах и рудниках Колумбии и Венесуэлы; о детях-солдатах, страдающих посттравматическим стрессовым расстройством; о бандитах из Боготы, которые пичкали своих жертв специальными наркотиками, превращая их в зомби; о нацистских преступниках времен Второй мировой, чье гнездо внезапно обнаружили в Аргентине…

Одним словом, этот Бен был однозначно крутым парнем. Впечатляло даже его фото на сайте: лицо серьезное, без тени улыбки, а рядом – гора из человеческих черепов. Собравшись с духом, я напечатала банальнейший текст: «Здравствуйте, Бен, это Дейрдре, сестра Кэролайн Кроули, мне очень нужно поговорить с вами», – и добавила свой номер телефона.

Теперь оставалось только ждать.

Мне очень хотелось еще почитать Бена, но я напомнила себе, что собиралась поискать статьи Каро. Когда она заканчивала школу журналистики САНИ в Нью-Палтце, мы не общались – мне было семнадцать лет, я жила с Риган и ее мамой, а за успехами Каро следила в Сети, читала кое-какие ее статьи для женских журналов и сайтов турагентств и жестко высмеивала их. Прошло два года, прежде чем мы начали общаться по-настоящему. Каро как раз только что сделала статью о Тео Трэкстоне для глянцевого журнала, название которого я не помню. Ее быстро перепечатали многие сетевые издания. Еще бы, с таким-то названием: «Наследник Трэкстонов или современный Индиана Джонс?». Ужас, с какой стороны ни глянь. Статейка была небольшая, из разряда «30-летние о 30-летних», но с целой россыпью настоящих самородных слов, какие никогда не встретишь в пафосной журнальной писанине. Кликнув на нее теперь, я увидела фото Тео – он стоял в неопреновом водолазном костюме на фоне разбитой каменной головы, поросшей водорослями. Я начала читать.

«Фамилия Трэкстон ассоциируется с роскошью. Отели Трэкстонов действуют в 38 странах мира, и можно предположить, что у наследного принца империи, Теодора Р. Трэкстона-младшего, или Тео, как он предпочитает себя называть, дел всегда по горло. И все же двадцатисемилетний Трэкстон, вице-президент семейной компании и топ-менеджер глобального масштаба, обзавелся времяемким хобби: он возвращает похищенные древности тем странам, из которых они были вывезены.

«Честно говоря, я никогда не хотел быть отельером, – признается он. – Об этом мечтал отец, а я завалил первую попытку, когда учился в Берлине». Позже Трэкстон все-таки поступил в Гарвард на курс ЭмБиЭй/ДжейДи, который закончил одним из лучших в группе.

«Я вовсе не собирался становиться законником, – говорит Трэкстон. – Но я вырос среди людей, которые вовсю манипулировали законом для достижения своих целей. И хотя мое образование не делает меня полноценным игроком на юридическом поле, оно помогает мне ориентироваться в этой системе». Первый успех на новом поприще ждал его в прошлом году, когда ему удалось помочь правительству Таиланда вернуть в страну несколько предметов керамики бан чианг – считается, что им по крайней мере 2000 лет – из одного американского музея, который предпочел остаться неназванным.

«Сегодня музеи очень внимательно относятся к провенансу выставленных у них предметов, но так было не всегда, – говорит Трэкстон. – В эпоху колониализма захват чужого культурного наследия был обычной практикой и до сих пор кое-где остается таковой».

Не исключено, что Трэкстон добился столь многого в таком молодом возрасте благодаря наследственности – его мать, Пенелопа Арчер, легенда лондонской театральной сцены, получила свою первую премию Лоуренса Оливье в восемнадцать лет за главную роль в «Ромео и Джульетте»; всем известна история о том, как его отец, Теодор-старший, приобрел свой первый пятизвездочный отель на деньги, выигранные в казино Монте-Карло. «Да, в нашей семье любят драматические эффекты», – подтверждает Тео. Но о своей личной драме говорить не хочет. «Самой драматической историей в моей жизни стал поход в берлинский зоопарк. Мне было тогда шесть лет, и я ухитрился забраться в вольер к тигру, – говорит он. – Мне еще повезло, я выжил и отделался только шрамами. Но драмы с меня хватит. Теперь я хочу лишь одного – сделать для мира хоть что-нибудь доброе».

Эту статью я перечитала дважды. В коллекции сестры нашлись и другие упоминания о Тео, но в совершенно предсказуемом, скучном контексте развития глобальной империи «Трэкстон интернешнл». В более поздних статьях имя Тео встречалось в контексте кампании за возвращение Греции мраморов Элгина, но и там не было ничего о нем как о личности. В колонке «Нью-Йорк таймс» я видела заметку о бракосочетании Каро и Тео, но не нашла в себе сил кликнуть на нее. Была еще пара фото из таблоидов, на которых Каро и Тео вместе блистали на каком-то благотворительном балу, и несколько снимков Каро, неизменно безукоризненно одетой, но без мужа. «Светская львица Кэролайн Трэкстон в качестве хозяйки первого ежегодного благотворительного бала в помощь жертвам семейного насилия», – выскочил вдруг заголовок, под которым стояла подпись: Эбби Морел. Та самая, в розовом, которая прицепилась ко мне у церкви. Я открыла заметку, но там не было ничего существенного: одни фото людей в роскошных нарядах. Кстати, благотворительной организацией, ради которой все это было затеяно, оказалось «Гражданское общество Диотима». Я вспомнила, что это название всплыло в нашем с Каро споре где-то год назад, когда я упрекала сестру в том, что она превратилась в корпоративного трутня.

«Ты же собиралась стать журналисткой, – говорила я. – Почему же теперь довольствуешься тем, что делаешь паблисити для сети отелей?»

«А я и была журналисткой какое-то время, и оказалось, что это ужасно, – призналась мне тогда Каро. – Я должна была либо писать пафосную чушь под своим именем, либо пахать до седьмого пота на кого-то другого, кому доставалась вся слава. И в том, и в другом случае я работала за гроши».

«Но ты же мечтала о журналистике…»

«Мечтала, но с тех пор многое изменилось. – Каро ни словом не обмолвилась о тех годах, когда мы не общались друг с другом, но их тень всегда висела над нами. – Сейчас я делаю больше добра, чем в те дни, когда занималась журналистикой. «Диотима» не смогла бы делать то, что они делают, без моих денег».

«Пока – да, – презрительно бросила я. – Но империя Трэкстонов, скорее всего, не перенесет пандемию».

Каро улыбнулась в ответ.

«Ты удивишься, но дела у них идут совсем неплохо».

Тут я захлопнула лэптоп и выключила свет. Воспоминания о сестре оказались такими болезненными, что у меня буквально заныло сердце. Физическая боль была мне не в новинку, меня не раз и не два здорово колошматили в спортзале, но та боль была ничто по сравнению с этим.

Глава 10

Тео

Слова, сказанные свояченицей, звенели у меня в ушах, пока я стоял возле могилы. «Каро мертва. Твоя первая жена – тоже. Неужели полиция не увидела тут подозрительного совпадения?» Это было так неожиданно, ее ярость была такой молниеносной, что я никак не мог это переварить.

Она застала меня врасплох. Больше такого не случится.

И все же ее слова преследовали меня весь день. Даже вечером, оставшись один у себя в спальне, я не мог выбросить их из головы и, чтобы отвлечься, стал рассматривать фотографии, которые покрывали целую стену. Одна привлекала меня особо: мы с Каро были сняты в лодке. Позади нас искрилось темно-синее Средиземное море, над нами раскинулась чистейшая лазурь неба. Кэролайн была в купальном костюме цвета мяты с накидкой в тон, скрадывавшей ее беременность. Мое тело полностью скрывал синий костюм из неопрена, оставляя на виду лишь лицо, кисти рук и босые ступни. Мы оба широко улыбались в камеру, опьяненные беспечной свободой медового месяца. Счастье было безоблачным.

А потом все изменилось.

Я разглядывал фотографию, которая внушала столько надежд, и пытался понять, где мы допустили первую ошибку. Сначала все ухудшалось очень медленно, а потом понеслось, как валун с горы. Прокручивая в памяти нашу короткую историю, как кинопленку, я отмечал на ней все моменты кризиса и неверные решения. Вот только думать о своих ошибках мне не хотелось; гораздо легче было злиться на Каро.

Стена с фотографиями – единственное, что отличало мою спальню дома от номера в любом из наших отелей, и я пытался отвлечься, разглядывая их. Вот малыш Тедди, новорожденный, а вот он же, но постарше, строит на пляже замок из песка. Вот моя мать в костюме Антигоны, которую она сыграла в театре в Вест-Энде, – черные волосы убраны наверх, как у богинь на греческих вазах, и подхвачены золотой диадемой; даже на черно-белом фото она смотрит пронзительно. Наверняка существовали какие-то ее снимки со мной, но я никогда их не видел. Мое детство было представлено на этой стене двумя снимками: на одном мы с Джульеттой стоим на лыжах, мне пять лет, сестре – девять; на другом, сделанном примерно в это же время, мы на свадьбе отца и мачехи. И там, и там сестра смотрит в камеру угрюмо, а я – ошалело. На том месте, где раньше висела наша с Каро свадебная фотография, теперь пусто. Помню, как я порезал правую руку, когда разбил стекло кулаком и сломал рамку.

Воспоминание невольно навело меня на мысль о том, что я сделал со своей левой рукой утром в церкви. Конечно, ладонь мне перевязали, но боль все равно чувствовалась. Какой же я был эгоистичный дурак, что сделал с собой такое, ведь я нужен моему сыну живой и здоровый… Это студентом я мог позволить себе роскошь предаваться горю и резать себя, чтобы забыться. Теперь все изменилось.

Я вышел в коридор и на цыпочках подкрался к комнате Тедди. С тех пор, как я уложил сына в кроватку, он звал меня уже трижды. В последний из этих трех раз я застал его на грани слез: он потерял любимую игрушку, ушастого плюшевого кролика, который просто выпал между прутьями кровати на ковер. С тех пор как Тедди сказали, что его мамы больше нет, он вообще стал воспринимать как катастрофу любую потерю, даже самую пустяковую. Я приоткрыл дверь, заглянул в детскую и с облегчением выдохнул: сын спал, обеими руками прижав к себе своего Банни. Успокоившись, я тихонько прикрыл дверь и пошел к себе.

Тут на кухне что-то грохнуло – и кто-то коротко взвизгнул.

В несколько прыжков я спустился по лестнице и побежал в дальнюю часть дома. Цветок на стеклянной двери кухни был ярко-алым: внутри горел свет. Распахнув дверь, я увидел мачеху: она стояла на коленях и голыми руками выбирала осколки из лужи на полу. Я тут же почувствовал себя виноватым: надо было зайти сегодня к ней, а я забыл. Ее запястье было перетянуто эластичным бинтом.

– Урсула, ты в порядке?

– Тео! Ну как, держишься? – ответила она и улыбнулась так широко, словно мы встретились в чьей-нибудь гостиной. Бриллиантовые серьги-капельки сверкали в ярком электрическом свете, красная помада размазалась по зубам. Зато платье на ней было черное и такое мрачное, как будто она наконец собралась на похороны.

– Что случилось?

– Ничего страшного, дорогой. Просто я разбила бутылку.

В коридоре раздались шаги, и на пороге кухни появилась Глория, няня Тедди, в пушистом розовом халате.

– Ой, миссис Трэкстон! Вы в порядке?

– Да в порядке, в порядке. Просто ungeschickt, как мне неустанно напоминает мой муж. – Урсула хотела сказать «неуклюжая». По-английски она говорила с акцентом, но так свободно, что люди обычно принимали ее за британку, а немецкие словечки слетали у нее с языка, только если она была пьяна в стельку.

– Давайте я уберу, – предложила Глория.

– Не надо, я сам, – отказался я. – Я так благодарен вам за все, что вы сделали сегодня, Глория… Вы даже не представляете, как много это для меня значит.

Глория подалась ко мне.

– Она все время приходит, – прошептала она. – Наверное, ваш отец урезает ее запас. – И, окинув Урсулу встревоженным взглядом, вернулась к себе.

Лужа вина растекалась по итальянскому кафелю. Я стал искать ведро и швабру, но не нашел.

– Там, в чуланчике, есть щетка с совком, – сказала Урсула так уверенно, как будто в этом доме жила она, а не я.

Я принес щетку и прибрался как мог. Пока я был занят, Урсула достала из холодильника вторую бутылку, аккуратно вынула пробку и наполнила стакан.

– Как твое запястье? – спросил я. – Отец говорил, что ты упала сегодня утром.

– Да, споткнулась и упала, – ответила Урсула. – Ничего страшного, обычное растяжение. Отец наверняка сказал тебе, что я была пьяна, но я была трезвая. Почти. Просто очень расстроилась из-за Кэролайн.

– Хорошо, что это было просто растяжение. Тебе надо быть аккуратнее.

– Это я должна спросить у тебя, как ты себя чувствуешь, дорогой, – сказала Урсула и надолго приложилась к стакану с шабли.

Моя мачеха не была утонченной женщиной, причем с самого начала. Я сильно подозреваю, что после моей матери с ее непредсказуемым актерским темпераментом, которую все, кто ее знал, иначе как сложной натурой и не называли, отец с радостью взял в жены ту, чьи запросы были просты и понятны, а главное, предсказуемы. Урсула любила деньги, драгоценности и алкоголь, хотя не обязательно именно в таком порядке.

– День был очень долгий, – сказал я.

– Долгий день, долгая неделя, долгий год, – подхватила Урсула. – Тянется и тянется, конца не видать, правда?

Не спрашивая, она взяла с полки второй стакан и плеснула в него вина для меня.

– Нет, спасибо.

– Зря отказываешься, тебе еще пригодится, – сказала она. – А ты что сделал с рукой?

Мачеха была права; я сделал долгий глоток. Что меня всегда поражало в Урсуле, так это ее наблюдательность: даже пьяная в дым, она замечала каждую мелочь.

– Это отец тебя прислал?

– Вот еще. Я перед ним не отчитываюсь.

– А я всегда думал, что ты отчитываешься перед Клаусом. – Урсула приходилась младшей сестрой Клаусу фон Штрому, бизнес-партнеру моего отца. Они были как инь и ян: отец – общительный весельчак, Клаус – суровый молчун.

– Перед братом, этим засранцем? – Припечатав брата таким словечком, Урсула изящно выгнула бровь. – Уверена, он на это рассчитывал, когда я выходила замуж за твоего отца. Все мужчины думают, что женщины существуют только для их удобства. Arschlöchen![6] – Она сделала еще один большой глоток. – Так что у тебя с рукой, дорогой?

– Погасил свечку сегодня утром, в церкви.

– Одну?

– Несколько.

Урсула допила вино и поставила пустой стакан на стол.

– Я думала, ты с этим давно покончил.

– Так и было. До сегодняшнего дня. – Я не врал; я перестал жечь и резать себя, когда родился Тедди. А в последние два года – с тех пор как я ушел из семейного бизнеса – мне даже думать об этом некогда было.

– Ты снова принимаешь наркотики?

– Нет. После клиники – ни разу.

– Я рада это слышать. – Урсула налила себе еще. – Потому что, когда ты это делал, было кошмарное время для всех нас.

– Я знаю, – тихо ответил я. Мы помолчали с минуту. – Мне надо у тебя кое-что спросить, Урсула. Кэролайн когда-нибудь спрашивала тебя о моей первой жене?

Мачеха грустно кивнула:

– Спрашивала. Месяца три назад. Мне показалось, она темнит.

– В каком смысле? – спросил я, прикидывая в уме сроки. Кэролайн впервые заговорила о разводе два месяца назад, но так и не объяснила, почему он ей вдруг понадобился.

– Она несколько раз приходила в дом твоего отца, искала фотографии… – Урсула пригубила бокал. Они с отцом жили в громадном особняке через дорогу от нашего, но мачеха почему-то упорно называла его «дом твоего отца». Дом, в котором жили мы с Кэролайн, был их свадебным подарком нам. – Однажды, когда мы с ней были одни, она вдруг спросила меня: «А где альбом с фотографиями с первой свадьбы, Тео?»

Я резко вдохнул.

– Как она…

Урсула подняла руку.

– Понятия не имею, дорогой, я рассказываю только то, что знаю. Кэролайн и меня тогда удивила, но она была слишком умна, бедняжка, и это не пошло ей на пользу. Я ответила: «Какой альбом?» Конечно, мне следовало бы сказать: «Какая свадьба?», но это уже не важно. Кэролайн спросила: «Разве Тео не был женат раньше?», а я ответила: «Конечно, нет». Она настаивала: «Разве не из-за женитьбы он бросил университет в Берлине?» Нет, пардон, она сказала «колледж», а не «университет». Я спросила, кто ей рассказал такую чушь.

– И что она ответила?

– Она притворилась, что это ты – да, да, ты сам, Тео, – дал ей какой-то намек. – Урсула закатила глаза. – Мой брат и мой отец служили в Штази[7], а эта малышка думала меня провести?

Я хотел сказать, что Урсула, наверное, была пьяна во время их разговора – это и подало Кэролайн надежду, – но промолчал. Впрочем, пьяная или трезвая, мачеха читала меня, как открытую книгу.

– Ты думаешь, это из-за вина. – Она поднесла стакан к губам и, словно бравируя, сделала большой глоток. – Я храню секреты Трэкстонов с тех пор, как мой брат пристроил меня в ваш дом. Я как сейф, и отмычки ко мне не подобрать. Я никому ни словом не обмолвилась о твоих… ошибках.

Я ненадолго закрыл глаза и увидел лицо Мирей, словно призрак, вызванный воспоминанием. Было время, когда я не мог думать ни о чем, кроме ее смерти, но потом понял, что мне придется жить дальше, хотя и с пятном на совести. Моя ошибка еще не лишала меня способности делать добро, а значит, искупать ее я мог хотя бы и до конца жизни. «Я полон тайных страхов», – прошептал голос, и я вздрогнул. Когда Мирей умерла, было столько крови…

– Тебе было тяжело тогда, Тео, – продолжала Урсула. – И нам всем тоже. Мы боялись, что потеряем тебя. Твой отец был в ужасе. Ты отощал, стал похож на призрак, как будто сам вот-вот умрешь…

– Может, не будем об этом? – попросил я.

– Извини, – сказала Урсула. – Я знаю, для тебя это тяжелая тема. Неудивительно, что ты чувствуешь вину. Но та женщина была настоящей дьяволицей. Она заслужила смерть. – Урсула осушила стакан и, наклонив голову, оценила уровень вина в бутылке. После секундного колебания слила остатки в стакан. – Я любила Кэролайн, – продолжала она тихо, и ее бледно-голубые глаза наполнились слезами. Нет, Урсула не собиралась оплакивать мою покойную жену, это был всего лишь побочный эффект алкоголизма, но тем не менее я знал, что она говорила искренне. – Конечно, я лояльна прежде всего твоему отцу и тебе, но я старалась помогать Кэролайн, чем могла.

– Конечно, Урсула.

– Было бы лучше, если б она вышла замуж за кого-нибудь другого, – сказала она. – Брак с Трэкстоном – чистое несчастье.

Я решил отнести это на счет моего отца, хотя знал – я тоже не подарок.

– Ты и Кэролайн так говорила?

– Думаю, что эти слова слетели с моих уст.

Даже моя мачеха, которая вырастила меня как собственного сына, считала меня монстром. Но разве я мог ее винить? Она знала все обо мне и о том, что я натворил.

– Есть лишь один человек, который ненавидит тебя так сильно, чтобы открыть этот ящик Пандоры из твоего прошлого, – добавила Урсула. – Вот уж кто радовался бы крушению твоего брака…

Я сразу понял, о ком говорит Урсула. Конечно, было немало тех, кто, стоя в сторонке, с удовольствием наблюдали бы, как разваливается на куски моя жизнь, но только один человек охотно приложил бы к этому руку.

Глава 11

Тео

Урсулу я проводил до самого дома, хотя он и стоял через дорогу от нашего, а после вернулся к угрюмому созерцанию фотографий на стене своей спальни. А как же мы с Мирей? Неужели не сохранилось ни одного фото, где мы вместе? В наш цифровой век, когда люди старательно фиксируют каждую заурядную трапезу, это кажется невозможным. Но мы с ней повстречались в особенно темный период моей жизни, и эта встреча ничего для меня не изменила – мое падение продолжалось. Еще подростком я начал принимать наркотики вроде кетамина и мидазолама, чтобы заглушить голоса, которые нашептывали мне на ухо разные слова, и стереть страшные картины из памяти. А когда к этой смеси добавился героин, меня затянуло в ад.

«Я полон скрытых страхов», – шептал самый настойчивый из моих голосов.

Я взялся за телефон. Правда, шел уже одиннадцатый час вечера, но доктор Хэвен работала допоздна. На третьем гудке она подняла трубку.

– Извините, что звоню так поздно. Это Тео Арчер, – представился я девичьей фамилией моей матери, которую взял, чтобы сохранить инкогнито. – Мне очень нужно, чтобы вы приняли меня как можно скорее.

– Мы можем поговорить прямо сейчас, если ситуация критическая, – предложила она. – Вы в порядке, Тео?

– Да, все хорошо, – солгал я. Но правда была в том, что я никогда не чувствовал себя спокойно ни в одном доме или отеле, которыми владела моя семья. Этот особняк нам с Каро подарили на свадьбу, но в документах его владельцем до сих пор значился мой отец. Правда, сейчас меня больше беспокоил не он, а другой родственник, вернее, родственница: моя сестра, которая, как я знал, только и подстерегала момент, чтобы воткнуть нож мне в сердце. Когда Урсула сказала, что только один человек на свете мог рассказать Каро о моем прошлом, она имела в виду именно Джульетту. – Но если у вас есть свободное время завтра…

– Можно прийти к одиннадцати, однако у меня будет всего полчаса, – предупредила она.

– Я приду. Спасибо.

В юности я повидал немало психологов и психиатров, к которым ходил по настоянию отца, и быстро понял, что они передают моим родственникам каждое мое слово. Сестра и теперь еще обожала дразнить меня тем, что посылала мне по имейлу терапевтические рекомендации, которые должны были помочь мне преодолеть мой патологический страх перед животными, как она выражалась. После того случая в берлинском зоопарке, когда мне было три года, я так и не смог заставить себя переступить порог ни одного заведения с животными; зато мой сын, как назло, обожал зверей. Доктора Хэвен я нашел сам и держал встречи с ней в тайне. Правда, то, над чем мы работали с ней, не имело ничего общего с тем, к чему призывала меня Джульетта.

Вдруг я услышал глухой удар и вскочил. Звук шел из комнаты Тедди. Коридор я преодолел бегом и распахнул дверь детской.

Мое сердце пропустило удар: кроватка была пуста.

Я щелкнул выключателем: в дальнем конце комнаты кто-то пискнул. Тедди и его сообщник, ушастый Банни, сидели на полу у шкафа с книжками.

– Что вы тут делаете? – спросил я. – А спать кто будет?

Тедди притянул к себе Банни.

– Ничего не делаем.

По полу вокруг него были разложены раскрытые книжки с картинками. А еще он держал что-то в руке и прятал это что-то от меня.

– Тедди, что там у тебя?

– Ничего, – повторил он.

– А по-моему, что-то есть. Покажи.

– Не могу, – ответил он.

– Почему?

– Мама сказала, что это секрет.

Я подошел ближе.

– Теперь все по-другому, Тедди. Мамы больше нет, и ты можешь рассказывать мне любые секреты.

Сын уставился на меня умоляющими глазами, круглыми, как монеты по четверть доллара.

– А когда она вернется?

Я сел рядом с ним на коврик.

– Мне тоже хочется, чтобы она была сейчас здесь, с нами, Тедди. Но она больше не вернется, вот в чем штука. Теперь только ты и я.

Он прижал что-то к груди.

– Можно я посмотрю? – попросил я.

Сын протянул мне кулачок и разжал его. На раскрытой ладошке лежал золотой медальон в виде сердечка. Внутри оказалось фото Каро и ее сестры в детстве.

– Это фото мамы, – прошептал Тедди. – С тетей Ди. Они здесь маленькие.

– Очень красиво, – сказал я. – Ты взял его в комнате мамы?

– Нет! Мама сама оставила его здесь. – И он показал на шкаф.

– Почему она так сделала?

– Она говорила, что гремлины перекладывают все ее вещи. А здесь они его не найдут.

В последние месяцы перед смертью Кэролайн часто говорила странные вещи, обвиняла меня в том, что я лезу в ее жизнь.

– А мы можем пойти завтра в зоопарк? – вдруг спросил Тедди, и даже голос у него стал светлее.

– Может, сходишь с Глорией?

– Ты никогда не водишь меня в зоопарк. – Он крепче прижал к себе Банни. – Я с мамой пойду.

Мой сын заявил это так решительно, как будто последней недели и не бывало, или нам все приснилось. У меня чуть не разорвалось сердце.

– Ты понимаешь, что мамы больше нет, Тедди?

– А ты говорил, что видишь ее, – выкрикнул он пронзительно, и в его словах звучала неумолимая логика маленького ребенка. Но это была моя вина, я не сумел объяснить ему, что мама умерла. Когда он плакал, я утешал его мыслью о том, что можно сохранить образ того, кого любишь, в своем сердце и видеть его как живого, хотя его и нет рядом. Глупо было надеяться, что мальчик неполных четырех лет от роду справится с такой сложной идеей; я и сам не справляюсь.

– Мы же сегодня провожали ее в церкви, Тедди, – напомнил я как можно мягче.

– Угу.

– Пора возвращаться в кроватку.

– Я не устал.

– А как же Банни? Он-то хочет спать или нет?

Тедди внимательно посмотрел на ушастого друга.

– Ты устал, Банни, – сказал он немного удивленно, словно пушистая зверушка ему ответила.

Я уложил обоих в кроватку и принес Тедди попить.

– Хватит приключений на сегодня, – сказал я. – Сладких снов.

– А где мама теперь? – спросил сын.

Мое сердце опять пропустило удар.

– Не знаю точно, Тедди, но там, где она теперь, очень хорошо. Лучше, чем здесь. – Раньше я никогда не мог понять, почему взрослые говорят такие банальности детям. А тут вдруг понял: мне нечего больше предложить сыну.

Глава 12

Дейрдре

В восемь утра я уже была в 17-м округе, на Восточной 51-й улице, и ждала Луиса Вильяверде, того детектива, чьи слова о смерти Каро цитировала газета. Мои контакты с полицией ограничились тем, что они сообщили мне о смерти сестры, а опознанием тела и другими формальностями занимался кто-то другой – скорее всего, Тео.

Вильяверде приветствовал меня зубастой ухмылкой. Лет ему было около тридцати пяти, кожа оливковая, глаза темные. Невысокий рост при мускулистом сложении, кривоватый нос и шрамы на лице делали его похожим на бывшего боксера.

– Как держитесь? – спросил он.

– Вчера похоронили, – ответила я. – Тяжело.

– Со скоропостижной смертью всегда трудно смириться. Особенно когда умирают молодые, как ваша сестра. Чем я могу помочь?

– Я хочу поговорить с вами о деле.

– Каком деле? – Он скептически посмотрел на меня.

– Мы можем побеседовать с глазу на глаз?

Так мы оказались в комнате для допросов, где сели друг против друга за металлический стол на металлические стулья.

– Это чтобы граффити не рисовали? – вырвалось у меня при взгляде на металлическую крышку стола. Сразу вспомнился другой стол, деревянный, за которым меня допрашивали в пятнадцать лет; он был покрыт вязью инициалов и отборных ругательств в адрес копов.

– Нет, чтобы клопы не ползали, – ответил Вильяверде. – Так о чем вы хотите со мной поговорить?

– Как идет расследование?

– Никакого расследования нет. – Он посмотрел на меня озадаченно. – Ваша сестра скончалась от сердечного приступа, если говорить по-простому. К сожалению, болезнь сердца развилась у нее еще во время беременности.

– Какая болезнь? – Теперь озадачена была я, но меня вовремя озарило. – Погодите, это вы про давление, что ли? Когда она носила Тедди, у нее было высокое давление. Но после родов оно вошло в норму.

Коп пошелестел листками на своей желтой дощечке.

– А вот ее доктор утверждает, что не совсем. Аритмия стала ее постоянной проблемой. Видимо, ваша сестра просто никому об этом не говорила. Даже ее муж не знал. И отец.

Я впервые в жизни услышала о том, что у Каро были проблемы с сердцем.

– Поверить не могу, чтобы все было настолько серьезно. Она бы сказала.

– Она жила бы и дальше, если б не ударилась головой, – продолжал Вильяверде. – Считается, что сотрясение мозга влияет только на мозг, но оно затрагивает и сердце. Учащаются сокращения. Конечно, то, что случилось с вашей сестрой, – это трагедия, но мы убедились, что с причинами смерти все чисто; значит, дальше уже не наше дело.

– Но откуда вы знаете, что все чисто? – накинулась на него я. – Почему не было вскрытия?

– Послушайте, люди почему-то считают, что в полиции вскрывают всех покойников подряд, – возразил Вильяверде. – На самом деле вскрытие обязательно только при насильственной смерти. Во всех остальных – по желанию семьи покойного. Мы предлагали; муж вашей сестры ответил «нет».

Конечно, Тео отказался. Теперь, что бы он ни сделал с Каро, все осталось в тишине и тайне.

Я вытащила распечатку письма Каро.

– Вчера я получила от сестры письмо. Она писала его прямо перед смертью. Вот, прочтите, – я подвинула листок к нему.

– Вы получили это вчера? – Он недоверчиво приподнял бровь. – Но ведь она умерла неделю назад.

– Каро устроила так, чтобы письмо ушло только в случае ее смерти.

– Откуда нам знать, что это она писала? В Сети сейчас что угодно можно подделать.

– Никто, кроме моей сестры, не мог оставить таких указаний на наше с ней прошлое.

Детектив еще раз пробежал глазами листок.

– Она называет вас Додо. Это прозвище?

– Так меня звали, когда я ходила в детский сад. Ее – Каро, а меня – Додо. – Полицейский, по обыкновению, сосредоточился на самом неинтересном. – Но главное не это. «Я часто думаю о маме и о том, как не хочется верить, что и тебя постигнет судьба одного из родителей, пока это не случится». – Я перевела дух. – Это фраза из письма, которое много лет назад написала наша мать. Увидев ее, я сразу поняла, что это сообщение от сестры. Потому что на свете нет больше никого, кто знает все об этом.

– О чем «об этом»?

Мне было бы легче раздеться перед ним до трусов или сигануть в окошко, чем рассказать ему правду. Но выбора у меня не было.

– Наш отец бил нашу мать. Ругались они постоянно, скандалы часто переходили в драки. Особенно если он напивался, что в те времена случалось нередко.

– Вы обращались в полицию?

Я расхохоталась, но тут же оборвала смех.

– Нет, мы с Каро должны были делать вид, что все нормально. В нашей семье не считалось большим грехом, если отец поднимал руку на мать, зато рассказать об этом чужим было бы настоящим преступлением. – Мои родители иммигрировали в Штаты из Северной Ирландии; для них не было ничего важнее, чем их драгоценный кодекс молчания.

– А вас с сестрой отец когда-нибудь бил?

– Нет. Мы же девочки, так что наказывать нас должна была мать.

– Значит, вас била она?

– Это уже не ваше дело. – Слова буквально сами сорвались у меня с языка, но я пришла в полицию не затем, чтобы говорить о матери. Она умерла от рака незадолго до рождения Тедди. У нас было немало разногласий, но я всегда любила ее.

Полицейский нахмурился, но проглотил и это.

– Насколько далеко у вас все зашло с отцом?

– Когда мне было пятнадцать, я нашла письмо. Его написала мама – на случай если с ней что-нибудь произойдет – и положила в семейную Библию.

Я склонила голову низко, как на исповеди. Строчки того письма и теперь стояли у меня перед глазами. «Райан Кроули не плохой человек, но он способен на очень плохие поступки. Если когда-нибудь меня найдут избитой в кровь или я умру от «случайного» падения с лестницы, знайте, что это дело рук моего мужа. Он будет раскаиваться, но поздно. Пожалуйста, берегите моих девочек. Я люблю их».

Дрожь прошла у меня по телу при одном воспоминании об этом, даже столько лет спустя. Каро тогда уже не жила с нами, она училась в колледже, и я в панике позвонила ей туда, не зная, что делать. Но сестра приняла мое сообщение на удивление равнодушно. «Положи письмо туда, где ты его нашла, – сказала она мне, – и сделай вид, будто в глаза его не видела».

«Но как? – рыдала я в трубку. – Ведь он же убьет ее рано или поздно».

«Не драматизируй, – ответила Каро. – Просто они так живут. А ты не обращай на них внимания, живи своей жизнью».

Коп хрустнул костяшками, возвращая меня к реальности.

– Ладно, – сказал он и протянул мне листок с распечаткой письма.

Утром я встала ни свет ни заря, чтобы успеть воспользоваться принтером, пока хозяйка спала. «Если ты читаешь это, значит, я умерла. Как бы ни выглядела моя смерть, она не случайна. Тео уже убил одну жену, и это сошло ему с рук. Заставь его ответить за мою смерть, чего бы это тебе ни стоило».

Он кашлянул.

– Кто была эта первая жена?

– Раньше я ничего о ней не слышала, – ответила я. – Но вчера спросила о ней Тео. Он не назвал мне ее имени, но и не отрицал, что был женат прежде.

– Он сообщил вам какие-то подробности?

– Я спросила его, где ее похоронили: на том же кладбище, что и Каро, или нет. Тео сказал, что нет.

– И всё?

Даже я была вынуждена признать, что это звучит слабовато.

– Он разозлился. И удивился, что я знаю. Но я могу расспросить его подробнее. Просто тогда мы с ним стояли уже у самой могилы, неудобно было наседать. Я…

– Вам ничего не придется делать.

– Но я могу…

– Это наша работа, Дейрдре. Предоставьте все нам.

– И что вы собираетесь делать?

– Проверим, была ли жена, – сказал Вильяверде. – Если найдем что-нибудь серьезное, то откроем дело.

– О первой жене вы ничего не найдете, – сказала я. – Я всю ночь не вылезала из интернета, искала любую информацию о Трэкстонах. Но не нашла ни одного упоминания о том, что Тео был женат раньше.

– Если был, то мы узнаем. Остаются еще бумажные следы.

До чего же мучительно было слышать это «если». Я выпрямилась на стуле, подозревая, что, как только за мной закроется дверь, он расскажет обо всем напарнику, и они вместе посмеются надо мной.

– У Тео есть алиби?

– Что у него есть?

– Алиби, – повторила я. – Какое?

– Он был в командировке в Таиланде, – сказал Вильяверде. – Но нам не пришлось проверять ничьих алиби, ведь смерть вашей сестры зафиксировала камера наблюдения.

Мне вспомнилась строчка из статьи: «Во время пробежки покойную неоднократно зафиксировали камеры наружного наблюдения с разных точек; в записях ничего подозрительного нет». Ну и что? Разве не мог кто-то неизвестный причинить ей вред в таком месте, которое не просматривается камерами? Что если ее сердце отказало не только из-за аритмии? Я ломала голову, как высказать свое подозрение так, чтобы не показаться копу чокнутой.

– У нас есть пленка с записью пробежки вашей сестры в то утро, на ней почти всё, от начала до конца, – сказал Вильяверде. – Мы последовательно сняли показания со всех камер, мимо которых она пробегала. Хотите взглянуть?

«НЕТ», – завопил мой мозг. Я не хотела смотреть, как умирает моя сестра. Хуже этого ничего и вообразить было нельзя. Но я согласно кивнула:

– Давайте.

Словно в трансе, я дошла вслед за Вильяверде до его стола, села, и на большом компьютерном мониторе тут же замелькала зернистая черно-белая запись – Каро. На ней был черный облегающий топ, легинсы, пышная белокурая грива собрана в хвост на затылке. На моих глазах сестра подбежала к пустынному перекрестку и встала, прижав ладонь к центру груди.

Ощущение было такое, будто я смотрю фильм ужасов, только заранее знаю, каким будет последний кадр.

– Единственное, что показалось нам странным, это что она повернула к зданию ООН, – сказал Вильяверде. – Няня ее ребенка утверждает, что она предпочитала бегать в Центральном парке. Вы не знаете, почему в то утро она побежала на юг?

– Нет, – шепотом ответила я, не в силах оторвать взгляд от экрана.