Вошел Толстой. Он внимательно осмотрел попа, который испугался еще больше – Петр Андреевич стоял в распахнутой шубе, при мундире Преображенского полка. С сапогов текло, глаза были холодными, будто так и не оттаяли с улицы.

– Как записать в приходскую книгу? – проблеял священник.

– Раб Божий Алексей и раба Божия Ефросинья. А более ничего не пиши, – сказал Толстой. – А забудешь записать – так, думаю, лучше будет для всех. Понял?

Он вынул из кармана золотой рубль и сунул в руку попу.

– Нельзя так, – пролепетал тот. – Венчание все-таки.

Но золотой не вернул. Толстой кивнул и вышел.

В деревянной церкви было холодно и темно – горело всего несколько свечей. Все было кое-как и впопыхах. Старичок-поп невнятно бормотал, стараясь не показывать, что половину слов он и не помнил вовсе. Его прихожане были народом нетребовательным, но перед собравшимися теперь поп робел – как они потом синодским властям донесут, что, мол, приходской священник Брусникин спился и службу позабыл?

Венцы были старые, изъеденные какой-то ржой. Конечно, возникла проблема с кольцом для невесты, его со своего мизинца с неохотой снял сам Толстой – впрочем, и это кольцо с изумрудом было слишком широко для пальцев Фроси. Конечно, сердцем она чувствовала, что происходящее похоже скорее на тягостный сон – не так ей представлялось венчание с Алешей, но умом она заставляла себя стоять со спокойным лицом – пусть церковь захудалая, но не поп венчает, а Господь.

Сам же царевич всю службу отстоял молча, со склоненной головой, задумчивый. Он как будто решал сложную неприятную задачу и никак не мог согласиться с выводом.

Наконец обряд подошел к концу, и молодых проводили в избу неподалеку, хозяев которой драгуны на ночь прогнали к соседям. В доме было жарко натоплено, воняло дымом и капустой. Слуги быстро постелили привезенные с собой простыни, положили подушки и накрыли теплыми одеялами. Новобрачные лежали молча, никак не засыпая. Наконец она прижалась животом к царевичу.

– Ты рад? – спросила Фрося.

Тот промолчал.

– Теперь это твой законный сынок, – продолжила Ефросинья. – Не голь перекатная.

Алексей повернул к ней голову.

– А кто я? – сказал он.

– Мой суженый.

– Кто я? – переспросил Алексей Петрович. – Разве я делаю это по своей воле?

– А как же?

– По воле отца, – печально ответил царевич. – Жил я по воле отца. Бежал по воле Веселовского да по своей дурости. Вернулся по воле Толстого и отца. И даже венчался не по своей воле, где и когда хочу, а по воле отца. Вернулся в полную его волю. Так кто я? Существую я сам по себе, как отдельная целая личность? Или я – часть отца своего? Как рука или нога.

– Вот станешь сам царем… – перебила его Фрося. – Будет полная твоя воля.

– Стану ли? – горько усмехнулся Алексей и вдруг больно ткнул в живот жены. – Не на него ли теперь уповает батюшка? Как родится – отнимут у нас сына, заберет его Петр Алексеевич, приставит к нему дядек из своих людей – того же Румянцева да Толстого, а меня – в монастырь.

– Погоди, – обиделась Фрося. – Ты лучше подумай, как с отцом поговорить. Как повиниться да обратно его благоволение вернуть. Когда еще твой сыночек в рост пойдет – а ты уже готовый царевич. Попроси у него какое-нибудь дело, покажи себя. Царь и оттает. Теперича тебя никто при дворе не тронет – ты и сам наследник, и твой сынок будет царем… после тебя, – поспешно прибавила Фрося, увидев, как муж поморщился.

Они еще говорили с полчаса, но потом усталость взяла свое.



Утром Толстой постучал в дверь и вошел, не дожидаясь разрешения.

– Высочество! Алексей Петрович, вставай, надо ехать.

– Рано еще, – ответил царевич, щурясь сквозь опухшие веки.

В ответ Толстой вынул из обшлага конверт.

– Вот специальное предписание Петра Алексеевича. Буде наследник обвенчается в России, везти его в Петербург со всей возможной скоростью, а супругу его – за ним осторожно, чтобы не растрясти.

– Не поеду! – мотнул всклокоченной головой царевич. – Устал я, приболел. Не поеду без Фроси.

Толстой обернулся и свистнул. Из сеней вышли четыре драгуна.

– Сам понимаешь, Алексей Петрович, у меня царское повеление, – сказал он спокойно. – И я его выполню. Поедем в моем экипаже. Так что одевайся, будь так добр.

Алексей растерянно оглянулся на Фросю. Та кивнула.

– Помни, о чем мы давеча говорили, – сказала она и перекрестила мужа. – Помогай тебе Пресвятая Богородица!

Через несколько минут царевич вышел в сопровождении драгун, а Толстой на минуту задержался у кровати, где под одеялами лежала Фрося. Петр Андреевич подмигнул ей.

– Вот так! – сказал он. – Смекаешь, что Петр Алексеевич о тебе заботится? А еще более – о нем. – Он указал пальцем на живот Ефросиньи. – Будешь и далее делать, как я скажу, все будет очень хорошо. Поняла ли?

Фрося кивнула. Толстой снова подмигнул ей и вышел. У крыльца его ждал капитан Румянцев.

– Ну как? – спросил Толстой.

Румянцев вынул из кармана вырванную страницу приходской книги.

– Вот.

Петр Андреевич взял лист, сложил его несколько раз и сунул внутрь своего преображенского кафтана.

– Тут понадежнее будет.



Санкт-Петербург.

Шлиссельбургская крепость. 1717 г.

В допросной камере было холодно и сыро – печурка в углу не могла согреть каменные стены и низкие своды. За маленьким зарешеченным окном было совсем темно. За столом, накрытым зеленой скатертью, сидел, не снимая шубу, Петр Андреевич Толстой. На лавке у серой стены скрючился полковой писарь, положив на коленки доску с листами бумаги. А у печки, протянув руки к огню, стоял человек, от которого сейчас зависела судьба царевича Алексея – его отец, император российский Петр Алексеевич. Он стоял, задумчиво склонив круглое, одутловатое лицо с расчесанными как у кота жесткими усами.

– Нехорошо, – сказал он, не поворачиваясь.

Толстой промолчал. Он не смотрел даже на спину императора, чтобы не выдать своего тщательно скрываемого волнения – царь умел чувствовать слабину в своих людях, как волк чувствует самого слабого оленя среди стада.

– Не врет? – спросил император.

– Зачем? – откликнулся Толстой. – Она ребенка носит от царевича, твою кровь. Хочет выслужиться.

– Придумывает?

– Она? Баба простая. Хоть и натаскалась рядом с царевичем, да только куда ей придумать про письма шведскому королю Фредерику? Она и имени такого не знает небось.

Царь повернул голову.

– Может, подучили? – спросил он, не глядя на Толстого.

Тот непроизвольно сжал пальцы:

– Кто?

– Мало ли умников, – медленно ответил Петр Алексеевич.

– Можно было бы дать ей кнута, да вот-вот разродится, – сказал Толстой. – А так бы узнали – сама слышала или шепнул кто?

Петр наконец взглянул на него, но быстро отвел глаза к пламени в печи.

– Может, ты сам и подучил, – сказал он тихо.

– А мне зачем? Я, государь, и так отличился. Как ты и приказывал, доставил тебе царевича. А уж сколько потрудиться пришлось – ты сам знаешь, я тебе отчет дал. Да и какой мне резон этой бабе нашептывать? Мое место при тебе, Петр Алексеевич. Вокруг тебя полно других шептунов.

– Да, – кивнул Петр. – Да. Готовься, Петр Андреевич, поставлю тебя на все тайные дела. Все помню. И как ты стрельцов на меня поднимал для Софьи, помню. Но и как сражался потом, как в Семибашенном замке два раза сидел у турок – тоже помню. И про то, как царевича привез – запомню крепко. Поэтому и назначаю начальником над всем розыском.

Он вдруг выпрямился, стремительно повернулся и подошел к столу. Толстой моментально поднялся и склонил голову так низко, что локоны его французского парика, рыжеватого, по моде Людовика-Солнце, улеглись на зеленое сукно скатерти.

– Но и ты запомни, – сказал царь, упершись узловатыми пальцами в столешницу. – Вранья я терпеть не буду. Вознес я тебя высоко, но чуть что – сам тут же, – он указал на стены камеры, – и окажешься. Раз уж я сына своего в Шлиссельбург посадил, то тебя не пощажу и подавно. Все ли понял?

Толстой не стал уверять императора в своей полнейшей преданности – Петр Алексеевич такого не любил. Самоуничижение считал слабостью. Царь при этом был падок на лесть, но лесть заслуженную. Льстить просто так при нем было опасно – Петр тут же начинал подозревать, что его собираются обмануть.

– Теперь что касается бабы, – сказал царь. – Я надеялся, что Алеша откажется от такой мысли. Либо подождет, пока не увидится со мной. Ребенок для него – соперник. Неужто он до этого не додумался? Поторопился, Леша. Или его поторопили?

– Эта Ефросинья торопила, – ответил Толстой. – Хотела обезопасить себя.

– Простая баба, а не дура, – кивнул Петр. – Когда родит?

– Скоро уже.

– Знаешь что, – задумчиво произнес царь. – Ты пристрой ее к старшему Брюсу. И накажи ей никогда никому не рассказывать, где была, с кем была и от кого ребенок.

– По-хорошему… – начал Толстой нерешительно. – Надо бы ее…

– Вместе с дитем? – спросил царь.

Толстой едва заметно кивнул.

– Так ведь это внук мой, – саркастически покачал головой Петр Алексеевич. – Так-то ты начинаешь о безопасности государственной заботиться? Предлагаешь царского родича укокошить?

– Если безопасность того требует, – тихо, но твердо ответил Толстой.

Петр посмотрел ему прямо в глаза и молча кивнул.

– Но не в этот раз, – сказал он твердо. – Баба простая, но умная – поймет, если ты скажешь, что выхода у нее два. Либо жить скромно, за каким-нибудь гарнизонным офицером. Либо… то, что ты предложил.

– А ребенок?

– Кровь Лопухиных. Пусть живет, не зная об этом. Я присмотрю. Вырастет, запишем его в Преображенский. А там – как сам себя поведет. Если увижу, что достоин, – открою всем. Если будет как Алешка – значит, не судьба ему стать царевичем. Понял?

– Понял.

В коридоре послышался топот сапог караула.

– Иди, – приказал Петр Алексеевич. – Оставь нас.

Толстой встал, прошел к двери и открыл ее. Царевич под охраной гвардейцев стоял, исподлобья осматривая допросную, будто искал дыбу или станок.

– Зайди, – приказал царь Петр. – И дверь затвори.

Толстой проскользнул в коридор и дал знак гвардейцам отойти подальше. Царь сел за стол и указал сыну на лавку у стены.

– Сядь.

Царевич повиновался. Петр Алексеевич смотрел на него тяжелым усталым взглядом. Потом спросил:

– Есть хочешь?

– Нет.

– А выпить?

– Да.

Петр Алексеевич открыл дверь и крикнул караульным, чтобы принесли вина и стаканов. Потом вернулся за стол.

– Осуждаешь меня?

Алексей поднял голову.

– Да, – сказал он тихо.

Царь поморщился.

– Твое право. А мое дело – защищать свой трон. И наследие предков моих.

– Они и мои тоже, – возразил Алексей.

– Ой ли? – саркастически спросил Петр, накачивая себя холодной злостью, – Ой ли? Твои предки – Лопухины. От моего отцовства ты, считай, отказался, когда сбежал.

– Отец, – прервал его царевич. – Ты простил меня за это. В письме своем, помнишь?

– За это – простил, – жестко ответил император. – А вот за сношения твои со шведом, которые открылись, я не прощал. И не прощу!

– Ты обещал! – возмутился Алексей. – Обещал, что не будет мне ни суда, ни темницы.

– Со шведом! – Петр грохнул кулаком по столу.

Дверь приоткрылась, и на пороге появился гвардеец с кувшином и латунными стаканами. Петр Алексеевич взял себя в руки.

– Поставь и иди, – приказал он преображенцу.

Когда дверь за гвардейцем закрылась, он разлил вино и передал один стакан сыну.

– Выпьем, – сказал Петр. – За здоровье братца твоего сводного, Петра Петровича! Пей лучше, может, и зачту тебе.

Но царевич выглядел крайне растерянным.

– Разве?.. – начал он.

– Что?

– Толстой сказал – братец мой помер.

Царь чуть не подавился.

– Что? – пробулькал он. – Помер?

А потом расхохотался:

– Вот скотина! Это он так тебя из Милана выманивал, значит. Сказал – Петр Петрович помер, мол, ступай на царство. Вот мерзавец-то!

– Что смешного? – сердито спросил царевич и поднес стакан к губам. Запрокинув голову, он выпил все до дна, а потом поставил стакан рядом на лавку.

– Нехорошо, конечно, – согласился царь, вытирая заслезившиеся глаза. – Стервец какой, ничем не брезгует. А?

Алексей задумался.

– Значит, братец жив, – сказал он тихо. – А меня ты выманил, чтобы лишить наследства и засадить в монастырь. Пока я был у цесаря, ты этого сделать не мог. А теперь я в твоей воле. Что же… я подпишу отречение.

– Нет, – сказал царь. – В монастырь – это раньше, до твоего побега. До твоих писем шведскому королю с предложением пойти на Россию в твою пользу.

– Не писал я ничего! – возмутился Алексей. – Никаких таких писем!

Петр, не отвечая, смотрел в стол.

– Не писал! Веришь ты мне? – закричал с досадой царевич.

– Не важно, – произнес Петр. – Достаточно и одного побега. Пока ты только мечтал о моей смерти, я мог согласиться и на монастырь. Я думал, Алешка – болтун. Мало ли что он там себе воображает. Но ты начал действовать, не подумав, что болтать – одно. А вот делать – уже другое. Ленивый мечтатель не опасен. Мечтатель действенный – вот угроза.

– Но я тоже твой сын.

– Сын…

Петр встал и подошел к окну, отвернувшись, чтобы Алексей не видел его сведенного судорогой лица.

– Сыновья у простых людей, – сказал он вдруг высоким скрежещущим голосом. – А у царя наследники! Разницу чуешь? Сколько я проживу – Бог ведает. А как помру – тут же все наши расколются: одни за Петьку встанут, а другие тебя захотят, потому что ты своих в случае победы оделишь и новой властью, и новым богатством.

– Я отрекусь. Я крест поцелую, – горячо возразил царевич.

– А им все равно, отречешься ты или нет. Потому что мать твоя – из боярского рода. А Петька мой – от Катерины. Куда ей, захудалой, против старых родов?

– Но если не в монастырь… то куда? – растерянно спросил Алексей.

Петр резко повернулся к нему страшным лицом. Правое веко у него подрагивало.

– Не мне это решать, – сказал он тяжело. – Завтра вынесу вопрос в Сенат. Как приговорят сенаторы, так и будет.

– Врешь! – закричал царевич. – Твои сенаторы решат, как ты задумал!

Он вдруг подозрительно сощурился.

– А Фрося? – спросил он. – Она ведь брюхата твоим внуком. Что ты с ним сделаешь, когда родит?

Петр снова сел за стол:

– Не твое дело. Малец родится вне брака.

Он вынул из кармана лист, вырванный из приходской книги.

– Видишь? Не было ничего!

– Было! – крикнул Алексей. – Перед Богом и людьми!

– Ну, с Богом пусть Синод разбирается, – ответил насмешливо Петр. – А люди – мои. Что прикажу, то и скажут. Родится дите – отдам его в хорошую семью. А Фросю свою не жалей. Она тебя не пожалела. Про шведа – это с ее слов записано.

– Пытали? – охнул царевич.

– Никто пальцем не тронул. Разве я зверь – брюхатую пытать?

Царевич встал, подхватив с лавки стакан, подошел к столу и налил до краев. Выпив, он вытер губы рукавом.

– Сколько мне еще осталось?

Царь пожал плечами, встал и вышел из камеры, кликнув караул.



Через две недели Сенат решил – за измену и покушение на государство царевича Алексея предать смертной казни.

А для полного разоблачения масштабного заговора – подвергнуть его пытке кнутом.



Санкт-Петербург. 29 июня 1717 года

Пушки грохотали, россыпи фейерверка освещали стоящий на середине Невы только что спущенный на воду военный корабль «Лесной», построенный по чертежам самого Петра Алексеевича. Гремело пьяное «Виват»! Сам царь сидел в большом кресле, установленном прямо на берегу, закинув ногу в ботфорте на ручку. Позади стояли длинные столы, накрытые малиновыми бархатными скатертями. Бутылки, блюда с пирогами и нарезанным мясом, – все это плыло в дыме фейерверков и больших костров, разожженных по границе поля. Барабанщики и флейтисты, все уже пьяные, играли не переставая. Царь смотрел на корабль, поставив на колено серебряный кубок. В другой руке – тонкая голландская трубка. Иностранные послы ходили с озабоченными лицами.

– Почему не объявляют траур? – спросил резидент австрийского двора у графа Меншикова.

– Какой? – откликнулся тот.

– По царевичу.

– По преступнику, – твердо ответил граф. – По преступникам траур не объявляют.

– А почему тогда гроб с телом преступника стоит в Троицкой церкви под охраной двух сержантов и открыто для прощания?

– Потому как преступник – царский сын, – чуть раздраженно ответил Меншиков.

– Какая интересная логика у вас! Когда же похороны?

– Завтра утром.

– Я должен составить донесение своему императору, – сказал вежливо резидент. – Какую причину смерти царевича я могу указать? Говорят, он не выдержал пытки?

Меншиков раздраженно посмотрел на собеседника.

– Преступник умер от чувства глубокого раскаяния, – сказал он.

Резидент кивнул.

– У вас вежливые преступники, – сказал он, слегка улыбнувшись. – Избавляют своих судей от необходимости совершать казнь.

Он поклонился и отошел в сторону.

12. Тайная комната

Москва. 1794 г.

Крылов наконец расправился с яблочным пирогом и, отдуваясь, откинулся на спинку скрипнувшего стула. Агата Карловна сидела над чашкой чая, все такая же тихая и задумчивая.

– Что с вами? – спросил Крылов.

– Так, ничего… – ответила Агата нехотя. – Мне немного дурно.

– Вы больны?

Агата криво усмехнулась:

– Если вы знаете, то не надо спрашивать. А если не знаете, то вам не следует и знать.

Крылов понял, что у Агаты Карловны, вероятно, начались женские дни. «Что же, – подумал он. – Это даже кстати».

– А я вот приободрился. И хочу нанести пару визитов московским знакомым.

– Кому? – спросила Агата.

– Зачем вам? Моя личная жизнь вас не касается.

– О, – удивилась Агата. – Речь идет о даме?

Иван Андреевич кивнул.

– И кто же эта счастливица?

Крылов тяжело вздохнул:

– Это племянница брата моего отца. Только и всего. Конечно, мы с ней седьмая вода на киселе, но, при отсутствии других родственников, стараемся поддерживать отношения. Я попрошу Афанасия, чтобы он подождал меня у ворот – заодно и постережет, чтобы я не убежал.

Агата слабо улыбнулась, потом извинилась и ушла к себе – вероятно, недомогание сильно ее измучило. Крылов же, выпив полбутылки вина, послал Гришку к кучеру, велев запрягать, прошел к себе в номер и, убедившись, что камердинер успел срисовать план, спрятал блокнот в карман. Одевшись, он вышел во двор и, усевшись на скамью в бричке, велел отвезти его на Мясницкую, к дому Кусовниковых, а когда Афанасий заявил, что не знает, где это, Иван Андреевич в сердцах плюнул и обещал показать дорогу. А если и он заблудится, то, как известно, язык до Киева доведет.

До Мясницкой улицы добрались быстро, москвичи ввиду позднего времени уже сидели по своим домам и каморкам, готовились ко сну. По сравнению со Сретенкой Мясницкая была вдвое уже, большие дома тут теснились ближе к центру, а в сторону Садового стояли сплошь деревянные двухэтажные строения, потемневшие от непогоды. В окнах едва теплились огоньки свечей, а кое-где и лучин. И отовсюду из труб в небо поднимались дымы печей – жители протапливали пожарче на ночь, потели, чуть не угорали, – а все равно тепло под утро почти уходило, несмотря даже на двойные рамы и тщательно законопаченные щели. Иван Андреевич, кутаясь в пальто, надвинув поглубже свою шляпу, с тоской думал, что вот и он сейчас мог бы надеть теплые подштанники, плотный халат да колпак и залезть под толстое ватное одеяло с грелкой в ногах. Камердинер Григорий хоть и был шпионом, но заботился о Крылове от души.

– Здесь, что ли? – указал кнутом Афанасий на большое строение в конце улицы.

– Да, здесь. Останови у парадного.

Через минуту Крылов вылез из брички, приказал Афанасию ждать его и прошел в двери. Оказавшись в длинном темном коридоре, Иван Андреевич зажег спичку и, прищурившись, посмотрел вперед. Все точно, как ему и говорили. Он дошел до самого конца коридора, где начиналась лестница наверх. Тут под лестницей была небольшая дверь. Иван Андреевич дернул ручку на себя – не заперто. Полусогнувшись, кряхтя, он втиснулся в каморку. Там было совершенно темно и пахло кислым. Крылов неуклюже зажег еще одну спичку. Грязная лежанка с наброшенной черной овчиной, от которой и шел кислый запах.

– Черт понес меня сюда, – пробормотал Иван Андреевич, поднимая спичку повыше, чуть не задевая скошенный потолок. – Где же оно? А! Вот!

В стене у самого угла было вделано старое латунное кольцо. Иван Андреевич взялся за него, бросил погасшую спичку на пол и потянул в сторону – стенка отъехала с тихим рокотом, открыв черный прямоугольный проход. Крылов сделал шаг вперед и закрыл за собой фальшивую стенку. Здесь он зажег третью спичку и медленно пошел вперед, оглядывая стены и потолок тайного хода – чтобы не наткнуться случайно на какой-нибудь острый выступ или не попасть лицом в паутину.

Ход закончился узкой деревянной лестницей. Пришлось потратить еще несколько спичек и, главное, собственных сил, чтобы вскарабкаться на уровень третьего этажа. Тут Крылова ждало последнее препятствие – запертая дверь. Он остановился, чтобы отдышаться, понимая, что люди за этой дверью уже услышали его шаги по лестнице. Вероятно, у них были и другие способы узнать о незваном госте – скрытые механизмы в лестнице или стенах. И сейчас один или двое стояли по ту сторону – с заряженными пистолетами или обнаженными кинжалами. Крылов поморщился – а вдруг условный стук, которым он собирался открыть эту дверь, уже не действителен в качестве ключа? И что тогда? Выстрел через дверь? Или просто настороженное молчание? Но молчание ли? Если уж люди с той стороны решат, что незнакомец слишком близко подобрался к их тайне… Место тут секретное, удар в грудь – и никто никогда не узнает, куда же сгинул тучный литератор!

Крылов нерешительно поднял руку и прислушался. Тишина. С гулко бьющимся сердцем он стукнул три раза, потом два быстрых, а потом еще два с промежутком.

Ничего. Крылов подождал, а потом повторил условный стук. И снова – ничего! Похоже, план не сработал. Иван Андреевич снял шляпу, вытер вспотевший лоб и привалился к стене, горько раздумывая, что теперь делать. По всему выходило, что надо возвращаться обратно к Афанасию, ехать к себе в номер и выдумывать что-то новое. Но тут за дверью скрипнули половые доски, раздался тихий стук отпираемого засова, и дверь отворилась.

На пороге стоял коренастый мужчина в коричневом кафтане и с редкими прилизанными волосами на лысеющем черепе. Он молча посмотрел на Ивана Андреевича, а потом посторонился, пропуская его в комнату, тускло освещенную камином.

Крылов вошел и огляделся. Комната была почти пустой – не считая двух кресел, стола с початой бутылкой и корками хлеба да шкафа с книгами. Окна были плотно зашторены. Впрочем, в дальней стене виднелась еще одна дверь.

С кресла поднялся второй мужчина – длинный, мосластый, с рыжей коротко стриженной бородой. Одет он был во все черное.

– Ну, – сказал он весело, – кто тут к нам залетел на вечерочек?

Позади Крылова щелкнул засов.



Петербург. 1844 г.

– По правде говоря, у меня с самого начала не было никакой уверенности в том, что мой трюк удастся, – сказал Иван Андреевич. – Человек, к которому я ехал, был знаком мне шапочно. Возможно, я просто убедил себя, что он мне поможет. Но этого могло и не случиться – потому что и сам он находился в положении очень шатком. Мало того, он скрывался. Его адрес я узнал случайно, полгода назад в Петербурге, из разговора с одним приятелем, который предложил мне вступить в масонскую ложу. Это было не лучшее время для вольных каменщиков. Николай Иванович Новиков уже два года как сидел в Шлиссельбургской крепости, хотя следствие и не нашло у него при обыске ничего предосудительного. Из всех московских масонов арестовали его одного, но этого хватило, чтобы все местные мартинисты страшно испугались и прекратили свои открытые собрания. Конечно, втайне они продолжали собираться, но теперь уже в потаенных местах. Одно из таких мест и открыл мне питерский знакомец, сказав, что там можно найти сподвижника Новикова, Семена Ивановича Гамалеи со товарищи. Мой знакомец даже передал условный стук, при котором мне откроется дверь.

– Зачем? – спросил доктор Галер.

Крылов пожал плечами:

– Он был изрядно пьян. Думаю, просто хотел покрасоваться причастностью к тайне. Тогда я не придал его словам особого значения. Масоны казались мне изрядно скучными людьми – их фанатичное отношение к христианству, к чистоте нравов, их презрение к богатству, с которым они легко раздавали свое имущество нуждающимся во времена голода в 84-м, – все это казалось мне сумасшествием. Для такого небогатого человека, каким был я в те дни, подобное казалось прихотью, игрой. Но было и нечто, что объединяло меня с масонами Новикова, – мы все плыли по одному литературному течению, издавали сатирические журналы, обличали пороки общества и нравы аристократии. Только они потому, что так диктовали им убеждения, а я просто в силу своего природного сарказма. Это различие и не позволило мне сделать роковой шаг, вступить в одну из бесчисленных лож, что позднее оказалось просто опасным. В то время ты не мог предугадать, как отзовется даже твое самое обычное слово. Помнишь, я рассказывал про поручика Мировича, который пытался организовать побег Иоанна Антоновича? На допросе, будучи спрошен – кто его надоумил, он ответил – граф Кирилл Разумовский, тот самый, последний гетман Малороссии. А граф и сам был среди следственной комиссии. Оказалось, когда-то Мирович видел Разумовского и приступил к нему с вопросом: как добиться успеха у Фортуны? И граф, ничуть не думая, дал ему совет самому ухватить капризную девицу за подол. Якобы это и сподвигло поручика на замысел освобождения узника, чтобы тот впоследствии возвысил своего спасителя. Прямо по совету гетмана. Казалось бы – случайность, пустота. Но Разумовский после того злосчастного допроса спешно оставил место руководителя Академии и уехал за границу, пока не улягутся толки. Вот как боялись! Не слова даже, а слуха! Намека! А ведь гетман был обласкан императрицей, имел от нее подарки, имения, дома, тысячи душ, сопровождал Матушку в поездках – но и он испугался. Что говорить о простых московских масонах, особенно когда Новикова посадили именно в ту камеру, в которой томился и был застрелен караулом Иоанн Антонович? Они восприняли это как серьезную угрозу, как некий знак, который подала им Матушка. Этот испуг я и решил использовать. Я собирался встретиться с Гамалеей и именем императрицы потребовать у него помощи, обещая, что за это императрица закроет глаза на его прошлое.

– Это был чистый обман, – укоризненно сказал доктор Галер.

– Конечно! – крикнул Крылов. – Но отчаянные времена требуют отчаянных действий. Кроме того, я полагал, что, исполнив волю Матушки, я сумею выпросить прощения для всех, кто мне помогал.

– И масоны помогли?

Крылов горько усмехнулся.



Москва. 1794 г.

Иван Андреевич повернулся – коренастый мужчина перекрыл собой дверь.

– Не бойтесь меня, господа, – быстро сказал Крылов. – Я не собираюсь причинять вам вреда или раскрывать ваши тайны. Это место мне открыл посвященный, такой же сторонник вольных каменщиков, как и вы. Я пришел, потому что…

Тут он вдруг остановился. Обитатели тайного убежища вовсе не выглядели напуганными или даже встревоженными. Ивану Андреевичу даже показалось, что высокий, одетый во все черное, слушает его с иронией.

– …Потому что мне нужна ваша помощь в…

Он снова обернулся на коренастого. Отрепетированная заранее речь вдруг совершенно выветрилась из головы.

– А где Семён Иванович? Где Гамалея? – растерянно спросил Крылов, снимая шляпу.

– А! – напористо произнес высокий. – Гамалея! Ну, конечно! – Через плечо Крылова он весело подмигнул коренастому: – Гамалея! Слышь, Васька?

Тот ничего не ответил. Засунув руки в широкие карманы кафтана, он привалился спиной к двери, окончательно отрезая Ивану Андреевичу ход назад.

Крылов отступил на шаг, чтобы оба субъекта оказались в поле его зрения. Все шло совершенно не так, как он себе представлял. И даже хуже – встретившие ему типчики были больше похожи на разбойников, чем на мартинистов.

– Если его тут нет, я пойду, – сказал Крылов. – Возможно, я ошибся. И не советую меня удерживать.



Петербург. 1844 г.

Доктор Галер мельком взглянул на Ивана Андреевича, но тому и мгновения было достаточно, чтобы уловить скептицизм в глазах доктора.

– Что? – сердито каркнул Крылов. – Думаешь, я бы с ними не справился? Это я сейчас – неповоротливая туша, бурдюк с помоями. А в молодости ходил с парнями «стенка на стенку». И помнил еще все крюки и подхваты. У меня уже тогда был солидный вес – если б ударил тебя в лоб, считай, голову снес бы напрочь. Мужчины того сорта, как те, с которыми я разговаривал, хорошо чувствуют силу и опасность. Поэтому они сменили тон на более вежливый, пригласили меня в кресло и даже предложили выпить.



Москва. 1794 г.

Каким образом коренастый одним только шагом оказался за его спиной, Крылов так и не понял. Свет вдруг померк, а в следующий момент Иван Андреевич уже сидел в кресле с гудящей головой. Он попытался поднять руки, но обнаружил, что они связаны. Высокий мужчина сидел в соседнем кресле и лезвием тонкого ножа счищал с обшлага невидимое пятнышко. Коренастого в комнате уже не было.

Тут бы Ивану Андреевичу смертельно испугаться, но испуга не было – слишком сильно вдруг разболелась голова. Высокий глянул на него краем глаза, понял, что пленник очнулся, но не переменил своего занятия.

– Дырку протрешь, – сказал Крылов. – Что за дурость такая! Зачем по голове бить, а?

– Положено, – спокойно ответил высокий.

– Развяжи, – приказал Крылов. – Не сбегу. Не с руки мне бегать.

– Не положено, – прозвучало в ответ.

Крылов поморщился и переменил позу – правая нога сильно затекла. Кресло заскрипело под его весом.

– Лучше делай, как я говорю, – сердито крикнул он. – Сейчас мой кучер придет, уж познакомишься с ним. Он таких, как ты, одной левой на Луну посылает.

Высокий пожал плечами и презрительно выпятил нижнюю губу.

«Да, – подумал Иван Андреевич. – Как же тут Афанасий меня отыщет, если я сам сделал все, чтобы он меня не нашел»? Но не рассказывать же это пленителю?

– Шишка небось у меня теперь будет с кулак, – пробурчал Крылов. – Вот ведь дурни. Сразу кулаками махать. И что теперь?

– Ждем, – коротко ответил высокий.

– Кого?

– Кого надо.

Крылов снова поерзал в кресле.

– Отлить бы. Долго ждать? А то ведь не сдержусь.

Высокий встал, прошел в соседнюю комнату – Иван Андреевич успел увидеть край богато застеленной кровати, вынес оттуда ведро.

– На.

– Что, со связанными руками?

Человек в черном вздохнул и развязал литератору руки. Но тут же отступил на шаг и вытащил из-под полы короткую дубинку.

– Так и будешь смотреть? – осведомился Иван Андреевич, расстегивая по бокам штаны.

– Положено, – ухмыльнулся его сторож.

Иван Андреевич уже заканчивал, когда на лестнице за дверью послышался скрип ступеней.

– Давай быстрей, – приказал высокий. Он буквально выхватил ведро и задвинул его ногой под кресло Крылова.

Тут дверь отворилась, и в комнату вошли двое – уже знакомый крепыш в коричневом кафтане, сверху которого он набросил крестьянский длиннополый армяк. Второй же оказался толстым мужчиной в шубе, под которой оказался парчовый узорчатый фрак, застегнутый на все пуговицы. Шею и грудь прикрывал большой бант серого шелка. Лицо человека было некрасивое, квадратное, с толстым красным носом пьяницы. Но самое гнетущее впечатление производили глаза – серые, маленькие и слезящиеся. Он буквально впился ими в лицо Крылова. Потом моргнул пару раз как птица и сиплым низким голосом произнес:

– Все-таки пересеклись наши дорожки.

Одним жестом старик согнал высокого с кресла и сел сам.

– Кучера твоего насилу отправили восвояси. Рыскал тут…

Крылов не отвечал, закинув ногу за ногу. Теперь очень хотелось курить. Он уже начал догадываться, кто перед ним.

– А ты, значит, искал тут масонов? – просипел неприятный старик. – Да они давно тю-тю. Вот, оставили нам в наследство свою камору. Хорошее местечко, неприметное, как раз по мне.

Он усмехнулся, достал из кармана табакерку и предложил ее Крылову.

– Нет, – отказался Иван Андреевич. – Курить хочу.

– Ну, это потом, – пробормотал старик, заправил в ноздрю внушительную щепотку табаку, подождав, чихнул и вытер нос несвежим платком. – Сейчас у меня к тебе есть вопросы. Честно скажу, приметил я тебя с твоими людьми, почитай, как вы через заставу въехали. Знатная компания, что тут сказать. Сразу понял – не к добру.

– Не ожидал встретиться с вами здесь, – несколько растерянно произнес Крылов. – Вы же, Николай Петрович, теперь в столице губернаторствуете.

– Да уж, – кивнул толстый старик. – Но тянет, знаете ли, в Первопрестольную иногда. Столько здесь прожито, столько дел сделано. Каждую собаку знаю. Где она гадит в закоулках – знаю. Каждую птичку на веточке – кто как поет – знаю. А вот что вы сюда приехали – не знаю. И это плохо. Не к добру.

Крылов вспомнил уголок кровати в соседней комнате – видать, бывшего полицмейстера и генерал-губернатора Москвы Николая Петровича Архарова тянули в Москву не только воспоминания. И бывшую тайную квартиру мартинистов он переделал под место встречи с какой-нибудь зазнобой. А то и не одной.

– Так при чем тут я? – спросил он у старика. – Вы ведь с частным визитом приехали?

Архаров нахмурился, почувствовав легкий намек в словах Ивана Андреевича.

– Я так долго служу, – сказал он, вперяя острый взгляд в лицо пленного литератора, – что личное у меня легко сплетается с государственным. Два дня назад дела у меня были частные, а вот теперь…

– А знаете ли вы, сударь, – перебил его Крылов, – что я действую по личному указанию матушки-императрицы. И связав меня, вы препятствуете ее воле.

– Знаю, – кивнул Архаров. – Все уже знают, что Матушка послала вас в Москву с каким-то заданием. Но не знают с каким.

– И вы хотите узнать, что она мне приказала? – с насмешкой спросил Иван Андреевич.

– Вовсе нет, – тут же ответил Архаров. – Эта тайна меня не касается. Пусть ею интересуются другие.