— Мой день начинается ровно в 05.29. Обычно я просыпаюсь сам, а если нет, то по будильнику. Потом слушаю новостную программу «Эхо» по радио, встаю в 05.33. Сделав все необходимые утренние процедуры, прихожу в столовую в 05.54, там беру кофе с простоквашей. Я всегда предельно точен: тут все говорят, что по мне можно часы сверять!

Он откусил кусочек булочки и запил её кофе.

— В 06.05 я нажимаю на кнопку звонка, чтобы меня выпустили. Ни минутой раньше или позже! Здесь это единственный способ выжить, — пояснил он. — Я превратился в невероятно рутинного человека. Неверояяяятно рутинного!

Я понимающе кивнул.

— Сегодня две тысячи триста шестьдесят седьмой раз, когда я совершил прогулку по двору. Я гуляю каждый день.

Стуре внимательно взглянул на меня. Я был впечатлён:

— Две тысячи триста шестьдесят седьмой день, — повторил я.

— Прогулка продолжается ровно час двадцать; я описываю восьмёрку. В 07.25 принимаю душ, пью кофе и читаю газеты. Затем приступаю к разгадыванию кроссвордов. Я выписываю разные сложные кроссворды, и за всё это время не оставил ни одной пустой клеточки. Иногда на то, чтобы отгадать последние слова, может уйти несколько дней, но я всегда довожу дело до конца. Порой даже отправляю свои кроссворды в газеты от имени кого-то из персонала больницы, чтобы не привлекать слишком много внимания, — несколько раз даже выигрывал всякие мелочи типа лотерейных билетов. Для меня это как работа. Кроссворды занимают моё внимание с половины девятого до четырёх. Всё это время работает радио. Всегда «Р1»! Люблю их программы «Тенденция», «Родственные связи», «Обеденное эхо», «Мир знаний» и «Язык». В шесть вечера я отправляюсь в свою комнату, и с этого момента не хочу, чтобы меня беспокоили. Тут наступает время вечерней рутины — правда, в основном я смотрю телевизор. В 21.30 ложусь. В десять тушу свет и засыпаю.

Всё было в точности, как я предполагал. Стуре Бергваль не общался ни с кем за пределами клиники. Ни с одним человеком. Да и с другими пациентами тоже.

— Стуре, вы сознались в стольких убийствах. В восьми вас признали виновным. Вы по-прежнему настаиваете на своих признаниях?

Стуре посмотрел на меня, а затем произнёс:

— Признания остались. Да…

Повисла тишина. Его слова были решающим фактором для продолжения нашей беседы. Я внимательно наблюдал за этим загадочным человеком, который всё ещё сидел напротив меня.

Возможно, он был самым жутким серийным убийцей в Северной Европе, а возможно — обыкновенным выдумщиком, сумевшим обмануть всю судебную систему Швеции.

По его облику совершенно нельзя было определить, какое из этих предположений верно.

— Здесь столько мер безопасности, — попытался я. Стуре продолжал слушать. — Кажется, из этой клиники вообще не сбежать. Все эти стальные двери, пуленепробиваемые стёкла, тревожные кнопки…

Он одобрительно замычал.

— Мне просто интересно… А что было бы, если бы вы жили в обществе?

Стуре непонимающе посмотрел на меня.

— Вы взялись бы за старое? Начали бы снова убивать и расчленять детей?

Его тяжёлый взгляд наполнился ещё большей печалью.

— Нет, нет и ещё раз нет!

Он медленно покачал головой и опустил глаза. Глядя на колени, он добавил:

— Нет, я бы не стал этого делать.

Я не сдавался.

— Так что бы случилось, если бы вы вернулись к нормальной жизни в обществе, пусть и под надзором?

— Врачи считают, что я должен оставаться в психиатрической лечебнице…

— Я знаю, — перебил я. — Читал, что они пишут. Но я хочу спросить вас. Мне вы кажетесь абсолютно нормальным. Здравомыслящим.

— Да-а? — в его голосе проскользнули столь характерные для него высокие нотки. Он улыбался и выглядел так, словно я сказал что-то абсурдное. А затем прибавил, не дождавшись ответа: — А разве я не должен быть таким?

— Нет, конечно же, нет! Вас считают самым опасным и безумным психопатом в Швеции. Разве это не ясно?

Он вроде бы не обиделся, но ответа на вопрос о том, что было бы, если бы Стуре Бергваля выпустили, я так и не получил.

Вопрос, к слову, был справедливым.

Передо мной сидел человек, казавшийся чувствительным и дружелюбным. Внешне он совершенно не походил на жестокого серийного убийцу с садистскими наклонностями, осуждённого за все эти ужасные убийства.

И какой же я мог сделать вывод?

Никакого.

Тишину нарушили сотрудники 36-го отделения: пришло время отвести убийцу обратно в его камеру.

Мы попрощались. Ни у него, ни у меня и мыслей не возникло о новой встрече.

Дядюшка Стуре

Всё лето я изучал материалы следствия и связывался то с полицейскими, которые занимались расследованиями, то с родственниками и друзьями Стуре Бергваля, то с близкими жертв, то с теми, кого сам Бергваль назвал вероятными сообщниками. Список казался бесконечным. Многие проявляли радушие и шли навстречу, но общаться с персоналом Сэтерской клиники, по понятным причинам, оказалось куда сложнее. Я не лелеял особых надежд, когда позвонил домой бывшему главному врачу Сэтерской больницы Йорану Чельбергу. Его не слишком воодушевляла моя задумка создать документальный фильм о Томасе Квике. Правда, я сразу заявил, что не собираюсь обсуждать его виновность — просто хотел бы рассказать о том, как проходили расследования и лечение, — и Чельберг заметно смягчился.

Было ясно: он не горит желанием беседовать о деле Квика, но я не понимал почему. Он критически относился к действиям прокурора ван дер Кваста и так же неодобрительно отзывался о методах терапии.

— Как бы то ни было, конфиденциальность не позволяет мне разглашать данные о пациентах, — пояснил он.

У меня тут же возник вопрос: а смог бы он со мной поговорить, если бы сам Стуре Бергваль разрешил рассказать о терапии? Йоран Чельберг не был готов ответить сразу, но обещал подумать.

Он колебался. Что-то удручало его, он явно хотел о чём-то сообщить, но не решался. Перед ним возникла дилемма.

— Я предан Сэтерской психиатрической клинике и её сотрудникам, — сказал он. — При этом я вовсе не хочу замалчивать факты и способствовать сокрытию процессуального скандала.

«О чём это он? — подумал я. — Процессуальный скандал?..» Я попытался не выдать охватившего меня волнения. Вот, значит, как относился бывший главврач клиники к делу Томаса Квика — как к потенциальному скандалу в судебной системе.

Йоран Чельберг дал понять, что его беспокойство было как-то связано с молчанием Квика — тем самым «тайм-аутом», который тот взял. Оказывается, Чельберг просил нескольких судей пересмотреть дела, однако получил отказ. На том он и успокоился.

Мне никак не удавалось взять в толк: что именно в истории Квика, по мнению Чельберга, могло служить достаточным основанием для пересмотра дел?

Если я чему-то и научился за долгие годы журналистских расследований, так это обращать внимание на хронологию событий: главное — расставить всё в нужном порядке, ведь какие-то вещи просто не могут происходить одновременно. Это позволяет исключить возможные несоответствия и провести чёткую грань между причиной и следствием.

Лишь когда я принялся дотошно сортировать по времени все свидетельские показания, связанные со смертью Осмо Валло, мне удалось доказать, что события не могли происходить так, как они были описаны в официальной версии. Точно так же я опроверг виновность осуждённого за инцест мужчины в «Кейсе “Ульф”»: когда, по словам полиции, он совершал насильственные действия в отношении собственной дочери, свидетели видели его в совершенно другом месте. Работая над делом об уличных беспорядках в Гётеборге, мы с Янне Юсефссоном смогли восстановить реальный ход событий во время перестрелки на площади лишь благодаря тому, что разложили все имевшиеся записи происшествия в хронологическом порядке.

Теперь я думал о материалах следствия по делу об убийстве Йенона Леви в 1988 году. Им занимались в полицейском управлении Муры, где комиссары полиции Леннарт Ярлхейм и Вилли Хаммар обладали информацией чуть ли не о каждой минуте жизни Квика от колыбели до Сэтерской клиники.

Картина вырисовывалась следующая:

В 1956 году Бергвали переехали в квартиру на улице Брюксгатан, 4 в местечке Корснэс недалеко от Фалуна. Уве — отец семейства — в 1977 году скончался, и после его смерти на плечи Стуре легла ответственность за хозяйство и за его больную мать Тиру (она скончалась позже, в 1983 году).

Все эти годы Стуре находился на больничном из-за проблем с психикой и получал пособие. Благодаря пенсии матери им удавалось сводить концы с концами. Он много общался с семьями братьев и сестёр, особенно тесный контакт ему удалось установить с их детьми. Дома он ткал ковры, занимался хозяйством и любил поболтать с матерью и её подругами.

Казалось, жизнь Стуре Бергваля начала налаживаться, когда в 1982 году он вместе со старшим братом Стеном-Уве открыл небольшую табачную лавку в Фалуне. Год спустя их мать скончалась, и Стуре остался совсем один в родительском доме.

По вечерам у лавки болтались подростки, среди которых особенно выделялся одиннадцатилетний мальчик — назовём его Патриком Улофссоном. Он начал выполнять мелкие поручения братьев и с удовольствием играл с дирхаундом Стуре по кличке Пея. Благодаря этому Стуре быстро подружился с семейством Улофссонов.

В 1986 году братья закрыли магазин, и Стуре остался без работы. Однако вскоре он открыл новый — на сей раз на площади Дроттнингплан в Грюксбу. Его новым партнёром стала мама Патрика, Маргит Улофссон.

Сюда также любили приходить местные подростки, которые со временем так сдружились со Стуре, что начали частенько наведываться к нему в гости. Сам же он пошёл учиться вождению и 27 марта 1987 года получил права, что, правда, потребовало от него больших усилий. Вскоре он купил малолитражку «Вольво» PV 1965 года выпуска и принялся организовывать поездки на рок-концерты в Стокгольм. На его двадцатидвухлетнем авто мальчишки ездили слушать Kiss, Iron Maiden и WASP. Популярность Стуре подскочила до небес.

Если раньше Бергваль жил на пособие по состоянию здоровья, то теперь он был настоящим бизнесменом. К тому же, в Грюксбу он подрабатывал распространителем газет и ведущим лотереи «Бинго!». Он нравился не только покупателям и коллегам, но и работодателям.

Патрик Улофссон проводил у Стуре всё больше и больше времени, иногда даже оставаясь на ночь — конечно, с разрешения родителей. Отношения Стуре и Улофссонов были теперь настолько близкими, что те даже пригласили Бергваля отпраздновать Рождество.

Правда, конец этой истории оказался печальным. Супруги развелись, отношения между Стуре и госпожой Улофссон стали отвратительными, их общее предприятие разорилось, а Патрик отвернулся от семьи. В итоге социальные и финансовые проблемы Стуре и Патрика вынудили их пойти на ограбление банка.

Это преступление казалось не столько странным, сколько невероятно глупым: Стуре был клиентом банка, вход в который располагался рядом с его табачной лавкой. Утром 14 декабря 1990 года грабители ворвались домой к банковскому бухгалтеру и взяли его домочадцев в заложники. Чтобы их не узнали, они нацепили балаклавы и маски Санта Клауса. Для большей конспирации Стуре пытался говорить с финским акцентом, который, правда, через некоторое время чудесным образом исчез. Преступников опознали, и вскоре после ограбления полиции удалось их схватить.

Патрику было 18, и его приговорили к трём с половиной годам лишения свободы. Стуре назначили судебно-медицинскую экспертизу, после чего ему было предписано пройти лечение в психиатрической клинике Сэтера. Там он и находился с тех самых пор — за исключением нескольких поездок в Стокгольм, Хедемуру и другие города провинций Даларна и Норрланд, где проходили допросы, судебные заседания и следственные эксперименты.

Больше всего меня заинтересовало время, предшествовавшее ограблению.

На продолжительных допросах подростки рассказывали, как Стуре мастерил для них хоккейные ворота, устраивал квесты, готовил попкорн. Однажды он даже снял летний домик, где ребята могли время от времени ночевать. Но ни разу он не притронулся ни к одному из них, и никто даже и подумать не мог, что у Стуре гомосексуальные наклонности. Как-то раз несколько мальчишек были у него дома и смотрели ужастик. В самый страшный момент Стуре взял за руку одного из них. По дороге домой ребята подняли эту тему. Вывод был однозначным:

«Как странно: взрослый дядька хочет взять за руку тринадцатилетнего подростка».

Длительные и полные невинности отношения с ребятами из Грюксбу никак не вязались с образом серийного убийцы с синдромом раздвоения личности, вынужденного насиловать, убивать и расчленять мальчиков.

Я связался с теми самыми ребятами. Ни один из них не считал, что Стуре, которого они так хорошо знали, имел хоть что-то общее с Томасом Квиком.

С этими мыслями я и отправился в конце августа в Даларну на вторую встречу со Стуре.

По пути я заглянул в районный суд Фалуна, чтобы полистать материалы по делу об убийстве Грю Стурвик. Перевернув очередную страницу и увидев первую фотографию её тела, я почувствовал, как у меня перехватило дыхание. Это была совсем молодая обнажённая девушка, лежавшая лицом в асфальт на грязной парковке. Убийца не просто лишил Грю жизни: он намеренно и агрессивно показал всю её беззащитность, выставив её наготу на всеобщее обозрение.

Я не ожидал от себя такой реакции на фотографию. Меня охватили печаль, растерянность и стыд. Я вдруг увидел ту невообразимую череду трагедий, виновником которых называл себя Квик. И неважно, был он к ним причастен или нет.

Если он был невиновен, то судьи фактически объявили амнистию и отпустили на волю настоящих убийц.

Именно об этом и говорил Лейф Г. В. Перссон — но понял я это только теперь. Я ещё раз взглянул на снимок. Он был сделан 25 июня 1985 года. А на дворе стояло 28 августа 2008 года. Через год и девять месяцев расследование должно прекратиться по истечении срока давности.

Через 660 дней убийца — если это не Томас Квик — сможет вздохнуть спокойно.

Сэтерская лечебница, четверг, 28 августа 2008 года

Как только мы со Стуре присели, я тут же принялся расспрашивать его о времени, проведённом в Грюксбу:

— Когда я читал материалы допросов всех, кто знал вас в Грюксбу, у меня сложилось впечатление, что для вас этот период был довольно счастливым.

— Да, это было прекрасное время, — подтвердил Стуре. — Я бы даже сказал, лучшее в моей жизни.

Стуре начал вспоминать милые эпизоды и счастливые моменты, говорить о собаках, которые были у него и Патрика, и о Рождестве в доме Улофссонов.

— Но ведь всё обернулось катастрофой, — напомнил я.

— Да, и это было просто ужасно! — сказал Стуре, несколько напряжённо сжав ладони.

— А каково было семье Патрика? — продолжил я. — Вы втёрлись к ним в доверие, а потом причинили такую боль. Разве нет?

Стуре кивнул. Помолчал. Было заметно, что он размышляет. И вдруг он спрятал лицо в ладонях и зарыдал.

— Простите, мне так тяжело это вспоминать, — с трудом вымолвил он, преодолевая всхлипывания.

Я никогда не видел, чтобы мужчина так плакал. Как ребёнок. Это было удивительно трогательно. И невероятно пугающе.

Мне стало страшно: неужели я всё разрушил? Неужели оборвал едва установившуюся между нами связь? Но Стуре собрался, вытер слёзы и подошёл к запертой двери.

— Подождите! Я скоро вернусь, — сказал он и нажал на кнопку.

Сотрудник больницы выпустил его, а через пару минут Стуре уже стоял с жестяной коробочкой, в которой лежали сотни фотографий. Мы долго перебирали их. На многих Стуре позировал и гримасничал.

Живущий во мне режиссёр думал лишь об одном: как убедить Стуре оставить мне эту коробочку на время?

На одной из фотографий я увидел женщину лет тридцати пяти. Она стояла на кухне и улыбалась на камеру. Стуре поднёс фотографию к моему носу:

— Вот ведь как интересно. Это же единственная женщина, с которой я занимался любовью, — произнёс он.

Мне показалось, он этим гордится.

— Единственная? — удивлённо спросил я. — За всю жизнь?

— Да, только с ней. На это были свои причины, — загадочно добавил он. Много позже я узнал, что под этими «особыми причинами» скрывалось огромное желание Стуре завести детей. Быть может, несмотря на свои пристрастия, он всё же был способен жить с женщиной? Нет, из этого вряд ли бы что-нибудь вышло.

Слушая рассказ Стуре и глядя на фотографию, я мог думать лишь об одном: Грю Стурвик. Норвежская проститутка, которую убили и выбросили на парковке, — и следы спермы внутри её тела. Женщина на фотографии не была Грю Стурвик! А по твоим словам, единственной женщиной, с которой ты вступал в интимную связь, была дама на этой фотографии.

«Зачем Стуре упомянул эту деталь? Уж не проговорился ли он? Или он сознательно хотел сбить меня с толку? Нет, мы ведь не говорили о Грю Стурвик — да и о других убийствах тоже, так с чего бы ему считать, что я знаю о его связи с Грю?» — вот о чём я думал, пока мы рассматривали снимки.

Когда мой визит подходил к концу, я как бы невзначай бросил:

— А нельзя ли одолжить несколько фотографий?

— Конечно, — сказал он, — берите любые.

Я взял пять: Стуре в своём ларьке; Стуре с ребятами во время поездки на очередной концерт; Стуре, с ужасом смотрящий в пустой кошелёк; Стуре за кухонным столом; Стуре рядом с летним домиком Улофссонов, где позже будет убит Йенон Леви.

Стуре позволил мне взять пять фотографий, и, по-моему, это был явный признак доверия. Покидая клинику, я знал: он согласится принять участие в моём документальном фильме. Но в качестве кого — я пока не знал.

Находка

К концу лета 2008 года я успел вывести из себя и Губба-Яна Стигсона, и Лейфа Г. В. Перссона.

— Если ты ещё ничего не понял, то ты и впрямь идиот! — с горечью сказал Перссон.

Таким же дураком я выглядел и в глазах Стигсона: как можно было отрицать, что Квик — настоящий серийный убийца, справедливо осуждённый за свои деяния?

— Скажем, убийство Терес Юханнесен. Когда 3 июля 1988 года она исчезла из норвежского Фьелля, ей было девять. Спустя семь лет Томас Квик сознаётся в убийстве. Находясь в Сэтерской лечебнице, он подробно описывает район, где всё произошло. Он показывает полиции дорогу, рассказывает, что в 1988‐м там был банк, а балконы были другого цвета — всё сходится! Он упоминает, что повсюду лежали доски, потому что во Фьелле как раз строили детскую площадку. Откуда он мог это знать? — обратился ко мне с риторическим вопросом Стигсон.

— Ну, если всё это правда, то он, вероятнее всего, бывал в этом месте, — согласился я.

— Разумеется, — ответил Стигсон. — А потом он отвёл полицейских в лес, где когда-то убил девочку и спрятал тело. И на месте преступления обнаружили остатки обожжённых костей, которые, как показал анализ, принадлежали ребёнку в возрасте от восьми до пятнадцати лет. А на фрагменте одной из них даже был след от ножовки! Томас Квик показал, где спрятал лезвие, и размер зубцов совпал со следом на кости. — Стигсон покачал головой. — И они ещё утверждают, что доказательств нет! Это ведь неоспоримое доказательство, как, собственно, и написал канцлер юстиции Йоран Ламбертц, изучив материалы дел Квика.

— Конечно, звучит убедительно, — поддакивал я.

У Губба-Яна Стигсона был столь яростный, непримиримый и однобокий взгляд на Томаса Квика, что мне не хотелось возражать. Но я был ему очень благодарен. Обладая такими знаниями, он представлялся ценным собеседником, который к тому же снабжал меня всеми необходимыми материалами расследований. Как-то он даже сделал копии всех своих трёхсот статей о Квике.

Но его главной заслугой, пожалуй, я бы назвал замолвленное за меня словечко перед его единомышленниками: Сеппо Пенттиненом, Кристером ван дер Квастом и Клаэсом Боргстрёмом. Не знаю, с кем ещё он беседовал, но передо мной открылись все двери.

Когда я позвонил Пенттинену, он не попытался отделаться от меня, хотя и был подозрителен по отношению ко всем журналистам, желавшим побеседовать о Томасе Квике. Он сразу заявил, что не будет давать интервью — это был его принцип — но выслал мне материалы, которые, по его мнению, заслуживали внимания. Среди них была и его собственная статья «Взгляд допрашивающего следователя на загадку Томаса Квика». Она вышла в 2004 году в газете «Скандинавская криминальная хроника», и в ней он, среди прочего, писал: «Следствие по делу об убийстве Терес Юханнесен в Драммене может служить типичным примером уровня доказательств, которые легли в основу приговоров».

На расследование убийства Терес ссылался и ван дер Кваст, считавший улики по этому делу наиболее убедительными. Ну, а раз Стигсон, Пенттинен и ван дер Кваст были единодушны в оценке ситуации, стало очевидно, чем мне предстоит заниматься. Есть ли основания полагать, что мы столкнулись с настоящим скандалом, затронувшим всю правовую систему Швеции?

Томас Квик сообщал то, что могло быть известно лишь самому преступнику и полиции, а порой и то, чего даже полицейские не знали. Во всяком случае, так написано в судебных решениях.

Иногда возникал вопрос: как он вообще узнал о каких-то убийствах? Особенно о норвежских, ведь про них в шведской прессе почти не писали. Как мог Квик, запертый в Сэтерской клинике, рассказывать об убийствах Грю Стурвик и Трине Йенсен? И как он мог показать дорогу к уединённым местечкам, где были обнаружены тела?

Я подумал, что те, кто сомневался в правдивости слов Томаса Квика, слишком легкомысленно отнеслись ко многим вопросам. Конечно, некоторые из так называемых «уникальных сведений» можно было легко объяснить, но остальные при этом оставались загадкой, хотя я очень внимательно изучил материалы следствия.

Квик описывал повреждения на телах жертв, места происшествия, элементы одежды и вещи убитых — обо всём этом не было информации в СМИ.

Как Квик вообще узнал о том, что в июле 1988 года в норвежском Фьелле исчезла девятилетняя девочка Терес? Даже суд в Хедемуре посчитал этот вопрос важным.

В решении суда по делу об исчезновении Терес написано: «В ходе судебного заседания было доказано, что объём информации, которую Томас Квик мог получить из газет, был ограниченным». Квик также подтвердил это, о чём имеется запись: «Он не помнит, читал ли что-либо о происшествии до своего признания».

В общей сложности следственные материалы, касающиеся деяний Томаса Квика, охватывают пятьдесят тысяч страниц. Я решил разложить в хронологическом порядке всё, что касалось убийства Терес Юханнесен, и приступил к изучению документов и записей допросов с момента упоминания Квиком исчезновения девочки. С чего вдруг и он, и следствие заговорили о Норвегии?

В полицейском отчёте я увидел рапорт о том, что Квик встречался с норвежским журналистом Свейном-Арне Хавиком. Изначально Томас не проявлял интереса к Норвегии, но в июле 1995 года он получил от Хавика письмо, где тот рассказывал, что работает на крупнейшую норвежскую газету, «Верденс Ганг», в которой только что вышел обширный материал о Квике. Хавик хотел взять интервью. В полицейском отчёте сказано:

«Вскоре Томас Квик позвонил Хавику и попросил того прислать ему все газеты, на страницах которых говорится о нём и его убийствах в Норвегии.

Хавик отправил газеты от 6, 7 и 8 июля 1995 года».

Серия этих статей начиналась текстом, занимавшим целых три страницы. На первой поместили фотографию печального Томаса Квика, смотрящего прямо в камеру.

«Шведский серийный убийца признаётся: Я УБИЛ МАЛЬЧИКА В НОРВЕГИИ».

На развороте Томас Квик позирует в футболке, джинсах, сандалиях и белых носках. Журналист кратко рассказывает о «зверских убийствах» и сообщает новость: «В течение нескольких месяцев в обстановке строжайшей секретности норвежская и шведская полиция совместно расследовали убийство норвежского мальчика».

«Могу подтвердить, что мы в том числе расследуем и смерть норвежского мальчика, в убийстве которого признался Квик. Одной из главных проблем было установление личности убитого, однако у нас имеются предположения относительно того, кем был этот мальчик», — заявил, если верить газете, старший прокурор Кристер ван дер Кваст.

На следующий день появляется продолжение статьи. Теперь Томас Квик рассказывает, что убитый норвежский мальчик был «лет двенадцати-тринадцати и ехал на велосипеде».

8 июля выходит последняя статья под заголовком «Здесь исчезли вероятные жертвы Квика». На снимке, занимавшем половину газетной полосы, отчётливо виден лагерь беженцев в Осло, а на маленьких фотографиях можно разглядеть двух африканских мальчиков.

«Из этого ныне закрытого лагеря беженцев в районе Скуллерудсбаккен в Осло предположительно пропал мальчик, в убийстве которого сознался серийный убийца Томас Квик (45).

В марте 1989 года два мальчика в возрасте примерно 16 и 17 лет бесследно пропали из приёмного отделения Красного Креста для несовершеннолетних беженцев без родителей».

Когда Квик впервые заговорил о Норвегии, речь шла об убийстве мальчика. Но откуда появилась эта информация?

Я продолжал копать. В ноябре 1994 года Квик рассказал Сеппо Пенттинену о темноволосом мальчике двенадцати лет «славянского происхождения», которого он называл Душенька. Он упомянул городок Линдесберг и норвежское местечко под названием Мюсен.

Пенттинен направил запрос в полицию Норвегии, спрашивая, не числится ли у них пропавший мальчик, подходящий под описание. Такового не оказалось, но норвежские коллеги отправили информацию о двух беженцах в возрасте 16–17 лет, бесследно исчезнувших в Осло.

Статья в «Верденс Ганг» оказалась пророческой.

В феврале 1996 года Квик после многочисленных намёков наконец рассказал Пенттинену о том, что в марте 1989 года убил в Осло двух африканцев. Пенттинен тут же начал готовиться к поездке в Норвегию.

В последовавших за этим допросах Томас Квик отрицал, что когда-либо читал о норвежских убийствах. Он также уверял, что никогда не видел фотографий исчезнувших мальчиков, хотя у него и была вся подборка газет «Верденс Ганг» со статьями о нём самом.

Я мог с полной уверенностью констатировать следующее:

Квик активно собирал информацию о возможных убийствах в Норвегии, затем предъявлял её на допросах, а после солгал, сказав, что никогда не слышал об этих преступлениях.

В газетах, которые Томас Квик получил из Норвегии, была и ещё одна подсказка. Рядом с основной статьёй находилась небольшая заметка, в которой журналисты «Верденс Ганг» рассуждали, мог ли Квик быть замешан в самом обсуждаемом преступлении Норвегии:

«3 июля 1988 года из района Фьелль в Драммене пропала Терес Юханнесен (9). Это послужило началом самых масштабных розыскных работ в истории Норвегии.

Очень скоро Квик заявил о том, что совершил убийство в Норвегии».

Ни Терес, ни Фьелль не описывались подробно, но из статьи можно было почерпнуть основные факты: имя девочки, место и время.

Эти сведения стали известны Томасу Квику в конце июля 1995 года, а потому нет ничего удивительного в том, что уже на первом допросе он заявил, что Терес было девять, а исчезла она летом 1988 года из Фьелля.

При этом с вопросами, на которые в газете ответов не было, дело обстояло куда хуже.

Как и в других случаях, признания Квика в расправе над Терес Юханнесен появились во время сеанса терапии. Как сказала Биргитта Столе, тогда в его памяти «всплыло много событий», о которых она должна была составить отчёт. Рассказ Квика был несвязным, и «Столе могла охарактеризовать его состояние английским словом twisted [19]» — записал Пенттинен.

Всю историю целиком планировали услышать в среду 20 марта 1996 года. В девять утра Биргитта Столе и Томас Квик пришли в музыкальный зал Сэтерской клиники, где в чёрно-красных креслах их уже ждали Сеппо Пенттинен и инспектор Анна Викстрём.

Пенттинен попросил Квика описать Фьелль.

— Я вижу постройки, — начал Квик. — Но это не многоквартирные, а частные дома.

Вероятно, Квика сбило с толку само название «Фьелль[20]»: он принимается описывать малозаселённую сельскую местность с виллами, рассчитанными на одну семью, — быть может, подобные ассоциации возникли благодаря норвежскому слову bydel [21]. Он даже говорит, что добрался туда по дороге, засыпанной гравием.

— Это совсем крошечное местечко, — уточняет Квик на допросе.

На самом же деле Фьелль — типичный городской район 1970-х, с бетонными многоэтажками, хорошими дорогами, торговым центром и населением пять тысяч человек на относительно небольшой площади.

Квик говорит всё тише, а в конце и вовсе переходит на шёпот:

— Это так тяжело!

Если Пенттинен на момент допроса знает, насколько далёк Квик от действительности, то у него неплохо получается это скрыть. Он продолжает задавать вопросы.

Пенттинен: В какое время суток это случилось? Хотя бы приблизительно.

Томас Квик: Примерно в середине дня.

Пенттинен: Что значит «середина дня»?

Томас Квик: Около полудня.

Пенттинен: А какая была погода?

Томас Квик: Погода неплохая, облака довольно высоко. Лето…

Терес исчезла в 20.20. Да и с летней погодой Квик, похоже, слегка ошибся: в день, когда пропала Терес, во Фьелле шли проливные дожди — сильнейшие за десять лет.

После допроса Сеппо Пенттинен подытожил данные Квика о внешности и одежде девочки:

«Он утверждает, что у неё светлые волосы до плеч; они развеваются, когда она бежит. На ней брюки и, возможно, куртка. В ходе допроса он также вспоминает что-то розовое и футболку с пуговицами. И какой-то узор на трусиках. На руке у девочки — часы с узким ремешком и простой застёжкой. Вокруг циферблата — то ли светло-зелёные, то ли розовые пятна».

Невероятно, но Квик промахнулся во всех своих догадках: ничего из сказанного не соответствовало действительности.

В первоначальном расследовании исчезновения Терес много внимания уделялось именно деталям: в протоколах сохранились подробные описания её одежды и предметов, находившихся при ней. К делу даже была приложена последняя фотография Терес.

На ней девочка стоит у кирпичной стены и смотрит прямо в объектив. У неё чёрные волосы, золотистая кожа и счастливая улыбка, обнажающая отсутствие двух передних зубов и делающая тёмно-карие глаза совсем узкими.

Квик говорил о крупных передних зубах Терес. Неужели они успели вырасти?

Я позвонил маме девочки Ингер-Лисе Юханнесен, и та рассказала, что зубы даже и не думали показываться.

Белокурая версия Терес из описания Квика — это всего лишь стереотипное представление о норвежской девочке, рискованное предположение, имевшее все шансы на успех — во всяком случае, если руководствоваться статистикой. Но на сей раз всё оказалось не так. Конечно же, кроме подробностей, о которых Томас Квик успел прочитать в заметке «Верденс Ганг».

Боковой путь

Вечером 23 апреля 1996 года несколько полицейских машин проехали через Эребру и Линдесберг и по шоссе Е 18 попали в крошечное норвежское местечко Эрье. На среднем сиденье белого минивэна сидел Томас Квик, а рядом с ним — Сеппо Пенттинен.

Квик должен был показать, где и как убил двух африканских беженцев и девятилетнюю Терес Юханнесен.

Рассказ Квика в точности соответствовал сведениям полиции об исчезновении двух мальчиков из приёмного отделения Красного Креста на окраине Осло. Квик показывал дорогу. Перед отъездом он нарисовал и само здание — весьма примечательный старый деревянный дом.

Здание, к которому подъехал эскорт, выглядело точь-в-точь как на рисунке Квика. Томас описал дорогу к местечку, которое он называл Мюсен и где, по его словам, был убит один из мальчиков. Тела жертв Квик якобы забрал обратно в Швецию, где расчленил и частично съел их, а кое-что закопал в Линдесберге.

Как рассказал мне инспектор полиции Туре Нессен, после изучения места преступления Квик и следователи отправились на футбольное поле в Линдесберге, где поисковая собака Зампо взяла след, и криминалисты перерыли огромный участок земли. Останков обнаружено не было. Тут Квик сообразил, что ошибся с местом: дело было на футбольном поле, но не в Линдесберге, а в Гульдсмедсхюттане. Однако и там ничего найти не удалось.

Но в Гульдсмедсхюттане произошло нечто весьма примечательное. Туре Нессену неожиданно сообщили, что жертвы убийцы, поисками которых как раз занималась полиция, оказались живы и здоровы. Выяснилось, что молодые беженцы отправились в Швецию. Первый решил остаться, а второй позже переехал в Канаду.

Как по мановению волшебной палочки, два норвежских убийства, в которых сознался Томас Квик, вдруг рассеялись как дым. Расследование третьего продолжилось, и теперь с ещё большим усердием. Так, спустя два года и двадцать один допрос, во время которых Квик множество раз менял показания, предоставленную им информацию по делу Терес Юханнесен посчитали столь ценной и эксклюзивной, что хедемурский суд счёл вину Квика доказанной.

Учитывая мои знания в области психологии свидетельских показаний, а также факт передачи Квику норвежским журналистом Свейном-Арне Хавиком нескольких газетных статей, я понял: на самом деле заявления Квика никакой ценности не представляют. Но при этом оставались и другие доказательства: указание на место преступления в Эрье и обугленные кусочки костей…

Стоило съездить в Драммен. Позвонив следователю Хокону Грёттланду, я напросился в гости.

«Буду рад вас видеть», — ответил он.

Эксперимент в Эрьесском лесу

В сентябре 2008 года мы с фотографом Ларсом Гранстрандом пересекли границу между странами в том же самом месте, что и следователи двенадцатью годами ранее.

В полицейском участке Драммена мы встретились с Хоконом Грёттландом, сопровождавшим Квика во всех его поездках в Норвегию.

— Он не такой, как мы. Он не рационален, да и с логикой у него совсем плохо, — заметил Грёттланд.

Оказывается, во время работы с Квиком у следователей то и дело возникали непредвиденные сложности.

— Квик говорит «да» и одновременно с этим мотает головой! Говорит «налево», а имеет в виду «направо». Понять его не так просто.

Грёттланд признался, что вообще не понимал Квика. Но Сеппо Пенттинен и Биргитта Столе без труда истолковывали его слова.

Хокон Грёттланд занимался расследованием дела пропавшей Терес Юханнесен с момента её исчезновения в июле 1988 года. Потом он оказался среди норвежских полицейских, связанных с Квиком, и в итоге пришёл к выводу: именно Квик убил Терес Юханнесен.

— А почему вы в этом так уверены? — поинтересовался я.

— Представьте: Квик в шведской психиатрической лечебнице подробно описывает Терес, Фьелль и Эрьесский лес. Мы едем туда и обнаруживаем: всё в точности так, как он рассказал.

Я согласился, что объяснить подобное можно было не иначе как причастностью Квика к преступлению.

Грёттланд отвёз нас во Фьелль, где проживала со своей мамой Терес. Мы проехали местный торговый центр и видеопрокат, куда Терес направилась в тот злополучный день, чтобы купить конфет на лежавшие в кармане 16 крон 50 эре. Грёттланд припарковал машину и указал на окна седьмого этажа длинного высокого дома номер 74.

— Вон там она жила. А здесь стоял Квик, когда Терес вышла из подъезда, — сказал Грёттланд и махнул рукой в сторону небольшого холма, спускающегося к дороге, по которой мы только что приехали. — Тут-то он её и схватил.

Я пересчитал этажи. Их было восемь. Тридцать пять больших окон на каждом.

Получается, Томас Квик похитил девочку, стоя перед 280 окнами и, возможно, на глазах у матери, утверждавшей, что она всё время стояла на балконе и следила за дочерью.

— Господи, это всё равно что похитить ребёнка перед трибуной стадиона «Росунда», — прошептал мне на ухо фотограф.

Томас Квик сознался в совершении более трёх десятков преступлений, но никто и никогда не видел его «в деле», и Квик ни разу не оставил следов. Я предполагал, что он всегда соблюдал предельную осторожность.

Во время следствия по делу Терес полиция допросила 1721 человека, но ни один из них не заметил ничего, что могло хоть как-то указывать на Квика. И даже описания, оставленные 4645 свидетелями, которые позже звонили и сообщали о том, что, возможно, обладают полезной для следствия информацией, не упомянули ни одной детали, которую можно было бы связать с Томасом Квиком. Я посмотрел на балкон Терес и пришёл к выводу: сцена похищения разыгрывалась на глазах у всех.

— Потом на холме он ударил её головой о камень, подогнал машину и запихнул девочку внутрь, — продолжал Грёттланд.

— Но это ведь очень рискованно, — сказал я.

— Да, пожалуй, — ответил следователь.

На следующий день я встретился с коллегой Грёттланда — Уле-Томасом Бьеркнесом. Сначала мы отправились в Хэрланд, к церкви, возле которой Квик расправился с Терес, а потом — в Эрьесский лес. Пришлось несколько километров трястись по неровным лесным дорожкам, пока мы не доехали до места, где Квик избавился от тела девочки.

Бьеркнес преподавал в здешней полицейской академии. Как раз в тот день он читал лекцию о Квике, и у него оказались три видеоплёнки, отснятые норвежской полицией во время встречи с Квиком. Я изо всех сил старался не подать виду, что мне просто необходимо их заполучить, так что лишь сдержанно поинтересовался, можно ли посмотреть эти записи. К моему большому удивлению, Бьеркнес протянул их мне. Я взял бесценный материал, пообещав вернуть его прежде, чем уеду из Норвегии.

В тот же вечер я разыскал офис телекомпании в Драммене и взял напрокат оборудование для копирования плёнки. В восемь вечера я принялся за дело прямо в номере отеля, где остановился. На трёх кассетах было заснято около десяти часов следственных экспериментов, и каждый час мне приходилось вставлять новую кассету.

Самыми интересными оказались записи, сделанные в машине, когда одна камера была направлена прямо на Квика, а вторая через ветровое стекло снимала дорогу. На экране крупным планом появился Квик, справа от него — Сеппо Пенттинен; дорога демонстрировалась в маленьком окошке в левом верхнем углу.

Квик завращал глазами. Они то сужались, то бешено перескакивали с предмета на предмет. Это выглядело неприятно и озадачивало. Квик на экране телевизора был совершенно не тем человеком, которого я встретил в Сэтерской клинике. Интересно, что могло так изменить личность? Он даже говорил по-другому.

Чтобы не заснуть и не пропустить момент, когда нужно будет сменить кассету, я был вынужден смотреть все записи. По большей части «фильм» был скучным и не слишком насыщенным событиями: Квик мог молчать по полчаса, пока камера продолжала снимать дорогу. Иногда оператор клал камеру рядом с собой, и запись продолжалась уже с сиденья автомобиля. Но я копировал видео и потому не мог ничего проматывать. Минуты бездействия на экране казались мне сплошной пыткой.

Было уже заполночь, когда я в очередной раз сменил кассету.

Теперь съёмка велась из машины, которая следовала за минивэном, где ехал Томас Квик. Он попросил остановиться, но камера продолжала работать. Было слышно, как к Квику подошёл врач и предложил ему лекарство.

Врач: Примете «Ксанор»?

Томас Квик: Ага.

Врач: Воды?

Томас Квик: У меня… кола есть…

Голос Квика был вялым, складывалось впечатление, что ему тяжело выговаривать слова.

Врач: Возьмите таблетку… Одной хватит?.. Может, ещё одну, прямо сразу?

Томас Квик: Да, наверное…

Ответ Квика был смесью речи и плача, эти звуки издавал человек, которому было очень плохо.

Я услышал, как Квик глотает ещё одну пилюлю, и машина трогается с места.

«Ксанор» — наркотическое успокоительное средство класса бензодиазепинов. Оно не только вызывает привыкание, но и даёт огромное количество побочных эффектов.

То, что я увидел, окончательно подтвердило мои подозрения: Томас Квик выглядел так странно, потому что находился под воздействием наркотического вещества. Я вспомнил слова Йорана Чельберга. Может, он как раз это и имел в виду? Он пытался объяснить, что Квику давали сильнодействующие препараты, а потому его признаниям не стоит безоговорочно верить? Во мне проснулся интерес. Усталость как рукой сняло, и я принялся смотреть видео с неподдельным интересом.

Я снова сменил кассету. Теперь Квик сидит в первой из четырёх или пяти машин, направляющихся в сторону леса. Он возглавляет процессию, состоящую из старшего прокурора, следователя, адвоката, психотерапевта, специалиста по вопросам памяти, нескольких водителей и врачей — ну и, конечно, шведских и норвежских полицейских. Квик пообещал показать дорогу к гравийному карьеру, где спрятал тело Терес Юханнесен. Карьер находится в Эрьесском лесу — он знает дорогу.

Кортеж сворачивает в сторону Швеции, едет по шоссе Е 18, и Квик всё время жалуется, что повсюду как из-под земли вырастают дома. Он говорит, что после убийства Терес его это тоже очень злило. И вот наступает критический момент. Дорожные знаки неумолимо указывают на приближение шведской границы — а ведь Квик постоянно заявлял, что тело девочки находится в Норвегии.

Томас Квик: Мы приближаемся к границе, и я должен найти дорогу до того как… Пенттинен: До того как мы подъедем к границе?

Томас Квик: Да.

Пенттинен: Да, именно, как ты раньше и говорил.

Томас Квик: Да.

Пенттинен: Ты узнаёшь это место, Томас?

Томас Квик: Да.

Место, которое узнал Квик, — это Клундская церковь. Поговорив ещё немного, на развилке в лесу команда решает свернуть направо. Проезд перегорожен шлагбаумом, и Квик подтверждает, что бывал тут и раньше, но «тогда мимо шлагбаума можно было спокойно проехать».

Сеппо Пенттинен несколько колеблется: верен ли путь? Существует ли в этих краях то место, которое описывал Квик?

Томас Квик: Должна быть плоская местность… такого типа… а потом будет что-то похожее на… ну, как будто там когда-то было что-то вроде… ну, мне и на допросах было сложно всё это описать… гравийный карьер или земляной, или…

Пенттинен: Там добывали гравий?

Томас Квик: Да.

Машины сворачивают на лесную дорогу. Она кажется бесконечной. Километр за километром машина трясётся на кочках. И тут становится ясно: маловероятно, что дорога, явно сделанная для лесовозов, приведёт к какому-то гравийному карьеру.

Ориентиром для Квика служила церковь: он знал, сколько от неё ехать, но церковь давно уже скрылась из виду.

Томас Квик: Хм. Кажется, мы проехали слишком много — в смысле, если принимать во внимание мои ощущения о расстоянии, которое я тогда преодолел.

Пенттинен: Да. Мы слишком много проехали?

Томас Квик: Не знаю.

Квик говорит, что вдоль дороги «встречались знакомые места», и машины продолжают путь. Он всё больше мямлит, его язык заплетается, а речь становится совсем неразборчивой. Тут он говорит, что поездка даётся ему очень тяжело, а спустя мгновение начинает жестикулировать.

Пенттинен: Вы машете рукой. Что вы пытаетесь сказать?

Томас Квик: Не знаю.

Пенттинен: Нам продолжать?

Томас Квик: Да, едем дальше. Лис должен быть рыжим [22].

Пенттинен: Не слышу, что вы говорите.

Томас Квик: Лис должен быть рыжим.

Пенттинен: Листья?

Томас Квик: Еврейский мальчик.

Пенттинен: Еврейский мальчик должен быть мёртв?

Томас Квик теперь уже точно находится в каком-то своём мире, и Пенттинен обеспокоен.

Пенттинен: Томас, вы здесь?

Томас Квик: Мм.

Но Томас вовсе не «здесь». Мысли его — совсем в другом месте.

Пенттинен (повторяет вопрос): Вы здесь, Томас?

Квик лишь мычит в ответ.

Пенттинен: Мы подъехали к перекрёстку. Вам нужно сказать, куда дальше, Томас. Направо? Вы киваете в ту сторону.

Машина поворачивает направо.

Пенттинен: А здесь поворот налево.

Томас Квик: Ещё немного прямо.

Пенттинен: Продолжаем ехать?

Томас Квик: Мм.

Пенттинен: Прямо.

Томас Квик: Можем ехать, пока не доедем… а там можно…

Пенттинен: Свернуть?

Томас Квик: Мм.

Вялый голос Томаса Квика теперь и вовсе пропал: он лишь несвязно мычит и вскоре закрывает глаза.

Пенттинен: Вы закрыли глаза. Как вы себя чувствуете?

Томас Квик: Остановитесь ненадолго. Там.

Караван останавливается. Квик молчит и не открывает глаз. Место, где остановились машины, ничем не похоже на то, которое он описывал. Здесь нет плоских участков — да и гравийного карьера не видно. Минивэн остановился посреди долгого спуска в норвежском лесу на пересечённой местности.

Квик замечает возвышенность и хочет на неё подняться. За ним следуют Сеппо Пенттинен, Биргитта Столе, Клаэс Боргстрём и инспектор Анна Викстрём.

Пенттинен: Отсюда можно дойти до места, где лежит тело Терес?