Крис Пристли

Страшные сказки с Чёрного корабля

Посвящается Адаму
Иллюстрации Дэвида Робертса



© Chris Priestley, 2008

This translation of Uncle Montague’s Tales of Terror is published by Samokat Publishing House by arrangement with Bloomsbury Publishing Plc

© Александрова Н., перевод на русский язык, 2022

© Издание на русском языке. ООО «Издательский дом „Самокат“», 2023

* * *





Крис Пристли – английский писатель, мастер «страшилок», от которых кровь стынет в жилах, по спине бегут мурашки, а душа уходит в пятки.

Дэвид Робертс – известный британский иллюстратор, сотрудничающий с лучшими детскими писателями.

Шторм



Целых три дня побережье терзал неистовый, бешеный шторм. Волны бросались на древние скалы с невиданной яростью. Мне ни разу не доводилось видеть ничего подобного за все мои тринадцать лет – а я нигде больше и не жил.

«Старый трактир» – мой дом – ютился на вершине скалы, цепляясь за нее изо всех сил, как моллюск, прилепившийся к камню во время прилива. Он стоял на угловатом выступе, который веками глодала непогода, и с остальным Корнуоллом его соединял лишь тонкий перешеек, обгрызенный с обеих сторон, словно сердцевина яблока, и обточенный до формы моста. Перекуси его – и наш трактир сделается островом, а мы с семьей – островитянами.

Смертоносный шторм пронесся по Атлантике внезапно, рыскал, точно изголодавшийся хищный зверь. Он хватал когтями рыбаков по всему побережью, и их вдовы с осунувшимися лицами бродили у причалов и входов в гавань.

В первый день клипер, попытавшийся обогнать шторм, налетел на зубья скал примерно в миле от берега и затонул со всей командой: волны вздымались горами, и спасательная шлюпка не могла к ним подобраться.

На следующий день в заливе показалось другое судно, ветхое с виду, едва различимое среди низких облаков и брызг, и все на берегу молились, чтобы ему удалось перехитрить ветра и избежать участи затонувшего корабля. Я молился о том же, стоя в разоренном ветром саду и глядя на море.

Хотя «Старый трактир» стоял обособленно и в довольно опасном месте, у нас всегда было людно и славно, во многом благодаря отцу: у него всегда находилось время выслушать чужие печали, пошутить или поделиться толикой мудрости, которая свойственна тем, кто нашел свое призвание в трактирном деле.

Может показаться, что расти в трактире не так уж хорошо для ребенка, но мы с Кэти ни за что не поменялись бы с другими детьми в Англии.

К морякам, что захаживали в трактир, мы относились как к родным. Не скрою, встречались среди них и грубияны, и горячие головы, но всегда были и те, кто охотно рассказывал нам истории о своих приключениях и странствиях. Зачарованные, мы слушали до последнего, пока мать не загоняла нас в постель, не обращая внимания на наши мольбы остаться еще на несколько минуточек.

Никаких детей не любили так сильно, как нас; эти воспоминания – как яркий свет, такой сильный, что слепит глаза. Но так продолжалось недолго.

Когда наша мать умерла родами, взяв нашего (как оказалось) братца с собой на небо, отец, который всегда был самым лучшим отцом и благороднейшим человеком, начал соскальзывать в омут отчаяния, обильно принимая бренди и портвейн и прикладываясь ко всякой открытой бутылке.

У него не осталось поводов для шуток, и ничьи печали не могли сравниться с его собственными. Мудрость, которой он некогда одарял других, он, казалось, растратил. Он был угрюм и раздражителен даже с друзьями, тщетно призывавшими его найти утешение в детях.

Но мы с Кэти никак не могли служить ему утешением – отнюдь. Мы напоминали ему о потерянной любви. Кэти была точнейшей копией нашей матери в миниатюре, и зачастую казалось, что ему больно смотреть на нее. Но как бы он ни отвергал нас, он по-прежнему оставался нашим отцом, и мы нежно любили его. Я считал его примером того, каким должен быть мужчина, и вырос с единственным желанием – походить на него во всем.

Посетители наши были, однако, не столь снисходительны. Мало-помалу трактир начал пустеть. Завсегдатаи и друзья семьи, которые некогда запросто взбирались на скалу по тропинке, оставались теперь в деревне, а путники, предупрежденные о негостеприимном нраве отца, к нам не заезжали.

Его душевное состояние становилось все хуже и хуже. У него случались приступы неудержимого гнева, от которых мы с Кэти прятались, забившись в свои комнаты, а когда решали, что опасность миновала, выходили и неизменно видели, как бедный отец пьяно всхлипывает у камина. Несмотря на связывавшие нас узы, отец с каждым днем отдалялся все больше и избегал смотреть на нас – не хотел или не мог выдержать наших взглядов, – отталкивал нас и молил оставить его в покое, который он, казалось, потерял навсегда, и мы вместе с ним.

Похоже, шторм подействовал на него особенно плохо. Словно трехдневный ураган расшатал его рассудок, выкорчевал и разбил в щепы. Отец был странно воодушевлен буйством погоды и вел себя все более возбужденно и деятельно.

Из окна своей спальни я наблюдал, как он ходит по палисаднику, за которым мать ухаживала с такой любовью, но который теперь зарос чертополохом и сорной травой, а буря еще и прибила растения к земле. Сгибаясь под натиском ветра, отец маниакально, но в то же время методично собирал высокие голубые цветы в печальный букет. Я поразился тому, как он рыдает. Видеть это мне было горько.

А потом, на третью ночь шторма, мы с Кэти свалились с ужасной хворью. Сначала она поразила Кэти, но всего лишь примерно на час. Болезнь охватила нас пугающе быстро, лицо и гортань странно онемели, затем последовала жуткая тошнота и рвота. Мы не сомневались, что вот-вот умрем, и закричали, будто были малыми детьми, – на этот зов мать наверняка прибежала бы к нам наверх.

Это потрясение, кажется, привело отца в чувство. Его будто подменили. Он утешал нас так заботливо, как только может родитель, и сказал, что скоро все будет хорошо: он пойдет за доктором, а мы должны оставаться дома, ни в коем случае не выходить и никого не впускать. Я никогда не видел его таким удрученным. Он выглядел полупомешанным от беспокойства, и за это мы прониклись к нему нежностью.

Мы обещались, и отец ушел, уверив нас, что вернется быстрее, чем мы заметим его отсутствие. Он уложил нас с Кэти в свою кровать, и мы вытянулись рядом в темноте. Я слышал дыхание Кэти – как и мое, оно стало частым-частым – но постепенно замедлилось, выровнялось. Потом я заснул.

Трудно сказать, сколько я проспал. Ветер могучим драконом ревел за стенами и, как, впрочем, и следовало ожидать, потревожил мой сон. Я проснулся во мраке, хватая ртом воздух, словно вынырнувший из черного океана моряк, чей корабль поглотила пучина. Но боль, к моему великому облегчению, утихла.

– Кэти, – прошептал я, – ты не спишь?

– Нет, – ответила она чуть погодя. – Но я чувствую себя как-то странно.

Я понял, что она имеет в виду. Симптомы болезни, кажется, исчезли, но вместо них появилось легкое головокружение. Я сказал, что, вероятно, нам стоит встать и подождать отца внизу, у камина, и Кэти согласилась.

Мы оделись и спустились в главную залу трактира, которая до недавнего времени полнилась звуками голосов, звоном стаканов и стуком оловянных кружек, а теперь пустовала, и в ней, мерцая в свете огня, двигались только беспокойные дрожащие тени от стульев.

Я спросил Кэти, не почитать ли мне вслух, она охотно согласилась, и мы, как часто бывало, устроились у огня. Я намеревался развлечь ее немудреными выдумками, всякими фантастичными вещицами, чтобы успокоить до возвращения отца. Но мне следовало быть умнее.

Сколько я себя помню, мы с Кэти питали непреодолимую склонность к историям мрачного толка, особенно тем, где повествование несется по вздымаемым штормами океанам или пристает к пустынным неизвестным берегам. Вкус к таким рассказам мы приобрели, жадно слушая постояльцев-моряков, а их байки были не для детских ушей, и знай об этом мать, она отсылала бы нас в постель еще раньше.

Эти рассказы, хотя и жуткие, мы знали так хорошо, что они успокаивали нас, как других детей колыбельные, и именно к ним мы обращались в надежде отрешиться от реальных горестей и забот. Они переносили нас в то счастливое время, когда дела в трактире шли хорошо, в то время, когда смерть и скорбь существовали лишь в историях и чужих жизнях.





Ветер снаружи был такой сильный и так жалобно стонал и завывал в дымоходе, что пришлось повысить голос самым неестественным образом, чтобы Кэти слышала меня, но она не жаловалась, а лишь сидела и с неослабным вниманием ловила каждое мое слово.

– Последовала сцена самого кровавого побоища, – читал я. – Связанных моряков потащили к сходням. Там стоял кок, обрушивая топор на головы несчастных жертв, но остальные мятежники перебросили его через борт…

Грозная буря рвала с петель дверь сарая и бешено хлопала ею уже битый час, а то и дольше, поэтому мы не сразу сообразили, что стук, который был слышен теперь, шел от передней двери: в нее кто-то колотил.

Я побежал посмотреть, думая, что вернулся отец. Передняя дверь трактира находилась в конце небольшого и темного коридора, выложенного каменными плитами, и в ней было круглое оконце с толстым, как бутылочное дно, стеклом. Даже угадывая одни лишь контуры, я понял, что это не отец.

– Доброй ночи! – сказал человек снаружи. – Не впустите ли моряка переждать шторм?

– Мы закрыты, – только и смог ответить я, памятуя о наказе отца никого не впускать и не выходить из дома.

– Сжалься, парень, – перекричал незнакомец гул шторма, очевидно, угадав по моему обеспокоенному голосу, что я юн. – Мне нужна тихая гавань всего-то на время, и потом я уйду. Не бросишь же ты меня погибать в такую дрянную погоду?

При этих словах буря завыла еще более дико. Действительно, в такой шторм жестоко держать на улице лишнюю минуту даже незнакомца. Ветер разъярился так, что всего за несколько мгновений до появления моряка он поднял в воздух тачку и швырнул ее в море. То же могло случиться и с человеком, в этом я не сомневался. Уверен, будь отец здесь, он впустил бы моряка, что бы он ни говорил перед уходом.

Когда я отодвинул щеколду, дверь распахнулась с такой свирепостью, что едва не пригвоздила меня к стене, а рев шторма и грохот бившихся о скалы волн обрушились на все мои чувства, так что я не сразу разглядел стоящую в дверном проеме фигуру, которую вспышка молнии выхватила из чернильной тьмы и почти просветила насквозь со всей возможной яркостью.

Я не мог различить его черт – он оставался тенью в дверном проеме, – но что-то в его лице сверкало, как крохотная звездочка.

– Я не причиню тебе и твоей семье ни вреда, ни неприятностей, даю слово.

Послышался очередной раскат грома – в такую ночь совесть не позволит захлопнуть дверь перед носом у незваного гостя, кем бы он ни был.

– Ладно, – сказал я неохотно. – Входите же скорее.

– Ты хороший парень, – ответил моряк с улыбкой. – Джона Теккерей добра не забывает. Будем знакомы.

– Итан Мэттьюс, – представился я, пожимая его руку: она была холодная и мокрая, как у торговца рыбой. Он совсем промок, и вода стекала с него, будто он только что выбрался из моря.

– Входите, – повторил я. – Не то простудитесь до смерти.

– Премного благодарен, – сказал он, переступая порог, а я навалился на дверь плечом, уперся ногами в каменные плиты пола и, поборовшись со штормом, умудрился ее захлопнуть. Стоило запереть дверь, как в трактире замечательным образом установилась относительная тишина, и наш маленький дом показался еще более спасительным убежищем.

Я повернулся к незнакомцу и удивился, поняв, что он едва ли намного старше меня: ему можно было дать самое большее лет семнадцать-восемнадцать. Он был одет в форму мичмана (хотя и довольно старомодную), но без головного убора, в черном кителе с латунными пуговицами, белом жилете и белой же рубашке. На поясе у него висел меч.

С черным платком, повязанным вокруг шеи, он был красив: темные как у морской птицы глаза на бледном лице, обрамленном смоляными волосами, которые змеились блестящими влажными локонами. Он широко улыбнулся, среди белоснежных зубов один сверкнул золотом. Кэтрин подошла и встала рядом со мной, разглядывая гостя.

– А кто эта редкая красавица? – спросил он. Кэти покраснела и отвернулась.

– Это моя сестра, сэр, – ответил я суховато, не вполне довольный, что к ней обращаются так бесцеремонно. – Ее зовут Кэтрин.

– Но все называют меня Кэти, – добавила сестра.

– Очень рад знакомству, мисс Кэти, – сказал моряк с легким поклоном.

– Я тоже рада знакомству с вами, сэр, – ответила Кэти, сделав, видимо, книксен.

– Так что же, вы здесь совсем одни? – спросил Теккерей, глядя мимо нас.

Подобный вопрос показался мне подозрительным, и моя ладонь сжалась в кулак. Это не укрылось от Теккерея, и он улыбнулся.

– Брось, дружище, – сказал он. – Не беспокойся. Я просто спросил. Может быть, ваша мать дома?

– Наша мать давно умерла, сэр, – сказала Кэти. – Мы с Итаном ужасно заболели, и отец пошел за доктором.

– Кэти! – прошипел я, раздосадованный, что она так откровенна с человеком, которого мы совсем не знаем.

– Что? – Она фыркнула. – Отец велел тебе никого не впускать, а ты ослушался. Так что вот тебе!

Мне нечем было парировать это обвинение, и я почувствовал, как щеки у меня запылали. Ветер ревел как взбесившийся зверь и бился в двери, словно желая ворваться внутрь. Наш гость странно посмотрел на нас обоих.

– Сегодня та еще ночка, – заметил Теккерей. – Давно ли ушел ваш отец?

– Давно, – сказала Кэти. – Его нет уже страшно долго, правда, Итан?

Я снова зыркнул на Кэти: что за противная привычка говорить больше, чем нужно.

– Он вот-вот вернется, сэр, – сказал я, – будьте уверены. Мы ждем его с минуты на минуту.

– Да что вы? – сказал он тоном, который мне не понравился.

– Именно так.

– Очень рад это слышать, юноша, – ответил Теккерей. – Пожалуй, я пока глотну рому и составлю вам компанию.

Он достал из кармана кошелек, вытряхнул на ладонь несколько монет и шумно высыпал их на барную стойку.

– Полагаю, отец не захотел бы, чтобы мы выгнали вас, пока не утихнет шторм, сэр, – сказал я, глядя на монеты. – Можете налить себе рому. Бутылка на стойке. Кэти принесет вам стакан.

Мы все уселись за стол у огня, Кэти и я с одной стороны, Теккерей – с другой. На столе лежала стопка книг, наш гость взял их и, усмехаясь, стал зачитывать названия вслух.

– «Повествование о кораблекрушении, самом чрезвычайном и огорчительном, китобойца “Эссекс”», «Повествование Артура Гордона Пима из Нантакета», «Гротески и арабески»[1]… Пускаетесь в большое плавание, молодые люди.

– Вы не любите мистера По? – спросила Кэти.

– Очень даже люблю, – ответил Теккерей, – хотя порой он несколько витиеват, на мой вкус. – Он ухмыльнулся. – Впрочем, рассказ «Сердце-обличитель» очень занятный – очаровательно жуткий.

Кэти улыбнулась необычному словосочетанию: очевидно, она разглядела в Теккерее родственную душу. Я был не столь доверчив.

– Вы что же, любите читать, мистер Теккерей? – спросил я с явным удивлением. Он улыбнулся.

– Читаю, когда выдается возможность, – ответил он. – Но моряки куда чаще рассказывают истории, чем читают. Это часть корабельной жизни, даже на таком судне, как мое.

На мгновение Теккерей взглянул на огонь и, казалось, потерялся в собственных мыслях. Интересно, что он имел в виду.

– Вы еще не рассказали нам, как остались без крова в такую ночь, – сказал я.

– Раньше я жил неподалеку отсюда, – ответил он. – Но это было давно…

И снова Теккерей словно погрузился в свой собственный мир, а я покосился на Кэти, жалея, что в своем мягкосердечии впустил этого незнакомца в дом. Мы знали почти всех в округе, и ни про каких Теккереев я не слыхал. Но когда наш гость повернулся к Кэти, она казалась совершенно околдованной.

– Мне нравилась одна девушка, и я хотел на ней жениться. – Он слабо улыбнулся Кэти. – Но она вышла за другого. А я женился на море. – Он отхлебнул рома и снова посмотрел на огонь. Я закатил глаза, и сестра шлепнула меня по руке.

– Что, если, – продолжал гость, снова глядя на нас, – заметьте, это лишь предложение – что, если, пока я пью ром и жду, когда шторм поутихнет, мы скоротали бы время за парой историй, которые я узнал во время странствий? Что вы на это скажете?

Кэти с готовностью и воодушевлением сказала, что это было бы замечательно, если только наш гость не слишком утомится. Я пробормотал что-то вроде того, что если уж Кэти так хочется, то и я согласен, хотя, по правде говоря, не хотел давать незнакомцу повода задерживаться.

– Меня беспокоит только, – сказал Теккерей, – что мои рассказы покажутся вам слишком жуткими. Я привык к обществу моряков, а наши истории, вероятно… Как бы сказать? Более кровожадные, чем те, что вам доводилось слышать раньше.

Мы с Кэти переглянулись, и я понял, что она того же мнения, что и я.

– Уверяю вас, сэр, что мы с сестрой вполне подготовлены ко всему, что вы нам расскажете. Мы не малые дети. Мы выросли в трактире, и нам хорошо известны обычаи моряков вроде вас.

Теккерей потер руки, и они заскрипели, словно старая кожа. Он ухмыльнулся, и его золотой зуб сверкнул в отблеске огня, как вечерняя звезда в сумерках.

– Что ж, юные слушатели, очень хорошо, – сказал он, – дайте-ка подумать… Ну да. Кажется, есть у меня один рассказец, который может вас развлечь. Это в некотором роде история любви.

– Любви? – Кэти скривилась. Она питала решительное отвращение к любого рода романтическим историям. Я улыбнулся: надо же, как быстро охладел ее интерес к Теккерею.

– Да, – сказал он, – в некотором роде.

Пирошка



Корабли годятся для разного груза: опиума и какао-бобов, апельсинов и строевого леса, хлопка и чугуна. На них перевозят войска захватчиков, на них перевозят рабов. Однако на «Дельфине» груз – хотя и человеческий – был совсем другого рода.

На кораблях переправляются и мечты, и «Дельфин» вез переселенцев из Восточного Средиземноморья в Америку, к новой жизни. Он вез их тела, их грубую одежду, их скудные пожитки – а заодно надежды и чаяния. Их страхи он вез тоже.

Эти люди не были привычны к путешествиям. Их семьи поколениями цеплялись за тяжкую жизнь, доставшуюся им по наследству: это были крестьяне, влачившие существование в тени древних замков, люди дремучие и суеверные. Разорвать крепкую связь с землей предков им было непросто.

Но вот пассажиры с большим воодушевлением погрузились на корабль, где, к удовольствию всей команды, стали петь народные песни и танцевать на палубе. Воздух наполнился мелодичным пением скрипок и кларнетов, и вскоре стало похоже, что на корабле устроили деревенскую свадьбу или майские гуляния.

Ричард Стайлз, молодой моряк, занимался своими делами, но скоро его внимание привлек кое-кто из пассажиров: девушка – рыжеволосая девушка, – которая, как искристый янтарь, освещала все вокруг. Он влюбился в нее в то же мгновение, но был слишком застенчив, а потому только и мог, что улыбаться ей.

Была в этих переселенцах некая ребячливость. Страхи и сомнения, связанные с новой жизнью, они заметали под ковер веселости и приподнятого настроения, как будто песни и смех могли отвести от них невзгоды.

Все изменилось, как только корабль вышел в Атлантический океан. Налетевший шторм загнал пассажиров в трюм. Песни сменились молитвами, смех – стонами и плачем. Жены цеплялись за мужей, дети – за матерей.

Когда через несколько дней ветер наконец утих, люди казались измученными: шторм будто сломил их дух. Никто уже не пел и не танцевал, и даже дети играли как-то вяло и равнодушно.

Чиня такелаж грота[2], Ричард Стайлз глядел вниз на эту унылую компанию. По всему видно: переселенцы – голь перекатная, сплошь крестьяне и ремесленники, Ричард и сам был из таких. Ему вспомнилось, как четыре года назад, в нежном возрасте одиннадцати лет, он подался в моряки; вспомнилось, как тяжел и безрадостен был труд в северном торговом городе, где он родился. Ему было понятно, почему пассажиры устремились на поиски лучшей доли, но они напомнили ему, как он сам сбежал от жизни, которая тянула из него все соки.

Ричарду казалось, что эти люди уже растратили половину жизненных сил, чтобы очутиться здесь; они были вымотаны, и в них совсем не осталось жизнелюбия. Словно весь энтузиазм, который они выказывали в начале плавания, был только воспоминанием о радости, а не самой радостью; словно они притворялись, разыгрывали спектакль. Возможно, таково их обычное состояние.

– Ну и груз нам достался, – сказал моряк рядом с ним. – Можно подумать, они плывут не к новой жизни, а на чьи-то похороны. У меня от них мороз по коже.

Ричард догадывался, что тот имел в виду. Было в этом новом упадническом настроении нечто тревожное. Капитан обеспокоенно переговорил с судовым доктором: как бы на пассажиров не напала какая-то болезнь, – и приказал команде держаться от них подальше.

Увы, странное отупение и уныние, казалось, уже просочились в самый корпус корабля и заразили команду, ведь теперь они подстраивали свой обыкновенно энергичный темп жизни под скорбную музыку пассажиров.

Если раньше моряки пели за работой, перешучивались или устраивали безобидные розыгрыши, чтобы скоротать время, то теперь они делали все машинально, словно фабричные рабочие. Впервые с тех пор, как Ричард вышел в море, жизнь на корабле стала тусклой и монотонной, и он не мог дождаться, когда их мрачные пассажиры сойдут на берег.

Вялость движений и настроения прямо отразилась на их внешнем облике. По-видимому, все вещи переселенцев были серыми или коричневыми, или черными, и цвета корабля тоже поблекли, ведь уже несколько дней стояла мрачная и облачная погода, похожая на зимние сумерки.

Посыпался плотный мелкий дождь, и горизонт окутался туманом, скрылся за низкими облаками. Море присоединилось ко всеобщей апатии, как и ветер, который дул лишь слегка, напоминая слабое дыхание старика на склоне лет.

Но в этом тоскливом и сумеречном однообразии была одна радостная нотка, как пение птиц на кладбище: рыжеволосая девушка, в которую влюбился Ричард. Она, по крайней мере, сохранила резвость и веселую живость. Он видел, как беззаботно она двигается среди массы оборванных пассажиров, словно скачущая по зимнему лесу лань.

Она была худенькой, но в ней бурлила жизнь: лицо круглое, на румяных щеках ямочки. Волосы рыжие точно кленовые деревья в Массачусетсе солнечным октябрьским утром. Среди мрака ее улыбка сияла солнцем, и один ее вид поднимал Ричарду настроение.

Да, морякам строго наказали не водить знакомства с пассажирами, хотя и велели вести себя учтиво, и Ричард знал, что рискует получить нагоняй, если заговорит с девушкой. Но заговорить с ней он все-таки должен.





Отбросив страх подхватить какую бы то ни было хворь, он нашел предлог поработать на палубе среди пассажиров и, сматывая канат в бухту[3], исподтишка высматривал девушку. Вдруг она сама появилась рядом с ним.

– Здравствуйте, мисс, – сказал он.

Она не ответила сразу – возможно, не поняла, подумал Ричард, но тут девушка склонила голову набок и улыбнулась.

– Здравствуйте, – сказала она с сильным акцентом.

Ричард не заготовил речи и, встретившись с девушкой, не знал толком, что сказать. Вокруг стояли другие эмигранты, которые, хотя и не обращали на них внимания, все же смущали его. Девушка заметила, что ему неловко, и захихикала.

– Можете спросить, как мое имя, – предложила она, хитро улыбаясь.

– Вы смеетесь надо мной, мисс? – спросил Ричард, заливаясь краской.

– Нет, – сказала она ласково, коснувшись его руки. – Честное слово.

– Что ж. – Он беспокойно оглянулся, проверяя, нет ли рядом кого-нибудь из команды. – Как ваше имя, мисс?

– Пирошка, – ответила она.

– Какое красивое имя, – сказал Ричард.

– Вы считаете? – И она снова хихикнула.

– Да. – Он смутился: как бы девушка не приняла его слова за лесть, в то время как он действительно так считал. Это очень красивое имя.

– Вам очень хочется жить в Америке, мисс?

– Пожалуйста, зовите меня Пирошкой, – попросила она. – Да, я мечтаю об Америке каждый день.

– Вы плывете с семьей?

– Да-да, – сказала она. – Теперь у меня большая семья.

Ричард уже не слушал, что она говорит, а только смотрел, как двигаются ее вишневые губки. От Пирошки это тоже не укрылось, и она засмеялась приятным смехом, к которому Ричард не мог не присоединиться. Он будто ступил в пятно солнечного света посреди темного леса.

– Я должен вернуться к работе, – сказал он, – а не то мне достанется. – Он дернул край шляпы и пошел, неуклюже наскочив на другого пассажира.

– Но вы не сказали, как зовут вас, – окликнула его Пирошка.

Он обернулся.

– Ричард. Меня зовут Ричард.

– Мы ведь еще увидимся, Ричард?

– Да, мисс… Пи-рош-ка. Обязательно.

И они стали видеться – сначала украдкой, и Ричард непрестанно оглядывался, проверяя, нет ли поблизости капитана или старпома; но постепенно, по прошествии нескольких дней, они осмелели. Строгий корабельный распорядок, казалось, пал жертвой той же летаргии, что и пассажиры, и хотя бы этому молодой моряк был рад.

Ричард был прилежным парнем и всегда выполнял работу так, чтобы никто не мог к нему придраться, но любую свободную минуту проводил с Пирошкой: они сидели рядом как две горящие свечи, пылая юной страстью к жизни.

Они разговаривали часами, и Ричард дивился, как ему легко в ее обществе. Он не очень умел общаться с девушками, никогда не знал, что сказать и как себя вести. Но с Пирошкой все было по-другому. Хотя они и принадлежали к разным культурам, находиться с ней ему стало приятнее, чем с товарищами по команде.

Пирошка излечила всю его застенчивость. Кажется, еще никто не интересовался им так живо. Он поведывал ей то, о чем ни разу не говорил с другими; поверял надежды и чаяния, о которых и сам не подозревал, пока она их из него не вытягивала. Но раз за разом, когда беседа кончалась, Ричард понимал, что опять почти ничего не узнал о своем рыжеволосом ангеле.

– Ваша семья не возражает, что мы разговариваем наедине вот так, без сопровождающих? – спросил однажды он. Этот вопрос уже давно вертелся у него на языке, но Ричард молчал из страха перед любым намеком на возможное препятствие.

Пирошка улыбнулась и покачала головой.

– Нет-нет, – ответила она. – Моей семье вы нравитесь. Они рады, что я познакомилась с вами. Они хотят, чтобы вы остались с нами в Америке.

Сперва Ричард подумал, что ослышался. Обычно он избегал даже упоминаний об Америке, ведь говорить о конце их путешествия и расставании было слишком тяжело. Он был поражен. Он даже не знал, кто именно из пассажиров родственники Пирошки, и теперь, когда выяснилось, что они к нему расположены, Ричард немного устыдился, что не слишком ими интересовался.

– В самом деле? – спросил он. – Я польщен, но, Пирошка, ведь я моряк. Это моя жизнь…

Пирошка улыбнулась.

– Вы останетесь с нами в Америке, – сказала она. Это был не вопрос, а утверждение. Ричарда вдруг испугал ее непререкаемый тон.

– Я должен вернуться к работе, – сказал он.

Она улыбнулась и пробежала пальцами по длинным рыжим волосам, которые полыхнули пламенем. Ричард смотрел, как свет сбегает по ним и разливается по ее плечам, и ему казалось, что и он течет вместе с этим светом, будто его, безвольного, увлекает с собой водопад. Но усилием воли ему удалось вынырнуть.

Остаток дня Ричард провел в муках. Море стало ему домом, и моряцкая жизнь была по душе. Сможет ли он променять ее на неведомые мытарства поселенца? Разве разбирается он в земледелии или торговле? В чем он вообще разбирается, кроме как в канатах и парусах, узлах и такелаже?

Но как бы Ричард ни любил мореплавание, Пирошку он любил с куда большим пылом и упоением. Когда-то он с жаром отдавался своему делу, но теперь эта страсть сходила на нет, и Ричард спрашивал себя, была ли она столь же сильной, как та, которую он испытывал теперь к рыжеволосой девушке.

Целый день он не мог думать почти ни о чем другом. Мысли совершенно захватили его, он едва не свалился в открытый люк и с зашедшимся сердцем представил на миг, как переломал бы все кости, но никто как будто ничего не заметил и уж наверняка не сообразил бы предотвратить его падение. Все на корабле будто превратились в сомнамбул.

Отчасти это и помогло принять решение. Прежде большая вода и моряцкая жизнь будоражили Ричарда, но теперь он не осмеливался утверждать такое. Он больше не боялся перемен – он хотел им ввериться.

Быть может, он никогда больше не встретит такую, как Пирошка. Эта девушка стала для него важнее всего на свете. Он никогда бы не подумал, что кто-то способен побороться с океаном за его внимание и выйти победителем, но Пирошке удалось. Точно полная луна, она заслонила все.

Его сомнения будто растаяли вмиг. Все стало ясно как день. Какие бы новые трудности, лишения и опасности ни ждали его на диких просторах Америки, он справится с ними, пока рядом будет Пирошка.

Солнце зашло, и восемь ударов корабельного колокола возвестили окончание последней полувахты. Дождь лил весь день, и паруса висели безвольно, словно гигантские простыни на бельевой веревке. Все канаты и цепи, всё дерево и парусина влажно блестели, и вода капала с них на сырую палубу.

Ричард промок насквозь, но это не остудило его пыл, и он пробирался сквозь освещенные фонарями стайки пассажиров, ища Пирошку. И вдруг – вот она, еще прекраснее, еще оживленнее, чем обычно. Ричарду казалось, что в этой частичке вселенной по-настоящему живы только они двое.

– Пирошка, – сказал он. – Я хочу остаться с вами в Америке, если вы все еще этого желаете.

– Конечно. – Она улыбнулась. – Я очень рада.

Ричарду хотелось сказать так много, что слова будто спотыкались друг о друга, стремясь вырваться наружу, и он растерялся, лишившись дара речи. Он взял Пирошку за руку и поразился, какая она теплая, несмотря на ночную сырость и нескончаемый холодный дождь.

– Это не все, – продолжил он наконец. – Я хочу не просто сойти с корабля и отправиться со всеми вами в Америку. Я хочу отправиться туда именно с вами, Пирошка. Между нами есть нечто особенное. Вы ведь тоже это чувствуете?

– Да, да, – ответила Пирошка, и ее глаза сверкали как бриллианты чистейшей воды. Дождь стекал по ее лицу, но она все равно улыбалась, будто не замечая его. Капля сбежала с ее лба к кончику носа, скользнула по губам, покатилась дальше и, окрасившись алым, упала с подбородка. Ричард уже видел больных чахоткой, и его сердце свинцовым грузом ухнуло вниз. Он вспомнил, что судовой врач упоминал какую-то болезнь.

– Пирошка, – сказал он. – Любовь моя, вы нездоровы.

– Вы назвали меня своей любовью, – сказала она, а с ее подбородка стекала струйка крови. Слезы на щеках Ричарда мешались с каплями дождя.

– Да. – Его голос дрогнул. – А вы любите меня?

– Конечно, – ответила Пирошка. – Потому я и приберегла вас напоследок.

Ричард недоуменно нахмурился: что она имеет в виду? Пассажиры прекратили разговоры, команда прекратила работу, и, оглянувшись, Ричард увидел, что все на корабле безмолвно уставились на него.

Слышен был лишь тихий плеск волн, ударявшихся о корпус корабля, да скрип мокрых канатов и парусов. Внутри у Ричарда все оборвалось, его охватило нехорошее предчувствие. Это было похоже на сон, но он знал, что не спит. Все взгляды были направлены на него, и все молчали, будто зрители в ожидании начала спектакля.

Он понял, что с той самой минуты, как остальные переселенцы сели на корабль, он никогда по-настоящему не смотрел на них. Все они, за исключением Пирошки, были лишь блеклой серой массой.

Но теперь он разглядел их бледные, изголодавшиеся лица. Разглядел их водянистые покрасневшие глаза. Разглядел уродливые синеватые следы укусов, которыми были испещрены их тощие шеи.

Когда он обернулся к Пирошке – прекрасной Пирошке – она улыбнулась еще шире, так широко, что Ричард и представить себе не мог. Он едва успел заметить острые клыки – и она стремительно, словно змея, бросилась на него.

* * *

Когда я посмотрел на Кэти, на ее лице было хорошо знакомое мне выражение: необычное сочетание страха и удовольствия. Это выражение я всегда надеялся увидеть, заканчивая рассказ, ведь оно, подобно аплодисментам, означало удовлетворение. Теккерей тоже это заметил и позволил себе довольно неприятно осклабиться.

– Понравился ли вам мой рассказ? – спросил он.

– О да, – ответила Кэти, прижимая руку к сердцу, будто стараясь унять его биение. – Сперва я беспокоилась, что это будет одна из тех глупых любовных историй. – Кэти сделала гримасу, будто съела что-то особенно противное.

– Что ж, – сказал Теккерей, отхлебнув рома и облизав губы, – она помогла скоротать несколько минут.

Он ухмыльнулся Кэти самым неподобающим образом.

– Вы так и не объяснили, как оказались здесь, – сказал я. – Да еще в такую ночь. Вы говорите, что жили неподалеку, но я не знаю в деревне никаких Теккереев.

Мой суровый и недоверчивый тон, кажется, позабавил Теккерея, и он усмехнулся себе под нос. Но все же ничего не ответил.

– У вас здесь родственники? – не сдавался я.

– Живых нет, – ответил он.

– Почему тогда…

– Вы пришли навестить ту, кого любили? – спросила сестра.

– Кэти, – сказал я, – это не твое дело.

Теккерей улыбнулся, но я заметил, что в глазах у него блеснули слезы.

– Нет, – ответил он. – Ее тоже больше нет, упокой Господь ее душу. Но сюда меня действительно привели воспоминания о ней.

Пока Теккерей рассказывал свою историю, шторм присмирел, но теперь разошелся с новой силой. Волны расшибались о скалы, и этот звук очень походил на шум волн, бьющихся о борт корабля.

И вправду: рядом бушевало море, буря ревела и свистела где-то под карнизами, и казалось, что мы не на твердой земле, а в каюте носимого штормом брига. Такая иллюзия, по-видимому, была Теккерею по сердцу. К нему вернулось хорошее расположение духа, и он, прищурившись, подался вперед.

– Раз шторм и не думает кончаться, не хотите ли послушать еще одну историю?

– Да, да, пожалуйста, – сказала Кэти.

– Итан? – спросил Теккерей, глядя на меня.

– Если это развлечет Кэти. – Я пожал плечами. – Давайте послушаем. Отец может вернуться прямо посреди рассказа…

В это мгновение на подоконник ближайшего окна вспрыгнул кот, и мы с Кэти изрядно повеселили Теккерея, разом вздрогнув. Этот был огромный пестрый котище, который частенько наведывался к дверям нашей кухни.

– Ну и зверюга, – сказал Теккерей. – Ваша?

– Нет, – ответил я, – он бродячий. Отец терпит его, потому что этот кот ловит у дома грызунов. Внутрь ему нельзя, но он бы и сам не отважился. Боится.

– Боится? – спросил Теккерей, подняв бровь. – Чего?

Мы с Кэти переглянулись.

– Нашего отца этот кот… иногда раздражает, – сказал я.

– Так значит, у вашего отца крутой нрав? – спросил Теккерей.

– Однажды он хотел его прибить, – сказала Кэти. – И даже не однажды. Обычно этот кот не подходит так близко, правда, Итан?

– Кэти, мистеру Теккерею не интересны наши семейные дела, – прошипел я, хотя на самом деле подозревал обратное.

– Ничего. – Теккерей махнул рукой. – Я собирался рассказать вам другую историю. Посмотрим-ка… Ах, да. Думаю, я знаю такую, что может вам понравиться. И она о коте. Хотите ее услышать? Но боюсь, мисс Кэти, что она и об убийстве. Полагаю, вас это не смутит?

– Нисколько, – выпалила Кэти.

– Прекрасно, – сказал Теккерей. – Тогда начнем…

Уголек



На тыльной стороне левой руки у Билли Харпера была вытатуирована мертвая голова – ухмыляющийся череп, набитый на загрубевшей коже. Этой рукой, по его словам, ему приходилось убивать, и даже если это были враки, они вселяли в сердца самых юных моряков «Льва» ужас, и почти все обходили Харпера стороной.

Выглядел Харпер не слишком внушительно: не больше шестнадцати лет, не особенно высокий или коренастый – словом, он не наводил издали страх одним своим видом. Однако немногие могли вытерпеть его по-волчьему пронзительный взгляд, и даже мужчины вдвое старше Харпера держались от него на безопасном расстоянии. Бывает, от человека исходит дух опасности, и мудрые люди улавливают его и избегают, а глупых он притягивает; от Билли Харпера исходил как раз такой дух.

Уже в этом юном возрасте он пьянствовал, а настроение его менялось так же непредсказуемо, как погода в Бискайском заливе, и штормило его изрядно. То он смеялся и шутил, то вдруг набрасывался на бедолагу, которому не повезло попасть ему под горячую руку.

Все немногие крохи его доброты доставались Угольку – корабельному коту, черному как сажа. Странно было видеть, как Харпер, обычно мрачный и озлобленный, сидит с котом на коленях, поглаживая его и угощая кусочками из своей тарелки. Кот, в свою очередь, отвечал той же преданностью и ходил за ним, урча и мяукая, пока тот работал.

Единственным человеком на борту, которому Харпер выказывал хоть какое-то расположение, был мальчишка по имени Том Вебстер, правда, сам Том не понимал, за что ему такая честь, ведь он опасался Харпера не меньше, а то и больше остальных – при таком-то внимании. Тому казалось, что он сидит на пороховой бочке, которая однажды обязательно рванет.

Том не сделал ничего, чтобы вызвать симпатию Харпера, однако товарищи по команде все равно чурались его, не любили и вообще вели себя так, будто это не Харпер, а Том обходился с ними столь плохо.

Он держался настолько угрюмо и недружелюбно, насколько хватало смелости, но все равно Харпер приветствовал его неизменной усмешкой и хлопал по спине, а Том чувствовал на себе холодные взгляды других членов команды: Харпер был его проклятием, наказанием за неведомое преступление.

Том с самого начала боялся и ненавидел Харпера, и со временем эти чувства только росли, искажаясь и усиливаясь из-за некоего душевного расстройства, пока наконец отвращение Тома не окрепло настолько, что словно отделилось от него и превратилось в живое самостоятельное существо. Его жестокие чувства совершенно расходились с действиями и казались еще более зловещими потому, что никто вокруг о них не подозревал. Том ненавидел Харпера и презирал товарищей по команде. Он был лучше их всех.

И все же Том не собирался делать этого – по крайней мере, так он говорил себе впоследствии. Ведь он совсем не плохой, или хотя бы не был плохим до того самого мгновения. Просто все так сложилось. Судьба расставила кегли, и ему не оставалось ничего, кроме как их сбить.

В конце концов, не стой Том на вахте в ту безлунную ночь, не пройди мимо него, спотыкаясь, пьяный Харпер и не перегнись через фальшборт – что ж, тогда Том не схватил бы его за ноги и не швырнул бы в воду. Судьба, ни больше ни меньше. Так он говорил сам себе.

Падая, Харпер выбросил руку – ту самую руку с татуировкой – и схватился за поручень. Том отступил, не зная, помочь ему или нет. Совесть его кольнула, но недостаточно сильно, чтобы броситься на помощь. Он лишь неотрывно смотрел на руку и мертвую голову, которая дергалась и ухмылялась, когда натягивались и напрягались сухожилия.

И тут Том увидел, что хватка Харпера крепнет. Услышал, как тот пыхтит от напряжения, подтягиваясь наверх. Услышал, как Харпер скребет ногами, пытаясь найти опору, – и вот к поручню потянулась уже вторая рука.

Небольшая часть Тома – его добрая, разумная часть – обрадовалась этому. Но его гораздо бо́льшая часть уже представляла, что сделает с ним Харпер, когда влезет обратно на палубу. Том в панике оглянулся, и первым ему на глаза попался тяжелый топор, который плотник воткнул в лежащую неподалеку деревяшку.

Недолго думая, Том рванулся к топору и резко выдернул его. Четыре-пять шагов – и вот он у борта: голова Харпера уже показалась над поручнем, и на его лице его была написана растерянность вместе с яростью. Том поднял топор над головой и рубанул.

Харпер понял, что на него нападут. Он вытаращил глаза и разинул рот, чтобы закричать, но топор с тошнотворным звуком отсек ему кисть, Харпер упал, и вода тут же поглотила и его самого, и произведенный падением всплеск.

Том смотрел, не покажется ли Харпер в волнах. Случись это, он, возможно, даже закричал бы: «Человек за бортом!» – но море с жадностью всосало Харпера. Его будто и не было на свете, и хоть Том испытывал странное чувство, он не назвал бы его виной или стыдом – скорее облегчением.

Отрубленная кисть лежала на палубе, словно жуткий краб; мертвая голова уставилась в небо. Подавляя рвотные позывы, Том поддел кисть ногой и отбросил ее к одному из сливных отверстий, которыми зиял фальшборт, а затем столкнул в воду.

Вдруг Том с ужасом ощутил на себе чей-то взгляд и медленно обернулся, боясь, что его застали на месте преступления. Сперва он не различал ничего, кроме погруженного во мрак корабля, но потом слабое шевеление у грот-мачты обнаружило причину его тревоги – это был Уголек, корабельный кот.





Увидя его, Том улыбнулся. Он никогда не любил кота: тот был прочно связан с Харпером и при своем окрасе больше походил на тень, а не на существо из плоти и крови, но от радости, что это всего лишь тупая тварь, а не кто-нибудь из команды, Том готов был расцеловать Уголька.

Кот неторопливо вошел в пятно света от лампы и сел, глядя на Тома молчаливо и злорадно, словно обвиняя его.

Видел ли Уголек, что он совершил? Понял ли? Беспокоиться о подобных вещах без толку – не донесет же Уголек на него, в самом-то деле, но в холодном взгляде кота было что-то, от чего Тома наполняла ярость.

Том двинулся было прогнать кота, но не успел сделать и шагу, как тот проскочил между его ногами и растворился в темноте. Том еле слышно ругнулся, но его ждали другие, более срочные дела.

Схватив ведро с водой, он быстро смыл кровь с поручня и швырнул топор в море. Потом с удивительным для себя хладнокровием вернулся на вахту, будто ничего не случилось, а когда пришло время ее сдать, улегся на свою койку и мирно уснул. Как переменчивое море сомкнуло свои воды над Харпером, так сомкнулись и веки Тома: мысли об убитом ничуть его не тревожили.

На следующий день команду построили и сообщили, что пропал человек и что человек этот – Харпер. Том правдоподобно изобразил удивление и присоединился к перешептываниям и пересудам, но вдруг обнаружил, что рядом с ним стоит капитан Фэрлайт.

– Вебстер, вчера ночью вахту нес ты, – сказал капитан. – Ты что-нибудь видел?

– Нет, – ответил Том серьезно и угрюмо и покачал головой. – Ну, разве что… – начал он с деланым смущением.

– Говори, парень, – велел капитан. – Послушаем, скажешь ли ты что-нибудь стоящее.

– Сэр, я… – сказал Том, – я и правда видел Харпера. Но мне, наверное, не стоит говорить…

– Говорить что, парень?

Том глубоко вздохнул и почти минуту разглядывал свои ступни, прежде чем ответить.

– Он был пьян, сэр, – продолжил Том будто бы неохотно, уставясь в палубу. – И продолжал пить. Я сказал, что нечего ему тут делать, но он послал меня к черту, сэр, и чуть было не ударил, поэтому я побоялся остановить его, сэр.

Том рассказывал так увлеченно, что на глазах у него выступили слезы – он даже не ожидал от себя подобного.

– Я знаю, что его не слишком любили, сэр, но клянусь Богом, я жалею, что мне не хватило смелости, ведь иначе я мог бы помочь этому несчастному. Если бы я не промолчал, возможно, он был бы сейчас здесь, сэр.

Капитан положил руку Тому на плечо, и тот вздрогнул. Он боялся, что зашел слишком далеко и выдал себя. Но капитан улыбался.

– Твоей вины тут нет, – сказал он. – О мертвых плохо не говорят, но Харпер был настоящим пропойцей, и хоть я и сам, как и все мы, не прочь иногда пропустить стаканчик, пьяницам в море не место.

Все закивали и загудели, ведь каждый в команде знал, что это правда. Поверить, что Харпер просто свалился за борт в пьяном беспамятстве, было очень просто. Том легко мог вообразить такое, хотя и знал, что все было совсем иначе.

Капитан прочел несколько строк из Священного Писания, и команда произнесла «аминь». Почти сразу все вернулись к работе на корабле и забыли о Харпере. Тем, кто не знает моря, это может показаться жестоким, но моряки смиряются с подобными происшествиями и живут дальше.

В следующие несколько дней Том с удивлением заметил, что некоторые члены команды, которые раньше презирали его за предполагаемую дружбу с Харпером, теперь сочувственно кивают и обращаются к нему в разговоре. От былой враждебности не осталось и следа. Том избавился от проклятия Харпера.

Теперь, когда Харпер исчез, мир стал настолько лучше и веселее, что Том едва ли мог поверить, что поступил плохо. Смерть Харпера была сродни благословению. По правде говоря, Тома бы совершенно ничто не тревожило, если бы не кот Уголек.

Том ни секунды не мог выносить общество этой твари, к которой Харпер относился с такой теплотой. Том никогда не был расположен к коту и чувствовал, что эта неприязнь взаимна, но теперь всякий раз при виде его проклятый зверь замирал, бросал свои кошачьи дела и глядел на него так, что Тому казалось, будто кот его осуждает.

Но как мог кот – кот! – животное, убивавшее без раздумий и угрызений совести, осуждать его? Ведь Том тысячу раз видел, как это блохастое создание убивало всего лишь из скуки или желания позабавиться, полчаса терзая мышь, прежде чем равнодушно оставить ее не съеденный обезглавленный труп на палубе словно мусор. Как смеет эта кровожадная скотина смотреть на него с осуждением? Только из-за своей привязанности к этому бандиту Харперу!

Это было оскорбительно, и хотя никто из команды не мог знать, почему кот так таращится на него, Том все же поклялся, что больше терпеть не станет. Как только представится случай, Уголек отправится к своему другу Харперу на морское дно.

По-видимому, кот заметил в Томе эту перемену. Всякий раз, оборачиваясь, Том обнаруживал сидящего и глядящего на него с какого-нибудь наблюдательного пункта Уголька, но стоило совершить малейшее движение в его сторону, и кот пускался наутек так стремительно, будто за ним гнался сам дьявол. Однажды Уголек выглянул из сливного отверстия, через которое Том вышвырнул отрубленную руку Харпера. Ему почти удалось сделать то же самое и с проклятым котом, но тот снова оказался проворнее.

Том решил дожидаться своего часа. Рано или поздно Уголек потеряет бдительность, Том застанет его дремлющим на мотке веревки – водилась за котом такая привычка – и разберется с животиной раз и навсегда. Раз. И. На-всег-да.

Позже на той же неделе Том был на палубе и предавался мыслям о расправе над котом, как вдруг заметил, что капитан и еще двое моряков нависли над поручнем как раз там, откуда Том отправил Харпера в утопленники.

Страх, что его сейчас раскроют, захлестнул Тома с такой силой, что он едва мог вздохнуть: горло сдавило, будто призрак Харпера поднялся из глубин и схватил его за шею.