Линда Кейр
Пересекли овальную площадь перед Школьным центром Коупленда, построенного в дар школе его прапрадедом Огастесом Коуплендом, первостатейным бароном-разбойником[1].
— Не пора ли тебе смахнуть пыль с бюста? — привычно пошутила Энди, когда они поравнялись с бронзовым изваянием старого Огастеса, стоявшего при входе на шестифутовом мраморном постаменте.
Йен покачал головой. Он не мог винить предка за свою детскую неприязнь к кирпичному зданию, однако такое «наследство» все равно было обузой.
Пройдя между корпусом гуманитарных наук, в аудиториях которого Йен появлялся крайне редко, и корпусом естественных наук, где он чувствовал себя более комфортно, они миновали студенческий клуб, прорезанный травянистым хоккейным полем, и прогулялись по местам, где кипела реальная школьная жизнь. За общежитиями первогодков обогнули старые особняки, служившие общежитиями для старшеклассников, и пересекли газон перед замшелой колоннадой. В школьные времена они тайно покуривали «травку» в ее тени, а однажды старательно вырезали свои инициалы на одной из колонн.
Осознав, что время поджимает, вернулись к особняку Маккормика, бывшего жилого дома этого обширного поместья, в котором теперь размещались административные службы. Но сначала заглянули в библиотеку, чьи внутренние стены были покрыты вставленными в рамки рукописными выпускными страницами личных дневников. Забравшись по лестницам на третий этаж, они то и дело останавливались возле стен, пробегая глазами по вставленным в рамки текстам, и наконец дошли до места, где на противоположных стенах читального зала висели выпускные страницы их собственного, 1997 года выпуска.
Монотонно зачитав вслух страницу Йена, Энди, как обычно поддразнивая его, спросила:
— Ты точно не заплатил «литературному негру» за написание столь пафосного текста?
Несмотря на литературный и писательский уклон Гленлейка, Йен никогда не чувствовал себя полностью довольным своими способностями к изложению мыслей на бумаге. И устно тоже, если уж на то пошло.
Его по-прежнему смущало, что этот растянутый, написанный по обязанности пассаж — о трудностях учебы, умственного развития и ценностях школьных кадров — будет торчать здесь, на виду у всех, пока жива сама школа. Он жалел, что ему не хватило мужества написать правду. В отличие от Энди, которая написала свою страницу достаточно смело. В то время как большинство учащихся, включая его, затрагивали лишь невинные вопросы, не желая никого обидеть, она размышляла о частной природе дневников и о том, как тщательно на самом деле каждый редактировал свою выпускную страницу. А в завершение разродилась стихотворением:
Всякий раз перечитывая ее выпускную страницу, Йен вспоминал одну из своих дневниковых записей первого года учебы — в тот день, 20 сентября 1993 года, он познакомился с ней.
Сегодня появилась новая девочка. Ее зовут Энди Блум. Пропустив первые две недели, она просто заявилась на алгебру.
Пока Нейдельман представлял ее классу, она забавно закатывала глаза, ведя себя так, словно училась с нами с самого начала. Мне не хотелось бы опоздать и оказаться новичком, но она, видимо, относилась к этому равнодушно. Говорят, что ее отец — какая-то большая шишка в Голливуде. Поэтому, естественно, все думают, что если подружатся с ней, то им светят встречи с кинозвездами и разрешение околачиваться на съемочных площадках. Я еще не разговаривал с ней, но собираюсь…
Она выглядит и ведет себя совсем не так, как большинство здешних девочонок. В хорошем смысле. Ей как-то удается выглядеть круто даже в нашей форменной одежде, и держится она так, будто Гленлейк ничем не лучше бесплатной городской школы. Вероятно, для нее так оно и есть, поскольку она у себя в Калифорнии привыкла к роскоши. Хотя не думаю, что она — воображала.
Почему-то я все время думаю о ней.
И замочки на этих дурацких дневниках могли бы быть понадежнее.
Некоторые родители первогодков присоединились к своим детям с бокалом вина, пива и безалкогольных детских напитков, хотя множество бывших выпускников собрались в обшитом ореховыми панелями приемном зале, прямо перед кабинетом директора школы, где бармен в черном костюме стоял в ожидании за заставленной бутылками стойкой.
Руководители Гленлейка обожали собирать выпускников при каждом удобном случае: последние были ключом к пожертвованиям и успешному набору новых учащихся. Особенно те, чьи имена уже вырезали в камне над входом в здания кампуса.
Йен и Энди только что глотнули вина — она выбрала сносный белый совиньон, а он — бокал каберне, о чем тут же пожалел, — когда в зале прозвучали их имена.
— Йен и Энди, — произнес чей-то голос. С оттенком изумления, но четко и раздельно. Это здорово отличалось от того, как звали их парочку все годы обучения: «ЙениЭнди».
Повернувшись, Йен изобразил радость при виде лица, которое и не узнал вовсе, хотя краем глаза заметил, как искренне обрадовалась супруга.
Подошедший мужчина постарел гораздо больше, чем они: волосы поседели, лицо расплылось, под глазами набрякли мешки, а над ремнем нависало заметное брюхо.
— Томми Харкинс! — воскликнула Энди, обнявшись с этим типом и тактично игнорируя его откровенно оценивающий взгляд на свою по-прежнему стройную и привлекающую внимание фигуру.
— Рад видеть тебя, — Йен обменялся с Томми рукопожатием, все еще пытаясь связать в памяти это имя с более молодым парнем.
— Мне сначала показалось, что ты не узнал меня, — сказал тот, подмигнув заплывшим глазом, — и, знаешь, ничего удивительного. Большинство людей говорит мне, что я сейчас выгляжу моложе, чем в юности, даже несмотря на то, что теперь все зовут меня Томом.
— Конечно… Том, — помедлив, согласилась Энди.
И вдруг прошлое ожило: в выпускном классе Том встречался с Джорджиной, лучшей подругой Энди. Если память не подводит, то у них что-то не сложилось. Йен приобнял жену за талию, и она в благодарность одарила его нежным взглядом.
— Давненько не виделись, — заметила Энди. — Похоже, с самого выпуска?
— Верно, — Том покачал головой. — В этом году сюда поступила моя дочь. Так странно вновь оказаться в этих стенах…
— А у меня такое чувство, будто мы никуда и не уезжали. Наша дочь Кэссиди перешла в выпускной класс, а двойняшки Уитни и Оуэн приедут сюда в будущем году. Если, конечно, поступят.
— Ха, можно подумать, что Гленлейк посмеет отказать кому-то из Коуплендов после всей «зелени», вложенной вашим родом в это заведение, — шутливо бросил Том.
— Коупленды — истинные приверженцы образования, — Энди скромно улыбнулась, разыграв роль «Мы так богаты, что и думать забыли о деньгах».
Учитывая, что она происходила из еврейской семьи, жившей в Беверли-Хиллз, это прозвучало не слишком естественно. Хотя она быстро схватывала — практически мгновенно после поступления в Гленлейк восприняв язвительную сдержанность обитателей Среднего Запада, Энди мастерски пользовалась ею задолго до того, как они обосновались в консервативном Сент-Луисе.
— Так вы двое всю дорогу вместе? — глотнув пива, спросил Том. — Или волшебным образом соединились, разбежавшись с первыми половинками?
— Наша жизнь не столь затейлива, — с усмешкой произнесла Энди, прежде чем приступить к набившему оскомину описанию их краткой семейной биографии. Напомнила, как они вновь сблизились в конце выпускного года. Рассказала, как продолжали встречаться, пока она училась в колледже Смит, а Йен — в колледже Амхерста Массачусетского университета.
Их нью-йоркский эксперимент закончился рождением Кэссиди, и тогда-то они и переехали в Сент-Луис, чтобы Йен мог подхватить семейный бизнес по импорту вин, а Энди — начать заниматься издательством, в основном подарочных альбомов по искусству.
Йена всегда поражало, что жизненные истории привязывались не к чувствам, а к годам и местам. Никто, описывая свою жизнь, не говорил: «Наша любовь вспыхнула с первого взгляда, но сейчас мы любим друг друга еще сильнее, чем раньше».
Джеральд Матисон, который во времена их учебы служил заместителем директора, лавировал по залу, как буксир в переполненной гавани. Его лысая голова разрумянилась, а нос, тогда лишь начинавший краснеть, выдавая склонность к пьянству, окончательно приобрел темно-багровый оттенок.
— Я помню вас обоих! — ликующе произнес он. — Вы же наша знаменитая парочка. Вашу ссору в старшем классе обсуждали даже преподаватели.
— Рад видеть, что вы по-прежнему в школе, — Том протянул руку.
— На самом деле несколько лет назад мне дали отставку… путешествия, возлияния… однако недавно избрали в совет попечителей.
После кончины прежнего директора Линкольна Дэрроу, работа стала тяготить и нервировать Матисона. Отставка определенно устраивала его… или, может, сказался расцветший махровым цветом алкоголизм. В любом случае сейчас он выглядел веселым и спокойным.
Йен мельком заметил, как в кафедральную часть зала направляются новый директор, Джошуа Скэнлон, и его заместительница, Шэрон Лизандер. Они собирались призвать самые влиятельные семьи Гленлейка пополнить школьные фонды. Внезапно Йен пожалел, что заявился сюда. В этом году он мог сделать лишь символический вклад.
— Какими сплетнями нынче питаются в совете? — тем временем лукаво спросила Энди.
— О, даже не знаю. Я заступил на должность только в этом триместре. Хотя могу доложить, что все мы крайне заинтригованы нашим заезжим писателем.
— Ну, факультативный писательский курс всегда считался лучшим в Гленлейке. И кого же пригласили в этом году?
— Его зовут Уэйн Келли. Бывший редактор «Филадельфии инквайрер»[2]. Вообще-то он давно занимается журналистскими расследованиями и согласился вести журналистский семинар, надеясь в свободное время поработать над собственной книгой. Но мы рады, что у нас появился признанный журналист, способный дать всем отдохнуть от традиционных романистов, мемуаристов и редких поэтических дарований.
Я ожидала, что попаду в свои собственные адские хитросплетения «Общества мертвых поэтов»[4] — ряды парт, заполненные лет сто назад книжные полки, аспидная классная доска, в углу шипит радиатор, и Даллас Уокер топчется спиной к нам, не видя, как мы, его доверчивые ученики, входим в кабинет. И вот он выписывает на доске любую знаменитую строчку из никому, включая его самого, не известного стихотворения и, как водится, дает задание к завтрашнему занятию: проанализировать ее, написав эссе на трех-пяти страницах.
Мне хотелось, чтобы Даллас (почему, интересно, так трудно даже мысленно называть учителя просто по имени?) задал нам трех-пятистраничную работу на тему аналитического сравнения поэзии Уильяма Карлоса Уильямса[5] и Уильяма Батлера Йейтса[6] или что-нибудь не менее занудное. Но вместо этого он отпустил нас из класса на целый урок раньше с «простым» заданием:
По мнению Джорджины, поэтический семинар будет круче любого другого курса английской литературы из тех, что она посещала, а Даллас Уокер похож на «красавчика, типа повзрослевшего Курта Кобейна, местами смешанного с Эдди Веддером[7]».
1. Песня Боба Марли[8] «Я застрелил шерифа» родилась вовсе не песней протеста, поскольку на написание этого текста его вдохновили ссоры со своей девушкой из-за противозачаточных средств. Тот шериф был врачом, прописавшим ей таблетки.
2. В «Лето 69-го» Брайану Адамсу[9] было десять лет. Его ностальгия была вызвана не годом, а его пристрастием к определенной сексуальной позиции!
3. Едва Даллас начал произносить «Люси в небе с…», как полкласса закричали: «ЛСД!»[10] Но на самом деле вдохновение для сочинения этой песни Джон Леннон[11] почерпнул из рисунка своего четырехлетнего сына Джулиана, изобразившего свою одноклассницу…
— Изначально? По большому счету Сильвия Плат[12].
Никто, видимо, ничего не заметил, но Йен увидел, как напряглась Энди при упоминании «поэтических дарований». Ее улыбка осталась идеально вежливой, но взгляд слегка затуманился. Он вдруг осознал, что и его собственная улыбка не менее фальшива. Предваряющий выступление директора звон вилки по бокалу призвал собравшихся к тишине, и Йен, улучив момент, склонился к жене.
— Что случилось? — постаравшись изобразить самый невинный вид, прошептал он ей на ухо. — Ты выглядишь озабоченной.
— Ничуть, пустяки, — солгала Энди, чмокнув его в щеку.
Ознакомившись с сокращенной программой занятий Кэссиди, Йен и Энди посетили по очереди все учебные кабинеты и обменялись с дочерью одиннадцатью текстовыми сообщениями, договорившись о встрече в шесть сорок пять вечера.
Покинув акцию по сбору денег, они дожидались ее в разросшемся Коупленд-холле, где Кэссиди слушала лекцию о правилах подачи заявлений в колледжи, а им предстояло познакомиться с новыми преподавателями.
Вбежав в здание, она быстро пересекла вестибюль, обняла их — крепко, но формально — и плюхнулась рядом на скамью.
Йену показалось, что всего за один месяц дочь повзрослела на целый год. Его мысли устремились к будущим вехам: ее переезду в студенческое общежитие, окончанию колледжа, проводам к алтарю и надеждам на появление внуков…
— Любимое папино местечко в кампусе, — с усмешкой заявила вдруг Кэссиди, возвращая его в реальность. Она выразительно глянула на изваяние Огастеса на постаменте.
Их дочь всегда выражала недовольство статусом, предоставленным ей благодаря щедрости предков. Йен прекрасно помнил, в какое смятение привело шестилетнюю девочку осознание того, что у большинства школьников не имелось зданий, названных в честь их семейств. «Но это же нечестно!» — выпалила она тогда, надув губы.
— Я привез полироль и чистые тряпки, — подхватил Йен, — и ты сможешь отполировать пращура, как только мы уедем.
Кэссиди заправила за ухо прядь волнистых каштановых волос, унаследованных, по всей вероятности, от него, а не от Энди.
— Большинство наших ребят делают вид, что понятия не имеют о том, что моя фамилия хоть как-то связана с названием этого здания, но ты удивился бы, узнав, как много тех, кто всячески стремится подружиться с отпрысками из таких «именитых семей».
— Просто продолжай вести себя с той же царственной сдержанностью, — усмехнувшись, посоветовал Йен. — Ты уверена, кстати, что не хочешь присоединиться к нам за ужином?
Энди бросила на него говорящий взгляд, призывая не слишком доставать дочь родительской любовью, а Кэссиди озвучила эту мысль, добавив:
— Не смогу. Сначала мне надо узнать, как все-таки поступить в колледж моей мечты. Потом я либо засяду за домашку, либо сбегу в город с другими девочками, чтобы поразвлечься с местными парнями.
— Мы отнюдь не собираемся стоять на пути твоих успехов, — с улыбкой заключила Энди. — Увидимся завтра за поздним завтраком.
— Ровно в десять тридцать.
Кэссиди уже поднималась со скамейки. Всё в ее образе — прическа, рюкзак, школьная форма — намеренно выражало легкомысленную небрежность. Йен вдруг задумался: не производит ли она на парней такое же сногсшибательное впечатление, какое в свое время произвела на него Энди?
Быстро обнявшись с ними, дочь бросилась догонять поднимавшуюся по лестнице подругу.
Энди и Йен еще посидели немного, наблюдая, как родители, просачиваясь в двери, продолжали изучать карты кампуса и расписание занятий с такой глубокой сосредоточенностью, словно их написали по-гречески.
— Итак, не хочешь ли поиграть, — игриво предложила жена, с явным намеком на возвращение в гостиницу, — в школьную любовь?
Неловко ерзая за школьной партой, Йен удивлялся тому, как подростковые гормоны могли бушевать в столь стерильной обстановке. Журналист, приглашенный в школу на этот год, стоял перед полным классом замерших в ожидании родителей.
— Я догадываюсь, какой первый вопрос вы хотите задать мне, — заявил он, — как простой мальчонка с Филиппин смог стать тем самым Уэйном Келли?
В классе царило нервное молчание, словно собравшиеся боялись, что с их губ может сорваться случайный ответ, исполненный общественного безразличия.
Уэйн Келли, красивый мужчина лет сорока, с угольно-черными волосами и короткой темной с проседью бородкой, поправил на носу стильные очки от компании «Уорби Паркер»[3] и наконец избавил слушателей от мучительного ожидания.
— Если б вы были моими учениками, я дал бы вам задание придумать рабочие гипотезы, а затем предложил проверить их. Но поскольку в моем распоряжении всего семь минут, то я сам дам однозначный ответ. Усыновление.
Раздалось несколько тихих смешков, и обстановка стала чуть менее напряженной. Йен никогда не посещал знаменитый литературный факультатив Гленлейка, зато Энди проводила в этом кабинете массу времени.
Одернув свой, видимо, новенький твидовый пиджак, Келли примостился на краю учительского стола.
— Если вы успели проверить мое прошлое, то уже знаете, что семнадцать лет я проработал журналистом и редактором. Сюда я приехал в надежде написать свою первую книгу, попутно давая уроки по курсу журналистских расследований. Мои ученики узна́ют, как составлять репортажи, писать статьи, а также как пережить удары судьбы и критику возмущенных редакторов.
Глянув на Энди, Йен заметил, как внимательно та разглядывала преподавателя. Впервые за весь день она, казалось, забыла о присутствии Йена. Ему вдруг подумалось: не жалеет ли она, что выбрала искусствоведение, променяв поэзию на издание альбомов по искусству?
— Журналистика — не абстрактное понятие. Для журналистской работы важно уметь найти материал. Я составил учебный план на год, однако пару недель назад изменил его. Поскольку, к счастью, потрясающая история произошла прямо здесь, в нашем кампусе.
Некоторые родители переглянулись друг с другом, встревожившись от мысли, что дорогостоящее обучение их отпрысков станет частью некоей «истории». Остальные терпеливо ждали, жаждая услышать дальнейшее объяснение. Энди была в их числе. Она даже покусывала левый уголок нижней губы, как делала всегда, будучи глубоко заинтересованной в чем-нибудь.
Келли двинулся по проходу между рядами парт к задней стене кабинета.
— Кто-то из вас, возможно, уже в курсе новостей, но так или иначе, в начале этой недели группа учащихся сделала открытие в озере Лумис. Они ныряли там ночью, нарушив правила поведения, и данный вопрос администрация Гленлейка рассмотрела со всей строгостью. Полагаю, некоторым из них в качестве наказания придется в обязательном порядке посещать мой семинар.
Выслушав несколько шутливых замечаний, он спросил:
— Может, кто-то из вас будет любезен приглушить освещение?
Один из родителей любезно пощелкал выключателями у двери, погрузив комнату в полумрак. Келли включил проектор, и на белой доске кабинета высветился четырехугольный экран.
Все замерли в напряженном молчании. Как и остальные, Йен размышлял о том, откуда могла взяться история, достойная столь пристального внимания от знаменитого журналиста.
— На дне этого озера дети обнаружили автомобиль. Один из них, которого я позвал в свой класс, проявил отличную репортерскую интуицию. Ночью, на глубине двадцати футов, он умудрился сделать фотографию этой машины.
На белой доске появился расплывчатый и темный снимок автомобиля, так поросшего илом, что напоминал скорее не средство передвижения, а огромный торт, облитый темной глазурью.
Йен услышал, как резко ахнула Энди. И у него самого вдруг противно засосало под ложечкой.
— Эту машину не утопили в озере во избежание штрафа за аварию, — продолжил Келли. — Да, именно этот весьма оригинальный автомобиль принадлежал человеку, пропавшему двадцать два года тому назад.
Он перешел к следующему кадру: машина, висящая на тросах крана строительной баржи, бросившей якорь около вполне узнаваемых скал северного берега Лумиса.
При подъеме из воды часть грязи и ила отпала, и местами проступила оригинальная перламутровая голубизна.
Йену хотелось, чтобы Энди поддержала его, хотя бы взяв за руку, но обе ее руки спокойно лежали на поверхности парты.
— В салоне полиция обнаружила останки человека. После стольких лет под водой сохранился только скелет, однако номерной знак позволил установить личность владельца. Пока предварительно, до подтверждения по данным дентологической карты.
По кабинету пробежал тревожный шепот, и в уме Йена эхом прозвучало одно давно не слышанное имя.
— Так вы хотите сказать, что наши дети будут расследовать какое-то… убийство? — спросил один из потрясенных отцов.
— Кто сказал, что это убийство? Мы планируем собрать всю информацию, которую сможем найти, следуя за полицейским расследованием, и в итоге рассказать о том, что именно произошло.
— И ваши планы… одобрены? Директором?
Не обратив внимания на этот вопрос, журналист перешел к следующему слайду: изображению черепа, лишившегося за десятилетия всей своей плоти.
Внезапно Йен вновь почувствовал себя старшеклассником, хромавшим по лесной тропе с затуманенным яростью взором.
Исполненным ненависти к обнаруженной им тайне.
Энди застыла рядом с ним. Видимо, только полная неподвижность помогала ей совладать со своими чувствами.
— Судебная экспертиза еще не дала подтверждения, однако владелец машины был фактически моим предшественником — писателем, преподававшим здесь, в Гленлейке. Он пропал незадолго до окончания учебного года. Его звали Дэвид Уокер. Хотя здесь его знали под именем Даллас… Даллас Уокер.
Глава 2
После трех школьных лет практически ежедневного ведения дневника можно подумать, что вечером, в канун первого дня выпускного учебного года меня осенит нечто талантливое или вдохновляющее. Хотя, честно говоря, в голове крутится только одно:
Я ненавижу поэзию.
Ее чтение приводит меня в ужас.
Я не люблю анализировать стихи.
И презираю попытки сочинения стихов.
Разумеется, такие признания выставляют меня безнадежно поверхностной, несведущей и даже обманщицей. Хотя я никогда не признаюсь во всеуслышание, что не люблю поэзию.
Просто не смогу. Ведь я — Энди Блум, девчонка, покинувшая Беверли-Хиллз ради поступления в школу Гленлейк, расположившуюся посреди иллинойской глухомани, хотя и известную своим писательским уклоном. Не говоря уже о моем воображаемом даре к прикольному сочинительству.
По крайней мере, все здесь считают меня такой.
Не важно, что на самом деле я попала сюда из-за бремени воспитания подростка, выпавшего на долю моего отца, выдающегося и влиятельного Саймона Блума. Именно благодаря его бремени и всемирно известному таланту убеждать людей в том, что он исполняет их сокровенные, тайные желания; он предоставляет им то, чего хочет сам.
Для начала меня убедили, что ни одна из обычных школ Лос-Анджелеса не способна дать хорошее образование его суперталантливой дочери. Потом отец похвастался парой моих сочинений, получивших премии; а заодно и выпущенными им фильмами, присовокупил к делу солидные баксы, и вуаля(!) — Гленлейк смягчил свои строгие правила и принял меня через три недели после начала осеннего триместра, окрестив Чудесной Юной Сочинительницей из Калифорнии.
К счастью, мне здесь понравилось. Дома я давно не чувствовала себя в такой комфортной обстановке и даже обрадовалась, вернувшись этой осенью в удушающе-влажную жару Среднего Запада. Более того: с легкостью выдала поэтическое творение о радости встречи с первой золотой окантовкой зеленого листа и чарующим шелестом под ногами грядущей осени.
Пожалуй, я поберегу все эти чарующие образы, потому что скоро мне понадобится каждая капля поэзии, которую получится из себя выдавить. В конце концов, логично, что Чудесные Юные Сочинительницы обожают поэзию. Она же просто вытекает из их мозгов прямо на страницу.
Фиг-ня.
Все три года, заранее подавая заявление на посещение литературных семинаров, я активно посещала их, хотя обычно туда приглашались на год только выпускные классы. За это время у нас преподавали автор коротких рассказов, романист и мемуарист.
Теперь я наконец перешла в старший класс и, вероятно, уже не смогу увильнуть от законного места в новом семинаре. Чего здесь явно ждут, раз решили пригласить на этот год поэта…
Ах, какая офигительная ирония!
Причем не просто поэта, а самого Далласа Уокера, известного своей любвеобильностью, элегиями о любви и ее утратах и, согласно статье в журнале «Интервью», оценившего труды своего курса в одном неназванном заведении Лиги плюща общей оценкой «удовлетворительно», в связи с необходимостью «жертвовать любовью».
Я купила экземпляр его книги «Сын Америки» и обнаружила, что все стихи там посвящены пивным загулам, винтажным машинам, работникам мельниц и сексу между поклонниками простецкого нижнего белья. К тому же он дважды использовал слово «влагалище». Некоторые из этих образов весьма выразительны, надо признать, однако я не понимаю смысла его творческих исканий. Абсолютно.
Фигня. Фигня. Фигня.
Даже замечаниям Йена («Даллас Уокер звучит как вымышленное имя. И вообще, все поэты слабаки и выпендрежники, так какая разница?») не удалось сегодня унять мандраж, овладевший мной перед входом в здание Коупленд-холла.
Либо мы входим, просто садимся за парты и ждем звонка. Потом начинаем переглядываться друг с другом, думая: какого черта мы здесь торчим? Но прежде, чем кто-то из нас крикнет, помнит ли вообще знаменитый поэт, что у него сейчас урок, из коридора послышатся зловещие шаги. И вот Даллас Уокер, пожилой коротышка с зачесанными на лысину остатками волос, в заляпанном пятнами кардигане, едва сходящемся на его объемистом животе, неторопливо вплывет в класс. Естественно, он начнет цитировать вышеупомянутое загадочное стихотворение своим раскатистым басом.
Замечание для себя на будущее: если в этом году дневниковые записи будут больше напоминать своеобразные драматические сцены или упражнения в написании диалогов, в отличие от моих ранних записей, то именно потому, что я так решила, ведь мне надо упражняться, если я собираюсь когда-нибудь стать писателем. Так или иначе, вернемся к сегодняшней теме.
В любом случае нам дадут, наверное, такого рода бессердечное задание, и, выполнив его, я буду безутешна, впервые получив за это эссе худшую оценку.
Впервые.
Мне стало совсем тошно. До такой степени, что пришлось дождаться, пока все войдут в класс, и лишь потом я смогла, глубоко вздохнув, тоже заставить себя зайти.
Как раз вместе со звонком.
Даллас Уокер не только уже пришел, но и торчал перед классом, небрежно склонившись над своим письменным столом, — и выглядел, разумеется, совершенно не так, как я его представляла.
Не так уж стар, но и не молод, среднего роста, волосы с проседью, но не седые, и какой угодно, только не пузатый. На самом деле он оказался стройным и мускулистым, как боксер или бегун на длинную дистанцию. Если б он не носил мерзкие замшевые кроссовки, я могла бы даже назвать его красавцем — крепкий, прокуренный, видавший виды тип, но еще не «папочка».
Наши взгляды на мгновение встретились, но я сразу отвернулась и направилась к свободной парте, предпочтя сесть подальше от моего обычного места в первых рядах.
Когда я села и опять глянула в его сторону, он улыбнулся.
Я так нервничала, что чувствовала себя совершенно не в своей тарелке.
— Поэзия — это обнажение общих секретов наших душ, — начал Уокер. — В связи с этим я хочу, чтобы вы достали по листу бумаги и записали то, что действительно пугает вас.
— Это будет оцениваться? — спросил Филип Мартин.
— Нет, если только вы по глупости не подпишете свое имя.
— Мистер Уокер?.. — вопросительно произнесла Кейт Хилл.
— Мистер Уокер — мой отец. Зовите меня Даллас.
— Д-даллас, — запинаясь спросила Кейт, — что, если человека дико пугает много разного?
— Давайте начнем с одного личного страха. Слабо́?
Услышав вопрос, Джорджина, которая прямо сейчас сидит на кровати напротив меня и тоже пишет дневник, пожевывая прядь волос, и несколько других девушек захихикали.
У Далласа Уокера определенно имелось преимущество перед остальными учителями, но я не собиралась заискивать перед ним или его якобы поэтическим «обаянием». Воспользовавшись гарантией анонимности, написала именно то, что он предложил нам.
Все мы довольно быстро записали по одному из наших сокровенных страхов, передали по рядам листы с заданием на учительский стол и молча сидели, наблюдая, как он просматривает наши пятнадцать ответов и складывает их в стопку на край стола — правда, один из них оставил перед собой.
Опять улыбнулся. На сей раз более широко.
— Поэзия должна пугать вас, — прохрипел он и взглянул, могу поклясться, прямо на меня. — Она чертовски пугает и меня самого.
— Я хочу, чтобы вы написали стихотворение об упомянутом вами страхе, не называя его, однако, и опять же, не подписывая свои сочинения.
— А как же вы сможете оценить их, если мы не укажем наши имена? — спросил Филип. Кто бы сомневался.
— Если вы сдадите хоть что-то, то получите, безусловно, удовлетворительные оценки.
Учитывая то, что я читала о нем, мне не хватило смелости спросить, что именно он подразумевает под удовлетворительными оценками.
— А можно использовать синонимы? — спросила Джорджина.
— Не знаю, — ответил Даллас, — а вы как считаете?
Она хихикнула, на сей раз кокетливо.
Джорджина не понимает, какая она симпатичная, несмотря на то что я постоянно говорила ей об этом. И, по-моему, все из-за ненавистной ей рыжей шевелюры. К счастью, она не только умело флиртовала, но и знала все обо всех.
Однажды, в разгар одного неудачного дня, после трех лет нашего соседства по комнате, за которые мы стали лучшими подругами, нас пытались расселить по разным комнатам. Но она так мастерски строила глазки мрачному мистеру Лэндри, что в итоге он согласился переселить Лолу Макджордж из моей комнаты в ту комнату, куда предполагалось поселить Джорджину: с Джулис Нортон. Я не видела в этом ничего плохого, поскольку они обе были неврастеничками. Однако я отвлеклась…
— А насколько длинное надо написать стихотворение? — спросила Мэг Арчер.
— Уж это на ваше усмотрение, — ответил Даллас. — Только избегайте употребления таких слов, как «страх», «ужас», «пугающий» и любых их сочетаний.
Пустяковое задание, верно?
Нет нужды говорить, что к тому времени я уже закончила курсы латыни, физики и общей истории. Теперь мне предстояло лишь придумать нечто не слишком пугающее для стихотворения, не упоминая, естественно, слово «поэзия».
Занятие прошло как в тумане, поскольку Даллас пространно рассуждал об «укоренившихся тенденциях буквального общения» и о том, что поэзия требует иного подхода.
— …вы должны научиться подавлять стремление к буквальной определенности и позволить стихотворным образам и строкам свободно крутиться в вашей голове. Иначе вы погубите себя, лишив важной возможности понимания поэтического восприятия смысла человеческого бытия…
Джулис Нортон, вечно записывавшая каждое слово учителей, как раз закончила строчить: «Поэзия равносильна высшей правде, выраженной без буквальной прямолинейности», — когда Даллас попросил сдать домашние задания. Он перемешал наши работы, потом наугад раздал их обратно и предложил по очереди зачитать то, что попало на наши парты.
Начали с Томми Харкинса. Он прочитал:
Из праха в прах, как говорится,
Но никогда такого не случится
Со мной.
— О, но таков предрешенный конец, — заметил Даллас в ответ автору. — Ведь всем нам когда-то суждено умереть, поэтому, возможно, стоит подумать о том, чтобы заменить клише глухим стоном. Во имя ваших наследников.
Далее читала Джорджина:
Затрепетала бабочка в душе,
Пустеет радость в жизни чаше.
В той пустоте начало наше…
— Кто понял, о чем здесь говорится? — спросил Даллас.
— Об американских горках, — одновременно откликнулись три голоса.
— На самом деле я прочитала то, что сама написала, — пробурчала Джорджина.
— Рифмованные стихи мы впитали едва ли не с молоком матери, — заметил Даллас.
Джорджина выглядела удрученной.
— Хотя в данном случае, учитывая заданную тему, такая форма отчасти уместна. Подчеркиваю: отчасти.
Следующим встал Коннор Коттон. Он прочистил свое вечно простуженное горло и начал произносить слова, которые я пыталась сочинять почти целую ночь.
Мои мысли рождаются?
Исполненные плоти,
Свободные от боли
Великого безмолвия.
Класс молчал.
— А что вы, ребята, думаете об этом стихотворении?
Слава богу, прозвенел звонок.
Кейт Хилл уже бросила семинар. Ей не понравилось, что «уроки Далласа не похожи на нормальное преподавание поэзии», но, я уверена, на самом деле она побоялась, что не получит высший балл, необходимый для поступления в престижный вуз Лиги плюща.
Йен, разумеется, не посещал этот курс, но Даллас, по-видимому, решил поддержать традицию, в соответствии с которой приглашенный писатель становился формальным капитаном одной из спортивных команд. Его не привлек ни один из видов обычных спортивных игр Гленлейка, поэтому он начал «тренировать» первый бильярдный клуб в нашей школе.
По-моему, это довольно круто в своеобразном, антиспортивном смысле.
Учитывая, что дома у Йена на цокольном этаже устроена бильярдная, где он начал играть с отцом, как только смог удержать кий, он явно не собирался пропустить сегодня вечером первое занятие.
— Этот парень определенно напыщенный мажор, как я и предсказывал, — сказал он впоследствии, — но шары гоняет мастерски.
Сегодня мы потратили целый урок на сравнение наших трактовок популярных песен с фактическим значением, вложенным в них авторами текстов.
Забавные факты, представленные нам Далласом Уокером, нашим учителем поэзии:
Перед самым звонком мы получили задание: выбрать песню по своему усмотрению, дать свое понимание текста, а потом исследовать историю ее создания и выяснить истинное значение.
— Это может быть сногсшибательно, — заметил Даллас, пока мы запихивали наши тетради в рюкзаки, — даже для нашего сопротивляющегося местного поэта, госпожи Блум.
— Энди, — вырвалось у меня, — госпожа Блум моя…
Я не смогла закончить этого предложения. Тема мамы оставалась для меня под полнейшим запретом. Я дождалась, когда последние ребята выскочили из класса.
— Почему вы думаете, что именно я писала о поэзии? — спросила я, когда мы остались вдвоем.
— Я не думаю. Я знаю.
— Откуда?
— Оттуда же, откуда знаю, что Кристал Томас написала о…
— О страхе выделиться из толпы? Это лишь отчасти связано с психикой. Я имею в виду, что она — одна из немногочисленных афроамериканцев в нашей школе.
— Вполне логично, — согласился Даллас, — но стихи о змеях наверняка написала Кейт Хилл.
— Потому что…
— Это слишком отстойно, и мы с ней оба поняли, что ей не удастся добиться успеха на семинаре.
— Да, она бросила, потому что ей нужны все пятерки в аттестате для колледжа. Но ходят слухи, что у вас получить высший балл почти невозможно.
— Ей, во всяком случае.
— А кто написал классные стихи о призраках?
— То есть это было подражание, плагиат?
— Такие ловкачи встречаются в каждом классе, — заметил Даллас, — хотя я пока не вычислил, кто она.
— Тогда откуда вы знаете, что это она?
— Плагиаторы выбирают созвучные их натуре первоисточники. Если им хватает ума.
Я привыкла ожидать особой оригинальности от писателей на наших факультативах, но Даллас оставил их далеко позади.
— Вы всё еще не сказали, почему решили, что именно я боюсь поэзии.
— По логике, вы единственная из класса не могли бы написать этого.
— Почему же?
— Потому что вы — любимица на кафедре английского языка.
Я почувствовала, как у меня загорелись уши.
— Именно поэтому я намеревался выявить все ваши способности.
— Но передумали?
— Я ничего не имею против здорового бунтарства, — возразил Даллас, — особенно когда оно подкрепляется талантливой работой.
Талантливая работа…
Я невольно заметила, какие у него изумрудные глаза… идеальное клише для зеленого цвета.
— Стихи пугают меня.
— Все мы чего-то боимся.
— А чего боитесь вы? — вдруг решилась спросить я.
— Будущего, — улыбнувшись, ответил он.
Глава 3
«У папы похмелье, а мама злится, но старается не показывать этого, — подумала Кэссиди, сидя напротив родителей за столом в обеденном зале. — А может, и у мамы тоже похмелье».
Они, все втроем, словно стремясь оттянуть трапезу, медленно прошествовали по ряду шведских столов и застряли возле стойки с омлетами, пытаясь высмотреть относительно тихий уголок в этом большом шумном зале. Первая волна едоков — жадные до всего первогодки и их родители — уже закончила поздний завтрак, поэтому толкаться локтями не пришлось.
Как она и рассчитывала.
— Так как же твои… — начала мама.
— Только не надо про учебу, — лишь отчасти шутливо прервала ее Кэссиди.
— Я хотела спросить про ваши пробежки, — закончила мама, определенно и явно страдая похмельем.
Странное для нее состояние. Она редко напивалась до такой степени. Обычно ее похмелье становилось заметным только на следующий день после новогодних или свадебных вечеринок да особо разгульных приемов в книжном клубе. Среднестатистическая женщина, изредка выпивающая в компании; хотя Кэссиди слышала, как и они с папой вспоминали крутые вечеринки в колледже. И если ее собственные четыре года в Гленлейке хоть что-то показывали в этом плане, то можно смело утверждать: в их школьные годы тоже имели место пара-тройка пьянок.