Алексей Слаповский
Война балбесов
хроника
1. Рассуждения
Лев Толстой был прав.
Он писал, что у любой войны есть множество причин и ни одну из них нельзя назвать решающей. Каждая важна. А после этого зачем-то взялся перечислять причины. Ведь если каждая важна, то перечислить их невозможно. Это бессмысленное дело.
Вот если война не начинается, то можно удивляться и искать причины, почему она не начинается, потому что она должна начаться всегда.
Я буду рассказывать о войне балбесов. О Войне Балбесов.
Так ее кто-то назвал. Может, правильно.
Не дураков, не сумасшедших, не идиотов — балбесов. Потому что балбесом временно может стать и умный человек. А дурак, идиот, сумасшедший — это накрепко, неизменно и на всю жизнь.
Война Балбесов.
Она началась, так как не могла не начаться. Городок Полынск делится на Заовражье и собственно Город. Война произошла между Городом и Заовражьем. И кажется: не будь деления, не было бы и войны.
Но деление было всегда.
Рассмотрим.
Еще не существовал город в нынешнем виде, Полынском называлось одно только Заовражье, которое и называлось: Полынск, а уже было деление на Гору (дома и улицы возле Лысой горы) и Берег (дома и улицы на берегу реки Мочи, ударение на первом слоге). Меж ними издавна велись бои на кулачках. Ну, и походя задевали друг друга вообще.
Но и Берег, например, в свою очередь делился на жителей Пристанских и Дровяных, живших, то есть, или возле пристани, или возле обширных лесоскладов. Там бревна пилились на доски, а населению продавались дрова. До сих пор от полынцев припахивает свежестью опилок, стружек, янтарного клея.
Но и Пристанские делились на Рыбаков и Крючников. Рыбаки ловили рыбу для своей еды и для продажи другим людям, чтобы и они ели рыбу, а Крючники, то есть грузчики, нагружали и разгружали баржи и пароходы с мукой и шерстью, скобяными изделиями и мануфактурой, овощами и сельдью, и у каждой селедки потом была своя судьба на праздничных столах под лучком с подсолнечным маслицем, с водочкой, с разговорами, приятными песнями, обниманиями и поножовщиной.
Но и Крючники делились на Своих и Пришлых. Свои любили свои жилища, своих жен, своих детей. Пришлые, сезонные, не имели своих жилищ и детей, а вот насчет чужих жен имели неискоренимое мнение, из-за этого не раз случались мордобоища. Другим словом — войны же.
Но и Свои делились на Староверов, их тут раньше много было, и Простых, то есть с иконами в красных углах, но без Бога в душе. И меж ними были свары.
Но и Староверы делились на Выдающих своих некрасивых дочерей за безбожников и Невыдающих.
Но и среди Невыдающих, а их было всего две семьи, Двугловы и Тепловы, наметилось деление: Двуглов отхапал у Теплова, будучи его соседом, часть огорода, крича, что его дед тут испокон века репу сеял (это было в марте 1927 года, когда еще три недели вьюга мела). Рассорились, перестали здороваться.
Но и в семье Двугловых произошло деление: воспользовавшись советским правом беспрепятственного развода, невестка Галина бросила доброго и смирно пьющего мужа и уехала на энтузиастическую стройку.
Но и в самой Галине произошло деление — первое из всех перечисленных счастливое: родила.
Итак, раз люди всегда на что-то делятся, вот и вечная вам причина войн, которая была, есть и будет быть.
Тем не менее, люди, как и Лев Толстой, любят знать конкретные причины всему, а еше больше любят объявлять себя знающими эти причины.
События имели широкую огласку по стране. И всяк стремился это информационное лыко, прилетевшее из Полынска, вплести в свою строку новостей.
Газета «Завтра» назвала битву в Полынске, которой завершилась война, отражением недоверия честного народа к бесчестной власти.
Ответим сразу: ерунда. В Полынске сроду не бывало ни власти, ни народа в том понимании, в каком привыкли понимать. Если же пьяный Елдырьев накануне плюнул в проезжавшую мимо машину начальника городской управы — не доплюнув, кстати, — то здесь не больше, чем совпадение — плюс непредсказуемость бесшабашного елдырьевского характера.
Газета «Сегодня» причислила событие к межнациональным конфликтам, основываясь на факте драки в местной гостинице с лицами кавказской национальности. Неточно и по дате, и по сути: дрались сами лица друг с другом, то ли армяне с азербайджанцами, то ли осетины с мингрелами, то ли чеченцы сами с собой, милицейский протокол этого не отразил, не будучи составленным. 29-го же июля, то есть в день битвы, ничего похожего не было, за исключением похмельных слов того же Елдырьева, сказанных им спозаранку единственному в Полынске стоящему дантисту Якову Львовичу. Слов этих никто не слышал, но они наверняка были межнациональные: таково елдырьевское к Якову Львовичу устоявшееся и несправедливое отношение.
Можно с натяжкой посчитать людьми разных национальностей жителей Города и Заовражья, потому что заовражные, поселившиеся здесь давным-давно, вышли откуда-то из-под Рязани и говорят «тяленок», «мятель», «тялега», а ведь язык — главное национальное отличие. Тем не менее, заовражные и городские вполне понимают друг друга и даже, что называется, с полуслова, внешность у них тоже одного типа: глаза мелкие и голубенькие, носы картошками, волосы льняные реденькие. Да и записались они в последнюю перепись населения все поголовно русскими. Лишь один человек в графе «национальность» поставил прочерк. Но он поставил прочерк и в графах, где требовалось указать фамилию-имя-отчество, год рождения и пол. Он указал только профессию, нарисовав ракету. Это значило: космонавт. Его зовут Мама. О нем после.
Газета «Коммерсантъ-Дейли» причины войны и битвы увидела в социально-экономических разногласиях: заовражные живут просторно, имеют коров, овец, кур, торгуют на базаре, а городские теснятся по-городскому, не заводят хозяйства, покупают продукты на базаре — и вот, видимо, возмутились монопольными заовражными ценами, устроили потребительский погром.
Вранье! Было всего лишь вот что: все тот же бесконечный Елдырьев 27-го июля, пьяный, конечно, оступился и помял яйца бабушки Панагиной, бабушка кричала. Прибежала жена Елдырьева, заплатила за яйца и очень осторожно повела мужа домой. Дома она соскоблила с его одежды, рук, лица и головы всю яичную слизь, набрав на целую сковородку, и только после этого била его скалкой, табуреткой, полотенцем с петухами, которых сама к свадьбе вышивала, кочергой, сапогами, ногтями, кулинарной книгой «О вкусной и здоровой пище» 1951-го года издания, репродукцией картины Шишкина «Утро в сосновом бору».
Газета «Совершенно секретно» в очередной раз завела речь об организованной преступности, проникшей уже и в дремучую девственную глубинку. Меж тем в Полынске сроду не бывало ни одного вора в законе, домушника, медвежатника — и как их еще там? Приехал однажды молодой человек в черной кожаной куртке, в черных очках, с черным пистолетом, зарегистрировался в городской управе как рэкетир с лицензией, но через три дня, обойдя места торговли и прочие, предполагающие скопление людей и денег, презрительно плюнул и уехал, даже ни с кем не попрощавшись.
Все преступления в Полынске совершались на бытовой почве. Ну, сын Глудов своротил в бане на отца котел, устав от его криков поддать горяченького. Сварил. Наоборот, не сын, а отец Месячных катал вот именно сына на плечах, бегая конем из комнаты в комнату, стукнул головенкой о притолоку. Не спасли.
Или: утром майору Лычко доложили, что от здания милиции ночью угнали его служебный автомобиль. Он, как и положено, организовал следствие и розыски. Через сутки автомобиль был обнаружен возле дома Алены Белой. Оказалось, сам Лычко спьяна ездил к ней ночью, требовательно говорил о любви, получил отказ и приглашение прийти в человеческом виде, ушел пешком с протяжной песней, а потом заспал, забыл о том, к кому ездил — и ездил ли вообще.
Так что...
Так что не будем искать причин войны в сферах социальных, экономических, политических, национальных и т.п. А будем попросту: кто начал, кто продолжил, чем дело кончилось.
2. Время и место
Вот карта города Полынска (см. приложение).
Составил ее Василий Венец, о котором после.
Центральное положение занимает овраг. В устье его составитель изобразил дом и написал «Аленина пр-сть». «Пр-сть» — это сокращение.
Здесь когда-то жила одинокая, рано овдовевшая красивая женщина Алена. Однажды, когда она была еще девочкой, она купалась в реке Моче (ударение на первом слоге), бывшей тогда судоходной, с маленьким мальчиком из соседей, и она удивилась несходству между собой и им и почувствовала в этом какую-то огромную человеческую загадку, которую и разрешала с недоуменным восторгом всю свою короткую жизнь, покуда ее не нашли возле дома с забитым внутрь тела осиновым колом. Следов побоев не было. Только на лице, на шее и на груди — красные полосы, очень похожие на те отметины, что оставляли на виноватых мордах полынских мужиков ревнивые жены.
Осталась маленькая девочка, тоже Алена. Она не купалась с мальчиками, и непонятно, как ее осенила недоуменная и ненасытная страсть матери. Должно быть, перешла по крови.
Те, кто хотел и ждал, дождались рождения у нее дочери, и покончили с молодой матерью привычным уже способом: осиновым колом.
Третья Алена, напуганная судьбой бабки и матери, собиралась чуть подрасти и уехать подальше. Но уехать все не получалось. А наследственность мучила. И как-то она приютила на недельку прохожего цыгана, а через срок родила близняшек-девочек. С местными же мужиками вела себя очень учтиво, отстранение, но, тем не менее, и ее вскоре нашли с осиновым колом в теле, причем сила была применена тяжелая, мужская, ногтевых же царапин на Алене не было.
Близняшки получили обе имя Алена, и жители стали ждать возраста, чтобы по какому-то проявившемуся отличию назвать их. Это имя в Полынске вообще самое ходовое: Алена Рыжая, Алена Тощая, Алена Меченая (с родинкой на лбу), Алена Белая, Алена Дряблая, Алена Пугало, Алена Растабара, Алена Грязная (всего-то один разок упала в лужу, оступившись, возвращаясь из гостей), Алена-с-Бантом (еще малышкой пришла в школу с огромным бантом, и вот у нее уже и дети, внуки, а все — Алена-с-Бантом), Алена Бешеная, Алена Квашеная, Алена Ряженая — ну, и так далее.
Алены-близняшки выросли, но по внешности остались абсолютно одинаковыми. Одна лишь была чуть побойчей, чуть поразговорчивей, а вторая столь молчалива, что наконец прозвали: Алена Немая. А через нее уже и вторую: Алена, которая Немой сестра — или проще: Алена Сестра.
Посмотрим еще на карту.
Мы видим два холма по бокам. Один песчаный, высокий, с крутизной к реке, называется Лысой горой. О втором долго говорили без имени. У нас, мол, справа Лысая гора, а слева — тоже гора. Тоже гора, тоже гора. В полынском произношении: «тожа гора». Тожа гора, значит. Отсюда: гора Тожа. Она пониже, поросла кустарниками, тут молодежь любит выпить на природе, драться и возиться, тут время от времени выкидышей находят.
В межгорье — дорога из областного города Сарайска, она же — в Сарайск, так как делает круг и возвращается сама в себя.
Железная дорога... О ней после.
Овраг. Через него железнодорожный мост. Повыше по оврагу — деревянный, который каждую весну сносит талыми водами, после этого начинают строить новый, работа идет медленно из-за нехватки материалов и специалистов, но к очередному паводку, как правило, успевают.
Парк культуры и отдыха. Здесь пивной павильон для взрослых, танцевальная площадка («Т. П.» на карте) для молодежи, а для стариков за оградой, по соседству — кладбище. Вася Венец уважительно обозначил его крестиками.
Итак, Город и Заовражье. Пошли, мол, в город, говорят сами же заовражные, собираясь в центр населенного пункта. Говорить-то говорят, но втайне обижены, ведь по справедливости Город, как позже возникший за оврагом, надо бы назвать Заовражьем, а не наоборот.
Началось же все с постройки железной дороги.
Вернее, как всегда, со слова.
3. Вначале было слово
В апреле 1938 года представитель Полынска попал в Москву на важное мероприятие, ел в буфете севрюжину с хреном, вдруг мимо идет товарищ Сталин, хлопает его по плечу, спрашивает, вкусно ли. И спрашивает:
— Откуда?
— С Полынска, — ответил представитель.
— У вас-то хоть заторов нету? — укоризненно покосился Иосиф Виссарионович на человека из свиты, у которого, наверное, как раз были заторы.
— Никаких заторов! — вспотев, доложил представитель.
— Нормально, значит, железная дорога работает? — уточнил Сталин, любуясь социалистическим взглядом представителя.
— А чего ей! — по-свойски махнул рукой представитель, вспомнив о доброте Сталина к обыкновенному человеку, но забыв, что никакой железной дороги в Полынске отродясь не бывало. Сталин еще раз похлопал представителя по плечу и велел налить ему вина с чудесным названием, которое представитель потом никак не мог вспомнить и — несколько позже — вечерами обитатели «Алтынки» (крупнейшая в Сарайске психлечебница) собирались вокруг несчастного бывшего представителя в кружок и наперебой предлагали:
— Напареули?
— Киндзмараули?
— Хванчкара?
— Нет! Нет! Нет! — в отчаянье отвечал несчастный представитель, дергая себя за волосы. — От любимого человека подарок — не могу вспомнить!!!...
...Пресса после того мероприятия раструбила на всю страну, что в ходе мероприятия у товарища Сталина состоялась беседа с делегацией железнодорожников Полынска и он похвалил ударников путей за бесперебойность ритмов перевозок.
Прочитав это, руководство государственной желдорсети, начальство области и Полынска схватилось за голову.
Представитель до дому не доехал, обретя на Алтынке вечный приют и покой.
Но Слово сказано: ГОРОД ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНИКОВ!
Может Вождь ошибиться? Не может.
Значит, так тому и быть. Оприходовали все трудоспособное население уездных городов Полынска, Скотопригоньевска, Глупова, Градова, Энска, окраинных татарских Йок-на-Потопе и Маканды, дали каждому исправительный срок в бумажку и кайло в руки — и погнали строить отводы от трех направлений: московского, киевского и уральского с выходом на Среднюю Азию, Закавказье и Дальний Восток.
И в три года — в три всего года! — Полынск стал действительно городом железнодорожников, отстроился на другом берегу оврага, где живут и трудятся машинисты, обходчики, стрелочники, сцепщики, составители, диспетчеры, брубильщики, вагонщики, буксильщики, тендеровщики, манометристы, релонгаторы, гудельщики, мудильщики и прочий честный трудовой народ.
Выходец из Полынска генерал-лейтенант Стюрюжев приехал как-то к родственникам и под цветущей яблоней, выпивая, выдал благодушно военную и государственную тайну: Полынск, как важнейший железнодорожный узел стратегического значения, в случае войны подлежит первейшему ядерному уничтожению вместе с Москвой, Питером, Екатеринбургом и еще несколькими самыми крупными военно-промышленными центрами. С тех пор как сойдутся в буфете гостиницы «Нива» областного Сарайска жители уездных городов Градова, Полынска, Скотопригоньевска, Глупова, Энска, Йок-на-Потопе, Маканды и других, как начнутся споры, чей город значительней в масштабе области, то полынец помалкивает, помалкивает и дует себе, потея, чай, а потом говорит: спорьте себе, а Полынск, между прочим, по официальным данным ТАСС, который уполномочен заявить, а также Совинформбюро, подлежит наравне с Москвой ядерному удару в случае войны! — и все побежденно умолкают, завидуя. Полынец же допивает свой чай без всякого злорадства, будучи от природы добродушен.
4. Сестры
Алена Немая и Алена Сестра росли.
Уже окрестные старухи с ожиданием поглядывали в сторону их ветхого дома. Уже чьи-то беспощадные женские глаза, красивые звериной и материнской красотой, приглядывались к молодым осинкам, думая сразу о двух кольях, — и сестры боялись вечером выйти со двора. Днем же прятали лица платками, горбились для уродства. Но никто не верил.
Полынские городские мужики, парни, старцы и вовсе малолетки наперебой кричали: «Да давайте уж, чего там, все равно вам не жить, давайте уж!» «Давайтя, давайтя!» — вторили на своем наречии и заовражные.
Стало им восемнадцать лет.
Мама (который космонавт по профессии, тогда он еще старым не был) однажды подсмотрел в окно баньки, как сестры моются, хоть видны были сквозь мутное стекло одни розовые очертания.
Две недели он рассказывал мужикам про это, не умея ничего произнести, кроме «ма-ма», откуда и прозвище. Две недели мужики, парни, старцы и вовсе малолетки, собираясь в парке, на лужайке возле горы Тожа, на задах дворов, пытались напоить его водкой, пивом, вином «Вермут», красным и вкусным, как кровь врага — и так же мстящим за себя, как враг. Они надеялись, что это развяжет ему язык. Но он не пил. Изображал руками, глазами, вздохами... Мужчины скрипели зубами...
Но скрипели белыми зубами и жены. И оттого, что сестры ничем грешным себя не показали, женщинам становилось совсем нестерпимо: устали они ждать от них зла.
Приближалось. Зрело.
Однажды в душную июльскую ночь, не сговариваясь, тридцать шесть женщин Города и Заовражья собрались в осиновой роще у парка культуры. Молча, простыми движеньями, как рубили капусту осенью для засолки загорелыми руками, они стесали две сосенки, заострили, вручили кому-то, стараясь не заметить, кому именно, и двинулись к дому сестер с лицами, прекрасными от стремления. Они окружили дом и увидели: на крыльце, широко расставив ноги, стоял милиционер Юмбатов (тот, который у нас был до Лычко).
— Убивать, что ль, пришли? — спросил он, икнув и матюгнувшись (тихо, себе под нос — из вежливости перед женщинами). — А вот я вас застрелю! — И вытащил, вправду, пистолет.
Женщины бесшумно разошлись.
Юмбатов был холост.
Он стал беречь сестер, но не переселялся к ним, приезжал только на ночь. На личном мотоцикле с коляской. Алена Сестра с жадностью наконец стала стискивать крепкую поясницу мужчины, бить ладонями по плечам, гладить шершавую от бритья и ветра шею (в Полынске нечасто бывают ветра, но когда едешь на мотоцикле — ветер).
Озоруя, она предлагала сестре в одну из ночей прийти вместо нее к Юмбатову — и испытать. Та тихо отказывалась, отворачивалась от глаз Алены Сестры, понимая, что не дай Бог принять ее уговоры всерьез.
Но тут и сам Юмбатов захотел узнать, угадает он или не угадает, если в темноте вместо Алены Сестры к нему придет Алена Немая. Алена Сестра сказала ему: ладно, завтра.
Назавтра она не прислала сестру, а сама притворялась изо всех сил, кричала, в кулаке у нее была губка, напитанная кровью убитого петуха, этой кровью она испачкала, улучив момент, простыню. Но Юмбатов ее раскрыл. Был опытен.
Он обиделся.
Он неделю не приезжал, обиженный.
Воробьиными ночами скрипела на склоне оврага осина, расщепленная ударом молнии. Сестры боялись без защиты Юмбатова.
Он, обиженный, целыми днями гонял на мотоцикле по Полынску, профилактируя преступность. Алена Сестра с тоской думала, что от ветра езды его шея совсем задубеет, молодость пройдет, — зачем дальше жить?
— Ладно, — сказала она сестре. Один раз разрешаю. Но если потом будешь с ним — убью.
Алена Немая сказала, что не хочет, и согласилась.
Произошло.
Почти месяц Юмбатов думал, что все идет честь по чести, по уговору: сегодня у него в руках Алена Сестра, завтра Алена Немая. На самом же деле сегодня в руках у него Алена Сестра тает и жеманится, скромничая, изображая Алену Немую, а завтра она же без притворства кричит и издыхает страстью.
И все-таки заподозрил обман. И, чтобы уж без подвоха, пригласил к забавам сразу обеих, а не по очереди. Делать нечего, они согласились.
На другой день, вечером, как всегда, Юмбатов въехал во двор на своем мотоцикле и увидел Алену Немую лежащей у крыльца с разрубленной шеей. Или Алену Сестру он увидел? Но ему почему-то сразу подумалось про Алену Немую.
Стали разбираться. Юмбатов был замешан, поэтому не помогал следствию, а путал.
Кого считать убийцей, а кого убитой?
Ведь надо записать в официальных бумагах: убита Алена Дмитриевна Шлёндина. Но они обе — Алены Дмитриевны Шлёндины, хотя паспортов получить до сих пор не удосужились. Если обозначить кличками, что не возбраняется в милицейской практике: Алена Сестра и Алена Немая, то опять же требуется знать, какая именно сестра убита. Оставшаяся в живых оказалась совсем немой: то ли Алена Немая окончательно онемела от испуга, то ли Алена Сестра притворяется Аленой Немой, чтобы на нее свалить убийство... Следствие зашло в тупик. Налицо и труп, и убийство, но неизвестно, кто погиб, а кто преступник. Короче говоря, с подсказки Юмбатова оформили случившееся как бытовой несчастный случай, а именно: урон хозяйственного топора на голову без преднамеренной цели. Кто уронил и на кого при этом оставалось по-прежнему неизвестным, но, поскольку сажать в тюрьму никого не надо, то эта неизвестность признавалась юридически несущественной.
Юмбатов перестал ездить в Аленину Пр-сть. Он чего-то стал побаиваться. Он не мог быть с женщиной, когда не знал, кто она именно. Он любил точность в знании людей, он пошел в милицию потому, что о каждом человеке у милиции точное уголовное понимание. Человек или преступник или нет, или судим или не судим, никаких нюансов.
Оставшаяся Алена осталась немой, но осталась и красавицей. Начала попивать. По ночам выла над могилой сестры. Мужчины Полынска сначала валом повалили к ней, и она не отказывала, но жены не ревновали, осиновых колов не припасали, и мужчинам скучно стало, даже брезгливо как-то.
Опустел двор.
И тут появился Мама и стал в нем хозяином.
Алена приняла его равнодушно.
Она пила, он шлялся по городу, воровал что попало. Тронуть его боялись: он тут же оскаливал зубы в жуткой улыбке и шел на человека с железякой, которую всегда таскал с собой. Его в психушку отвезти надо! — говорили Юмбатову жители. Убьет же кого-нибудь, и ничего ему, дураку, не будет. Юмбатов рассеянно молчал. Ему неприятно было вспоминать об Алене, а они напоминали, а ему неприятно было!
От Мамы у Алены родилось пятеро детей, и у каждого были свои способности.
Первенький (имен не давали), не имея от рождения одной руки, второй рукой делал стойку вниз головой на одной руке и стоял так сколько хотел. Его отдали за две бутылки водки и пустой мешок проходящим мимо цыганам, любящим такие таланты.
Вторая, девочка, умела прыгать по-лягушачьи наперегонки с маленькими черными земляными лягушками. Так, прыгая, сорвалась в овраг, о ней забыли вспомнить, спохватились лишь через неделю — но ничего в овраге не нашли, кроме лоскутка розового ее платьица.
Третий, мальчик, имел огромную голову. Отец Мама выводил его на солнцепек и подолгу наблюдал, ждал, когда же от солнечного жара треснет эта диковинная голова и какие семечки оттуда покажутся? Но она лишь шелушилась, краснела. Мама обижался от неполученного зрелища, плакал. Этот мальчик всегда хотел есть, однажды забрел к хлеву, где была свинья, долго расковыривал между прутьями, чтобы пролезть в хлев и съесть свинью, протиснул кое-как голову, а назад не смог. И получилось наоборот: свинья его съела.
Четвертый, тоже мальчик, хоть и был скрючен в руках и ногах, но пошел все же в школу, где очень веселил ребят: у него звонко щелкали кости во всех суставах. Но мать одного из учеников стала возмущаться, что этот ублюдок всех перезаразит. И он перестал ходить в школу.
Шли мимо цыгане, разбили, как всегда, табор в Алениной Пр-сти. Старый цыган Рудольф послушал щелканье самородка — и стал учить его музыке. Вскоре одаренный мальчик виртуозно выщелкивал, выхрустывал, вихляя плечами, локтями, коленями и ступнями, «Прощание славянки», «Турецкий марш» и «Полонез Огинского». И Рудольф взял его с собой.
Пятая, младшая, была девочка. Она родилась румяная, красивая, точь-в-точь мать, и Алена даже на время перестала пить, не отходила от дочери, лелеяла.
Она получила, конечно, имя Алена и стала расти. Мать то держалась, то срывалась, но Алена и школу посещала, и сыта была, и даже два платья имела. Жила.
Стало ей пятнадцать лет.
Шла она вечером с веселого вечера из школы, одна.
В кустах ее ждал Юмбатов, уже вышедший на пенсию, но незабываемо помнивший о своей любви.
Повалил ее. Она закричала. Он говорил ей ласковые хорошие слова, она не слушала и кричала все громче.
Прибежала Алена-мать, вцепилась в Юмбатова, царапалась. Тогда он стал душить ее без жалости, потому что она стала некрасивая, опухшая. Тогда крики услышал Мама, прибежал со своей железякой и убил Юмбатова, но Алена-мать уже была задушена.
Алена-дочь бросила в школу, заперлась в доме — и как уснула наяву. Еду ей, воруя, приносил Мама, а ночами он выхаживал у забора, крепко держа железяку, скалил зубы и смотрел в темень. У него ничего не осталось кроме дочери и космического аппарата, который он строил в сарае из двух железных бочек, дырявого огнетушителя и других технических предметов. Первая ступень была уже готова.
Алена тоже не спит.
Рыбы жалуются: вода стала горька.
Птицы жалуются: воздух стал тяжел.
Звери жалуются: лес облез.
Алена молча жалуется: жизнь проходит без радости.
Осина над обрывом все тоскливее скрипит надломленным стволом.
5. Василий Венец, стратег и тактик
В общем-то, из-за этой Алены и началась война. Но не будь ее, Василий придумал бы другую причину.
На карте возле дома Алены он нарисовал цветок и нож. В знак любви к Алене и ненависти к врагам.
Однако это он пририсовал позже, а саму карту составил еще мальчиком. Потом делал добавления.
Как видите, он заштриховал территорию и поделил ее на три части. Вертикальными линиями обозначил Город, где живет и правит он сам, Вася Венец. Горизонтальными — поселок Заовражный, где самый авторитетный человек — Александр Бледнов. Территория парка и кладбища, заштрихованная косыми линиями, принадлежит Павлу Сусоеву. Об этих потом.
Никто из родственников Васи не имел отношения к военной службе, а он любил. Рисовал карты. Обозначал противника. Ставил стрелки, где ударить. Делал знамена. Нашивал подчиненным знаки отличия, водил в бой — и даже с песней. Запутывал следы. Прятал боевые сводки. Ловил и разоблачал шпионов.
— Зачем тебе это, Вася? — спрашивала его мать.
— Иди сама знаешь куда, — отвечал Вася. Он не уважал ее за жизнь без цели.
Не уважал Вася и отца, честного сцепщика. Подливал ему в щи уксус. Отец уставал после работы. Он ел щи и ничего не чувствовал. Потом ложился спать. Утром затемно шел работать. Собаки оживленно брехали в морозном воздухе. Ему это нравилось, жизнь казалось полной смысла.
Вася поднимался поздно. Но в школу все же шел, понимая, что полководцу какие-то знания нужны. Шел он в школу, петляя и оглядываясь, чтобы его не выследили враги. Врасплох они его никогда бы не застали: в портфеле у Васи пистолет-поджиг, стреляющий дробью.
Повзрослев, он уже не носил поджига, обходился одним авторитетом.
Я расскажу о нем еще, будет время. Надо вкратце рассказать и о других будущих полководцах.
6. Сусоев
Вася Венец воинственен потому, что так придумал. Павел Сусоев воинственен он природы, не думая.
Сухой, рыжий, он целыми днями бродит по двору, безуспешно ловя цыплят, чтобы потетешкать их в своих больших красных руках: он любит мягкое и желтое, но цыплята не даются.
Вечером оживляется и идет на танцы в парк, дом его стоит как раз наискосок от входа в парк. К нему присоединяются друзья. Они не танцуют, а только ходят кругами, смотрят и слушают.
И вот наконец раздается задиристое:
— Чё ты сказал?!
Павел тут же рядом. Два мальчика сцепились, вот-вот подерутся. Наскакивают, обзываются. Сусоев, не вмешивается, смотрит и все более возбуждается, возбуждается — и вдруг наотмашь бьет того, кто придется под руку. Часто своего же. Наших бьют! — кричит он после этого страшным голосом. Начинается свалка. Он мечется, глаза горят, он счастлив. Вскоре танцплощадка становится пустой, на ней лишь обрывки одежды, лужицы крови и пивные пробки.
Он бредет домой, обмякший. До следующего вечера.
Иногда танцев нет или зима. Тогда он собирает друзей и налетает на Город или Заовражье. А бывает, Заовражье объединяется с парковскими. Или Город объединится с парковскими. Или Город и Заовражье объединяются, бьют парковских.
То есть война всегда была, но мирная, повседневная, а в этой, настоящей, о которой пойдет речь, у Павла Сусоева и его парковского отряда особая роль. Об этом после.
7. Александр Бледнов,
человек испытаний
Одиноких женщин в Полынске много, одна из них — Алена Белая. Белая — потому что светловолосая, белокожая, а фамилия — Бледнова. Лычко, как уже упоминалось, не добился от нее любви, но это не значит, что никто любви не добивался. Родился у нее как-то сын, она назвала его Сашей в честь песни, которую любила с детства: Саша, ты помнишь наши встречи в каком-то парке та-ра-ра-ра... Ей часто представлялся этот Саша из песни и то, как она говорит с ним голосом певицы, певшей на пластинке.
Однажды она грела воду в ведре на электрической плитке, под окном, а маленький Саша сидел на подоконнике и, не видя ведра под собой, стал задом слезать — и ногой в кипяток. Щиколотка вся покраснела, а потом вздулась огромным водяным пузырем. Саша глядел на пузырь и не чувствовал боли. Больно было потом, когда он задел пузырем обо что-то и пузырь прорвался. Но Сашу этот случай привел к мысли, что ему в жизни предстоят испытания. Его заранее сердило все, что помешает жить духовной внутренней жизнью: голод к еде и женщинам, потребность в одежде и жилье. Ему хотелось также, например, попасть в тюрьму, чтобы из нее убежать и скрываться. Потом он это и исполнил.
Он стал закалять себя и испытывать.
Сколько человек может прожить без еды? А животное?
Тогда он ловил мышей и сажал в клетки, ждал, когда подохнут. Мыши дохли быстро — или они были такие в Полынске слабые? Тогда попробовал на себе. На одной воде жил десять дней. Упал в обморок. Испуганная мать стукала его по щекам, он очнулся и засмеялся.
Мечтал приручить дикого льва, но в окрестностях Полынска диких львов, конечно, не было. Водилось странное животное волкозаяц, но — не тот масштаб.
Колол себя для испытаний иглой, жег огнем. Мог под водой находиться без дыхания ровно три минуты.
И понял, что ему все нипочем, вот после какого случая.
Сидел зимой за сараем в ложбинке меж сугробами, смотрел себе под ноги, внюхивал теплый парок, исходящей из коричневой массы, под которой подтаивал снег (нежная влажная свежесть присутствовала в этом запахе), и вдруг заинтересовался мыслью: а хватит ли духу съесть? О многих испытаниях он слышал и читал (он и читать выучился для того, чтобы знать, какие у людей бывают испытания), но вот о таком не приходилось. Он взял в руку, зажмурился, но тут же приказал себе открыть глаза, что-бы видеть. И съел. И пальцы облизал. С этих пор он стал себя уважать, ненавидя других за слабость. И за то еще, что коверкают его фамилию. Заовражные ведь, как уже говорилось, «якают».
Что получается, если фамилию Бледнов произнести в местном произношении? Александр это терпел до четырнадцати лет. А однажды, когда его так назвал сосед, он быстро и резко ударил его по лицу кулаком и сказал: по фамилии не зови, по имени зови.
Ладно, Саша, согласился сосед.
С тех пор все звали только по имени. Могли бы наловчиться, произнести «Бледнов», но слишком закоснел язык, по-правильному не поворачивается. Разве только у молодежи, забывающей традиции предков.
Так что, если хотите, вот еще причина: обида Бледнова на земляков, а через них на всех прочих людей. Причина, так сказать, фонетического происхождения.
8. Учитель словесности
Учитель русского языка и литературы или, как говорили раньше и мне больше нравится, учитель словесности Андрей Ильич Несмеянов уже почти год учительствует в Полынске, приехав по направлению из Саранска. Ему двадцать три года.
Учитель словесности!
В русской литературе учитель словесности появлялся всегда не просто так, а зачем-нибудь, особенно если он при этом попадал из мест цивилизованных в провинцию.
Может быть, у Андрея Ильича была миссионерская идея: внедрить в провинции вкус к родному языку и литературе?
Может быть, его погнала из города несчастная любовь?
Может, он человек сухого долга, и если уж распределили его на три года в Полынск, то честно отработает, а потом уедет?
Ответим по очереди.
Миссионерской идеи Андрей Ильич не нес, хотя русский язык любил до тошноты. Это не для оригинальности выражения сказано. Когда он видел неправильно написанное слово, его действительно и в прямом смысле физически тошнило. С каждым годом это обострялось, и он знал, что рано или поздно придется бросить учительство.
Несчастной любви тоже не было. Были отношения с одной девушкой, но очень поверхностные. Была интеллектуально-телесная связь с женщиной тридцати пяти лет, зрелой и первенствующей в разговорах и ласках, Андрей Ильич уже утомился, но не стал бы убегать от нее специально.
Сухой долг его тоже не вынуждал.
А просто: предложили ему поехать учителем в Полынск, а он подумал: что за город такой, Полынск, никогда не был в Полынске. И согласился.
Вот и все.
Жилья ему сначала не нашлось, жил в гостинице, в двухместном номере, потому что одноместных в этой гостинице просто не было. Командированные, которых подселяли к Андрею, вечерами обязательно пили и рассказывали о своей жизни, Андрей из вежливости молча слушал и тосковал.
В школе ему пришлось вести помимо словесности географию и военное дело: не хватало учителей.
Он ходил в школу в костюме и в галстуке. Но вечером он был свободный молодой человек. Тогда он надел джинсы и футболку и пошел по улице. Его встретила завуч Калина Юрьевна и сказала: нехорошо. Она имела в виду футболку с легкомысленным рисунком, на котором были нарисованы две целующиеся девушки с голыми верхними половинами тел. Андрей Ильич лишь пожал плечами.
Потом его встретили местные парни, обступили, удивляясь, что он такой же, как они, а — учитель. Но если ты учитель, то и ходи как учитель — и тебя не тронут. А если ты будешь ходить, как ты ходишь, то ты будешь считаться обычным приезжим, а приезжих у нас били, бьют и будут бить, объяснили они ему, ударив по щеке и по уху.
— Какая разница, я и в костюме учитель, и в обычной одежде учитель! — попытался Андрей Ильич завязать дискуссию.
— Тебе говорят, а ты молчи и слушай, — ответили парни, ударив его по уху и по щеке.
Василий Венец, бывший тут, узнал, что Андрей Ильич преподает географию и велел принести карты. Карты мира и нашей страны, и вообще, какие найдутся. Он любил их разрисовывать военным способом. Андрей Ильич вслух удивился такой просьбе, ведь карты можно купить в магазине. Тогда, по указанию Васи, ему дали по уху, по щеке, по шее и в живот.
Разгибаясь, Андрей Ильич по инерции движения поднял голову высоко, увидел звезды и понял, что не ходить ему вечерами по улицам ни в кино, ни на танцы, а сидеть ему в гадком гостиничном номере и читать книги или слушать пьяные рассказы временных подселенцев.
Он попросил администрацию школы приискать какую-нибудь квартирку. Администрация сказала: можно, но за счет Андрея Ильича. Положим, гостиница обходится дороже квартиры, но на гостиницу школа может перечислить безналичные деньги, частнику же безналичный расчет не предложишь, а живых денег у школы нет. Андрей согласился, надеясь на материальную помощь родителей.
Он поселился в комнате у одинокой старухи.
Тогда мимо его окон стали ходить девушки Полынска.
Тогда парни Полынска побили окна камнями.
Тогда он поменял квартиру.
Тогда опять девушки стали ходить мимо.
Опять зазвенели стекла.
Андрей Ильич не знал, как быть, и тут ему предложил поселиться у него учитель химии и биологии Саламандрин, живший на пятом этаже пятиэтажного дома (таких домов в Полынске немного, но есть), от которого ушла жена. До пятого этажа камнем не очень-то докинешь, и если даже ходят девушки, то кто знает, мимо какого окна они ходят.
По утрам Саламандрин вытаскивал из-под матраца дюжину носков. Он мял их и нюхал поочередно, находил наиболее свежие, а остальные запихивал обратно.
Но говорил и писал он грамотно, и это Андрея утешало.
У Саламандрина в истории войны свое место, но об этом после.
В школе учителем истории работала Эвелина Лаптева. Тридцать лет, брюнетка, у глаз легкие морщинки, голос чуть хрипловатый, низкий — при этом не курила. С короткой стрижкой, с усмешкой. Она-то и бросила Саламандрина, вернув себе девичью фамилию и удачно разменяв двухкомнатную квартиру на две однокомнатные в соседних домах.
Все в школе, глядя на Эвелину, ждали.
Андрей Ильич это понял.
— Все ждут, когда у нас начнется, — сказала ему как-то Эвелина. — Идиоты какие-то, правда?
— Хм, — сказал Андрей Ильич. — Да, — сказал он.
— Вот, например, завтра у нас запланированы школьные танцы, после них вы пойдете меня провожать, потому что поздно, потом зайдете ко мне выпить кофе, ну и все, и нас тут же сосватают.
— Дураки они, что ли? — пробормотал Андрей Ильич.
— А то кто ж? — удивилась Эвелина.
Назавтра Андрея пошел проводить Эвелину, потому что было поздно. Зашел к ней.
— Господи, какой ты мальчик еще, — сказала Эвелина с грустью, наливая ему кофе.
— Это только кажется, — с печальной гордостью сказал Андрей.
— Ты, наверное, думаешь только про это самое дело, — сказала Эвелина, стеля постель, — а души вы не видите никто.
— Я вижу, — отозвался Андрей.
— Ничего ты не видишь, — сказала Эвелина, погасив свет и была при этом буквально права.
А Эвелину любил редактор местной газеты «Пламя» Константин Сергеев. Он жил в Заовражье в родовом родительском доме. Был патриот и выучился на журналиста, чтобы работать в газете, защищать экологию Полынска и окрестностей и писать светлые и печальные стихи о родине. И в сотый раз пришла весна, писал он. И пробудились к жизни всходы. Не спят и чешутся со сна души стремленья у народа. А я гляжу упорно ввысь, блестят глаза мои босые. Кричу я молча: пробудись, умойся, грязная Россия. Стихи печатались в «Пламени» под псевдонимом Сергей Константинов. Но Эвелина любила другую поэзию, которую Сергеев считал жидовской. Признавая, однако, что и она имеет право на существование.
Тогда он пришел к Андрею и сказал, что это хорошо, что с приездом Андрея расширяется интеллектуальный круг, и надо дружить и обмениваться мыслями. Андрей терпеть не мог обмениваться мыслями, но согласился. Тогда они выпили две бутылки вина «Агдам» и пришли к Эвелине, Там они выпили еще по одной бутылке вина «Агдам», а Эвелина не стала пить. Она сидела в кресле, набросив на ноги плед, усмехаясь, и, хотя не курила, казалось, что она курит, держа в бледных пальцах длинную, тонкую сигарету и легкими кольцами пуская дым ввысь.
Тогда Сергеев стал намекать Андрею, чтобы он ушел.
— Тоже мне, блин, культурный человек называешься! — упрекал он Андрея. — Не видишь, мне с женщиной поговорить надо. Эля! Элина! Эвелина!
— Нет, — сказала ему Эвелина. — Уйдешь ты.
Сергеев ушел, а на другой день сказал, что это не помешает крепкой мужской дружбе, и повел Андрея выпить по бутылке вина «Агдам». После этого они пошли к Эвелине. Там они выпили еще по бутылке вина «Агдам», и Сергеев стал намекать Андрею, чтобы он ушел. Эвелина повторила вчерашние слова.
Сергеев ушел. Назавтра повторилось то же самое.
И лишь тогда он сообразил, что — конец. Тогда он погрузился в недельный запой и написал цикл яростных любовных стихов. Сейчас уж времечко не то, писал он, и нет пространства для дуэлей, но не был я зато скотом среди воняющих постелей, и я желаю счастья вам в любви обыденной и скучной и отрекаюсь от вас сам, с своей судьбою неразлучный.
Саламандрин, нюхая носки, заявил, что жизнь в одной квартире с любовником его бывшей жены его дискредитирует.
Андрей сообщил об этом Эвелине. Он не знал, что Эвелина сама подсказала Саламандрину выразить претензию, потому что сам Саламандрин не догадался бы: ему на самом деле было все равно.
И Андрей стал жить у Эвелины.
Педагогический коллектив это устраивало больше, чем тайная связь. Договорились (молча) смотреть на Андрея и Эвелину как на семейную пару.
Зато теперь Андрею можно было появляться вечером в джинсах и футболке, он стал теперь женатый на местной жительнице, нормальный, свой.
Как раз в это время Алена заскучала, вспомнила про школу и пошла в школу.
Жены Полынска насторожились. Конечно, Алена еще не в возрасте, когда нужно готовить осиновый кол, но нынешние девушки зреют раньше, поэтому, в общем-то, осиновый кол присматривать все-таки нужно.
Алена училась плохо.
Вот она написала сочинение и подала его Андрею Ильичу. Сочинение было про «Войну и мир». Она писала: \"В Войне И Мир Толстой писал как про войну так и про мир но если б он так писал то не был бы классик а он был классик и он писал про людей а не просто он писал про стримления Андрей хочит славы а потом нет А Бизухов женица на Наташи хотя она любила Андрея но стала здоровая самка но этим Толстой хотел показать как про войну так и мир двенадцатого года с «Наполеоном».
И впервые Андрея Ильича не стошнило! — хотя до этого он не мог сдержаться всякий раз, когда видел нечистоплотную орфографию. А видел он ее всегда, и его рвало постоянно, он носил в карманах полиэтиленовые пакеты, то и дело выбегал из класса, ученики ржали и думали, опытные уже в жизни, что он с похмелья блюет. Дома было проще: он проверял сочинения и диктанты полулежа у унитаза, одной рукой чиркал и правил, а другой обтирал рот, сочащийся непрерывной слюной тошноты, и делал перерыв только тогда, когда начинало уже тошнить желчью. Помогало вино.
А тут вот не стошнило. Потому что перед глазами: лицо Алены, ее голубые глаза. Красота. Но написал ей в дневник, чтобы пришли родители. Алена усмехнулась. Родители не пришли.
Тогда он пошел сам по адресу и увидел Аленину Пр-сть, увидел старый дом, в котором, казалось, гнездилась сама история, живя трухлявой, но милой жизнью, ему показалось вдруг, что он увидел дом своего рождения, хотя родился в роддоме номер три города Сарайска, да еще вакуумным способом.
Вышел Мама.
— Вы отец Алены Шлендиной? — спросил Андрей Ильич.
Мама замахнулся железякой, Андрей Ильич ушел.
Алена глядела из окошка на его фигуру в свете вечерней зари.
Она влюбилась.
Как-то все вышли из класса, а она замешкалась. Встала у двери. Андрей Ильич, выходя, хотел мягким движением ее посторонить, но рука уперлась в ее грудь, Алена зашептала:
— Ты че? Ты че пристаешь? Закричу.
— Не надо, — сказал Андрей Ильич.
— Закричу, — сказала Алена, прижимаясь.
— Отпусти, — попросил Андрей Ильич.
— Закричу! — все грозила Алена.
— Потом, потом, — испугавшись, сказал Андрей Ильич.
— Когда?
— Потом, — сказал он и поскорее выбежал.
Он думал, как быть, и советовался с Эвелиной.
— Это худо, — помрачнев, сказала Эвелина. — Это очень худо. Тут придумать что-то надо. Она девчонка без руля и ветрил. А ты скажи, что девчонок не трогаешь. У тебя такой принцип.
— Я девушек не трогаю, — сказал Алене Андрей Ильич.
Тогда Алена прибежала домой, потащила Маму на кровать и стала его ласкать. Но тот уже старый был. Вспотевшая, разъяренная, бросилась она в сарай, схватила лопату черенком к себе. Вскоре послышался ее крик.
Через три дня она подошла к Андрею Ильичу и сказала, что она теперь женщина, а не девушка.
Андрей Ильич посоветовался с Эвелиной.
— Скажи, что она несовершеннолетняя и ты боишься суда и тюрьмы.
Андрей Ильич сказал.
— Никто не узнает, — поклялась Алена. — Последняя я распадла буду, если кто узнает!
Эвелина совсем растерялась.
— Пусть справку от венеролога принесет, — оттягивала она время.
Алена принесла.
— Скажи, что ты импотент! — в отчаянии выкрикивала Эвелина. — Что ты со мной для отвода глаз живешь!
Андрей Ильич сказал.
Алена прижалась к нему на одну только секундочку, Андрей Ильич отпрянул, но уже поздно было, Алена усмехалась и грозила пальчиком, как хитрая девочка, раскусившая наивный взрослый обман.
— Тогда я убью ее, суку! — закричала Эвелина.
Это было в воскресенье.
Чудесны воскресенья в Полынске, особенно в погожий летний день. (Событие, о котором чуть позже, произошло весной, но я хочу описать именно летнее воскресенье).