Константин Ивлев
Смерть в темпе «аллегро»
Посвящается Дарье Завьяловой
Прелюдия
«В понедельник нас с вами ждут горы трупов, любовь и коварство, измены, предательства и самые гнусные пороки, какие бывают у человека… запишите тему и подготовьтесь: “Шекспир как оперный драматург”».
Именно эти слова произнес довольно молодой человек перед тем, как сойти пятничным вечером с кафедры в одном из лекционных залов Санкт-Петербургской консерватории. В аудитории рассмеялась, хотя слушатели давно привыкли, что лекцию профессор обязательно закончит новой шуткой.
Если бы он знал, что удачные шутки имеют обыкновение сбываться, то наверняка придумал бы какую-нибудь другую – но что сделано, то сделано. По крайней мере утром 14 сентября 1895 года по дороге на загородную дачу он думал о вещах, совершенно никак не связанных с Шекспиром, убийствами или хоть каким-то нарушением Уголовного уложения.
– Вы слышите? Кажется, выстрел… – спросил извозчика тот же высокий молодой человек, резко дернув головой влево. К сожалению – или, может, напротив – к своему счастью он ничего не увидел: повозка проезжала мимо тонкой густой полоски леса и заметить сквозь нее хоть что-то едва ли было возможно.
– Не могу знать, барин, – медленно и лениво хотел ответить возница. – Охотники, должно быть…
Молодой человек покачал головой, предугадав ответ, и полез в карман за часами. Снова раздался выстрел.
– Нет, на охотников не похоже – это пистолетный выстрел, не ружейный, – подумал пассажир и взглянул на циферблат. – Будьте любезны, отвезите в ближайший полицейский участок, не нравится мне…
Раздался третий оглушительный выстрел, словно бы усиленный прошлыми звуками.
– Гони быстрее! – приказал пассажир, перейдя на крик и на «ты», что совершенно ему было несвойственно. – Здесь явно что-то произошло. Быстрее!
Извозчик пожал плечами, но развернул повозку и свистнул кнутом. Экипаж помчался в обратную сторону, оставляя позади подозрительное место. Вполне возможно, там и в самом деле свершилось преступление, но оно также могло быть обычным местом для охоты. Звук выстрелов растворился в огромных пространствах, отразился от высоких сосен и медленно стал затихать.
Часть первая
Экспозиция
Глава 1
Залитая солнечной позолотой опушка леса казалась безжизненной, тревожным ре-минором шумели старые сосны. Еще теплое сентябрьское солнце медленно поднималось и неспешно пряталось в облаке, рассыпавшемся мягкой хлопковой ватой на сером небе. Подгоняемые осенним ветром, рано утром убежали грозовые тучи, оставив после себя только сырую траву на поле. Та, что уже пожелтела, сверкала желтоватыми бриллиантами, а зеленая напоминала изумрудные россыпи – такие яркие, будто их вымазали анилиновой краской.
Идиллию нарушали лишь три человека, стоявшие около полицейской кареты, да два трупа, безмятежно лежавшие перед ними.
– Уваров, Владимир Алексеевич, надворный советник, – отрекомендовал себя следователь – довольно высокий, но сутулый господин в мундире. – Это дело, полагаю, буду вести я – и вы, профессор, должны понимать: ваши показания чрезвычайно важны. В первую очередь – для вас самого. Интересная, видите ли, картина получается: убийц вы не видели, убитых тоже, преступления не застали – однако ж явились в участок и привели нас – заметьте, безошибочно привели – к месту убийства. Очень интересная картина получается, не находите? Нет? Профессор?
Тот и ухом не повел: по всей видимости, он не слышал ни одного слова, а только туповато смотрел куда-то вдаль и едва слышно намурлыкивал себе под нос увертюру из «Фенеллы».
– Профессор? – еще раз спросил его следователь и легонько дернул свидетеля за рукав плотного пальто, которое больше подошло бы на раннюю зиму, чем на осень, даже самую холодную. А, между тем, осень 1895 года была для Петербурга довольно теплой.
Молодой человек, которого пока что почтительно называли профессором, напоминал собой знаменитого в свое время тенора Энрико Кальцолари – «завернутого в вату, и кушающего с ложечки манную кашку, подносимую нежной рукой супруги». Под зимним пальто профессора, который боялся всякого сквозняка, виднелся опоясывающий шею шерстяной шарф и утепленная жилетка, не считая всего остального. Он нервно дернулся, голова его так резко повернулась и так громко произнесла реплику, что даже опытный полицейский невольно отступил на шаг: «Да? У вас… ко мне вопросы?»
Не то, чтобы сыщик возмутился – скорее, опешил: что, в конце концов, этот субъект себе позволяет? Мало того, что он завалился рано утром в участок, ничего толком не объяснил – теперь, когда есть все основания считать его главным подозреваемым, еще и ничего не слушал. Он промедлил с ответом.
– Так чем обязан? – сделав секундную паузу, переспросил нагловатый профессор. – Если у вас есть вопросы, извольте – можете задавать.
Что греха таить? – в тот момент Уваров хотел в открытую сказать все, что думал на этот счет – а думал он о свидетеле в выражениях исключительно непечатных – но все-таки сдержался. Обычным ровным голосом, который подобает чиновнику среднего ранга, он сказал: «Вопросы есть и множество, господин профессор. Прежде всего, мне бы хотелось знать, как вы в такой ранний час тут оказались?»
В отличие от него господин профессор не счел нужным скрывать недовольство. Капризным – как у всякого тенора – голоском он обиженно проворчал: «Вам не доложили…». И хоть это было утверждением, а не вопросом, чиновник все же безмолвно ответил, слегка покачав головой. Означать это должно было «нет, не доложили – да и не такая ты птица, чтобы о тебе еще докладывать».
– Значит, не доложили, – по второму кругу начал заносчивый тенор.
– Нет, не доложили, профессор. Можете рассказать все сейчас?
Тот скроил презрительную мину, хмуро посмотрел по сторонам и, шумно вздохнув, как-то неожиданно даже для самого себя вытянулся в струну: «Нет. Не могу! Я уже все рассказал в участке. А я не попугай, знаете ли, чтобы по десять раз одно и то же говорить. И, к тому же, я спешу – если у вас нет других вопросов, тогда разрешите, что называется, откланяться».
Неприязнь к наглому типу быстро сменилась подозрением – и не без оснований. Что и говорить: первым обнаружил, первым заявил, алиби у него нет. К тому же характер вздорный… Проще простого: поспорил с этими убиенными, достал револьвер – хлоп-хлоп! – и готово. Потом сообразил, чем ему это грозит, прилетел в полицию и заявил о стрельбе, чтобы отвести от себя подозрение. Старый трюк…
Но Уваров, будучи профессионалом своего сыскного дела, все же попытался дать ему еще один шанс все объяснить:
– Давайте, профессор, без всего вот этого. Вы же образованный человек – преподаете, должно быть. Вы не можете не понимать, что числитесь по этому делу главным подозреваемым. Так что же вы упорствуете, ответьте на пару…
Лицо ученого мужа вытянулось в прямоугольник, небольшие глаза вылезли из орбит и пару секунд смотрели на сыщика не моргая. Что и говорить: шансом своим профессор не воспользовался. Наоборот – он воспринял это как вызов.
– Я? Подозреваемый? – завопил он. – Это уже нестерпимо! Я на свой счет оплатил пролетку, приехал в полицию, первым сообщил о выстрелах, дал показания, привез вас к месту преступления – а теперь какой-то… Какой-то… – он открыл рот, чтобы набрать побольше воздуха в легкие и хорошо поставленным голосом произнести наиболее подходящее, однако все еще цензурное слово – но договорить ему не удалось.
Полицейский только и ждал, что свидетель сделает паузу для изливания очередной порции гнева. Пока тот опускал диафрагму и раздувал как кузнечные меха тренированные легкие, сыщик повернулся к помощнику и добродушно – не в первый раз все-таки – скомандовал: «Михал-Антоныч – доставь господина профессора до участка, в предвариловку. И запри нашего красавца пока что. Только ты поаккуратнее с ними – они ж интеллигенты, нежные. К уголовникам не сажай».
Новоиспеченный узник со свистом выпустил весь запас воздуха и пытался что-то возразить – но мало ли что лепечет в свое оправдание подозреваемый в двойном убийстве. Сделав какой-то издевательский реверанс, Михаил Антонович пригласил арестованного пройти в карету.
– Реверанс больше не используют, – машинально поправил профессор. – Ему на смену пришел книксен. Это во-первых. А во вторых, милостивый государь, это женский поклон…
Полицейский возразил на замечание тем, что достал наручники и защелкнул их на руках профессора. Тот, кажется, впервые за весь день сообразил, что даже такие невинные споры с властями чреваты не только закованными руками, но и общей камерой с карточными шулерами и убийцами – настоящими убийцами. Он вяло поплелся к пролетке и негодование свое выразил только глубоким вздохом.
– Минут за тридцать обернемся! – крикнул подчиненный. – Кого сюда везти, Владимир Алексеич? Фотографа, врача?
– Вези обоих! – ответил сыщик и, чуть помедлив, добавил. – И труповозку возьми. А то эти ангелочки так и останутся тут лежать. Я пока начну составлять протокол и изучу тут все. Давай, поторапливайся!
Пролетка неспешно развернулась и направилась в город. Надворный советник осторожно подошел к трупам, но ничего не стал трогать: постановлением самого высокого начальства требовалась фиксация места преступления на фотопластины. Сам Владимир Алексеевич расценивал это как знак недоверия – можно подумать, что опытный сыщик пропустит то, что какой-то парень с камерой найдет. Руководство считало иначе – и не без оснований.
Уваров же любой фотографии предпочитал протокол: он подложил под разлинованную бумагу сумку и вытащил эбонитовый «Уотерман». Новенькая авторучка – дорогая, с золотым пером – была подарком жены, причем поводом стал такой же выезд на природу. Вернувшись с синими руками, сыщик однажды услышал от жены «Гангрена! Срочно за врачом!»
Никакой гангрены, разумеется, не было: было обычное убийство в чистом поле, где ее благоверный заполнял протокол и случайно облился чернилами. На очередной праздник он получил от жены двадцатирублевый непроливаемый «Уотерман» – и был бесконечно счастлив.
Если убрать все лишнее, но сохранить свойственную протоколам лексику, при осмотре места преступления было написано примерно следующее: «в субботу, в четверть девятого утра 14 сентября 1895 года обнаружены двое убитых. Свидетель, сообщивший о преступлении и указавший место совершения оного, не стал давать показания. Он утверждал также, что не видел убийц и самого убийства – а потому препровожден в полицейский участок для дачи показаний, по результатам которых может быть арестован как основной подозреваемый. Свидетелем выступает профессор Санкт-Петербургской консерватории Николай Константинович Каменев, бывший солист Мариинского театра, 1862 года рождения.
Первый убитый – молодой человек, брюнет возрастом лет около 25. Его труп располагается примерно в десяти метрах от дороги, которая закрывается от места преступления узкой лесной полосой. Предварительно можно заключить, что смерть его наступила вследствие одиночного ранения в область сердца из огнестрельного оружия.
Второй убитый – также молодой человек с русым цветом волос примерно того же возраста, возможно несколько старше. Его труп лежит на расстоянии около восьми метров от первого и, соответственно, примерно в 18 метрах от дороги. Предположительная причина смерти – та же самая, что у первого: пулевая рана в груди, в области сердца. Последующая судебно-медицинская экспертиза должна подтвердить или опровергнуть предварительный вывод о том, что смерть обоих была мгновенной или наступила чрезвычайно быстро. Примятая трава около первого убитого позволяет предположить, что имела место непродолжительная агония.
Поза убитых позволяет также выдвинуть гипотезу, что они двигались на обозначенном расстоянии друг от друга от дороги в сторону поля. Убийства предположительно совершены неизвестными лицами, подошедшими с разных сторон.
Других возможных причин гибели при первичном осмотре не обнаружено. Учитывая, что оба убийства произошли в одном месте и в одно время, представляется очевидным, что между собой оные связаны. Не исключено также, что они совершены лицами, связанными преступной организацией воедино.
Единственное, что вызывает сомнения при первичном осмотре места преступления – наличие примятой травы и следы крови на удалении пяти метров от убитых. Труп предполагаемого третьего убитого на данный момент не обнаружен, поэтому из следственных мероприятий временно исключается за недоказанностью самого факта убийства…»
В тот момент, когда в протоколе была поставлена последняя точка, полицейская карета подъехала к участку, выгрузила там господина профессора и взяла на борт фотографа с новеньким «Гёрц-Аншутц» и медика. Карету для перевозки покойников, как сказали в участке, буквально пять минут назад забрал начальник городского сыскного отделения, который сам поехал на выезд. Что могло заставить грузного и неповоротливого статского советника Филимонова в такой час самолично поехать на труп? – не иначе как случилось что-то серьезное. Впрочем, дискуссию на этот счет не разводили: младшие чины начальство не обсуждали, а новых пассажиров больше заботило другое.
– И как, осмелюсь спросить, нам теперь этих убиенных ко мне в медицинскую везти? – без кареты… – нарушил тишину врач – старичок Иван Аронович.
– Да довезем, папаша! – ответил фотограф. – Накинем на них плащи – и в пролетку. Если что, скажем, что пьяных везем очухаться. Перебрали, теперь лыка не вяжут – они ж тихие…
Старик ничего не ответил и лишь укоризненно посмотрел на молодого фотографа. «Что этот парень понимает в покойниках? Думает, что если побывал на трех убийствах, пощелкал своим аппаратом, извел горку магния – так, значит, жизнь узнал? Ни разу на вскрытии не бывал – а о покойниках рассуждает, будто… Да ну его – может поумнеет еще».
Когда экипаж вернулся на место, там стояла труповозка, которую четверть часа назад увели из-под носа у Михаила Антоновича. Рядом стоял статский советник Филимонов – руководитель городского сыска, – а перед ним, вытянувшись в сутулую, но все же струну, докладывал об обстоятельствах дела Уваров.
– Это что, снова дуэль? Уже третья за последний месяц… Что им неймется стрелять друг в друга? Судов, можно подумать, не хватает.
– Никак нет, не похоже на дуэль.
– Жаль, списали бы на нее. Значит… Имена убитых известны? – пророкотал статский советник.
– Никак нет, ваше высоко… – зачастил Уваров. Филимонов прервал его:
– Полно! Полно через слово «высокородие» вставлять. Давай, переходи к делу, Володь. Чай, не первый год знаем друг друга. Без официальной мишуры: проверяли насчет документов, имена известны?
– Никак нет… – начал Уваров, но исправился. – Пока не проверяли – ждали фотографа. Сами понимаете, постановление – все обстоятельства сначала фиксировать на камеру, а только потом начинать осмотр. Подписано…
– Сам знаю, кем подписано…
О таком постановлении Филимонов помнил – подписывал его он. Более того, он был одним из инициаторов проекта по изучению иностранного опыта в криминалистике: выяснилось, что там ружья кирпичом не чистят, а места преступлений фотографируют. Приказ оказался отнюдь не бесполезным: много дел удалось раскрыть именно благодаря фиксации. Но вот теперь это было не очень к месту – несмотря на то, что фотосъемка посадила на скамью подсудимых не один десяток преступников, сейчас что-то заставляло статского советника быстрее перейти к проверке документов покойных.
– Володь, а можно съемку как-нибудь ускорить? Надо срочно выяснить личность жертв.
«Ничего себе! – пронеслось в голове сыщика. – Да он ли это? Человек дотошный и пунктуальный, он придирался ко всему – но не ко срокам. Любой его сотрудник слышал «Сколько вам времени надо, чтобы все сделать как надо?» Если давило начальство, подчиненные слышали другую фразу: «Делайте качественно, о сроках я договорюсь». И договаривался, и от начальства защищал – а тут вдруг несколько минут подождать не может.
– Колька! – окрикнул фотографа Уваров. – Тебе долго еще?
– В десять минут управлюсь – если меня никто не будет отвлекать… – начал занудничать тот. – А если будут, у меня из-за этого дрогнет рука. А запасных пластин у нас с собой нет…
– Понятно-понятно, – недовольно пробурчал сыщик и повернулся к Филимонову. – Десять минут нас не устроит? Да и что там такого срочного? Им торопиться уже некуда.
Статский советник ничего не ответил, а только взял сыщика за плечо и предложил немного пройтись.
– Ну раз уж есть десять минут, расскажу тебе одну историю, сегодня приключилась, – начал он. – Но пока трупы не опознаны, пожалуйста никому о ней…
– Обижаете, Антон Карлович, – отозвался сыщик. – Неужто когда…
– Да никогда, никогда – знаю. Просто если я ошибся, не хотелось бы панику разводить. В общем, сегодня утром – было часов шесть, может еще раньше – я, как обычно, сижу в кабинете, работаю.
– У вас снова бессонница?
– Снова… С нашей профессией здоровый сон – это что-то из разряда романов Хаггарда или Уэллса. Заходит слуга, докладывает: к вам посетитель, очень желают видеть… Я спрашиваю: кому я вдруг понадобился в такой час? Он протягивает карточку. Знаешь, у меня крепкие нервы, но тут сердце в пятки ушло.
– Никак кто из начальства?
– Начальство… Не приведи господи такого начальства. Собственной персоной Павел Андреевич Васильевский, не слыхал?
– Не доводилось, Антон Карлович. Большая птица?
– Это, Володь, очень большой человек. Одно время он был на первых местах при дворе, потом что-то произошло – и теперь он просто очень видная фигура. Настолько видная, что неугодные ему генералы могут уехать куда-нибудь в Ташкент. О судьбе человека пониже, из старшего офицерского состава говорить излишне.
– Понял. Что ему понадобилось? Такие люди – да еще лично – в шесть утра просто так не поедут.
– У него пропал сын. Знаешь Дмитрия Павловича – его отпрыска?
Сыщик начал мысленно перебирать в голове свою картотеку – раз начальник Сыскного спрашивает о ком-то, то, видимо, есть основания. Когда убийцы и грабители закончились, Владимир Алексеевич сдался.
– На память не жалуюсь, склероза у себя не припомню – но такой мне, кажется, не попадался. Дмитрий Павлович Васильевский… Либо что-то незначительное, либо не попадался.
– Странно, – искренне удивился шеф. – Очень странно: как раз ты его и должен знать. Дмитрий Павлович – беспокойный тип. Картежник, пьет много, во всяческих заведениях известного рода бывает – ну ты понимаешь, о каких заведениях идет речь.
Надворный советник не удержался и все-таки спросил, что речь, должно быть, идет не залах филармонии, а о публичных домах. Речь шла именно что о них; кроме того, на счету Дмитрия Павловича были приводы в полицию за дебоши, хулиганство, публичный цинизм и тому подобные инциденты.
– Соврал… – медленно протянул сыщик. – Соврал, Антон Карлович. Старею – была с месяц назад история: в бардаке на Мещанской случилась кража. Мы туда поехали – а среди посетителей Дмитрий Павлович собственной персоной с девицей Серовой. Девицей, опять-таки, известного рода – желтобилетницей.
– Узнаю, узнаю Дмитрия Павловича…
– Мы начали опрос свидетелей, показания по всей форме – а он безобразничал, пытался рукоприкладствовать. Его, естественно, взяли, довезли до участка – и в камеру очухаться… На следующий день я с лихорадкой свалился, отлеживался дома – а его отец пришел разбираться в участок. Говорили, что шуму было немерено: там такой тип старого помещика, что со злости стальные прутья гнет…
Отец безобразника и гуляки в этот раз снова грешил на полицию: забрали, заточили! Держите взаперти невиновного человека! Лишь бы посадить кого-нибудь, другой заботы нету!
– Говорю ему: спокойно, сейчас все выясним, – продолжил историю Филимонов. – Звоню по телефону в управление, спрашиваю: не было ли такого за сегодня? Нет, говорят, не было – еще не все сводки поступили, но в имеющихся не значится. Хорошо, говорю: если появится, позвоните мне домой. В любое время дня и ночи звоните. Я последнюю неделю с грудной жабой из дома работаю.
– И сердце прихватывает?
– Неважно. Я начинаю Павлу Андреевичу объяснять – а он ни в какую: у вас он, сидит, страдает, лишь бы только посадить… В прошлый раз вы забирали? Вы! – и теперь ваша работа!
На том отец благородного семейства и ушел. Странно, что он забеспокоился так рано: Дмитрий Павлович не был дома всего только вечер и ночь. И ладно бы не было повода думать, что наследник просто напился и сейчас спит где-нибудь в публичном доме – а тут ведь сколько угодно. По пальцам одной руки можно было пересчитать случаи, когда Дмитрий Павлович в том году возвращался домой до полуночи – а случаи, когда он возвращался трезвым, можно было не считать – по причине отсутствия таковых.
– Кстати, насчет филармонии ты не ошибся: он большой любитель музыки, собственную ложу в Мариинке имеет. Так вот: полчаса не проходит – снова докладывают о посетителе.
– Снова он же? Васильевский?
– В том-то и дело, что нет.
– О как! – только и выдавил Уваров. – И кто же?
– Профессор Званцев. Этого знаешь?
– С такой фамилией – из некриминальных – знаю только одной научного деятеля. Где-то при Академии служил в том году. Тогда у них случилась кража…
Он был прав: не было и нет в образованном обществе Петербурга человека, который не знал бы Петра Казимировича Званцева – председателя музейного комитета при Академии Наук, большого ученого, коллекционера и мецената.
– Это он, все верно. Простите, говорит, что я в неурочный час – мне, право же, очень совестно – но у меня пропал сын. Алексей. Вечером пошел в оперу – и до сих пор не вернулся. Не случилось ли, часом чего – или какая ошибка? Я ходил в участок – но там могут начать розыски только спустя двое суток. Не у вас ли он? – не будете ли столь любезны, если это не слишком затруднительно… Я снова звоню – нет такого. Он опять начал извиняться – а я как-то непроизвольно спрашиваю: а в оперу один пошел или с кем-нибудь? А то мало ли – у друзей решил остаться?
Старичок подумал несколько секунд – и вспомнил, что действительно пошли они вдвоем вместе с Михаилом, братом Алексея – но тот тоже не вернулся. Пошли они в Мариинский театр, на «Гугенотов» с Мазини. Своей ложи не имеют, их пригласил Васильевский, Дмитрий Павлович.
– Вы, наверное, правы, говорит, – продолжил Филимонов. – Наверное у него и остались. Простите, что потревожил в такой час… Он ушел – а подозрения у меня нехорошие. Ты Алексея Званцева знаешь?
Уваров снова начал перебирать в голове картотеку. Званцевых он встречал. Первым в голову пришел Тихон Званцев – прошлогодний душегуб. Был Васька Званцев, который работал раньше на вокзалах якобы носильщиком – а теперь и в самом деле работает носильщиком – но только уже на рудниках. А вот Алексея в богатой памяти сыщика не было.
– Нет, Антон Карлович, не доводилось пересекаться.
– Если его нет среди убитых, то и не доведется, – предположил Филимонов. – Милейший человек – скромный, начитанный, плохого слова ни о ком не скажет. Патологически честный. Практически не пьет… Служит по ученой части в Университете. Совсем молод, однако уже титулярный советник. Полная противоположность Дмитрия Павловича – хотя они очень дружны.
Уваров как-то не решался задать этот вопрос, но любопытство все же взяло верх:
– Антон Карлович, мне даже неудобно спрашивать, но… как вы оказались тут? Никто же не знал…
– Да это моветон – подозревать начальство в убийстве… Да я пошутил, – рассмеялся Филимонов. – На самом деле никакой загадки: не выходит у меня это дело из головы, в четверть девятого звоню в управление – осведомиться, нет ли сведений об этих двоих. Говорят, что нет, ничего такого. Я только хочу трубку повесить – слышу: «Ваше высокородие, вы еще на связи?» Да, – отвечаю, – говорите. Только что сообщение с участка Уварова: говорят, есть подозрение на убийство, возможно даже двойное. А вы, ваше высокородие, о двух пропавших спрашивали. Вот, решили доложить. И я тут же к тебе.
Тем временем фотограф закончил со съемкой и крикнул: «Прошу, господа! Они в вашем распоряжении». Он хотел еще добавить, что фотографии будут к обеду, но статский советник, который успел отойти с сыщиком на порядочную дистанцию, рванул к месту так, как раньше, будучи городовым, бегал за карманниками. Не скажешь, что он почти не спал вот уже третьи сутки и уж точно не заподозришь грудную жабу. Очевидно, фотографии понадобятся быстрее.
Вслед за Филимоновым к покойным подбежал и Владимир Алексеевич.
– Посмотрите в карманах! – есть ли карточки или паспорта?
Уваров достал две карточки – по одной от каждого трупа, мельком взглянул на них… И молча передал их статскому советнику. Карточки показали, что пропавшие перешли в категорию покойных.
Доктор тем временем подтвердил, что оба мертвы и дал предварительное заключение. Судя по всему, оба были убиты совсем недавно, не раньше семи утра, а, скорее всего, даже несколько позже. Причиной смерти в обоих случаях выступило ранение в область сердца из огнестрельного оружия обычного калибра. Оба, судя по всему, умерли тут же, на месте – никаких шансов у них не было.
Филимонов снял пенсне и недовольно потер нос.
– Кладите в труповозку. Нам тут делать больше нечего, улики осмотрим в участке. Фотографии там же рассмотрим. Что-нибудь примечательное нашли?
Уваров хмуро покачал головой: ничего интересного, кроме странно примятой травы под мистическим третьим убитым и бутылки шампанского. Да и она, учитывая склонности покойного Дмитрия Павловича, не вызывала вопросов.
– Пустая?
– Нет, полная, – ответил надворный советник. – Какой-то «Веуве Кликуот Понсардин».
– «Вдова Клико», – поправил шеф.
– Это кто ж такая? – свидетель или подозреваемая?
– Это марка шампанского, французского. Странно, что она полная: зная пристрастия Дмитрия Павловича, подозрительно видеть ее в полной неприкосновенности и неоткупоренности.
Уже садясь в фиакр, Уваров откровенно сказал, что дело кажется ему простым и даже банальным – не стоило ездить. Двойное убийство на почве личной неприязни. Бах-бах – и вот, готовы. Теперь лежат в труповозке, а через четверть часа будут прохлаждаться на леднике в покойницкой.
– Логично излагаешь… Логично, Володь, но слишком просто, – с сомнением покачал головой Филимонов. – У кого такая личная неприязнь могла возникнуть, чтобы сразу двоих? Да еще в такой час? И в таком месте? Ладно, я понимаю еще неприязнь к Васильевскому – там поводов хоть отбавляй, сам без проблем мог напроситься. Но Лешка-то Званцев кому помешал?
Сыщик по привычке сначала подумал, что не любое преступление достойно пера Габорио и набирающего популярность Конан-Дойля – есть дела, где нет никаких тайн. Потом он вспомнил неприятного профессора и поморщился: «Ну, знаете, этот тип мог и убить. Мне кажется, он не в своем уме…»
– Какой тип? Тут кого-то застали?
– Да свидетель… То есть говорит, что он – свидетель. Мерзкий тип: прилетел в участок, кричит «давайте быстрее, там выстрелы, наверно убийство!» Вот приехали – и правда. А потом он начал дерзить… В общем, я его отправил в участок – пусть посидит, подостынет в предвариловке: вдруг на самом деле это его работа?
Филимонов одобрительно кивнул – приедем, а там разберемся, что за свидетель. «Трогай! – и побыстрее», – крикнул он.
Недавнее место преступления, где погибли как минимум двое молодых людей, снова стало обычной лесной опушкой. И часа не прошло, снова сюда зачастили грибники, которым мешали шумные компании, приехавшие на пикник. Вряд ли кто задумался, что огненно-рыжая шляпка подосиновика в корзине или тростинка в зубах выросли, быть может, на той жидкости, которая когда-то бежала в жилах человека, кипела от негодования, любила, радовалась и ненавидела – и которая называлась кровью.
Глава 2
Недовольно скрипнули ржавые петли на двери полицейского участка. Из него вырвался, словно отбыв срок заключения, клубок папиросного дыма, высоко взлетел в небо и тут же растворился, исчез.
– Опять надымили, не продохнуть, – огрызнулся на дежурного Владимир Алексеевич. – Я сколько раз просил курить на улице? Ладно я… Или вот – Антон Карлович…
Дежурный, завидев самое высокое начальство, вытянулся по стойке «смирно» и принял вид еще более виноватый, чем прежде. Уваров продолжал отчитывать его:
– Ладно, не нас табачным дымом пугать, в конце концов. А если барышня какая придет? Она же у вас тут в обморок рухнет!
Дежурный стоял и молча кивал, как бы признавая правоту шефа. И правда: за густым смогом можно было различить только стойку у входа и очертания железной решетки, за которой нервным призраком ходила из стороны в сторону высокая фигура.
– Виноват, ваше высокоблагородие! – Это они накурили, – дежурный показал в сторону решетки, которая благодаря сквозняку понемногу становилась виднее, хотя и не сильно. – А арестантов никак нельзя выводить, правила-с… Однако же курить им совсем не воспрещается: напротив, в камерах к тому все удобства есть – спички, пепельницы.
Уваров понял, о ком идет речь – и, кажется, начал не только подозревать его – так по должности полагается, – но и недолюбливать этого вздорного типа.
– Ну что вы как дети малые, ей-богу… Ни на шаг в сторону от предписаний. Хоть окна открыли бы… – пробурчал он и пригласил начальника управления к себе в кабинет.
Там сыщик распорядился привести арестованного и принести чаю. Чай – а вместе с ним бутылочку коньяка, нарезанный лимончик и ореховый пряник – доставили быстро, в отличие от заключенного. Тот всячески отказывался идти на допрос и вообще куда угодно, кроме свободы. К следователю он не собирался выходить, пока не приедет адвокат, пока не позовут прокурора и пока, наконец, не дадут позвонить жене – сообщить, что он задержится.
– Может статься, что задержитесь вы у нас лет на десять, господин хороший, – пошутил охранник. Профессор позеленел – то ли от страха, то ли от возмущения – и выпустил очередную клубу дыма: «Учись вы у меня на курсе, вы бы задержались там еще дольше».
Наконец стражу правопорядка, этому недремлющему Аргусу тюремной решетки надоело препираться, и он сделал ход конем – поистине, троянским конем: «Да что вам мешает сходить к следователю? Вы же можете ничего не говорить. Просто сидите, ждите адвоката… Вас же не на допрос ведут. Так, посмотреть…»
Профессор уже открыл рот, чтобы ответить «Ну пусть сами приходят, если не терпится на меня посмотреть», но охранник точно знал, что делает – и как бы промежду делом добавил: «Вы же не слон африканский в зоосаде, чтобы на вас из-за решетки глядеть». Самолюбие ученого мужа – а какой тенор не любит себя и свою верхнюю ноту? – не выдержало, и он добровольно вышел из камеры.
Дверь кабинета пропела совсем другой звук – мягкий и уютный, как теплая середина гобоя. По привычке чуть пригнувшись, профессор вошел в кабинет – и не успел ни выразить возмущения, ни потребовать адвоката – которого, говоря откровенно, так пока и не позвали, ни даже пожелать доброго дня – хотя этого он и не собирался делать. Но к удивлению Уварова, господин статский советник поднялся с кресла и протянул арестанту руку: «Николай Константинович! Какими судьбами ты к нам? Не случилось ли чего?»
– Случилось! Очень даже случилось! – залился канареечным тенорком профессор. – Я, Антон Карлович, насколько понимаю, числюсь под арестом.
– Опять? – утомленно бросил Филимонов. – И что же в этот раз? Николай, пора заканчивать в полицию попадать.
Из последовавшего монолога стало понятно, что тенор понятия не имеет, за что его арестовали и почему он оказался тут, если ни к чему не причастен.
– По какому он тут делу? – повернулся к Уварову шеф. – И где твой подозреваемый по этому то ли двойному, то ли тройному убийству?
– Собственно, вот он, – указал на профессора тот.
Он заметив недовольство шефа – и недовольство вполне оправданное: профессора консерватории, уважаемого человека, его ученика, в конце концов – и посадили в предвариловку? Уваров за минуту рассказал всю историю, как знал ее со своей колокольни. Филимонов громко, больше для вида откашлялся и поправил пышные рыжие усы.
– Интересная история. Интересная – но, Николай, не очень-то хорошая для тебя. Не в твою пользу все пока оборачивается. Ну, рассказывай, что произошло, что ты делал?
Профессор начал с самого конца: «Преимущественно я сидел. Когда стоял – тоже сидел. И – поверите ли? – даже когда пытался скоротать время и пытался читать вашим сотрудникам лекцию по драматургии большой оперы, тоже сидел».
– Да не принимай ты это все близко к сердцу, – успокаивал его Антон Карлович, пытаясь вывести на нормальное, связное изложение. – Ну подумаешь тебя задержали: велика прямо беда. Да и с кем не случается? Студенты твои – и то наверняка у нас бывают: то шумят, то посуду бьют, а в Татьянин день-то – уж вообще промолчу. Ты же пойми! – ну какие выводы должен был сделать Владимир Алексеевич? Убийства не видел, а сообщил о нем…
– Пардон, я сообщил лишь о стрельбе! Кстати, сотрудники участка даже не стали меня слушать! Вообразите: я им рассказываю про Россини и Обера – а они зевают, хлопают дверьми…
– Непорядок, разберемся. Ну допустим, ты сообщил о стрельбе… Что из этого? Что меняется? Утро, лес – какой-нибудь охотник увидел птицу…
– Исключено: пауза между выстрелами слишком большая: пока готовился второй выстрел, все птицы бы улетели.
– Стрелял вдогонку? – предположил Уваров.
– Позвольте не согласиться, – повернулся к нему тенор. – Кто же с пистолетом на охоту ходит?
– Почему с пистолетом? Мы не говорили про пистолет.
– Николай, ты же ничего не видел? Густая лесополоса…
– Не видел – но я, извините, профессор музыки, а до того выступал на сцене. И мой тонкий музыкальный слух еще ни разу меня не подводил. Если угодно, я вам на слух всю «Африканку» воспроизведу, все четыре часа.
– Ну и что же с этого? – ухмыльнулся надворный советник.
– Выстрелы не ружейные. Звук у них другой.
– Экспертиза покажет… – хотел закончить тему Уваров и перейти наконец к самому началу.
– Да не надо никакой экспертизы! Я же говорю вам: не ружейные это выстрелы. А, впрочем, как хотите – можете проверять.
– Хорошо, хорошо… Насчет этого понятно, – согласился Филимонов. – А потом? Почему ты на вопросы Владимира Алексеевича отвечать отказался? Он у меня самый опытный человек, он такие дела десятками раскрывает, если не сотнями – а ты что?
– Ну я же все…
– Рассказал все… повторять неохота было? А ты по сколько раз одно и то же студентам в голову вбиваешь? Это ты у нас гений – с первого раза все соображаешь, но будь снисходителен к простым чинам полиции. Что бы ты подумал на нашем месте?
Профессор поводил глазами по потолку, как-то замялся и ответил, что не знает методов работы полиции. После этой фразы Филимонов тут же перевел ситуацию на понятный профессору язык.
– Вот что бы ты сделал, если на экзамене какой-нибудь студент вместо нормального ответа заявил: я все это на лекции слышал – и повторять второй раз не намерен.
– Поставил бы кол, разумеется, – не без оснований отчеканил тот.
– Ну, вот: считайте, что экзамен на месте преступления вы провалили, – подвел итог Уваров. – Как насчет пересдачи здесь?
– Я понял… С чего мне начать? – развел руками профессор, поняв свою ошибку.
– С самого начала: что вы делали утром, как оказались около места преступления?
– Все очень просто: мы с женой летом снимали дачу за городом. Недалеко, всего с полчаса езды. Вернулись оттуда на позапрошлых выходных: начинается учебный год, да и погода уже не летняя. Но когда приехали домой, я понял, что забыли несколько вещей: книги, партитуры, еще пара мелочей – но, главное, мою рукопись. Я сейчас пишу доклад для Академии по истории становления большой оперы – знаете, от «Фенеллы – La muette di Portici» 1828 года, через «Вильгельма Телля», поставленного годом позже…
– Мы поняли, профессор, что это очень важный доклад, – прервал его Уваров. – Так что с дачей?
– А что с дачей? Я в первую же свободную субботу – то есть сегодня – поехал их забирать. На прошлых выходных никак не получалось: начало года, вся кафедра шумит… Поэтому договорился с хозяйкой, что приеду около вось… Боже мой! – который час?
– Без четверти десять, – посмотрел на часы Уваров.
– Катастрофа… – поник профессор. – Она же все выкинет!
Николая Константиновича заверили, что все с его бумагами будет хорошо и никакая – даже самая вредная – хозяйка не посмеет к ним притронуться. Ей позвонят и сообщат, что вещи без распоряжения полиции или квартиранта не трогать: тот задержался в городе из-за чрезвычайно важного дела.
– У нее ведь телефон есть?
– Да-да… 20–20. Сиповская Корделия Михайловна, – ни секунды не думая, выдал профессор. – И будьте столь любезны – позвоните жене, а то она, наверно, уже волнуется.
Филимонов похлопал его по плечу: «Николай – она давно привыкла, уверяю тебя. После того как ты заблудился в своей же консерватории, она ничему не удивляется».
Прежде чем дальше углубляться в подробности дела, нужно сказать пару слов о самом профессоре Каменеве, главном действующем лице и виновнике этой шумихи. Николай Константинович три года преподавал в столичной консерватории, где успел стать ординарным профессором: настоящей живой легендой он стал задолго до этого, когда лучшие театры мира становились в очередь, чтобы послушать, возможно, самый красивый тенор в мире. Знатоки говорили, что голос его на порядок лучше, чем у легендарных Кальцоляри или Марио де Кандиа – и уж точно не уступает Мазини, этому архангелу, спустившемуся с небес.
Когда будущий профессор только поступал в консерваторию и впервые спел там совсем коротенькое «Ascolta, o padre» из «Бьянки и Фернандо» Беллини – там всего-то пара минут – со всеми фиоритурами и сверхвысокими нотами, старика-вахтера пришлось приводить в чувство и отпаивать коньяком. Тому почудилось, что он умер и снова слышит Рубини – того самого «единственного и несравненного Рубини», который приезжал на гастроли за сорок лет до того.
А потом случилась катастрофа: через семь лет после дебюта он заболел. Обычная простуда, плевое дело – но она перешла в воспаление легких, которое уже ударило по сердцу. Консилиум врачей не колебался ни секунды: никаких спектаклей, опера для организма – слишком высокая нагрузка. А вот отдельные номера, концерты, преподавание – это сколько угодно. «Пожизненная ссылка в профессоры» – мрачно шутил он тогда. Каменев по-прежнему пел в концертах, на благотворительных вечерах и для студентов, когда надо было показать правильный звук, но главным его делом теперь была педагогика. И вот уже три года Николай Константинович читал ученикам историю искусства, историю оперы, эстетику, занимался с ними всяческими упражнениями и прочими вещами музыкального свойства.
Когда сердце несколько окрепло, профессор хотел было вернуться на сцену, но в тот год как раз поставили «Тристана и Изольду» Вагнера – которого Каменев не переносил. «Или я – или Вагнер: нам двоим не место на одной сцене! Любовный дуэт не может длиться сорок минут, – кипятился он. – За это время влюбленные обсудят все – даже последние новости и погоду».
Выбор сделали в пользу Вагнера – и тенор торжественно пообещал, что на сцене Мариинского театра «ни одной ноты моей не будет до тех пор, пока там идут эти циклопические уродцы музыкальной драмы, этот невыговариваемый гезамткунстверк
[1]».
– Я вышел из дому в 7:27. Взял извозчика за номером 01–11 и отправился на дачу. Проходит четверть часа этой пытки, подъезжаем к опушке – выстрел…
– Почему пытки? Он что, плохо ехал? Или ям много?
– У него два колеса скрипят по правой стороне. Заднее на четверть тона выше. Совершенно отвратительно…
– Во сколько прозвучали выстрелы, вы не заметили? – уточнил Уваров.
– В 7:44 и в 7:45.
– Вы смотрели на часы?
– Да, специально посмотрел после первого звука. Но давайте на всякий случай сверим часы, – Каменев достал золотой хронометр с 16 бриллиантами, подарок Маргариты Савойской. – На моих теперь 10:02.
Оба сыщика подтвердили, взглянув на свои карманные часы, что так и есть.
– Итак, вы услышали выстрелы… – вернул его на путь истинный – то есть путь дачи показаний – Уваров.
– Не совсем: я услышал один выстрел и взглянул на часы. Потом, через два такта услышал еще один, второй выстрел.
– Что? Какие два такта? – не понял Владимир Алексеевич.
– Повозка ехала неспешно, поэтому, пожалуй, на четыре четверти, в темпе moderato…
– Николай!
– Пардон, я хотел сказать «секунд через шесть, может семь». По звуку выстрел был таким же, как и первый, а…
– Понятно, – звуком задумчивого и гнусавого фагота прервал его статский советник. – Значит, задержка между выстрелами. Ну, в таких обстоятельствах практически нереально сказать, кто был убит первым, а кто – вторым. Насчет третьего, правда, еще есть сомнения… Да и был ли он вообще?
– Вообще-то…
Филимонов встал и протянул профессору массивную ладонь: «Спасибо, Николай, я думаю, на этом можно…» Уваров незаметно подал знак: «Можем выйти в коридор? Есть что обсудить».
– Ах, да… Я забыл, – Антон Карлович направился к двери. – Касательно хозяйки дачи, подожди нас пару минут. А лучше возьми пока перо, бумагу – нам бы не помешали твои письменные показания.
Сыщики вышли в коридор и направились к телефонному аппарату.
– Антон Карлович, мне кажется, рано исключать его из числа подозреваемых, – настаивал Уваров. – Надо опросить кучера, который его вез. Больно он точно излагает – и номер извозчика знает, и время запомнил…
– Опросим-опросим, не беспокойся. И говори вдвое тише, – ответил тот и снял трубку. – Барышня, будьте любезны: двадцать-двадцать. Благодарю вас! Корделия Михайловна? Доброе утро! Прошу извинить за ранний звонок, полиция беспокоит. Статский советник Филимонов Антон Карлович, начальник городского сыскного управления. Вы сегодня должны были встретиться с профессором Каменевым… Нет-нет, с ним все в порядке – мы его попросили задержаться в качестве консультанта, очень его помощь нужна. Убедительная просьба – он может к вам завтра приехать? Благодарю! Всего наилучшего!
Филимонов повесил трубку и повернулся к Уварову: «Как он запомнил время и номер? Володь, тебе о нем надо кое-что узнать. Он наш главный свидетель – и тебе много придется с ним общаться. Имей в виду: он поразительно неприспособленный к жизни человек. Страшно рассеянный. О том, как он пару лет назад был заместителем на кафедре и заполнял финансовые бумаги, до сих пор ходят анекдоты. Один только всемогущий Господь, наверное, знает, что он там понаписал – бухгалтерия до сих пор не разобралась с этим. Он легко задумывается на полуслове, бывает резким и своевольным – это ты и сам заметил. В общем, тебе достался очень хороший, но очень проблемный свидетель».
– То, что он проблемный – это я заметил, этого не отнять. А вот чем он хорош – этого пока не понимаю.
– Знаешь, дар не дается человеку бесплатно, за него всегда приходится как-то платить. И чем больше дарование, тем больше плата за него перед Всевышним, – негромко объяснил Филимонов. – Морфи – гениальный американец, знавший наизусть гражданский кодекс Луизианы, с успехом игравший вслепую на восьми досках против сильнейших шахматистов Европы – страдал психическим расстройством. Цукерторт, помнивший все свои партии, и едва не обыгравший на чемпионате Стейница, доверял только одному врачу – себе. В 45 лет – смерть от болезни сердца. Какую угодно область науки или искусства возьми – тебе встретятся чудаковатые таланты.
Я к чему: и скверный характер, и страшная рассеянность – как раз плата за то, что его память и слух легендарны, просто какого-то гомерического масштаба. И я не преувеличиваю. Если с пониманием отнестись к его причудам, не перечить во что бы то ни стало – он массу ценного тебе расскажет. Если он помнит звуки выстрелов – а он помнит – считай, что мы знаем орудия убийства.
Надворный советник непроизвольно рассмеялся – сначала беззвучно, словно давясь воздухом, а потом не сдержался и после прорвавшегося короткого смешка залился во весь голос. Ему было стыдно, что он смеется над словами начальства – но так смешно, что прекратить он не мог.
Когда приступ веселья закончился, он вытер слезы и поднял глаза на Филимонова. Тому было не до смеха: «Что, что тебя так развеселило, Володь?»
– Опознать оружие по звуку выстрела? Он судьбу по линиям на ладони не предсказывает? – давясь, спросил он и снова едва не свалился в истерический смех.
– Понимаю, звучит смешно. Но ты не представляешь, с профессионалом какого уровня мы столкнулись.
– Все мы как профессионалы вполне состоятельные, мне кажется, – откашлявшись, заметил Уваров.
– Не веришь, да? Не убедил? Тогда вот тебе два небольших примера про него – просто, чтобы понимать, с кем мы имеем дело. Лет двадцать назад я преподавал у него в гимназии. Услышал какие-то жуткие звуки из музыкального класса. Поднимаюсь: там толпа во главе с учителем за роялем, а Николай, совсем мальчишка еще, стоит к ним спиной. Что происходит? – спрашиваю; ваше высокоблагородие, вы посмотрите – это чудо какое-то!
– А что там было?
– Он ноты угадывал.
Уваров был явно разочарован:
– Антон Карлович, я в музыке не разбираюсь, но, насколько знаю, это вполне рядовое явление – абсолютный слух. Встречается не сказать, чтобы часто, но бывает. Моя жена, кстати, «абсолютница» – как она сама говорит.
– Так и я точно так же подумал. Абсолютный слух… Это не абсолютный – это на какие-то порядки острее. Ты прав: если бы они просто нажимали ноту, ничего выдающегося. Но они сразу вдвоем-втроем нажимали клавиш двадцать-тридцать – определяет с точностью до ноты. Усложняют: дают звук, а потом один палец убирают. Он по отзвуку говорит, какую клавишу отпустили.
– А вот это уже впечатляет… Вы в самом деле это вживую видели?
– Да, иначе не рассказывал бы. Он ни разу не ошибся. О его слухе ты теперь имеешь представление. Теперь второй пример – о памяти: он, кажется, не запоминает вообще ничего, если ему это неинтересно. Но если интересно – тут другая история. Тогда он превращается в какого-то Шампольона или Мирандолу – как губка впитывает в память информацию и хранит сколь угодно долго. У меня племянница училась в консерватории у него – и рассказывала, сама видела это… Это чудо – по другому не назовешь. То, что он читает лекции без конспектов, это нормально. То, что он легко вспомнит что угодно из сотен опер – это можно отнести на счет профессиональной памяти. Я думаю, ты сам легко вспомнишь детали из массы уголовных дел. Но то, что однажды произошло на экзамене… Это объяснить почти невозможно.
Поясню: он на экзаменах, судя по рассказам – тиран. Студентов и учеников не жалеет. Получить у него четверку с первого раза – это редкость. У меня племянница, чтобы получить пятерку, чуть ли не сутками сидела с книгами, читала, выписки какие-то делала.
– Поздравляю… – неуверенно пробормотал сыщик, не понимая, как это связано с делом.
– Она зашла в класс – а наш профессор издевается над троечником. Тот ничего не знает, а Николай сам рассказывает билет и периодически спрашивает «Так?» Троечник отвечает: «Так…» – и опять профессор вместо него отвечает по билету. Добрался до какого-то пункта и таким же ровным голосом: «Пересдача, так?» – а тот машинально «Так».
Уваров пожал плечами: «Ну, в самодурстве ему не откажешь… Это и я заметил за время нашего знакомства. Нет бы сразу поставил два и выставил за двери».
«Да слушай дальше… Все засмеялись – а потом, как и ты, кстати – возмутились: зачем вы над студентами издеваетесь? Почему такие высокие требования предъявляете? Любой преподаватель ему бы поставил тройку. А иные, может, и «хорошо». Он в ответ: я и к себе такие предъявляю. Они: докажите! Он: хотите меня проэкзаменовать, проверить? «Да, кричат, – хотим!»
Он пару секунд подумал и говорит: пойдемте в библиотеку. А библиотека у консерватории нашей – это тысячи томов, может десятки тысяч. Каких угодно – от восьмитомника с биографиями… как его, черта? – француз какой-то – и сборников лекций до какого-нибудь экземпляра, в средних веках отпечатанного, или авторской рукописи. И вот пришла вся эта толпа в библиотеку, Каменев говорит: прошу, задавайте вопрос. Любой.
Студенты посовещались, открыли несколько томов разных, выписки какие-то сделали, пару раз подбросили монетку – чтобы выбор вопроса был случайным – и говорят: «Николай Константинович, мы готовы» – и называют какую-то фамилию. Там какой-то вообще третьесортный композитор, живший лет триста назад. На всю столицу найдется десяток человек, которые о нем просто слышали. А наш профессор эту биографию из книги чуть ли не наизусть…
– В его слух поверю, вопросов нет, – покачал головой надворный советник и, усиливая голос, возразил. – Но по поводу памяти – извините, Антон Карлович, не поверю: не может человек всю библиотеку знать, чтобы такие споры вести. Я понимаю еще, в общих чертах рассказать биографию – но дословно? Нет, быть такого…
Из кабинета послышался хрустящий звук расколовшегося фарфора, не до конца парламентские выражения – и через секунду из дверей выскочил Каменев: «Что значит “не может быть”? Именно! – именно так все и происходило. Антон Карлович, великодушно извините, я, кажется, чернильницу опрокинул. Два года назад это было… Там на столе какие-то бумаги – их надо спасать? Да, и она сама к тому же вдребезги – я новую… На экзамене по истории музыки!»
– Третья чернильница за год… – прошипел Уваров…
– Нет, ничего серьезного, не волнуйся. Николай, это когда было? Два года назад, говоришь, у тебя племянница училась?
– Да, 24 мая был экзамен. А у Натальи, насколько помню, лирико-колоратурное сопрано от си малой октавы и вплоть до фа-диез третьей. Только переходные ноты большой секундой выше обычного. Она продолжает заниматься? – Филимонов проигнорировал вопрос: «Ты не помнишь, какой они тебе вопрос в библиотеке задали?»
– Разумеется, помню: они спросили, кто такой Гостена.
– И что же вы ответили? – не удержался Уваров. Фамилию он эту прежде не слышал, и хотя в музыке разбирался плохо, этот Гостена явно не был фигурой, равной Моцарту, Бетховену или Верди.
– Ответил, что Джованни Баттиста далла Гостена – это композитор, сочинявший мадригалы. Он родился в Генуе в середине 16 века, а сочинений от него нам остался как минимум один сборник четырехголосных мадригалов. Его издал ин-кватро Анге Гардане – венецианский издатель – в 1582 году. Есть сведения, что смерть композитора была не вполне естественной – но никаких доказательств на этот счет нет.
Филимонов довольно улыбнулся и несколько раз кивнул: я же говорил. Уваров уже с небольшой долей восхищения спросил: «Позвольте, но они же наверняка захотели проверить, откуда вы это знаете?»
– Разумеется. Я отметил, что им стоит обратить внимание на четвёртый том Фетиса. Только, Антон Карлович, он был бельгийцем, а не французом. Это на 63-й странице, вторая колонка посередине. Странно, что у Размадзе в курсе лекций этого нет – Гостена был отнюдь не незначительным композитором в свое время. Спасибо, что подсказали мысль – я ему напишу в Москву, чтобы включил во второе издание.
Сыщики не успели сказать ни слова, а тенор уже исчез за дверью, намереваясь без промедления послать письмо Александру Соломоновичу.
– Как видишь, и с памятью и со слухом у него полный порядок. Вернемся к его свидетельству: кстати, я уверен, что он слушал наш разговор и параллельно еще писал показания, он умеет… – заметил Филимонов и шепотом сказал. – Давай говорить потише на всякий случай и отойдем подальше. Он сказал, что выехал из дому в 7:27, чтобы к восьми быть на даче – о чем заранее договорился. Теперь давай представим, как будут разворачиваться события, если он виновен: он подъезжает к месту убийства – и?.. Что дальше?
Владимир Алексеевич все понял. Никакой критики не выдерживает сценарий, что тенор случайно застал там двух человек, попросил кучера подождать, застрелил эту парочку, вернулся – и сказал «Трогай, голубчик! Вези в Сыскное!» Абсурд, никакой критики не выдерживает.
Другая версия была не менее абсурдной: допустим, что наш подозреваемый и вправду хотел убить этих двоих – правда, совершенно непонятен его мотив. Получается, на извозчике он доехать не мог – иначе все сводится к первой версии. Но и пешком он дойти не мог: путь в одну сторону занял бы от дома не менее получаса. Получается, если он в 7:27 нанял извозчика около дома, то перед этим ему надо было потратить полчаса на дорогу до дома и еще сменить верхнюю одежду. На нем сейчас ни пылинки – пешком так не походишь. Следовательно, совершить убийство он должен был где-то без четверти семь. А это уже противоречит заключению доктора.
– Врач не мог ошибиться? – прокрутив в голове этот сценарий, спросил Филимонов.
– Иван Аронович? – почти возмутился Уваров. – Исключено. Можем дождаться официального экспертного заключения, можем так спросить – но я знаю, что он ответит – он всегда так отвечает: «Спрашивается вопрос, кто бы мине тут стал держать, если бы были ошибки? Я вам заявляю, что их таки нет».
– И еще момент: если мы опросим его жену, горничную и вахтера у дома, они сто процентов подтвердят, что в семь утра он еще спал. Тогда что это значит?
Владимир Алексеевич выдохнул, слегка кивая головой: «Ну… как что? – это значит, что наш профессор говорит правду – и его надо отпускать. Только… Антон Карлович – может мы для порядку хотя бы спросим – знает ли он убитых? Вдруг что интересное? А вот сладить с ним – это будет проблематично: я же его в предвариловку запер».
– Показания мы сейчас возьмем, это само собой. А вот то, что ты его посадил – да, тут проблема, – статский советник покрутил ус. – Давай-ка вот как сделаем: не будем говорить о выводах, к которым сейчас пришли. Пусть он пока считает себя подозреваемым, а не свидетелем. Тогда он сам будет заинтересован идти на контакт. Это ему горькая пилюля – так что подсластим чуть-чуть: придумай ему какой-нибудь титул погромче для этого дела.
– В смысле – титул?
– Он же тенор! Любит знаки внимания, когда им восхищаются, когда ценят, обожают, превозносят. Дай ему за участие в концерте тысячу рублей – может отказаться, а если на афише его крупным шрифтом напечатают и регалии упомянут, то за сто согласится. Вот и придумай ему что-нибудь вроде «главный консультант Санкт-Петербургского полицейского департамента по музыкальной части».
– Антон Карлович, нас на смех поднимут за такое, с позволения сказать, «должностное лицо»…
– Володь, это лучше, чем если нас закопают за этого дело. Ты помнишь, кто убитые? Дворяне, причем самого высокого ранга. И если Званцев мстить не будет, то Васильевский нас как белугу с хреном съест.
Они вернулись в кабинет, где Каменев снова оккупировал рабочий стол сыщика и перо. На пол из расколотой чернильницы продолжала капать жидкость. Тенор, отложив три исписанных страницы показаний и периодически окуная перо в синюю лужу, писал с чистого листа. Быстрый, тонкий и витиеватый почерк разлетелся по бумаге россыпью слов, над которыми стоял обращение и несколько первых строк «Дорогой Александр Соломонович! Совершенно внезапное обстоятельство напомнило мне о вашем прелестном курсе лекций, в которых волею случая не был упомянут итальянский сочинитель мадригалов Гостена. Позвольте мне предложить вам несколько фактов из его биографии, которые, возможно, пригодятся для второго издания…»
– Все хорошо, Николай Константинович, – начал попытку сближения Уваров. – Мы поговорили с дачной хозяйкой, она ничего не тронет. Можете заехать завтра.
Профессор расплылся в улыбке: «Благодарю! Очень вам признателен. Понимаете, восстановить в случае чего не проблема, но… – он замялся, подумав, что проявил бестактность. – Но это масса времени, сил… Нервы, опять же – так что крайне признателен».
– По поводу этого дела, профессор. Смотрите, пока мы не можем перевести вас из подозреваемых в свидетели, просто недостаточно фактов: еще надо опросить свидетелей, зафиксировать все это… Но и в статусе подозреваемого вам, уважаемому человеку, быть нельзя. Можем записать вас в протоколе как «главного консультанта Санкт-Петербургского полицейского департамента по музыкальной части». Не возражаете?
Каменев не только не возражал, напротив – высказал готовность помогать и консультировать столько, сколько потребуется.
– Единственный вопрос, профессор. С вашего позволения… – продолжил Уваров.
– Конечно, чем могу.
– Вы знаете Званцева? Может, доводилось встречаться?
– Как же! – встрепенулся Каменев. – Конечно знаю: правда, он не у меня, а у Льва Ивановича.
Оба сыщика переглянулись: какой еще Лев Иванович? Новый фигурант в деле? Есть ли у этого Льва Ивановича фамилия? Знаком ли он с Васильевским? И что этот таинственный Лев Иванович вообще делал со Званцевым? А вдруг это тот самый третий убитый, чей труп таинственным образом исчез.
– В смысле? – Филимонов объединил все эти вопросы в один.
– Ему Лев Иванович Джиральдони дает уроки, из Московской консерватории. Однажды он приезжал на концерт – такой, характерный баритон. Голос не сказать, чтобы очень красивый, зато мозги есть…
– Алексей Званцев?
– Нет, Николай…
Продолжать опрос было бессмысленно: профессор был верным рыцарем искусства и вряд ли знал что-то об этом мире кроме того, что в нем есть музыка.
– Супруге вашей мы звонить не стали – вы ведь сейчас же домой? – спросил статский советник. Каменев кивнул. – Сами и расскажете, что произошло – только пока что без подробностей, это тайна следствия. Договорились?
– Конечно-конечно, – зачастил профессор. – Я ни слова.