Амайя посмотрела на нее заинтересованно.

— Океанетта, ранее вы сказали кое-что важное; может быть, вы сможете помочь нам…

— Конечно.

— Вы знали, что у Джима Леже есть оружие, знали, что это винтовка и что он хранит ее в сейфе…

— Я страховой агент, а он заключил со мной несколько страховок: на жизнь, на дом, на похороны…

Все засмеялись.

— Не смейтесь, это мой фирменный пакет. Люди все чаще оплачивают собственные похороны заранее, чтобы все было так, как им нравится: с музыкой, с цветами… При расчете полиса на страхование дома учитывается каждая мелочь: наличие пожарной и охранной сигнализаций, решетки, бронированные двери и их количество. Наличие оружия добавляет очки, только если оно хранится в сейфе. Моя компания отказывается страховать тех, кто хранит оружие не по правилам.

Амайя бросила быстрый взгляд на Дюпри.

— Страховые агенты обязаны все это спрашивать?

— Не просто спрашивать, а оформлять документально: с описью и фотографиями, подтверждающими устное заявление.

— Значит, вы знаете обо всем, что имеется в доме…

— Да, разумеется.

— И знаете, сколько человек проживает в доме и сколько им лет?

— Конечно. Если они упомянуты в полисе, я должна все про них знать.

— А состояние здоровья или проблемы с законом? Например, проблемы детей в школе, конфликты с соседями, в том числе с вовлечением частной собственности, такой как автомобиль, трактор и прочие подобные вещи…

— Большинство страховок на дом учитывает гражданскую ответственность. К тому же сегодня многие страхуют не только детей, но и домашних животных. В последнее время это довольно популярно.

Амайя с надеждой посмотрела на Дюпри, который не без некоторого раздражения заметил:

— Мы уже проверили страховщиков. Профили не совпадают. Рассмотрели даже возможность того, что он менял компании, работая в разные периоды в разных, но совпадений не было. Жертвы не имели между собой ничего общего и не знали друг друга. В основном их обслуживали местные агенты — такие, как Океанетта — и произвольные компании. Единственной общей чертой является то, что все эти люди были застрахованы, но в этом нет ничего странного, учитывая, что они проживали в зоне риска, а некоторые уже пережили ураган или торнадо, как, например, Джонсы.

Амайя пристально смотрела на Океанетту, словно искала в ее умном лице ответ на свой вопрос.

Океанетта задумчиво смотрела на нее.

— Разумеется…

— Что? — подбодрила ее Амайя.

— Если люди, о которых вы говорите, уже пережили нечто подобное — например, торнадо; их данные хранятся в Американской страховой ассоциации.

— Вы хотите сказать, что страховка покроет восстановление всего района? — предположил Джейсон Булл.

— Больше всего повезет тем несчастным, которых банк вместе с ипотекой вынудил заключить одну из абсурдных страховок, покрывающих даже ущерб от вулканической лавы, притом что ближайший вулкан находится на другом конце света. Небось будут изворачиваться изо всех сил, чтобы не платить…

— Но в нашем случае все очевидно, — отозвался Джонсон, красноречиво окинув взглядом окрестности.

— Не совсем, — сказала Океанетта, тоже осмотревшись. — Откуда взялась вся эта вода? Ее в самом деле принес ураган? Почему она продолжает подниматься, если в одиннадцать утра дождь прекратился?

— В данный момент береговая охрана проверяет с воздуха периметр дамб, — ответил Джонсон, который все утро не выпускал из рук радио. — Но главное сейчас — спасение пострадавших, особенно наиболее уязвимых: больных, стариков, детей. Потребуется много времени, чтобы получить достоверный отчет о том, что случилось; пока все это предположения, основанные на рассказах свидетелей, в большинстве случаев очень напуганных.

— Надеюсь, так оно и будет… — Океанетта печально кивнула. — Потому что страховка не покрывает разрушения искусственных водоемов.

— Но ясно же, что канал поврежден из-за урагана, — возразил Джонсон.

— Ясно вам и ясно мне, а им не ясно. В шестьдесят пятом году во время урагана «Бетси» дамбы рухнули из-за низкого качества материалов, из которых их строили. Нынче же во время ночного ливня вода прибыла до шестидесяти сантиметров и стояла так часами, а потом вдруг за пятнадцать минут поднялась почти на тридцать, в следующие пятнадцать минут еще на тридцать — и прибывала, пока не дошла до половины второго этажа. Я с одиннадцати утра сижу на крыше, наблюдая, как мимо проплывает имущество новоорлеанцев, причем с такой скоростью, с которой поток воды может двигаться только с востока на запад, иначе говоря, со стороны канала. Если дамба повреждена в районе коммерческого канала, мы получим то же, что и раньше: соболезнования. Не больше.

— Неужели вы тоже считаете, что дамбы разрушили белые, чтобы спасти Французский квартал?

— Белым, ответственным за это дерьмо, не обязательно было дожидаться урагана, чтобы взрывать дамбы или открывать шлюзы; у них и так все было наготове, как тикающая бомба замедленного действия. После «Бетси» они отстраивали дамбы кое-как. Второсортные материалы для второсортных американцев.

Джонсон поджал губы так, что они исчезли под его густыми усами. Ему не нравилось то, что он слышал, и он не хотел в это верить. И таков был его способ выразить недовольство. Он любил свою страну, он был уверен, что это великая страна. То, на что намекала Океанетта, звучало отвратительно. Джонсон привык выслушивать жалобы задержанных: наркоторговцев, мошенников, насильников, убийц… У каждого имелись свои претензии к системе, правительству, государственным учреждениям, полиции. Их жалобы в основном были для него пустым звуком: он полагал, что это психологическая уловка слабаков, не желающих нести ответственность за свою жизнь. Но Океанетта ему нравилась, она казалась ему хорошим человеком. Добрая женщина, патриотка своего города, умная и образованная; в ней не чувствовалось ничего жалкого, слезливого и инфантильного, что обычно сопутствовало конспиративной паранойе.

— Итак, Океанетта, — продолжила Амайя, вновь завладевая ее вниманием, — Американская страховая ассоциация должна иметь доступ к той же информации, что и страховщики…

— Они занимаются страхованием, но в первую очередь перестрахованием, то есть создают резервные депозиты. Законы каждого штата диктуют свои правила для страховщиков, но они устанавливают общие критерии по всей стране. Организация охватывает четыре географические зоны: Северо-восток, Юго-восток, Средний запад и Запад.

Амайя посмотрела на Дюпри и Джонсона.

— Таким образом, — продолжила Океанетта, — когда я составляю новый полис и страхую кого-то здесь, в Новом Орлеане, — дом, жизнь, здоровье членов семьи, собаку, — все эти данные, вместе с отчетами и фотографиями, помимо основной страховой компании, поступают также и в Американскую страховую ассоциацию.

— Туда поступают данные всех страховых компаний страны?

— Да.

Амайя машинально оглядела лодку. Несмотря на окружавшие их со всех сторон бедствия, на лице у нее появилась тень улыбки, а глаза победно заблестели.

Глава 40

Белая кошка

Новый Орлеан, штат Луизиана

19:00, понедельник, 29 августа 2005 года

К семи часам вечера дневная жара и испарения, поднимавшиеся над водой, сделали воздух практически непригодным для дыхания. Наиболее достоверными были новости, поступающие от береговой охраны. И хотя сведения эти были неофициальные, все понимали, что именно они, а не полиция или даже Федеральное агентство по чрезвычайным ситуациям, лучше всего ориентируются в происходящем. Чуть более часа назад подтвердили прорыв дамбы на каналах 17-й улицы, Лондон-авеню и промышленном судоходном канале. Первоначальные слухи о том, что уровень воды в реке превысил высоту дамбы на 17-й улице, вода перелилась через край и тем самым вызвала паводок, были опровергнуты пожарной службой. Первая пробоина открылась в нижней части, в западной оконечности Нового Орлеана, за мостом Олд-Хаммонд-Хайвей. Пожарные утверждают, что были свидетелями обвала подпорной стены, прежде чем вода достигла вершины. Прорыв уничтожил более ста метров дамбы, позволив воде захватить огромную территорию, как будто она всегда была ее собственностью.

На промышленном канале дела обстояли еще хуже. Те, кто видел его с воздуха, говорили о пяти рядах домов, смытых водой.

Канал на Лондон-авеню прорвало в двух местах — в верхней части, сразу за бульваром Роберта Ли, и в нижней, недалеко от моста на Мирабо-авеню.

Ночью и рано утром сообщалось о прорыве дамб как минимум в пятнадцати местах, и в течение дня тревожные слухи не прекращались. Некоторые дороги, по которым они ехали в полдень, сейчас уже были затоплены, и вода продолжала подниматься.

Около половины шестого им удалось пересадить Океанетту на катер полиции штата Луизиана, который они перехватили на полпути, — он направлялся в Благотворительную больницу с ранеными на борту. Едва пересев в другую лодку, Океанетта принялась раздавать шоколадки и воду, захваченную с собой в сумке. Глядя на нее, Шарбу качал головой: он явно гордился своей тетей и одновременно беспокоился за нее, зная, что к тому времени, как она доберется до больницы, у нее ничего не останется. Когда лодки отправились каждая в свою сторону, Океанетта повернулась и помахала на прощанье рукой. И только в этот момент наконец вспомнила, откуда взялась у нее в голове фамилия Дюпри. От ужаса она приоткрыла рот и выпучила глаза. Затем громко окликнула племянника, и тот, несмотря на шум двигателей, казалось, услышал ее. Билл Шарбу посмотрел на тетю в последний раз и послал ей воздушный поцелуй. Океанетта сомкнула поднятую вверх руку, словно поймала летящее над водой послание, сжала кулак и, накрыв его другой рукой, поднесла к сердцу; надеясь, что он поймет ее, она беззвучно и отчетливо произнесла губами одно-единственное слово. Расстояние между лодками быстро увеличивалось, но ей показалось, что на любимом лице возникло встревоженное выражение. Океанетта молилась, чтобы так оно и было.

* * *

Они по-прежнему ожидали сообщений о выстрелах. Их было много, но в большинстве случаев люди, сидевшие на крышах, просто палили в воздух, призывая на помощь. Дюпри решил, что пора бы подыскать подходящее место, где можно остановиться и передохнуть перед долгими часами ожидания. Гнать «Зодиак» вслепую, да еще под палящим солнцем, означало расход топлива, внезапно ставшего ценным, и бодрости духа, которая в ближайшие часы обещала стать еще более ценной. Бессмысленное плавание под палящим солнцем лишало команду сил, которые понадобятся им позже, но еще больше подрывало уверенность. Вид затопленных домов, плывущих машин и столпившихся на крышах людей, зовущих на помощь, сбивал с толку, заставляя забыть причину, по которой они здесь. Разочарование копилось в Амайе, как заряд в батарейке. Каждые несколько минут она перепроверяла мобильный телефон, который по-прежнему не подавал признаков жизни. Воодушевленные надеждой найти пристанище в других районах, они двинулись сначала на север, затем на восток, чтобы вернуться к исходной точке, так и не обнаружив долгожданную связь. Рации по-прежнему работали, запасных батарей должно было хватить на несколько дней, но короткие волны, которые использовали полиция и органы МЧС, имели ограниченный диапазон, а окружавшие дома осложняли их работу еще больше. В какой-то момент бесчисленные сообщения от пожарных, Национальной гвардии, полиции, береговой охраны и рыболовных судов оставили возможность отправлять только короткие призывы о помощи. Джонсон захватил с собой ноутбук с резервным блоком питания. Когда Амайя сдалась, придя к выводу, что никак не сможет в ближайшее время связаться с Американской страховой ассоциацией по обычным каналам, она попросила Джонсона проверить, работает ли электронная почта.

— Теоретически должна. Интернет распространяется по спутниковой связи, однако если наземные ретрансляторы выходят из строя, письма накапливаются, не поступая в почтовый ящик адресата. Интернет работает очень медленно, но кое-где он, кажется, есть. Напишите письмо и отправьте, и как только мы окажемся в зоне, где есть рабочие ретрансляторы, сообщение уйдет. К сожалению, я не могу гарантировать, что удача улыбнется вам и вы быстро получите ответ.

Амайя набрала сообщение начальнику штаба ассоциации и перед отправкой дала прочитать его Дюпри. В письме она запрашивала информацию о данных застрахованного лица, к которым инспекторы получали доступ, о работе инспекторов и о возможности их присутствия в районе, где произошла катастрофа. В первую очередь ее интересовали лица от пятидесяти до шестидесяти лет с тремя детьми. Она еще раз проверила наличие связи, в отчаянии оглядевшись по сторонам. В этот момент Дюпри заметил, что с Шарбу явно что-то не так. Он молчал с тех пор, как они высадили его тетю, глядел вдаль и односложно отвечал на замечания коллег. Сейчас они проплыли мимо трупика белой кошки; кто-то повязал ей на шею синий бантик. В тот день они повидали много всего — разрушения, хаос, мертвую семью Сабин в гостиной, обращенную ногами к Миссисипи, — но почему-то именно эта несчастная белая кошка с синим бантом довела Шарбу до отчаяния. Он глухо застонал и обратился к команде, не имея в виду кого-то конкретно:

— Мы его не поймаем, это невозможно. Мы добирались сюда из Джефферсона несколько часов, притом что в обычное время покрыли бы это расстояние за пятнадцать минут. Композитор может сейчас быть в Лейквью или в Кеннере. Сколько времени нам понадобится, чтобы оказаться там? Половина дорог, которые были проходимы еще утром, теперь затоплены, не считая упавших деревьев, проводов, плавающих автомобилей и мусора, невидимого под водой…

Дюпри не повысил голоса и лишь подался вперед, заставляя остальных сделать то же самое, чтобы шум мотора не мешал услышать его.

— Думаю, у Композитора те же проблемы, что и у нас, — весомо сказал он. — Возможно, ему тоже пришлось плыть на чем-то, однако я считаю это маловероятным. Когда он добрался до Джефферсона, по воде все еще можно было пройти пешком, и я почти уверен, что именно так он и сделал. Теперь обстоятельства изменились. Думаю, убийца выберет своих жертв из тех, кто окажется ближе всего к пути отступления. Он не может рисковать, что спасатели обнаружат его в тот момент, когда он будет занят своим делом. А вы что думаете? — спросил Дюпри Джонсона, который разворачивал карту.

— Я согласен. Катастрофа затрагивает всех нас в равной степени. Если у Композитора был план, ему, скорее всего, придется изменить его. В любом районе найдется подходящая для него семья, но даже если, допустим, в Кеннере обнаружится несколько семей, соответствующих его профилю, он не пойдет на окраины — зачем? В городе для него сейчас настоящий шведский стол. Инстинкт заставит его оставаться в наиболее безопасном месте, где в случае необходимости можно получить помощь. Как бы велико ни было его искушение устроить массовую бойню, он тоже своего рода жертва обстоятельств, как и мы. К тому же нельзя забывать, что он ранен. — Джонсон поднял палец над картой и указал на несколько точек. — Думаю, он останется во Французском квартале, где-нибудь здесь — на Френч-стрит, недалеко от Треме и от Канал-стрит, Мэгэзин-стрит или Джексон-сквер. Если он использует эти места в качестве отправной точки, то вернется туда же. У него должно быть место, где перекантоваться, а если его нет, он будет искать его, как и мы.

— Я вас не понимаю, — сказал Шарбу. — Кругом полный хаос, нет ни воды, ни света, скоро будет трудно найти бензин… Когда стемнеет, мы окажемся в каменном веке. Думаю, надо начать спасать людей, а не просто кружить в ожидании новой стрельбы.

Этого Дюпри и боялся; он замечал яростные взгляды полицейского, когда они проплывали мимо домов, где потоки грязной воды уносили прочь чьи-то вещи. Агент видел, как сжимаются челюсти Билла, когда он увидел группу женщин с детьми на руках — они стояли на мосту и умоляли, чтобы их кто-нибудь снял. Дюпри видел, как Шарбу медленно закипает и скрежещет зубами, особенно с тех пор, как Океанетта покинула лодку.

Напарнику ответил Булл:

— Ты же знал, в чем состоит наша миссия; мы делаем важное дело. Пострадавшими займутся другие, помощь скоро придет.

— Серьезно? — вскинулся Шарбу. — И где же она? Я только и слышу, как люди зовут на помощь, а помощь не придет, пока мы здесь. Не для этого я стал копом. — Его последние слова звучали как приговор.

Амайя, сидевшая в «Зодиаке» напротив Шарбу и до этого мгновения молчавшая, наклонилась вперед и коснулась его руки. Его темная кожа, покрытая капельками пота, резко контрастировала с ее бледными пальцами.

Казалось, прикосновение другого человеческого существа мгновенно обезоружило Шарбу. Сжатые в кулаки руки разжались, напряженно стиснутые челюсти расслабились. Дюпри был уверен, что он вот-вот что-то скажет, но его слова унес ветер; он глотал воздух и молчал, глядя на Амайю широко раскрытыми глазами.

Она заговорила, и голос ее был тверд:

— Мы здесь для того, чтобы не позволить убийце лишать людей права на жизнь. Те, кто выжил, — дети урагана. Если «Катрина» не убила их, никто не имеет на это права. Мы не можем позволить Композитору превратить их борьбу за выживание в тематический парк Армагеддона.

Дюпри кивнул, зная, что она победила. И дело не только в словах. Так было всюду, где человеку приходилось выживать, от полей сражений до лагерей беженцев, от госпиталей до инкубаторов для новорожденных в родильных домах. Когда истина подвергается сомнению, когда приказы теряют смысл, когда усталость завладевает душой и телом, когда приходится выбирать: бороться или сдаваться… Нигде не существует более убедительной силы, чем сила простой человеческой близости.

* * *

Официально закат в Новом Орлеане наступал в 19:24. В последние полчаса облака на западной стороне неба окрасились в поразительно яркие розовые и фиолетовые тона. Закат был так неуместно прекрасен, что забыть его было невозможно. Но когда последний свет на горизонте погас, предсказание Шарбу сбылось и Город джаза погрузился в каменный век. Им нужно было немедленно найти укрытие, чтобы заночевать. Большинство вывесок с названиями улиц исчезли, и хотя первоначальная цель состояла в том, чтобы добраться до Флорида-авеню, они выбрали улицу, которая могла быть Дорженуа или Рочблейв. Булл вел лодку и гудел в клаксон, звук которого быстро терялся в ночи. Они подплыли к одному из домов, чей первый этаж целиком ушел под воду. Строение выглядело пустым, но надежным, и они могли без труда проникнуть внутрь через окно второго этажа. Чтобы убедиться в этом, завернули за угол, освещая фонарями стену и шаря по воде в поисках любых признаков жизни. Булл осторожно вел лодку.

— Кажется, там кто-то есть! — воскликнул Джонсон.

Булл поднял весла и направил лодку к тому месту, куда указывал Джонсон. Лучи их фонариков метались по темной стене. Задняя дверь дома была приоткрыта — достаточно, чтобы они увидели чью-то высунутую руку, вцепившуюся в доску.

— Я вижу его! Здесь человек!

«Зодиак» подплыл ближе. Джонсон и Шарбу схватили торчащую из воды дверь и с силой дернули, но безрезультатно — дверь наглухо заклинило. Скорее всего, мешали грязь, камни и ветки, которые принесла вода. На помощь полицейским пришел Дюпри. Вместе они потянули изо всех сил, и дверь наконец уступила, потом еще немного, пока не открылась полностью. Рука, торчавшая из щели, бессильно шлепнулась в воду. Когда лодка немного отошла в сторону, из дома выплыл мертвец, скользнув по воде между фасадом дома и «Зодиаком». Это был немолодой человек — Амайя догадалась об этом по седым волосам и бороде; белесая, распухшая от воды кожа мало что могла рассказать о возрасте. Вероятнее всего, он умер прошлой ночью в разгар урагана, а живущие в воде бактерии и жара, усилившаяся в течение дня, сделали все остальное. Мужчина был бос, на нем были синие джинсы; белая футболка задралась, обнажив бледный живот, посиневший от разложения. Надпись красными буквами на футболке гласила: «Лучший отец в мире».

В этот момент Амайя внезапно вскрикнула. Все обеспокоенно уставились на нее. Она прикрыла рот обеими руками, словно пытаясь удержать внутри всю свою боль. С перекошенным лицом и полными ужаса глазами Саласар смотрела на то, как поток воды уносит тело прочь. Прежде чем кто-либо успел среагировать, даже просто подумать, Амайя спрыгнула в воду. Ее ноги коснулись мягкого грунта — скорее всего, размякшей садовой земли. Все закричали, призывая ее вернуться, но она упрямо двинулась вперед, едва различая путь из-за слез и грязной воды, попавшей в глаза. Пересекла соседний двор и вышла на заднюю сторону улицы, мысленно порадовавшись, что надела плавучий бронежилет, а не тот, что носила обычно. Булл вел лодку, следуя за ней, но садовая изгородь, выглядывающая из воды, вынудила его отстать. Тогда он заставил «Зодиак» отплыть на пару метров назад, а затем свернул, двигаясь в сторону нужной улицы. Шарбу собирался прыгнуть в воду, но Дюпри остановил его:

— Подождите.

— Но… — недоверчиво начал тот.

— Сказал же, подождите.

Амайя догнала тело и коснулась его руки — возможно, той самой, которая в момент гибели уцепилась за дверь. Это был крупный, сильный мужчина. Даже в воде труп оказался слишком тяжел, и ей не удавалось оттащить его обратно в дом. Она в отчаянии огляделась.

— Амайя, ты ничего не можешь сделать, он мертв! — крикнул Шарбу из «Зодиака».

Но она будто не слышала. Залитые слезами глаза снова уставились на надпись на футболке. «Действительно ли этот человек был лучшим отцом в мире?» — спросила она себя. Голос двенадцатилетней девочки внутри нее откликнулся: «Достаточно того, что кто-то так думал».

Амайя расстегнула пряжку у него на ремне, потянула и вытащила его из джинсов. Затем, продев ремень в петлю и ухватив конец, подтащила тело к дорожному знаку и пристегнула. Если этот человек был хорошим отцом, значит, где-то есть сын или дочь, готовые поплакать у него на могиле, — и надо дать им такую возможность, а не позволять течению унести тело. На некоторое время Амайя замерла рядом, пытаясь прочесть молитву: «Отче наш Отче наш Отче наш Отче наш Отче наш». Но вскоре сдалась, понимая, что не в силах перестать повторять про себя надпись на футболке.

— Какого черта она делает? — воскликнул Шарбу.

Дюпри собирался ответить, но Джонсон опередил его:

— Прощается с отцом.

Булл и Шарбу переглянулись.

— Отец Саласар скончался прошлой ночью. Ей позвонили, чтобы сказать, что он совсем плох, и просили вернуться. Мы тогда как раз выезжали в Новый Орлеан. А сегодня утром позвонили еще раз и сообщили, что он умер.

— Не могу поверить, что она отказалась вернуться. Это совсем на нее не похоже.

— Она решила остаться с нами. И нечего осуждать ее; все мы принимаем решения, правильность которых может показать только время. У вас, например, недавно чуть не случился нервный срыв. На мой взгляд, Саласар отлично справлялась, но вполне естественно, что в какой-то момент надпись на футболке или утонувшая кошка заставляют человека задуматься о том, не послать ли все к черту.

Шарбу не стал ничего отвечать на это и только кивнул, не сводя глаз с Амайи.

— Вы считаете, мне не стоит за ней прыгать?

— Прыгайте, — сказал Дюпри. — Только подождите минутку.

* * *

После этого они отыскали еще один большой дом в двух улицах западнее. Убедившись, что он пуст, взломали окно на втором этаже и залезли внутрь. Они чувствовали себя немного странно, впервые за много часов вступив на твердую поверхность. На лестнице, ведущей на первый этаж, стояла вода, которая доходила до дверного косяка. Наверху были три спальни в приличном состоянии и ванная комната, в которой вода выплеснулась из унитаза, образовав вонючую лужу. Джонсон закрыл дверь, пока Билл и Булл осматривали помещения и маленькую, забитую барахлом мансарду без окон. Стояла жара, воздух внутри был сырым и пах илом; и все же они были благодарны за возможность выпрямить спину, снять жилет и вздохнуть чуть более расслабленно. Кроватями решили не пользоваться — казалось вполне законным использовать чей-то дом в качестве убежища, но кровати по-прежнему хранили следы его обитателей. Взяв подушки и одеяла и положив их возле стены, все расположились на полу комнаты, через которую проникли в дом. Это было единственное помещение с открытым окном. Снаружи царила кромешная темнота, не было видно даже звезд. Вертолеты перестали летать, и единственным доносящимся сюда звуком был скрип древесины, пропитанной грязной водой, и дыхание пяти человек, отчетливо различимое в темноте чужой спальни. После раннего завтрака в пожарной части они целый день ничего не ели, кроме пары шоколадных батончиков. Поэтому все были рады, когда, разобрав предназначенную на вечер провизию, наконец смогли поужинать. Все улыбались, немного воспрянув духом.

Джонсон повернулся к Амайе.

— Я весь день ломал голову над тем, почему мне показалось таким знакомым название вашего родного городка. Прежде чем перейти в убойный отдел, я некоторое время работал с сектами и не раз встречал упоминания этого региона. Он находится в Пиренеях, где-то между Испанией и Францией, и там якобы занимались колдовством и устраивали шабаши. Сугаррамурди[16] и прочие места. Это где-то совсем рядом с вашим городом, не так ли?..

Амайя неохотно кивнула.

— Да, это рядом.

— И это ведь в Элисондо инквизиция проводила расследование, чтобы установить, побывал там дьявол или нет? — поинтересовался Джонсон с нарастающим энтузиазмом.

Амайя не ответила.

— Точно, это было в Элисондо, — ответил он сам себе. — А инквизитора, который руководил процессом, звали так же, как и вас, — Саласар. Саласар и Фриас, — добавил Джонсон, и все с любопытством взглянули на Амайю.

— Святая инквизиция — это что-то вроде Салемских судей, которые судили ведьм, верно? — спросил Шарбу. — А вы имеете какое-то отношение к этому Саласару? Он, случайно, не был вашим предком?

— Вряд ли, — ответила Амайя. — Моя фамилия происходит от названия долины и реки рядом с тем местом, где я родилась.

— А вы проверяли? — настаивал Джонсон, беспокойно проведя пальцами по усам. — Думаю, это было бы весьма интересно… Я знаю одного специалиста по генеалогии, который способен отследить семейную историю на несколько веков назад.

Дюпри, наблюдавший за Амайей, вмешался:

— Джонсон, мне кажется, заместитель инспектора не в восторге от этой темы.

— Надо же, — удивился Булл. — Если б дело касалось меня, я бы точно во всем разобрался.

— Если ваша семья всегда жила в тех краях, — не сдавался Джонсон, — вполне вероятно, что в какой-то момент ваши предки участвовали в одном из судебных процессов по колдовству, которые проводила инквизиция, как свидетели или как обвиняемые. Помню, когда инквизитор Саласар расследовал случаи общения с дьяволом, он получал тысячи доносов с самооговором или осуждением других. Это чуть ли не все население региона.

— Сколько жителей сегодня в вашей деревне? — спросил Шарбу.

— Около трех тысяч, — ответила Амайя.

— Тогда я наверняка прав, — воскликнул Джонсон. — Все жители в какой-то момент участвовали в этих процессах — либо их обвиняли в колдовстве, либо они обвиняли соседей.

— Да, — с горечью ответила она.

Дюпри повернулся к Амайе.

— Кажется, вас это расстраивает. Почему?

Амайя не ответила. Вместо нее заговорил Джонсон:

— Заместитель инспектора, с тех пор прошло много веков. Если бы все это было в Америке, в вашей деревне открылись бы шесть отелей с привидениями, три ведьминские тропы и дюжина сувенирных лавок. Вспомните хозяйку отеля «Дофин».

— Как правило, — ответила Амайя, — вы либо ни во что не верите, либо у вас имеется более здоровый способ взаимодействовать с магическим миром.

— А что, в Базтане с этим как-то иначе? — поинтересовался Дюпри.

— Кстати, что такое Базтан? — уточнил Булл.

Амайя вздохнула.

— Базтан — это долина, где находится моя деревня… Думаю, мир был бы лучше без этих вымыслов. Они кажутся забавными, когда воспринимаешь их как сказку, но на самом деле мышление, склонное к суевериям, порождает только страдания, социальную стигму и чувство отчужденности.

Булл посмотрел на нее с восхищением.

— Вы хотите сказать, что в Базтане до сих пор верят в ведьм?

— Или вопрос получше: есть ли сегодня в Базтане ведьмы? — отозвался Джонсон.

* * *

После еды тело сразу же напомнило им про физическую и эмоциональную усталость, накопившуюся за день. Булл первым вызвался нести дежурство у рации; остальные взяли подушки и одеяла и устроились каждый в укромном уголке, чтобы хоть немного поспать.

В какой-то момент Амайя осталась одна в комнате и села поближе к окну — ей был нужен свежий воздух, проникающий с улицы. Она опасливо всматривалась вглубь комнаты, в ненавистную темноту. Фонарик, прикрепленный к створке окна, мягко освещал пол; его света было достаточно, чтобы отпугнуть ночных призраков гауэко. Она снова задумчиво перевела взгляд на улицу. Гауэко, духи ночи… Темные духи. Бесприютные существа, странствующие по ночам, ища лазейку в душах, чтобы проникнуть во внутреннюю тьму и затаиться там. Надо же, она не вспоминала о них с тех пор, как была ребенком. Амайя вспомнила о пожилой женщине, которая, словно маленькая девочка, пряталась под кроватью, спасаясь от гауэко. «Сюда явился демон», — сказала она. Затем Амайя подумала о Композиторе: наверное, он сейчас тоже всматривается в темноту где-нибудь в ночном городе. Разница только в том, что он уже породнился с ночью: внутри него была тьма, в нем жил гауэко, он сам стал одним из них. Амайя покачала головой, пораженная силой воспоминания и отчетливостью, с которой вдруг ощутила личность Композитора.

— Гауэко, — пробормотала она в темноту. Древнее, зловещее баскское слово, произнесенное вдали от Базтана, принесло ощущение множества темных и коварных слов, а также других, драгоценных и целительных, как объятия.

Голос Дюпри, вошедшего в комнату, вернул Амайю в реальность:

— Вам лучше?

Она смущенно вздохнула.

— Извините, это было безрассудство; я не подумала об этом.

— Ничего страшного, просто в воде полно бактерий. Сточные воды из канализации, болотный ил, состоящий из мертвых растений, микроорганизмов и всевозможных личинок… Если вы поранились, промойте рану, иначе воспалится.

— Я не это имела в виду… — сказала она, пытаясь улыбнуться, хотя лицо ее оставалось печальным.

Дюпри кивнул. Он тоже не собирался говорить о воде — это был удобный предлог, чтобы подобраться к Амайе. Она была одним из самых сложных людей, которых он когда-либо встречал в своей жизни. Ему хотелось быть откровенным.

— Мои родители погибли во время урагана «Бетси». Отец был врачом, а мать — медсестрой. Они отправились принимать роды и застряли на Гранд-Айле, когда началась буря. Их нашли в машине неделю спустя; оба были мертвы.

— Мне очень жаль, — отозвалась Амайя, изучая его лицо. — «Катрина», должно быть, напомнила вам пережитые ужасы…

— Я был маленьким, и почти все мои воспоминания о родителях — это лица на фотографиях. Я вырос с Наной, кузиной отца.

— У вас есть братья или сестры?

Дюпри отвел взгляд.

— У меня есть сестра. А у вас? — спросил он слишком поспешно, и эта мелочь не ускользнула от Амайи: ей показалось, что он предпочел бы не рассказывать о своей семье.

— Две старших сестры. Но мы не очень близки, меня тоже воспитывала тетя.

Дюпри наблюдал за ней, сдерживая желание продолжить расспрос. Итак, две старших сестры, с которыми она не была близка, потому что с двенадцати лет училась в Америке, и отец, которого она отказалась хоронить.

— Я видел, как вы молились за этого человека. Это был добрый поступок.

Амайя смотрела на него пять, шесть, десять секунд. Как будто не расслышала, что он сказал, или, наоборот, тщательно обдумывала значение его слов. Потом опустила взгляд и еще секунд десять неподвижно сидела в луче фонаря. Когда она снова заговорила, звук ее голоса застал врасплох их обоих.

— В детстве я часто читала «Отче наш». Вы знаете эту молитву?

— Да, я же католик. Не ревностный, но все-таки…

Амайя продолжила говорить, и Дюпри понял, что она не слышит его; ее вопрос не нуждался в ответе, он был частью ее рассуждений. Агент обратил внимание на ее позу. Прислонившись спиной к стене и слегка согнув ноги в коленях, Саласар смотрела вниз, сосредоточившись на кружке яркого света, который луч фонаря отбрасывал на пол. Она говорила медленно и очень тихо, но при этом более резко, чем обычно.

— Я молилась каждую ночь. Повторяла каждую строчку, но прежде всего первую: «Отче наш, Отче наш». Но молилась я не Богу, я молилась отцу; он был в соседней комнате и тем не менее не слышал мои молитвы.

Она сделала паузу. Чуть заметно улыбнулась:

— Я не думала об этом все эти годы. Вспомнила только сегодня, когда пыталась прочесть молитву за душу этого человека.

Дюпри пристально смотрел на нее. Сотни вопросов теснились у него в голове, но усилием воли он заставил себя сдержать их и не мешать аналитическому мышлению делать свою работу; ее отец был в соседней комнате, чего же она боялась? О чем умоляла отца? Он сосредоточил свое внимание на ее словах, на выражении лица, на каждом издаваемом ею звуке. Ее доверчивость казалась откровением, и с каждым сказанным словом Дюпри осознавал, что не ошибся в ней; однако в то же время эта женщина сама по себе была тайной.

— Я умоляла его, я была похожа на всех этих людей, взывающих с крыш, — сказала Амайя. И Дюпри понял, что она откликнулась на его признания: когда он сказал правду, открылась и она. — Ты думаешь, что у тебя есть семья, и молишься, предполагая, что отец слышит тебя; но я должна была умереть, чтобы он наконец услышал меня. Он ждал, пока ему не пришлось вытаскивать меня с того света.

Она подняла взгляд на Дюпри, и тот взглядом попросил ее продолжать, чтобы, видя его перед собой, она не испугалась собственной откровенности.

— Долгие годы я думала, что это его любовь вытащила меня из могилы, но им двигало то же, что и прежде: стыд. Стыд заставлял его не обращать на меня внимания, и стыд заставил его меня вытащить, да и то лишь потому, что мир смотрел на него. Просто потому, что, если б он этого не сделал, было бы хуже. Я такая же, как этот город, и, спасая меня, он на самом деле спасал от позора себя.

* * *

Дюпри смотрел на Амайю. Он не заметил, как та уснула. В какой-то момент она говорила, а через секунду он увидел, как Амайя привалилась к стене и мгновенно погрузилась в сон. Это было так быстро, что заставило его усомниться в том, бодрствовала ли она во время разговора или сознание ее было погружено в сумерки, как у лунатика, из-за стресса и истощения. Свет фонарика отбрасывал на ее лицо зловещие тени, которые отражали темноту, населявшую ее сны. Иголка в стоге сена, существо, способное рассуждать предельно логично и столь же чувствительное к невидимому, как Маленький принц из сказки. Саласар анализировала мир с двух сторон, которые вели в ее душе вечную борьбу. Дюпри поднес руку к шраму у себя на груди под футболкой и пересчитал шероховатые края раны. Их было пять. Он сказал правду: он не помнил ту ночь, когда погибли его родители, ночь Самеди. Ночь, которая ввергла их город в хаос. Он смотрел на спящую молодую женщину, боясь и одновременно желая рассказать ей всю правду. Что барон Самеди вернулся, чтобы возродить над городом свое царство анархии и смерти.

Глава 41

Сердце косули

Элисондо

Игнасио Альдекоа не любил Элисондо. Джоксепи, его жена, утверждала, что, проводя дни напролет в горах, он стал таким же диким, как его собаки и овцы. Своим приятельницам она рассказывала, что для Игнасио прогуляться по Элисондо все равно что сделать круг на колесе обозрения: по возвращении домой у него так кружилась голова и дрожали руки, словно он только что слез с одного из них. Игнасио было все равно; он знал, что жена любит его таким, каков он есть, уважает его одиночество и молчание и счастлива растить детей рядом с ним в стоящем на отшибе доме, куда, как шутили ее сестры, ни одна женщина не переедет по доброй воле.

Взамен Игнасио помнил, что как минимум раз в неделю обязан возить жену в Элисондо. Выпить кофе, перекусить в кондитерской, нанести несколько визитов, поглазеть на витрины… Постоять на улице Сантьяго напротив церкви. Сейчас его жена болтала с Энграси, подругой детства, пока Игнасио время от времени кивал, не обращая внимания на разговор и наблюдая за племянницей Энграси. Это была худенькая высокая девочка лет десяти-двенадцати. Она перепрыгивала по квадратикам тротуарной плитки, мокрой от вечернего дождя, будто играя в невидимые классики; время от времени поднимала голову, смотрела на тетю и продолжала свою тихую, одинокую игру. Игнасио нравилась Амайя. Обычно они с Джоксепи не любили чужих детей, только своих. Чужие казались Игнасио буйными, дикими и избалованными. Но эта девочка была другой. Однажды он сказал об этом Джоксепи, и та ответила: «Бедняжка сильно страдала. У ее матери плохо с головой, и, хотя у нее три дочери, она по неизвестной причине не любит с самого рождения только эту девочку».

Игнасио знал, что она имеет в виду. Он вырос на ферме. В природе среди животных случалось, что мать без видимой причины отвергала своего детеныша, оставляя его умирать от голода, холода и отсутствия заботы. Иногда животные вели себя жестоко, подчеркнуто опекая одних детенышей и забивая других. Он знал, что выˊходить отвергнутого детеныша — работа не из легких; иногда это удавалось, но в большинстве случаев все заканчивалось смертью малыша, который, чувствуя себя ненужным, будто бы приходил к выводу, что его судьба — умереть.

Амайя нравилась Игнасио, потому что она чем-то напоминала его самого. Тихая и незаметная, робко здоровалась и отходила на несколько шагов, чтобы поиграть неподалеку от тети. Амайя тоже не любила Элисондо. Она казалась косулей среди машин — боязливой, чуткой. Иногда у него появлялось ощущение, что он слышит испуганное биение ее маленького сердца.

Девочка играла в свои невидимые классики. Облачка пара вырывались у нее изо рта, сопровождая молчаливый подсчет прыжков. На мокром асфальте отражались желтые огни машин, медленно проезжавших мимо. Игнасио поднял глаза к небу. Уже стемнело, а он и не заметил из-за включенных фар. Посмотрел на часы, ощущая смятение, которое в его душе вызывали вечерние огни Элисондо. Снова посмотрел на девочку, подсвеченную оранжеватым светом стоявших возле церкви фонарей, и почувствовал первый укол тревоги. Поначалу он не понимал, в чем дело. Бесчисленные дни, проведенные в горах со стадом овец, которые означали для хищников то же, что для халявщиков бесплатные бутерброды, развили в нем инстинкт заботы и защиты, которому он всегда доверял. Ничего не сказав жене и Энграси, Игнасио отступил на шаг и повернулся, чтобы не выпускать Амайю из поля зрения. В течение следующих пяти минут ничего примечательного не происходило. Вокруг все казалось обычным для этого часа; все меньше и меньше людей на улице, шум машин, возвращавшихся домой по дороге, и ощущение, что вместе с угасанием дневного света падает температура. Девочка все так же прыгала по клеткам невидимых классиков.

Энграси и Джоксепи по-прежнему оживленно болтали. В какой-то момент Игнасио отозвался на просьбу жены что-то подтвердить: «Верно, Игнасио?» Он механически кивнул в ответ, не отрывая глаз от Амайи. У тротуара остановилась машина. Ее поверхность покрывали капли воды, казавшиеся издалека множеством мелких волдырей. Оранжевый свет уличных фонарей ронял на них янтарные блики. Игнасио с первого взгляда узнал машину с французскими номерами, которая несколько минут назад медленно проехала мимо них по улице. Позже в ту ночь, вертясь в постели и не в силах уснуть, он был почти уверен, что видел эту машину не второй, а третий раз, и что за несколько минут до этого с удивлением отметил медленную скорость, с которой двигался автомобиль с затемненными стеклами.

Амайя остановила игру. Косулий инстинкт заставил ее сделать шаг назад, засунув руки в карманы пальто. «Молодец девочка», — подумал Игнасио, сосредоточив все свое внимание на машине. На протяжении истории близость его деревни к границе сопровождало множество разных особенностей, хороших и плохих. Обычно отношения с соседями по ту сторону были превосходными. Те, кто, подобно жителям Элисондо, родился в нескольких метрах от пограничных столбов, знает, насколько абстрактны понятия границы. На протяжении веков мужчины и женщины с обеих сторон сосуществовали рядом друг с другом, дружили, говорили на одном языке, влюблялись, занимались контрабандой, снабжали черный рынок овцами и лошадьми, не выплачивая тарифные сборы, обязательные на официальных пограничных пунктах. Но одно дело французы, а другое — французские туристы. Из-за разницы между франками и песетами им выгодно было заправляться бензином, покупать табак, алкоголь, еду или просто тусоваться по эту сторону границы, поэтому жители Элисондо все чаще встречали у себя туристов, иной раз настолько набравшихся, что не могли найти дорогу домой.

«Заблудившиеся французы ищут дрогу через границу», — диктовала Игнасио логика. «Не спеши…» — подсказывал инстинкт. Логика уверяла, что сейчас кто-то изнутри покрутит ручку, водительское стекло рывками опустится и оттуда выглянет растерянный французский турист, мечтающий добраться до границы. Но вместо этого открылась задняя дверь. Игнасио сделал шаг в сторону проезжей части. Бледная женская рука высунулась из легкого прозрачного рукава и поманила девочку к себе. В этом жесте было что-то завораживающее, как в танце балерины. Маленькая белая рука покачивалась в воздухе, будто змея. Амайя двинулась к машине, и почти одновременно к ней бросился Игнасио. Энграси и Джоксепи прервали свой разговор, удивленные странной реакцией взрослого человека, стоявшего между ними и девочкой. Когда Игнасио потом думал об этом, ему казалось, что все произошло очень быстро и одновременно очень медленно, торопливо и неспешно, словно во сне. Как во сне, он окликнул девочку, и, как во сне, слова застряли в горле, так что наружу не вылетело ни звука, кроме чуть слышного хрипа, похожего на последний вздох.

Но девочка с сердцем косули услышала его. Амайя повернула голову, и ее глаза встретились с испуганным взглядом пастуха. Она застыла, обездвиженная чарами, призывавшими ее изнутри автомобиля. Игнасио почти добрался до тротуара; путь показался ему бесконечным. Медлить было нельзя: их с девочкой разделяло такое же расстояние, которое пролегло между ней и машиной. Амайя все еще стояла неподвижно, загипнотизированная белой рукой феи смерти, призывавшей ее к себе. У нее за спиной раздались встревоженные возгласы Энграси и Джоксепи, которые наконец увидели машину. Игнасио уже был рядом. Он протянул руку и почти коснулся меховой опушки, окаймлявшей капюшон плаща Амайи. Почти одновременно из задней части машины высунулась нога в темной брючине и ботике на каблуке и встала на тротуар. Хозяйка белой руки прикрыла голову капюшоном пальто, но Игнасио все равно удалось разглядеть несколько темных локонов. В его сознании навсегда отпечатались цвет и текстура этих волос, которых он никогда не касался, но которые всегда ассоциировались у него с волком. Белая кисть взмыла в воздух, схватила Амайю за руку и дернула. У Игнасио не было времени на раздумья. Он обхватил девочку за талию и потянул к себе. Амайя почувствовала, как ее ноги взлетели над тротуаром, а тело зависло в воздухе. Белая рука сжала пальцы и скользнула по габардиновой ткани ее плаща, издав скрипучий звук. Не уступая в силе Игнасио, она впилась в запястье девочки, оставив глубокий красноватый след. Но тут Игнасио снова рванул Амайю на себя и окончательно вырвал девочку из ведьминской хватки.

Дальше все произошло очень быстро. Женщина скрылась обратно в салоне автомобиля. Дверца захлопнулась, машина рванулась с места и затерялась вдали. Энграси и Джоксепи были уже рядом. Игнасио отдышался. Все еще держа девочку в руках, он чувствовал, как бешено колотится ее маленькое сердце косули. Он поставил девочку на тротуар и сделал шаг назад, когда Энграси и Джоксепи одновременно заговорили: «О боже!», «Слава богу!». Они пригладили волосы и одежду Амайи, засыпая ее вопросами. В какой-то момент Энграси вскрикнула: девочка была в крови. Игнасио наклонился и взял ее руку. На рукаве виднелись следы, словно по ткани провели не ногтями, а вилкой. На коже он заметил красные полоски; кожа по краям разошлась, обнажая розовую кровоточащую плоть.

— Ничего страшного, — прошептала Амайя, глядя ему в глаза. — Мне почти не больно.

Она не обманывала Игнасио, но в ее голосе звенела паническая нотка, которую девочка пыталась скрыть, чтобы всех успокоить. Он почувствовал, как у него сжалось сердце. Мысленно повторил: «Мне почти не больно» — и вздохнул, хотя облегчения не чувствовал. Его супруга и Энграси твердили, что он спас ее, и, возможно, он согласился бы с этим, если б не видел глаза той женщины. В них не было ни ненависти, ни обиды, ни безумия. Когда он посмотрел на нее, решив не отдавать Амайю, она улыбнулась, улыбнулась задорно, игриво, показав свои маленькие, неровные и острые зубы, похожие на зубы ребенка, у которого они только-только режутся, или на зубы крысы. Игнасио не сводил с нее глаз, пока дверца машины не захлопнулась. Его поразило то, что в ее глазах он не заметил ни капли досады или разочарования. Он не сомневался: волк еще вернется.

Глава 42

Базагра

Новый Орлеан, штат Луизиана

05:00, вторник, 30 августа 2005 года

Джонсон осторожно тронул ее за плечо.

— Саласар, проснитесь. Мы получили сообщение о стрельбе. Это неподалеку.

Он уже надел бронежилет; быстро осмотрел помещение, дабы убедиться в том, что они ничего не забыли.

— Который час? Еще не рассвело… — растерянно проговорила Амайя, пытаясь вырваться из сонной летаргии и всматриваясь в царившую снаружи темноту.

— Чуть больше пяти.

— Выстрелы последовательные?

— Сообщение было не очень конкретным, всего несколько слов: выстрелы в доме недалеко от кладбища Сент-Луис… Они полагают, что стреляли на улице Бьенвиль, но это не точно, — сказал Булл.

— Вряд ли нам это поможет; Бьенвиль проходит между кладбищем номер один и кладбищем номер два, и оба называются Сент-Луис, — печально сообщил Шарбу.

— В сообщении также говорилось о заложниках, — добавил Джонсон.

Амайя запрыгнула внутрь «Зодиака» и уселась позади рядом с Буллом, который уже завел мотор и быстро направил лодку прочь.

— Значит ли это, что он все еще там, вместе с ними? — спросила Амайя.

— Мы не знаем, — признался Булл. — Сообщение поступило не из центрального офиса, а с катера Красного Креста, который проходил неподалеку. Многие добровольцы не из этих мест и плохо ориентируются в городе, а таблички с названиями улиц исчезли.

Амайя ухватилась за толстый канат, обтягивавший периметр «Зодиака». Плоское дно лодки оказалось бесценным в их ситуации: неизвестно, сколько ветвей, обломков или даже автомобилей прятались под водой, когда они проходили на большой скорости. Именно по этой причине спасатели обычно выбирают надувные лодки. Тем не менее все равно существовал риск, что в руль или винт попадет какой-либо не видимый глазу предмет. Если б это произошло на скорости, с которой они продвигались вглубь города, их выбросило бы из лодки.

Они решили начать с кладбища номер один. Если сообщивший о стрельбе человек не был уроженцем Нового Орлеана, он понятия не имел о том, что существует еще одно кладбище Сент-Луис, в противном случае он бы уточнил.

Достигнув улицы Бьенвиль, они сбросили скорость и прислушались к окружающей тишине. Их ориентиром стали истошные вопли, доносившиеся из одноэтажного дома.

Вода доходила почти до половины первого этажа. Из открытого окна, расположенного на одной из половинок двускатной крыши, доносились не только крики; в них также мерцал желтоватый свет, возможно от свечей. Полицейские закрепили лодку, выбрались на просмоленную палубу и по команде Булла первыми ворвались в дом, а затем пропустили остальных. Амайя и ее коллеги оказались в мансарде, которая представляла собой тесное пространство между потолком и крышей. Опоры из грубого неокрашенного дерева пронзали строение насквозь, а по бокам располагался желтый пенистый утеплитель, покрывавший всю поверхность и выполняющий изолирующую функцию. На полу почти под самым окном лежал темнокожий сморщенный старичок и судорожно хрипел, словно от сильной боли. Его правая рука была прижата к груди, на лбу блестели капли пота. Увидев его, Амайя подумала, что в него стреляли. Ее гипотезу, казалось, подтверждало присутствие рядом пожилой женщины, держащей винтовку, которой она указывала на крутую, почти отвесную лестницу, осыпая яростными проклятьями кого-то невидимого в царившей внизу темноте. Маленький мальчик, на вид четырех или пяти лет, свернулся клубочком, забившись под скат крыши с желтым утеплителем. Он безутешно плакал.

Едва войдя, Амайя почувствовала, как кожа покрылась испариной. Внутри было не менее сорока пяти градусов. Пахло плесенью, мочой и потом, а также чем-то острым и одновременно тяжелым — быть может, утеплителем. Единственным источником света был огонек внутри старой лампы. Старуха поставила ее на пол, освещая уходившую вниз лестницу, и стоило ей шевельнуться, как мансарду окутывала тень и на мгновение все погружалось в темноту.

Шарбу подкрался к женщине сзади и ловко выхватил у нее винтовку. Женщина покорно позволила себя разоружить, но поток ругани в адрес неизвестного адресата удвоился. Это встревожило Шарбу, и он направил на лестницу свой револьвер.

Жара, вонь, крики, плач и стоны заполняли маленькое помещение, куда с трудом вмещалось столько народу. Старый утеплитель плохо защищал чердак от жары и, казалось, искажал окружающие звуки, словно сводя их в центре. Огни полицейских фонарей метались по стенам в поисках затаившихся злоумышленников. Амайя тяжело дышала открытым ртом, пытаясь избавиться от головокружения и не сойти с ума от криков раненого и голосов Булла и Шарбу, призывавших к спокойствию.

Джонсон присел рядом с раненым стариком. Его одежда так пропиталась потом, словно на него вылили ведро воды. Не слишком церемонясь, агент разорвал рубашку, чтобы осмотреть рану; она не кровоточила, хотя, по всей видимости, удар был сильным. Рану окружал красный ореол, начинавшей синеть: на месте ушиба постепенно образовывалась гематома.

— Возможно, у него инфаркт… — сказал Джонсон без особой уверенности.

Старуха, теперь безоружная, оказалась позади Шарбу, ухватила его за пояс и заголосила, указывая в темноту; казалось, она не знает, что делать — держаться за него или подтолкнуть к лестнице. Стоявший рядом Булл пытался уговорить ее отпустить напарника, одновременно стараясь расспросить о случившемся. Но все было бесполезно. Женщина продолжала бессвязно вопить, сопровождая истерические выкрики чем-то вроде спонтанного танца: стучала ногами по полу, то надвигаясь, то отступая назад, подпрыгивала, не переставая кричать, и махала рукой в сторону лестницы.

Дюпри отступил назад и оказался под окном, распахнутым прямо в небо, такое черное, словно в мире уже никогда не настанет рассвет. Он направил пистолет наружу, встав так, чтобы свет фонарика, прикрепленного к стволу, прочертил во тьме яркий луч, и выстрелил. Гром выстрела наполнил маленькое пространство, вызвав ощущение воздушного потока. На мгновение Дюпри оглушил присутствующих, заставив всех повернуться к себе. Все замерли, не сводя с него глаз. Он ничего не сказал, но Амайя подумала, что никто и не смог бы его услышать: в ушах звенело, как при перепаде давления. Дюпри поднес палец к губам, призывая к тишине, прошел мимо лежавшего на полу человека и медленно двинулся туда, где прятался ребенок. Присев на корточки, так что его голова коснулась обшивки, и, стараясь не слепить мальчика фонарем, он заговорил вполголоса:

— Мы из полиции, мы пришли вам на помощь, теперь вы в безопасности. Перестань плакать и послушай меня. Кто-нибудь еще здесь есть?

Мальчик молча кивнул в сторону лестницы.

— Да, я понимаю, внизу кто-то есть. А здесь, наверху, никто больше не прячется?

Мальчик отрицательно покачал головой, снова глядя в сторону лестницы.

— Он сделал с тобой что-то? — спросил Дюпри, указывая на его грудь.

— Только с дедушкой.

— Хорошо, оставайся там, где сидишь, — приказал Дюпри, поднимаясь на ноги; убрал пистолет в кобуру и направился к старухе. С ней он церемониться не стал. Взяв за плечи и оторвав от Шарбу, повернул ее к себе, чтобы она смотрела ему в лицо.

— Сколько их? — спросил он.

— Они забрали девочек, — ответила она сквозь слезы.

— Кто забрал девочек? — спросил Дюпри, не повышая голоса.

Его стратегия оправдалась. Женщина ответила испуганно, но без крика:

— Самеди, Самеди их забрал.

— Самеди? — растерянно переспросил Шарбу.

— Барон Самеди, le criminel, Самеди! — ответила женщина, снова переходя на крик. — Самеди забрал моих девочек!

Дюпри и Булл переглянулись и кивнули. Амайя вопросительно посмотрела на Джонсона: за эти два дня ей до смерти надоели переглядывания и кодовые словечки. Что, черт возьми, все это значит? Было ясно, что Композитор здесь ни при чем, как ясно было и то, что в течение последних нескольких дней и Булл, и Дюпри ждали, что это произойдет.

— Они внизу? Сбежали? — спросил Дюпри у старухи.

— Нет, они ушли и забрали девочек, но муж… — сказала она, жестом указывая на лежавшего на полу мужчину. — Он выстрелил в одного из демонов, они бросили его и скрылись внизу. Я знаю, что демон рядом, я слышу его; он не сможет уйти далеко после того, что сделал мой Генри. Их нельзя убивать, но муж с ним расправился, — с гордостью добавила она. — Поэтому его чуть не убили.

— Сколько лет девочкам?

— Восемь и двенадцать, их зовут Аня и Белла, это мои внучки, сестры Джейкоба, — сказал мужчина, указывая в темноту в то место, где прятался мальчик. — Самеди забирает только девочек. Он алчет крови девственниц. Хочет съесть их сердца.

Булл кивнул, обменявшись взглядом с Дюпри, и указал на лестницу.

Шарбу медленно покачал головой, глядя по сторонам и слушая бессвязные речи старухи. Его удивило доверие, которое, казалось, испытывали к ней Дюпри и его напарник.

— Можно ли узнать, какого хрена…

— Тихо! — безжалостно приказал Дюпри, снова сосредоточившись на старухе. Амайя посмотрела на него, удивленная его реакцией. Он подошел почти вплотную к женщине, чтобы успокоить ее. —  Мэм, сколько их внизу?

— Один. Генри выстрелил и попал ему в ногу… Он внизу, я его слышу, — повторила она, указывая дрожащими руками на лестницу.

— Подумайте хорошенько, есть ли внизу другой выход?

— Нет, мы заколотили досками двери и окна и укрылись здесь, наверху; дом очень старый, окно на крыше сделали специально на случай наводнения.

Дюпри включил фонарик и достал пистолет, целясь в сторону лестницы. Вода доходила до первой площадки, дальше ступени поворачивали и терялись в темноте. Темный ручеек крови подтверждал услышанную ими историю, судя по его ширине, пострадавшему грозила серьезная кровопотеря. Дюпри тоже услышал это: тихий всплеск, как бывает, когда зачерпываешь рукой воду, чтобы сполоснуть лицо, или идешь по берегу, по самой кромке воды. Движения вызывали чуть заметные волны, которые пробегали по поверхности мутной воды, покрывавшей ступени. Он повернулся к женщине и прошептал, указывая вглубь чердака:

— Я хочу, чтобы вы оставались здесь с мужем и внуком и сидели тихо. Вы поняли?

Женщина молча кивнула, отступила назад и уселась рядом с тяжело дышавшим стариком, на удивление тихая и послушная.

Дюпри сделал знак Амайе и Джонсону, стоявшим рядом с Шарбу, который кивнул и одновременно бросил на своего напарника полный упрека взгляд. Было заметно, что он злится. Билл встал возле лестницы, как указывал Джонсон, но не стал возражать, когда Дюпри и Булл первыми зашагали вниз.

Они спустились, стараясь не наступать на кровавые потеки. Ржавый запах крови смешивался с вонью застоявшейся воды и тяжелым запахом земли, отдающим плесенью и гнилью. Не доходя до места, где лестница поворачивала, они остановились.

— С вами говорит полиция… — Все отчетливо услышали всплеск и увидели вызванную им рябь, которая качнула воду над затопленной ступенькой.

Шарбу указал на изгиб лестницы, предупредив Дюпри, что неизвестный за поворотом. Вода в гостиной была выше человеческого роста, и злоумышленнику приходилось ютиться на одной из лестничных площадок.

— Мы знаем, что вы здесь и что вы ранены! Бросьте оружие в воду и поднимите руки над головой так, чтобы нам было их видно! — крикнул Булл.

Снова всплеск: кто-то топтался в воде.

— Мы вооружены, другого выхода в доме нет, а вы ранены; не усложняйте ситуацию. Если у нас не будет выбора, мы откроем огонь, — предупредил Булл тоном, не оставлявшим сомнений.

Затем быстро выглянул за угол — и тут же отступил.

«Он рядом, — мысленно проговорил он, — вода доходит ему до колена». Выразительно посмотрел на свои ноги. Затем сжал кулак и поднял большой палец, чтобы подтвердить, что не заметил оружия.

Дюпри повернулся и взглядом предупредил тех, кто оставался наверху. Он увидел, что Амайя стоит прямо за ним.

Под прикрытием Дюпри Булл шагнул на следующий пролет, не переставая целиться в подозреваемого. Увидев луч фонаря, тот, словно пойманное животное, заметался в тесном пространстве площадью не более квадратного метра. Пригнул голову; грязные космы скрывали его лицо. Он шатался из стороны в сторону, словно вот-вот рухнет в воду. Булл направил фонарик человеку на ноги. Вода вокруг того окрасилась в красный, и каждый раз, когда он поднимал ногу, на поверхности мельком появлялся какой-то белый предмет, но затем человек делал следующий шаг и снова принимался шататься, словно вот-вот упадет. Булл прикинул, что в длину белый предмет составляет около двадцати сантиметров; у него не было времени хорошенько его рассмотреть, но это могла быть рукоятка ножа или небольшого мачете. Другого оружия у человека не было — по крайней мере, руки его были пусты, так как он помогал себе ими, опираясь одной о стену, а другой — о деревянные перила.

Булл поднял фонарь, пытаясь разглядеть его лицо, скрытое упавшими волосами, которые чередовались с залысинами и были скатаны в пыльные колтуны, как шерсть у паршивой овцы. Человек не издавал ни единого звука. Он ничего не говорил и не стонал, хотя истекал кровью, а рана, едва позволявшая ему держаться на ногах, наверняка причиняла боль. Человек медленно кружился на своем пятачке, и, когда в следующий раз поднял из воды ногу, Булл снова направил фонарь вниз и на этот раз успел отчетливо рассмотреть ее. Увиденное заставило детектива потерять равновесие и присесть на ступеньку. Встревоженный Дюпри бросился к нему, нацелив руку с пистолетом на подозреваемого, а другой рукой помогая Буллу подняться на ноги. Наконец оба спустились еще на ступеньку. Теперь они стояли всего двумя ступеньками выше человека. Дюпри крикнул, чтобы тот присел, Булл попытался что-то сказать, а следовавшая за ними Амайя направила сверху свой фонарь, создав более яркое освещение, которое позволило лучше рассмотреть неизвестного. Его крошечный рост был заметен даже под широким балахоном, скрывавшим тело до самых колен. Спина у него была сгорблена, а шея неестественным образом зажата между лопатками. Узкие плечи и выпуклость груди окончательно развеяли ее сомнения.

— Это женщина, — сказала она.

Ничего не видя и не слыша, странное существо продолжало топтаться на месте, удерживая равновесие худыми руками с длинными и твердыми, как темная кость, ногтями, цеплявшимися за перила и царапающими покрывавший их лак. В какой-то момент Амайя поняла, что именно напугало Булла. Когда женщина очередной раз шагнула в луже кровавой воды, они увидели, что белесый предмет, который Булл сперва принял за рукоятку ножа, был сломанной костью, торчащей из окровавленной плоти. С каждым шагом женщина тащила за собой бесформенную массу, в которую превратилась ее нога, и каждый раз, перемещая вес тела, опиралась на расщепленную берцовую кость, которая выглядывала из раны, вонзая другую половину в собственную плоть.

— Господи! — в ужасе воскликнула Амайя, не в силах отвести глаз от раны и поражаясь, как женщина держится на ногах и не воет от боли.

— Черт! Остановите ее, наконец, — взмолился стоявший позади нее Шарбу.

Дюпри спустился на две ступеньки и, положив руку женщине на плечо, заставил повернуться, пока она не упала между перилами и следующим лестничным пролетом. Булл и Амайя подняли оружие, а Дюпри осветил ее сверху своим фонарем. Преодолевая отвращение, он протянул к лицу руку в перчатке, и женщина инстинктивно отшатнулась, словно ожидая удара.

— Я не причиню вам вреда, просто хочу увидеть ваше лицо, — сказал он, и Амайя уловила в его голосе нечто новое, какую-то странную интонацию.

Женщина издала звук, похожий на шипение:

— Я…

— Она что-то сказала, она говорит, — предупредила Амайя.

Они молчали, прислушиваясь к едва слышному голосу, похожему на невнятный змеиный свист.

— …Я мертвая.

Амайя через плечо Булла посмотрела на Дюпри и на голову женщины.

— Кажется, она сказала, что она… мертвая.

* * *

Дюпри осторожно взял пальцами свалявшиеся пряди волос и откинул их назад. Лицо женщины было серым, как пепел; кожа так туго натянута на костях, что казалась пергаментом, который вот-вот лопнет. Плоти на черепе было так мало, что на щеках угадывались выпуклости зубов. Губы высохли и растрескались, покрытые коркой, похожей на герпес. Глаза выглядели огромными; их величину еще более подчеркивал ужас, написанный у женщины на лице, крошечные веки и отсутствие ресниц. Но хуже всего был взгляд, который, несмотря на страх, был остекленевшим и пустым, словно у дохлой рыбы.

Дюпри опустился перед женщиной на колени и заглянул ей в глаза.

— Я меооортвая, — протяжно повторила женщина.

Агент направил фонарь ей в глаза и убедился, что зрачки едва реагируют. Повысив голос, он спросил:

— Как вас зовут? Назовите свое имя.

На лице женщины появилась странная гримаса, как будто она только что проснулась или внезапно осознала некий ранее скрытый аспект реальности. Резко подняла голову, будто от испуга. Меж пересохшими губами появился белый язык, покрытый грибком, похожим на молочные сливки. Зубы бурого цвета, казалось, едва держались в больных деснах.

Едва она зашевелила губами, из горла вырвался странный звук, будто в горле клокотала мокрота:

— Меедоора.

Дюпри вдохнул исходящий из ее рта могильный смрад и в ужасе отшатнулся.

— Это невозможно, этого не может быть… — выдохнул Булл, отодвигая спутанную гриву, скрывавшую шею существа. Обезвоженная кожа потемнела от бурых нарывов, но все же татуировка была видна. Красивым шрифтом в стиле рококо было написано имя. — Это Медора Лиретт… Боже мой! — прошептал Булл.

Женщина подняла правую руку и положила тонкие пальцы на грудь Дюпри, недоверчиво смотревшего на нее.

— Медора, Медора Лиретт… — повторил он.

Женщина снова заговорила; ее голос был едва слышен и донесся будто бы изнутри могилы:

— Базагра… я мертва, и ты тоже.

Дюпри побледнел и тяжело вздохнул, словно ему не хватало воздуха или он внезапно смертельно устал. Выронил пистолет, а вместе с ним фонарик, освещавший женщину. Затем поднял правую руку и поднес к груди, туда, где все еще лежала костлявая ладонь женщины. Дюпри был уверен, что у него сердечный приступ, и собирался сказать об этом, но не мог произнести ни звука. Его лицо покрылось поˊтом; он задрожал, как от удара, и повалился навзничь.

Глава 43